В ледяной купели Вазузы

Родился 29 июля 1921 года. Призван в Советскую Армию в июне 1940 года Захаровским райвоенкоматом Рязанской области. Участвовал в боевых действиях на Западном фронте в составе 1-й стрелковой бригады, преобразованной позднее в 42-ю Гвардейскую Краснознаменную стрелковую дивизию 5-й армии. Был секретарем политотдела, помощником начальника 5-го отдела штаба дивизии.

Награжден орденом Красной Звезды, медалями «За боевые заслуги», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» и другими.

Уволен из рядов Советской Армии в запас в ноябре 1964 года в звании майора.

Член КПСС с августа 1942 года.

В институте работает с февраля 1965 года, в настоящее время — старший инженер 1-го отдела. [59]

22 июня 1941 года в 1 час 30 минут от перрона железнодорожного вокзала города Киева отошел на Москву поезд. В нем ехали и мы, двенадцать будущих курсантов военного политического училища, находившегося тогда в городе Горьком. На следующее утро мы прибыли на Киевский вокзал столицы, буквально запруженный людьми. Что случилось? Состав еще не остановился, а с перрона в открытые окна вагонов кричали:

— Что там — в Киеве?

— Сильно разбомбили?

— Много жертв?

— Крещатик цел?

Мы дружно отвечали, что ночью никакой бомбежки не было.

Сквозь толпу пробрались на привокзальную площадь, где возле столбов с укрепленными на них раструбами репродукторов теснились люди, ждали известий.

Ждать пришлось недолго. Громом разнеслось по площади слово: война!

...С 1940 года я служил в танковых войсках на границе с Польшей, и мне, и моим товарищам по службе, было хорошо известно: война с фашистской Германией неизбежна.

Морально мы были готовы к ней. К своим границам мы подтянули значительные силы и твердо верили: если агрессор развяжет боевые действия, то получит сокрушительный отпор, и воевать придется не на нашей территории. Поэтому не только советские [60] войска располагались вблизи границы, но там же сосредоточили военную технику и резервы: склады боеприпасов, обмундирования, продуктов питания.

Начало войны у нас (мы считали себя кадровыми военными) не вызвало озабоченности: несомненно, боевые действия закончатся быстро и победоносно. Быстро — не получилось...

А тогда, 22 июня, мы отправились к военному коменданту Киевского столичного вокзала, он распорядился следовать нашей группе по назначению.

До отхода поезда оставалось несколько часов, и я поехал повидаться с отцом, он работал на одной из московских фабрик коновозчиком.

Мне повезло, с отцом встретился, когда он выезжал с фабричного двора. У отца настроение не было столь безоблачным. За свои 55 лет он участвовал в двух войнах и реалистичнее представлял всю серьезность гитлеровского нападения на нашу Родину, нежели я.

— Сынок, — сказал он мне, — это последняя война. Нам с тобой больше не свидеться.

Я заверил отца, что он напрасно преувеличивает опасность, через месяц-другой агрессоры будут раздавлены, как ползучие гады.

Кстати, отцу пришлось пройти и третью в своей жизни войну, сражаться под Сталинградом. Он преодолел все выпавшие ему тяготы и вернулся домой. Так что мы свиделись после Победы.

А в тот день нашей курсантской группе предстояла [61] поездка в город Горький. Училище я закончил по сокращенной ввиду военного времени программе и в феврале 1942 года был направлен под город Волоколамск.

Меня, двадцатилетнего младшего политрука, зачислили в 1-го Гвардейскую стрелковую бригаду, преобразованную позднее в 42-ю Гвардейскую стрелковую дивизию.

Начальником политотдела дивизии и моим начальником стал старший батальонный комиссар, если память не изменяет, Литовцев, человек опытный, умный, бывший секретарь райкома партии.

Дивизия занимала рубежи под Волоколамском. В то время в районе города шли ожесточенные бои — враг изо всех сил рвался к Москве.

О громадной роли политработников в поддержании высокого морального духа Советских Вооруженных Сил во время Великой Отечественной войны хорошо всем известно. Политработники всегда были в гуще солдатской массы, делили с ними невзгоды поражений и радости побед.

В нашу политотдельскую землянку инструкторы обычно возвращались из окопов с «передка» затемно только им знакомыми тропами. Зачастую преодолевали участки ползком, перебежками, под пулями противника.

Те, кому посчастливилось проскочить опасные зоны и добраться до политотдела невредимыми, рассаживались вокруг печурки, отогревались, докладывали о состоянии дел в своих подразделениях. Фактически [62] армейские политработники были во всех подразделениях, и каждый боец в отдельности был в зоне внимания политрука.

Сам тому свидетель — под Волоколамском в 1942 году красноармейцы отличались стойкостью духа, напористостью, в чем, безусловно, большая и даже основная заслуга политработников. Бодрый настрой в те решающие дни был не менее грозным и действенным оружием в борьбе с врагом, чем огневое.

Должен отметить, что в дивизии (она носила почетное звание Гвардейской) собрались самые обычные люди, но их всех сближал истинный патриотизм.

В декабре 1942 года готовилось большое наступление по всему фронту. Чтобы развить его успешно, необходимо было нейтрализовать передние рубежи немцев.

Нашей дивизии предстояло отбить районный центр Погорелое Городище, села Холм, Холм-Рогачевский, Воблово, Гредякино, Кабалино.

До сих пор не забывается случай, который произошел со мной у села Кабалино на реке Вазузе 25 декабря 1942 года.

— Товарищ младший политрук, — сказал мне начальник штаба дивизии, — нам крайне важно знать, в чьих руках Кабалино и Гредякино. Имеются разноречивые данные. Возьмите несколько разведчиков и немедленно направляйтесь в сторону Гредякино и Кабалино. Если вас обстреляют, значит, там немцы. Сразу поворачивайте назад. В бой не вступать. [63]

— Слушаюсь, — ответил я, пошел в роту разведки, выбрал пятерых ребят-автоматчиков.

Мы встали на лыжи — и в путь. И вот тут я совершил ошибку, казалось бы, незначительную, но чуть не стоившую жизни. Разведчики облачились в маскхалаты и мне предложили. Я отказался. Зачем, подумал я. К тому же на мне была новенькая шинель — на зависть многим — из замечательного ворсистого сукна серого цвета.

Снегу выпало мало, выглядел он грязноватым, и я решил, что цвет шинели более подходит к местности, чем халаты разведчиков.

Гредякино и Кабалино находились в нескольких километрах от нас, и вскоре мы приблизились на такое расстояние, что нас нельзя было не заметить. Но сомневались: может, фашисты хитрят, решили поближе продвинуться, чтобы наверняка уточнить, и тут по нам ударили из пулемета с крутого противоположного берега, через реку Вазузу, и огнем отсекли нашу группу. Мы залегли.

Хотя начало смеркаться, фашистские пулеметчики нас отлично видели и особенно меня. Ориентиром для них служила моя шинель. Поэтому я приказал автоматчикам расползтись веером и возвращаться без меня. Фашисты, как только я делал попытку продвинуться в свою сторону, открывали огонь трассирующими пулями. Ритмично в квадрат, где я находился, стреляли осветительными ракетами, и тогда становилось особенно неуютно.

Стало ясно, что живым они меня не выпустят. Зато [64] впереди полоска земли до самого берега пестрела плешинами, лишенными снега. На них моя фигура не так выделялась. Но с рассветом, если останусь лежать на этой полоске и меня не прошьет пулеметная очередь, я буду виден, как орех на ладони, фашисты потехи ради изрешетят такую мишень.

Мне было известно, что утром наши начнут штурмовать Кабалино, откуда сейчас и вели огонь пулеметчики.

Если я продержусь до этого часа, то смогу присоединиться к наступающим.

Вот такие мысли одолевали меня, когда я в своей шикарной по тому времени шинели лежал на изрытой пулями и снарядами, обожженной земле, ища выход из прямо-таки ахового положения. Во время маневрирования каждый метр моего продвижения назад вызывал прицельную стрельбу, пули звякали совсем рядом, откалывая мерзлые кусочки земли, а когда я устремлялся вперед — стрельба прекращалась.

Это обстоятельство мне и подсказало выход из ловушки: перебраться через Вазузу, залечь на противоположном крутом берегу в одну из расщелин — никакой пулемет не достанет.

Лед на Вазузе тонкий, колышется под тяжестью тела, на середине, на быстрине, справа чернеет полынья, а дальше — широкая промоина до нависшего, крутого берега. Значит, надо левее ползти. Прикинул — метров пятьдесят. Решил рискнуть.

Добрался до середины реки, и тут лед подо мной [65] прогнулся и раскрошился. Попытки выкарабкаться оказались тщетными. Сильным течением стало затягивать под лед. Тогда я продрался к полынье, и меня понесло.

Еле выбрался на противоположный берег, нашел расщелину — что-то вроде небольшой пещеры — втиснулся в нее, отжал обмундирование, воду из сапог вылил, пистолет проверил, протер шапкой — единственная вещь, оставшаяся сухой.

Сначала, пока был разгорячен, холода не чувствовал, а после меня «цыганский пот прошиб», зуб на зуб не попадал. А до рассвета далеко. Поземка метет, задувает в мое укрытие. Снял шинель, кое-как закрыл от ветра щель. Гимнастику делал, пока не устал. Присел на корточки, прислушиваюсь, жду — не начинается ли наступление. И почудилось мне, что вдруг потеплело вокруг.

Так приятно стало. И тут до сознания дошло: замерзаю, надо двигаться, снова гимнастикой заниматься. Спокойно так об этом думаю, без суеты, а уже ни рукой, ни ногой шевельнуть не могу, словно их и нет вовсе.

Очнулся в госпитале, в ванне с холодной водой. Надо мной трудились санитары.

Оказывается, во время наступления заметили бойцы шинель. Обнаружили меня закоченелого, с пистолетом в руке. Решили — замерз политрук. Но санитары усомнились: сердце-то билось. Быстро погрузили меня на сани, вместе с ранеными во время штурма, привезли в медсанбат и там оттаяли. Недели через [66] три возвратился в свою дивизию — как ни в чем не бывало.

...Сейчас когда прошло сорок лет, сам себе удивляюсь: откуда только брались энергия, выносливость? Вероятно, всеми нами, кто сражался с врагом, двигала одна могучая сила — вера в Победу, которую надо было добыть во что бы то ни стало. [67]