«Не беспокойтесь, мама!»
Ночью мне снился бой. Тот самый, когда мы нарвались на засаду на дороге.
Я уже не первый раз вижу этот бой во сне. И все время сознание стопорится на одном и том же моменте. Это когда наш уазик на бешеной скорости петляет между рваных воронок от снарядов...
И все видится точно так, как было тогда, в действительности. Разница лишь в количестве воронок. Во сне их почему-то оказывается гораздо больше, чем было на самом деле. И естественно, что само петляние между ними слишком затягивается...
Пули градинами взбивают пыль на дороге, впиваются в металл уазика, в лоскутья рвут брезент крыши, но они не впечатляют, все внимание сосредоточено на ожидании воронки. Той, самой последней, что рваными краями обозначена в самой середине дороги.
Вот она! Удар — и мы в воздухе. «Завал!» — мелькает в сознании, и я инстинктивно расслабляю все мышцы, становлюсь чем-то вроде мешка с тряпками.
До армии я всерьез и долго занимался велосипедным спортом. Термин «завал» как раз из той области. Нет ничего нелепее, чем оказаться в «завале», то есть в гуще падающих на тебя велосипедов и их седоков. В таких случаях мы предельно расслабляем мышцы и «ищем землю» — стремимся быстрее свалиться и лежать без движения, пока вся эта катавасия не закончится.
В машине я тоже расслабляюсь и «ищу землю» и тут же чувствую, как на меня всей своей тяжестью наваливаются сидящие справа прапорщики Самсонов и Чайка. Потом тяжесть разом отпускает и начинает рассеиваться облако пыли. На руках и на куртке у меня кровь. Ранен? Кажется, нет. Чья же тогда эта кровь?..
Машина попала в глубокий кювет, душманам нас не [67] видно, и они прекращают стрельбу. С их стороны густо тянет пороховым дымом, сквозь который тонкой, едва уловимой струйкой пробивается яблоневый запах.
— Вперед! — командует прапорщик Чайка, и мы пулей вылетаем из машины...
И тут я просыпаюсь. Всегда, когда вижу этот сон, как раз на этом месте просыпаюсь. С минуту лежу, прислушиваясь, как учащенно бьется сердце, С чего бы это оно? Может, перетренировался вчера?
На кухне позвякивает посуда, пахнет чем-то вкусным. Разве мама сегодня не пошла на работу? Ах да, нынче суббота, выходной день. У всей семьи выходной, кроме сестры Тамары. Она учительница, и у нее шестидневка. Я не слышал, как она ушла в школу.
За завтраком мама раза два пристально взглядывает на меня.
— Тебе опять война снилась? — — спрашивает она.
— Гм... Откуда ты взяла? Никакая не война.
— А ты не отпирайся, — улыбается папа. — Она у нас все равно что вещунья: все наши беды сердцем чует.
— И что же ты, мам, сегодня учуяла?
— А ты не смейся. Дергался во сне. И лицо все утро хмурое.
Я провожу ладонями по щекам и улыбаюсь. В самом деле, что это я? Мысли переключаются на предстоящие тренировки, а вечером предстоит несколько встреч с ребятами.
Квартира у нас небольшая, но светлая. Нигде я не чувствую себя так уютно, как дома.
Дом... Сколько раз там, в учебном подразделении, затем в Афганистане, где-нибудь в горах или в песках пустыни, мысленно я переносился сюда, домой, видел себя в кругу нашей семьи. Не знаю, кого как, а меня эти мысли не расслабляли, напротив, укрепляли дух, поддерживали в трудных ситуациях. А их, этих ситуаций, было немало. Хорошо, что родители о них не знали и не знают толком. Впрочем...
Как-то, порывшись в своих тайниках, мама достала и протянула мне пачку пожелтевших конвертов.
— Узнаешь?
Взглянул и удивился. Так это же мои письма, которые я писал со службы домой! Мама их все до единого сберегла. По месяцам и годам разложила и пачку резинкой перехватила.
— Зачем собирала-то? Что в них интересного? Писалось все наспех, на ходу. Времени свободного у солдата, [68] сама знаешь, кот наплакал. Да и писать я не мастак.
Мама улыбнулась, покачала головой. Сказала, что ей и этих коротеньких посланий было достаточно, чтобы понять состояние, какое было у меня, когда писал письмо. Ей, оказывается, и почерк многое говорил, и между строк она умела читать. А фразы, так те вообще с головой меня выдавали. Написал я, к примеру, что у меня все нормально, — значит, действительно все нормально, можно быть спокойной. А если еще добавил: «Не беспокойтесь, мама», — это уже настораживало родителей.
— В самом деле, ты у нас вещунья, мама.
— Все матери вещуньи, когда дело касается их детей. А кроме того, это ты сейчас, после службы, затвердел духом, а поначалу ребенок ребенком был и сам не замечал, как раскрывался в письмах... Ты возьми и перечитай их.
Я взял и, как выдалась свободная минута, просмотрел всю пачку.
Первые письма — из учебного подразделения. В них сплошной восторг: попал, как и мечтал, в десантники. На мне берет, тельняшка и красивые сапоги — ура! ура! ура!
Почти в каждом письме просил, чтобы кто-то ко мне приехал. Зачем? Но это и ежу понятно: истосковался. А еще очень хотелось показаться в новом виде. Сообщал и уточнял дату принятия присяги. Вот в такой момент знать бы, что за тобой, одетым во все парадное, с автоматом на груди, наблюдают родители! Умри, но большего счастья не придумаешь.
Идут просьбы прислать иголки, нитки, лезвия и...торт «Мишка»... В самом деле ребенок!
А вот впервые прошу не беспокоиться. Когда это письмо писано? В феврале 1984 года. Все ясно. Мы как раз готовились к парашютным прыжкам...
А вот первые письма из Афганистана. Они почти ничем не отличаются от предыдущих, И даже местного колорита в них нет. Почему? Ну, во-первых, нас долго и настойчиво втягивали в новую обстановку, учили, тренировали — почти все время на это уходило. А во-вторых, не так просто было разобраться во всем. В той же местной природе и тем более в людях.
Все было непривычно и странно. Только что высились скалистые горы или пугающе открывалась глазу пустыня, и вдруг — оазис, похожий на сказочный уголок, где все утопает в зелени, и воздух до опьянения чистейший, [69] и такая тишина вокруг, что сам себе кажешься оглохшим.
И люди, конечно, разные. Большинство очень приветливые, доброжелательные. Но есть и заблуждающиеся и даже враждебно настроенные. С ними-то и приходится вступать нам в бой...
Как-то наша группа взяла в плен душмана. Это был совсем молодой паренек. Мы ожидали увидеть на его лице озлобленность, ненависть или, на крайний случай, отчаяние обреченного человека. Ничего подобного. Он был растерян, удивлен, что на него не набрасываются, не подвергают его пыткам, а, напротив, с интересом расспрашивают: кто он и что он, где семья, почему воюет? Отстаивает свою землю? А от кого? Республика как раз и борется за то, чтобы у него была своя земля, была свобода...
Парень слушает переводчика и старается понять смысл того, что ему говорят. Жаль было его. Обманутый, затравленный баями, он взялся за оружие, не понимая, что поднял его против своего же народа...
Одним словом, сложная обстановка была в Афганистане. Я просто не знал, как об этом можно рассказать в письмах. Вот если бы сесть однажды вечером за стол, когда вся семья в сборе, когда никуда не надо спешить и тебя слушают... Впрочем, семья — это само собой. Куда важнее прийти бы в школу, где когда-то учился, или в ПТУ — вот ребятам-то полезно было бы послушать...
Забегая вперед, скажу, что я выполнил это свое намерение. То есть побывал (и не раз) и в школе, и в ПТУ. Интерес у подростков к армии большой, но многого они не понимают. Ведь у меня тоже когда-то было неверное представление о некоторых сторонах службы.
Взять, скажем, дисциплину или командирскую требовательность. Даже в учебном подразделении мне больше нравились те сержанты и офицеры, которые относились снисходительно к нашим проделкам. А вот в Афганистане притягивали к себе именно волевые и требовательные. Ведь боевая обстановка поблажек никому не дает и заставляет взглянуть на весь уклад солдатской службы с более определенных, жестких позиций...
Я сижу на открытой солнечной площадке и смотрю на дорогу, проходящую в нескольких сотнях метров от нас. Впрочем, это не столько дорога, сколько обыкновенная, еле заметная тропа. Но это смотря для кого.
Для местных жителей она так же четка и определенна, как для европейца широкая междугородная трасса. [70]
— Как там солнце, на закат потянуло? — спросил Женя Калягин.
— Нет. Как раз в самом зените.
— Вот ведь как... Оно же и час, и два, и три часа назад было в зените!
У ног Стрючкова раза два пискнула рация. Андрей встрепенулся.
— Капитан Кушкис вызывает, спрашивает: как на нашем участке? — поворачивает он ко мне голову.
— Передай, что все по-прежнему.
Андрей передает и тянется за фляжкой. Женя Калягин отстраняет его руку:
— Не время еще. Ты уже и так два лишних раза прикладывался. Лучше тушенку пожуй.
— Сам жуй ее, если тебе так хочется.
— Всё, никаких разговоров! — упреждаю я их возможную перепалку.
У меня от жары спеклись губы, а в глазах резь от песка и от марева, плещущегося над ближними барханами. Горизонт вообще утонул в горячих струях воздуха. Тут гляди и гляди — целый караван может подойти вплотную и не заметишь как.
— Лучше бы два боя в горах, чем сутки в пустыне, — говорит Калягин.
— Смотря какие горы, — возражаю я. — Как попадутся осыпи...
— Да, осыпи — это тоже не мед.
— Ты бы лучше поспал, — сказал я ему. — Тебе через полчаса сюда, на площадку.
Опять пискнула рация. Капитан Кушкис передал, что наше дежурство продляется еще на двое суток. Вот тебе раз! А как же с водой? Воды не будет, велено экономить ту, что есть. А что у нас есть? Проверяем свои фляжки. Воды осталось мало...
Прошли еще двое суток. Мы уже ничего не ели, а водой смачивали только губы. Время дежурства уменьшили вначале на одну треть, а затем вдвое. Пытались углублять свою яму, чтобы добраться до прохладного песка, но потом и на это не стало доставать сил.
— Караван! Вижу караван! — вскрикнул однажды Стрючков и потянулся к микрофону рации.
— Подожди, — сказал я. — Давай прежде точно выясним, куда он направляется.
Конечно же, никакого каравана и в помине не было. Обычный мираж или галлюцинация.
В пустынях это бывает, и в общем-то ничего страшного [71] в этом нет. Однако я до срока сменил Андрея, а Женя Калягин дал ему глоток воды из своей фляжки. Стрючков был моложе нас, и мы оба чувствовали свою ответственность за него.
Капитан Кушкис еще раза три запрашивал, как у нас дела. А потом сообщил, что вертолет за нами вылетел, но он прежде снимет вторую группу, а уже потом нас.
— Как, выдержите? — спросил капитан.
Я передал этот вопрос Калягину и Стрючкову. Оба кивнули согласно головой... А вскоре прилетел и вертолет.
Вспоминаю, что как раз накануне выезда на это задание я в письме к родителям просил их не беспокоиться...
Итак, через одно-два письма мелькает фраза: «Не беспокойтесь, мама, папа!»
И вдруг в это жесткое правило вклинилось исключение. Перед самым тяжелым боем, какой мне до сих пор частенько и видится наяву, и снится, я не высказал этой просьбы. Точнее, даже самого письма не написал.
Все случилось внезапно, стремительно, то есть так, как чаще всего и происходит на войне. По одной из дорог должна была пройти большая колонна машин с продовольствием, медикаментами и строительными материалами. Предстояло срочно разведать маршрут, так как предполагалось, что в этом районе появилась сильная банда душманов.
Команду комплектовал капитан Яишников.
— Рацию можно не брать, — сказал он мне, — ваша задача — только проскочить по дороге. Быстро в машину!
Однако я метнулся по пути в свою палатку и с ходу схватил рацию.
— Своевольничаете, — выговорил мне наш командир взвода старший лейтенант А. Пильников, уже сидевший в машине.
— Вперед! — скомандовал водителю сержанту Сергею Михайлову прапорщик Сергей Чайка, и наш уазик сразу же набрал скорость. А водитель у нас классный. Отчаянный парень. В какие только переплеты ему не приходилось попадать, и всегда благодаря его мастерству рейсы заканчивались благополучно.
— Так, задача всем ясна? — повернулся к нам старший лейтенант Пильников. — Проносимся по дороге, засекая все подозрительное. Особое внимание «зеленкам»... [72]
Офицер посмотрел на прапорщика Чайку, как бы ища у него поддержки. Тот согласно кивнул головой.
Пильников у нас был недавно, опыта у него поменьше, чем у многих прапорщиков и сержантов, но, к его чести, он не стеснялся спрашивать, что ему не ясно, у подчиненных.
— Внимание! — крикнул Михайлов. — «Зеленка»!
«Зеленками» мы называли кусты и деревья, близко подступающие к дороге. В них-то как раз и любят прятаться душманы.
Дорога резко пошла вниз, а затем более полого вверх. И вот в этом месте грохнули выстрелы. Можно было бы рвануть машину назад, за скалу, но разведчики во всех случаях предпочитают рывки вперед. Дерзость ошарашивает противника. К тому же у нас приказ: разведать всю дорогу.
Вот тут-то и показал себя водитель Сережа Михайлов. Ах, как неслись мы под пулями, осыпавшими дорогу, звеневшими о металл машины, рвавшими брезент нашей крыши!
И мы пронеслись бы мимо «зеленки», если бы не злополучные воронки. Они буквально изрыли всю дорогу. Машина то и дело петляла между ними, и мы уже было проскочили опасный участок, но здесь-то как раз и возникла эта, последняя, воронка...
Когда рассеялась пыль, я осмотрелся и обратил внимание, что моя одежда в крови.
— Самсоныч, смотри, на мне кровь. Откуда бы это?
Но молчит Дима Самсонов и все ниже и ниже склоняет голову в проем между передними сиденьями. И тут я вижу, что его затылок — сплошная рана.
— Убит Самсоныч, — не то спрашивая, не то утверждая говорит Акимов.
— Все из машины! — командует прапорщик Чайка, и Пильников не мешает ему. Чайка говорит, что надо немедленно развернуть рацию. Как хорошо, что я все же в последний момент прихватил рацию!
Выбрасываю антенну влево, на склон придорожного холма. А противовес куда? Его не забросишь, его надо отнести. Бегу к дороге. И сразу же сзади раздается треск винтовок и пулемета.
— Куда? Куда тебя понесло?! — кричит Чайка. Но медлить ни минуты нельзя. Душманы засекли нас и теперь, по-видимому, пытаются обойти. Пильников приказывает мне быстрее связаться со своими, а другие воины занимают оборону. Я включаю рацию, но в телефонном [73] режиме она не берет, а телеграфный ключ вдребезги разбит пулей.
— Связь! Где связь? — торопит старший лейтенант Пильников.
— Связь! Что там со связью? — не отступает от моего корреспондента в лагере капитан Яишников.
Впрочем, о том, что творилось в это время на базе, мы могли только догадываться. Ведь по времени должны были уже выйти на связь, но доклада от нас не поступало. Значит, что-то не в порядке. Потом-то нам рассказали, как разворачивались события. Капитан Яишников, естественно, доложил по команде, что нет связи со старшим лейтенантом Пильниковым. С афганского аэродрома поднялись два вертолета, наготове и наши. Объявляется тревога водителям БМП. Колонна боевых машин пехоты со стрелками на броне ждет команды у ворот базы...
Душманы наседали. В любую минуту они могли окружить нас.
— А не махнуть ли нам, командир, через дорогу, вон к тем дувалам? — оторвавшись на миг от пулемета, спросил старшего лейтенанта Пильникова прапорщик Чайка.
До дувалов было не менее трехсот метров открытой местности, И только чудом нам удалось преодолеть это пространство без потерь. Чайка сразу же организовал круговую оборону, а Пильников помогал мне распутать провода антенны и включиться в связь.
Душманы принялись обстреливать нас из гранатометов. Возясь с рацией, я боковым зрением отмечал места падения гранат. Пятая упала прямо у моих ног. Она на излете задела стабилизатором за яблоневую ветку, склоненную через дувал, хвостом вниз плюхнулась рядом и... не разорвалась. Я не сразу сообразил, что это упало рядом. А когда увидел гранату, как-то и не подумал о взрыве. Меня беспокоила только связь.
А наши отстреливались. Чайка отражал натиск с левого фланга, Михайлов и раненый Хисматулаев не подпускали душманов справа, а двухметровый богатырь Саша Акимов бил тех, кто наседал с фронта, через дорогу. Схватка длится уже тридцать минут. Я продолжаю крутить ручки настройки и «тормошить» эфир.
Вдруг уловил знакомый позывной. Это работал радист соседнего подразделения. Передал ему, что следовало, а вскоре и на своего корреспондента вышел. Уже через пять — семь минут над нами появились афганские, [74] а затем и наши вертолеты. А еще минут через пятнадцать мы услышали нарастающий гул моторов на дороге.
— А вот и наша броня гудит! — вскричал Акимов.
Не так-то просто было машинам преодолеть вражеский заслон, но они все же пробились...
— А что ж ты нам не намекнул на этот эпизод? — спросил папа, когда я как-то рассказал об этом бое.
— Волновать не хотелось.
Недавно я получил от Акимова письмо. Спрашивает, помню ли я тот дувал и ветки яблонь над ним. Они, кажется, тогда очень красиво цвели... [75]