Небо одно на всех
Самолет набрал высоту и пошел на разворот. И тотчас в иллюминатор заглянул Лисий Нос с островерхими крышами деревянных домиков и плоскими серыми лысинами современных железобетонных зданий. Затем стекло прочертили верхушки сосен Сестрорецка. А потом во всю ширь улыбнулась Невская губа. Она и пригласила в салон полуденное солнце. Его лучи скользнули по узорному пластику обшивки самолета, пробежались по нашим тревожным лицам, заплясали по металлическому тросу и, наконец, уперлись в люк у хвостовой части машины.
В ту же минуту над дверью пилотской кабины зажглась красная лампочка. Посветила, словно осматриваясь, а вернее — высматривая кого-то, и уставилась на меня. В такт ее миганиям забасил ревун.
С крайнего сиденья поднялся инструктор. Он быстро прошелся вдоль кресел, внимательно вглядываясь в наши лица. Кому-то ободряюще улыбнулся. Кого-то похлопал по плечу. А на меня вроде бы и не глянул, но, как у всех, проверил подвеску парашютов, крепление фала. Когда оглядел каждого, шагнул к люку. Почти в то же время дверь подалась, и в ее проеме разверзлась бездна. Инструктор улыбнулся и поднял руку.
Это означало — надо встать с удобного кресла, пройти по твердому, прочному настилу салона, чтобы в следующее мгновение нырнуть куда-то вниз, где ни опоры, ни даже соломинки, за которую можно бы ухватиться в случае чего.
Разумеется, соломинку я придумал теперь, когда уже достаточно хорошо знаю, что такое прыжки с парашютом. А тогда, в свой первый полет, ни о какой шутке не помышлялось. И вообще ничего не воспринималось, кроме команд. Да еще тревога сжимала душу.
Нет, это не было выражением страха. Когда идешь на [91] неизведанное, страха как такового быть не может. А тревога — вполне естественна. Прежде всего за то, чтобы нечаянно не оплошать, не опозориться перед самим собой, перед товарищами. А еще хуже — перед инструктором, который все сечет. И чуть что — готов немедля отодвинуть тебя в сторону, в темный угол, подальше от света, синевы, простора. Значит, от мечты. Значит, в самый омут позора.
Вот с такими затаенными думами шагнул я за борт самолета. Упругая струя ветра хлестнула по лицу, ударила в уши. Стихия оглушила, завертела, понесла. И я уже практически ничего не соображал, пока не почувствовал вновь удар. Теперь динамический. Сработал парашют.
Меня как следует тряхнуло, подбросило и закачало, как на самых размашистых качелях в Приморском парке имени С. М. Кирова. Взявшись за стропы, я утихомирил качку, развернулся лицом к земле, и она полетела навстречу.
Земля! Какая она прекрасная! Необыкновенное это зрелище, когда на нее смотришь с высоты. И чувства одолевают необыкновенные. Хочется петь. Ей петь. О ней, такой широкой, крутобокой, в зеленом летнем наряде.
И я запел. А небо улыбалось. И земля улыбалась. Сверкало зеркало Разлива. Вдоль его берегов поблескивали на солнце струны железной дороги. А к заветному Ленинскому шалашу тянулся бесконечный людской поток...
Б лицо дохнул легкий ветерок. Меня качнуло. Полет ускорился. Земля приближалась. Следовало приготовиться к встрече с ней.
Сделал все так, как требовала инструкция. И тотчас земля протянула ко мне навстречу нежную ладонь зеленого поля. Земля улыбалась голубой улыбкой, словно ободряла. Мол, смелей, дружище. Ты же к матери летишь. А мать сумеет приласкать...
На земле меня встречал инструктор, наш вездесущий и всеми уважаемый Алексей Михайлович Байбиков. Я увидел его, когда поднялся на ноги из густой муравы и загасил парашют.
— Привет, тезка! С благополучным приземлением. Поздравляю, — рокотал он.
— А вы откуда? — спросил я несколько удивленно, потому что знал: Алексей Михайлович должен был прыгать [92] позже всех нас, значит, и приземлиться не раньше. О том и сказал ему.
Алексей Михайлович улыбнулся, как бы давая понять, что все в порядке вещей, а если и непонятно кому-то, так это от неопытности, которая со временем пройдет. Я же не хотел ждать какого-то времени. Мне хотелось знать все немедля. И радость распирала грудь. Ведь я тоже оттуда — с неба. Только о нем кричало все мое существо.
— Однако небо-то одно на всех, — как можно спокойнее сказал я, и опять с вопросом: — Как же вы раньше-то меня?
— А я на скоростном лифте, — снова улыбнулся Алексей Михайлович, — Ну да об этом потом. А теперь давай скоренько парашют в рюкзак. Ждут нас.
Это было на исходе лета 1983 года. К тому времени я закончил физико-механический техникум и работал в механосборочном цехе на ЛОМО, где и теперь тружусь. На завод пришел по распределению. А в парашютный кружок при школе ДОСААФ направил меня майор Мухин из нашего Красногвардейского РВК.
— Рост у тебя подходящий, здоровье в порядке. Силенка есть. А небо волю воспитает. Такие люди армии нужны. Хочешь в армию? — спросил майор.
— Надо, — ответил я.
— Вот именно — надо, — согласился Мухин. — И как еще надо! Так что старайся.
— Постараюсь, — сказал я. — Однако, может, не надо в парашютный кружок?
— Это почему? — Офицер внимательно посмотрел на меня.
— Парашют все же. Высота. А вдруг струшу?
Лицо майора посветлело.
— Раз так говоришь, значит, не струсишь, — сказал он убежденно. — И Алексей Михайлович не позволит. Хороший скульптор.
Кто такой Алексей Михайлович, я не спросил, тем более о его приверженности к искусству. Посчитал, оговорился офицер или похвастался увлечением своего знакомого, который, по-видимому, должен быть причастным к парашютному делу. Время показало, что офицер военкомата не оговорился и не хвастался. Он просто отлично знал деловые и душевные качества работников ДОСААФ.
В том и я скоро убедился. Да только ли я! Многие мои товарищи с благодарностью отзываются об Алексее [93] Михайловиче, других инструкторах и преподавателях парашютного дела. Их советы, опыт, знания здорово пригодились нам в Афганистане, где мы проходили службу в составе ограниченного контингента наших войск.
Надеть солдатскую форму — еще не значит стать солдатом. Так считает мой первый старшина роты прапорщик Горбатенко. Именно об этом он сказал нам, молодым, как только мы поменяли свои курточки и джинсы на зеленые военные костюмы.
Какой прекрасной показалась мне форма десантника! Голубые петлицы. Погоны. Береты.
Я любовался преображенными товарищами, которые вдруг стали стройными, подтянутыми, плечистыми и даже, кажется, мужественными.
И не я один так думал. Мой земляк Андрей Михеев был того же мнения. Подошел ко мне, сияет.
— Смотри, — говорит, — как прекрасны молодцы в нашем наряде!
— Не в наряде, а в форме, — поправил его старший прапорщик Сусанов и добавил: — Наряд вы еще успеете заработать за разговорчики в строю.
Слова о наряде, сказанные Сусановым, вскоре сбылись. Первым, как и обещал взводный, наряд вне очереди был объявлен Андрею. И надо же — за разговорчики в строю. Два вечера подряд Андрей драил нашу казарму и облагораживал подходы к ней.
А когда после второй пробежки с метлой по территории стал в строй в пропыленных и несколько помятых брюках, старший прапорщик Сусанов приказал ему выйти из строя. Увидев, что Андрей не знает, куда деть глаза, командир взвода сказал:
— Наша комната бытового обслуживания создана не для интерьера, а для общего пользования. Но ходить за вами она не будет. Сделайте милость, навещайте ее сами. Вы поняли меня, рядовой Михеев?
— Так точно, — чуть ли не прошептал окончательно подавленный Андрей.
Не знаю, как у других, а у меня после таких слов командира уши покраснели. Виноват я был перед Андреем. И перед собой стыдно. Не однажды бросал я окурки на газон у казармы...
Да, вот такие случаи и беседы командиров учили нас усваивать азы военной службы, правила общежития и обыкновенной человеческой порядочности. Более существенную [94] солдатскую науку изучали в поле. Там пример нам показывали командир роты капитан Корноухое и его заместитель старший лейтенант Жульков.
До сих пор помню первое наше практическое учение. Началось оно для меня неожиданно. В тот день я тренировался в работе на радиостанции. Помучиться пришлось изрядно. До чего же коварны и неустойчивы эти радиоволны! Только настроишься как следует, а сигнал вдруг раз — и исчез. Скорей переключаешься на запасную волну. Опять настроишься, услышишь азимут движения, не успеешь дать подтверждение — снова сигнал пропал...
Так и работал я несколько часов кряду, как вдруг слышу — срочно в казарму. Дело было к вечеру, до ужина час, не более. Прибежал в расположение части, а там уже все в строю, по полной выкладке. Меня ждут. Я скорей оружие в руки, вещмешок за спину — и в свою шеренгу, на свое место.
— Рядовой Аверьев, — слышу голос старшины, — стать в свое отделение.
Стал. Тут и командир роты подошел. Из его краткой речи понял, что нас ждет серьезное испытание. Так оно и получилось. От самой казармы, по проселку, километров пять шли быстрым шагом. Командир роты — впереди. Чуть мы приотстанем, он оглянется, махнет рукой, крикнет хрипловато: «Вперед!» — и опять рысцой на очередной взгорок.
Вскоре я основательно устал. Видимо, и другим было нелегко. Командир это понял. У лесочка скомандовал:
— Стой! Привал.
Послышались шутки, смех. Напряжение сразу же спало.
— Строиться на ужин, — приказал старший прапорщик.
А тут и вовсе еще больше все оживились и усталости как будто и не бывало.
А потом — снова марш. И ночной бой. Учебный, конечно. Но не так все было просто для нас, новичков, в этом, хотя и учебном, бою. И я теперь, после того как не раз побывал в настоящих схватках с коварным и жестоким врагом, с благодарностью вспоминаю командиров, которые не давали нам поблажек, не прощали оплошностей во время занятий и учений.
Мы, солдаты, внимательно следили за событиями в Афганистане, и, конечно, каждый хотел помочь дружественному [95] народу в его правой борьбе. Об этом мы писали в своих рапортах и заявлениях на имя командования. И вот настал наш час. Нам выдали характеристики, где было сказано: «Достоин выполнять интернациональный долг...»
Наша рота защищала кишлак. Все шло нормально до тех пор, пока мы отстреливались от бандитов, залегших за дувалом. Но вот они пустили в ход минометы. И не по нас стреляли, а по домам, значит, по старикам, детям, женщинам.
Надо было срочно что-то предпринимать. И командир роты капитан Белогрудое повел нас в атаку. Она оказалась успешной. Мы потеснили врага, заставили замолчать минометы. Нам следовало сделать еще один рывок и взять последнюю вражескую траншею. И тут случилось непоправимое. Капитан Белогрудое был смертельно ранен осколком мины. Находившиеся рядом кинулись к упавшему командиру.
— Отставить! — раздался голос Чуносова. — Санитары, к командиру! Остальные — за мной! Вперед!
Я все это слышал и видел. Старший лейтенант Чуносов стоял на самом открытом месте. Его глаза горели. Он рвался к цели...
И он увлек нас за собой, не позволив никому замешкаться, не дал передышки врагу. Мы победили. Население кишлака было спасено. Афганцы и наше командование благодарили Чуносова за то, что он проявил решительность в сложной ситуации.
Я был радистом и поэтому всегда находился возле командира. Он отдавал приказы и ждал, когда я продублирую их по радиотелефону. Говорил старший лейтенант громко, внятно, чуть-чуть замедляя шаг, если мы шли, и тут же устремлялся вперед.
Однажды произошел такой случай. Мы совершали марш. Шли ущельем в заданный район. От нас требовалось одно — не быть замеченными. В ущелье это нам Удалось. Но на выходе из него враг обнаружил нас. Требовалось срочно изменить маршрут и скрыться. И мы свернули в горы.
На полпути молодые стали выбиваться из сил. Особенно тяжело пришлось здоровяку рядовому Чижикову. На помощь товарищу поспешили наш командир отделения Василий Логинов и мой товарищ Сергей Чуйков. Но Чижикову все же было очень трудно идти. Тогда ринулся [96] на выручку я. Подхватил у Чижикова ранец и тут же услышал голос командира:
— Отставить! Бегом ко мне!
Я, конечно, выполнил приказ. А на душе кошки заскребли. Был уверен, что командир незаслуженно обидел меня.
— А ты не прав, Аверьев, — сказал Чижиков.
— Тебе-то уж помолчать бы, — возмутился я.
— Мне как раз и нельзя молчать. Потому что я слабак. Значит, мое слово до тебя скорей дойдет, если ты такой сердобольный...
Я прервал товарища и надерзил ему.
— Твоя горячность лишний раз подтверждает, что ты не прав, Аверьев, — поддержал Чижикова командир отделения. — И я не прав, что не остановил тебя. Рассуди сам. Ты отошел от командира, оставив его без связи. А мы здесь, сам знаешь, не в бирюльки играем. И сердобольность нашу надо мерить самой высокой меркой...
После этого случая я посмотрел на себя как бы со стороны и понял, что не прав. Даже мамины советы припомнил. Перед моим уходом в армию она как-то сказала: «Сынок, ты ростом удался. Многих сверстников длинней. Но не вздумай возомнить, что ты их выше».
Как в воду глядела мама. Минутные успехи и удачи достижениями посчитал. А из-за элементарного непонимания своих солдатских обязанностей командирское поведение под сомнение поставил.
Последняя вспышка себялюбия и дилетантства проявилась у меня после первого ранения.
Ранило в руку — в локоть и запястье. Санинструктор Михаил Васильев в момент ранения находился рядом. Он перевязал меня, до медпункта довел. Он и операцию сделал. В локте осколок в мякоти сидел. Миша простым пинцетом его вытащил.
А вот с тремя, что застряли в запястье, санинструктор не знал, что делать. А я сетовал на его нерасторопность. Мне было больно. Осколки мешали пошевелить кистью.
Может, на шум, а скорее всего справиться о моем самочувствии в медпункт зашел старший лейтенант Чуносов. Расспросил, куда ранен, и, пожелав скорого выздоровления, ушел. А Миша начал бинтовать мою кисть. Я запротестовал, стал требовать, чтобы пришел врач. Он пришел и сказал, что санинструктор поступает правильно. [97] Рана не опасная, операцию можно сделать немного погодя. И врач, конечно, оказался прав.
Хотя я и служил в десантном подразделении, но десантироваться нам часто не приходилось. Нашей главной задачей была охрана дорог, мирного населения.
И все же однажды мы погрузились на вертолеты и полетели. В горах душманы захватили дорогу, блокировали перевал и оставили без продовольствия население близлежащих селений. Следовало помочь людям.
Как всегда, со мною рядом — командир отделения Василий Логинов и мой друг Сергей Чуйков. Пока летели, о родных местах вспоминали, с афганскими сравнивали. Местный ландшафт, конечно, своеобразен. А вот небо ничем от нашего не отличалось. И вспомнил Сергей оброненные когда-то мной слова о том, что небо у нас на всех одно.
Сказал я эти слова Алексею Михайловичу, своему инструктору, после первого прыжка. Алексей Михайлович где-то повторил их. И вот куда долетели. О чем я и сказал Сергею, обрадованный тем, что этот разговор позволил вспомнить очень хорошего человека...
Бой начался у подножия горы, среди зелени трав, а закончился на заснеженном перевале. Там меня и ранило в ногу.
Мы уже практически разгромили врага и восстановили порядок на дороге, как вдруг с горы ударил сильный пулеметный и минометный огонь. Залегли. Открыли ответный огонь. А вскоре мои товарищи поднялись в атаку. Но это было уже без меня...
Еще полгода мои друзья находились на афганской земле. А я в это время был в родном Ленинграде, лечился в госпитале и вспоминал бой на перевале, своих товарищей, их щедрость и отзывчивость, стойкость и отвагу. Об этих своих чувствах я сказал однополчанам, когда мне вручали орден Красной Звезды.
Рассказываю я о советском солдате и товарищам по работе в своем родном механосборочном цехе, и сокурсникам по институту, где учусь. И везде в ответ слышу лишь самые теплые и искренние слова о наших воинах. [98]