Самый трудный бой

Родился 9 сентября 1906 года. Призван в Советскую Армию в апреле 1942 года в городе Свердловске. Участвовал в боевых действиях на Северо-Западном фронте в составе 735-го стрелкового полка 166-й стрелковой дивизии 53-й армии. Был адъютантом стрелкового батальона.

Имеет одно ранение.

Награжден медалями «За отвагу», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» и другими.

Уволен из рядов Советской Армии в запас в сентябре 1945 года в звании старшего техника-лейтенанта.

В институте работает с января 1947 года; имеет ученую степень кандидата технических наук. [83]

Не знаю, бывают ли легкие бои. Но самый трудный свой бой хорошо помню по сей день, хотя еще несколько битв долго, уже после окончания войны, иногда возвращались ко мне в кошмарных снах.

Мне довелось воевать на Северо-Западном фронте. Крупные боевые действия разворачивались тогда против фашистской группировки, центром которой оказался город Демянск недалеко от Старой Руссы.

Этот участок фронта по праву считался самым сложным, потому что местность кругом была очень заболоченной. Возникли серьезные препоны в доставке боеприпасов и продовольствия.

Во время наступления советские танки застревали в коварных трясинах и привлекали к себе вражескую авиацию, которая и без того беспрерывно бомбила наши позиции.

После нескольких боев, в которых участвовал наш стрелковый батальон, нас перевели в резерв полка. Но в ночь с 4 на 5 марта 1943 года вместе с двадцатью красноармейцами меня срочно направили на командный пункт батальона.

Положение батальона было тяжелым, он нес большие потери и находился на одном из самых трудных участков.

Передав бойцов в распоряжение командира батальона, я остался на КП. Командный пункт располагался в блиндаже, наполовину затопленном водой.

Погода стояла скверная: снег не сошел, но грунтовые воды заполнили воронки и ложбины на ровной и практически открытой местности.

Линия немецкой обороны проходила не более чем в 300 метрах от блиндажа. [84]

С восходом солнца я выполз из своего укрытия и залег за бугорок, который образовался при сооружении блиндажа.

Осматривая боевые порядки, заметил цепочку наших лыжников. Они были одеты в белые маскхалаты, которые, впрочем, ничуть не скрывали их на фоне грязного снега и широких проталин.

Открытая местность и ясное утро быстро обнаружили лыжников, и фашистские снайперы открыли по ним прицельный огонь. На моих глазах один за другим падали подкошенные вражескими пулями наши автоматчики, так и не достигнув передней линии немецкой обороны.

Сердце кровью обливалось, когда я наблюдал это. Командир батальона высунулся из блиндажа и приказал мне принять роту, командира которой недавно смертельно ранило.

Приказы начальства, тем более в боевой обстановке, не обсуждаются. У меня мелькнула догадка, что на нашем участке решено привлечь внимание врага.

Рота залегла в четверти километра от блиндажа. Всего 200–250 метров отделяли меня от бойцов. Но как добраться до них? Только что я видел, как снайперы на площадке, которую мне предстояло преодолеть, положили лыжников.

После приказа комбата командиру пулеметного взвода, находившемуся здесь же, за бугорком, прикрыть меня пулеметным огнем, я смог короткими перебежками добраться до расположения роты.

Раненного в живот командира роты я нашел вместе с его связным в маленьком окопчике. Тут же находился телефон, по которому сразу сообщил, что добрался до места и принял командование ротой. Роту-то я принял, [85] а ни одного бойца еще не видел и численности их не знал.

Не успел осмотреться, как по телефону передали приказ командира полка атаковать немецкие траншеи — немедленно!

Я доложил обстановку, дважды упомянув, что перед траншеями натянуты пять рядов проволочных заграждений, и все они заминированы.

В ответ последовал дополнительный приказ: довести до каждого бойца о чрезвычайной важности задания. Мы должны были с гранатами в руках врываться в немецкие траншеи, преодолевая проволочные заграждения «путем набрасывания на них шинелей».

О том, как быть с минными полями, я спрашивать не стал, а по-пластунски пополз по мокрому снегу от окопа к окопу, собирая бойцов роты.

Местом сбора наметили громадную воронку от авиабомбы метрах в 10 от вражеских проволочных заграждений. Фашисты заметили нас и открыли ураганный огонь — голову невозможно было поднять. Наша артиллерия решила подавить огневые точки противника, но многие снаряды ложились рядом с ними, а не за линией заграждений, так как я не мог скорректировать огонь артиллерии, не имея телефонной связи.

В результате обстрела с двух сторон мой и без того небольшой отряд понес потери, притом значительные. Атака немецких траншей не состоялась. Разбираться, кто виноват, было некогда. Рота приказа не выполнила, но его и не отменили. Оставшихся в живых бойцов я подготовил к решительному броску. Нас теперь было меньше, но каждый располагал большим запасом гранат и патронов. [86]

Спустя 2–3 часа к «нашей» воронке подползли саперы и сделали проход в проволочных заграждениях, разминировали его.

С горсткой бойцов поднялись в атаку, запомнившуюся мне на всю жизнь.

Во время броска к передней немецкой траншее, когда кроме ярости, казалось, ничего в тебе уже не осталось, я был ранен в обе ноги осколками разорвавшейся рядом фашистской гранаты.

Когда меня швырнуло взрывом и ударило оземь, помнится, я успел подумать: «Ну, вот и все, свое дело я сделал. Все!» Но может быть, так я подумал после, когда очнулся от резкой боли в ногах.

Сейчас легко судить о всех подробностях того боя, досадовать и разбирать очевидные промахи, свои и чужие. Но тогда у всех нас была одна мысль, которая побеждала все, — выполнить приказ, ворваться в траншеи, драться до конца.

Это я рассказал о самом, пожалуй, трудном дне в моей фронтовой биографии. Но он не кажется сейчас таким непереносимо тяжким, вспоминаются и счастливые минуты, когда мы узнали об окружении немецких войск под Сталинградом.

И, конечно, не сравним ни с одним из дней войны — День Победы! Для меня он был тем более радостным, что встретил его в Москве. Это незабываемое событие врезалось в мою память торжественным, необыкновенным по яркости салютом и таким всенародным ликованием, какого я не видел никогда ни до, ни после. [87]