От имени павших и живых
Конец 1941 — начало 1942 года. Самая трудная пора для зажатых стальным кольцом блокады ленинградцев: голод, нет света, не работает отопление. За водой горожане ходят на Неву. На улицах — двухметровые сугробы, стоят трамваи. Выбиваясь из последних сил, люди тянут на саночках хоронить своих близких.
С Вороньей горы и с других высот фашисты систематически обстреливают город. Жерла дальнобойных крупповских орудий нацелены на Эрмитаж и Исаакиевский собор, на Публичную библиотеку и Адмиралтейство, на мосты и железнодорожные вокзалы, на жилые дома, школы, театры, на наиболее оживленные площади и перекрестки...
В эти дни каждый думал о том, чем и как помочь попавшим в большую беду ленинградцам.
Судьба Ленинграда была одной из первостепенных забот правительства. Прорыв блокады осажденного города Ставка возложила на вновь созданный Волховский фронт. В его состав вошли 2-я ударная, 59-я, 52-я и 4-я общевойсковые армии. Навстречу волховчанам должна была с боями продвигаться 54-я армия Ленинградского фронта (командарм генерал И. И. Федюнинский). Общий ориентир — железнодорожная станция Любань.
Итак, в начале 1942 г. 2-я ударная вышла на заданный рубеж. Боеприпасов — намного меньше положенной нормы, танков ничтожно мало, да и те маломощные, почти необеспеченные горючим. В воздухе — полное господство вражеской авиации. И лишь таким «боекомплектом», как патриотический, боевой дух солдат и командиров, армия оказалась обеспеченной сполна, да еще титул «ударная» обязывал только побеждать.
После двух безуспешных попыток оборона противника была наконец прорвана между Новгородом и Чудовом, в районе станции Мясной Бор. Для операции такого масштаба участок прорыва оказался угрожающе узким. Однако на его расширении 2-я ударная не задержалась. Это, мол, сделают другие, поддерживающие армии фронта. А дивизии, отдельные стрелковые бригады прорыва и приданные им лыжные батальоны, не теряя ни минуты, шли вперед, только вперед!
На карте запланированная операция выглядела вполне осуществимой. Здесь — Волхов, шоссе, железная дорога, там — Любань, неподалеку от нее, рукой подать, — Ленинградский фронт. «Да наша героическая ударная на едином дыхании прорвет эту сравнительно неширокую полосу!» Однако, как говорили в старину, гладко было на бумаге, да забыли про овраги.
Склонный к принятию волюнтаристических решений, Главнокомандующий частенько не замечал «оврагов». И даже если видел их, не принимал в расчет. Одним из главных просчетов в планировании Любанской операции была недооценка труднейших природных условий в выбранном секторе прорыва. С первого же километра путь воинам преградил первозданный бор, изобилующий неодолимыми препятствиями в виде ветровалов, болот. Метровый, а иногда полутораметровый, полог снега пригнул-примял к земле подлесок. А под толщей снега даже при 30-градусном морозе пришельцев ждали коварные ловушки — незамерзающие бездонные хляби.
Любанцы — назовем участников операции этим наименованием — приняли единственно возможное в этих условиях решение: стали прорубать просеки и стелить лежневки. Вскоре выяснилось: топоров и пил мало, некоторые части и соединения так и не запаслись необходимыми волокушами...
Из-за бездорожья в первые же дни боев сильно отстали обозы с боеприпасами и продовольствием. На выручку пришли лыжники и специально выделенные подразделения пехоты. На себе в заплечных вещмешках они на многие километры подносили патроны, мины и снаряды, сухари и хлебные буханки, концентраты и табак...
Все дальше и дальше врубались (в прямом и переносном смысле) любанцы в глубокоэшелонированную оборону противника. Кроме обычных преград — проволочных заграждений, минных полей, дзотов — немцы применили новинку: на особо важных направлениях, в том числе на подходах к селениям, путь нашей пехоте преграждали высокие снежные валы, обильно политые водой. Из-за нехватки у артиллерии снарядов штурмовые подразделения частенько брали эти укрепления лишь с помощью стрелкового оружия и рукопашных атак.
Всполошилось самое высокое немецкое командование. Начальник генштаба вермахта генерал Франц Гальдер в те дни записывал в своем «Военном дневнике»: «27 января 1942 г. На фронте группы армий "Север" противник добился тактического успеха на Волхове».
«30 янв. Чрезвычайно напряженная обстановка на Волховском фронте».
«31 янв. В районе Волхова обстановка еще более обострилась...»
Конечно же, немецкое командование констатацией фактов не ограничивалось. Оно приказало в срочном порядке перебросить в район прорыва дивизии из-под Ленинграда, с других участков Восточного фронта и даже из Западной Европы.
Рвущиеся вперед любанцы наталкивались на возрастающее с каждым днем сопротивление противника, а обещанной с Большой земли помощи не получали. Поддерживающие армии не сумели, не смогли справиться с возложенными на них задачами — расширить горловину прорыва, после чего войти в него и развить успех 2-й ударной.
Подвергая себя огромному риску, армия прорыва порой была вынуждена продвигаться вперед с открытыми флангами.
Из далекого-предалекого тыла в район ожесточенных боев приходили тревожные, подчас противоречивые слухи: «мясноборский "коридор" не только не расширен, но еще более сузился», «мясноборская горловина полностью перекрыта противником». А затем обнадеживающие, уже официальные вести: «Нить, связующая армию с Большой землей, восстановлена...».
Создалась чрезвычайно редкая в истории войн ситуация. Но даже тогда, когда 2-я ударная армия оказывалась в полном окружении, она не впадала в панику, не меняла своих планов, не производила перегруппировок своих войск, чтобы вырваться из кольца, а целеустремленно продолжала выполнять свою главную боевую задачу.
Можно сказать и так: для 2-й ударной был приемлем лишь один вариант прорыва кольца — соединение с 54-й армией у Любани. Лозунг: «Вперед! Только вперед!» не снимался и тогда, когда голодный паек любанцев оказался меньшим, чем у ленинградцев, на помощь к которым они спешили.
Глубина прорыва достигла 70-75 км. Любань была уже рядом. Но достичь ее все-таки, как и у армии Федюнинского, не хватило сил. 30 апреля 2-я ударная армия с разрешения Ставки перешла к обороне. Позже, сдерживая напор вражеских дивизий, она стала отходить к Мясному Бору.
На оставшихся в живых, измотанных до предела любанцев обрушивались все новые и новые беды... В 42-м наступила необычно ранняя теплая весна. Вспучились многочисленные болота и болотца, повыходили из берегов, образуя сплошные озера, реки и речки. Лежневки повсплывали, полая вода во многих местах разметала, унесла жерди и бревна. Армия уже доедала лошадей. Автотранспорт, и без того бездействовавший из-за отсутствия горючего, окончательно замер. Прямо под деревьями на мху и лапнике лежали сотни, тысячи раненых. Вывезти их на Большую землю не было возможности. В довершение всех бед тяжело заболел командарм Клыков{31}, а присланный на смену ему генерал Власов в труднейших условиях окружения оказался не на высоте и в конце-концов, попав в плен, пошел на прямую измену Родине.
Июнь 1942 г. В разгаре лето, а любанцы еще в зимнем обмундировании, вернее, в том, что осталось от него. Из изодранных вдрызг ватников и ватных брюк торчали клочья почерневшей ваты. Ушанки, шинели были покрыты рыжими, бурыми и черными подпалинами от огня костров. Подошвы сапог и ботинок многим приходилось прикручивать проволокой.
От длительного голодания у каждого второго воина цинга, дистрофия. От многонедельного пребывания в воде распухли суставы. Давно небритые лица и руки изъедены гнусом. Те, кто еще мог стоять на ногах, вели под руки или несли на самодельных носилках раненых и окончательно обессилевших товарищей...
После очередного полного перекрытия мясноборской горловины узкий «коридор» ценой больших жертв был прорублен заново. 24-26 июня под губительным обстрелом из кольца вырывались последние окруженные любанцы: больные, раненые, выбившиеся из сил... С боем выходили подразделения, оставленные командованием для прикрытия отхода.
Добравшись наконец до передовых позиций наших войск, некоторые любанцы становились на колени и целовали обетованную Большую землю, обнимали сосны и ели, растущие на этой земле...
Как же встретила Большая земля героев, прошедших все круги Дантова ада?
На высоте оказались интенданты и медики. Гостей ждали походные кухни, полевые бани, парикмахеры... Незамедлительно оказывалась медицинская помощь, наготове ждали санитарные машины. Большое спасибо за все это нашим тыловикам! Однако любанцам, хотя они и не ждали триумфальных арок и победных салютов, не хватало по-суворовски сказанного: «Спасибо, братцы, за ваш ратный подвиг!» Вместо благодарности им сразу дали понять, что отныне они — воины второго сорта, бывшие окруженцы. Начались изнуряющие допросы. Заполнения пространных анкет, очные ставки, более того, вскоре выяснилось, что и семьи, и родители наших однополчан, павших в боях, лишены установленных законом льгот и пособий.
У Семена Гудзенко есть строки:
Когда идут в атаку писаря,По ту сторону Долины смерти в атаку шли все, кто мог идти. Естественно, родственники павших любанцев чаще всего получали обжигающие руки и леденящие душу сообщения: «Пропал без вести».
Особистов же прежде всего интересовало, не имел ли данный «окруженец» хотя бы кратковременного контакта с немцами, во время которого его могла завербовать вражеская агентура. В строгих анкетах соответствующие вопросы детализировались: при каких обстоятельствах вышел из окружения? В одиночку? Вдвоем? С разрозненной группой или со своим подразделением?
Между тем вышедших из окружения следовало не столько допрашивать, сколько опрашивать. Живые свидетели по свежей памяти могли бы рассказать, кто из их однополчан пал в бою, кто ранен или эвакуирован в госпиталь, умер от голода либо болезни... Будь такая работа проделана и ее результаты где-нибудь зафиксированы, удручающая статистика «пропавших без вести» и «неизвестных» в братских могилах выглядела бы совершенно иначе.
Патологическая подозрительность Сталина наложила отпечаток и на стиль работы спецслужб Красной Армии. Вместо того чтобы действовать избирательно, военные следователи в каждом вырвавшемся из окружения воине видели потенциального шпиона. Будто все помыслы любанцев были направлены на то, чтобы незаметно от однополчан заскочить за куст или бугор и там дать подписку ожидающему представителю абвера.
В отличие от всех прочих советских армий, побывавших в начале войны в окружении, наша оказалась в центре общественного внимания. Обывательская, а подчас и явно враждебная молва упорно не желала слышать о наших действительных заслугах и приписывала нам всевозможные грехи, в которых мы не были повинны. Клеветнические измышления в адрес 2-й ударной армии слишком долго омрачали душевный покой оставшихся в живых ветеранов этого соединения.
Писатель Иван Курчавов однажды рассказал{32} об одной дискуссии, стихийно вспыхнувшей в пассажирском вагоне:
«...Человек в летах рассказывал окружающим его мужчинам и женщинам, будто генерал Власов точно расписал полкам и дивизиям 2-й ударной армии, где и когда нужно сдаваться в плен. Не выдержал я: "Врешь ты, говорю, братец, не отдавал Власов такого приказа". — "А вы что, за предателя Власова? — возмутился рассказчик. — Тогда откуда же взялась РОА — власовская армия?"»
Так начался спор о судьбах 2-й ударной. Оппонент Курчавова был глубоко убежден в своей правоте и занимал наступательную позицию.
Много писем с вопросами о Власове, о Любанской операции, о клеветнической версии, будто основой и ядром власовской РОА стала сдавшаяся в плен 2-я ударная, приходило и в Совет ветеранов 2-й УА. Большая почта на этот счет есть у каждого из наших ветеранов. Приведу характерные выдержки из двух таких писем.
Писал в июне 1987 г. бывший шахтер, ныне слесарь Николай Акимович Завгородний (г. Дегтярск Свердловской обл.):
«...Прочитал я воспоминания одного фронтовика о попытке прорвать блокаду Ленинграда в начале 1942 г. По словам автора, 2-я ударная армия дралась отчаянно и с честью выполнила свой воинский долг. На работе во время перекура рассказываю о содержании книги своим товарищам. Один из них буквально поднялся на дыбы. Говорит, каждому известно, что Власов открыл фронт и всю свою армию сдал немцам. И остальные слесаря были такого же мнения...».
В заключение письма Завгородний возмущался:
«Меня крайне удивляет это обстоятельство! Уже более сорока лет идет подобная болтовня. Где бы я ни был, слышу одно и то же: "Власов сдал одну армию немцам, потом ему дали вторую армию — так он и ту сдал". А вот у Ильи Эренбурга в его воспоминаниях написано так же, как и в той книге, которую я только что прочитал: вместе с Власовым сдалось в плен всего несколько человек... Так где же узнать правду?»
В июле 1987 г. было получено письмо от ветерана войны и труда С. Н. Верхотурнина (г. Невьянск Свердловской обл.).
С 1951 по 1960 г. Сергей Николаевич работал начальником разведочной партии золотодобытчиков в Красноуральске Свердловской области. Почти каждый день имел деловые контакты с начальником планового отдела своего управления В. Ф. Фуниным, более того, был с Владимиром Федоровичем в дружеских отношениях. Не прервались они и после того, как Верхотурнин стал председателем Крас-ноуральского горисполкома. В общей сложности Верхотурнин проработал с Фуниным около двух десятков лет. Затем Владимир Федорович умер.
Спустя несколько лет из книги фронтовых воспоминаний (той самой, о которой упоминал и Завгородний) Верхотурнин узнает в числе ее героев В. Ф. Фунина. И Сергей Николаевич сделал поразительное открытие: оказывается, он и Владимир Федорович — однополчане. Зимой 42-го они воевали в одной части в составе 2-й ударной...
Факт очень характерный. Не случайно ветераны 2-й ударной за двадцать лет близкого знакомства не признались друг другу, что воевали рядом под Мясным Бором, нечем было хвалиться. Кроме того, наученные горьким опытом, они, видимо, опасались огласки и дальнейшего распространения дурной славы. Так же чувствовали себя защитники Бреста, когда они были в опале и, так сказать, на нелегальном положении.
И таких историй можно привести десятки, сотни. Хочу обратить внимание читателей на то, что все процитированные письма помечены 1987 г. Только в 90-х годах начали вслух говорить об истинном положении дел в районе Мясного Бора тогда, в годы войны. Вплоть до конца 80-х гг. ветераны 2-й ударной нередко выслушивали на Новгородской земле, куда приезжали поклониться праху однополчан, не только двусмысленные намеки, но и прямые оскорбления. Лишь местные сердобольные старушки жалели нас: «Да как же вы, родимые, выбрались из армии Власова?» Чаще люди, неприязненно глядя в нашу сторону, злобно цедили сквозь зубы: «Ага, опять живые власовцы приехали на поклон к мертвым!».
В чем же причина столь поразительного долголетия этой клеветы, в чем секрет фантастической ее цепкости?
Поделимся нашим ветеранским мнением. В ряду до парадоксальности противоречивых черт характера Сталина исключительно важное место занимала его убежденность в собственной непогрешимости. Трудно сказать, насколько он чувствовал себя таким, но несомненно, что он придерживался постулата: вождь должен выглядеть абсолютно непогрешимым в глазах народа. Как папа римский для католиков.
Неудача Любанской операции была очень болезненно воспринята всей страной, армией, Ставкой и лично Сталиным. Оказать срочную помощь умирающим от голода ленинградцам не удалось. А поскольку грубые ошибки в ее подготовке, обеспечении и проведении были видны не только генералам, но и лейтенантам, рядовым, незамедлительно потребовались «козлы отпущения».
В злополучном 37-м Сталин лично выискивал тех, «кто виноват», и заносил их в черные списки. В 42-м он мог уже не утруждать себя подобной черновой работой. Вокруг «Непогрешимого» успели размножиться популяции подпевал-подхалимов, приспособленцев, конъюнктурщиков, карьеристов, паразитирующих на пороках сталинского характера. Они-то дружным хором и провозгласили: «Вот он, главный виновник катастрофы под Любанью, — генерал Власов!».
И пошла писать губерния! Журналисты, очеркисты, писатели, следуя вульгарно-социологическим установкам того времени, пытались представить дело так, будто Власов задумал свое гнусное предательство еще задолго до того, как был назначен командармом 2-й ударной. Нашлись «исследователи», которые стали выискивать симптомы будущей измены... у предков Власова.
А поскольку судьба Власова тесно переплетена в одном узле с судьбами командиров и рядовых той армии, умышленное искажение его биографии, произвольное навешивание на него грехов, в которых он неповинен, автоматически повлекло за собой неверную интерпретацию действий всей армии.
Генерал Власов был назначен командующим 2-й ударной в конце апреля. Так что речь можно вести о его ответственности в период выхода армии из окружения: в течение мая-июня. Как же новый командарм справлялся с этой задачей? Как он вел себя? Какие отдавал приказы, распоряжения? На этот счет мы до сих пор слышали лишь — струсил, растерялся, путался у штабистов под ногами, заботился только о собственной шкуре или еще хуже: все заботы командарма были направлены на то, чтобы как можно скорее сдать армию врагу. Все укладывалось в заданную схему плакатного врага народа.
Объективно, непредвзято о роли командующего 2-й УА могли рассказать, во-первых — документы, во-вторых — ветераны, военные корреспонденты, которым довелось видеть Власова тогда в действии. К сожалению, архивные материалы, имеющие отношение к Любанской операции, долгое время были труднодоступны. А от правдивых воспоминаний очевидцев испуганно шарахались повсюду, в редакциях и издательствах пользовались лишь спущенными свыше шпаргалками.
В заключение нашего разговора о Власове еще раз успокою некоторых встревоженных читателей. Повторяю: реабилитировать его никто не собирается. Никакие уточнения биографии этой мрачной фигуры не смогут поколебать нашего представления о нем, как о предателе. Ибо мы очень хорошо знаем изменническую деятельность Власова после сдачи его в плен. Этот период в жизни генерала «белым пятном» не стал. Но правду о 2-й УА, ее действиях на Волховском фронте и роли не только Власова, но и других командиров, солдат в те дни рассказать надо. И надо это сделать, пока еще живы очевидцы тех сражений.
И начать восстанавливать правду надо с рассказа о дивизионном комиссаре, члене Военного совета 2-й ударной Иване Васильевиче Зуеве. Есть все основания считать его «героем номер один» Любанской операции. Подробности его трагической гибели стали известны много лет спустя после окончания войны. При выходе с группой воинов из окружения он принял бой с немцами и в безвыходной ситуации последней пулей покончил с собой. По инициативе Ленинградского военного округа, Ленинградского обкома партии, Леноблисполкома и Совета ветеранов 2-й УА Иван Васильевич был посмертно представлен к присвоению звания Героя Советского Союза. Однако один весьма высокопоставленный военачальник, от которого зависело решение этого вопроса, категорически возразил: «Ни в коем случае! Комиссар Зуев, находясь радом с Власовым, не сумел распознать его предательское нутро». Только благодаря настойчивости друзей комиссара Зуева все ж наградили посмертно орденом Отечественной войны I степени.
Невольно возникают вопросы. Почему ж не разобрались в сущности будущего изменника сам «Непогрешимый» и его ближайшие советники? Ведь они числили Власова в обойме наиболее подающих надежды генералов начального периода войны. И почему, когда в награде было отказано действительному герою, щедрой рукой, явно из угоднических побуждений, кое-кому присуждалось несколько раз подряд звание Героя Советского Союза за несовершенные подвиги много лет спустя после окончания войны? Сегодня хочется поблагодарить тех, кто еще в пору разгула всяческого охаивания и оплевывания воинов-любанцев благодаря чутью патриота по совести разобрался, на чьей стороне правда, и отважно выступил в защиту ее. Среди этих немногочисленных был в первую очередь писатель С. С. Смирнов.
Успешно завершив огромный труд по реабилитации героев Бреста, Сергей Сергеевич сразу же переключился на Любанскую операцию. Он возглавлял в ту пору телеальманах «Подвиг», откуда, с этого высокого наблюдательного пункта, мог оценить недавние сражения. Кропотливый труд позволил ему сделать вывод, что в таком же положении, как защитники Бреста, оказались и воины 2-й ударной.
И вот машина «литературной скорой помощи» прибыла в Новгород. С присущей ему энергией Сергей Сергеевич приступил к работе и сразу же выяснил, что ему противодействуют силы еще более могущественные, чем в Бресте. Сторонники Сталина, притихшие было после XX съезда партии, почувствовав, что для них опять подули благоприятные ветры, возобновили активные действия. Дать бы им полную волю, так они собственноручно взорвали бы Брестский мемориал. Тогда на помощь писателю подключился было кинорежиссер Роман Кармен и снял о комиссаре И. В. Зуеве и новгородских следопытах документальный фильм. Однако высокопоставленные чиновники от кинематографии и близко не допустили фильм до экрана. «Незачем, дескать, пропагандировать армию, запятнанную именем изменника Власова!»
Начались гонения на С. С. Смирнова. В 1975 г. уже смертельно больному писателю его недруги преподнесли сюрприз: весь тираж его книги «Брестская крепость», удостоенной в 1965 г. Ленинской премии и на этот раз изданной в Горьком, а это 130 тыс. экземпляров, был пущен под нож. В 1979 г. в издательстве «Молодая гвардия» шлагбаум перед книгой опустили в стадии верстки. В 1980 г. «Брестскую крепость» вычеркнули из плана серии «Библиотека Победы». Вот в такой обстановке приходилось сражаться писателю С. С. Смирнову за восстановление доброго имени героев Великой Отечественной войны! Умер он в 1976 г., в разгар схваток с противниками обнародования правды о Любанской операции, поэтому успел реализовать лишь небольшую часть задуманного.
Нельзя не сказать добрых слов о Н. И. Орлове, путевом обходчике мясноборского участка, впоследствии художнике-оформителе Новгородского производственного объединения (НПО) «Азот»{33}.
Николай Иванович в течение нескольких десятилетий был право фланговым в строю новгородских следопытов. Все свои отпуска, каждый выходной день он отдавал поиску останков воинов-любанцев и их захоронению. Выносил из лесов, а при малейшей возможности разыскивал их родственников, собирал документы и другие ценные экспонаты для музеев. Он был постоянным и незаменимым проводником в зону бывших боев. Николай Иванович — зачинатель и организатор следопытского движения в Новгороде и области, ему, в частности, принадлежит заслуга создания клуба следопытов «Сокол».
От имени ветеранов 2-й УА — и живых, и павших — выражаем нашу великую благодарность С. С. Смирнову и Н. И. Орлову. Посмертно.
Принял эстафету поисковой работы от своего старшего брата Николая журналист А. И. Орлов.
Дирекция и активисты НПО «Азот» создали замечательный музей трудовой и боевой славы. Один из залов его полностью отведен под материалы, рассказывающие о 2-й ударной и в первую очередь о Любанской операции.
Автор этой уникальной экспозиции — Владимир Петрович Сергеев, бывший заведующий сектором Великой Отечественной войны в Новгородском государственном музее-заповеднике. За выдающиеся заслуги в деле военно-патриотического воспитания музею присвоен статус народного. Многие годы его возглавляет Вера Ивановна Мишина.
Крутой поворот в отношении ко 2-й ударной наметился за несколько лет до начала перестройки. Причем инициатива исходила от молодежи.
Студенты Казанского государственного университета организовали поисковый отряд «Снежный десант» и в 1981 г. предприняли лыжный поход по местам, где воевал и при выходе из окружения, тяжело раненный, попал в плен ныне всему миру известный Герой Советского Союза татарский поэт Муса Джалиль.
Углубившись западнее Долины смерти в лес, «десантники» обнаружили, что они идут по огромному непогребенному некрополю, по неприбранным до сих пор гигантским полям сражений. В следующий поход отправились уже попозже, весной. Вооружившись кирками, металлическими щупами, они стали выносить и вывозить останки павших воинов к шоссе.
Отметим мужество студентов и студенток. Совсем еще юные, они впервые в упор взглянули смерти в глаза, впервые почувствовали, что такое война. Преодолев труднейший психологический барьер, повинуясь чувству долга, они выполняли тяжелейшую работу по захоронению останков.
«Снежный десант» быстро разрастался. Возникнув на литфаке Казанского университета, спустя год он стал общеуниверситетской организацией, а затем и общегородской. С 1981 г. «десантники» стали приезжать на помощь новгородским следопытам ежегодно, иногда дважды в год. В мае 1987 г. 120 казанцев совместно с местными следопытами в течение нескольких дней обнаружили, вынесли к шоссе и захоронили более трехсот останков воинов-любанцев. Наконец, движение распространилось за пределы Казани и охватило ряд городов страны. В мае 1988 г. новгородцы встретили уже 550 добровольцев, которые пришли им на помощь. Благодаря этому братские могилы приняли более тысячи павших воинов-любанцев.
Продолжением следопытского движения стало создание междугороднего содружества следопытов — друзей 2-й УА. Ему было присвоено наименование «Долина» имени Николая Орлова. В «Долину» вошли новгородский «Сокол» и казанский «Снежный десант», затем стали вливаться следопытские клубы, возникающие в других городах.
Работу поисковых отрядов «Долины» возглавил специальный штаб, созданный в 1987 г. при Новгородском обкоме комсомола. Первым начальником его стал Александр Иванович Орлов.
Одной из важнейших и неотложнейших своих задач штаб посчитал завершение поиска и захоронение советских воинов, павших в ходе Любанской операции, пропаганду подвига любанцев. Штаб руководил не только работой следопытов, но и деятельностью других общественных организаций, причастных к военно-патриотическому воспитанию молодежи. В отличие от застойных времен ныне следопытам «Долины» активно содействуют администрация Новгородской области, воины местного гарнизона, командование Ленинградского военного округа.
В эпоху сталинского произвола, и позже, в годы стагнации, у нас очень вольготно жилось всевозможным конъюнктурщикам, перестраховщикам, подхалимам, клеветникам и иже с ними. В наши дни, уже будучи полностью изобличенными и всенародно осужденными, они преспокойно здравствуют. Сплошь и рядом получая пенсии куда более высокие, чем их немногие уцелевшие жертвы. Наше законодательство в настоящем его виде пока беспомощно против этой категории преступников. У нас остается единственная возможность призвать на символический суд чести клеветников, которые «специализировались» на очернительстве героев 2-й УА. На основе неписаного морального Кодекса цивилизованного общества.
Итак, обращаемся к нашим недругам — и к тем, кто уже разобрался, где правда, и к тем, кто готов перейти в стан друзей 2-й ударной, и к тем, кто еще упорствует, изо всех сил цепляясь за полюбившуюся им версию. Приезжайте в начале мая в Мясной Бор. Милости просим!
Общеизвестно, что у большинства людей на склоне лет совесть строго взыскивает за особенно тяжкие ошибки, совершенные в жизни. Поэтому, завершая жизненный путь, не рискуйте один на один оставаться со своей совестью. Не надейтесь на барбамил и валидол — не помогут! Пока есть силы, совершите покаянное путешествие в Мясной Бор. Мы убеждены: то, что вы увидите своими глазами, поможет осудить собственные былые ложные представления и окончательно расстаться с теми, что еще сохранились в душе.
Мы выделим из числа наших ветеранов надежных гидов.
Пройдемся вдоль череды рукотворных холмов. Остановимся хотя бы вот у этого, который повыше соседних. Прочитаем высеченные на гранитной стеле несколько десятков фамилий в два столбика и под ними строку: «И еще 1336 неизвестных». Страшное соотношение, заставляющее содрогнуться.
В первые послевоенные годы, когда путевой обходчик Николай Орлов и его «соколята» только начинали свой поисковый марафон, процент «неизвестных» был во много-много раз меньше. В 80-х годах личность павших воинов удается установить в среднем в трех случаях из ста. За четыре с лишним десятилетия безнадежно истлели личные документы, письма, фотографии, дневники павших воинов, погибла ценнейшая фронтовая документация, в том числе топографические карты, списки личного состава. Сырость проникла даже в казалось бы надежно завинченные «смертные медальоны».
Упущенные десятилетия дают себя знать и при поиске тех, кому особенно были дороги пропавшие без вести солдаты — чаще всего их уже нет в живых.
В 1987 г. удалось установить имена пяти фронтовиков. Но о судьбе одного из них — башкире Фариде Мухамедьянове — престарелая мать так и не узнала — умерла всего за несколько лет до этого. До последних дней жизни не теряла надежды, что сын вернется домой, берегла его выходной костюм, каждую весну проветривала его и, конечно, была бы счастлива, узнав, что с ее сына снято наконец клеймо «пропал без вести» и он похоронен в братской могиле вместе со своими однополчанами.
В майские дни у Мясного Бора и Любина Поля, у Мостков и Спасской Полисти многолюдно. Ежегодно за сотни, тысячи километров приезжают сюда ветераны 2-й УА, чтобы почтить память однополчан, с которыми плечом к плечу сражались в приволховских чащобах. Прислушайтесь, о чем они говорят, присмотритесь к ним. Они седовласы, их лица испещрены морщинами. Многое эти стойкие люди перенесли, многое испытали на новгородской земле, в том числе и в мирное время из-за незаслуженных тяжких оскорблений.
С каждым годом здесь присутствует все меньше воинов 2-й УА. Всех их, и тех, кто вырвался когда-то из окружения и продолжал сражаться или погиб на полях других сражений у стен Ленинграда или в городах Германии, и тех, кого долгие десятилетия упорно числили, а быть может, и поныне числят воевавшими в РОА, под началом Власова.
Еще раз окиньте взглядом десятки братских могил павших воинов армии прорыва и поддерживавших ее армий. Вот где солдаты и командиры, которых вы числили власовцами!
Примите участие в торжественно-скорбной церемонии захоронения. Сотни коллективных гробов под звуки «Реквиема» заполняют огромный котлован. Вот где воины-волховчане первой военной зимы, которых вы числили предателями!
Углубитесь с помощью проводников на несколько километров в лес. Там отважные поисковики воздвигают на сборных пунктах из человеческих костей пирамиды наподобие той, которую художник Верещагин изобразил когда-то на своей знаменитой картине «Апофеоз войны». Там другие тысячи павших воинов еще ждут не дождутся своей очереди.
Постойте на просторной поляне, расположенной рядом с братской могилой павших воинов 18-го артполка РГК. Она памятна нам, участникам Любанской операции. Здесь выходила к шоссе сооруженная в кольце окружения узкоколейка. Здесь происходили особо кровопролитные схватки с врагом.
Уже много лет ветераны 2-й УА, родственники павших в районе Мясного Бора, наши друзья-новгородцы и многие другие ставят вопрос о сооружении памятника для увековечения подвига воинов-волховчан в Любанской операции именно на этой поляне. Они не претендуют на нечто монументальное, но уже явственно представляют себе, что на лицевой стороне его будет изображение медали «За оборону Ленинграда».
Ныне мы благодарим судьбу за то, что она дала нам возможность дожить до перемен в стране. Всепроникающая и всесильная правда не обошла стороной и искаженную историю нашей многострадальной армии. Теперь мы уверены, что еще при жизни многих участников Любанской операции станет реальностью все то, чего мы справедливо добивались в течение десятилетий.
В нашей памяти, в наших солдатских сердцах навсегда сохранились скорбные, суровые и мужественные слова Павла Шубина о тех, кто...
... Неделями долгимиО тех, кто...
... Командовал ротами,Апрель 1988 г. — август 1989 г.
Ворота через Волхов пробиты!
Отойдя под натиском наших войск с ранее занимаемых рубежей, противник укрепился на западном берегу р. Волхов. Фашисты усовершенствовали здесь ранее созданную систему обороны.
Для развития нашего наступления нужно было прорубить своеобразные ворота в оборонительной линии, протянувшейся по Волхову.
Бойцам командира тов. Глазунова была поручена эта почетная задача. Каждому разъяснили значение этой операции. Стремление идти только на запад было велико. Оно руководило всеми действиями наших бойцов и командиров.
Перед нами д. Горки. Задача — овладеть ею. Подступы к деревне открытые. Правый берег господствующий. Пройти незаметно практически невозможно.
Противник был уверен, что нашим бойцам не овладеть этой деревней. Фашистские летчики сбрасывали листовки, в которых говорилось, что немцы перезимуют на западном берегу Волхова, а с весны начнут свое наступление. Противник объявил, что их берег неприступен. Бойцы части Поспелова ночью перебрались по льду к крутому западному берегу. Их встретил ураганный огонь. Бойцы были вынуждены пролежать под огнем целый день.
Подразделения второго эшелона, поддерживая бойцов, находящихся впереди, вели целый день сильный огонь. Артиллеристы и минометчики долбили по дзотам и блиндажам. Взорвали вражеский склад боеприпасов.
Немцы боялись темноты. Как черт ладана. К вечеру они подожгли в деревне до десяти домов, осветив всю местность. Но это не спасло их.
Наши бойцы смело бросились вперед. «Обтекая» противника справа и слева, наши подразделения ворвались в деревню. В рукопашном бою была решена участь деревни — она стала вновь советской. Задача — пробить брешь для движения на запад — была выполнена.
Только перебравшись на западный берег Волхова и оглядев все вокруг, можно было по-настоящему оценить чрезвычайно выгодное положение немцев и смысл нашей победы. Вокруг деревни, по крутому берегу, немцы построили много дзотов. Впереди них — окопы полного профиля, с ходами сообщения в общей сложности по несколько километров. А еще чуть впереди — проволочные заграждения и рогатки, расставленные вдоль всего берега, затем — минированные поля.
Ко всему этому нужно добавить сильный огонь пулеметов, минометов и орудий, бивших прямой наводкой, а также пристрелявшиеся на местности дальнобойные пушки.
И все же враг не удержался здесь. Оставив много трупов, остатки фашистов бежали. Бойцы тов. Глазунова захватили много трофеев: пушек, пулеметов, боеприпасов. Взятые в плен солдаты и офицеры рассказывают, что они здесь сидели около пяти месяцев.
Ворота через Волхов пробиты. Наши части пошли вперед, преследуя по пятам отступающую грабьармию.
Вперед на Запад! Вперед и только вперед!
Хроника Волховского сражения{34}
13.01–27.01.1942.
На участке Новгород — железная дорога Ленинград-Москва находятся: 250 испанская пехотная дивизия (50 % численного состава);126 пд — 9 батальонов, относящихся к 38АК; 215 пд — 6 батальонов, относящихся к 39 АК.
Противник перед фронтом 126 пд и правым крылом 215 пд готовит атаки на плацдарм Грузино-Кириши-Погостье.
13.01. Артподготовка русских, наступление, прорыв позиций на центральном и левом участках 126 пд. Правое крыло 215 пд отступило.
18.01. У русских появились свежие силы и танки. Участок 39 АК передан в 18-ю армию, т. к. управление из 16 А невозможно. 126 пд отошла.
23.01 Удар русских в районе Мостков, окружение Мостков.
27.01 Успех русских в западном направлении: они вышли к железной дороге Новгород-Ленинград. Западнее р. Волхов противник потеснил 215 пд. Штаб 20 пд, переименованный в «группу Яшке», принял командование частями на фланге 38 АК. Штаб 254 пд принял командование на фланге 1 АК.
28.01–9.02.42
Атаки русских под Погостье. Нашими контратаками 09.02 восстановлен старый передний край.
Западнее д. Любцы русские овладели несколькими населенными пунктами, блокировали пути подвоза. Отбиты атаки русских на Спасскую Полисть.
04.02. Бригада Кёхлинга вошла в Мостки и деблокировала окруженные части. Русские, атакуя с танками, прорвали 2-ю линию обороны (в 5 км от первой) между р. Волхов и шоссе. Оставлены Филипповичи, Вдицко, Финёв Луг, Кересть.
07.02. Филипповичи отбиты.
Все сухопутные части и ВВС в районе Луги подчинены 285-й охранной дивизии. Русские овладели Еглино.
10.02–26.02.42
Атаки русских на обе стороны железной дороги против 126 пд. Группа Яшке отбила дорогу село Гора-Грузи.
11.02. Сев. Мостки русские перерезали пути подвоза. Бригада Кёхлинга отведена на 3 км западнее Спасской Полисти. Русские заняли Ольховку, контратака бригады Шайдиса безуспешна. Усиление противника перед 254 пд в р-не Ручьи. Западнее Ручьев русские отброшены.
17.02. Моторизованная русская колонна (600–700 чел.) обошла пр. крыло 254 пд в устье р. Тигода и подошла к железной дороге на Чудово. Фланг 254 пд продлен вдоль р. Тигода до железной дороги.
285 охранная дивизия оставила д. Донец и два населенный пункта южнее Филипповичей. Ясно намерение русских через Любань соединиться с частями в районе Погостья.
Отбиты атаки русских на Кривино и Ручьи. Окружен русский батальон, прорвавшийся через р. Тигода на восток, но западнее р. Тигоды русские продвинулись на север.
23.02. Русские обстреляли Любань. Усилено восточное крыло группы фон Бассе для атаки вдоль железной дороги с целью ликвидации разрыва с 254 пд. Противник просочился через железную дорогу, идущую с востока на запад. В Любани против русских сосредоточены силы численностью до полка. Северо-западнее Любани создан рубеж охраны шоссе Любань-Тосно. Части, отведенные с ленинградского участка фронта и предназначенные для смены войск под Спасской Полистью, временно задействованы на правом фланге 254 пд (р-н Ручьев).
Группа фон Бассе совместно с 254 пд составили группу «Эндрес», подчиняющуюся штабу 212 пд.
26.02. Группа «Эндрес» начала атаку с востока и запада для ликвидации бреши между группой фон Бассе и 254 пд в районе Глубочки. Атаки русских на Спасскую Полисть с запада отбиты, установлена связь частей под Спасской Полистью с частями восточнее Ольховки.
26.02. Русские прорвались на север восточнее Ольховки. Атаки русских с танками юго-восточнее Погостья. Наши атаки в районе вклинения безуспешны.
27.02–9.03.42
27.02. Группа фон Бассе севернее железной дороги Чудово-Вейнмарн соединилась в районе Глубочки с 254 пд. Русские за железной дорогой отрезаны, разбиты на исходной позиции атаки на Любань.
04.03. На участок между группой фон Бассе и 254 пд введена 291 пд.
До 08.03 противник предпринимал безуспешные попытки ударами с севера и юга прервать отсечную позицию. Окруженные части — 80-я кд, части 27 кд{35}, главные силы 327 сд, части 46 сд большей частью уничтожены: под Красной Горкой убито 1556 русских, 1093 чел. Взято в плен.
В глубине Волховского «котла», в долине р. Оредеж 291 пд соединилась с 285 охранной дивизией западнее ст. Рогавка.
Северо-восточнее Ольховки противник продвинулся к западу от р. Глушица.
10.03–26.03
10.03. В 7 км юго-восточнее Погостья русские овладели двумя с половиной километрами железнодорожной насыпи и вклинились в немецкую позицию. Наша контратака на железнодорожную насыпь 11.03 безуспешна.
До 16.03 русские перебросили в район вклинения две стрелковые дивизии и одну танковую бригаду, уничтожив немецкие противотанковые орудия. Немцы отступили на 7,5 км южнее Погостья. Связь с 11 пд нарушена. Через брешь русские нанесли удар силами 54 А на юг до Дубовика.
15.03. После артподготовки 38 АК (58 пд, 1 АК, полицейская дивизия «СС») при поддержке авиации начал наступление. Несмотря на контратаки, вклинение русских под Кондуяй ликвидировано.
19.03. В 4 км западнее Мясного Бора установлена связь между атакующими клиньями. Контратаки русских свежих сил отбиты.
На севере русские пытались прорваться вдоль ж/д насыпи на правом фланге 254 пд. Неудачно.
27.03–20.05.42
27.03. Русские с танками прорвали отсечной фронт на участке 600–700 км, расширив в последующие дни участок прорыва до 2 км и вклинились в немецкие позиции западнее Мостков. Контратаки 58 пд и полицейской дивизии «СС» успеха не имели.
В конце апреля атаки русских севернее Мостков на участке обороны полицейской дивизии «СС» и 215 пд. Ввиду превосходства русских в танках немецкие контратаки успеха не имели.
В начале мая русские свежими силами расширили участок вклинения вглубь до дороги подвоза.
10.05. Путь подвоза отбит. Участок вклинения под Мостками закрыт.
10–13.05. Контратаки русских. Непрерывные бои в заболоченной лесистой местности с отчаянно сопротивляющимся противником, продолжавшиеся 4 дня и 3 ночи, поставили перед войсками чрезвычайно сложные задачи. 1000 русских взято в плен, 3500 убито.
Южнее участка прорыва русские неоднократно атаковали фронт 58 пд, отбиты. Боевые действия были чрезвычайно затруднены наступившей распутицей, ужасная слякоть тормозила движение.
В окружении крупные боевые действия не велись. Лишь на относительно сухих участках (например, под Ручьями) противник несколько раз атаковал позиции 254 пд. Под Погостье русские ввели свежие силы вдоль железной дороги против 11 пд, но успеха не имели. В начале мая русские пытались прорвать фронт на участке 21 пд, но атаки на Дубовик были отбиты. В середине мая русские вклинились до Липовика.
21.05–29.05
21.05. В районе Погостья 21 пд ликвидировала вклинение русских под Липовиком. До завершения Волховского сражения значительных боевых действий в районе Погостья больше не велось.
Движение на участке прорыва западнее р. Волхов позволяет предположить, что русские пытаются отвести войска из котла.
21.05. Немецкий передний край обороны западнее железной дороги Новгород-Ленинград перенесен на 2 км вперед.
22.05. Предприняты атаки немецких штурмовых групп с целью сужения котла.
25.05. 291 пд вышла к Дубовику, установила связь с 254 пд, уничтожив противника в районе Горки. Русские постепенно отходят перед фронтом 291 пд, минируя местность.
28.05. Западнее Гузи русские оставили болото перед фронтом полицейской дивизии «СС» и 285-й охранной дивизии.
30.05–28.06.42
К 31 мая левое крыло полицейской дивизии «СС» ударом с северо-западного направления вышло к озерному дефиле восточнее д. Донец. 285 пд с запада вышла к перекрестку шоссейной и железной дорог севернее озера.
30.05. После предварительной обработки местности пикирующими бомбардировщиками группа Яшке и 58 пд возобновили действия по ликвидации прорыва. В ночь на 31 мая была установлена связь между атакующими клиньями. Противник возобновил сильные контратаки с востока и запада на участки заслонов, которые в ходе ожесточенных боев были отбиты. Кольцо окружения продолжало сужаться.
31.05. 291-я пд вышла к 4,5 км северо-западнее Финёва Луга, 254 пд овладела Вдицко. Финёв Луг русские обороняют с полевых позиций.
5.06. Группа «Герцог» ворвалась в Финёв Луг. Сильно укрепленные полевые позиции северо-восточнее села были прорваны 08.06 в южном направлении.
10.06. Преодолев упорное сопротивление противника, 61 пд овладела Ольховкой. Полицейская дивизия «СС» вышла к железной дороге Новгород-Ленинград. Повсеместно русские, ведя упорные и ожесточенные бои, цеплялись за каждый населенный пункт, за каждый участок.
15.06. Взята Кересть{36}, атака медленно развивалась юго-восточнее Финева Луга. В результате одновременных ударов с востока и запада 254 и 61 пд соединились. На восточном участке заслона противнику удалось временно вклиниться в немецкие позиции: передний край обороны прорвали танки.
21.06. Противник осуществил еще одно вклинение. При действенной поддержке танков был прорван фронт заслона и установлена слабая связь с войсками, находящимися в котле.
22.06. Немецкими атаками с севера и юга брешь ликвидирована, с запада восстановлен старый передний край.
23.06. 254 пд овладела Кречно и, несмотря на упорное сопротивление, продвинулась к отсечному фронту до 1 км. 61 пд юго-восточнее Кречно установила связь с группой Яшке. Противник внутри котла оказался расчлененным на несколько групп.
25.06. Остатки окруженных частей предприняли еще одну попытку прорыва при одновременной атаке с востока. Атака была отбита.
28.06. Перед западным фронтом в ходе ожесточенного рукопашного боя взяты последние узлы сопротивления противника. Попытка группы командиров и комиссаров выйти из окружения в северном направлении успеха не имела.
28.06.42 г. было доложено о победном завершении Волховского сражения.
Ленинград в сорок втором
... Перекрывая кольцо блокад,Дубовик. 15-16 февраля 1942 г.
Боевые действия 327-й сд в январе-июне 1942 г.
Вечером 31 декабря 1941 г. командующий 2-й УА генерал-лейтенант Г. Г. Соколов приказал мне к рассвету 3 января сменить части 52-й армии на восточном берегу Волхова на участке Селищенские казармы-Городок и 6 января быть готовым к наступлению. Задача дивизии — прорвать оборону противника на левом берегу Волхова и, обойдя опорные пункты его обороны, овладеть станцией Любань, расположенной в 80 км от участка прорыва.
Мои попытки доказать, что дивизия не будет готова наступать к указанному сроку, поскольку нет санного транспорта, не получены полностью боеприпасы и вооружение по штату, нет продовольствия и фуража, не были приняты во внимание.
Генерал поднял палец кверху, давая понять, что эта команда идет «оттуда» и обсуждению не подлежит.
К рассвету 3 января 1942 г. 1100-й и 1098-й сп сменили части 52-й армии и заняли оборону на восточном берегу Волхова. Оборонительные позиции были оборудованы весьма примитивно: прерывчатые окопчики на отделение глубиной для стрельбы с колена, кое-где навесы для штабов. Заграждений никаких. О противнике известно только то, что он обороняется на западном берегу.
На рассвете 7 января начали наступление по всей полосе Селищенские казармы-Коломно (протяженностью 4 км), правее наступала 59-я армия. Наступление успеха не имело вследствие того, что артиллерия не могла поддержать пехоту своим огнем.
Утром 13 января после 20-30-минутной артподготовки дивизия вновь перешла в наступление.
Перед нами было открытое пространство замерзшего Волхова. От наших позиций до переднего края обороны противника на западном берегу расстояние в 800-1000 м. Но глубина снега — до 1,5 м, мороз — 30 градусов, атакующих встречает сплошной пулеметный и минометный огонь, поэтому полки преодолевали это пространство до 2 часов дня.
В результате атаки оборона врага на участке Бор-Костылево- Арефино-Красный поселок была прорвана, противник отброшен на рубеж р. Полисть.
Однако части 54-й армии не сумели овладеть селом Коломно, и 14 января поступил приказ овладеть им. В результате ожесточенных боев при поддержке 57-й осбр дивизия заняла Коломно 19 января.
А до конца января дивизия, выполняя приказ, вела жестокие, но безуспешные бои за Спасскую Полисть. 1 февраля дивизию, понесшую большие потери в январских боях, отвели в резерв фронта на пополнение.
24 февраля дивизия сосредоточилась в лесном районе у небольшой деревушки Огорели, в 40-45 км к северо-западу от Мясного Бора. В Огорели находился штаб 2-й УА. Командующий фронтом генерал армии К. А. Мерецков приказал дивизии «с ходу» овладеть Красной Горкой и захватить Любань. Для этого предстояло совершить 25-километровый марш. В том числе пройти 10 км по бездорожному снежному лесу. В час дивизия преодолевала километра два.
13-й кк генерала Гусева с танковой бригадой, правда в неполном составе, располагался в лесу в 5-6 км от Красной Горки. Не ожидая подхода дивизии, Гусев решил силами головного 1100-го сп и 80-й кд полковника Л. А. Сланова с ротой танков под общим командованием командира 80-й кд овладеть Красной Горкой, а затем Любанью.
Передовой отряд прорвался через оборону противника и двинулся на Любань, но тут главные силы оперативной группы генерала Гусева попали под сильнейшие, непрерывные атаки с воздуха. Погибло много лошадей в кавалерийском корпусе и у нас. Орудия и повозки встали. Зенитных средств защиты было крайне недостаточно. Авиация противника с рассвета и до темноты буквально висела над нашими головами и все время бомбила и обстреливала, не давая передвигаться даже мелким группам. Наша авиация так и не появилась. До наступления темноты главные силы не могли выступить вслед за передовым отрядом. Противник в ходе контратаки восстановил прорванный участок своей обороны у Красной Горки. Попытки главных сил снова прорвать оборону были отражены.
Передовой отряд в составе 80-й кд и 1100-го сп оказался в окружении, но продолжал двигаться на Любань, уничтожая мелкие подразделения противника. На юго-западной окраине Любани противник оказал сильное сопротивление и танковой атакой отбросил отряд в лес.
Передовой отряд перешел к обороне и в течение 10 суток сражался в окружении. Запасы боеприпасов и продуктов заканчивались, снабжение с воздуха наладить не удалось. Связь оборвалась из-за выхода из строя радиостанций. Отряд был вынужден уничтожить всю боевую технику, тяжелое вооружение, вплоть до станковых пулеметов. С личным оружием воины в ночь с 8-го на 9-е марта пробились к нам.
Вскоре после этого кавалерийский корпус был отведен в тыл, а 327-я сд перешла к обороне. На фронте протяженностью около 8 км она вела активную разведку и бои местного значения, пытаясь овладеть Красной Горкой. Это удалось сделать лишь к середине марта. Во второй половине того же месяца мы получили приказ перейти к жесткой обороне. Почти месяц противник не проявлял активности, но со второй половины апреля он активизировал свои действия на всем участке обороны дивизии, которая остро нуждалась в боеприпасах и не могла подавлять натиск противника. А тут еще начались перебои с доставкой продовольствия. Все дороги вышли из строя. Грузы доставлялись на вьючных лошадях или на себе.
Находясь почти три месяца в окружении, мы съели все, что можно было есть: сначала резали еще живых лошадей, а потом и их трупы, вытаивающие из-под снега — все шло на питание. Также от голода спасали березовый сок и хвоя...
В середине мая мы получили директиву на отход войск 2-й УА. Главным силам следовало выйти из окружения за 7-10 суток. Нашей дивизии, находящейся в самой «верхушке» мешка, предстояло прикрывать отход войск армии. 25 мая был получен приказ начать отход, и вечером этого дня наши части оставили оборонительные рубежи. Отход от Красной Горки был не замечен противником, несмотря на наступившие белые ночи.
Так началась эпопея нашего выхода из окружения. Постепенно отходя, нам пришлось сдерживать противника не 7-10 дней, как планировалось штабом армии, а более сорока суток.
Бездорожье лесисто-болотистой местности не позволило противнику быстро организовать преследование, и мы заняли первый промежуточный рубеж и закрепились на нем, четверо суток дивизия отбивала ожесточенные атаки противника.
После охвата наших открытых флангов мы отошли на следующий оборонительный рубеж у Финева Луга. Здесь мы держали оборону до середины июня. Финев Луг несколько раз переходил из рук в руки. Но левее нас противник разбил партизанский отряд и начал обходить левый фланг дивизии. Пришлось оставить и этот рубеж, уничтожив все тяжелое вооружение и автотранспорт, поскольку горючего и лошадей не было. Затем мы отступали, задерживаясь лишь на выгодных рубежах — на каждом ручье, на каждой болотистой лесной поляне.
Военный совет армии приказал в ночь на 25 июня оставшимися силами прорваться через оборону противника и выйти из окружения. Навстречу нам шли танки, сдерживая которые мы должны были отходить к Мясному Бору.
Остатки армии, в том числе и 327-й дивизии, зажатые на небольшом клочке земли у Мясного Бора, подверглись уничтожающему огню противника из всех видов оружия со всех сторон.
В последний момент Военный совет 2-й УА отдал распоряжение выходить из окружения мелкими группами, самостоятельно, кто где, как хочет и как сумеет.
Неудавшаяся атака и последнее распоряжение Военного совета армии удручающе подействовали на оставшихся в живых. Люди в одиночку и группами начали бросаться в разные стороны, чтобы выскочить из этого котла. Однако большая часть людей тут же гибла{40}. Единственным более-менее слабым местом противника был его тыл. Туда я и решил прорываться с тем, чтобы «на просторе» определить, где и как перейти фронт к своим. Вокруг меня собралось несколько десятков офицеров и солдат из разных частей и соединений. И мы прорывались через цепь автоматчиков в тыл — к немцам. Спастись удалось немногим. Большое число погибло, часть попала в плен. Последней участи не избежал и я 5 июля 1942{41} г.
Нас называли «антюфеевцами»...
Наш дивизион 122-миллиметровых гаубиц образца 1938 г. на конной тяге был сформирован на станции Сомово под Воронежем и во второй половине декабря 41-го года прибыл на Волховский фронт. Большинство личного состава еще не участвовало в боях, и то, что мы увидели, нас потрясло. Уничтоженные деревни, обгорелые трупы, убитые лошади, разбитые машины...
Из Большой Вишеры прибыли в район сосредоточения: Б. Вяжище-Любовцево. Прозвучала команда располагаться на ночлег, выставив боевое охранение. «Костров не разводить, спичек не зажигать, себя не обнаруживать!»
Стояли сильные морозы, и эта первая ночь в походной обстановке хорошо запомнилась. В орудийных расчетах оказались пожилые солдаты, имевшие жизненный опыт. Они подсказали, как откопать окопы в снегу, устроить шалаши. Снег был глубокий, так что получилось место и для отдыха, и укрытие от ветра, в которых удавалось разводить малые костры. Ночь прошла благополучно — мы не имели ни одного обмороженного. Появилась уверенность, что человек может вынести самые трудные условия.
Утром командиры батарей выехали на рекогносцировку боевых порядков, а мы весь день занимались подготовкой материальной части, выверкой прицельных приспособлений, готовили боеприпасы, ухаживали за лошадьми. Все рвались в бой, хотя, по правде говоря, плохо представляли себе, что это такое.
Огневые позиции дивизиона были намечены в 1,5 км восточнее села Городок, а наблюдательный пункт — в боевых порядках пехоты на восточном берегу Волхова, в полосе наступления нашей дивизии.
Накануне нового, 1942 г. мы заняли боевые порядки и допустили первую ошибку, выведя на них всю технику. Едва рассвело, немцы обнаружили нас, и мы понесли неоправданные потери в людях и особенно в лошадях. Человек при обстреле хоть на землю ляжет, а лошадь не уложишь...
После этого урока мы откопали окопы для орудий, укрытия для людей, щели для снарядов и, самое главное, отвели подальше лошадей. По уставу тяга должна находиться не далее 250 м от орудий, но мы уже поняли, что война ведется совсем по другим правилам.
Все без исключения — красноармейцы, младшие и средние командиры — работали круглые сутки. Зима стояла суровая, грунт промерз на 70-80 см, можете себе представить, сколько сил требовалось на то, чтобы одними лопатами и ломами вырыть эти укрытия! Но никто не жаловался, у многих обнаружились немалые способности в таких делах, как оборудование землянок. Изготовление из остатков разбитой техники печек, защитных щитков, навесов, съемных укрытий. После несения тяжелой службы возле орудий у бойцов появилась возможность передохнуть в теплой землянке.
Новый год мы встречали, желая друг другу поскорее разбить фашистов и снять блокаду Ленинграда.
На огневых позициях установился порядок, позволяющий вести огонь в любое время суток. Мне очень повезло с командирами орудий. Один из них, Шапкин, грамотный и спокойный человек, был до войны председателем колхоза. Он никогда не повышал голоса, но его команды исполнялись беспрекословно. Другой младший командир, Маликов, бывший железнодорожник, был несколько тороплив, но также пользовался у бойцов авторитетом.
Командир батареи младший лейтенант Гунин, уже побывавший в боях, отдавал распоряжения четко и уверенно. Он сообщил, что мы входим в полковую группу и поддерживаем наступление 1098-го сп, имеющего задачу форсировать Волхов и овладеть первым рубежом немецкой обороны — населенными пунктами Костылево и Ямно. В дальнейшем планировалось наступление на Спасскую Полисть и последующий выход к Любани для соединения с войсками Ленинградского фронта. Ведение огня планировалось не по конкретным целям, а по площадям обороны немцев.
7 января выстрелы наших орудий возвестили о начале наступления. Артподготовка была слишком короткой, а плотность огня низкой из-за недостатка снарядов. Неожиданно рядом с нами появились незнакомые установки. Они дали залп и тотчас снялись с позиций. Потом мы узнали, что это были «катюши».
Пехота поднялась в атаку, но, добежав до середины Волхова, залегла: артиллерия не смогла подавить огневые средства противника. Почему так получилось? При подготовке к наступлению нас вооружили новыми, как говорили, «секретными» телефонными аппаратами ТАТ. На коротком расстоянии, до 100 м, какая-то слышимость еще была. Но огневые позиции находились в 1,5 км от НП и при однопроводной линии по этим ТАТ ничего не было слышно. Получалось, что разведчики и связисты наблюдательных пунктов, находившиеся в боевых порядках пехоты, превращались в стрелков, а огневики — в мишень для авиации и артиллерии врага.
Начальник связи дивизиона младший лейтенант Н. Ф. Ушаков и начальник связи полка В. И. Николаевский сыпали угрозами, но слышимости это не прибавляло. Мы пытались принимать и передавать команды по цепочке голосом, с посыльными, но толку не было. Команды на огневые позиции доходили искаженными и с большим опозданием. Огонь по ним было вести невозможно. Наступление сорвалось. Пехота с потерями возвратилась на исходные позиции.
После тщательного разбора неудачи командование фронта наметило повторное наступление через неделю. Началась усиленная подготовка. Наши разведчики вместе с командиром батареи Гуниным и командиром взвода управления старшим лейтенантом Горянским не уходили с НП, ведя тщательную разведку немецкой обороны, изучали расположение огневых точек врага, командных и наблюдательных пунктов — всего, что подлежало уничтожению огнем наших орудий. Были подготовлены исходные данные для стрельбы и записаны на огневых позициях. Связисты отыскивали алюминиевые провода от разрушенных немецких линий, разматывали их и прокладывали новые в подвешенном варианте, благодаря чему и при аппаратах ТАТ появилась слышимость, хотя и слабая.
На огневых позициях принимали боеприпасы и готовили их к стрельбе. Ездовые так укрыли лошадей в оврагах, что поразить их могло только прямое попадание.
13 января по сигналу красной ракеты и залпу «катюш» началась артподготовка. Она была более продолжительной и велась по конкретным целям первой полосы немецкой обороны. После артподготовки пехота с дружным «Ура!» поднялась в атаку, форсировала Волхов и атаковала первую траншею. Завязался рукопашный бой. Наши овладели первой траншеей и продолжили наступление. Артиллеристы перенесли огонь в глубь немецкой обороны.
Когда мы овладели Костылевым и Ямно, получили приказ сменить огневые позиции. Жаль было оставлять обжитые места, но успех окрылил людей. Быстро снявшись, мы переправились через Волхов, двинулись на Коломно и далее по шоссе Селищенский поселок-Спасская Полисть.
Дорога была перегружена: по ней двигались все подразделения нашей 327-й сд. Частые заторы, переброски — все хотели двигаться быстрее, а в результате мешали друг другу. К счастью, день был пасмурный, погода для вражеской авиации нелетная.
С наступлением темноты мы получили команду занять огневые позиции в мелколесье в 3 км к востоку от Спасской Полисти. Вырубили деревья, мешающие стрельбе, и начали рыть окопы для орудий и личного состава. Батарея была подготовлена к бою в очень короткий срок. Но позиция оказалась крайне невыгодная: открытая болотная местность, слева — шоссе, огражденное щитами снегозадержания.
Немцы отошли на заранее подготовленный рубеж обороны вдоль шоссе Ленинград-Новгород в районе Трегубово-Михалево-Спасская Полисть-Мостки.
327-я сд начала наступление на Спасскую Полисть. Атакующих встретил сильный пулеметный, артиллерийский и минометный огонь как с фронта, так и с флангов. У нас на огневой позиции также были бомбежки и обстрелы, но можно было не опасаться выстрелов из ручного оружия. В один из дней с НП пришел разведчик Кретов и сообщил неприятную весть: убит комвзвода Горянский, мне приказано его заменить.
Я собрал полевую сумку, надел маскхалат, попрощался со своими огневиками и отправился с Кретовым на наблюдательный пункт. Чем ближе к переднему краю, тем чаще свистели пули, и я, вольно или невольно, отвешивал им поклоны. Кретов, уже привыкший к ним, уверял меня, что каждая пуля — «не наша». Когда пошли вдоль снегозадержательных щитов, страх исчез сам собой. Хотя здесь цепочкой лежали убитые и замерзшие в разных позах бойцы. Думаю, если бы им вовремя была оказана помощь, многие остались бы живы...
Несмотря на сильный пулеметный и автоматный огонь, мы с Кретовым перебежками благополучно добрались до передового наблюдательного пункта в боевых порядках пехоты. Он располагался на обледенелом берегу р. Полисть, вкопаться в который не было никакой возможности. Из снега пришлось выложить бруствер и проделать в нем амбразуры для наблюдения. Это была хоть какая-то защита от ветра, но от пуль она не прикрывала. Там можно было только лежать, чуть поднялся — и нет тебя. Многие так погибли...
Я приступил к новым обязанностям: наблюдению за противником и корректированию огня наших батарей.
Командование дивизии предпринимало многократные попытки наступления на Спасскую Полисть, используя и артиллерийский огонь, и дымовые завесы, но успеха не добилось. У немцев была хорошо организована система огня. Как только наша пехота поднималась в атаку, открывался сильный уничтожающий огонь, вынуждая наступавших залечь. Ночью противник освещал передний край ракетами, и любое движение в наших боевых порядках тотчас накрывалось огнем. Поддержка авиации была крайне слаба, а танки большей частью не доходили до переднего края.
Как-то для поддержки наступления батальона нам придали три танка Т-70, быстроходные, но слабо вооруженные, с тонкой броней машины. Для атаки на Спасскую Полисть они вышли на шоссе. Местность открытая, танки оказались просто движущимися мишенями для немецких артиллеристов и сразу были уничтожены на дороге. Было горько видеть, как бесцельно гибнут наши танкисты, выполняя приказ. Мы засекли орудия противника, и батареи открыли огонь бронебойными снарядами — осколочно-фугасных не оказалось. Стреляли много, но прямого попадания не получилось, и немцы спокойно убрали орудия в укрытия.
Снарядов у нас постоянно не хватало. Они доставлялись из Малой Вишеры с опозданием, в количестве, не достаточном для потребностей фронта. Не хватало автотранспорта — частые заторы и снежные заносы мешали движению. Недостаток продовольствия бойцам пришлось восполнять кониной: ведь вся техника была на конной тяге, потери в лошадях были большие, и недостатка в конине не ощущалось. В каждом расчете был свой повар, и огневики не голодали. Хуже было на НП: пища доставлялась сюда только ночью и в замороженном виде, возможности подогревать ее не было. (Только в 43-м году у нас появились парафиново-спиртовые плошки.)
После нескольких неудачных попыток овладеть Спасской Полистью дивизия перешла к обороне. Мне была предоставлена возможность уйти на огневые позиции для кратковременного отдыха и приведения себя в порядок. Появилась новая беда — вшивость. На огневых позициях поставили большую палатку с железными бачками для обогрева и прожаривания белья. Это на какое-то время уменьшало количество насекомых, хотя потом они и восстанавливали свои полчища.
Сутки отдыха прошли быстро, и я опять возвратился на передний край. Там у меня уже появились друзья, которые меня ждали. Я принес им газеты и новости из тыла. Храбрый и спокойный разведчик Кретов стал моим ординарцем, верным и заботливым товарищем. Я был уверен, что в самую критическую минуту он меня не бросит, что впоследствии и подтвердилось.
В это время соседи слева прорвали оборону немцев в районе Мостки-Мясной Бор. В прорыв был введен 13-й кк генерала Гусева. В начале февраля наша дивизия получила приказ передать оборонительную полосу под Спасской Полистью другим частям и наступать в направлении Финев Луг-Любань.
В наших ротах оставалось до 30% личного состава. Получив пополнение, мы двинулись за кавалеристами. Не стало фуража для лошадей, и было принято решение минимально поддерживать только лошадей артиллерийских упряжек и зарядных ящиков, переведя остальных на подножный корм. Лошади окончательно обессилели. Мне пришлось расстаться со своей любимой Теразкой. Хотел ее пристрелить, чтоб не мучилась, но передумал. Авось кто-нибудь подберет и подкормит...
Дойдя до Ольховки, дивизия развернулась для наступления. Артполк занял боевой порядок, но открыть огонь не удалось. Поступил приказ построиться в исходные колонны и двигаться по левому флангу прорыва в направлении Красной Горки. Впереди шел 1100-й сп, за ним 1098-й полк и наш 894-й ап; 1102-й сп следовал во втором эшелоне.
Путь пролегал по лесам и болотам, лишенным каких бы то ни было дорог. Передвигались только по компасу. Впереди топографы прокладывали маршрут. Глубокий снег, под ним — незамерзающие болота. Гаубицы весом по 2400 кг тонули сразу на оба колеса. Лошади выбивались из сил. Люди — огневики и управленцы — надели лямки и совместно, с помощью подручных материалов тащили на себе через топи орудия. Скорость продвижения определялась метрами, и все же мы старались не отставать от пехоты. На всем пути следования встречалось очень много убитых лошадей — след, оставленный кавалерийским корпусом. Картина ужасная. И это передвижение происходило в непрерывных схватках с отступающим противником. Весь световой день — налеты немецкой авиации. Правда, бомбы, попадая в болото, рвались на большой глубине и осколки причиняли мало вреда, а прямые попадания случались редко.
В начале марта 1100-й сп под командованием подполковника Ковтаря вышел на окраину Любани для встречи с войсками Ленфронта, но тех там не оказалось, и наше наступление оказалось безуспешным. Сосредоточив значительные силы, при поддержке авиации и танков противник контратаковал наши части в районе Красной Горки. В результате 1100-й сп оказался отрезанным и вел тяжелейшие бои в окружении. Два других стрелковых полка и наш артиллерийский вели наступательный бой в направлении Любани, стремясь соединиться с 1100-м полком. Немцы подтянули свежие силы, минометы, артиллерию, танки и организовали ожесточенное сопротивление.
В первых числах марта на НП был убит наш любимый командир батареи младший лейтенант Гунин. Мы его вынесли на огневую позицию и похоронили с воинскими почестями, дав клятву отомстить оккупантам.
Командиром батареи стал ст. лейтенант Булавин. Немцы ожесточенно обстреливали наши позиции из минометов всех калибров. Мины рвались на земле, на верхушках деревьев, образуя массу осколков, от которых мы несли значительные потери.
Я находился на передовом НП в боевых порядках 1-го батальона 1098-го сп. Видимость была очень плохая: сплошной березовый лес и кустарник. Я пытался давать данные для стрельбы двух наших батарей, но огонь становился все слабее: каждый снаряд был на счету.
8 марта командир дивизии И. М. Антюфеев посетил наши боевые порядки. Волей случая я оказался рядом. Комдив подозвал меня. Я представился и тут же получил приказ возглавить сводную роту для атаки шоссе. В мое подчинение передавались 8 бойцов, связисты, ездовые, повара — всего 16 человек. Я собрал людей. Проверили оружие, боеприпасы и заняли исходное положение. Заработали пулеметы, и мы с криком «Ура!» поднялись в атаку. На этом время для меня надолго остановилось.
Очнулся я только 25 марта, когда сквозь мутный туман увидел людей в белых халатах и услышал чьи-то стоны. Понял, что контужен и нахожусь в полевом госпитале, переполненном ранеными. Горловина у Мясного Бора захлопнулась, и в тыловые госпитали никого не отправляли. Медики ничем, кроме ободряющих слов, помочь не могли.
Я полежал-полежал, да и отправился потихоньку в свою часть. Пешком и на попутках добрался до своей батареи, где меня уже списали. Оказывается, в том бою меня контузило, и мой дорогой Кретов вынес меня с переднего края и доставил в санчасть, откуда я попал в госпиталь.
Наступление 8 марта не удалось, оставшиеся в живых возвратились на исходные позиции. Вскоре и вся дивизия перешла к обороне. 1100-й сп, потеряв в окружении большую часть личного состава, уничтожил боевую технику и в составе 18 человек с боем вышел в ночь на 9 марта в полосе нашей дивизии.
В обороне мы оборудовали на переднем крае защитные стенки из бревен с ячейками для стрельбы и организовали круглосуточное наблюдение за противником. Подвоз снарядов прекратился и расходовать оставшиеся можно было лишь с разрешения комдива. Патроны к стрелковому оружию пока были, и мы периодически перестреливались с немцами.
В конце марта прежнее положение у Мясного Бора было восстановлено, и к нам прибыло для гаубиц 5 автомобилей марки «студебеккер». Лошадей, способных передвигаться, отправили с ветфельдшером за Волхов.
Наступила оттепель, и единственная дорога, снабжающая действующую армию всем необходимым, превратилась в сплошное месиво, а окружающая местность — в непроходимое болото. В войска доставлялись только патроны к стрелковому оружию и мины малого калибра. Стало очень трудно с питанием: конина кончилась. С самолетов иногда сбрасывали сухари, но их на всех не хватало. Тогда было принято решение мобилизовать все силы на строительство дороги из подручных материалов. Каждой части был определен свой отрезок дороги. Это был очень тяжелый труд. Люди истощены, шанцевый инструмент для таких целей не приспособлен. Не было даже напильников, чтобы точить пилы, а тупой пилой много ли напилишь? Но работали непрерывно — днем и ночью. У орудия оставались командир и наводчик, все остальные были заняты на дорожных работах или на себе доставляли продукты и снаряды. До тыловых складов было более 50 км, путь туда и обратно занимал 5- 6 дней. А много ли принесет человек, если каждый снаряд с зарядом весил 30 кг?
Труд, вложенный в строительство дороги, не окупался в полной мере. Машины часто проваливались, сгребая настил в кучу. Местами настил тонул в болоте, его постоянно приходилось восстанавливать. Вдоль всей дороги дежурили дорожники, вытаскивая застрявшие машины. Это была поистине адская работа...
Только управленцы, находившиеся на НП, были заняты своим прямым делом. Нейтральная полоса была всего 100-150 м, и немцы все время пытались проникнуть в наши порядки, но мы были начеку.
На огневых позициях оборудовали бани, где организовали помывку и стирку. Жили в землянках с бревенчатым накатом, но весной вода стала их заливать, пришлось перебираться в шалаши. Начали тонуть орудия, приходилось подкладывать бревна под колеса и укреплять сошники. Все это требовало сил, а положение с продовольствием все ухудшалось: паек уменьшился до половины, потом до четверти, а в иные дни пищу не получали совершенно...
В конце мая был отдан приказ на отход. В один из вечеров мы оставили НП и огневые позиции. Немцы открыли огонь из всех видов оружия. Ответить нам было нечем — не было снарядов. Противник пытался нас преследовать, но разбитые дороги оказались на сей раз нашими союзниками: немецкая техника и танки пройти по ним не могли. Пока немцы прокладывали дороги, мы удерживали следующий рубеж обороны — Финев Луг. Здесь была совсем другая местность — луга, пахотные земли. Довольно быстро вырыли окопы, установили наблюдательные пункты и заняли огневые позиции, надеясь на чудо: вдруг подвезут снаряды?
Но 30 мая горловина у Мясного Бора была перекрыта. У нас оставалось по одному снаряду на орудие для самоуничтожения. Немецкие танки вышли на высотки перед селом и начали нас расстреливать, не жалея снарядов и патронов. Меня из окопа немец просто выковырял, разбил стереотрубу, я еле перебежал на опушку леса.
Огневики все же сумели отвести орудия в лес. Управленцы остались в боевых порядках пехоты, получая норму патронов на карабин или автомат. Силы у людей таяли, красноармейцы с трудом передвигались. Себя-то не видишь, но смотреть на измученных товарищей было очень больно.
Поступил приказ перевести артиллеристов в стрелковые подразделения.
Измученные, голодные люди обороняли занимаемый рубеж до последнего дыхания. Раненые, перевязанные обрывками белья, не уходили в тыл, ведя бой до последнего патрона. Я не помню ни одного случая добровольной сдачи в плен, несмотря на немецкие листовки с обещаниями прекрасной жизни.
Через четыре дня был получен приказ взорвать орудия и двигаться в район сосредоточения к Мясному Бору. Здесь скопилась масса людей, лишенных возможности как-либо действовать из-за непрерывных бомбежек и полной незащищенности. Из-за голода на это не было и сил. Мы, несколько командиров, заняли позицию вокруг толстой осины. Каждому — ячейка между корней, головой к дереву, и каждый день кого-то убивало...
21 июня стало известно, что в горловине мешка пробит проход. Начальнику связи дивизиона Н. Ф. Ушакову — с открытой формой туберкулеза и мне — с тяжелой дистрофией было разрешено выходить самостоятельно. Разрешено-то разрешено, а где взять силы для передвижения? Ноги у меня опухли и отказывались идти. Ушаков мог передвигаться и обещал мне помочь. Нам выдали по куску недоваренного конского мяса. Оно почти не жевалось, но во рту появлялся питательный сок. Я очень просил отпустить со мной ординарца Кретова, но приказ на выход касался только раненых и тяжелобольных.
Где пешком, где ползком мы пошли к горловине. Проход вдоль узкоколейки был 250-300 м шириной и около 4 км длиной. Помню, там стоял наш подбитый единственный танк Т-34. Немцы вели прицельный огонь, чтобы не поразить своих, на всем протяжении «коридора». Пережидая, мы намечали очередную воронку, к которой Ушаков перебегал, а я перекатывался. На полпути Ушакова прошило автоматной очередью. Я попытался к нему подползти, но был обстрелян. Пули задели одежду, но сам я остался цел и продолжал ползти к выходу.
Речка Полисть до берегов была заполнена трупами, живые ползли по телам мертвых. Этот «коридор» недаром назвали Долиной смерти, его можно было назвать адом, мясорубкой, огненными жерновами. Но никакими словами нельзя выразить того, что там творилось.
Надо мной судьба смилостивилась: в конце «коридора» меня в бессознательном состоянии подобрали санитары и доставили в госпиталь. Пришел в себя, подлечился и вернулся в свой родной 894-й артполк, с которым прошел все дороги войны до Победы.
1100- й полк наступает
На рассвете 13 января после небольшой артподготовки наш полк ринулся в атаку. Преодолев Волхов по льду, мы подошли к западному берегу реки, где немцы оборудовали свои позиции. Действующие в боевых порядках орудия прямой наводкой разрушали дзоты и разбивали пулеметные площадки противника. К 14 часам наша дивизия прорвала немецкую оборону на участке Бор-Красный поселок и вечером заняла деревни Бор, Костылево, Арефино, Красный поселок.
Утром 14 января дивизия завязала бой за д. Коломно, овладеть которой смогла только 19 января при помощи соседа. Несколько дней дивизия вела напряженные бои за Спасскую Полисть, но преодолеть сопротивление врага не смогла.
Запомнился бой за д. Коляжка, которая была расположена в 3 км севернее Спасской Полисти на шоссе Ленинград-Новгород на западном берегу р. Полисть. 30 января наш полк подошел к деревне и занял кладбище, которое вместо ограды было обнесено земляным валом с глубокой канавой. В плане кладбище было размером 100 на 200 м. В канаве мы оборудовали глубокие окопы, легко выбросив из нее снег. В предыдущих боях мы устраивали снежные брустверы или прятались в воронках, так как углубиться в мерзлую землю не могли.
Во время боя за кладбище противник подбил два наших танка Т-60, которые горели костром. С наступлением темноты бой стих. В нашем батальоне в стрелковых ротах оставалось по 17-20 человек, но пульроту все время пополняли бойцами из других рот, так как для перевозки на лыжных установках пулеметов «максим» нужны были люди.
Комбат дал команду сняться из окопов кладбища на ужин к походной кухне, которая находилась в расположении полка на опушке леса в 800 м от места боя.
Здесь нас хорошо накормили горячим. А ведь все предыдущие дни нам приносили в котелках ледышки — пища успевала за время переноса по морозу превратиться в лед. После сытного ужина мы заняли оборону, не доходя до кладбища, вырыв в глубоком снегу одиночные окопы. Поскольку комроты лейтенант Носовский выбыл, то командование ротой принял я — командир 1-го пулеметного взвода. Комполка капитан Троцко, узнав, что мы оставили позиции на кладбище, вызвал меня и приказал немедленно занять оставленные позиции.
Мы снова стали продвигаться к кладбищу. На полпути увидели на огневой позиции 45-миллиметровое орудие и телефонистов с аппаратом, которых вечером не было.
Немцы регулярно освещали местность перед деревней осветительными ракетами, и нам пришлось все время ложиться в снег. В результате мы не дошли до кладбища и с рассветом 31 января окопались в поле перед кладбищем в глубоком снегу. На рассвете немцы открыли сильный минометный огонь по опушке леса, который продолжался 40 мин, а затем три немецких самолета сильно бомбили опушку, где располагался наш полк.
Из деревни вышел тяжелый немецкий танк и занял позицию за нашими сгоревшими танками. Орудие немецкого танка било поверх наших подбитых танков и, прикрываясь ими, открыло прицельный огонь по позициям полка на опушке леса.
Я послал солдата к 45-миллиметровой пушке для указания цели, но солдат не вернулся — видно, убили.
Под прикрытием огня с танка двинулась цепью немецкая пехота. Заработали наши пулеметы, пехота немцев залегла и перебежками стала продвигаться в сторону позиций 1-й и 2-й стрелковых рот. Пошли в ход ручные гранаты.
Телефонист с аппаратом, мимо которого мы прошли ночью, громко кричал: «Командира к аппарату!». Я подполз к аппарату и услышал голос комполка капитана Троцко, который требовал держаться и не отходить. Я доложил о немецком танке и движении пехоты и попросил поддержать огнем артиллерии.
Немцы наращивали атаку. Наши пулеметы непрерывно вели огонь. Меня связист опять позвал к аппарату. Комполка уточнил силы немцев и направление их атаки. Я указал месторасположение немецкого танка и пехоты и доложил, что пехота численностью до роты атакует остатки нашего батальона. В трубку мне было слышно, как Троцко по другому аппарату кричит: «Дивизион! Дивизион!». Он, видимо, вызывал артиллеристов.
Остатки 1-й и 2-й рот отошли. Немецкий танк из пулеметов открыл огонь по нашим расчетам, которые находились в 100- 200 м от него и ранее не были замечены. Наша артиллерия открыла огонь по немецкому танку и пехоте. Но с перелетом.
Комполка вызвал опять меня к аппарату и спросил о результатах огня. Я доложил о перелете снарядов и просил перенести огонь на себя. Через несколько минут впереди наших позиций с грохотом веером взметнулась гряда огненных взрывов. Немецкая пехота после залпа «катюш» потеряла активность. Но танк продолжал вести огонь по нашим пулеметным расчетам. Переползая по снегу, уцелевшие расчеты откатились назад и ушли от губительного огня немецкого танка.
Позади в 200-300 м была позиция 45-миллиметровой пушки, и я пополз туда, надеясь огнем из нее поразить немецкий танк. Но снарядов у артиллеристов уже не было, а кругом в подтаявшем снегу валялись лишь стреляные гильзы. Правее в снежном окопе я увидел сержанта Ушакова с поврежденным пулеметом и разбитыми лыжами.
После наступления темноты бой стих. На опушке леса в подполье домика лесного кордона собрались уцелевшие бойцы. Старший адъютант нашего батальона лейтенант Иван Павлович Бывалов составлял списки потерь батальона, среди которых были комбат и наш комроты.
К рассвету капитан Троцко собрал уцелевших бойцов и скомплектовал боевую группу для захвата д. Коляжка. Меня назначил командиром группы, а сержанта Ушакова — моим помощником. Перебежками двинулась штурмовая группа к деревне, но немцы открыли сплошной минометный огонь. Я подал команду броском преодолеть зону обстрела. Не пробежав и двух шагов, я свалился от удара в ногу: ранило осколком мины.
Сержант Ушаков повел дальше в атаку штурмовую группу, а я надолго попал в госпиталь.
Воспоминания о боевых действиях 1102-го полка
В сентябре-ноябре 1941 г. в Сомове под Воронежем формировалась 327-я сд в составе 1098, 1100 и 1102-го полков Командиром дивизии был назначен полковник И. М. Антюфеев, командиром 1102-го полка — подполковник Хажаинов.
Я служил начальником химической службы полка, являясь одновременно комвзвода химической защиты.
В конце декабря 41-го года маршем в 200 км при 30-градусном морозе дивизия прибыла на Волховский фронт и вошла в состав 2-й УА. Сменив изнуренные боями части в районе Селищ, 7 января дивизия приняла участие в наступлении на западный берег Волхова, где располагался первый рубеж немецкой обороны. Личный состав 327-й сд был вооружен, в основном, винтовками, автоматов было очень мало. Имелись станковые и ручные пулеметы, минометы и орудия. Одновременно с нашей дивизией на Волхов прибыл 13-й кк под командованием генерал-майора Н. И. Гусева.
Прорвать оборону противника 7 января не удалось и 13-го было предпринято новое наступление. После сокрушительного удара минометно-артиллерийским огнем пехота пошла в атаку. Немцы, хотя и оказали серьезное сопротивление, не выдержали нашего натиска. Через двое суток упорного боя они с большими потерями отошли в глубь своей обороны на 18 км — к населенным пунктам Спасская Полисть, Мостки и Мясной Бор. Здесь располагался 2-й рубеж немецкой обороны. В каждом доме были вырезаны амбразуры для пулеметов, огневые точки соединялись между собой ходами сообщения. Артиллерия и минометы были замаскированы в сараях и закрыты щитами. Наша дивизия многократно, но безуспешно переходила в наступление. Через 10 дней 1102-й полк перевели к д. Мостки, которую спустя сутки мы взяли совместно со 111-й дивизией. Вслед за тем 366-я сд овладела д. Мясной Бор. Шоссейная и железная дороги на Чудово были освобождены на протяжении 20–25 км по фронту.
В небе появилась немецкая бомбардировочно-пикирующая авиация, сдерживавшая действия наших войск. Здесь нельзя не упомянуть недоработку командования при формировании 327-й сд. Дело в том, что в 1102-м сп и, видимо, в других полках были созданы взводы зенитной обороны, а средств — зенитных установок в виде спаренных пулеметов — они не получили, так что противовоздушной обороны у нас фактически не было. Вражеская авиация беспрепятственно бомбила наши позиции.
После взятия Мостков и Мясного Бора дивизия приступила к преследованию противника по лесистой местности, продвигаясь левее железной дороги на 15–20 км. Главная тактическая задача 2-й УА заключалась в овладении Любанью. Осуществление этого плана по ряду причин не удалось.
Если наступление, начатое у Волхова, и дальнейшее его развитие имели значительный успех, то прежде всего благодаря самоотверженности наших воинов. Вдумайтесь: идти в атаку по льду, испещренному полыньями, с одними винтовками на хорошо укрепленные позиции противника — это подлинное мужество. Газета «Отвага» 2-й УА на первой странице крупным шрифтом по всей ширине листа под заголовком «327-я Антюфеевская» описывала успехи нашей дивизии в наступательных боях.
Но чем дальше мы внедрялись в расположение немецких войск, тем воевать становилось все труднее. Трудности заключались в том, что мы зашли в самые глухие леса, лишенные дорог, и обеспечение всеми видами довольствия становилось все хуже и хуже. Дело дошло до того, что на одну пушку выделялось только по пять снарядов. Полковые минометы вообще не имели мин. Командир 1102-го сп подполковник Хажаинов строго хранил снаряды на случай немецкого наступления. Бесприцельная стрельба из винтовок и пулеметов категорически запрещалась. Но, несмотря ни на что, полк с боями продолжал продвигаться вперед и освобождать населенные пункты от врага. В начале марта наша дивизия находилась в 12–15 км южнее Любани.
Станцию Любань окружал огромный массив леса и болото Большие Мхи. К северо-западу от Любани населенных пунктов не было. Сюда была направлена разведка нашего полка. На меня возложили командование группой из 12 человек. Разведгруппы направили и другие полки 327-й дивизии. Каждая группа имела свой район разведки. В течение двух суток мы обследовали местность, наблюдали за дорогой, проходившей северо-восточнее болота к железной дороге.
По возвращении каждая группа доложила, что присутствия немцев не обнаружено. Командование приняло решение ввести в район Больших Мхов 1100-й полк, за ним — остальные полки и выйти к ст. Любань. Но получилось так, что движение передового полка засекла немецкая разведывательная авиация, а введение других полков задержалось. 1100-й полк был отрезан от основных сил дивизии, окружен немецкими войсками, которым не смог оказать серьезного сопротивления, и почти полностью погиб. 1098-й и 1102-й полки подошли поздно и вывели из окружения незначительное число людей. Наступательная энергия дивизии была исчерпана и 327-я сд перешла к обороне.
В марте 2-ю ударную постигла беда: немцы перекрыли выход к Мясному Бору. Части, продвинувшиеся в глубину лесов на 70 км, оказались оторванными от баз снабжения. Через неделю проход был открыт, но его ширины было недостаточно для нормального обеспечения войск продуктами питания и боеприпасами.
Наступила весна и полая вода стала заполнять окопы. Пришлось начать строительство наземных укрытий.
Несмотря на все сложности, солдаты десятками подавали заявления с просьбой о приеме их в партию ко дню рождения В. И. Ленина. Подал заявление и я. 22 апреля в полковой партийной организации мы были приняты в члены ВКП (б). Но наша радость продолжалась недолго: партийных билетов нам так и не выдали, мотивируя тем, что нет возможности сделать фотокарточки.
С наступлением тепла немцы все чаще стали беспокоить вылазками в наше расположение. Однажды в мае, после продолжительной артобработки переднего края, пьяные немцы пошли в атаку, которая не принесла им успеха, а только горы трупов. Наши потери были небольшими. Запас боеприпасов был израсходован, а пополнить его было нечем.
Май 42-го года оказался для нас роковым. Продукты питания иссякли, люди слабели с каждым днем. В районе Мясного Бора приступили к строительству узкоколейной железной дороги, на которую возлагались большие надежды. Она не принесла никакой пользы, потому что немцы то и дело перекрывали ее в районе Мясного Бора. В результате их наступления на стыке 52-й и 59-й армий проход в Мясном Бору теперь составлял не более 500–600 м по фронту и 4-х км в глубину. Над этой узкой полосой господствовала немецкая авиация, разрушая все построенное.
В связи с переводом меня в особый отдел Волховского фронта в конце мая я проходил по этой дороге и видел, что узкоколейка разбита. Дальнейшая трагическая судьба воинов 2-й ударной хорошо известна, но я уже служил в особом отделе фронта и не участвовал в завершающем этапе операции.
В окружении
Перед войной я работал инструктором райкома партии в Черниговском районе Запорожской области. В день вступления немецких войск в наш район меня, вместе с другими работниками райкома, отправили в Саратовскую область. Вскоре я был мобилизован и направлен на курсы политсостава в г. Аткарск. Спустя полтора месяца был направлен на Волховский фронт.
На станции Малая Вишера нас всех (700 человек) ночью лично напутствовал во 2-ю УА командующий фронтом К. А. Мерецков. Вместе с ним был и член Военного совета фронта армейский комиссар 1-го ранга А. И. Запорожец. Генерал Мерецков кратко охарактеризовал военно-политическую обстановку и задачу 2-й ударной, ответил на наши вопросы. Мы еще не знали, что Ленинград в блокаде с 8 сентября. Мерецков рассказал нам об этом и поставил задачу отрезать немецкую группировку южнее Ладоги и соединиться с ленинградцами. А. И. Запорожец добавил, что скоро будет 700-летие разгрома немецких рыцарей на Чудском озере. Наша задача — напомнить немцам о том побоище.
Следующей ночью нас посадили на полуторки и повезли к Волхову.
13-24 января 1942 г. войска 2-й ударной прорвали оборону противника у Мясного Бора и начали продвижение на Любань. Но уже с самого начала эта операция была очень сложной. Зима в тот год стояла холодная, морозы иногда превышали 30 градусов; глубокие снега, болота, леса — все это очень затрудняло действия наших войск в наступлении.
Я получил назначение в 327-ю сд, в 1102-й полк. На месте меня и других политработников приняло командование полка: командир полка подполковник Можаев и комиссар полка батальонный комиссар Царев. Последний сказал: «Мы на войне, а на войне стреляют, поэтому берегите людей, каждого человека, нам еще долго воевать».
Наши части прорвали оборону противника и устремились к Любани. Но противник обрушил на нас все силы, артиллерию и авиацию. В результате обстрелов и бомбежек погибло много лошадей, и наши части остались без тягловой силы. Наступление было остановлено, а часть дивизии попала в окружение. Потребовались большие усилия, чтобы вывести передовые части из окружения. По существу создалось окружение в окружении, так как немцы вскоре перекрыли горловину прорыва у Мясного Бора. Это был поворот от наступления к обороне.
Комиссар полка Царев вызвал нас на короткое совещание и потребовал усилить политическую работу в условиях создавшегося положения, чтобы сохранить боевой дух личного состава. При этом батальонный комиссар добавил, что командование полка особенно надеется на батарею.
А вскоре мы получили приказ о соединении 76- и 45-миллиметровых батарей в одну противотанковую группу под руководством капитана Белова. Было предупреждение о возможности появления танков со стороны Любани.
Капитан Белов всегда внимательно относился к моим предложениям. Работали мы слаженно, разногласий у нас не было. Однажды Белов мне сказал: «Снарядов у нас маловато». Я ответил, что нужно надеяться не только на снаряды, но прежде всего на личный состав. У нас имеются еще гранаты и автоматы, а главное — преданность Родине.
Обстановка осложнилась с приходом весны. В марте начал таять снег, болота наполнились водой. Нам стало известно, что Мясной Бор закрыт. Это мы почувствовали и по значительному сокращению пайка. Через неделю усилиями 2-й ударной и фронта дорога к Мясному Бору была открыта, но «коридор» стал значительно уже. Немцы обстреливали наш транспорт с обеих сторон. Доставка боеприпасов и продовольствия ухудшилась, движение стало более опасным.
Командование армии обещало нам проложить узкоколейку на участке Финев Луг-Мясной Бор. Мы с большой надеждой ожидали этой дороги, но 5 апреля немцы снова перекрыли «коридор».
Внутри нашего котла мы сами настилали деревянные дороги по болотам; но это давалось нам с большим трудом, так как от недоедания бойцы слабели все больше и больше. Ночью самолеты стали сбрасывать нам мешки с сухарями, которые и собрать было трудно. Вдобавок у нас не было соли. Общее состояние людей ухудшалось.
Пополнение больше не поступало. Особенно ухудшилось положение с комсоставом во взводах. Во главе взводов стояли сержанты и младшие политруки, которых становилось все меньше и меньше. Как-то на совещании политсостава член Военного совета И. В. Зуев сказал, что командование армии принимает меры по укреплению комсостава во взводах и ротах. Имелась в виду организация кратких курсов по подготовке комвзводов из сержантов и отличившихся в боях рядовых. По окончании этих курсов слушателям должны были присвоить звания младших лейтенантов и направить на должности командиров взводов.
Такие курсы были организованы, но перед их окончанием весь личный состав был брошен на прорыв окружения в Мясном Бору, и мало кто возвратился в свои части.
А весна все больше вступала в свои права. Весенняя распутица становилась для нас вторым противником. Все труднее стало сооружать укрытия. Мы ожидали сухой и теплой погоды, а ее не было. Беспокоили вши, которые тоже стали союзниками врага. Вести действенную борьбу со вшами в условиях болотистой местности было не так просто.
Но удивительно, что в этой сложной обстановке среди бойцов и командиров было мало нытиков. Иногда мечтательно вспоминали о довоенной жизни, как хорошо бывало в домах отдыха и санаториях, как там отлично кормили и т. д. При подобных разговорах я затыкал уши, чтобы не слышать и меньше думать о еде.
Работа политруков усложнилась. Необходимо было сохранить боевой дух личного состава, не дать повода для трусости и уныния и добиваться этого любыми путями и средствами.
Люди заболели цингой, в том числе и я. Медики научили нас для поддержания здоровья делать настой из сосновой и еловой хвои. Этот напиток мы пили с удовольствием. Пили также сок березы, ели молодую крапиву.
Но, тем не менее, силы наши иссякали — лошадей больше не было, а надо было перетаскивать орудия с одной позиции на другую. Раненых переносили на себе, боеприпасы — тоже на себе. Человек может многое выдержать, если надо.
Во второй половине апреля мы узнали, что Волховский фронт ликвидирован, а нашу армию подчинили Ленинградскому фронту. Нас обрадовало, что мы уже ленинградцы. Даже в ленинградской газете «На страже Родины», которую сбрасывали нам самолеты, так нас называли. Но руководство нашими войсками не улучшилось, и снабжение оставалось отвратительным.
Почти в это же время у нас сменился командующий армией. Вместо заболевшего Клыкова прибыл генерал А. А. Власов. Об этом мы узнали из газеты с его фотографией. Немцы засыпали нас листовками, в которых обращались к солдатам, чтобы они убивали командиров, комиссаров и переходили на сторону противника. Затем стали взывать к офицерам. А я ведь комиссар, значит, так или иначе должен быть убит.
Но эти обращения у нас отклика не имели. Мы их просто уничтожали. В свою очередь, нам сбрасывали листовки и с нашей стороны, за подписью Калинина, ЦК ВЛКСМ и политуправления фронта с призывами стойко держаться до конца и заверениями, что страна нам поможет. На это мы и надеялись.
Вскоре стало известно, что сначала два фронта объединились, а затем снова разъединились. Во главе нашего вновь встал Мерецков, который принимал должные меры, чтобы вывести нас из окружения.
Но наше положение становилось все хуже. Характерным было то, что о смерти мы не думали, просто хотели выйти из окружения.
Нельзя было терять боевой дух ни на одну минуту. Потеряешь самообладание — потеряешь себя.
Так, накануне выхода из окружения, я встретил одного знакомого оперуполномоченного части Коваля. Мы с ним вместе прибыли на фронт. Тогда это был красивый, сильный, с отличной выправкой мужчина. Но в тот момент я увидел затравленное, перепуганное животное. Обросший, грязный, одежда рваная, пилотка опущена на глаза... Пришлось его по-дружески отчитать, а потом побрить, привести в человеческий вид. На его лице появилась радостная улыбка, глаза оживились, и он ушел в сторону Мясного Бора с надеждой, что прорвется.
Нам давали ничтожный паек: 100 граммов сухарей, иногда — просто хлебные крошки, 50-60 граммов конины, а в последние дни вообще ничего не выдавали. Кое-кто ухитрялся кипятить воду в котелке, но за разведение костров приказ по армии сулил расстрел.
Голодные, чтобы как-то поддержать свое деятельное состояние, мы ели крапиву, заячий щавель и даже листья липы, — ведь нужно было не только жить, но и бороться с врагом.
По положению у меня был заместитель — молодой парень Соболев. В беседах с ним я говорил только о будущей жизни, о том, что будем делать на другом берегу Волхова, когда выйдем из окружения. Как-то я его попросил: если меня убьют, зарыть в сухом месте и, если удастся, написать, кто похоронен. Но потом самому стало стыдно за пессимистические мысли.
Однажды мы с Соболевым пошли в густой высокий лес подкормиться крапивой и заячьим щавелем. Вдруг немецкие самолеты начали бомбить наш квадрат. После бомбежки мы были дезориентированы: где стоял непроглядный лес, образовались поляны. Идем в одном направлении — стреляют из автоматов и пулеметов, идем в другом — опять немцы.
У нас не было компаса, и мы попытались определить нужное направление по коре деревьев. Наконец вышли на знакомую настильную дорогу и увидели ужасающую сцену: на двух бойцов и старшину напала группа людей, отняла у них часть туши убитой при бомбежке лошади и убежала в лес. Мы подошли ближе. У хозяев убитой лошади были порезаны руки — результат схватки с похитителями, а от лошади остались голова, ноги и потроха. Ребят было жалко, но мы все же осмелились попросить у хозяев ногу от лошади, пообещав 300-400 Рублей. Деньги у меня были. Подумав, старшина велел: «Дайте старшему политруку часть ноги». Я заплатил 300 рублей, и мы с Соболевым были очень довольны.
Голод сводил людей с ума. Когда транспортные самолеты еще сбрасывали нам мешки с сухарями, интенданты были вынуждены ставить охрану, чтобы мешки не растащили.
А старшины и бойцы, получавшие эти ничтожные пайки, лучше вооружались, дабы можно было отбиться от грабителей.
Конечно, мысли о выживании не оставляли нас ни на минуту, но все же мы не могли не интересоваться обстановкой на других фронтах. В апреле и мае 1942 г. юго-западнее Харькова наши войска под командованием маршала Тимошенко начали наступление. У нас появилась надежда.
В середине мая мы воодушевились: стала действовать узкоколейка, улучшилось, хотя и незначительно, снабжение. Но фашистская авиация уничтожала паровозы и платформы, и печали наши опять вернулись.
Именно в мае был получен приказ о выходе из окружения частей 2-й УА, срок был назначен 7-10 суток. Но наша дивизия должна была выполнять роль арьергарда, ей предстояло сдерживать силы врага, который значительно активизировался.
23 -25 мая была дана команда и на отход нашей дивизии. В это время ночь была очень короткой — ведь наступили белые ночи. В сумерках мы оставили свои позиции, которые удерживали в районе Красной Горки, и незаметно отошли. Наш отход немцы не заметили. Проезжих дорог не было. Мы заранее делали деревянные настилы; пушки, амуницию тащили на себе, так как лошади были давно съедены.
Но бездорожье мешало и противнику преследовать нас. Наш путь отступления шел по лесам и болотам в сторону железнодорожной линии Ленинград-Новгород, на участок Радофинниково- Рогавка.
Подошли к линии — радовались, как дети. Под пушки мы нашли вагонетки и стали их перекатывать в сторону ст. Рогавка.
Как-то ночью вышли к дому, стоявшему у самой железной дороги. Устроились на ночлег на деревянном полу — это было настоящее блаженство.
Наутро двинулись по железной дороге и, не дойдя 3 км до станции Рогавка, заняли новый рубеж для обороны. Наша 327-я сд заняла оборону вокруг Финева Луга и сразу же приступила к укреплению своих позиций, но на одно орудие оставалось только по 3-4 снаряда.
Меня и Белова вызвали на КП дивизии, где мы получили необходимый инструктаж. Там нам здорово повезло: бойцы убили лося и нас накормили мясом.
На обратном пути мы встретили командующего артиллерией 2-й УА генерал-майора Г. Е. Дегтярева. Он прошел с нами по местности перед нашей позицией и дал ценные советы, которые потом очень пригодились. Справа от железной дороги проходила проселочная дорога, на которой могли появиться танки противника. Дегтярев посоветовал на этой дороге сделать завал из деревьев, что на какое-то время задержит противника, а мы сможем произвести из орудий прицельный выстрел, подбить головной танк, который затруднит ход другим танкам.
Через день нам поступило распоряжение объединить всю оставшуюся артиллерию под руководством Белова, и я был назначен ее комиссаром. На деле мы должны были прикрывать не наш 1102-й сп, а левый фланг дивизии, где был размещен на боевой позиции 1100-й сп. Командиром этого полка был майор Сульдин, а комиссаром — батальонный комиссар П. И. Широков.
В ожидании противника я иногда посещал Широкова, чтобы лучше знать обстановку, так как участок нашей обороны общий. У Широкова еще были запасы крупы в концентратах и муки для оладий, но он ни разу не пригласил меня «за стол». Сам я на это не напрашивался, но чувствовал себя неловко.
Ожидание немцев было утомительно. В этой обстановке Военный совет фронта отдал приказ на эвакуацию местного населения из «котла», который сузился до предела.
Занимаемая нами территория была и для нас тесной, а тут еще вокруг разместились группы стариков, женщин, детей, оставивших свои деревни. Дети просили еду, а у нас ее не было. Иногда давал ребенку 100-200 рублей, но что на них купить в условиях окружения? Осложняли нам жизнь местные жители еще и тем, что разжигали костры, привлекая внимание врага. И мы несли из-за обстрелов дополнительные потери. Немцы бомбили нас и в нелетную погоду.
В конце мая начался последовательный отход войск в сторону Мясного Бора. Был открыт «коридор», и часть войск сумела через него пройти. Вышли 13-й кк Гусева, тяжелая артиллерия, в частности — 18-й артполк. В сторону Мясного Бора продвигались и раненые.
Немцы захватили последнюю площадку для посадки наших самолетов. Обороняли Финев Луг и ст. Рогавка, а слева завязался рукопашный бой за Банковский поселок, который длился несколько часов. Бой шел за каждый дом, за малейшую возможность удержаться и не пропустить немцев к ст. Рогавка. Нам пришлось отойти к водокачке, находящейся недалеко от станции. Комиссар 1100-го сп Широков попросил поддать огонька, но у нас остались последние снаряды на самый критический случай.
Пришлось оставить Рогавку. Рукопашная схватка с врагом закончилась отходом наших подразделений, мы были вынуждены двигаться дальше в сторону железнодорожного разъезда Глухая Кересть. На станции мы увидели пленного немца, которого охраняли двое наших бойцов. Вел себя этот фашист вызывающе, на наши обращения отвечал: «Русским капут!» и «Хайль Гитлер!» Но в итоге «капут» сделали ему, так как возиться с ним было некому и незачем.
Оставили и железную дорогу у переезда перед самым разъездом Глухая Кересть. Дальнейший путь был по проселочной дороге на д. Новая Кересть. Пришлось бросить вагонетки, на которых тащили два оставшихся орудия. Личного состава у нас осталось всего 16 человек, надо было все тащить на себе и следовать по назначению.
Только что убили нашего парторга Мельникова, который, испугавшись обстрелов и бомбежек, заметался на открытом месте и попал под осколок мины. Обязанности парторга были возложены на меня.
Нам удалось подключиться к одному из проводов местной телефонной линии, по которой шел разговор начштаба 2-й УА с командиром 19-й гвардейской сд, действующей слева от нас. Начштаба давал указания о дальнейшем отступлении. Это и нас сориентировало в нужном направлении.
Отойдя от железной дороги, мы наткнулись на узкоколейку, которая полностью бездействовала. Вагоны и паровозы были разбиты, путевое хозяйство частично разрушено — воспользоваться этой узкоколейкой не пришлось.
В густом лесу, недалеко от д. Новая Кересть, мы вышли на армейский госпиталь, в котором находилось много раненых. Недалеко от госпиталя выложены большие штабеля валенок, которые служили укрытием при обстреле и бомбежке. Оказывается, валенки не пропускают вглубь осколки, поэтому здесь многие прятались и чувствовали себя надежно.
Раненые лежали на чем попало: на хвойных лапах, платформах узкоколейки, подмостках из разных предметов. Питались они так же, как и мы, а для потерявшего много крови — это гибель. Их хоронили тут же, в болоте — выкапывали ямы на штык лопаты и укладывали людей в одежде рядком.
Шли 20-е числа июня 1942 г. Погода стояла хорошая, но мы ее не чувствовали, ходили в шинелях, иногда из них делали скатки через плечо.
Пройдя по лесу еще несколько километров в сторону Мясного Бора, мы заняли свой предпоследний рубеж обороны. Тут же к нам прибежал командир 1100-го сп майор Сульдин и от имени комдива 327-й сд генерал-майора И. М. Антюфеева потребовал дать людей для перекрытия дороги, по которой мы только что прошли. Это означало, что раненые, которых мы только что видели, остались у немцев. Пришлось дать им 8 человек, а остальным тащить две пушки.
Немцы двигались за нами по пятам. По деревьям то и дело били разрывные пули. Наш командир, теперь уже майор Белов, приказал взорвать пушки. Для этой цели у нас были толовые шашки. Взрывать орудия было жаль. Оставшиеся 4 снаряда выстрелили по немцам. После этого я сказал ребятам, что, поскольку у нас остались только автоматы и ручные гранаты, мы уже не артиллеристы, а простые пехотинцы.
При последнем передвижении мне довелось увидеть командование 327-й сд: генерал-майора И. М. Антюфеева и комиссара дивизии, а также командование нашего 1102-го сп — подполковника Можаева и батальонного комиссара Царева. Это была последняя встреча с ними. Судьба их неизвестна до сих пор. Только о комдиве Антюфееве позже мы узнали, что он был в плену.
Итак, перед Мясным Бором мы заняли рубеж в одной из канав — последнем боевом рубеже, после которого наш путь был на выход. Я раскрыл карту, указал на торфяник и сказал, что завтра мы должны быть у д. Костылево, и кому солнце там взойдет, тот будет счастлив.
24 июня был дан сигнал на выход к Мясному Бору. Выход готовился для всех частей, оставшихся в окружении, но ясности о порядке выхода не было. Надо было прорываться через оборону противника.
В этот день нашей дивизии было приказано сдерживать натиск врага, чтобы оставшиеся части могли войти в узкий «коридор» Мясного Бора, до которого оставался километр. В ночь на 25 июня наша территория — полтора на два километра — обстреливалась противником из всех видов оружия со всех сторон. При этом руководства частями и соединениями со стороны командования и Военного совета 2-й УА не было. Выходом оставшихся войск руководило командование частей и подразделений, а некоторые группы выбирались сами по себе. Но когда толпу людей враг обстреливал в упор, все принимало стихийный характер.
Наступила наша очередь выходить. Мы пошли через торфяник и приблизительно через 500 м вошли вместе с другими подразделениями в мелкий кустарник. Здесь противник внезапно открыл минометный огонь. У нас погиб майор Белов.
Мы вошли в «коридор» длиной свыше 5 км, а шириной — 300- 400 м. По флангам справа и слева поднимались ракеты. Мы считали, что это ракеты противника, а потом узнали, что ракеты бросали наши для обозначения направления выхода.
Вначале мы попали в колонну штаба и политотдела соседней дивизии, которая шла от нас слева. По пути то и дело натыкались на убитых и раненых.
Через 100-120 м ко мне подошел оперуполномоченный из той же дивизии. Ему показалось подозрительным, что у меня на ремне была лимонка. Не знаю, чем бы этот инцидент мог закончиться, но вмешался начальник политотдела, который решил наш спор.
Войдя глубже в «коридор», мы почувствовали, что противник активизировался: он обстреливал нас с одной стороны из автома тов и пулеметов, и толпа невольно шла волной в другую сторону. Многие из наших людей были убиты или ранены.
Близко от меня шли мой помощник Соболев, фельдшер Сизов и ординарец Деревянко, а остальные ушли вперед, я ориентировал их на подбитые машины, танки и другие укрытия. Но оказалось, что эти предметы были пристреляны немцами. Они вели по ним слепой огонь, и небезуспешно: там были убитые и раненые.
Тогда мы стали перебежками укрываться в больших воронках от бомб и снарядов, но и это было неэффективно.
Как быть? Нам пришлось делать более краткие перебежки и падать для передышки под незначительные кочки, маленькие воронки от мин и мелких снарядов. Это было надежней. Так мы достигли небольшой речки.
В обычной обстановке человек соорудил бы какой-нибудь переход через такую узкую и маленькую речонку. Но тогда было не до того. Мы бросились в речку, в которой оказалось воды по пояс, и мокрая одежда стала непосильно тяжелой. Надо было вылить воду из сапог, отжать одежду, но задерживаться нельзя: над головой трассировали пули — видимо, это была пристрелка.
Убило моего заместителя Соболева — человека, которого я так берег. Пуля поразила Соболева внезапно, в метре от меня. Я даю ему сигнал «вперед», а он лежит. Подполз военфельдшер Сизов, проверил пульс и сказал: «Он мертв».
Мы начали выползать из полосы обстрела и двигаться дальше. На этом оставшемся пути у нас нашлись новые попутчики и друзья: корреспондент армейской газеты, старший политрук Черных и начштаба одной из бригад, которая в окружении под Красной Горкой действовала справа от нашей дивизии.
Огонь противника из автоматов и пулеметов стал тише, но артиллерийский и минометный обстрелы усилились. Стало совсем светло, видимость мешала нам продвигаться вперед. Немцы обстреливали нас в упор, и мы несли большие потери. Прошли еще 700-800 м по «коридору», вдруг с правого фланга артналет. Люди реагировали по-разному: кто падал, а кто продолжал идти.
Я слабел с каждым шагом, но помощи не просил. В сознании постоянно стучало: нельзя отставать от своих, и я собирал последние силы, чтобы двигаться.
Нас осталось только четверо. Выберемся ли из этого омута — тогда ответить было невозможно. Продолжали идти. Пулеметный огонь вроде ослабел, и меньше людей падало убитыми и ранеными.
Вдруг с правого фланга забила батарея противника. Один из снарядов угодил в стихийно собравшийся людской поток. С этой колонной шли и мы. Перед глазами — облако дыма, пыли и грязи, как подкошенные падают люди. Снаряд приземлился рядом со мной, но впереди. В этом сказалось «право» на жизнь. Меня отбросило и оглушило, но я все-таки выполз. Повторяю — выполз, а не вышел. Причем, мне кто-то помог, но я не знаю, кто был этот добрый человек.
Впереди простор все шире и шире — мы прошли «коридор». Нам навстречу шли четыре танка Т-34. Мы ликовали. После узнали, что эти танки были посланы Мерецковым с его адъютантом, чтобы вывезти из окружения генерала Власова.
Утром 25 июня 1942 г. поднялось солнце, ободрив нас и подтвердив право на жизнь. Но со стороны, казалось бы занятой нашими войсками, под углом 35-40 градусов к нашему движению, мы увидели большую партию самолетов. Нам показалось, что это наши самолеты, мы обрадовались. Но самолеты оказались немецкими, они обрушили бомбовый удар по нашим войскам. Вскоре появилась вторая группа самолетов, проделавшая то же самое.
Утром 25 июня немцы полностью закрыли «коридор» к Мясному Бору, но движение наших войск продолжалось в разных направлениях. Так, 19-я гвардейская сд пошла не по «коридору», а по тылам противника и этим сохранила свой личный состав лучше других соединений. На войне нужен риск, но риск разумный.
Как-то старший политрук Критинин раздал каждому по одному сухарю. Нас такой подарок обрадовал. Я его знал и раньше и хотел получить по знакомству еще один сухарь, но Критинин был неумолим. «Впереди должен быть питательный пункт», — пообещал Критинин. Казалось, все самое страшное осталось позади.
На питательном пункте нас встретили, как в родном доме. Врачи обследовали, а интенданты накормили. Кроме того, на 2-3 человека выдавали «маленькую» водки. Некоторые брали по 2-3 порции, и исход был тяжелым.
После того как нас обслужили, можно сказать, по высшему разряду, мы отправились в сторону Волхова к д. Костылево. Путь наш шел по торфяникам к опушке леса. Один из нас — капитан — совсем ослаб, пришлось тащить его на себе, но и у нас силы были на исходе, и мы решили поискать место для отдыха. Расположились, нас быстро пригрело июньское солнышко, и мы все уснули. Спали около 17 часов, подняла нас немецкая авиация: она активно бомбила на опушке леса артбатарею, которая произвела залп в сторону немецкой передовой.
Но мы уже ничего не боялись. Не торопясь, согрели чаю на болотной воде, сахар и сухари у нас были из питательного пункта, и решили двигаться в сторону Костылево, до которого еще топать и топать. Там был наш окончательный сбор.
На наше счастье, недалеко в лесу мы услышали стук колес. Это двигалась военная бричка на паре лошадей, управляемая одним солдатом.
Обрадованные, мы попросили забрать капитана, совсем обессилевшего. Сами держались за бричку, чтобы не упасть. Так и добрались до Костылево.
На месте нас окружили заботой медработники, интенданты и представители Волховского фронта. Вопросов было много, но особенно их интересовало одно: где руководство 2-й УА и, в частности, генерал Власов и член Военного совета Зуев.
У нас было одно желание: скорее помыться и отдохнуть, поэтому мы их направили к старшему политруку Черных — он, мол, работник армейской газеты, он все знает. Но, к сожалению, и он ничего не знал о судьбе командования армии. Значительно позже стало известно, что Власов — в плену, а Зуев, выданный полицаем, погиб недалеко от Чудова.
В Костылево я встретил подполковника Воронина, с которым служил с 1932 по 1941 г. в 81-м полку ОГПУ — НКВД в Харькове. Его я узнал сразу, а он меня — нет: от меня прежнего мало что осталось. Это Воронина заинтересовало, и он первым делом спросил, как я вышел из окружения.
Воронин помог мне разобраться в обстановке и отвел в одну из дивизий, точнее, это были остатки дивизии, где я неожиданно стал исполняющим обязанности начальника политотдела. Уходя, Воронин велел держать с ним связь. Этого не получилось.
Через день на железной дороге я встретил комиссара П. И. Широкова, который был вездесущ и всемогущ. Он сумел побывать в политуправлении фронта и узнать, что командование армии и 327-й сд не вышло из окружения.
Из остатков нашей дивизии была сформирована и подготовлена новая дивизия. Широков исполнял обязанности начальника политотдела дивизии, а я был назначен исполняющим обязанности комиссара 894-го сп. Полк возрождался из резервной батареи и остатков, вышедших из окружения. Исполняющим обязанности командира полка был назначен П. П. Дмитриев, который вышел из окружения.
В скором времени к нам стала поступать почта, целыми мешками, получать же ее было некому.
Через несколько дней мы прочли в газетах сообщение ТАСС о том, что немецкое командование объявило о полном разгроме 2-й ударной. ТАСС опровергло это сообщение, заявив, что 2-я армия действует, как и все другие.
Боевые действия 25-й кавалерийской дивизии в Любанской операции
В начале января 1942 г. наша 25-я кд вошла в состав 13-го кк Волховского фронта. Командовал корпусом генерал-майор Н. И. Гусев, комиссаром был полковой комиссар М. И. Ткаченко, а начальником штаба — полковник Козачок. 25-й кд командовал подполковник Д. М. Баринов, комиссаром был старший батальонный комиссар Филиппов. В состав дивизии входили 98, 100 и 104-й кавалерийские полки.
Я в то время был комиссаром 100-го кп и с полком участвовал в Любанской операции с 25 января по конец июня 1942 г.
В ночь на 25 января наша дивизия вошла в прорыв у Мясного Бора и 98-й кп при поддержке 366-й сд сходу разгромил противника и овладел Новой Керестью. Сразу после боя вечером 26 января конники маршем выступили на Глухую Кересть, где утром 27 января завязался бой с гарнизоном врага. В это же утро 1-й эскадрон 98-го полка с полковыми саперами вышли на железную дорогу Ленинград-Новгород южнее Глухой Керести и подорвали железнодорожное полотно, одновременно совершив налет на Чауни. После ожесточенного боя наша 25-я кд при содействии 23-й осбр и лыжников в 14.00 овладела Глухой Керестью и Чаунями. В числе захваченных трофеев было несколько минометов, 6 ручных пулеметов, 6 мотоциклов, 10 повозок с имуществом и боеприпасы.
Заняв Глухую Кересть и Чауни, наша дивизия перерезала железнодорожную линию Ленинград-Новгород. 57-я осбр с лыжниками содействовала 25-й кд в занятии Тесова и Финева Луга, а также железнодорожной станции Рогавка. 29 января заняли Огорели. 87-я кд вместе с лыжными батальонами 27 января овладела Ольховкой, 28 января — Вдицко и 29 января — Новой Деревней.
Действуя в северо-западном направлении, 59 осбр, оперативно подчиненная 13-му кк, действуя в северо-западном направлении, заняла Горки, Радофинниково и 6 февраля овладела Дубовиком, 8-го — Язвинкой, а 10 февраля после ожесточенных боев — Большим и Малым Еглином. Но, развивая наступление в направлении Каменки, бригада встретила упорное сопротивление врага на оборонительном рубеже оборудованном в насыпи строящейся железной дороги Чудово-Вейнмарн и перешла к обороне.
18 февраля 80-я кд, 39-й и 42-й олб вышли через Озерье к красной Горке и 19-го вступили в бой с частями 454-й немецкой пехотной дивизии. 39-й и 42-й олб получили задание оседлать дорогу Сустье-Понянка-Верховье в 5 км восточнее Глубочки и обеспечивать действия 80-й кд с запада. 80-я кд и 1100-й сп 327-й сд вышла на рубеж р. Сычева и завязали бой с противником.
23 февраля 46-я сд и 22-я обср сосредоточились на р. Сычева в районе красной Горки.
25 февраля 80-я кд продолжала наступление на Любань.
В первую половину 27 февраля 39-й и 42-й отдельные лыжные батальоны с одним батальоном 22-й отдельной стрелковой бригады вели ожесточенный бой в 5 километрах восточнее Глубочки. Здесь противник силами до полка пытался ударом во фланг 80-й дивизии сорвать продвижение ее к Любани. В результате боя наши батальоны были потеснены на восток и для стабилизации положения был введен 1102-й стрелковый полк 327-й стрелковой дивизии. Разведывательные группы 80-й кд выходили на шоссе и железную дорогу Любань-Ушаки, но были остановлены огнем противника.
Утром 28 февраля противник после ожесточенной авиационной бомбежки предпринял сильные контрудары на Красную Горку от Сустья полянки и Верховья, потеснил наши части и к 18.00 восстановил свою оборону. 80-я кавалерийская дивизия и 1100-й стрелковый полк оказались в окружении. Попытки главных сил снова прорвать оборону противника были отражены. 80-я кавалерийская дивизия и 1100-й стрелковый полк, находясь в окружении, продолжали движение на Любань, сбивая мелкие подразделения противника. На юго-западной окраине Любани противник оказал упорное сопротивление и затем танковой атакой отбросил части 80-й кавалерийской дивизии и 1100-й стрелковый полк в лес. Наши части перешли к обороне и десять суток сражались в окружении, подвергаясь систематическим авиабомбежкам и обстрелам. Зенитных средств защиты у частей не было, связь со штабом корпуса оборвалась из-за выхода из строя радиостанций. Запасов продовольствия и фуража не было. Боеприпасы кончились. 80-я кавалерийская дивизия и 1100-й стрелковый полк вынуждены были уничтожить все тяжелое вооружение и с личным оружием в ночь с 8 на 9 марта пробиваться к своим, понеся значительные потери личного состава.
Действуя из-за левого фланга 59-й осбр, 25-я кд совместно с 25-й стрелковой бригадой к концу февраля овладела Конечками, Савкином 2-м и 1-м, Глебовом, Нестерковом, Абрамовом. К началу марта 25-я кд с 23-й и 25-й отдельными стрелковыми бригадами вышла к р. Оредеж на участке Порожки-Пристанское Озеро, а в районе Нестерково заняла плацдарм на левом берегу реки.
Наступая в направлении Любани, 87-я кд овладела Кривином, Тигодой, Червином, но, встретив упорное сопротивление противника в Крапивино, ручьях, Червинской Луке, застряла в безуспешных боях.
Вскоре после этого все кавалерийские дивизии были отведены в район Вдицко, Поддубье, Финев луг, где кавалерийский корпус поступил в резерв фронта. Оттуда дивизии ночами стали выходить из прорыва и к 16 марта весь кавалерийский корпус сосредоточился на восточном берегу реки Волхов.
В июне конники в пешем строю вместе с 65-й стрелковой дивизией неоднократно атаковали противника в районе Мясного Бора для обеспечения выхода из окружения частей 2-й ударной армии.
23–24 июня 2 УА с боем выходила из окружения. Через мои боевые порядки вышло около 15 тыс. бойцов и командиров. Они были полуживые, еле двигались. Выход происходил под сильной бомбежкой и непрерывным артиллерийско-минометным огнем. Здесь погибло столько людей, что негде было встать ногой: вся земля была усеяна трупами, и никто не мог знать, кто где погиб и где похоронен. 26 июня, когда я вышел из боя, в нашем полку осталось 11 солдат. Я все это видел собственными глазами и до сих пор на сердце лежит камень, обида за безалаберное руководство. В мае надо было выводить всю 2-ю ударную, но этого не было сделано. Командующий Ленфронтом генерал-лейтенант М. С. Хозин добился ликвидации Волховского фронта, но сам, находясь в Ленинграде, не знал обстановки, не видел, как голодные солдаты, по пояс в грязи, на собственных плечах носили снаряды на передовую. Когда Ставка 6 июня восстановила Волховский фронт, было уже поздно. Считаю, что на совести генерала Хозина — десятки тысяч погибших воинов 2 УА.
За бои в Любанской операции 37 воинов 25-й кд были награждены орденом Красного Знамени, 44 — орденом «Красная Звезда», многие — медалями «За отвагу», «За боевые заслуги».
В начале июля 25-я кавдивизия была расформирована, а ее личный состав поступил на пополнение 19-й гвардейской дивизии, принявшей самое активное участие в следующей операции по прорыву блокады Ленинграда — Синявинской.
В штабе 13-го кавкорпуса
На фронт меня призвали рядовым. До середины октября 1941 г. воевал под Новгородом. Много дней и ночей провел в лесу. Спали всем отделением на хвойной подстилке. Одну половину шинели под себя, вторую — вместо одеяла. Ботинки всегда мокрые, так как разжигать костры строго воспрещалось. Умывались снегом и, замерзнув, давали «трепака», чтобы согреться.
18 января 42-го года мне приказали доставить пакет на КП 13-го кавкорпуса. Выдали зимнее обмундирование: полушубок и старенькие валенки взамен надоевших обмоток, в которых очень уставали икры.
Я добрался до пос. Пролетарий, где впервые за полгода переночевал в тепле. Утром в кузове ЗИС-5 поехал в Шевелево, к переправе через Волхов. Немецкая оборона на западном берегу была прорвана, и мы переправились без происшествий. Слева были слышны короткие пулеметные очереди, да изредка ухали орудия.
Деревня Мясной Бор была начисто разрушена, уцелела лишь водонапорная башня из красного кирпича да один домишко. Неожиданно оглушил орудийный залп: наша пушка стреляла из ельника в 10 м от дороги. Боец-регулировщик поднял флажок и указал направление, как проехать вне видимости противника. Вскоре машина с бревенчатого настила вырвалась на асфальт и помчалась на предельной скорости. Но вот «асфальт» кончился, и машина вновь запрыгала по бревнам с колдобинам: то, что мы приняли за асфальт, было ледяной дорогой, построенной немцами — песчаная подушка, политая водой.
К вечеру мы были в небольшой деревушке Малые Вяжищи, где в крохотной хатке располагался командный пункт генерала Н. И. Гусева. Я сдал пакет и с ужасом ждал решения своей судьбы: направят в конную часть, а я только раз в жизни сидел в седле. Но, расспросив об образовании, меня оставили в строевом отделе штаба, и на следующий день я приступил к обязанностям делопроизводителя. Собственно, с делопроизводством справлялся пожилой сержант Сорокин, а мне предстояло вникать в обстановку, знакомиться с подразделениями и личным составом.
Начальником отдела был техник-интендант I ранга Карабухин — человек с крепкими нервами, без сантиментов. Моим непосредственным начальником стал зав. делопроизводством лейтенант Усольцев.
Три кавалерийские дивизии корпуса наступали в направлении Любани. Штаб перебазировался во Вдицко, затем в Чащу. 11 февраля конники достигли д. Дубовик, но дальше продвинуться не смогли: глубокий снег, бездорожье, сена взять негде — все немцы подчистили. Под снегом — болота, в которых не было даже осоки. Кавалерия не смогла развить успех стрелковых дивизий и перешла к обороне в пешем строю.
Штаб разместился в Дубовике и оставался там до конца операции. 25 февраля в штабе корпуса побывал К. Е. Ворошилов. После его отъезда на Дубовик налетели семь «юнкерсов». Посыпались оконные стекла. Я выбежал на крыльцо и увидел, как прямо на нас, стремительно увеличиваясь в размерах, падают две бомбы. Через несколько секунд раздался двойной взрыв. Во все стороны полетели жерди, солома, комья земли. Бомбы падали одна за другой и вскоре деревня представляла собой страшную картину перепаханной земли, окровавленного снега, человеческих рук, ног, голов, обрывков одежды и просто бесформенных кусков мяса. Такое не может привидеться даже в самом кошмарном сне. Несколько изб горели, повсюду валялись повозки, домашний скарб, трупы людей и лошадей. В зареве пожара метались люди, подбирая пострадавших. В тот день мы потеряли более ста человек.
Каждый вечер я отправлялся на склад получать продукты по строевой записке. Но 19 марта немцы впервые перекрыли коридор и снабжение прекратилось на целую неделю. «Мессершмитты» гонялись за каждой машиной, прорвавшейся к дороге, за каждой повозкой, каждым пешеходом. Продукты нам сбрасывали с самолетов. Однажды транспортный «дуглас», уходя от пулеметного огня «мессеров», сбросил груз возле бывшей баньки. Мешки с овсом и сухарями упали в сугроб. Большая часть мешков лопнула, и мы горстями выбирали все подряд: овес, гречневую крупу, махорку. Питались в основном кониной, пристреливая раненых лошадей. Оставшихся лошадей кормили соломой с крыш и распаренными березовыми ветками.
Вражеские самолеты навещали нас ежедневно. Мы привыкли к ним и не выходили из дома. Карабухин обычно говорил: «Вы, ребята, приберите документы, а я пока подремлю».
В новгородских домах подполы выстраивались в рост человека. В них держали овощи и мелкий скот. Входить туда можно было из дома или через утепленную дверь снаружи. От этой двери на случай отхода мы прорыли в снегу траншею до бани. Документы хранили в немецких металлических ящиках из-под мин. При каждом налете мы открывали люк подполья и перетаскивали туда ящики.
Однажды выдался пасмурный день, и мы надеялись отдохнуть от налетов. Неожиданно раздался взрыв: начался обстрел из 105-миллиметровых орудий. Выпустят несколько снарядов — часовой перерыв. До обстрелов мы спали на столах, укрывшись шинелями. Теперь пришлось перебраться на пол.
Вскоре мне присвоили звание лейтенанта. С присвоением звания появились новые обязанности — дежурства по штабу. Шалашик дежурного был сделан из жердей, покрытых еловым лапником, и находился в лесу. Крошечный комелек, телефон, коптилка, отрезок доски с картой для нанесения обстановки... Помимо дежурного, в шалаше находились еще телефонист и связной. Беспрерывно зуммерит полевой телефон: из частей сообщают о передвижении людей и техники, о пролетевшем самолете, ударившем орудии и т. п. Все это надо записать и передать оперативникам. Принимаются и передаются десятки кодированных телеграмм. В течение суток ни минуты покоя.
С едой становилось все хуже. В день получали по одному сухарю. Телефонист с утра брал топор и отправлялся на поиски конины. Варили ее без соли. Тошнило, но ели.
Немцы сбрасывали пропагандистские листовки. На одной, помню, был изображен пленный Яков Джугашвили, ему с улыбкой протягивал руку немецкий офицер.
Часто вместе с листовками сбрасывались мины-сюрпризы: разноцветные палочки с развевающимися ленточками — красивые игрушки, рассчитанные на любопытных.
С наступлением тепла все ощутимее становился запах тления. Организовали похоронные команды. Однажды ночью, возвращаясь из 80-й кавдивизии, я наткнулся на странную картину. На заснеженной поляне, освещенной луной, «стояли» трупы: похоронщики воткнули в снег найденных мертвецов, чтобы снова не искать.
26 марта проход был пробит, снабжение возобновилось, но бои под Мясным Бором не утихали: коридор то сужался до нескольких сотен метров, то вновь расширялся. Немцы получили подкрепление — баварский корпус.
В апреле 13-й кк начал выходить из окружения. Организованные заслоны дали возможность дивизиям выйти почти без потерь через полуторакилометровый проход у Мясного Бора. К середине мая почти все части корпуса были за Волховом. Штабы занимались эвакуацией имущества и документов.
17 мая я получил приказ начальника штаба вывезти документы строевого, оперативного и шифровального отделов. Мне выделили ЗИС-5 и двоих красноармейцев. Мы выехали из Дубовика в Нивки, рассчитывая через Финев Луг и Новую Кересть добраться до переправы. Наша машина оказалась в хвосте 12-километровой колонны автомобилей, тягачей, повозок, санитарных машин, тракторов и другой техники. Здесь мы и застряли, продвинувшись за сутки всего на два километра. Отобрали секретные документы, остальные сожгли. Водрузили свой груз на брошенную железнодорожную тележку, на которой ремонтники возили инструменты, и отправились искать продпункт. Получили продукты на два дня, но пока за ними ходили, тележку украли.
Узкоколейка от Финева Луга до Новой Керести уже не действовала. Возле моста через Кересть кишел человеческий муравейник. Сюда вывозились раненые, войсковое имущество и снаряжение. Лес был забит штабелями седел, полушубков, валенок, попон, бочек и ящиков. По мосту медленно ползли машины и повозки, увозя раненых и больных, шли толпы красноармейцев. Постоянно возникали пробки, но через какое-то время все снова приходило в движение.
То и дело налетали бомбардировщики. Тогда в воздух летели обломки машин, повозок, имущества, гибли люди. Взметывались разрывы снарядов и мин. Мост постоянно обстреливался.
Переправившись на восточный берег Керести, мы влились в людскую колонну, растянувшуюся от д. Кречно до Ямно на Волхове. По лесу был проложен деревянный настил, постоянно обновляемый дорожниками, но почти не замаскированный: от леса остались одни стволы без кроны и веток. Над землей висела пелена сизого дыма. В воздухе с оглушительным ревом проносились вражеские самолеты, сбрасывающие бомбы. Весь лес был в ямах и воронках.
Дорога поворачивает к Мясному Бору — самому узкому месту горловины. Впереди царит ад: гул самолетов, разрывы бомб и снарядов, глухие очереди пулеметов. Невольно в душу заползает страх остаться навсегда в какой-нибудь гнилой яме. Гонишь от себя эти мысли, оглядываешься — все ли на месте. Вот уже осталось пятьсот метров, триста, сто...
И вот, наконец, увидели Волхов. Мы прошли 30 км с грузом и остались живы. Это было 25 мая 42-го года. 2 июня немцы окончательно закрыли коридор, и выбраться из «мешка» удалось немногим.
Всеволод Багрицкий — земляк и однополчанин{43}
Как и всякая армия, наша 2-я ударная имела свою ежедневную красноармейскую газету. Она называлась «Отвага». И точно так же, как и в любой армейской газете, штатным расписанием была предусмотрена должность писателя.
Самым первым сотрудником, числившимся по этой должности, был поэт и сын поэта Всеволод Багрицкий.
У Севы была трудная юность.
В 12 лет он лишился отца. Ему было четырнадцать, когда репрессировали и сослали его мать Лидию Густавовну (Л. Г. Багрицкая пребывала в карагандинской далекой ссылке, и увидеть своего сына взрослым ей так и не было суждено). Рос один, опекаемый друзьями семьи. Юрия Олешу считал своим вторым отцом.
Окончив школу, Сева поступил на заочное отделение Литературного института, сотрудничал в «Литературной газете», стал одним из самых активных участников предвоенного театра-студии Алексея Арбузова. Писал пьесы, романтические стихи. Писал для себя, для друзей. Время публикаций для него так и не настало.
Еще в 1940 г. Свердловским райвоенкоматом Москвы Сева был снят с учета как «негодный к всеобщей воинской обязанности с исключением с учета по гр. 1».
«Унылое детство встает за плечами, печальная юность бредет впереди», — так пишет поэт в канун своего восемнадцатилетия.
С первых же дней войны, будучи по зрению чистым «белобилетником», Багрицкий рвется на фронт. Из Чистополя, куда были эвакуированы семьи писателей. Сева пишет рапорт за рапортом в ГлавПУР РККА, пока, наконец, при поддержке А. Фадеева не получает направление на Волховский фронт в газету 2-й УА.
Он пробыл на фронте ровно месяц и два дня. Вероятно, самое значительное и самое трудное время в его такой недолгой жизни.
Трудно было Севе во всем. Воспитанный в высокоинтеллигентной среде, романтик чистейшей воды, он столкнулся с такой жестокой фронтовой действительностью, что порой не находил себе места. Непросто давалась ему и служба в армейской газете.
«Все мои работы правятся редактором и теряют всякий намек на индивидуальность, — пишет он 10 февраля в письме своему другу Владимиру Саппаку. — Я вспыльчив и часто отвечаю начальнику грубостью. Стараюсь писать меньше и лучше. Пишу о том, что меня по-настоящему захватывает. На днях уходим в тыл к немцам. Это очень ответственная и сложная операция. Но надо думать — будем живы!»
А жить ему оставалось всего 16 дней.
За десять дней до гибели он заносит в дневник: «Сегодня восемь лет со дня смерти моего отца. Сегодня четыре года семь месяцев, как арестована моя мать. Сегодня четыре года и шесть месяцев вечной разлуки с братом. Вот моя краткая биография. Вот перечень моих «счастливых» дней. Дни моей юности. Теперь я брожу по холодным землянкам, мерзну в грузовиках, молчу, когда мне трудно. Чужие люди окружают меня. Мечтаю найти себе друга и не могу... И я жду пули, которая сразит меня».
В тот же день он отправляет письмо матери: «По длинным лесистым дорогам я хожу со своей полевой сумкой и собираю материал для газеты. Очень трудна и опасна моя работа, но и очень интересна. Я пошел работать в армейскую печать добровольно и не жалею. Я увижу и увидел уже то, что никогда больше не придется пережить. Наша победа надолго освободит мир от самого страшного злодея — войны».
Таков был молодой поэт и воин Всеволод Багрицкий, ищущий, мечтающий, бескомпромиссный и бесстрашный.
Я видел его лишь однажды — за день до гибели, 25 февраля 1942 года, в деревне Дубовик в избе, где размещался политотдел нашего 13-го кк. Я хорошо помню эту дату, потому что мне в тот день вручали кандидатскую карточку, как раз накануне решительного, но так и неудавшегося штурма Любани. В просторной избе было много народу, все в возбужденном и приподнятом настроении. Казалось, еще рывок, и цель операции — окружение и разгром немецкой группировки — будет достигнута... Кто знал, что мы просидим в этих проклятых болотных дебрях еще четыре месяца без продовольствия, боеприпасов и техники. А многие останутся там навсегда...
В тесной избе политотдела было много народу, и каждый поздравлял нас, молодых коммунистов, с получением карточки. Но запомнил я только Багрицкого, прибывшего в наш корпус, как он говорил, «чтобы быть первым журналистом, передающим репортаж из освобожденной Любани». Сева был высок, строен, темноволос, мой сверстник и земляк. А встреча с земляком на фронте всегда была великой радостью. Как выяснилось, и жили мы почти рядом — он в проезде МХАТа, а я на Арбате — переулками десять-пятнадцать минут хода. Да и то, что я говорю с настоящим поэтом, который носит знаменитую фамилию, не могло не запомниться. Мы договорились встретиться через день-два в Любани и там по-московски отметить эту первую большую победу под Ленинградом...
Вечером 25 февраля оперативная группа штаба корпуса во главе с генерал-майором Н. И. Гусевым перешла из Дубовика на КП в части, нацеленные на Любань. Другие службы, в том числе и политотдел, должны были подтянуться позднее...
Как истинный художник Сева с молодых лет мог заглянуть в свое будущее, увидеть грядущее в мельчайших подробностях. Еще в октябре 1938 года он пишет стихотворение, которое пересылает матери:
Он упал в начале боя,Он упал, его подняли,
Понесли лесной тропой...
Птицы песней провожали,
Клены никли головой.
Все так и случилось. Вплоть до похоронного шествия по лесной тропе и пения птиц.
Под вечер 26 февраля на Дубовик налетело два десятка «юнкерсов». Они устроили дьявольскую карусель, бомбя и поливая из пулеметов все живое, что замечали на земле. Совершенно очевидно, что они целили в штаб корпуса, не зная, что накануне он ушел в леса. В деревне больше всего пострадали госпиталь, вспомогательные службы штаба корпуса, мирные жители.
Об обстоятельствах гибели Багрицкого до сих пор было известно, что во время вражеского авианалета корреспондент «Отваги» находился в политотдельской избе и беседовал с раненым политруком 100-го кавалерийского полка Онуфриенко, накануне отличившимся в боях. Осколки упавшей рядом бомбы прошили бревенчатые стены и изрешетили обоих. В пробитой планшетке Севы лежало неотправленное письмо матери...
Но вот недавно я вновь побывал в Дубовике. Ни одного старого дома (вся деревня была сожжена весной 1942 года при отступлении наших войск). Сейчас здесь подсобное хозяйство леспромхоза «Радофинниково». Руководит хозяйством Виктор Николаевич Николаев, сам местный, дубовицкий. Он отлично помнит тот страшный день 26 февраля.
— Вот тут, — показывает Виктор Николаевич, — почти у самого берега речки Тосны, стоял наш дом. В нем размещался политотдел гусевской кавалерии. Наша семья на это время переселилась к родне на окраину. И вот под вечер 26-го фашист налетел... Как только кончилась бомбежка, я побежал к своему дому — посмотреть, цел ли он и нужна ли кому помощь. С самим домом ничего особого не случилось, только стекла все повылетали. Но вот метрах в двадцати, на льду речки Тосны, лежали трое: два командира и девушка-санитар. Их всех насмерть прошили, видно, одной пулеметной очередью с самолета. Тут вскоре прибежали люди и занесли убитых в наш дом. При этом говорили, что один из убитых командиров — молодой поэт из газеты и отец у него был на всю страну известный поэт. На следующий день приехала полуторка из редакции и увезла своего товарища... Я все это хорошо помню. Было мне в ту пору уже двенадцать лет.
Хоронили Севу с воинскими почестями в лесу у Новой Керести, там, где стояла тогда редакция «Отваги».
На сосне, в изголовье могилы, прибили доску, на которой его товарищ из редакции, впоследствии известный скульптор Евгений Вучетич, вырезал строчки Марины Цветаевой, которые Сева часто повторял: «Я вечности не приемлю, зачем меня погребли? Мне так не хотелось в землю с любимой моей земли...».
111-я стрелковая в Любанской операции{44}
Я родился в 1921 г. в д. Бардаковка Курской области в крестьянской семье. В 39-м закончил педучилище и до призыва в Красную Армию работал сельским учителем.
Война застала меня курсантом Военно-политического училища в Радомышле, вскоре эвакуированного в Камышин. В декабре 1941 г. начальник училища получил приказ о передаче всех курсантов в распоряжение Главного Политического Управления.
Мы прибыли в Москву 29 декабря, а уже тридцатого отправились политбойцами на фронт. Я попал в 532-й сп 111-й сд.
В это время дивизия под командованием полковника С. В. Рогинского после тяжелейших боев на Волхове за д. Веретье готовилась к новому наступлению. До Малой Вишеры мы ехали эшелоном, оттуда маршем, лесными дорогами направились к Волхову. По пути колонну несколько раз бомбили немецкие самолеты.
Сопровождавший офицер привел нас на большую поляну, где всех распределил по батальонам. Меня определили в пулеметную роту 2-го батальона. Комбатом был майор Русаков, комиссаром — старший политрук Двойнин.
В начале января 1942 г. меня назначили командиром пулеметного расчета и одновременно заместителем политрука роты. В пульроте было 3 расчета, 21 человек, многие из которых впервые видели станковые пулеметы. Лишь командир одного из расчетов Николай Чулдин отлично знал пулемет. Несколько дней мы с Чулдиным обучали бойцов пулеметному делу.
В это время войска 2-й УА уже переправлялись через Волхов. Наконец, настал и наш черед. Поставив пулеметы на лыжи, мы по льду перешли реку и выдвинулись на опушку леса между Любиным Полем и Мостками. Пульрота заняла позицию на обочине шоссе Чудово-Новгород. К нам прибыл командир артдивизиона старший лейтенант Байгарин и предупредил, что мы должны открыть огонь после артподготовки, когда в бой пойдет пехота.
Еще не рассеялся туман, как заговорила артиллерия. Она посылала свои «гостинцы» к проволочным заграждениям переднего края врага. Из леса, как комья снега, выскочили наши автоматчики в маскхалатах. Вслед за огневым валом они летели на лыжах вперед. Взвилась красная ракета — сигнал пехоте и нам. Застрочили наши пулеметы и сразу ожили огневые точки противника. Артиллерия перенесла свой огонь на село, откуда били немецкие пулеметы.
Пехота пошла в атаку. 532-й полк выбивал фрицев из Мостков, а 468-й штурмовал Любино Поле. Немцы убегали по шоссе в сторону Спасской Полисти и от Мостков в лес. Их преследовала наша пехота. Вслед за пехотой пошла и наша пульрота. На окраине Мостков находился блиндаж, который мы забросали гранатами и заняли. В нем оказалось три пулемета, один из них — крупнокалиберный.
Продвинувшись вместе с пехотой на 2–3 км, мы уничтожили немецкий полевой госпиталь, а дальше наше наступление захлебнулось. Мы зашли в болотистый лес и продвинулись еще на пару километров. Тут к нам прибежали двое бойцов из 2-го эшелона с известием, что немцы вновь заняли Мостки и Любино Поле, отрезав нас от тылов.
Стемнело. Тихо, слышно лишь как потрескивают на морозе ели. Вдруг голоса: «Рус, сдавайсь! Сдавайтесь по-хорошему, вам будет сохранена жизнь!»
Затем зазвучали знакомые мелодии: «Яблочко», «Страдания», «Катюша», «Полюшко-поле» и т. д. И снова слова: «Сдавайтесь! Ваше положение безвыходно. Вокруг вас — надежное кольцо!»
Заняв круговую оборону, мы расположились у стволов сосен и молча слушали эту агитацию. Комполка Кухарев задумчиво прохаживался. Внешне он напоминал В. И. Чапаева из одноименного фильма, часто шутил с бойцами. Неожиданно полковник подошел к нашей пульроте.
— Ну, шо, хлопцы, надулись? Будэмо здаватысь али як?
Как по команде, мы ответили хором:
— Нет, товарищ полковник, будем умирать, но не сдадимся!
— Вот и я так думаю. А ну, Костик, — обратился он ко мне, — где твоя хромка? Сыграй им погромче гопака, пускай послухают нашу музыку!
Я взял гармонь, нажал на клавиши, и по лесу эхом покатился задорный мотив. Комполка ударил себя ладонями по коленям и понесся между соснами в пляс, на ходу придумывая слова:
— Ой, гоп-гопака,Хватит в рупор нам орать,
Да и песенки играть!
Нас измором не возьмешь,
Зря ты, сволочь, там орешь!
Мы немного посидим,
Отдохнем — еще дадим.
Будет все в порядке —
Драпанете без оглядки.
Агитировать не нужно,
Мы живем все очень дружно.
Вам играем гопака,
Скоро скажем вам: «Пока!»
Наше лесное «яйцо» представляло собой мешок 2 х ?3 км. Мы просидели в нем ровно четверо суток. Огня немцы почему-то не вели. Радист безуспешно вызывал своих: село питание. И вдруг закричал:
— Товарищ полковник, отозвались!
Полковник Кухарев успел лишь сообщить квадрат, где мы находимся, и связь оборвалась.
Положение наше было незавидное. Все запасы продовольствия давно съели, стали варить кору и сыромятные ремешки. А ночью над нами появился «кукурузник»{45} и сбросил мешки с сухарями, сахаром и копченой рыбой. Мы ожили.
Утром по радио немецкий «русак» нас категорически предупредил: «Если по-хорошему не сдадитесь — смешаем вас с землей. Завтра в 10.00 по московскому времени на вас посыплются тонны бомб и снарядов и никого не оставят в живых. Хайль Гитлер!» Радио смолкло. Песен для нас фрицы уже не играли.
Комполка подозвал к себе командиров (среди них я узнал старшего лейтенанта Байгарина) и отдал им какое-то распоряжение. Артиллеристы и минометчики вместе с пехотинцами стали зарывать в землю то, что нельзя было взять с собой: готовился выход из «мешка».
Потом полковник Кухарев подошел к нашей роте и спросил:
— Ну, что, слыхали «русака»?
Я сказал:
— Грозно, падлы, предупредили и сразу замолчали...
— Так скилькы ж можно агитировать? — проговорил полковник и снова спросил. — Так что, хлопцы, будэмо здаватысь чи ни?
Радистка всхлипнула:
— Да что Вы, товарищ полковник?
— Вот и я думаю, шо нэ будэмо. Костик, — обернулся он ко мне, — ты первый проходил со своими ребятами левее села, где у немцев была огневая точка. Зря не подорвали пулеметы в блиндаже. Теперь там снова засели фрицы и не пропускают нас. Скажи, можно ли в том месте перейти дорогу? Тикать нам трэба сегодни — завтра будэ пиздно...
Командир похлопал меня по плечу и решительно сказал:
— Ну, вот шо, бери себе ребят и действуй — открывай путь на выход: он лежит через той блиндаж...
Я ответил, что возьму тех, кто сам пожелает идти со мной. Дорога предстояла нелегкая: бурелом, воронки, немцы рядом... Вызвались двенадцать бойцов и радистка с санитаркой.
С наступлением темноты мы двинулись к шоссе. То и дело натыкались на поваленные снарядами деревья, обходили завалы и, наконец, увидели сквозь кусты белоснежную дорогу. За ней тянулся слабый луч света из блиндажа, пахло дымом. Огневая точка казалась мертвой.
Раздумывать было некогда и я скомандовал разведчику Васильеву отойти по кювету метров на тридцать и выстрелить по блиндажу из карабина. Если ответят — сменить позицию и дать автоматную очередь.
Вправо я послал разведчика Литасова, предупредив стрелять лишь в том случае, если увидит живую цель. Остальные расположились перед дорогой напротив блиндажа. Через семь минут послышалась короткая автоматная очередь. Но ведь выстрела из карабина не было?
Я послал к Васильеву санитарку. Оказалось, что он увидел вышедшего из блиндажа немца и прибрал его, как говорится к рукам. Блиндаж тотчас оживился: из него градом полетели трассирующие пули, но Васильев уже сменил позицию и ударил по блиндажу из ПТР. Видимо, попал в амбразуру, так как пулемет замолчал.
Через связного я передал команду Литасову открыть огонь по блиндажу сначала из винтовки, потом из автомата, что и было сделано. Немецкий пулемет молчал. Мы тоже не стреляли, не отрывая взглядов от блиндажа.
Неожиданно из амбразуры по Васильеву ударил автоматный огонь. Он ответил тем же, даже сделал выстрел из ротного миномета, но мина разорвалась за блиндажом.
Мы решили под покровом темноты переползти дорогу. Первый со связкой гранат пополз Калмыков, потом я, за мной радистка и Тареев с гранатами. Немец из блиндажа продолжал вести наугад автоматный огонь. Мы залегли. Калмыков подполз к блиндажу, выругался и швырнул в амбразуру связку гранат, а сам — бегом к нам. Раздался взрыв, за ним — тишина.
Калмыков направился к блиндажу, но из него неожиданно выскочил немец, и Калмыков уложил его из автомата. Перешагнув через убитого, он откинул брезент, закрывавший вход в блиндаж, и крикнул:
— Заходи, ребята! Путь свободен.
Оставив у дороги Тареева, мы вошли внутрь. Там горела лампа, похожая на шахтерскую, догорали в печке дрова. На полу лежали двое убитых немцев, а третий повис на пулемете, все еще удерживая мертвой рукой автомат.
Калмыков остался в блиндаже, а мы с радисткой вернулись к своим. Отправив связного к командиру полка и оставив на дороге дежурных, мы с ребятами направились в блиндаж. Вытащив из него убитых немцев, стали греться и сушиться у печки. Кое-кто не побрезговал и переоделся в немецкое тряпье.
Все наши окруженцы во главе с командиром полка на рассвете перешли дорогу. Полковник Кухарев вошел в блиндаж и шутя поднял руки перед переодетыми бойцами: «Их хенде хох!» Он приказал нам оставаться в блиндаже, а сам повел людей в лес, откуда мы наступали на Мостки{46}. Вскоре нас в блиндаже сменили автоматчики другой части.
По квадрату, где мы находились накануне, немцы, не дожидаясь 10 часов, открыли ураганный артиллерийский огонь. Потом появились 30 «юнкерсов», снизились над лесом и из них пачками, как из мешков, посыпались бомбы.
Полковник Гавриил Кириллович Кухарев получил от командования новую задачу: принять участие в овладении Спасской Полистью, на которую с юга наступали части 376-й дивизии.
111-я сд обошла село слева и зашла немцам в тыл. Противник оказался в мешке. Завязался бой не на жизнь, а на смерть. Нашему полку довелось сражаться у стыка дорог, где немцы контратаковали нас пять раз, стремясь отогнать от Спасской Полисти. После четвертой контратаки положение 2-го батальона стало критическим из-за больших потерь и комбат попросил подкрепление. Командир полка выделил нашу роту. Я был тогда командиром 1-го расчета и первым номером при пулемете «максим», одновременно исполняя обязанности ротного политрука, выбывшего по ранению.
Со всех сторон взрывались немецкие мины и снаряды, перелетавшие через передний край, а мы ползком тянули на лыжах три «максима», банки с пулеметными лентами, ящики гранат и бутылки с зажигательной смесью.
И вот мы на огневой позиции. Рота выдвинулась на правый фланг. Перед нами была большая поляна, редкий сосновый лес и двухметровый кустарник. Порошил снег. Слева шла сумасшедшая перестрелка, у нас пока стояла тишина. Я посоветовал пулеметчикам хорошо замаскироваться, зарядить пулеметы и быть наготове: вероятно, немцы будут пытаться зайти к нам в тыл.
Со стороны противника послышался звук моторов, и сразу же прекратился. По-видимому, немцы тягачами доставили пушки. Спустя какое-то время отчетливо раздался гул танков. Наблюдатель заметил на поляне двух немцев с биноклями, осматривающих наши позиции. Через несколько минут они скрылись.
Спустя час противник открыл артминогонь по нашему переднему краю. Затем на поляну короткими перебежками выбежали немецкие солдаты, ведя огонь из автоматов. Наши бойцы ответили дружным огнем и немцы переметнулись к правому флангу. Больше ждать было нельзя. Прозвучала команда «Огонь!» и заработали наши «максимы». По огневой ударили минометы, ряды атакующих стали нарастать.
Два наших пулемета открыли огонь по фронту, поражая противника. На нас пошли два танка, ведя стрельбу из пушек и пулеметов, за ними — новые ряды автоматчиков. Продолжали бить минометы. Разрывы мин и снарядов срезали верхушки сосен, поднимали в воздух фонтаны земли со снегом. Немецкие танки подошли чуть ли не вплотную и вели огонь по нашей позиции. Калмыков с двумя связками гранат пополз к ближайшему танку. Одну за другой он бросил их под танк. Взрыв, второй, и танк загорелся. Танкисты попытались выбраться через нижний люк, но Калмыков прикончил их из автомата. На обратном пути его ранило в левую руку и бедро, но он все равно занял свое место у пулемета и продолжал стрелять. Второй танк, сделав несколько выстрелов из пушки развернулся и ушел, за ним побежали оставшиеся в живых немецкие солдаты.
Однако обстрел продолжался. Один снаряд попал в сосну и она, шумно треснув, повалилась на наш пулемет. Нам с трудом удалось высвободить его из-под сосны, занять новую позицию и продолжать вести огонь. Последняя контратака немцев была отбита.
На поле боя осталось лежать много фашистских солдат. Поредели и наши ряды. Из двадцати трех пулеметчиков, вступивших в бой, уцелело шестеро — по сути, один пулеметный расчет. Я получил ранение в ухо.
Немцы отошли, и нам представилась возможность отдохнуть. Мы получили небольшое пополнение и боеприпасы.
Моя рана загноилась и вместе с другими ранеными я был отправлен в 120-й медсанбат. 20 февраля 42-го года меня перевели в госпиталь № 2750 г. Боровичи, где я пробыл до 30 апреля, а потом вернулся в свой 532-й полк.
Наш полк только что вышел из очередного окружения и занимал оборону у Сенной Керести. Меня назначили комиссаром полка. Как только ставилась боевая задача подразделениям, я собирал комсоргов батальонов и рот, разъяснял суть задания и подчеркивал авангардную роль комсомольцев в предстоящем бою, напоминая, что смелость города берет, а трусость — шаг к смерти. Когда разгорался бой, я не мог усидеть в политотдельской палатке и шел к пулеметчикам, помогая новичкам осваивать пулемет. Нередко ходил на задания с разведчиками.
Вскоре мы получили приказ снова отправляться к Спасской Полисти, где немцы укрепили свои позиции. Дивизии было присвоено звание 24-й гвардейской, а мы стали 72-м гвардейским полком.
После боев за Спасскую Полисть дивизия воевала под Вяжищами, откуда была выведена на отдых и переформирование. Впереди предстояли новые бои за освобождение Ленинграда от блокады: в конце августа 1942 г. 24-я гвардейская наступала в первом эшелоне на Синявино, но эта операция заслуживает отдельного рассказа.
Всю ласку и тепло отдавали раненым...{47}
Нас было двадцать комсомольцев — медсестры и врачи 120-го медсанбата, получившие мартовским утром 42-го года задание пройти топкими болотами в расположение нашей окруженной дивизии, где скопились сотни раненых.
Нагрузившись до отказа медикаментами и перевязочным материалом, в теплом обмундировании, с неразлучными противогазами, мы отправились в путь. Мы — это комсорг Аня Петушкова, медицинские сестры Шура Королева, Тося Григорьева, Вера Балабина, Катя Васильева, Катя Корнеева, я (тогда Таня Высоцкая), врачи Николай Афонин, Маруканян, Вартанян и два санитара.
Это было под Мясным Бором. Войдя в лес, мы увидели страшную картину: трупы мирных жителей — стариков, женщин и детей, расстрелянных, по-видимому, с самолетов фашистскими стервятниками. Сердце сжалось от боли. Аня Петушкова сказала:
— Не плачьте, девочки! Наши отомстят за муки этих людей. А мы должны как можно быстрее идти вперед — нас ждут раненые.
Вскоре мы подошли к большому болоту, периодически обстреливаемому немцами. Наш путь лежал через болото. Мы разделились на группы по пять человек и вошли в холодную воду. Две группы прошли незамеченными. Но когда 3-я группа дошла до середины болота, где вода доходила до пояса, Катя Корнеева, зацепившись за корягу, упала и вскрикнула. Тотчас застрочили автоматы. Катю Васильеву ранило, правда, не тяжело.
Пройдя несколько километров, измученные, все в болотной тине, мы присели отдохнуть. Выглянуло солнышко. Отжали мокрую одежду, обсушились немного и к вечеру пришли в назначенное место.
К нашему приходу были развернуты палатки и построены бревенчатые срубы с двухъярусными нарами. Везде, где только можно, лежали раненые. Ночь предстояла холодная, и мы принялись дергать мох, утепляя палатки и домики.
Началась наша работа. День и ночь шли операции и перевязки, день и ночь — кровь и стоны. Сейчас страшно вспоминать тот кошмар, в котором мы находились. Постоянно видеть окровавленных, беспомощных мужчин, сжимать их холодеющие пальцы и смотреть в потухающие глаза и при этом утешать: «Держись, еще немного и тебе станет легче!» А в ответ слышать: «Нет, сестричка, не жилец я... Вот, возьми адресок — сынок у меня там...»
Умрет — ты поплачешь в углу и идешь к новым раненым, которых везли и несли нескончаемым потоком. И опять заставляешь себя улыбаться, свертываешь дрожащими руками самокрутки и успокаиваешь, успокаиваешь, принимая боль на себя...
С питанием было очень плохо: все получали с воздуха, с самолетов — сухарики и крупу в мизерных количествах. Счастье, если найдем павшую лошадь и сварим суп из конины. Главным было накормить раненых, сами — как придется. А ведь и дежурили сутками, засыпая на ходу, и кровь сдавали для раненых. Но и голодая, шатаясь от усталости, все честно выполняли свой долг, отдавая раненым всю ласку и тепло, на которые были способны.
Всем в окружении было очень тяжело. Но все же солдаты сумели под обстрелом проложить узкоколейную железную дорогу, по которой мы вывозили раненых. Бойцы вручную толкали вагончики-платформы, а мы сидели с ранеными и отвлекали их разговорами от боли и стрельбы.
На Большой земле нас ждала радостная весть: нашей родной 111-й дивизии присвоили звание гвардейской. Она стала 24-й гвардейской сд, а 120-й медсанбат — 20-м гвардейским. Очень хорошо помню митинг, торжественное вручение гвардейского знамени, которое 2 июля 1942 г. принимал новый комдив — полковник П. К. Кошевой.
После Мясного Бора мы попали в Синявинские болота. Снова раненые, окружение и тяжелейший выход из него с большими потерями. И, несмотря ни на какие трудности, медики нашего батальона делали все от них зависящее, чтобы спасти раненых.
Во время обстрела под Синявиным загорелась палатка, где находились раненые, подготовленные к эвакуации. Увидев пламя, командир эваковзвода Аня Петушкова крикнула: «Быстро выносите раненых!» А сама стала гасить пламя голыми руками, срывая горящий брезент. Аня получила тяжелые ожоги, но выздоровела. Погибла она в 44-м при освобождении Одессы, оставшись в памяти всех, кто ее знал, добрым и самоотверженным человеком.
2- я ударная не сдавалась!
Прошло более 50 лет с тех пор, как трагически завершилась Любанская операция.
Я был военным комиссаром 59-й отдельной стрелковой бригады с октября 1941 г. до 25 июня 1942 г., т. е. до полного завершения боев в окружении.
Формирование бригады началось в конце 1941 г. в селе Дергачи Саратовской области. Руководить формированием довелось мне, так как командир бригады и начальник штаба прибыли в нее только в 20-х числах декабря, за день-два до отправления в действующую армию.
На должность командира бригады был назначен подполковник Черник. До этого он работал в аппарате военного атташе в Китае и, как оказалось, не был способен управлять войсками в бою, да еще в сложных условиях лесисто-болотистой местности. Его военная неграмотность плюс болезненное самолюбие обернулись лишними потерями в первом же бою на рубеже р. Волхов в районе Бор-Костылево-Арефино и особенно в районе Мясного Бора, где он потерял всякий контроль за боевыми действиями и был отстранен от должности.
О начальнике штаба майоре Старцеве рассказать много не могу, поскольку в боях за Мясной Бор и Спасскую Полисть он получил ранение, и пути наши разошлись. Исключительно хорошо зарекомендовал себя комиссар штаба бригады старший политрук Петр Есюткин. Долгое время он был и комиссаром, и начштаба и с успехом справлялся со своими обязанностями.
Начальником политотдела был назначен батальонный комиссар И. А. Канащенко — добросовестный, ответственный партийный работник. Из состава политотдела помню только И. П. Панькова — блестящего политпропагандиста.
В эшелоне, который отправлялся со ст. Алтата на фронт последним, находился и я. Во время остановки на ст. Саратов к нашему эшелону был прицеплен еще один вагон, в котором разместились прокуратура, военный трибунал во главе с председателем Абрамовым, особый отдел, которым руководил А. Н. Синев. В пути, на одной из остановок, я познакомился с «пассажирами» нового вагона. Хорошо запомнил воспитанного, интеллигентного военюриста Абрамова и его следователя Зиновьева. Потом я узнал, что они трагически погибли в ночь с 21 на 22 июня 1942 г. Помню, тогда насторожил меня бесцеремонностью и надменностью начальник особого отдела Синев, а вот его заместитель И. И. Дмитрохин сразу расположил к себе своей добротой, скромностью и, я бы сказал, застенчивостью. В отличие от своего начальника Иван Иванович обладал исключительным трудолюбием и мужеством. Его часто видели в боевых частях на переднем крае.
Среди других я запомнил командира медсанроты Лысенко, комиссара роты Тодрина, заведующую аптекой Тельнову, врачей Е. А. Кузьмину, Копайгородскую, Любовь Семеновну Фельджер, сестер Серую, Пилецкую.
К сожалению, командный состав, в том числе командиры частей и подразделений, и политработники в большинстве своем были призваны из запаса, не имели боевого опыта, а времени на учебу не было. Только в последний день перед отправлением первого эшелона мы попытались провести единственное учение бригады на тему «Марш и встречный бой» в совершенно открытой степи. Однако завершить его не удалось — внезапно поднялся буран со снежной вьюгой, обморозившей много людей. Личный состав оказался плохо обмундирован, не было даже теплого белья.
При формировании были проблемы с поступлением вооружения и материальной части. Так, пушки и минометы, часть требуемого количества винтовок и немного автоматов мы получили только в Ярославле, в последних числах декабря 1941 г., когда поступили в состав 2-й ударной. Тогда же получили теплое белье, ватники и стеганые брюки.
Эшелоны продвигались крайне медленно. Первый эшелон прибыл на ст. Неболчи на рассвете 31 декабря. Здесь мы получили первое боевое крещение: три истребителя немецкой авиации обстреляли нас и сбросили мелкие бомбы. К счастью, жертв не было. Пешими, по глубоким снежным заносам, расчищая путь транспорту и боевой технике, части двинулись вдоль р. Меты к Малой Вишере и далее по маршруту наступления передовых частей 2-й УА.
Кажется, 11 января 1942 г. нас с командиром бригады Черником встретил в горящей деревне Некрасове представитель оперативной группы 2-й ударной и пригласил в один из уцелевших домов для доклада командующему. Войдя в дом, мы было начали представляться Г. Г. Соколову, однако он указал на другого генерала, находящегося здесь же. Это был генерал-лейтенант Н. К. Клыков — новый командующий, которому мы и доложили о составе и месте сосредоточения бригады. Тогда же получили указание о дальнейшем пути следования и пункте сосредоточения. Им оказалась глубокая лесная балка — долина, открытая всем ветрам, которые еще больше усиливали и без того лютые морозы.
Однако, получив боевое распоряжение, части бригады без какой-либо передышки после ночных изнурительных маршей сразу же заняли исходное положение во втором эшелоне армии, чтобы с утра грядущего дня принять участие в предполагавшемся прорыве. 13 января 1942 г. началось наступление, а уже 14 января нашей бригаде была поставлена задача: через боевые порядки 327-й сд войти в прорыв на рубеже деревень Бор-Костылево-Арефино и, действуя по тылам немцев, выйти ко второму эшелону их обороны на линии Мясной Бор-Спасская Полисть, перерезать железную дорогу Новгород-Чудово и с ходу овладеть этими пунктами.
Следует отметить, что командир и штаб бригады не имели даже светлого времени для того, чтобы провести рекогносцировку, поставить конкретные задачи командирам частей, определить направление проведения столь сложной боевой операции, организовать взаимодействие.
С рассветом 14 января, развернув боевые порядки по фронту, бригада начала движение. Предстояло преодолеть Волхов и его широкую долину. Деревни на противоположном берегу реки были охвачены пожарами. При продвижении частей бригады по льду реки наши боевые порядки подверглись сильному воздействию огнем противника, особенно артиллерии. Со своего НП на крутом берегу Волхова мы с горечью наблюдали, как после каждого выстрела на снегу оставались лежать убитые и раненые. Был убит командир первого батальона Каравацкий. Но, несмотря на потери, к середине дня бригада достигла рубежа обороны немцев на Волхове и, втянувшись в прорыв, заняла деревни Костылево, Арефино, Бор.
Поздно вечером, свернув боевые порядки, колоннами начали движение по намеченному маршруту, организовав разведку и приняв меры боевого охранения. Идти пришлось по бездорожью, при глубоких снежных заносах и в основном под покровом ночи. Если не считать двух налетов вражеской авиации, какого-либо сопротивления со стороны неприятеля мы не встречали до рубежа Мясного Бора, это и понятно: ведь кругом густой лес, а немцы в таких условиях рубежи не создавали.
Сейчас уже не могу вспомнить, какого числа части бригады подошли к подступам Мясного Бора и сосредоточились в густом лесу. Была ночь, мороз — около 40 градусов. Но костры для обогрева не разводили, чтобы нас не заметили, а если в крайних случаях и зажигали огонь, то его тщательно прикрывали сверху шалашами или плащ-палатками. Люди были изнурены до предела, многие падали и тут же засыпали, отчего около десятка человек замерзли.
В темноте, не имея разведданных о противнике, системе огня, характере оборонительных рубежей на переднем крае и глубине обороны врага, командир бригады Черник с командирами частей поспешно провели рекогносцировку, поставили задачу частям, а в это время поисковые группы вели усиленную разведку на переднем крае.
С рассветом части бригады перешли в наступление. Продвижение бригады после ввода ее в прорыв было обнаружено авиацией противника, и внезапности нашего наступления не получилось. Немцы встретили нас сильным и, надо сказать, умело организованным огнем. Верно определив, что силы наступающих невелики (ведь первой подошла к рубежу и начала наступление только 59-я осбр), противник осмелел и, используя открытые фланги наступающих подразделений, выбросил в наши тылы группы автоматчиков.
Командир бригады Черник в этой сложной обстановке потерял управление. Связь работала нечетко и часто прерывалась. В части пришлось направить офицеров штаба и политотдела. Положение удалось восстановить, но ценой значительных потерь: были убиты начальник оперативного отдела штаба Носов — боевой и опытный офицер, начальник разведки бригады, комиссар Барсуков, ранен комиссар минометного батальона и другие. Я тоже был ранен осколком мины в ногу, но остался в строю. Рана мне показалась пустяковой.
Нашей бригаде кое-где удалось потеснить противника, но перерезать железную дорогу и овладеть Мясным Бором мы не смогли. Сил и средств оказалось явно недостаточно.
В дальнейшем усилиями подошедших частей и нашей бригады оборона немцев была прорвана, захвачен ряд опорных пунктов, в том числе и Мясной Бор, перерезана железная дорога Новгород- Чудово, однако овладеть сильно укрепленным пунктом обороны немцев — Спасской Полистью — оказалось не под силу ни в этом бою, ни в последующих.
После этого наша бригада была выведена во второй эшелон для приведения частей в порядок. Командир бригады Черник, растерявшийся в бою, решением Военного совета 2-й ударной был снят с должности. В тот же день командование бригадой принял полковник И. Ф. Глазунов.
Не более суток находилась бригада во втором эшелоне. Не успели мы отдохнуть от предыдущих маршей и напряженных боев, как поступило боевое распоряжение о вводе в прорыв на новом рубеже. Подключившись к прорыву, бригада оказалась в первом эшелоне наступающих частей и с боями успешно продвигалась в направлении Финев Луг, Ольховка, Горка, Дубовик. В этот же прорыв был введен 13-й кк, в оперативное подчинение которого вошла и наша 59-я бригада.
В первых числах февраля части бригады, удачно применив обходной маневр, овладели деревней Дубовик. Здесь была наголову разбита и уничтожена карательная рота эстонских айсаргов, а командир роты взят в плен и расстрелян.
Затем бригада вошла в крупный лесной массив и, следуя по единственной проселочной дороге, выбралась на опушку леса перед деревнями Большое и Малое Еглино, где была остановлена сильным артиллерийским огнем. Боевые порядки бригады были растянуты, тылы и артиллерия отстали, сил и средств для взятия такого укрепленного рубежа с хода у нас явно не хватало. Мы перешли к обороне.
К этому времени в Дубовике уже капитально обосновался КП со штабом 13-го кавалерийского корпуса. Мы реально почувствовали конкретное, умелое руководство умного и энергичного человека — командира корпуса генерала Н. И. Гусева. Вспоминая трагический конец 2-й ударной армии, можно только сожалеть, что корпус вместе с таким прозорливым руководителем в мае был выведен из ее состава. Его опыт и мудрость могли оказаться полезными, а принимаемые им решения — повлиять на исход операции по отводу армии.
Для организации и подготовки дальнейшего наступления на рубеже Большое и Малое Еглино, железнодорожного разъезда Еглинка нам дали несколько дней. К этому времени в бригаду поступило пополнение — три лыжных батальона (169-, 170- и 171-й), сформированные на Урале. К сожалению, прибыли они к нам накануне дня наступления. Довооружили их на бригадном обменном пункте, а на подготовку к наступлению времени было крайне мало.
В лесу, в районе БОП, провели митинг, на котором я выступил перед лыжниками. Вместе с комбригом полковником Глазуновым провели совещание с командным и политсоставом батальонов. Кроме того, я собрал отдельно командиров взводов и обратил их внимание на сложившуюся обстановку и задачи. Серьезную подготовку к предстоящему наступлению провел штаб бригады во главе с его комиссаром Есюткиным, исполнявшим одновременно обязанности и начштаба вместо выбывшего по ранению майора Старцева.
Наше наступление началось 8 или 9 февраля 1942 г. Соседом справа, правее железнодорожного полотна метров на 500, была одна из кавалерийских дивизий. Кто был соседом слева, теперь уже не помню, возможно, 22-я отдельная стрелковая бригада полковника Пугачева. В полосе наступления бригады нам предстояло овладеть опорными узлами сопротивления в деревнях Большое и Малое Еглино, разъездом Еглинка и железнодорожным мостом-виадуком, оказавшимся особенно крепким орешком.
Бои на этом рубеже были особенно упорными. Противник понимал, что, овладев рубежом, мы совсем близко подвинемся к Тосно и Любани, поэтому противник сильно укрепил Большое и Малое Еглино. А перед нами была совершенно открытая местность, что ставило нас в труднейшие условия. Преодоление открытого пространства неизбежно вело к большим потерям. Чтобы максимально уменьшить их, мы решили свести остатки личного состава стрелковых батальонов в один, вооружить автоматами и направить лесом для охватывающего маневра слева. Лыжные батальоны наступали по всему фронту.
Замысел оправдал себя полностью. Выйдя в тыл опорного пункта д. Большое Еглино, наш батальон отрезал немцам единственный путь отхода на Каменку. Противник дрогнул и в панике бежал, неся потери, оставив много трофеев, в том числе штабной автобус, склады с продовольствием и другим имуществом. Овладев Большим Еглино, мы создали серьезную угрозу противнику, оборонявшемуся у деревни Малое Еглино и железнодорожного разъезда. И здесь немцы в панике бежали. Захватив разъезд, мы перерезали рокадную железную дорогу и глубоко вклинились в глубь обороны противника, однако виадуком овладеть не сумели. По приказу комкора Н. И. Гусева ночью он был разрушен бомбардировкой с ПО-2.
Части бригады, особенно лыжные батальоны, наступавшие с фронта, понесли значительные потери. Они начали преследование отходящего противника, но были остановлены на втором оборонительном рубеже у деревни Каменка, оборудованном немцами за насыпью железнодорожного полотна. Нам удалось захватить отдельные огневые точки немцев, но на большее, к сожалению, сил и средств не хватило. Если бы командование корпуса или, еще лучше, армии ввело здесь свои резервы — успех был бы несомненный...
Опомнившись, рота немцев с тремя танками «Рено» по дороге Каменка-Еглино контратаковали. Пехота была отсечена, а танкам удалось ворваться в д. Большое Еглино. Завязалась дуэль танка с одним из противотанковых 45-миллиметровых орудий, которым командовал старший сержант Жуков. Танки, как оказалось, были дополнительно экранированы броней, и снаряды отлетали от нее рикошетом. Продолжалась эта дуэль до тех пор, пока танк не смял орудие вместе с расчетом. Не дрогнув ни на минуту, погибли храбрецы. Мы представили посмертно всех бойцов расчета к наградам, а командира орудия — к званию Героя Советского Союза. Но, насколько я помню, командующий фронтом наградил его орденом Ленина. Один из танков был подбит лыжником В. К. Михайловым, два других повернули восвояси. В этот день немцы неоднократно предпринимали контратаки, но все они были отражены нашими бойцами с большими потерями для немцев. О них свидетельствовали горы трупов, сложенных с немецкой педантичностью штабелями в подвалах домов и в снегу на огородах. Захоронить или отправить их в Германию немцы не успели.
В бою за Большое и Малое Еглино очень достойно и мужественно проявили себя командиры и политработники: И. П. Паньков, зам. начальника особого отдела И. И. Дмитрохин, начальник политотдела И. А. Канащенко. Конечно, как в наступлении, так и при отражении контратак, бригада понесла большие потери. Не сумев преодолеть вторую линию обороны немцев вдоль рокадной железнодорожной ветки, части бригады закрепились на этом рубеже и перешли к обороне, где стояли насмерть до 25 мая 1942 г., когда начался отвод 2-й ударной. А ведь мы находились всего в 13-15 км от Любани — нашей главной цели.
Бригада вела длительную и активную оборону. Широко было развито снайперское движение. На личном счету отдельных истребителей было более десятка убитых. Помню один из боевых эпизодов: жесточайшую дуэль нашего снайпера — охотника-сибиряка с немецким снайпером, обосновавшимся под прикрытием моста-виадука. Мост этот находился возле нашего правофлангового батальона, продвинувшегося вперед метров на 500 по совершенно открытой местности. Хорошо замаскировавшись, немецкий снайпер терзал батальон. Нельзя было ни пищу подать в боевые порядки, ни проникнуть кому-либо на НП батальона в дневное время без риска быть сраженным. Так был убит один из работников политотдела. Тогда я дал задание комиссару одного из лыжных батальонов найти среди сибиряков хорошего охотника-промысловика. Вскоре комиссар представил мне небольшого ростом, щупленького паренька. Лет ему было не больше двадцати. Я рассказал ему о рискованном задании и спросил, готов ли он выполнить его. Боец заявил, что с малых лет выходил с отцом на промысел белки и научился попадать непременно в глаз, чтобы не повредить шкурку, и дал свое добровольное согласие. Ему подобрали напарника и снабдили обоих оптическими прицелами.
Началась изнурительная охота двух снайперов друг за другом. Демонстративно менялись позиции с применением чучел и других хитрых приемов. В конце концов наш скромный сибиряк сразил немецкого снайпера, а заодно и девицу-предательницу, которая часто выходила с рупором и призывала нас переходить на сторону врага. Наш снайпер и его напарник были представлены к наградам. В один из своих приездов в бригаду член Военного совета И. В. Зуев по-отечески поговорил с ними.
К слову о И. В. Зуеве. Он прибыл к нам в бригаду через несколько дней после назначения во 2-ю ударную армию (вместе с генералом П. Ф. Алферьевым), чтобы познакомиться с личным составом, расспросить об условиях, обстановке. Побывал он и на КП некоторых частей, на огневых позициях артиллеристов и минометчиков. Я его сопровождал.
Возвратившись на КП бригады, мы продолжили беседу за обедом вместе с генералом П. Ф. Алферьевым и командиром бригады полковником И. Ф. Глазуновым. И тут И. В. Зуев вдруг спросил комбрига: «Мне показалось, что Венец что-то скрывает. Не нравится его вид». Пришлось сознаться, что уже продолжительное время я страдаю желтухой. Мне тут же было приказано направиться в госпиталь, от чего я отказался, согласившись лечь в стационар своей медсанроты. Там неожиданно получил посылку от Зуева — несколько банок клюквенного варенья. Запомнился и второй его приезд. Оставив генерала П. Ф. Алферьева решать вопросы с командиром бригады, И. В. Зуев пожелал непременно побывать на переднем крае. Мы обошли все блиндажи и окопы, почти весь наш передний край. Вернулись на КП бригады только к вечеру, голодные и усталые. Сколько в тот день было хороших, поучительных встреч с бойцами и командирами!
Через неделю я получил поздравление с присвоением мне звания старшего батальонного комиссара.
В конце февраля на КП корпуса в Дубовик прибыли К. Е. Ворошилов и К. А. Мерецков. Н. И. Гусев пригласил нас с И. Ф. Глазуновым к себе с докладом. Мы, конечно, волновались, находясь рядом с такими крупными военачальниками. Выслушав доклад комбрига, К. Е. Ворошилов обратился к нам с такими словами: «Сознаете ли вы сами, товарищи, понимают ли ваши воины, как далеко вы забрались, как близко подошли к Ленинграду, чтобы помочь ленинградцам, умирающим от обстрелов и еще больше от голода и холода?» Дальше разговор шел о том, как важно добиться успеха. Тут же К. Е. Ворошилов дал указание представить нас с И. Ф. Глазуновым к награждению орденами Ленина. Увы, в последующей, резко осложнившейся обстановке об этом, видимо, забыли, а права награждать командиров и комиссаров соединений в то время командующие фронтами не имели.
К. Е. Ворошилов пробыл в Дубовике некоторое время. Это, очевидно, стало известно немцам, и они предприняли налет авиации, от которого пострадали не только наши боевые порядки, но и тыловые подразделения. От тяжелых ран погиб зам. командира бригады по тылу.
Конечно, в том, что мы не дошли до места соединения с Ленинградским фронтом, вины нашей нет (я имею в виду корпус, бригаду). Мы делали все, что могли, и даже больше того. Причина — не в нас. Мы держали оборону, вели разведку, не давали противнику снять свои части и перебросить их на другое направление. Я написал: «вели разведку». А вести ее становилось все труднее из-за потерь в ходе боевых действий. Но корпус, и его беспокойный командир Н. И. Гусев, и штаб 2-й ударной армии — все требовали достать языка. И вот она — удача, да какая! — офицер связи немецкого генштаба. Случилось это в конце марта или начале апреля, точно не помню. По какому-то вопросу, вероятно, о путях подвоза и эвакуации, я пригласил к себе командира отдельной саперной роты Тихонова. В беседе с ним я посетовал на то, что вот уже длительное время не можем добыть языка. В ответ на это он предложил мне подобрать поисковую группу из числа лучших коммунистов и комсомольцев роты. Я согласился, и мне были представлены старшина Чушкин и ефрейтор Ванюшин. Разработали план, провели наблюдение, создали группу обеспечения и выбросили их через передний край в тыл к немцам. Укрывшись вблизи пешеходной тропы, храбрецы пересидели там светлое время дня. Когда стемнело, подошли к самой тропе и стали ждать. Видят: идут двое, один горланит песню. По одежде определили — офицер в сопровождении солдата. Смелый бросок: охранника — ножом, пьяному офицеру — кляп в рот, и волоком, через передний край, к своим.
Начальник разведки, находившийся на нашем переднем крае, сразу же по телефону сообщил нам о «добыче». Я тут же приказал выслать навстречу конную упряжку. Сидим с И. Ф. Глазуновым, волнуемся. И вот в блиндаж входят усталые, но счастливые разведчики и вводят немецкого обер-лейтенанта в ладной шинели офицера генерального штаба. Как оказалось, он привез награды, документы, приказы. По пути решил навестить своего друга. Встречу отметили изрядной выпивкой, в итоге — такой бесславный конец.
Комбриг И. Ф. Глазунов, я, начальник разведки и переводчик начали допрос. Вначале пленный вел себя довольно нагло: утверждал, что Германия все равно победит, сидел, небрежно развалясь. Знаков различия ни у комбрига, ни у меня из-под курток не было видно. Неплохо владея немецким языком, я подал команду встать и, указав на И. Ф. Глазунова, сказал, что перед ним полковник. Немец вытянулся в стойку, его словно подменили. Глазунов показал в мою сторону и сказал: «А это — комиссар». Лицо немца побледнело, вытянулось, и он испуганно спросил: «Значит, меня расстреляют?» Я успокоил его — сказал, что, во-первых, пленных мы не расстреливаем, а во-вторых, он даже побывает в Москве. Когда же я вернул ему фотографии, в том числе — жены с двумя детьми-карапузами, он сразу изменился к лучшему, стал разговорчивее. Среди многочисленных фотографий была такая, на которой возле красивой легковой машины стоит генерал, перед ним, навытяжку, офицеры и улыбающийся, в свободной позе наш обер-лейтенант. На мой вопрос, кто этот генерал, он ответил: «Отец».
Из штаба корпуса и штаба армии потребовали немедленно отправить пленного к ним. Уже в конце допроса Линдеман — я и сейчас помню его фамилию — попросил бумаги, точно начертил границы расположения 2-й ударной, перечеркнул красным крестом и сказал, что привез приказ окружить нас и добавил: «капут». В подтверждение своих слов он вынул из обшлага рукава шинели копию приказа и отдал нам. Вместе с другими документами допроса мы приложили и эту схему. Комиссару корпуса Ткаченко по телефону я сказал об этом, на что получил ответ: «У нас тоже руки длинные!» Нет, не так нужно было реагировать!
Потом этим пленным занимался член Военного совета Волховского фронта.
В десятых числах апреля в бригаду еще раз прибыли И. В. Зуев и Н. И. Гусев. Уже начал таять снег. Мы с ними посетили многие огневые точки вдоль переднего края. На КП во время очень скромного на сей раз обеда (начала чувствоваться нехватка продовольствия) И. В. Зуев неожиданно сказал, что решено нашего комбрига И. Ф. Глазунова назначить зам. начальника штаба 2-й ударной. Я, конечно, выразил свое искреннее сожаление. Мне действительно не хотелось расставаться с этим умным и добрым человеком, достойным командиром, с которым и воевать, и служить было приятно и легко. И. В. Зуев ответил, что решение это окончательное, и тут же спросил, как я смотрю, если бригада будет предложена мне.
Поблагодарив за доверие, я отказался, и объяснил, что хорошо понял и определил свое место и роль в бригаде и хочу остаться комиссаром, а командиром прошу назначить другого человека, тем более что в бригаде давно нет и начальника штаба. Так мы расстались с И. Ф. Глазуновым, как оказалось, навсегда. Из окружения он не вышел.
Командиром бригады был назначен подполковник С. А. Писаренко, до этого командовавший стрелковым полком в одной из армий Волховского фронта. Уже с первых дней пребывания на должности он показал себя достойно. Принял бригаду, выразив уважение своему предшественнику и нам, ее ветеранам. У нас сразу же установились хорошие, деловые отношения.
В трудные дни пришлось С. А. Писаренко принять бригаду. Дело в том, что немцы перекрыли прорыв, и нам почти не подвозили продовольствие и боеприпасы, в бригаде начался голод. Нередко приходилось забивать лошадей на мясо. После открытия прорыва в конце марта положение несколько исправилось, но из-за наступившей весенней распутицы, бездорожья и большого расстояния частей бригады от армейских складов вновь резко ухудшилось снабжение. Суточные нормы не выдерживались — и снова недоедание и истощение людей.
Для доставки продовольствия и боеприпасов приходилось направлять большие команды людей с навьюченными лошадьми. Чем становилось теплее, тем обширнее разливались ручьи и реки, пересекающие и без того сложные пути подвоза. Становилось все голоднее. Мы с командирами подразделений большую часть времени находились в частях на переднем крае, на огневых позициях вместе с бойцами. А беспокойный и деятельный комкор Н. И. Гусев через местных жителей изучал режим разлива рек, ручьев, озер и болот. Ни о каком отводе войск и речи не было. Все понимали, что о наступлении весной думать не приходится и прилагали усилия к укреплению и активизации обороны. Даже отвод частей кавалерийского корпуса из состава 2-й ударной не поколебал нашей уверенности в том, что мы здесь надолго.
Преобразование (а по сути дела ликвидация Волховского фронта) в оперативную группу Ленинградского фронта огорчило всех. Где Ленинград со штабом фронта, а где мы? Время доказало, что наши опасения были не напрасны. Такое решение ставило 2-ю УА в исключительно сложные условия.
В середине мая мы с командиром бригады С. А. Писаренко были вызваны на КП армии, находившейся в лесу у деревни Ольховка. Как оказалось, пригласили командиров и комиссаров всех частей и соединений на заседание Военного совета. Нам объявили о предстоящем выводе 2-й ударной за Волхов и представили план отвода по времени, этапам и рубежам. Были установлены сигналы отхода, по которым он должен начаться.
После заседания нас пригласили на обед, который прошел скованно — все были удручены предстоящим выводом целой армии, части которой растянулись на большие расстояния. В особо сложных условиях оказалась наша бригада, находящаяся на острие оборонительных рубежей. К нам с С. А. Писаренко подошел И. В. Зуев, посочувствовал и пожелал успеха.
Возвратившись в бригаду и поставив в известность о решении Военного совета ограниченный круг лиц, мы начали организационную подготовку. Как-то мы с Писаренко отправились в тыловые подразделения и службы бригады, расположенные в Дубовике, потом — в медсанроту в деревне Горка, чтобы исподволь решить вопросы, связанные с предстоящим отводом. В этот неблизкий путь отправились пешком со своими ординарцами, все с автоматами.
В медсанроту добрались уже ночью, обсудили с командиром и комиссаром основные вопросы, после чего нам предложили воспользоваться чудной русской банькой «по-белому». Неожиданно ночную тишину нарушила сильная ружейно-автоматная стрельба. Сориентировавшись, определили, что стрельба идет не на переднем крае, а значительно ближе, где-то в районе нашего КП. Попытка связаться с КП по телефону не удалась, и мы что было сил побежали туда. Стрельба через некоторое время начала стихать, а затем и вовсе прекратилась. Прибежав на КП, мы узнали подробности происшедшего от комиссара штаба Есюткина. С наступлением темноты он вместе с комвзвода охраны проверил посты и решил пораньше лечь отдыхать. Было на редкость тихо — нигде ни звука, ни костра.
Около 12 часов ночи к нему в землянку вбежал взволнованный командир охраны и доложил, что один из караульных услышал в лесу какой-то разговор на чужом языке и подозрительную возню. Срочно организованная разведка подтвердила правдивость информации. Было установлено, что метрах в 200-300 от КП бригады в лесу сосредоточилась большая группа немцев. Распоряжением Есюткина тихо, без каких-либо команд, были приведены в полную боевую готовность все подразделения, находившиеся в районе КП. Сам он возглавил разведроту. Приблизившись как можно ближе к расположению немцев, подал команду: «Огонь!» В лесу, в кромешной тьме раздавались крики и стоны раненых. Фашисты, побросав автоматы, спасались бегством. На месте расположения они оставили убитыми 16 своих соплеменников. Раненые рассказали, что два взвода их роты получили задачу проникнуть к нам в тыл, обнаружить в лесу наш КП, тихо подобраться и захватить пленных. Шли по топкому болоту, промокли и замерзли, поэтому решили отдохнуть, чтобы напасть наверняка, а получилось все наоборот. А нам — наука: следовало обратить внимание на стыки с соседями, через один из них проникла эта группа. Но все хорошо, что хорошо кончается. В Калинине еще проживает рядовой С. А. Рябыкин — участник этого боя на КП.
По плану отвода нашей бригаде после получения сигналов было необходимо, оставив прикрытие и создав боевые группы для арьергардных боев, маршем проследовать через пункты первого промежуточного рубежа, чтобы занять второй на линии Ольховки. В этом районе нам надлежало пропустить отходящие части и с арьергардными боями пройти основной рубеж в районе Финева Луга, после чего выйти через «коридор» в районе Мясного Бора. Так было по плану, но на деле...
Сигнала об отходе по рации мы не получили, но увидели условные пожары у соседа справа. Обнаружили же его отход не столько по пожарам, сколько от того, что с этого фланга на нас начали наседать немцы, угрожая отрезать отход по единственному пути — через Дубовик. Мы дали команду на отход. Открытое пространство в районе Дубовика преодолели, развернув боевые порядки, под ружейно-пулеметным и автоматным огнем немцев, с двух сторон пытавшихся окружить нас. Хорошо, что отход наш начался с наступлением темноты, а дальше, за Дубовиком, мы втянулись в лесной массив, что и остановило противника.
Не так, как намечалось, прошло и на промежуточном рубеже в районе Ольховки. Не успели пройти через наши боевые порядки части, как пьяные фрицы с автоматами и ручными пулеметами наперевес, с криками и гиканьем ринулись на нас. Вот уж где потешились наши пулеметчики! Успешно отразив все атаки, дождавшись темноты, мы организованно отошли через основной рубеж в районе Финева Луга в пункты сосредоточения вблизи КП 305-й сд у р. Глушица.
Насколько я помню, выход через «коридор» нам предстояло завершить в ночь на 31 мая. С радостным нетерпением направлялись мы с Писаренко на совещание командиров и комиссаров частей, находившихся в готовности к выходу через эту узкую горловину. Мы понимали всю сложность, ведь это надо сделать в ограниченное время по узкому «коридору» под огнем противника.
Однако собравший нас генерал П. Ф. Алферьев сообщил, что проход закрыт. Кто-то из присутствующих предложил начать наступление немедленно, поскольку личный состав частей настроен на выход. Мы поставим на прямую наводку все наши пушки. Людям объявим, что за Волховом нас ждет отдых, и не только откроем прорыв, но и расширим его. Все поддержали это предложение, но в ответ было сказано, что командующий решил готовить операцию по прорыву. Такое решение было только на руку немцам. Утром следующего дня бригада получила приказ по топким болотам выйти в район Любина Поля, сосредоточиться в лесу и ждать дальнейших указаний. Ценой огромных усилий, несмотря на мучивший всех голод, мы совершили этот неимоверно трудный маневр. Доложили о выполнении и получили приказ вернуться на прежние позиции. Смысл маневра нам так и остался непонятен.
Вернувшись к месту прежнего сосредоточения, через день мы получили приказ занять оборону на переднем крае, правее жердевой дороги и узкоколейки, что и сделали.
К сожалению, Волховский фронт еще не был восстановлен. Мы готовились, но укрепляли свои позиции и немцы, имея хорошие пути подвоза со стороны Новгорода и Чудова. Наши попытки восстановить прорыв были обречены на неудачу и всякий раз подавлялись сильным огнем. А перегруппировки были лишь потерей времени, но давали выигрыш немцам, сжимавшим кольцо окружения по всему фронту. Истощались запасы снарядов и патронов, отсутствие продовольствия мы частично компенсировали кониной, но вскоре доели последних лошадей. Начались голод и истощение людей.
Особенно изнуряюще действовали непрекращающиеся массированные налеты авиации. Мы проклинали белые ночи, дававшие немцам возможность продолжать бомбежки с перерывом всего на полтора-два часа. Выстраиваясь в кильватер, вражеские летчики выискивали цели и безнаказанно сбрасывали на нас свой смертоносный груз. Нашим спасением было болото, многие разрывы бомб заканчивались камуфлетами. Но ведь были нередко и прямые попадания.
Где-то в середине июня в расположение бригады и 305-й сд в районе р. Глушица перебазировался КП 2-й УА. С этого времени я почти ежедневно встречался с И. В. Зуевым, находившимся постоянно в войсках. Власов в войсках не появлялся, а сидел сиднем в своей конуре. Не встал он в боевые порядки и тогда, когда все, от солдата до генерала, кроме прикрывавших фланги, в ночь с 23 на 24 июня пошли на штурм прорыва.
К сожалению, в числе последних находились и остатки нашей бригады, а также полки 305-й сд 52-й армии, с которыми мы тесно взаимодействовали до последних минут расставания. Ценой неисчислимых жертв штурмующие части под ураганным огнем прорвали узкий «коридор» шириной в 600 м, по которому и хлынули люди. Когда же мы, свернув остатки штаба, который руководил обороной правого фланга, подошли к «коридору», он снова был закрыт, и уже насовсем. Со штабом 305-й сд и остатками его полков, прикрывавших отход, мы оставались в окружении. Говорили, что И. В. Зуев ранен, но где находится — неизвестно. Тяжелораненые А. Г. Шашков — начальник особого отдела — и Гарус — начальник политотдела армии — покончили с собой.
24 июня в течение суток вместе с руководством 305-й сд и теми, кто уцелел из штабных подразделений, мы отражали атаки немцев. Мешали нам оставшиеся здесь многочисленные военнослужащие армейских штабных служб, подразделений тыла 2-й ударной, оказавшиеся без своего руководства. Решив продержаться до наступления ночи по радиосвязи 305-й, мы просили командующего 52-й армией генерал-лейтенанта Яковлева поддержать нашу попытку прорваться в направлении Подберезья. К сожалению, сил и средств у нас было крайне мало, к тому же противник раскрыл наши намерения и ураганным огнем из орудий всех систем, минометов, пулеметов сорвал эту последнюю попытку.
Отойдя к Замошскому болоту, в последний раз связались с генералом Яковлевым. Он передал нам приказ прекратить организованные бои и выходить из окружения мелкими группами. А кольцо вокруг нас катастрофически сжималось, уже слышен был лай немецких овчарок в лесу. Оставался единственный путь отхода и спасения — через наши зимние минные поля в Большом Замошском болоте.
Невозможно забыть раненых пулеметчиков 305-й сд, которые выставили свои пулеметы на открытые позиции и прикрыли наш отход в болото ценой своих жизней. Уходя через взрывавшееся под нами минное поле в Большом Замошском болоте, поросшее густым кустарником, мы еще в течение часа слышали этот неравный затихающий бой мужественных воинов, чьи имена так и остались неизвестными и чей подвиг нельзя забыть. Немногим из них, уже будучи тяжелораненными, удалось спастись.
Просидев в болоте до наступления темноты, мы вышли в лес в районе деревни Большое Замошье. Здесь наша группа (человек двадцать) натолкнулась на немцев силой до роты, которые прочесывали лес. С новыми потерями мы поспешно ретировались.
В группе остались Писаренко, я, Есюткин, Синев — начальник СМЕРШ, его командир взвода охраны и ординарцы: комбрига — Николай Баранов и мой — Володя Чупраков. Все мы, кроме Синева и его подчиненных, прошли долгий путь по тылам немцев со всеми документами, оружием, при всех знаках отличия. Перешли линию фронта и вышли к своим через р. Ловать у д. Куково, правее Старой Руссы.
Пройдя ряд формальностей в особом отделе, были направлены в распоряжение Волховского фронта. После месячного лечения в профилактории Кулотино меня назначили комиссаром формировавшейся 38-й лыжной бригады. С этого момента наши пути с Писаренко и Есюткиным разошлись.
Все мы надеялись, что будем приняты руководством фронта, ждали бесед и расспросов, но принимал нас только зам. начальника политуправления фронта Ф. И. Шаманин. Мы уже были внесены в списки без вести пропавших, и семьям были посланы соответствующие извещения{48}. Много таких групп и одиночек вышли после завершения боев из окружения, но, к сожалению, никто учета им не вел.
Подробный анализ причин, почему осталась незавершенной Любанская операция — дело военных исследователей, но я бы назвал следующие.
Операция проводилась суровой зимой, в сложных условиях лесистой местности, а для подготовки войск, командного состава и штабов времени не отводилось, их бросали в бой с ходу.
Действия войск на всем пути наступления проходили среди абсолютного бездорожья, при крайне плохом материально-техническом обеспечении, малочисленности сил и средств.
Роковой ошибкой было решение Ставки о ликвидации Волховского фронта, сказалось и безразличие к судьбе 2-й ударной, да и всего Волховского направления, генерала М. С. Хозина. Во время боев в окружении губительно сказались трусость и бездарность Власова.
Ошибкой было и то, что оборона флангов прорыва с самого начала возлагалась на части других армий: 59-й — справа и 52-й — слева.
Рядовые и командиры 2-й ударной мужественно и честно выполнили свой долг, проявили стойкость, мужество, массовый героизм.
Уверен: история еще скажет слово об их подвиге!
Как мы наступали
Дорогой Марка!
Я счастлив, что ты жив! Твоя судьба не переставала волновать меня все послевоенные годы. И хотя мы с тобой вместе работали на комсомольском фронте в селе Крапивино не так уж долго, всего десять месяцев, но, видно, находясь на «передовой» общественной ли жизни в деревне в годы Великого перелома, фронта ли, никогда не забудешь того, кто был с тобой рядом.
Марка! Ты мне задал столько вопросов, что на них можно ответить, только написав целую большую повесть или роман под названием: «История жизни моего современника». В будущем я постараюсь это сделать, но в этом письме мне хочется уточнить, где же мы с тобой воевали? Не остались ли у тебя в памяти наименования населенных пунктов, пути следования твоей дивизии и номер армии, в которую она входила? Тебе, может быть, покажется странным, что бывший начальник штаба стрелкового батальона спрашивает тебя об этом? Меня готовили в старшие командиры. Научили, как вести бой во взаимодействии с другими частями, как пользоваться связью и т. д. и т. п. Но на фронте все было перечеркнуто!
Наша отдельная ударная бригада, формировавшаяся в Саратовской области, срочно была отправлена на фронт под Москву без рядового состава, без оружия, без средств связи и другого боевого снаряжения. Под Пензой в наш эшелон погрузили призывников — необученную молодежь. По пути следования от Пензы до Москвы в вагонах началось обучение военному уставу. Что это за люди, с которыми придется пойти в бой, командиры не знали. К счастью, по прибытии в Москву надобность в нашей помощи отпала. Пока в верхах решали, куда нас снова направить, была организована учеба в ротах и во взводах по приемам ведения боя: перебежки, бросок в атаку, преодоление препятствий и прочим военным премудростям.
В эти дни (мы стояли на ст. Лихоборье на окраине Москвы) в хозяйственном взводе батальона пала лошадь, объевшаяся древесиной из-за недостатка сена. Начальник штаба бригады, некий Н. М. Старцев, майор, решил меня за это собственноручно расстрелять. Навел мне в лоб дуло своего нагана и сказал, что сейчас лошадь ценнее меня и вообще любого человека. Так начались мои взаимоотношения с непосредственным начальником по бригаде. И это по пути на фронт! Через восемь дней передышки нас погрузили в вагоны и потащили через Ярославль, Вологду, ст. Хвойную до ст. Будогощь, которая, оказывается, и тебе знакома. По-видимому, наш путь к Волхову был одинаков. В Будогощи мы выгрузились, получили зимнее обмундирование и... тело станкового пулемета без станка. Приданные 120-миллиметровые минометы я оставил в Будогощи из-за отсутствия боеприпасов и средств транспортировки. Далее мой батальон зашагал через деревни Гремячево, Малую Вишеру, Папоротно и сделал многодневный привал в лесу за Александровской слободой. Шли в общей сложности дней пять-шесть. У меня не было возможности поспать, начались зрительные галлюцинации.
В своем письме ты немного перепутал. Встреча наша с тобой произошла не ночью, а днем. Я ругался с твоим солдатом из-за того, что он отобрал у моего солдата топор. Вот тут-то ты и услышал знакомый мой голос. Ты подошел ко мне сзади, взял за плечи и удивленно позвал: «Костя!» Я обернулся и тотчас узнал тебя. Как я был рад нашей встрече! В этот день рядовой состав получил винтовки выпуска 31-го года и карабины. Ручные пулеметы и автоматы ППШ мы получили еще в Малой Вишере.
В пути следования было много неприятных минут: некоторые отказывались идти дальше из-за плохой кормежки, бросали в снег (или теряли?) диски от ручных пулеметов. Были случаи прямой провокации, неповиновения приказу. Приходилось прибегать к крайним мерам. Некоторых сдавали на суд особого отдела. Я же тебе писал, что с рядовыми батальона я начал знакомиться по пути. Тут-то подтвердилась истина, что друзья познаются в беде. А беда, нагрянувшая на нашу страну, сразу выявила, кто есть кто.
До сих пор не могу забыть один случай. В моем батальоне старшиной хозвзвода был молодой бравый парень, фамилию его я, конечно, забыл. Дело во взводе у него было поставлено образцово. С батальоном он прибыл на передовую, а на передовой вдруг исчез, исчез до боев. Мне пришлось назначить другого, с которым мне тоже не повезло: в момент боя он тут же, возле меня, сошел с ума. Ну, об этом после. В ночь после дня нашей встречи мы выступили и пошли навстречу выстрелам и разрывам снарядов, раздававшимся с р. Волхов. В своем письме ты пишешь, что следуя за нами, слышал, как я командовал «своим лыжным батальоном». Может быть, ты и слышал мой голос, но только я давал команду стрелковому батальону, а не лыжному. Мимо нас вперед, к Волхову, бесшумно и могуче пролетел лыжный батальон. Несколько часов спустя, вступив в бой, я увидел многих из этого батальона на льду, уснувших навеки.
Подошли мы к Волхову, когда уже совсем рассвело. В первом же бою я впервые увидел труса — своего командира батальона, причем кадрового командира в звании капитана (фамилию не помню). До этого командиром батальона был старший лейтенант запаса, по фамилии, кажется, Емельянов. Его почему-то невзлюбил комбриг подполковник Черник, грубый и малокультурный человек. Подполковник часто при солдатах ругал Емельянова матом. Перед самым выходом на передовую к нам в батальон пришел новый командир, капитан-кадровик. Он распек нашу организацию, причем я получил пять суток ареста, не помню за что. Емельянов был снят с должности. По прибытии к Волхову новый комбат приказал ротам наступать на деревню, не объяснив боевой обстановки, а меня послал устраиваться со штабом тут же у реки, на горе против деревни. Он мне сказал: «Будешь наблюдать и посылать мне донесения».
Я, выполняя приказ, стал со своими помощниками и связными карабкаться на гору, погружаясь в снег почти по горло. Когда мы достигли вершины горы, то впереди ничего не увидели из-за глубокого снега и кустарника. Услышали несколько выстрелов из пушки, автоматов и минометов и заметили, что деревня горит. Из всего этого стало ясно, что мне как начальнику штаба сидеть на горе в бездействии негоже. Я послал первое донесение комбату о том, что увидел-услышал, и приписал, что должен спуститься к нему. Вскоре я со всем своим штабом был возле командира. Он, начальник особого отдела и еще несколько солдат стояли на месте слияния рек Осьмы и Волхова. Капитан при каждом близком разрыве мины тыкался лицом в снег и съеживался, как от удара.
Я посмотрел на свой батальон, наступающий на деревню. Мои ребята шли во весь рост. Никаких перебежек. Как будто и не было никакого обучения под Москвой. Многие падали и не поднимались. Мне стало тошно и стыдно за свое безучастие. Было невыносимо глядеть на потерявшего себя от страха капитана, на себя и всех, кто с нами был. Я больше не мог оставаться пассивным наблюдателем. Мы должны были руководить боем, а вместо этого укрылись за бугром на приличной дистанции от огня. Если у нас нет средств связи, значит, должны быть в боевых порядках своего батальона. А наше бездействие было сходно с трусостью. Напомнив капитану о приказе Сталина, кажется, за № 270, в котором разрешалось солдату стрелять в своего командира, проявившего трусость в бою, я сказал: «Не могу больше, я ухожу!» Ничего не ответил мне на это капитан, только попросил: «Перенеси мне наблюдательный пункт». Я приказал это сделать своим связным, указав на старое дерево, стоящее у самой реки, но гораздо ближе к деревне, чем мы стояли.
Отдав приказ, я тотчас спрыгнул на лед и побежал к своему батальону, передние ряды которого уже входили в деревню. Рукопашного боя немец не принял и оставил деревню, запалив ее с двух концов. Но из дотов он не переставал обстреливать Волхов и поливать огнем деревню. Ты сам бывал в бою, Марка, и понимаешь, что я не хочу показать себя героем. Нет, я отнюдь не герой! Я просто честный человек, не более того. Капе и своим друзьям я писал, что не опозорю свое доброе имя, честь моей семьи и не заставлю их стыдиться за меня.
Когда я спрыгнул на лед, весь похолодел от страха, но заставил себя бежать вперед. Я был уверен, что вот сейчас или секундой позже все будет кончено. Около меня зачастили пули. Побежал зигзагами. Вдруг совсем рядом разорвалась мина. Мое тело стало неуправляемым и полетело в глубокую воронку. Я низко пригнулся. Какое-то мгновение я не мог заставить себя подняться и оставить воронку. Мне показалось, что я очень долго сижу в воронке, и все кругом видят это. Меня точно что-то подбросило из воронки, и я снова побежал вперед. Вскоре обязанности начштаба заставили меня позабыть о своих переживаниях. Навстречу мне из боя выходили трое: один был ранен в кисть правой руки, а двое его вели. Рана была нетяжелой, я отправил раненого в тыл одного, а двух других вернул обратно. Потом я увидел молодого бойца. Он сидел на льду и старался остановить кровь, бьющую фонтаном из раздробленного бедра, прикрывая рану ладонью. Я вскрыл свой санитарный пакет и попытался наложить повязку. Но потом увидел санинструктора и передал раненого ему. Устремившись далее, вдруг заметил в воронке бледного, дрожащего, как в лихорадке, бойца, прижимавшегося к телу станкового пулемета, того самого, который получили еще в Будогощи. Сразу несколько чувств смешались воедино: и уважение к нему за проявленную доблесть — сберег оружие в далеком походе, и жалость за перенесенные трудности, и злость за проявленный страх. А немец все поливал огнем Волхов. Единственным средством спасти парня было поднять его на ноги и увлечь за собой. Я скомандовал: «Встать!» Но боец продолжал судорожно дрожать. Тогда я прикрикнул на него матерно и вытащил из кобуры свой ТТ. Это помогло. Мы вместе достигли деревни, уцелев от немецкого огня.
Первое, что я увидел, это лежавшего на дороге, почти у самой реки, убитого немецкого офицера, у которого был вырван затылок. Высокий лоб немца напомнил мне почему-то одинокую стену разрушенного дома.
У какого-то здания под уцелевшей крышей я увидел бойцов, уничтожавших немецкие консервы. Они были веселы от счастья, что уцелели, и от сознания своей победы. Обернувшись на реку, увидел, что почти на четвереньках в деревню вползает бледный, вспотевший и изнемогающий военный в командирской шинели. Вглядевшись в него, я узнал своего уполномоченного особого отдела и засмеялся. Он с обидой спросил, над чем я смеюсь. Я сказал, что себя не видел, но, наверное, был таким же бледным и мокрым, как он сейчас. Да! Впервые пересечь довольно солидное, около 1 км, расстояние под сплошным, смертельным огнем автоматов и минометов противника, двигаясь среди раненых и убитых, не легко. Потом мы вместе пошли разыскивать свой батальон.
Немцы продолжали обстреливать деревню из орудий и минометов. Но бойцы чувствовали себя, как дома, и уже не обращали внимания на обстрел. Я подошел к одной группе солдат, разговаривавших между собой, и тут произошел курьезный случай. Один солдат вдруг вздрогнул и, немного согнувшись, негромко ойкнул. А потом сказал, удивленно смотря на товарищей: «Меня ранило!» Ему не поверили и засмеялись. Тогда пострадавший осторожно снял меховую шапку. Из нее выпал маленький осколок минометного снаряда, который смог лишь пробить кожу головы. Я тоже был наказан за неуважение к смертоносному огню фашистов: переходя в сумерках улицу, был оторван от земли взрывной волной, перевернут и плашмя — животом, грудью и коленями — брошен на груду камней, остатки какого-то разрушенного сооружения. Больно разбился, но мне тогда было 36 лет, и к вечеру я уже мог двигаться.
На этом описании первого боя, в котором мне выпала пассивная роль, я, Марка, прервусь.
Обнимаю, Костя.
Здравствуй, Марка!
Только что отправил тебе начало моей «повести» и вот уже засел за продолжение.
После взятия деревни в глубоких сумерках наша бригада двинулась дальше. Куда? С какой целью? Этого я не знал. Мой командир повел батальон за другими батальонами бригады, а мне поручил быть с обозом, чтобы тот опять не заплутался, как это было под д. Гремячево. После первого боя командиром батальона снова стал старший лейтенант Емельянов, так как вновь назначенный комбат из кадровиков так и не смог оправиться от страха. Его передали в особый отдел. Военврач, командир санвзода, рассказывал мне, что капитана продолжало трясти, когда они по льду Волхова направились в деревню, потом его начало рвать. Врачу пришлось передать его в особый отдел как человека, неспособного управлять собой.
Как только я прибыл к месту сбора, меня вызвал к себе подполковник Черник, который находился во втором батальоне, расположившемся в лесу. Наступила черная ночь. Мне указали протоптанную в снегу тропинку, ведущую в расположение второго батальона. Я помчался к комбригу. А что значит «помчаться» по целинному снегу, ты и сам знаешь. Наконец я достиг цели. Но, оказалось, я спешил напрасно. Командир бригады уже ушел. Комбат-2 молчаливый, мрачноватого вида, ничего мне толком не рассказал. Я понял одно: его батальон должен прибыть своей дорогой к месту расположения всей бригады. Что мне оставалось делать? Решил вернуться в свой батальон. Второй батальон, получив команду, двинулся в глубь леса. А я проделал тот же путь по снежной целине, но в обратную сторону. В кромешной тьме я еле видел следы на снегу. Когда вышел на опушку леса, неожиданно был ослеплен ярким светом и оглушен сильным взрывом. Что это было, не понял: прожектор, выстрел в меня либо разрыв снаряда. Я прыгнул в лес и затаился. Сердце мое готово было выскочить из груди. Что это, конец? Немцы? Я прислушался. Мне показалось, что слышу какой-то шелест или шаги. Вскоре увидел идущих людей. Немцы или наши? Подпустил их ближе. Наши! Я выскочил из своей засады и спросил: «Товарищи! Вы из какой воинской части?» А мне вдруг отвечает очень знакомый голос: «Первый стрелковый батальон 57-й отдельной бригады, 2-й ударной армии, дорогой дружище Костя». Я оцепенел от изумления и тут же попал в объятия Николая Москаленко, бывшего моего комбата по 95-му запасному полку, где я был командиром учебной роты. Нас обоих в сентябре 1941 г. из 95-го полка послали на формирование 2-й ударной. Я попал на формирование 59-й бригады в Алтату, а он — на формирование 57-й бригады в г. Пугачевск. С тех пор мы потеряли друг друга. Я очень горевал. Николай — замечательный парень. И вдруг здесь, в лесу, за тысячу километров от места формирования, наши пути сошлись в одной точке, и мы встретились, как в сказке!
Расставаться нам не хотелось, но положение обязывало. Наскоро поговорив с ним и узнав, что они двигаются на встречу с другими бригадами 2-й ударной, я побежал догонять второй батальон, так как для меня стало ясно, что все наши подразделения уже снялись с места и нет смысла ночью искать их, да одному это было бы и опасно.
Вспотевший, измочаленный, догнал, наконец, шагающих в конце батальона. Батальон по глубокому снегу двигался медленно. Немного остыв, почувствовал, что у меня больше нет сил двигаться. Страшно хотелось спать и есть, — ведь прошли уже сутки (да еще какие!) с того момента, как мы вышли на передовую и пошли в наступление. Я продолжал механически шагать, периодически падая на снег и засыпая на ходу. Хватал ртом с веток елей снег. А бойцы рядом все время хрустели сухарями из НЗ. Было темно, и никто не видел, что я ничего не ем. Никто не предложил мне ни одного сухарика, а я не просил: люди мне были незнакомы. Посчитали бы «гнилой интеллигентщиной».
Прошла ночь. Наступило утро, за ним — день. Мы продолжали шагать. В лесу встретили артиллеристов, вернее, один артиллерийский расчет, который вручную силился помочь лошадям сдвинуть лафет, глубоко застрявший колесами в снегу. Мы молча прошли мимо. Никто не попытался помочь артиллеристам.
Чувствовал я себя морально преотвратительно. Я — начштаба батальона, шагаю с чужим батальоном, не зная куда и зачем. Жил одной надеждой, что второй батальон придет в расположение моего. Люди шли молча. Один солдат совсем посинел и дрожал, и все плотнее запахивал шинель и подтягивал ремень. «Заболел я, братцы!» — говорил он, но ему никто ничего не отвечал, молча сочувствуя.
Снова наступила ночь. Батальон сделал привал. Погрелись у костров. С рассветом зашагали вновь. Примерно в середине дня достигли опушки леса. Остановились. Услышали лай собак и веселую музыку. Осторожно выглянув из леса, увидели деревенскую улицу, на которой наши советские девушки танцевали с немецкими солдатами.
Дальше идти было нельзя. Некоторое время смотрели на немцев. Кто-то из бойцов привел красивую сытую лошадь явно немецкой породы. Он отобрал ее у крестьянина. Выстрелом в ухо из пистолета лошадь убили. По котелкам разлили теплую лошадиную кровь, потом, быстро освежевав лошадь, ножами разделали тушу на мелкие порции и раздали бойцам и командирам батальона, а заодно и мне. Запасшись питанием, батальон повернул обратно. Отойдя на приличное расстояние, мы остановились, разожгли костры и начали жарить и варить мясо кто как мог. Но до конца приготовить мясо нам не дал немец. Видно, мужик, у которого взяли лошадь, сообщил о нас, и лес подвергся артиллерийскому обстрелу. Захватив с собой полусырые куски, мы поднялись и быстро стали отходить. Напившись теплой лошадиной крови, я почувствовал себя немного лучше. Мясо я, как и все, рвал зубами на ходу. Нес его в чехле от бинокля, а бинокль повесил на шею.
Опять наступила ночь. Тут нас нашли бойцы из хозвзвода второго батальона, которые принесли с собой хлеб, мясо, масло и водку. После крови и полусырого конского мяса я ел плохо, а водку совсем не мог пить и отдал другому. С рассветом снова двинулись в путь. Когда совсем стало светло, мы наткнулись по Дороге на мертвое тело солдата — того самого, который все время в пути дрожал и ежился. Бедняга! Так умереть... Путь нам показывали бойцы из хозвзвода, поэтому мы пошли бойчее и к середине дня вышли к своим. Не успел я направиться к своему батальону, как двое бойцов подхватили меня под руки: «Товарищ лейтенант, вы ранены? Где вы пропадали?» Наверное, вид у меня после голодного и бессонного похода был таков, как иногда говорят: «вид на море и обратно». Мне помогли дойти до командира Емельянова. Я все ему рассказал. Потом по его приказу меня досыта накормили гречневой кашей. Тут же был дан приказ о выступлении. Подозвав подводу из хозвзвода, Емельянов приказал мне: «Ложись и спи! Я тебя разбужу!» И сам прикрыл меня полушубком. Конечно, я моментально заснул, точно сраженный пулей. Двигались мы, наверное, долго. Я был разбужен только рано утром. Старший лейтенант сказал: «Вставай! Выступаем!» Видно, мы были у самой передовой. Совсем рядом слышалась стрельба. Появились раненые из какой-то сибирской дивизии.
Мы пошли. Выйдя из леса, вышли на дорогу. Прошли метров 200, наши батальоны были встречены огнем «кукушки». Мне поручили снять ее. Отделение зашло в лес. Рассредоточившись, бойцы затаились, внимательно обследуя дерево за деревом. Внезапно грянула автоматная очередь «кукушки», но тут раздался одиночный выстрел нашего солдата. «Кукушка»-немец тяжело рухнул на землю.
Мы вернулись в расположение своей части и поняли, что бригада уже ведет бой. Погибли командир первой роты — прекрасный парень, москвич, командир взвода автоматчиков и многие другие... Навстречу шли раненые. Тяжелораненых уложили в каком-то сарае. И это была только середина дня, только начало боя! Где мой батальон? Где мой командир? Нашел комбрига. На мои вопросы он ответил: «Батальон твой ведет бой. А ты возьми себе автомат и пятнадцать автоматчиков и удерживай левый фланг». Он указал на опушку густого ельника. Много часов подряд, до темноты, я со своими автоматчиками отвечал стрельбой на стрельбу немцев. Стрельба была неприцельной, так как мы не видели противника. Когда стемнело, стали стрелять в ту сторону, откуда летели трассирующие пули. С наступлением темноты страх напал на моих бойцов. Им стало казаться, что нас окружают, что они слышат лязг гусениц танков. От волнения у многих бойцов тряслись руки, что сказывалось на качестве выстрелов. Я то ругался, то уверял, что все им чудится от страха, помогал исправлять автоматы. Вскоре удалось немного успокоить солдат, но тут случилось непредвиденное: мой старшина хозвзвода, которого я взял с собой в качестве автоматчика, вдруг упал на землю, бросил автомат и закричал истошным голосом. Я подбежал к нему, думая, что он ранен. Нет, цел, но его так трясло, что тело поднималось над землей. Зубы стиснуты, пялит на меня безумные глаза и вырывается из рук. «Что это, — думал я, — безумие или симуляция?» Промучившись какое-то время, я наконец приказал четырем автоматчикам отвести его в санвзвод.
Вскоре бой затих. Меня вызвали в штаб бригады. Подполковник был уже пьян. Он приказал мне доложить о боевом состоянии батальона. Я ответил, что ему это лучше известно, так как он самолично руководил боем, а я выполнял его же приказ по обороне левого фланга. На меня полилась матерная ругань, из кобуры был вытащен пистолет и наведен на меня. Однако выстрела не последовало, и я ушел.
Спустя какое-то время я получил приказ продвинуться со своим батальоном и приданным мне отделением станковых пулеметов километра на два вперед. Никаких карт, никаких ориентиров! «Пойдешь прямо!» И все! Мне уже все осточертело. Надоели эта пьяная ругань командиров, их безалаберность, а главное — напрасная гибель людей из-за бесцельного ведения боя. Вот и сейчас — никакой боевой задачи. Продвинуться, и все тут! Местность никому не известна. Куда я поведу людей? Кругом ночь, не видно ни зги!
Но приказ есть приказ. Собрав людей, я двинулся в направлении, куда вел до этого стрельбу из автоматов. За мной потянули провод связи. На этот раз мне был придан связист с телефонным аппаратом для связи с комбригом. Мы передвигались медленно, осторожно. Изредка немец стрелял по местности, не нанося вреда. Одна шальная пуля, правда, достигла все-таки своей цели — был убит один из пулеметчиков. Мы шли долго, как вдруг попали, по-видимому, на пристрелянный немцем участок, под сильный огонь. Быстрым броском проскочили его и, пробежав метров сто, залегли, зарывшись в снег. По моим расчетам, мы достигли указанного подполковником рубежа. Мы уже давно продвигались по безлесью и сейчас залегли на открытом месте. Впереди нас был не то опять лес, не то деревня. Слева тоже что-то темнело. Я послал бойцов узнать, что это. Оказалось, деревня, где стояли наши. Ночь была на исходе. В одной из перестрелок у меня оборвалась связь с «хозяином», и я направил связиста восстанавливать ее. До рассвета связь наладить не удалось, а связист пропал. Неожиданно ко мне явился сам начштаба бригады майор Старцев. Снова матерная ругань: меня вызывает подполковник. Вместе с майором перебегаю сильно обстреливаемое шоссе, минут пятнадцать бежим под обстрелом по лесу и наконец являюсь пред голубые неумные очи комбрига. При ярком солнце, выделяясь на сверкающем снегу, как мухи на потолке, солдаты в своих потемневших от дыма костров шинелях ведут огонь из винтовок. Среди них в белом полушубке лежит на снегу «хозяин» и тоже стреляет из винтовки.
Я оторопел. «Что это? Сознательное нарушение боевого устава или бездумная преступность, ведущая к гибели своих людей? Никаких немцев впереди! Бой на светящемся снегу без укрытий!»
(Через две недели тот же майор Старцев в госпитале в Боровичах подкатит на коляске — он был ранен в обе ноги — к моей кровати и скажет: «Эх, Штатнов! За то, как мы воевали, нас нужно расстрелять!» Он будет говорить, конечно, о руководстве бригадой, о себе и подполковнике, а не о нас, подчинявшихся их приказам.)
Увидев меня, подполковник гневно спросил: «Где твой батальон?» Я ответил. Он продолжал: «Чтобы через десять минут батальон был здесь!» Я сказал: «Не могу выполнить Ваш приказ: батальон находится отсюда на расстоянии пятнадцати минут быстрого шага». Комбриг вскочил на ноги и озверело закричал: «Приказываю, чтобы сейчас же батальон был здесь!» Я ответил: «Есть!» и побежал выполнять приказ, думая про себя: «Сейчас — это не десять минут».
Когда я привел батальон к указанному месту, бесцельный винтовочный бой уже прекратился. Батальоны отошли в лес. Дальнейшие подробности того дня не помню. Кажется, той же ночью было приказано наступать на станцию Спасская Полисть{50}.
Наступление назначили на 2.30 ночи, т. е. уже на 22 января 1942 г. Мороз стоял небывалый — более 40 градусов. Бойцы расположились на опушке леса. Я приказал командирам рот неусыпно следить за ними: уставших людей клонило ко сну, долго ли замерзнуть. Несмотря на это, перед самым началом наступления обнаружили двух замерзших солдат.
А мороз все крепчал. В ночной тишине слышался только треск разрывающейся от мороза коры деревьев. Внезапно справа раздалась автоматная очередь, потом другая. И опять все стихло. Потом мне дали знать, что ранены начштаба бригады майор Старцев и мой второй помощник младший лейтенант Спицын, который бросился на помощь раненому майору. Итак, мы начали терять людей, еще не начав наступление. Перед самым наступлением немцы зажгли то ли сарай, то ли стог сена. По снегу, казалось, катился на нас огненный шар. Поначалу никто не мог определить, что это, и поэтому моральное состояние было пренеприятное. (Сейчас я понимаю состояние немцев под Берлином, когда на них были направлены лучи ста сорока прожекторов, обрушились вой сирен, залпы «катюш» и грохот танков!)
Но вот наступило время нашего выхода. Троекратно прогрохотали приданные нашему батальону пушки и замолкли из-за отсутствия снарядов. Где-то далеко впереди, куда нам следовало идти, затутукали «катюши». Полетели огненные сигары. Прозвучали три залпа. Когда вновь наступила тишина, мы начали наступление. Все поле почернело от наших шинелей. Шли молча. Только слышно было, как скрипел под ногами снег. Слева двигалась первая рота, справа — вторая, я со своим штабом — в середине, за нами третья рота, взвод автоматчиков и т. д. Шли долго в тишине, справа над лесом взвивались красные ракеты. Скорее всего, это подавали сигнал наблюдатели или «кукушки» немцев.
Через какое-то мгновение тишину разорвал грохот снарядов, минометных гранат, впереди засверкала, забушевала огненная метель трассирующих пуль и автоматных очередей. Совсем близко услышал почти детский крик: «Мама!» Потом другой голос просил: «Товарищи, добейте меня...»
Чувствую, нервы напряжены до предела. Но, странное дело, голова работала ясно. Я без страха смотрел на стремительно несущийся смертоносный огонь пуль и отрешенно думал: «Какая-нибудь из них сейчас сразит и меня...» Я не потерял даже способность удивляться, почему несущийся прямо на меня огонек-убийца вдруг сворачивал вбок или со свистом пролетал над моей головой.
Как боевая единица я был нуль. У меня в руке был только наган. Как командир я был еще менее полезен своему батальону, так как управлять было нечем — отсутствовали средства связи. Да и едва ли в грохоте разрывов, треске автоматов и пулеметов слышен был мой голос, приказывавший: «Не отставать! Вперед! Рассредоточиться!»
Вдруг земля стала уходить из-под ног. Мы спускались в какую-то ложбинку. И тут немец взял нас в кинжальный огонь. С обоих флангов оглушительно затрещали, засверкали пулеметные очереди. Я истошно заорал: «Бегом! Вперед!», так как знал, что единственное спасение от такого огня — быстро уйти из-под обстрела. Собрав последние силы, я помчался вперед и выскочил на бугор. Внезапно навстречу мне затарахтел крупнокалиберный пулемет, и в то же мгновение я почувствовал тяжелый удар по ноге, точно двинули по бедру оглоблей или ломом.
Я упал и, наверное, от болевого шока потерял сознание. Когда очнулся, кругом было темно и стояла такая тишина, будто войны нет и в помине. Приподнялся на руках и сел. Резкая боль в ноге, будто острым ножом, полоснула по сердцу. Понял, что ранен, пощупал ногу, но тут же отдернул руку: ватные брюки были мокры и липки.
Эх, Марка! Вот когда обуял меня страх перед неминуемой смертью. Сердце сдавила страшная тоска, а в голове вертелась только одна мысль: «Неужели больше не увижу свою Капку и Леночку?» Я был готов и умереть, только увидев дорогих мне жену и дочку.
Взял себя в руки. Решил наложить повязку на рану и ползти. Сунув руку в карман шинели, не нашел там санитарного пакета. Вспомнил, что отдал его истекающему кровью парнишке еще на Волхове. Снова надо мной нависла неизбежность смерти — теперь уж от потери крови. Силы оставляли меня. Вдруг увидел, что справа ко мне двигается какая-то темная фигура. Я похолодел:
«Немец или свой?» Превозмогая острую боль, дотянулся до своего нагана, который, видно, выронил в момент падения, и стал напряженно ждать. «Если немец, — буду стрелять в него, а потом выстрелю в себя», — решил я, не отрывая глаз от приближающейся человеческой фигуры. Потом до моих ушей донеслось негромкое: «Товарищ лейтенант, Вы ранены?»
Вне себя от радости ответил: «Давай, друг, скорее!» Мы начали перевязывать. Неожиданно над нами зависла осветительная ракета и раздалась очередь из автомата. Мы легли, притаившись на снегу. Очутившись снова в темноте, спаситель перевязал мою ногу, обвязал солдатским ремнем вокруг спины и, выведя концы ремня из-под плеч, поволок меня, как мешок картошки, по снегу. Я помогал ему, упираясь и отталкиваясь здоровой ногой.
Еще дважды немец освещал нас ракетами и обстреливал из автоматов, пока солдат не спустил меня осторожно с бугра в ложбинку. Тут к нему на помощь подошли и взялись за ремень начальник особого отдела моего батальона, Николай и еще кто-то. Мне стало хорошо — появилась надежда остаться живым и, быть может, увидеть жену и дочь.
Ну, а что было дальше со мной, дорогой Марка, ты узнаешь из следующего письма.
Здравствуй, Марка!
Посылаю тебе последнюю часть моей повести. Прошлое письмо я закончил тем, как меня, тяжелораненого, тащили по снегу все дальше и дальше от линии огня. Тащили долго. Когда меня приволокли на исходные позиции, откуда мы начали наступление, было уже светло.
Я услышал голоса: «Скорее! Скорее!» Меня потащили быстрее и не так осторожно, как прежде, в результате голова моя уткнулась в кусты, а мои спасители не заметили этого и все пытались сдвинуть с места. Несмотря на трагичность положения, от сознания, что я жив и буду жить, я не разозлился, а рассмеялся и только крикнул: «Ребята! Что ж вы делаете!?» Мне казалось, я говорил громко, но на мой крик ко мне низко наклонился начальник особого отдела и спросил: «Лейтенант, ты что хочешь сказать?»
Доставили меня в батальонный санвзвод в бессознательном состоянии. Очнулся, когда санитары оттирали меня спиртом от обморожения. Потом мне дали рюмку спирта для внутреннего согрева. Военврач Г. Казачок спросила о моем самочувствии и занялась раненным в живот. Им оказался мой комбат, старший лейтенант Емельянов. После обработки ран меня и Емельянова отправили на подводе, укрыв тепло полушубками, в медсанбат.
Подводу сопровождал мой первый помощник, молоденький белокурый младший лейтенант, перед самой войной окончивший пехотное училище. Ему было не более 20 лет. Всю дорогу бедняга плакал, боясь не довезти нас живыми. Он то и дело растирал нам побелевшие от мороза щеки и носы, поминутно укрывал, подбивая под бока и ноги полушубки. Особое беспокойство ему доставлял комбат, который так и не приходил в себя. Он кричал, просил пить, метался, размахивал руками, часто удары попадали мне в лицо. Можно понять, что выстрадал бедняга, мой помощник, пока не сдал нас врачам санбата.
Было, вероятно, около трех-четырех часов дня. С подводы нас сняли и на носилках внесли в жаркую избу, сплошь заставленную такими же носилками с ранеными. Меня уложили на пол возле окна. Врач осмотрел мою ногу и велел пошевелить пальцами. Потом попросил меня подождать, так как в первую очередь хирургическая помощь нужна раненным в голову и живот. Я сказал, что чувствую себя хорошо, и меня оставили в покое.
До полуночи я уступал свою очередь неоднократно, показывая врачу, как шевелятся пальцы на раненой ноге. Положили меня на операционный стол последним. Я лежал нагим. Вся комната была завешана простынями, шумел примус. Мне было так хорошо после всего пережитого за эти сутки, что не мог не улыбаться. За все время пребывания на фронте при сорокаградусном морозе, в лесу, в снегу, я ни разу не был в тепле, под крышей. Меня спросили, отчего мне так весело, и я сказал: «У вас так тепло и уютно, а я так намерзся...» Врачи ухмыльнулись: «Уютно?!» Они смертельно устали от непрерывной изнурительной работы, но, чуть отдохнув, принялись за меня. На нос и рот положили мокрую марлю, покропили из пузырька, по-видимому, эфиром. Голова тотчас закружилась, и операционный стол закачался, точно я лежал в лодке. Очнулся снова на носилках, на полу. Одет был во все теплое. Правая нога от самого тазобедренного сустава была зажата шинами. Правая рука, вернее, вся кисть правой руки, забинтована до локтя. «Вы долго не просыпались после наркоза, — сказала мне сестра, подходя с чайником и со шприцем. — Мы уже стали за вас беспокоиться». Она напоила меня чаем и сделала противостолбнячный укол. Я спросил ее: «Сестрица! Почему у меня забинтована рука?» — «У вас, к сожалению, обморожение третьей степени всей кисти. Пришлось наложить повязку. Это поможет... А комбат ваш скончался...»
Еще одна жизнь отдана за спасение Родины. А сколько наших людей осталось под ст. Спасская Полисть и сколько их ушло из жизни за полгода ожесточенных боев с фашизмом... Какое страшное бедствие — война!
Внезапно радио объявило воздушную тревогу. Забегали санитары и сестры. Меня завернули в одеяло и понесли. Пронесли по улице и куда-то осторожно положили. Это была глубокая землянка, заполненная ранеными. Снаружи глухо раздавались бомбовые удары. На этот раз я почему-то не ощутил особенной тревоги: до того был убежден, что теперь буду жить долго.
Наутро меня вместе с тремя ранеными погрузили в небольшой автобус и повезли. Я догадывался, что везут по лесной дороге, так как автобус бросало из стороны в сторону. Вскоре послышались громкие крики, ругань. Кто-то просил «подать в сторону». Потом раздалась команда: «Воздух!!!» — и сразу все стихло. Мы услышали характерный рокот немецких самолетов, низко летящих над землей. Застрочили пулеметы. Вот тут сердце мое заледенело от страха. Снова нависла смерть надо мной и моими товарищами. Но, на наше счастье, налет прекратился так же внезапно, как начался.
Сразу лес заговорил, заругался родным матом, закричал. Дверь в автобус распахнулась, и послышался взволнованный голос водителя: «Товарищи! Все живы?» Я ответил: «Живы!» «А вы, товарищ лейтенант, не ранены? — спросил он меня. — У вас в одеяле две дырки!» Когда я сказал, что не ранен, он облегченно вздохнул: «Ну, и слава богу! Поехали дальше!» Водитель хлопнул дверкой, и через минуту-другую мы тронулись. Дальше путь проходил без происшествий.
Прибыли на ст. Малая Вишера. Меня внесли в помещение вокзала и на носилках опустили на пол среди таких же тяжелораненых, как и я. Малая Вишера была промежуточным этапом эвакуации, и я, возможно, забыл бы о нем, если б не одно обстоятельство. Между ранеными пробирался младший лейтенант, бережно ведя под руку сестру милосердия. Это был мой первый помощник, а сестра — из батальонного санвзвода. Они дружили. Сестра была ранена в лицо. Увидев меня, они подошли. Оба плакали. У девушки осколком была срезана щека и вырван глаз. Младший лейтенант рассказал, что от нашего батальона в ночь наступления на Спасскую Полисть осталось невредимыми всего 320 человек, т. е. треть состава.
Снова я осознал весь трагизм нашей провалившейся атаки. Гораздо позже я понял значение наступлений полуголодных, плохо-вооруженных бойцов, но тогда был морально подавлен. Мне казалось, что кто-то виноват в бесцельной гибели людей. Нельзя было бросать нас на автоматы и крупнокалиберные пулеметы немцев безоружными!
Младшего лейтенанта пережитое так впечатлило, и он сказал, что не в силах вернуться в свой батальон. Что я мог ему возразить? Это было явное проявление трусости, слабости, но почему-то осуждать его не хотелось. Может быть, потому, что сам не считал себя героем, ибо откровенно радовался, что остался жив. И меня, к стыду моему, совершенно не тянуло снова попасть под ножи мясорубки, называемой войной.
Я сказал юноше: «Ты — на войне. И ты знаешь, что делается на войне: люди убивают друг друга. Если ты не убьешь — тебя убьют. Многие погибнут, но многие и останутся в живых. Может, тебе посчастливится выжить. Помни одно: в случае победы фашизма '' всем советским воинам, оставшимся в живых, грозит неминуемая физическая расправа. Мы с тобой находимся в самом пекле войны, и наш долг воевать и все делать для победы Родины. Если ты растерялся и не можешь совладать со своим страхом, то иди в штаб армии и проси другое назначение».
Конечно, Марка, за тридцать четыре года детали нашего разговора могли забыться, но общий смысл был именно таков.
После обеда меня и многих других раненых перенесли в автобусы и привезли в госпиталь г. Боровичи. Своего помощника я больше не встречал.
Госпиталь в Боровичах оставил самые мрачные воспоминания. Мы долго лежали на носилках в огромном пустынном вестибюле. Наконец пришли заспанные санитары и всех понесли в здание. Меня поместили в бывшую ванную или туалетную комнату. Вскоре я почувствовал, что мне на переносицу капает с потолка вода. Закрыл лицо рукой. Капли начали долбить по руке. Нервы напряглись до предела, казалось, еще немного этой японской пытки, и я сойду с ума. Начал звать кого-нибудь из медперсонала, но прошло довольно много времени, пока меня услышали и поместили на полу в огромном зале. Я понимал, что не имею никаких преимуществ перед другими ранеными, но, взбудораженный борьбой с каплями воды, потребовал немедленной врачебной помощи. Мне измерили температуру — 38,5 градусов — и тут же унесли на операционный стол. Хирург установил, что ранение у меня не осколочное, а пулевое, разрывной пулей. Входная рана была диаметром в 20 мм, а на вылете — рваная рана длиной 16 см. После операции меня положили в палату, где и произошла моя встреча с майором Н. М. Старцевым, начштаба нашей бригады, о которой я тебе уже писал.
На другой день обнаружилось, что чемодан мой с личными вещами, в том числе и очки, пропали. Видно, мародеров и жуликов, как клопов, не выкуришь дымом, не заморозишь морозом. Но, поскольку я всегда к вещам и деньгам относился философски, то не долго переживал из-за их пропажи, гораздо сильнее я разволновался, когда пытался писать левой рукой письмо Капе. Правая была забинтована. Кончики пальцев с каждым днем становились чернее: наступала гангрена. Судьба кисти или всей руки была обречена — это ясно. Нужно учиться работать левой. Как только я почувствовал улучшение общего состояния (боль и страшное жжение в обмороженной руке приучил себя не замечать), попросил ручку, листок бумаги и приступил к письму. Опустив руку с ручкой на бумагу, почувствовал, как меня охватывает панический страх: руке неудобно, не вижу, что пишу, — ни строчек, ни букв. В голову лезет одна навязчивая мысль: «Не научишься писать! Не сможешь работать!» С большим трудом, еле-еле, вкривь и вкось, нацарапал начало письма и тут же, вспотев от напряжения, оставил напрасные попытки. Я готов был плакать от отчаяния, но потом, овладев собой, начал думать, как повернуть ручку так, чтобы увидеть, что пишу, ведь есть же люди, которые пишут левой рукой. И, представь себе, Марка, нашел этот «ключик от золотого ларчика». Я понял, что при письме нужно делать левой все наоборот: пишущий правой рукой наклоняет кисть с ручкой вправо, я же должен наклонять влево. Убедившись в правоте своего «открытия», я легко вздохнул и написал Капе длинное письмо.
Через десять дней меня снова положили на носилки, снова в автобус и потом в вагон санитарного поезда. Тянулись мы до Рыбинска целых пять суток, показавшихся нам вечностью. Наделили сухим пайком из концентратов. Варил нам кашу один молодой сопровождающий солдат. Часто я видел его плачущим от непосильной работы — он заботился о 20 лежачих больных.
Ехали без перевязок, а ты сам понимаешь, что значит для раненого перевязка. Рядом со мной лежал здоровенный детина, он все время стонал, приговаривая: «Ой, мамочка! Где мои ноженьки?»
Но ничего не поделаешь, никому не пожалуешься. Страна делала все, что могла. И в этом мы убедились, как только прибыли в госпиталь Рыбинска. Несмотря на глубокую ночь, весь коллектив госпиталя от начальника и комиссара до санитара, вышли принимать раненых. Прежде всего нас помыли, побрили, покормили горячим ужином и стали принимать по очереди на перевязку. 16 февраля мне вбили в коленный сустав скобу из стальной проволоки, потом хирург Петр Прокофьевич Харитонов, взяв мою обмороженную руку, сказал: «Пальцы придется удалить. Кто вы по специальности?» Я ответил, что инженер. Хирург был искренне огорчен. Он невесело смотрел на мои почерневшие пальцы. «Н-нда! Попробуем сохранить часть большого пальца. Чтобы вы смогли хоть держать карандаш или линейку. Будете работать двумя руками, инженер! Подавайте», — сказал он сестрам, кивнув на операционный стол. Очнувшись уже в палате, я увидел свою забинтованную ногу, поднятую выше головы и лежащую на каком-то станке, который раненые называли «зениткой». Посмотрел на больную руку и увидел маленькую забинтованную культю малинового цвета от крови, пропитавшей бинты. И тут нервы мои не выдержали: я горько заплакал. Медики и соседи старались утешить меня. Но горе мое было неутешным: никто из сочувствующих не знал, что я не только инженер, но и пианист, и что музыка для меня — вторая жизнь.
Сорок пять дней я пролежал недвижимо на спине с задранной на «зенитке» ногой. Что это за удовольствие, можешь представить, особенно во время бомбежки, когда весь медперсонал, все «ходячие» раненые уходят в убежище, а ты лежишь и прислушиваешься к буханию и разрыву бомб.
Еще больше я натерпелся от бомбежек железнодорожных станций и эшелонов, когда, загипсованный, как мумия, до самой шеи, лежал уже в вагоне санитарного поезда, следовавшего из Рыбинска в далекий тыл. Как стало легко дышать, когда однажды, проснувшись ночью, я увидел яркий свет электрических лампочек на путевых столбах. Это было где-то в районе ст. Буй-Данилов. Огни войны для нас остались позади.
По пути в Тюмень на ст. Камышлов ко мне в вагон вбежали моя камышловская по жене родня и Капа с Леночкой, моей дочкой. Слез радости и горя было пролито много. Особенно долго плакали мы с дочкой, чем расстроили до слез всех раненых, лежащих в нашем вагоне. Одна Капа не плакала. Она глядела на меня и улыбалась. Потом тихо сказала, показав глазами на мою забинтованную руку: «Рисовать-то ты как-нибудь научишься и левой, а вот на рояле, наверное, отыгрался».
Утром следующего дня нас вынесли из вагонов и вскоре развезли по госпиталям Тюмени. Там я пролежал до августа 1942 г. В сентябре выписался и поехал в Камышлов.
Ну, дорогой Марка, на этом пока остановлюсь.
Сердечный привет тебе и Евдокии Антоновне от нас с Капой.
Твой Костя.
Такого ада я не видел больше нигде...
В 59-ю бригаду я попал 19-летним после окончания артиллерийского училища в г. Энгельсе. Формировалась бригада в ноябре 41-го в поселке Дергачи Саратовской области и состояла главным образом из саратовцев и пензяков. Вся техника была на конной тяге. Лошади — из колхозов, необученные. А на войне лошадь должна и команды знать, и выстрелов не бояться.
В декабре отправились эшелоном со ст. Алтата на фронт. Накануне Нового года высадились, не доезжая Будогощи, и сразу — в наступление. Оно было не совсем подготовлено: даже для «сорокапяток» снарядов не хватало.
Я был старший сержант в училище, меня назначили помощником командира взвода. Дали сперва орудие, потом командовал взводом 45-миллиметровых орудий. В училище нас готовили на миллиметровых и 152-миллиметровых орудиях, но на фронте не до рассуждений.
Наступали в середине января от Селишенских казарм. На каждую пушку выдали по 15-20 снарядов, тогда как боекомплект «сорокапятки» в наступлении — 200 штук. Командиром батареи у нас был лейтенант Гусак.
Пехота форсировала Волхов под сплошным минометным огнем. А на той стороне немцы пустили танки. И вот лейтенант Гусак командует: «Елоховский! Вперед со взводом!» Наше второе орудие замешкалось, а первое, как говорится, «аллюр в три креста» — рвануло быстрым маршем. А немец и бомбит, и обстреливает; снаряд прямо перед лошадьми разрывается, и первое орудие с разбегу — в полынью. И лошади, и все шесть человек расчета — все туда... Я на полном ходу успел орудие развернуть — и на ту сторону. А берег там крутоватый, не то, что у Селищ, да и снегу много. Но пехота, как увидела, что пушка подъехала, спасительница их, так мою «сорокапятку» на руках вытянули.
Два танка нам удалось подбить, а третий на полном ходу наехал прямо на ствол. Расчет подавил. Я сидел на станине — перевернуло, метров шесть летел, тем и спасся. Осколками, правда, в обе руки ранило.
Ранение, в общем-то, пустяковое. Я был трижды ранен за время войны и раз контужен. Но, понимаете, руки... Человек есть человек, у него естественное... А попробуйте вот с перевязанными руками, да на 30-градусном морозе... Отправился в госпиталь. Где пешочком, где подвезут — до Малой Вишеры добрался.
Госпиталь в школе разместился. Окна плащ-палатками завешаны. Посреди спортзала печка топится, вокруг нее тяжелораненые. Врачам не до нас, день и ночь оперируют. Ночью на третьи сутки я не выдержал, взмолился: «Сестричка, перевяжи, пожалуйста, не могу больше!» Она развязала и ахнула — под повязками вши и чернота. Побежала в хирургическую, а там майор медслужбы спит, сидя на стуле. Закричал на меня: «Как допустил?!» Но я же понимал, что потяжелее меня есть...
Через пару недель я снова был в бригаде, но попал уже в дивизион 76-миллиметровых пушек. Лейтенанта Гусака убило под Спасской Полистью.
Наступление продолжалось. Замошское болото... Финев Луг... Пехота впереди, мы за ней. Снег — до метра глубиной. Пушки проваливаются. Рубили елки. Ваги под колеса подкладывали; лошади, спасибо им, вытаскивали.
Идет бой — роем окоп в снегу, чтобы сохранить расчет и пушку: ведь били в основном прямой наводкой, солдаты называли ее: «Прощай, Родина!» Но если с закрытой позиции из 100 снарядов в цель попадает два-три, то на прямой — три из тридцати пяти. Снарядов всю операцию не хватало.
Да разве только снарядов? Все снабжение с января до самого конца было отвратительным. Питание мизерное: суп-пюре гороховый, котелок на 10 человек, вот и все. Спасало, что артиллерия была на конной тяге. Но ведь и лошадей кормить нечем. Одни березовые ветки, но сколько лошадь их съесть может? Лошади гибли, а мы их ели. Раз в неделю перепадало...
В конце марта дороги потекли, снаряды на себе пришлось таскать за 5 км: наш БОП (бригадный обменный пункт) в Дубовике находился. А много ли голодный человек принести может? От силы два снаряда: каждый снаряд для 76-миллиметровой пушки весит 7,5 кг...
Весной стало ясно, что технику отсюда уже не вывезти. Так и получилось. Окружение стало почти постоянным. По моим подсчетам, немец раз восемь закрывал проход у Мясного Бора. С едой стало совсем плохо. Лошадей, что подохли, зимой еще можно было есть — мороженых, а уж как потеплело — туши вздулись, и черви... В последних числах апреля и весь май вообще снабжения не было. «Кукурузник» сбросит сухари, а что толку? Мешок либо в болото упадет, либо о пень ударится и в пыль разлетится. Кто-нибудь из грязи подберет мизер, а то и вовсе ничего...
За счет немцев питались. Бои и в обороне были каждодневные. Они атакуют — мы отбиваемся. Горы их набивали. Ночью по жребию на нейтралку ползали — убитых немцев ощупывать, чтобы хоть чем-нибудь поживиться. Потом немцы догадались и стали посылать в бой без ранцев, с одним оружием.
Хуже всего без курева приходилось. Я сам как-то купил у солдата махорки на одну закрутку за сто рублей и счастлив был безмерно. До сих пор курю и папиросу вниз дымком держу — с войны привычка.
Немец все листовками забрасывал, сулил безбедную жизнь в плену. Но вот что интересно: как ни бедовали, никто из ребят и не помышлял о плене. Все до одного верили, что непременно выйдем из кольца. А листовки брали на самокрутки: бумаги-то не было, газеты к нам редко попадали. Весной и махорку не доставляли. Курили мох да прошлогодние листья.
Случай однажды неприятный вышел. Был у меня наводчик орудия Лукин, новгородский простодушный парень. Кто похитрей — порвет листовку и спрячет подальше, а у этого пачка из кармана торчала. Вот и арестовали.
У нас командиром дивизиона был капитан Белов — прекрасный человек, бывший председатель колхоза. Я к нему. Так мол и так: СМЕРШ арестовал наводчика Лукина — парня хорошего, но несознательного. Белов поговорил с особистом. Но толку не добился: «Не ваше дело!»
Но Белов был командир боевой и энергичный, никого не боялся. Приказал, как комдивизиона: освободить и все! Особист написал на него рапорт, но в том «мешке» на это уже никто не обратил внимания.
В мае объявили об отходе. Но мы находились в самой западной точке и отходили по приказу последними. Пушки взорвали, личный состав — в пехоту.
Особенно тяжким был июнь месяц. Боеприпасов мало. Хлеба нет. Ели листья, корешки, лягушек. У меня детство было голодное — знал, какие травы съедобные. Досаждала и наша северная погода: белые ночи, в двенадцать еще светло. Немец бомбит и обстреливает по-страшному. Лейтенанта нашего убило, и мне велели принимать роту. А в роте осталось из восьмидесяти человек восемнадцать.
23 июня сосредоточились для выхода к Мясному Бору. Я зашел в медсанбат, где находился ленинградский друг — артиллерист Валя Фомченко. В мае ему оторвало ногу. Вывезти не успели. Медсанбат переполнен. Раненые в шалашах не помещаются, на носилках вокруг лежат. Уж нам-то было тошно, но им — втройне. И голодали так же, да еще раны, боль. У нас хоть надежда на выход была, а куда им, безногим и безруким, деваться?
Вот Валька и просит: «Не оставляй меня, Игорек!» Взял палку, положил руку мне на плечо — как откажешь?
Отход начался 24-го в час ночи. Послышались выкрики: «Эх, погибать так погибать, ребята! Вперед!!!» Толпа хлынула вдоль узкоколейки. Валька прыгал рядом со мной. Споткнулся, упал, а меня людская лавина понесла дальше. Услышал только крик затихающий: «Игорек, помоги-и-и...» Это «помоги» мне до сих пор по ночам слышится, просыпаюсь в поту: не помог...
Многих смела безудержная толпа. Знаю, что речки были на пути — Глушица, Полисть. Только я воды не помню: одни скользкие человеческие тела под ногами. Я всю войну прошел, но такого побоища больше нигде не видел. И никакого свободного «коридора»: немец и тут, и там — со всех сторон. И ты бежишь, и стреляешь на ходу куда попало. Мало кто жив остался...
Из 59-й бригады вышло в тот день 32 человека. Вид, наверное, у нас был страшноватый: заляпанные грязью, в прожженных с зимы ватниках, рваных валенках или вообще босые. Одни худые, как скелеты, другие опухшие — глаз не видно. И наесться долго не могли. Дадут ведро каши на десятерых — до дна подчистим.
Поместили нас в медсанбат на восточном берегу Волхова. Десять дней отдыхали. Вдруг приходит от командования генерал-майор из политсостава: «Товарищи, — говорит, — немец прорывается к Волхову! А Волхов — вот он, рядышком». И мы все, как один, встали и пошли в бой. Из тридцати двух обратно вернулось шестеро...
Конечно, из окружения выходили и потом. Но те, кто вышел 24-26-го в составе своей части, не проверялись; кто позже, да поодиночке — шел на проверку. Многих отпускали, а некоторых... Бдительная проверка была. Я был в бригаде до ее расформирования в апреле 1943 г., потом — в 20-й сд до конца войны.
Неужели все это было?
Я приехала на Волховский фронт в числе 50 девушек-медсестер из Москвы. Некоторое время пробыли в резерве штаба фронта в г. Малая Вишера. Затем нас, 20-25 человек, направили в штаб 2-й ударной армии для распределения по частям и подразделениям.
Я попала в медсанроту 59-й отдельной стрелковой бригады (ППС-876). Бригада тогда стояла в обороне. Наша медсанрота располагалась в финской деревушке Горка. Там я и стала работать в перевязочной. В тот период большого наплыва раненых не было.
А вот в конце марта 1942 г. начались ожесточенные бои, которые закончились окружением. Дорога на Большую землю была закрыта, раненых в ППГ скопилось очень много. Я была временно прикомандирована к этому госпиталю в помощь персоналу. Госпиталь стоял в лесу и частично в д. Вдицко. Я работала в деревне. Работать приходилось в тяжелейших условиях. Огромное село было забито ранеными различной степени тяжести. Мои дежурства приходились на ночь. Всю ночь я ходила из дома в дом с перевязочным материалом и медикаментами. Раненые лежали прямо на полу в полном обмундировании, у многих раны сильно кровоточили. При свете коптилки, которую держал в руках санитар, я делала подбинтовки и перевязки. Кое-кого из тяжелораненых нам удавалось отправлять самолетом У-2, который прорывался к нам. В конце деревни была оборудована небольшая взлетная площадка. Командовал этой площадкой пилот Костя Акимов.
Во второй половине апреля кольцо окружения было прорвано. Раненых эвакуировали в тыловые госпитали, а я снова вернулась в свою медсанроту. До 31 мая 1942 г. наша медсанрота стояла в д. Горка. Потом начались бои, и наши части были потеснены противником. Все стали подтягиваться к одному месту. Около Горки проходила железная дорога. Нас, вместе с оборудованием, погрузили в вагоны маленького поезда и куда-то повезли, но ехать пришлось совсем немного. Всюду дороги были перекрыты немцами. Мы сошли с поезда и подались в леса, наполненные весенними талыми водами.
Начались наши скитания по лесам. Мокрые, продрогшие, голодные, мы всюду натыкались на немцев и, как затравленные зайцы, снова поворачивали назад. На ходу саперы делали настилы для лошадей с повозками, в которых везли медицинское оборудование. Лошади гибли одна за другой — засасывали болота, это страшное зрелище. Целыми днями мы, мокрые по пояс, бродили с баграми между деревьями. Наверное, прошло 5-7 дней, когда ночью мы наконец вышли на крошечный пятачок сухой земли около р. Глушица и стали обосновываться. Срочно сооружались из хвойных веток шалаши, операционная-перевязочная, шалаши для стационара, где лежали раненые.
Голод был нестерпимый. Поели всех лошадей, вырвали до последней травинки кислицу. Ни хлеба, ни сухарей. Иногда прорывались самолеты У-2, сбрасывали сухари в бумажных мешках и почту, а также листовки, которые вселяли в нас надежду на спасение. У меня до сих пор хранятся две такие листовки. Раненые поступали, и мы работали, как могли и чем могли.
Кончался перевязочный и хирургический материал, работать становилось нечем. Сорванные тесемки с индивидуальных пакетов расщепляли, стерилизовали и перевязывали этими нитками сосуды во время операций. Люди пухли от голода. Два санитара умерли от истощения. Раненым, кроме хвойного горячего чая, ничего не давали — нечего было дать. Сырость, холод, комары, голод изводили. Даже лечь было негде: под ногами колебалось торфяное болото — ходили, как по матрацу. День и ночь над головой с воем проносились снаряды и мины. Иногда случались разрывы совсем рядом. Например, было прямое попадание в хибарку, где располагались прокуратура и особый отдел.
Целыми днями вился над головой корректировщик, а за ним взлетали бомбардировщики или черные самолеты с белой свастикой. На бреющем полете они включали адскую сирену, от которой стыла в жилах кровь. Люди метались в ужасе, мы старались всех успокоить и завести под деревья или в шалаши. Мы ждали помощи и надеялись. День и ночь телефонист держал трубку возле уха; ждали приказа о выходе.
И вот приказ получен. В ночь с 24 на 25 июня нам разрешили покинуть это ужасное место. Поступил приказ выводить армию любыми средствами. И вот в 23.00 все подразделения, в том числе и редакция газеты «Отвага», сгруппировались под деревьями, чтобы выходить, пока не рассвело (а ведь стояли белые ночи). Долго искали дорогу, дважды, заслышав поблизости немецкую речь, всем отрядом поворачивали назад. Наконец дорогу нашли. О боже, что это была за дорога! Жидкая грязь по колено, кругом разбитая узкоколейка, все усыпано мертвыми телами, автоматами, различными вещами, даже патефоны валялись в грязи. Начался выход. Повсюду падали люди, появились раненые, сначала мы пытались их нести. Потом попали в такое пекло, что трудно описать словами. Все гремело, пылало, носились трассирующие пули. Казалось, наступил конец света... Невозможно было поднять головы; ползли по шею в грязи по-пластунски, а из кустарника раздавалось хоровое монотонное: «Рус, сдавайсь, рус, сдавайсь...» На глазах гибли те, с кем пережили весь ужас окружения. Живые ползли, каждый надеялся выжить, ведь за плечами всего 18-19 лет.
Не могу описать всего, что пришлось пережить за эту ночь с 23 часов 24-го до 5 утра 25 июня 1942 г., когда мы, измученные вконец, выползли к своим, нашим дорогим солдатам-саперам, делавшим дорогу-настил. Из нашей медсанроты вышло восемь человек. Нас окружили большим вниманием, ослабевших укладывали в вагонетки и отправляли в госпитали. По всему лесу были устроены продпункты, столовые, банно-прачечные пункты, госпитали. На нас смотрели, как на выходцев с того света.
В окружении меня ударило взрывной волной, я оглохла, говорила с трудом. Но никто из нас не пошел в госпиталь — не хотели расставаться. Так шли мы с неделю, отдыхали по пути, питаясь в продпунктах. Потом остановились на высоком берегу Волхова в лесу и стали ожидать остальных, вышедших из окружения. Когда все было закончено, нас сгруппировали, отправили в Малую Вишеру, оттуда эшелоном на переформировку в г. Буй Ярославской области. В середине августа меня в числе шести медиков нашей роты направили в Главмедупр в Москву, а оттуда — по другим фронтам.
Так закончилось мое пребывание во 2-й ударной армии Волховского фронта.
Сейчас, когда прошло столько лет, мне иногда кажется: неужели все это было? Уж не кошмарный ли это сон?
Смерть девушки{51}
Сто раненых она спасла одна
Рядом с поэтом
С Мусой Джалилем мы встретились в первый раз в начале апреля 1942 г. Это было на Волховском фронте, во 2-й ударной армии.
Я служил в тот период старшим инструктором политотдела 59-й осбр в звании старшего политрука. Подразделения бригады располагались между деревнями Дубовик, Малое и Большое Еглино.
В Дубовике 26 февраля 1942 г. погиб Всеволод Эдуардович Багрицкий, работник редакции армейской газеты «Отвага» — Севка, как звали молодого поэта журналисты «Отваги».
В начале апреля 1942 г. на Волховский фронт приехал в качестве военного корреспондента армейской газеты «Отвага» Муса Джалиль. Редакция газеты, а также штаб и политотдел армии размещались в с. Огорелье. Как пропагандист политотдела 59-й, я часто посещал по разным делам политотдел армии и при этом непременно заходил в редакцию газеты. В «Отваге» печатали мои статьи и заметки. Я хорошо знал работников редакции — редактора, батальонного комиссара Николая Дмитриевича Румянцева, литературного сотрудника Лазаря Борисовича Перльмуттера, работника редакции Евгения Вучетича (впоследствии известного скульптора) и других.
Однажды, после какого-то совещания в политотделе армии, я зашел в редакцию «Отваги». Н. Д. Румянцев мне говорит:
— У нас новый сотрудник, познакомьтесь.
Ко мне подошел среднего роста, смуглый, с приятным лицом человек и назвал себя:
— Муса Залилов.
С Залиловым (Джалилем) мы быстро нашли общий язык. Оказалось, Джалиль, по национальности татарин, родился в Оренбургской области, учился в МГУ, где учился и я, работал в Казани (а я уроженец Чувашской АССР). Наши характеры во многом совпадали, вплоть до того, что мы оба были не пьющие и не курящие, оба гуманитарии (я — историк, Джалиль — литератор).
Еще в студенческие годы я заинтересовался историей народов Поволжья, а в послевоенные годы опубликовал ряд исследований по истории чувашей, казанских татар, калмыков. Однажды я поделился с М. Джалилем своими соображениями о месте и значении Волжско-Камской Болгарии для истории народов Среднего Поволжья. Каково же было мое удивление, когда Муса начал рассказывать историю волжских болгар как квалифицированный историк. Он прекрасно знал историю Казани — наиболее северного центра Волжско-Камской Болгарии.
В апреле подразделения 59-й стрелковой бригады вели бои в районе Малого и Большого Еглина. Отсюда до д. Огорелье было 40-50 км. Здесь была проложена железнодорожная узкоколейка, облегчавшая связь частей армии с ее штабом. Пользуясь этой узкоколейкой, я нередко выезжал в политотдел и штаб армии для решения различных вопросов.
После каждой поездки я оставлял время, чтобы зайти в редакцию «Отваги» и навестить М. Джалиля. Во время этих встреч я близко познакомился с его творчеством.
Однажды Муса прочитал мне свое новое стихотворение «Твоя доля»:
Мы наступаем. Всюду груды лома,По моему приглашению М. Джалиль вечером 30 апреля 1942 г. приехал в политотдел бригады для сбора материалов о боевых подвигах воинов части. Но случилось так, что поэт сам стал очевидцем боевых будней.
... В ночь с 23 на 24 апреля в штабе 59-й бригады были получены сведения о том, что недалеко от с. Малое Еглино 1-й стрелковый батальон оказался в окружении. Командир бригады поручил мне отправиться немедленно к месту событий и принять меры к освобождению батальона из окружения. Со мной вместе пошел и Муса Джалиль.
Наша небольшая группа (я, Муса и несколько солдат) бегом отправилась к месту боев. Нам удалось пробраться в расположение окруженного батальона. Посоветовавшись с нами, комбат — майор Роман Кузнецов принял решение: батальону рассредоточиться и выходить из окружения по одиночке. Так и было сделано. В болотистых условиях, когда начался весенний разлив, было невозможно создать мощный кулак для выхода в одном месте.
Однако штаб 1-го батальона, находившийся в землянке, вырытой посреди поляны, оказался в угрожающем положении. Немецкие снаряды вот-вот могли разрушить деревянные накаты. Вражеские автоматчики простреливали выход из землянки.
Что предпринять? Мы вместе с Джалилем и другими офицерами и солдатами (всего около 20 человек), находившимися в этой землянке, приняли решение выбраться из западни, проплыв по подходившему к землянке глубокому каналу до ближайшего леса (примерно полкилометра), где находились позиции наших войск. Канал был наполнен водой и льдом. Первым бросился в воду комбат, затем комиссар батальона, потом мы с Джалилем, остальные офицеры и солдаты. Фашисты заметили нас и открыли губительный огонь. Около половины пловцов, пораженных вражеским пулями и снарядами, потонуло. Остальные доплыли до окраины леса. После такого «крещения» мы с Джалилем заболели воспалением легких и с неделю пролежали в медсанроте.
Муса всегда с большой любовью отзывался о своей семье — жене Амине-ханум и дочери Чулпан. Как-то в середине мая он прочитал мне стихотворение «Лишь была бы волюшка», которое начиналось словами:
Если б ласточкой я был,Запомнилось мне и стихотворение «След», написанное в с. Вдицко. М. Джалиль приехал сюда собирать материалы для статьи в армейскую газету «Отвага». Как раз накануне его приезда солдаты обнаружили тайное захоронение, в котором фашисты закопали свыше сотни трупов сельских жителей, расстрелянных ими. Среди расстрелянных было немало детей. Вот под впечатлением увиденного Джалиль и написал стихотворение «След», которое прочитал нам:
Пламя жадно полыхает,И солдат глядит, и скупо
Катится его слеза,
Поднял девочку, целует
Несмотрящие глаза.
Вот он выпрямился тихо,
Тронул орден на груди,
Стиснул зубы: — Ладно, сволочь!
Все припомним, погоди!
И по следу крови детской,
Сквозь туманы и снега
Он уносит гнев народа,
Он спешит догнать врага.
В конце мая М. Джалиль приехал в с. Горка, в медсанроту 59-й бригады. Он жаловался на общую усталость, выглядел похудевшим и осунувшимся. Показал свои зубы — черные и шатающиеся от голода. Ему дали какие-то лекарства.
В июне 1942 г. 2-я УА оказалась в полном окружении. Отсутствовали боеприпасы, продукты. Питались травой, древесной корой. Приходилось пить болотную воду, отсюда — многочисленные случаи желудочных заболеваний. Бои шли непрерывно, не затихая ни на один час. Особенно свирепствовала фашистская авиация, не давая поднять головы.
В эти тяжелейшие дни мы были вместе с Джалилем в первых рядах наших воинов. Часто приходилось участвовать в контратаках. Никто не думал о своем спасении, главное желание было вырваться из окружения, чтобы биться с фашистами до победы. Я удивлялся бесстрашию, мужеству Мусы Джалиля, его готовности в любое время пожертвовать собой. М. Джалиль имел полное право написать в стихотворении «Прости, Родина!»:
Кто посмеет сказать, что я тебя предал?В содрогающемся под бомбами,
Обреченном на гибель кольце,
Видя раны и смерть товарищей,
Я не изменился в лице.
Слезинки не выронил, понимая:
Дороги отрезаны. Слышал я:
Беспощадная смерть считала
Секунды моего бытия.
В начале июня 1942 г. фашисты, базировавшиеся на станции Каменка (напротив Малого Еглино), внезапно перешли линию фронта и напали на подразделения 2-го стрелкового батальона, занимавшего здесь оборону. В эту ночь мы с М. Джалилем и несколькими политработниками ночевали в Малом Еглино и составляли листовки для распространения в тылу врага. Такие листовки мы переводили на немецкий, размножали на трофейной пишущей машинке, а разведчики разбрасывали их в тылу неприятеля.
Как только мы услышали выстрелы, немедленно побежали к позициям 2-го стрелкового батальона. Первая рота, атакованная фашистами, яростно отбивалась, но противник наседал. А вторая рота, потеряв убитым командира, начала беспорядочно отступать. М. Джалиль быстро оценил ситуацию. Он подбежал к отступавшим и воскликнул: «Не отступать! За мной, вперед!» Отступление прекратилось. Бойцы второй роты, увлекаемые М. Джалилем, ринулись вперед, смяли наступавших гитлеровцев и вместе с первой ротой полностью разгромили фашистов.
Середина июня 1942 г. 59-я стрелковая бригада вместе с остальными частями 2-й УА ведет бои по выходу из окружения недалеко от Мясного Бора. Муса, только что вернувшийся из редакции «Отваги», показывает мне листовку-обращение Военного совета Волховского фронта к бойцам 2-й ударной армии. Читаю:
ДОБЛЕСТНЫЕ ВОИНЫ 2-Й УДАРНОЙ АРМИИ!В огне и грохоте орудий, лязге танков, реве самолетов, жестоких схватках с гитлеровскими мерзавцами завоевали вы славу доблестных воинов Волховского фронта.
Мужественно и бесстрашно в течение суровой зимы и весны вы вели борьбу с фашистскими захватчиками.
Боевая слава воинов 2-й ударной армии золотыми буквами запечатлена в истории Великой Отечественной войны.
Сейчас, когда потребовала обстановка, по приказу командования фронта армия занимает новые, более выгодные рубежи для обороны и наступления, чтобы еще крепче, еще сильнее бить врага, уничтожать его живую силу и технику, срывать его планы. Организованно занимая новые рубежи, 2-я ударная армия одновременно наносит сокрушительные удары по врагу. Тысячи немцев кормят могильных червей под Красной Горкой, Червино, под Дубовиком и Еглино.
Наши силы велики, и они могут быть умножены — это уже почувствовали на своей шкуре немецко-фашистские мерзавцы.
Мы теперь несравненно лучше, чем в прошлом году, вооружены для борьбы с вражескими танками и самолетами, для борьбы за победу и в воздухе, и на земле.
От каждого воина 2-й ударной требуется величайшая дисциплинированность и организованность. Каждый боец должен сражаться отважно, держаться непоколебимо, быть готовым скорее погибнуть смертью храбрых, чем не выполнить свой воинский долг.
Товарищи бойцы, командиры и политработники 2-й ударной армии!
Ни минуты успокоенности и благодушия. Помните, что врагу нанесены сильные удары, но он еще не разбит, он коварен и лют, он готов на всякие подлости, провокации, гнусности. Будьте бдительны, дисциплинированны, подтянуты. Решительно ведите борьбу с трусами, паникерами, распространителями провокационных слухов. В обороне и наступлении будьте непоколебимыми, упорными и настойчивыми — в этом ваш долг, долг воина Красной Армии перед матерью-Родиной. Беспощадно истребляйте коричневую чуму. Каждый убитый фашист, каждое уничтоженное орудие противника, каждый взорванный, сожженный танк, каждый сбитый фашистский самолет — все это приближает день гибели гитлеровской грабьармии.
Партия, советское правительство и вождь народов Народный Комиссар Обороны товарищ Сталин поставили перед воинами Красной Армии задачу — в 1942 году полностью разгромить фашистскую грабьармию.
Выше боевые знамена, овеянные славой в боях с немецкими оккупантами! Свято храните и множьте героические традиции 2-й ударной армии!
Воинским умением и стойкостью обеспечим разгром врага в 1942 году.
Нас ведет к победе Сталин!
Смерть немецким оккупантам!
Да здравствуют воины 2-й ударной армии!
Да здравствует наша победа!
В это время меня разыскал посыльный из штаба 59-й стрелковой бригады, который передал распоряжение комиссара бригады явиться немедленно в штаб. Мы пошли вместе с Джалилем.
Полковник И. X. Венец вызвал меня допросить немецкого военнопленного: я свободно владел немецким и мне приходилось выполнять роль переводчика.
Перед нами сидел немецкий лейтенант. Назвал он себя (это подтверждалось имеющимися при нем документами) Питером Розенбаумом. Он был пехотинцем 18-й немецкой армии. Родом из-под Мюнхена, на войне с июня 1941 г. Родители — бауэры (крестьяне). По его словам, он — антифашист, ненавидит Гитлера, хотя и не является коммунистом. Перешел к нам добровольно. Он сообщил ряд ценных сведений о расположении немецких частей на нашем участке фронта. Он читал советские листовки и запомнил стихи:
Под пятою фашистской полуживые,Немецкий лейтенант спрашивает:
— Не знаете, кто автор этих стихов?
Отвечаю:
— Вот перед вами поэт Джалиль, автор этого стихотворения.
Немец долго не хотел верить такому совпадению, думал, что его разыгрывают. В конце концов мы его убедили в том, что перед ним стоит поэт.
В фашистской Германии день рождения Адольфа Гитлера — 20 апреля — считался национальным праздником. Муса Джалиль поделился со мной своими соображениями о том, как бы нам «отметить» день рождения фюрера. Этот план вскоре был осуществлен.
... В редакции армейской газеты «Отвага» работал талантливый скульптор и художник Евгений Викторович Вучетич. Друзья-журналисты звали его просто Женей. М. Джалиль и Е. Вучетич приехали в политотдел 59-й стрелковой бригады, расположенный в лесу между Дубовиком и Малым Еглино. Они попросили нас найти среди воинов бригады художников-любителей. Такие нашлись. Под руководством Е. Вучетича на широких полотнах, найденных в деревне, нарисовали карикатурные портреты Гитлера. Голый фюрер нарисован с кулаком, угрожающим Советскому Союзу. А внизу стихи М. Джалиля, выведенные крупными буквами:
Злобный Гитлер,Эти полотнища ночью были вывешены на деревьях лицом к немцам. Когда рассвело, фашистские солдаты увидели изображения своего фюрера в непристойном виде и начали стрелять в портреты. Через час портретов фюрера не стало, они все были изрешечены пулями.
Так мы «отметили» 47-летие проклятого фюрера.
В ночь с 24 на 25 июня подразделения 59-й бригады должны были согласно приказу штаба 2-й УА (располагавшемуся, кстати, рядом со штабом 59-й), прорываясь из окружения, выйти к д. Теремец-Курляндский. Член Военного совета 2-й ударной дивизионный комиссар И. В. Зуев предложил командованию бригады усилить третий батальон, возглавлявший прорыв, группой политработников. В эту группу вошли я, Муса Джалиль, инструкторы политотдела.
Прорыв начался в одиннадцать часов ночи. В первых рядах атакующих шли и мы с М. Джалилем. Фашисты ответили ураганным огнем. Мы несли большие потери убитыми и ранеными, наши ряды редели. М. Джалиль проявлял присущие ему мужество, выдержку.
В ту ночь наши первые две атаки окончились неудачно, немцы держались крепко. Около трех часов утра мы пошли в третью атаку на фашистские укрепления. Я успел бросить гранату, Муса заколол штыком гитлеровца, а в это время меня ранило в правую ногу. Нестерпимая боль пронзила все тело. Я сказал о своем ранении Мусе. Он отвечал, что тоже ранен, но надо терпеть. Через некоторое время Муса потащил меня на своих плечах в ту сторону, где, как мы полагали, не должно быть немцев. Однако, вопреки ожиданиям, нас встретил пулеметный огонь. Муса пополз к этому пулемету, чтобы взорвать его (у него была граната). Затем раздался громкий крик. Я решил, что это кричит Муса. В это мгновение около меня рухнуло что-то тяжелое. Меня засыпало землей, оглушило, и я потерял сознание...
Сколько раз за долгие дни окружения я повторял себе: лучше умереть, чем оказаться в плену! Однако жизнь распорядилась иначе, и горькая участь фашистской неволи коснулась меня также, как многих моих друзей. В их числе был и Муса Джалиль...
Судьба военнопленного провела меня через лагеря Выры, Пскова, Тапеа, Маутхаузена, но оставила в живых. Скорбный путь Мусы Джалиля закончился в фашистской тюрьме, но увековечили его имя бессмертные строки «Моабитской тетради»...
Медики пятьдесят девятой
Война застала меня в д. Красный Колодец Черниговской области, где я работала заведующей фельдшерско-акушерским пунктом. С первых дней войны я просила военкома направить меня в действующую армию. В августе меня призвали и направили в саратовский госпиталь.
Осенью в с. Дергачи формировалась 59-я стрелковая бригада, куда зачислили и меня. При регистрации в штабе бригады с каждым лично знакомился комиссар И. Х. Венец. Была сформирована медсанрота, командиром ее стал Лысенко, комиссаром — Васильев. Врачи-хирурги: Силаев, Горбунов, Копайгородская, Фельджер, Аптова, Кузьмина. Военфельдшеры: Павличенко, я, Роза Серая, Шура Тельнова, Шура Рысаченко. Были приняты также санитары, шоферы, повар, заведующий складом.
Открыли санчасть, где дежурили круглосуточно. Врачи проводили с нами занятия по оказанию помощи раненым, комиссар — политзанятия, изучали оружие. Наконец, нас погрузили в эшелон и повезли к фронту. В пути шутили, пели песни, спешили скорее попасть на фронт, словно без нас и врага не смогут одолеть.
Выгрузились на ст. Неболчи и на грузовиках двинулись навстречу фронту. Уже наступила зима, выпал снег и машины продвигались с трудом. Приехали в Малую Вишеру, только что освобожденную от врага. Здесь мы впервые ощутили разрушительную силу войны. Жители встречали нас радушно, угощали чаем и клюквой, а мы их — своими припасами.
Через Волхов переправлялись на грузовых машинах. Лед был в воронках от снарядов и покрыт водой. Машины погрузились в воду по колеса и тихонько ехали. Благодаря опытным водителям Феклюнину, Соломонкину и другим переправились без потерь.
Приехали в освобожденную деревню, где уже развернулся медсанбат. Мы включились в работу и приняли первых раненых из нашей бригады. Было страшно видеть искалеченных молодых людей. Мы не могли сдержать слез и проклинали фашистов, развязавших войну.
Бригада продвигалась вперед, медсанрота следовала за ней. На длительное время остановились в д. Горка. В домах разместили палаты, операционные и перевязочные. Поток раненых зависел от действий бригады. Во время наступления раненые поступали непрерывно и мы работали круглосуточно. При переходе к обороне раненых становилось меньше.
В феврале 42-го года состоялся прием в члены ВКП(б). Кандидатами в члены партии приняли меня, Розу Серую, врача Копайгородскую и других. Мы этим очень гордились.
8 марта праздновали Международный женский день. Женщин бригады поздравили с праздником, на многих заполнили наградные листы. Я была представлена к медали «За боевые заслуги», но, видимо, в вихре войны наши награды где-то затерялись: никто из нас их не получил.
Немцы бомбили и обстреливали наше расположение, и нам пришлось перебираться в лес. Лесные условия, когда вокруг фронт и мины, не назовешь легкими. Оказывали помощь раненым в шалашах и старались поскорее переправить их в госпиталь. Но немцы перекрыли горловину нашего прорыва, и эвакуация прекратилась. Не хватало чистой воды, все хуже становилось с продуктами. С конца мая начался настоящий голод, но до последнего дня все, что поступало в распоряжение бригады, отдавалось раненым. Мы собирали заячий щавель и варили щи с кониной для себя и раненых. Умер от голода санитар Кирсанов.
22 июня была отдана команда на выход из окружения. Тяжелораненых приказали оставить на месте. С ними остался раненый фельдшер Дьяченко. Остальные рассыпались и побежали к Мясному Бору. Начался обстрел. С подругой Ниной Павличенко мы спрятались в блиндаже, где лежало несколько раненых. Перевязали их остатками бинтов из санитарных сумок и под огнем побежали дальше. Вдруг — взрыв, столб огня и... темнота. Я потеряла сознание, и Нина волокла меня на себе, пока не попалась на пути бомбовая воронка с ранеными. Мы находились там до утра. Я понемногу приходила в себя, но тут на краю воронки появились немецкие автоматчики. Тех, кто смог подняться, повели с собой, остальных застрелили.
Так мы с Ниной оказались в плену, в группе из 100 истощенных, раненных и контуженных людей. Немцы построили нас в колонну и повели в сторону Новгорода. Стояла жара, мучила жажда, но пить нам не давали, хотя по пути попадались речушки. Только остановив на ночлег в каком-то овраге, нам разрешили напиться. Помещений там не было никаких, зато охрана с овчарками была усиленная.
Наутро нас пригнали в Новгород. Поместили в бывшую психбольницу, именовавшуюся «госпиталем». Две недели «лечили», потом погрузили в эшелон и повезли в неизвестность. Вагоны были заполнены ранеными. Их никто не перевязывал и в ранах завелись черви. Мы убирали их руками, чтобы как-то помочь людям.
Началось скитание по лагерям Гатчины, Двинска. Из двинского лагеря ежедневно вывозили по 3–5 тачек солдат, умерших от голода. В каждой тачке — 15–20 трупов, сложенных как снопы. Их хоронили в длинных ямах рядами — так рассказывали возчики. В одном лагере я переболела дизентерией. Меня спас наш пленный врач, земляк из г. Нежина, где я когда-то училась.
Потом нас снова погрузили в эшелон и повезли дальше на запад. На остановке в Бресте во время выдачи баланды мы с Ниной сбежали, но далеко уйти не удалось. Нас задержала полиция. Мы опять попали в эшелон, но уже к гражданским, которых везли с Украины и Белоруссии в германское рабство.
Привезли в г. Карлсруэ на Рейне, поместили в лагерь, где я пробыла до конца войны. О жизни в фашистских концлагерях написано много, и моя судьба подобна тысячам других. Главным было не потерять человеческого достоинства, к чему я стремилась всей душой.
Как-то в конце 1943 года в лагерь попала газета «Русское слово». В ней было стихотворение, которое я запомнила на всю жизнь.
Ты русская, и труд — твоя стихия,Твой дом сгорел или разбит снарядом,
Твоим родным никто не смог помочь...
Но ты крепись, и будь горда и рада,
Что ты есть русская, что ты России дочь!
И мы крепились всеми силами, и жили надеждой на освобождение.
Очень хорошие были у меня в лагере подруги: Вера Забовская с Ворошиловградчины, Аня Константинова из Горького, Аня Мальцева с Алтая и Нина Павличенко. Я часто спрашивала Нину, почему она не оставила меня, контуженную, и не вышла из окружения. Но она отвечала, что я на ее месте поступила бы так же. Нину из лагеря взял бауэр, где она работала в теплицах. Во время бомбежки она светила фонариком, за что ее забрали в гестапо, оттуда она не вернулась.
Освободили нас американцы и через какое-то время передали нашим. Я возвратилась на Родину, но из-за пребывания в плену долго не могла устроиться на работу. Помог наш комиссар И. Х. Венец, давший мне хорошую характеристику и доказавший, что медики 59-й бригады попали в плен не по своей воле.
И муки всех святых...
Бывая изредка в Санкт-Петербурге, я всякий раз захожу в Эрмитаж и долго-долго стою перед картиной Ботичелли «Святой Доминик». На ней изображен обессиленный Доминик, истощенный старик.
Для меня, далекого от искусства человека, эта картина — как память. Память о том далеком прошлом, когда я и мои товарищи, не святые, но такие же невинные «доминики» — в полной мере испытали власть тела над душой. И знать об этом надо, знать и не забывать. По прошествии более полувека очень трудно осознать, как простой смертный мог все это вынести.
Было очень обидно, когда граждан нашей большой страны пичкали одной-единственной «Малой землей». Сколько таких «земель» было за всю войну! Но о многих, очень многих героических и трагических событиях минувшей войны не поведано миру. Уйдем мы — ее участники и очевидцы, и подлинная история Великой Отечественной так и останется неизвестной.
Я постараюсь, как смогу, рассказать о том суровом времени, когда мы кипели в котле страхов и ужасов. Попробую описать будни полугода войны с 17 декабря 41-го по 22 июня 42-го года, которые запомнились мне как самые тяжкие.
Не забыть названия деревень: Любино Поле, Костылево, Мясной Бор, Спасская Полисть, Глухая Кересть, Тигода, Ольховка, Коровий Ручей, Финев Луг, превратившихся в черные пепелища. И Любанская операция, в которой мне довелось участвовать, представляется не битвой, не сражением, а побоищем, в котором полегла целая армия...
Путь на войну Я воевал в составе первого дивизиона 839-го гаубичного артиллерийского полка резерва главного командования. Полк наш формировался в Кировской области в декабре 1941 г. Состав его оказался неоднородным: от юнцов, никогда не державших в руках оружия, до многодетных мужиков, только что оторванных от сохи. Были и опаленные войной солдаты, уже пережившие белостокское, киевское, вяземское, ельнинское окружения. Комсостав — тоже разношерстный, в основном необстрелянный.
Обмундирование нам выдали самое добротное: шапки-ушанки, полушубки, ватные брюки и фуфайки, теплое белье, портянки, замечательные меховые краги. Все новенькое как с иголочки. Что хорошо, то хорошо. Но вот плащ-палаток и походных кухонь не было вовсе, а как плохо пришлось без них!
122-миллиметровые пушки-гаубицы образца 1938 г. считались вполне современными орудиями. Новехонькие, они еще пахли заводской краской. Позднее получили тягачи для перевозки орудий — дизельные вездеходы марки «Коммунар», работавшие на солярке. Проходимость их была очень высокой: в любом буреломе или болоте пройдут. Наш 839-й ГАП был одним из немногих артиллерийских полков на механической тяге. Экипажи могли передвигаться вместе с орудиями — быстро, удобно. Как вспомнишь, какую технику зря загубили, и сейчас плакать хочется!
...Коротки декабрьские дни. Бесконечно долго длятся ночи. Зимой, конечно, всегда холодно, но в декабре 41-го мороз лютовал неистово: морозы доходили до 40 градусов.
Теплушки-телятники отправлялись на фронт переполненные солдатами. Продукты скудны, нормы мизерны, да и те выдавали сухим пайком. Надо было как-то ухитряться сварить что-нибудь на единственной круглой печи... Одолевала тревога: куда нас везут? Почему в эшелоне нет платформ с автомашинами — ведь мы же шоферы? Состав полз медленно. Миновали Буй, Рыбинск, Ярославль. По обходной дороге обогнули притихшую Москву (ее видно с высоты Воробьевых гор). От столицы двинулись по Октябрьской железной дороге в сторону Ленинграда. Большинство из нас проделали путь от Сибири и Дальнего Востока и в этих краях впервые. Все ново, непривычно. Начали встречаться обгорелые, разрушенные станции: здесь уже прошли бои...
Трижды за время пути останавливались и всем эшелоном заготавливали дрова для паровоза. Валили березы, пилили, кололи, грузили на сани и подвозили на лошадях к паровозу. Но вот наконец и станция Бурга — последняя на нашем пути. Спешно выгрузились. На западе небо огненное, слышались залпы тяжелых орудий: там шла война. Через день — Новый год. Что он нам принесет?
Начало Вскоре меня назначили во взвод боепитания. Значит, определили к делу, появился адрес: полевая почта 1550, 839 ГАП, 1-й дивизион. Стояли в лесу под Малой Вишерой. Повсюду мелькали шинели, полушубки, маскхалаты. Полно военной техники. Вроде обычная обстановки, но почему-то жутковато. Тем не менее надо втягиваться, привыкать.
Малую Вишеру недавно освободили от врага. Небольшой городок, сплошь деревянный, с красивым железнодорожным вокзалом. Наш первый город на пути нелегкой солдатской судьбы... Жители обрадовались, хотели рассказать о пережитом, но мы торопились дальше на запад.
Огневиков-батарейцев перед дорогой «остограммили» — выдали по полстакана водки. Нам же сказали: «Еще не заработали!» А так хотелось выпить и чуток согреться — холодина невыносимая.
Батарейцы прицепили пушки к тягачам. Сами в кузов — и в путь. Мы — шофера без машин — топаем пешим ходом целый день, голодные, до деревни Люберцы. Здесь кое-как сварили себе, поели.
Политрук объявил: нас прикрепляют ко 2-й ударной армии, которой командует генерал-лейтенант войск НКВД Г.Г. Соколов. Командир полка — майор Демин, командир 1-го дивизиона — капитан Синеговский, командир взвода — лейтенант Бычков, командиры отделений Котельников и Жильцов. Приказали «сдать» свои адреса — должны выдать специальные медальоны на случай гибели. Медальонов, однако, мы не дождались, видно, очередь не дошла...
Разделились по отделениям и зашагали к д. Александровская Колония, еще недавно занятой немцами. Тут уже стояли орудия на огневых позициях. Здесь нам предстояло из салажонков превратиться в воинов.
Скоро начались бомбежки и обстрелы. Надо было как-то спасаться, «зарываться» в землю. А земля промерзла, сделалась прочнее бетона, долбишь-долбишь — все без толку...
Появились обмороженные, раненые истекали кровью — где их приютить? Домов нет — все сжег, отступая, немец. Приспосабливали под лазареты подвалы.
Противнику было легче — немцы размещались в тепле — в избах, дотах и дзотах, мы — на голых пепелищах, да еще заминированных: шагу не ступишь без саперов. Паек солдатский — в сухом виде, где и как разогреть, неизвестно. Кухонь походных за всю операцию мы в глаза не видели... Хлеб мерзлый, твердый, как кирпич, — не откусишь. Попить — и то проблема — снега негде растопить.
Мы много пели до войны (помните, «Красная Армия всех сильней!»?), да мало делали. А война, она, брат, дело спрашивает. К такой войне, притом в зимних условиях, загодя готовятся...
Встретил я знакомого шофера, бывшего сослуживца Сысенко. Упросил его привезти что-нибудь вроде печки. Сысенко притащил конную кухню без колес и котлов. Тут уж мы зажили! На этом очаге и пищу готовили, и снег топили — грели воду для всех нужд.
А части 2-й ударной все прибывали и прибывали... Правый берег Волхова был усыпан людьми и заставлен техникой до предела. Приглушенный людской гомон, ржание лошадей, лязг гусениц. Пушки, дальнобойные самоходки с длинными, как телеграфные столбы, стволами; автомашины и обозы, обозы... Морозный воздух сотрясали разрывы вражеских снарядов — налетала авиация. А наши молчали, и самолетов не видно...
Нескончаемым потоком подвозили ящики. Комвзвода Бычков, показав на штабеля ящиков, уложенных в три яруса, сказал мне: «Вменяю вам в обязанность во время сражения собирать стреляные гильзы, укладывать в освободившиеся ящики и выносить к дороге. Если подадут машины — немедленно грузить. Ясно?» «Нет, — возражаю, — зачем такая поспешность?» Лейтенант объяснил: система наших гаубиц новейшая, запасов снарядов не было и не будет, поэтому гильзы нужно срочно возвращать на завод.
В ночь на 7 января правобережье Волхова содрогнулось, как при землетрясении. Холодная темная рождественская ночь озарилась красным светом: огнедышащие жерла орудий извергали огонь. Небесная зарница была так ярка, что, отражаясь, освещала землю. Батарейцы скинули полушубки и в одних гимнастерках засовывали в ненасытные пасти своих «детищ» снаряд за снарядом. Стреляные гильзы, как дрова из порушенной поленницы, разлетались по снегу. Я стоял, завороженный быстрой и слаженной работой ребят. Вывел из оцепенения друг Миша: «Хватит зевать!»
Неожиданно подъехали четыре машины, напоминающие пожарные, и остановились у 2-й батареи — каждая машина против орудия. Из-под брезента выскочили солдаты, сбросили брезент на землю и уволокли. Машина содрогнулась и покрылась чадным дымом, от нее потянулись шлеи красных стрел, устремленных в сторону немцев. Мы подивились: какое-то чудо-юдо, пришло странно и ушло так же. Спрашивать было некогда — все в мыле от работы.
Позднее выяснилось, что мы видели в ту ночь реактивные установки «катюши». И подвозили их по первости к орудиям потому, что били по данным артиллерийских расчетов.
Полушубки наши, недавно еще белые, стали черными, как головешки. Казалось, что из этой преисподней мы никогда не выберемся. В горле пересохло, уши заложило — вот-вот перепонки лопнут. Крики: «Прицел тридцать!.. Осколочным — заряжай!!» — доносятся откуда-то издалека.
Хватаю гильзы, сую в ящики и натыкаюсь на артиллерийского подносчика. Материмся и разбегаемся. Растут горы ящиков с пустыми гильзами, а машин все нет.
Внезапно грохот оборвался. От такой тишины стало не по себе. Навалилась страшная усталость, какой никогда прежде не испытывал — захотелось упасть и не шевелиться. Только сознание говорило: «Нельзя! Уснешь и замерзнешь...»
После боя от нашего взвода в 40 человек осталось 18: кто убит, кто ранен. Наступление же не удалось: вперед наши части не продвинулись...
На фронте наступило затишье. Надо было окапываться. Смастерили землянку на восьмерых. Ночью набивалось в нее 14–15 человек. Спали валетом, тесно прижавшись друг к другу. Освещалось наше жилище тлеющим электропроводом. Надышимся — в носу черно. Кое-какую военную мудрость мы уже освоили, кое-где проявили смекалку, недаром есть народная поговорка «солдат дымом греется, а шилом бреется».
839-й ГАП разместился в Селищенских казармах. Хорош был, наверное, раньше этот военный городок Селищи! Теперь от него остались одни руины...
13 января началось новое наступление. Загремела артиллерийская канонада, красное зарево еще раз осветило небо. Наверное, впервые здесь в январе начался ледоход. Седой Волхов вскипел от снарядов, покраснел от человеческой крови. Мы уже начали привыкать к войне, но, увидев торчащие из реки людские руки, головы, просвечивающие сквозь прозрачный лед тела, отчаянно проклинали тех, кто по тупости и безответственному недомыслию заживо погрузил в мерзлую реку воинов-пехотинцев... Эта картина и сейчас стоит перед глазами, хотя прошло больше полувека. В дальнейшем я прошел и лагеря, и Яссо-Кишиневскую битву, и бои за город Будапешт, но кровавый смертоносный Волхов продолжает мучить мою память.
На Любань! Переправившись по льду через Волхов, мы двинулись на Костылево-Любино Поле в прорыв за конницей генерала Гусева. До сих пор недоумеваю: на что рассчитывало командование, загоняя коней в непроходимый лес, где ни дорог, ни тропинок, и снега лошадям по брюхо? Ведь достаточно было взглянуть на топографическую карту Новгородской области, чтобы понять: эти места за Волховом — настоящий край Мазая — топи да болота... На какую военную мощь рассчитывали, не ведаю.
Я многое забыл,Ведь 90 процентов нашего транспорта — кони. Чем их кормить? Ни овса, ни сена... Остановится повозочный на ночлег, наломает в сани хвои, уснет. Пока спит, пара его коней так искусно оглобли обглодает, как ни одному токарю не обработать. А бывало, что оба коня околеют с голодухи. Держит солдат сбрую и плачет в голос: «Батюшки, засудят ведь!»
Как лоси, сквозь заросли еле-еле продвигались к Любани... Немцы бомбят, обстреливают. Укрыться от огня негде — ни окопов, ни траншей тут не выроешь. Прикажут рыть землянку — снег очистишь, а под ним красная прошлогодняя клюква. Поглубже копнешь — вода.
Для штабов и госпиталей доставили большие палатки с войлочным полом. Мы же ночевали у костров. Веток наломаешь побольше, чтоб не простыть, — и к костру. Бывало, и ноги вместе с валенками обгорали. Добыть другие — топай на передний край, чтобы снять с убитого: больше взять негде.
«Горлышко» нашего прорыва у Мясного Бора держали части 52-й и 59-й армий. Оно то расширялось до нескольких километров, то сужалось до сотен метров. Снабжение шло по одной-единственной дороге и было недостаточным. Сначала гибли от недоедания кони, потом люди их съедали. Недаром говорят: человек живучее собаки. И то правда: собака понюхает и есть не станет. Мы же всех дохлых лошадей из-под снега вырыли и съели. От того начались у солдат кишечные расстройства. Бывало, штаны спустить не успеешь. Настоящее бедствие!
Немцы все видели, ведь рядом были, за какой-нибудь речушкой в десяток метров шириной. Какие насмешки, унижения, какое издевательство приходилось от них терпеть — ни приведи Господь!
«Рус, капут! Рус, сдавайсь! — ежечасно кричали по усилителю. — Именем фюрера вы все до единого приговорены к смерти!»
Их, мне кажется, бесило наше упорство. Уговаривали: переходи, и все тебе блага. «Из ада в рай — одна дорога, к нам перебегай!» — гласили немецкие листовки. Вся земля белела от бумажек со всевозможными картинками, расхваливавших «новый порядок», который ждал тех, кто перейдет к врагу.
Мы, уржумские мальчишки: Юрьев, Касаткин, Патрушев, Сбоев, Тихомиров, я, — отвергали саму мысль о сдаче в плен. Но не каждый мог выдержать те нечеловеческие условия, в которых мы оказались. Вражеская пропаганда, голод, лишения делали свое дело. Немцы рассчитывали на моральное разложение. Иногда это удавалось. Трое наших земляков — Черногаев, Лосев, Глухих — подались к немцам. На душе стало тяжко: вот только вчера они были с нами, а сегодня — среди фашистов. Распинаются, должно быть, о наших страданиях — втираются в доверие...
Почему же гитлеровское командование не шло на прямое физическое уничтожение армии, а тянуло, тянуло, тянуло?
Немцы воевали умело, по-умному, используя просчеты нашего командования. А бездарность нашего высшего эшелона была очевидной: Ставка во главе со Сталиным губила, не задумываясь, собственные войска, будто они состоят не из людей, а из насекомых. «Вперед! Ни шагу назад!» А что из этого выйдет и какой ценой — неважно. Вот и получилось, что немцы истребили в новгородских лесах малыми силами войск и техники русские части, превосходящие численностью в несколько раз. «Отец всех народов» рассчитывал выиграть зимнее наступление за счет морозов и жестоко ошибся.
Но, когда пришла весна, а с ней распутица, почему тогда не образумились? Вскрылись болота — ни одна машина не пройдет. Тут бы опомниться и повернуть войска назад, да где там! Снова погнали вперед, к заветной цели — на Любань!
Под Красной Горкой мы, вроде, вырвались на тактический простор. Взяли Болотицы, Рамцы, Вериговщину, Монастырскую Пустошь, до Любани оставался какой-нибудь десяток километров. Брали и Красную Горку. Но...
Большой простор требовал техники, а не лошадиного ржанья. У нас же не было уже ни того, ни другого. Распутица нарастала с каждым днем. Когда-то весна была в радость, а тут не до улыбок — одно горе, спасаемся на островках, как зайцы. Орудия надо обеспечивать, а снаряды — за тридесять земель. Лошадей поели — снаряды таскаем на себе, по пояс в воде. Немцы играют на губных гармошках, песенки распевают, издеваются: «Рус, куп-куп!» Им что: они в деревнях, на сухом месте, а мы, Иваны, снова в дураках. У многих на ногах валенки. Сменить же обувку нет никакой возможности. Мы понимали, как трудно все достается по весеннему бездорожью. Нужно и продовольствие, и боеприпасы, а тут еще летнее обмундирование...
В осаде Горловину прорыва у Мясного Бора немцы перекрыли первый раз в конце марта. Через несколько дней нашим удалось пробить брешь в кольце вражеского окружения, но подолгу удерживать в своих руках дорогу от Мясного Бора не удавалось. «Горлышко» превратилось в пульсирующий клапан: он то приоткрывался — и нам что-то перепадало, то вновь захлопывался — тогда приходилось туго. Когда немцы окончательно перекрыли горловину, мы — там, в кольце, — понятно, не знали. Но хорошо помню, что с двадцатых чисел мая не получали ровным счетом ничего и остро почувствовали, что значит полное окружение. А пережить тридцатидневное окружение дано далеко не каждому.
Окружение — дело страшное. Обложит враг группировку войск со всех сторон, отрежет от всего снабжения, всякого пополнения и поддержки. А потом, обескровив окруженных, начнет бить, бить, бить, а ты ничего поделать не можешь: нет боеприпасов, нет бензина, нет хлеба, курева, соли — и той нет... Особенно быстро обнаруживается отсутствие нормальной медицинской помощи: нет лекарств, нет перевязочных материалов. И рад бы помочь раненому, да чем? Свое белье уж давно израсходовано, один мох вместо бинтов и ваты. Госпитали все переполнены, медперсонала не хватает, да и тот в отчаянии: раненых уже давно не эвакуируют. Много сотен тяжелораненых, неходячих, лежат под кустами, над ними вся лесная мразь: мухи, комары — гудят, как пчелы в улье. Стоит подойти к раненому — весь рой на тебя. Всего облепят, в рот, в глаза, в уши лезут — невтерпеж. Проклятые комары, мухи, вши — враги наши ненавистные. Разве какой писатель станет их описывать, если его никогда так не кусали? А я их до конца дней не забуду. Вшивость — дело не новое, но чтоб в таких масштабах... Серые дьяволы ели нас поедом, со злостью, сплошь покрывая тело и одежду. Их не давили — просто, если выпадала свободная минута, стряхивали на землю. Они, паразиты, ухитрялись внутри каждой пуговицы жить по 5–6 штук! Шутка ли — шесть месяцев без бани! И все шесть месяцев не раздевались...
Главная же беда — голод. Гнетущий, бесконечный голод. Куда бы ни шел, что бы ни делал — мысль о еде не оставляет. Голод — страшная пытка, суровей не придумаешь... Паек наш теперь зависел исключительно от «воздушных извозчиков» — летчиков У-2. На своих «уточках» они привозили по пять-шесть мешков сухарей. Но нас ведь не два Ивана, а десятки тысяч — ну-ка, накорми! Если мешок упадет удачно (не разорвется и не ухнет в трясину) — получай сухарик на двоих, нет — питайся, чем Бог послал: древесной корой, травой, листьями, ольховыми шишками. Голод заставил — и кирзовые сапоги пошли в дело.
Думал ли я когда-нибудь в свои 23 года, что доведется съесть целую лошадь со всей амуницией, уздечкой и гужами? А ведь пришлось... Кто поедал неумело — помер, кто «по всем правилам» — выжил. Наша находчивость и выносливость поражали фашистов. Ну скажите на милость, какому немцу пришло бы в голову съесть лошадиную амуницию? А мы даже специальный рецепт изобрели. Привожу его полностью: вдруг кому-нибудь еще пригодится?
Гужи, хомуты, кирзу, ремни и прочее разрезать на кусочки. Из кусочков кожи удалить грязь. Заложить кусочки в котелок, залить водой, воду слить. Снова залить водой и варить с добавлением веток смородины и березы 20–40 мин. Если запаха чистого дегтя не будет — готово к употреблению.
Все, что мы ели, было до чертиков противным. Наши «заменители хлеба» — ольховые шишки и костная мука — в глотку не лезли — душа бастует, не принимает до тошноты. Жить хотелось, а жизни не было. Умереть бы надо, да смерть не шла.
Однажды кто-то нашел на пепелище, в земле, одну картофелину, сохранившуюся с прошлого года. Ее разрезали на мелкие дольки и раздали по рукам. Это было пиршество! Кто лизал, кто нюхал... Запах картошки напомнил мне о доме, семье. Ведь, крутясь, кипя в этом пекле, я все чувства спрятал глубоко в душе.
В то время часто повторяли призыв: «Умрем, но не сдадимся!» И хотелось только одного, как в песне: «Если смерти, то мгновенной...» Вообще, разговоры о смерти были обычными. Я как-то спросил Мишу Патрушева: «Чего бы ты хотел перед смертью?» А он ответил печально: «Помыться в бане, поесть по-человечески — и капут...» А ведь у него были жена, мать, дочка, а он о них и не вспомнил. Вот она, голодуха наша, что вытворяла — оставляла нам одни животные желания.
Голод духовно опустошает человека, превращая его в зверя-одиночку, бездумного и злобного, готового на любое насилие. Этот процесс идет постепенно, но по нарастающей, разъедая человеческое достоинство. Человек меняется и внешне: с лица исчезает улыбка — появляется тоскливая хмурь, глаза шныряют по сторонам, зубы плотно сжаты, на щеках — ямы-провалы, речь отрывистая, как у косноязычного... Голодный не вспоминает прошлого, не думает о будущем. Притупляется все: чувство долга, любовь к ближнему, к соотечественнику, законы морали: остается одно страстное желание — есть! Не желание смерти, нет, а именно жизни. Как угодно, но жить! Жить физически, потому что духовно такой человек давно уже умер... Такова власть тела над человеком, и преодолеть ее — ох, как трудно!
Голод вынудил нашего командира пойти на рискованный шаг — на вылазку. Сначала Синеговский послал трех человек в разведку. Хотелось выяснить, как ведут себя наши противники из «голубой» испанской дивизии. Прозондировав обстановку в стане врага, бывший начальник разведки Сандул доложил: спят, раздетые до трусов, под марлевыми пологами от комаров, в охране — один часовой. Оружие оставляют в козлах у дверей.
Доклад разведки задел самолюбие командира Синеговского за живое. Отобрал он из нас 20 человек кадровых, проинструктировал: боя не навязывать, снять часового ножом, без шума (это должен был сделать Сандул), забрать оружие, какое под руку попадется, боеприпасы и еду. Когда заря зарю сменяла (ленинградские белые ночи в это время хоть чуть темнее), — ринулись. Без шума и гама ошельмовали «голубых» и кое-чем поживились. На лицах промелькнула радость: вылазка во вражий стан удалась!
Наутро с той стороны полетели проклятия: полудохлые Иваны осмелились набезобразничать в тылу союзников великой Германии!
Адский котел Через день нас сняли с переднего края и отправили в «котел» для переформирования.
«Котлом» мы называли клочок болот к западу от Мясного Бора, на котором находились окруженные подразделения 2-й ударной армии, теснимые со всех сторон врагами — «голубыми», «зелеными» и «коричневыми». То, что там творилось, не вообразить и в самом жутком сне. Едва ли я смогу описать это.
Июнь. Северные белые ночи. Целые сутки висели над нами немецкие самолеты, сбрасывая сверхтяжелые бомбы, поливая из пулеметов. Не смолкая, гудела орудийная канонада. Можно оглохнуть от треска ломающихся, горящих деревьев, от грома и грохота артиллерийского огня, адской чечетки пулеметных очередей, надрывного воя мин. Каждая пуля — в цель, снаряд — в цель и бомба — тоже в цель, потому что скученность войск невероятная. То уже не армия, а толпа базарная. Полная неразбериха, связь между частями потеряна, управление нарушено. Повиновения, даже уважения к командирам нет. Нет никакой информации о нашем положении, только вражеская пропаганда бесчинствовала: листовки, газеты, разноцветные воззвания, призывавшие сдаваться в плен, покрывали землю. Ни деревень, ни дорог, одни обломки утонувших в болоте стланей и бревенок, когда-то наведенных саперами, а теперь полностью разрушенных. Люди мечутся между ними, ища подходящего убежища. Лес горит, торф дымит... везде воронки, изуродованные деревья, кучи ненужных винтовок, искореженные бочки, вагонетки и трупы, трупы повсюду... Тысячи зловонных трупов, сплошь облепленных мухами, разлагаются на июньском солнце. Пройдешь мимо мертвого — мухи слетят с него на лицо твое, и ты уже ничего не видишь: мухи лезут в глаза, в нос, в уши, куда только можно. Да такие большие, жужжащие, вспоминать противно...
На каждой кочке, где посуше, — раненые. Крики и стоны, мольбы о помощи... Кто пить просит, кто умоляет прикончить... и никому нет до них дела. По лесу бродят равнодушные, хмурые, полубезумные люди в ватных фуфайках и наглухо завязанных ушанках (все-таки меньше лезут комары и мухи), с красными, опухшими от бессонницы глазами. Какой сон может быть в кипящем аду? Только задремлешь — чудится фашист, хватающий тебя за горло. Вскочишь — все тот же лес, гул и смрад...
Часов почти ни у кого нет, счет времени давно потерян. День сейчас или ночь? Какой сегодня день, какое число? Что ждет нас — плен или попытка прорыва?
Прорыв Всему, однако, приходит конец. Вот и наш волховский гнойник, дозрев, прорвался.
23 июня 1942 г. лавина изможденных, отчаявшихся людей хлынула, как речной поток, в горловину Долины смерти. Раненые и истощенные шли без оружия, кто покрепче — с винтовками.
Навстречу нам, со стороны Волхова, пробивались части 52-й и 59-й армий. «Перемычка» составляла всего 4 км. Всего четыре, но каких?!
Воины 52-й и 59-й дрались отчаянно, и в ночь с 23 на 24 пробили щель во вражеской обороне в какие-нибудь двести-триста метров. В этот «коридор» и ринулись живой волной окруженцы. Раздосадованные фашисты встретили их сплошным огнем из всех видов оружия. Но что могло остановить людей, которые были обречены? Схватка перешла в рукопашный бой, ожесточенный до остервенения. Сколько выплеснулось чувств в те отчаянные минуты: и обида на судьбу, и осознанное желание покончить с собой, чтобы не попасть в позорный плен. И неожиданная злость, какая приходит к человеку, когда ему уже совершенно не на что надеяться.
Рукопашный бой страшен уже тем, что свою смерть тут можно разглядеть в лицо. Но тогда мы просто шли на нее, вопреки всякой военной, да и обычной жизненной логике. И у немцев сдали нервы. Они побежали, на своей шкуре испытав, что такое ожесточение русских, в которых вселилась такая невиданная ярость. Против нее никакая сила не устоит...
...Мы из окружения до Мясного БораМне повезло — вышел! А друзья-однополчане так и остались в Долине смерти. Одних сразили вражеские пули, других затоптала людская лавина, третьи, обессиленные или раненые, попали в фашистский плен...
Уже в госпитале за Мясным Бором я узнал от политрука, что 25 июня 2-я ударная перестала существовать. Очень тяжело переживал я это известие.
Потом меня перевели в госпиталь Малой Вишеры, немного позднее — в Боровичи. Я понемногу приходил в себя, но долго еще оставался доходягой-дистрофиком. «Ну прямо святой Доминик!» — воскликнула однажды сестра милосердия. Что это значит — я тогда и понятия не имел. В окружении нас больше робинзонами величали — за бороды да рваную одежду.
Медиков же больше всего поразила моя чудовищная завшивленность. Моют меня, моют, и белье ежедневно меняют, а проверят — снова вши. «Откуда ты их только берешь?» — спрашивают. Я отвечал им: «Наверное, это спутники голода, страха и ужасов, уйдут, когда отодвинется все пережитое...»
Где-то в конце июля на политинформации нам сказали: «Штаб 2-й ударной и ее командующий Власов сдались вместе с армией на милость врагу». Эта пущенная кем-то сплетня пошла-поползла из уст в уста по фронтам. Сплетня перерастала в клевету, клевета возводилась в истину. Кому это нужно было, не знаю, но в том, что герои 2-й ударной были оклеветаны напрасно — могу поклясться.
В 1967 г. я повез детей — десятиклассницу Надю и восьмиклассника Мишу — посмотреть Москву и Ленинград. Ходили по музеям до устали, но однажды вечером сын вспомнил: «Пап, а Долину смерти покажешь?» — «Ну что ж, — говорю, — если хочешь, завтра и съездим».
Сели мы в Ленинграде в электричку, доехали до Чудова, а там автобус на Новгород идет через Мясной Бор. С нетерпением выглядывал я в окошко. Наконец, вывеска: «Мясной Бор». Тот и не тот, памятный своей Долиной смерти, Мясной Бор. В памяти — сожженная дотла деревня, а тут новый поселок с нарядными разноцветными домиками. Нет уже перевернутого вверх колесами паровоза на высокой железнодорожной насыпи, — путь свободен: не торчат за насыпью обгорелые, голые, как телеграфные столбы, деревья — сейчас молодой лес весело шелестит листьями. И наш «коридор», прозванный Долиной смерти, не узнать. Было открытое поле, изрытое воронками-кратерами. Теперь оно заросло кустарником; воронки превратились в круглые озерца, в них, как в зеркалах, отражаются ивы и чернотал.
Но что это? Вот она, узкоколейка, проложенная здесь в апреле 42-го, когда полностью развезло дороги. Рельсов нет, но прогнившие шпалы на месте. По старой колее устремляемся в лес. Под ногами хлюпает вода, тут и там попадаются вещественные свидетельства минувшей войны: стреляные гильзы от автоматов, винтовок, пулеметов, артиллерийских снарядов; каски, противогазы, ремни и ботинки... Точно снова вернулся в 42-й.
Вскоре заметили ольху с подвешенными, как на новогодней елке, человеческими черепами. Стало не по себе...
А вот место нашей последней стоянки. Отсюда мы двинулись в прорыв с одной мыслью: пробиться или погибнуть. В 200 м располагались наши реактивные установки. Поднимаю голову и — о Боже! — на ветвях деревьев — рельсы от «катюши». Люди отвергли, обесчестили героев, а природа восстановила справедливость, воздвигнув им своеобразный памятник.
Я стоял молча, потрясенный увиденным.
И вдруг страшной силы взрыв потряс землю. Один, другой, третий... Меня охватил страх: сначала все тело одеревенело, а потом с ознобной дрожью пришла слабость.
«Папа, что с тобой?» — вскричала дочка, выводя меня из оцепенения.
Я не признался детям, что в эти короткие мгновения вновь пережил тот страх, который испытал, сражаясь здесь насмерть, не думая о смерти. Я поднимался вместе со всеми в атаку и бежал вперед, крича «ура!». Пытались прорваться — не получалось. Гибли, как мухи, и снова бросались в атаки... Вот что напомнили мне эти три неожиданных залпа.
«Папа, — закричал сын, — там люди!» Пошли в ту сторону, откуда доносились голоса. Трое в комбинезонах нас спрашивают: «Кто вы? Как оказались здесь?» Отвечаю, что воевал здесь 25 лет назад. «А вам известно, папаша, что вы были на непроверенном минном поле?»
Вот этого, я, конечно, не знал. Солдаты велели следовать за ними. Дорогой мы узнали, что они пиротехники и ведут здесь разминирование, пока лишь под газопровод. Работа опасная: трое из их части подорвались.
Они привели нас к трем свежим могильным холмикам рядом с засыпанными рвами и сказали: «Вот это наши ребята, а это, в рвах, — ваши». На свежих могилах были фотографии молоденьких (лет по 19) солдат, а на каждой насыпи рва — по осиновому колу с надписью на квадратной фанерке: «Могила неизвестных солдат». Я понял все: ведь осиновый кол, по библейскому сказанию, означает предательство.
Мы пошли в поселок — отделение совхоза «Красный ударник». Среди сельчан старожилов не оказалось, и о том, что творилось здесь в 42-м, жители только догадывались. Трупов наших солдат было в лесу видимо-невидимо, их хоронили военные: привозили громадные ящики, складывали в них останки и опускали в вырытые заранее рвы. Сколько похоронено — никому неизвестно. В лес ходить опасно, и никто, кроме братьев Орловых, там не бывает. Орловы, особенно старший, Николай, находят в лесу еще много незахороненных, с медальонами, солдат, но добиться их организованного захоронения не могут. Хоронят сами, сообщают родным...
С горьким чувством покидал я Долину смерти. Хотелось кричать: «Братцы, да поймите же наконец, что мы все — живые и мертвые участники Любанской операции — не изменники. Наши товарищи сражались и погибли здесь во имя Отечества, не предав его. А Власов — это же не вся армия! Если он изменил Отчизне, так это он один. За что его и покарали. 2-я ударная до конца выполнила свой долг, ее солдаты не виноваты в неудаче операции — они стояли насмерть и заслужили все воинские и человеческие почести!
Куда я только не писал после этой поездки! Ведь уже полвека лежали в Долине смерти убитые солдаты — чьи-то родные, числящиеся по справкам военкоматов «без вести пропавшими». Отовсюду получал лишь отписки, везде наталкивался на каменную стену бездушия.
Познакомился и с Николаем Ивановичем Орловым — настоящим комендантом Долины смерти, как назвал его писатель С. С. Смирнов. Это был удивительный человек, не смирившийся с тем, что истинные герои лежат в забвении, а самозванцы цепляют себе звезды Героев. Да будет ему земля пухом и вечная добрая людская память!
Счастье, что дело, начатое им, не пропало. Дважды в год в Мясном Бору работает экспедиция «Долина», возглавляемая младшим братом Орлова, Александром. Съезжаются сюда молодые ребята из всех уголков нашей страны, выносят из леса моих непохороненных товарищей и клянутся приезжать сюда снова и снова — до тех пор, пока не останется в Долине смерти ни одного солдата, брошенного на поле боя. Низкий поклон ребятам от нас, стариков — участников Любанской операции — одной из самых страшных страниц истории отечественной войны. Она столь же страшна, сколь и позорна для живых, не знающих подлинной правды о войне.
«Катюши» в Мясном Бору
Личный состав нашего полка гвардейских минометов состоял из студентов 3-го курса математического факультета института им. Герцена. С началом войны нас перевели в 3-е Ленинградское артиллерийское училище и уже в ноябре выпустили лейтенантами.
Перед Новым годом полк в составе трех дивизионов, имевший 24 орудия М-13 на тракторной гусеничной тяге, выгрузился в Малой Вишере. Оттуда в середине января скрытно, лесными просеками, через форсированный уже Волхов мы подошли к Мясному Бору. Здесь шли упорные бои. Немец давил минометным огнем из Спасской Полисти, хорошо укрепленного опорного пункта, и пехота несла большие потери.
Бои за Мясной Бор длились дней десять. Когда его, наконец, взяли и обозначился прорыв в немецкой обороне, мы пересекли шоссе и железную дорогу и углубились в леса.
Прошли Новую Кересть, Финев Луг и остановились в лесу между Вдицко и Ручьями. Отсюда давали залпы, в основном батарейные, 64 снарядами для поддержки пехоты, наступавшей в сторону Любани. Дальность стрельбы — 7 км, а грохот и подземные толчки от последующих разрывов разносились на все сорок. Бойцы говорили с гордостью: «Наша «катюша» играет!»
После залпа над батареей подымается густое облако дыма, которое противник засекает и тотчас открывает огонь. Поэтому после каждого залпа надо немедленно отъезжать. Землянки в снегу и укрытия для орудий готовили заранее. Спасали леса: благодаря им все залпы давались с закрытых позиций, и потери мы несли небольшие.
Место расположения меняли часто: в небе постоянно висели немецкие самолеты-наблюдатели — «рама» или «костыль». «Костыль» к тому же мог и бомбить.
Зима стояла холодная, морозы за 30 градусов. Одеты мы были тепло — в полушубках, ушанках, валенках, но и то по очереди грелись в машинах у печурок. Случалось, что и обгорали. С едой было плохо: почти все время голодали. Под Мясной Бор посылали только орудия и людей, обслуживающих их; тылы оставались за Волховом. Но, конечно, наше положение не шло ни в какое сравнение с пехотинцами: все время в боях, под обстрелами и бомбежками... Сколько я был в Мясном Бору — земли не видел, всюду трупы наших солдат. Убитого немца видел только раз, все ходили смотреть на него, как на диковину.
В апреле дороги развезло, и снарядов уже не подвозили. Нам приказ: отходить к Мясному Бору. Мы вышли по колейной дороге, все 500 человек, и вывели все орудия. И тем не менее, скажу, что худшего места, чем Мясной Бор, я за всю войну не видел.
В памяти на всю жизнь...
382- я дивизия формировалась в Красноярском крае. Наш 1267-й стрелковый полк — на ст. Заозерная. Я был тогда младшим лейтенантом и попал в этот полк после окончания радиокурсов.
Осенью 41-го года мы прибыли эшелонами в Череповец, оттуда — на ст. Большой Двор под Тихвином. Участвовали в тяжелых боях за Тихвин, а после освобождения города двинулись на Будогощь.
В январе форсировали Волхов и подошли к Спасской Полисти. Это село и железнодорожная станция на линии Чудово-Новгород были сильно укреплены, каждый дом превращен в крепость, неуязвимую для ружейного и артиллерийского огня.
Наступали на Спасскую Полисть с открытой местности, без всяких оборонительных сооружений. Связисты шли вместе с пехотой. Немец бил по нам из орудий и пулеметов, самолеты бомбили и обстреливали. Все кругом взлетало вверх, заволакивало землей и снежной пылью. Падали убитые, раненые и живые. Первыми погибали бегущие. Остальные залегали в воронках. Нагребали перед собой кучки снега и тем спасались.
Наступление обычно велось по четверо суток. Ночью ползали, проверяли, сколько осталось в живых. Подползешь, пошевелишь — живой или нет? Бывало, человек и не убит, а мертвый: замерз. Морозы в январе доходили до 40 градусов. В дни наступления пищи не получали. Когда наступление прекращалось, оставшихся отводили на исходные позиции и там кормили. Люди разводили костры, грелись и засыпали, частенько поджигая одежду и валенки. Приходилось ползти на передний край и снимать с убитых — нового взять неоткуда. Недоставало всего: продуктов, фуража, боеприпасов. Лошади от бескормицы падали, люди от недоедания истощались. Патронов выдавали по одной-две обоймы, их тоже добывали у раненых и убитых.
После наступления нас осталось совсем мало, а утром немцы по шли в атаку. Часовой Симоненко крикнул: «Немцы!» Мы выскочили из-под плащ-палаток, а немцы уже в 30 м от нас. Первые ряды удалось отбить. Комроты приказал мне взять пятерых бойцов и бежать на правый фланг. Немцы наседали, мы отстреливались. Троих убило, остались мы вдвоем с Мякишевым. Кончались патроны, и я отправил Мякишева за патронами. Он ушел и не вернулся.
Я лежал в воронке в трех метрах от большой елки. Стало тише. Вдруг вижу — справа по редкому лесочку идут цепочкой 12 немцев. Подпустил их близко, стал стрелять, и пули поразили нескольких. Немцы залегли и стреляли по елке, считая, что я нахожусь за ней. Воронку им было не видно, и я остался невредим. Спустя какое-то время показалась вторая группа, и я снова стрелял. Всего насчитал 23 упавших немца.
Стемнело. Я осмотрелся — никого нет. Пошел к своей палатке, а ее уж нет, и лежат мои убитые бойцы: Селезнев, Симоненко, Швырев, Авдюков. Сел среди них. В сознании не укладывалось, что только сегодня с ними разговаривал, и уже лежат все мертвые...
Зашел в ячейку комполка — никого. Вышел на поляну — немцы из леска обстреляли, но только шинель пробили. Прошел луговые места, из кустов окрик: «Стой, кто идет?» Отвечаю: «Свои!» — и захожу в кусты. Там комполка и с ним человек десять комсостава: «Где был?»
Рассказал все, объяснил, что немцев там сейчас нет. Пошли, проверили, организовали оборону. Немцы в лесу ночевать не стали, ушли в свои укрепления, унося раненых и убитых. Наши потери тоже были большими. Не стало комроты Останина, политрука Зырянова, лейтенанта Короля, многих бойцов. Комполка говорит мне: «Удивляюсь, как ты-то остался жив?»
Я и сам удивлялся — и под обстрелом побывал, и под бомбежкой, а вот цел. Везло, наверное. Да еще было у меня то преимущество, что родился и вырос в Сибири. Работал в 50-градусные морозы, ночевал на снегу и легче других переносил стужу.
Поступило пополнение, и наступление на Спасскую Полисть возобновилось. Запомнились бойцы из Средней Азии: казахи, узбеки, непривычные к морозу, верующие. Одного убьют — все вокруг соберутся, их и накроет...
Помню три молодежные батальона лыжников: лет по двадцать, в белых халатах. Как пришли — отправили в наступление, через полтора часа почти никого не осталось... Пополнения приходили и вели наступление, а немец нас как траву косил.
Перед немецкими позициями все было изрыто снарядами и устлано трупами наших бойцов, раненые пытались переползти через трупы и тоже умирали или замерзали. У нас траншей или даже ячеек никаких не было. Забирались в воронки и прятались за трупы.
Новое наступление на Спасскую Полисть было организовано несколькими полками. Наш полк наступал слева от шоссе. Ценой огромных потерь заняли водокачку и один дом. Бойцы укрылись в подполье этого дома, комполка Красуляк, комиссар Ковзун, я и телефонист Поспеловский — в траншее у дома. Справа били немецкие пулеметы, голову из траншеи не высунешь, и подавить огонь нечем: кроме винтовок у нас ничего не было.
Немцы стали стрелять по дому трассирующими пулями, и дом загорелся. Бойцы, человек семь, выскочили из дома и побежали. Комполка говорит: «Прикройте нас, мы отойдем». Пока они отходили, а мы отстреливались, дом так разгорелся, что в траншее стало жарко и светло, как днем. Говорю Поспеловскому:
— Давай перебежками отходить, возле самых домов. Амбразуру проскочим — и в ямку, немец выстрелить не успеет...
Так и сделали. Только перебежим дом — противник открывает огонь, ан уже поздно. Подумалось: «Эх, гранаты бы сюда!» Но фанат не было.
Мы прошли всю траншею и повернули к своим. В командирской землянке сидели шесть майоров — как я понял, командиров полков. Кроме нашего Красуляка там были Никитин, Зверев, Дормидонтов, фамилии других забыл. Представитель штаба армии, помнится, Кравченко, стал нас выгонять. Красуляк заступился: «Это мои, пусть сидят». Один из командиров задремал. Кравченко закричал: «Чего спишь? Застрелю!»
Тот отвечает: «Четвертые сутки на снегу. Попал в тепло — дремлется...»
Стали выяснять, сколько у кого бойцов. В одном полку оказалось пять, в другом шесть, в нашем — семь человек. Всего на переднем крае осталось 35 штыков. А приказ тот же — наступать!
Утром снова наступали. К полудню осталось: ты да я, да мы с тобой... Получили пополнение и опять наступали с правой стороны шоссе. Вновь заняли водокачку, но силы к концу дня иссякли. Вернулись на исходные позиции.
На другой день я с одним бойцом находился на НП в ямке у телефона, а позади, метрах в 50-ти, стоял наш подбитый танк. Смотрим, к танку пробрались несколько человек. Нас заинтересовало, кто такие. И мы перебежками, по воронкам, подошли поближе. По виду это было большое командование. Один сильно походил на Ворошилова, но выглядел старше, чем на портретах. Немец засек нас и стал стрелять по танку. Ворошилов (если и вправду это был он) сказал: «Противник заметил нас! Не высовывайтесь из танка!»
Только проговорил, а боец мой — возьми да и выгляни. Пуля прошила ему голову насквозь.
Командиры увидели: немцы сильно укреплены, а местность для наступления открытая, устланная трупами. Больше мы здесь уже не наступали. Трупы с переднего края никто не убирал, они так и истлели, без вести павшие...
Был рейд полка левее Спасской Полисти. Под огнем пересекли Шоссе и железную дорогу. В лесу сделали привал. Вдруг выстрел, за ним посыпались снаряды. Появились убитые и раненые. Вырыли яму, уложили туда раненых. Снова выстрел — и опять обстрел. Гут заметили, что стреляли с большой ели. Пригляделись и увидели в ветвях немца. Комполка выстрелил из пистолета и попал, но человек не упал: был привязан. Сразу двинулись вперед, так как вновь посыпались снаряды.
У станции наткнулись на немецкую оборону. Завязался бой, в котором мы потеряли много людей и израсходовали патроны. Стали отходить — наткнулись на засаду. Пришлось менять направление, петлять по лесу, а противник нас преследовал. На третьи сутки начали засыпать на ходу. Запаса продуктов у нас не было. Люди обессилели, падали. И я упал. Спас меня пожилой боец Зырянов. Он дал мне сухарик грамма в четыре. Я съел и поднялся.
В это время немцы обошли нас с двух сторон и открыли огонь. Мы собрали последние патроны для группы прикрытия и стали отходить. Отошли на пару километров и, сделав петлю, обошли немецкий отряд. Вышли к своим у Спасской Полисти. Нашли кухню, где было наварено много каши. А нас вернулось мало, и каждый ел, сколько хотел, по полтора-два котелка. Боец Гончарук — большой, неповоротливый, съел целое ведро, все удивились, но у него все прошло благополучно.
В полку осталось всего несколько десятков человек, и нас направили на переформирование. Комполка поручил мне сопровождать пятерых обмороженных. Мы отстали и двигались самостоятельно. Добрели до берега Волхова и зашли погреться в землянку, где жила женщина с тремя детьми. Жалко и тяжело было смотреть на них.
Обогревшись, двинулись дальше по фронтовым дорогам. Ночью набрели на шалаш, где жили дорожники. Они накормили нас консервным супом. Нам, не пробовавшим супа с лета, он показался деликатесом; ведь паек получали сухим, в брикетах каша либо горох. Впервые за зиму ночевали не в снежной постели, а под крышей, на еловых ветках — как в раю.
Утром пошли дальше, и к вечеру обессилели. Стали проситься на проходящие машины, но ни одна не берет. Тогда Гончарук лег поперек дороги: «Не могу, говорит, идти, пусть давят...» Машина идет, гудит-надрывается, а он не встает. Шофер остановился, вышел и давай ругаться. Объяснили ему наше положение, он смирился и довез нас до ст. Гряды. Зашли в разбитый дом, заполненный бойцами, отставшими от разных частей. Они накормили нас болтушкой и сказали: «Здесь муки полно лежит, мы берем и кормимся». Мои бойцы тоже принесли муки, и мы досыта наелись.
Утром я сходил к коменданту и узнал, что наши находятся под Дубцами. Добрались до своих вместе с пополнением — прибыло три маршевых батальона. Фронтовыми дорогами двинулись обратно к передовой.
В пути связистам и минометчикам дали одну лошадь для перевозки имущества. Мы положили на подводу катушки с кабелем и рацию. Вдруг вызывает меня начштаба Стерлин и говорит: «Никонов, на тебя жалуются, что ты загрузил всю подводу!» Я гляжу — а там куски мяса от павших лошадей. Доложил капитану. Он только выругался: понимал, что опять идем на голодовку.
Полк направили уже не к Спасской Полисти, а к Мясному Бору. Пересекли р. Кересть и двинулись к Финеву Лугу. У разъезда Еглино встретили большое сопротивление: здесь у немцев была хорошо организованная оборона. Из-за недостатка боеприпасов и невыгодных позиций мы опять понесли значительные потери.
Мы передвигались со связью в передовых рядах пехоты. Раз послал я Гончарука в тыл полка взять один аппарат вместо поврежденного. Ждем, ждем, а его все нет. Вдруг звонок. Запрашивает заградотряд: «У вас боец Гончарук есть?» Говорю: «Есть».
— Где он сейчас?
— Послан за аппаратом.
— Почему в немецкой шинели?
— Свою сжег, снял с убитого немца, пока другой не достанет. Через некоторое время идет Гончарук, ругается: «Вот тыловые крысы, своих ловят!»
Мы подошли к железной дороге в 16 км от Любани. Здесь комроты Маликов был убит немецким снайпером. Из офицеров в роте остался я один. После неудачного наступления перешли к обороне. Нас оставили на переднем крае. Соорудили землянку в снегу, в нее вмещалось человек девять. Спали по очереди — у входа дежурный с ручным пулеметом.
19 марта противник перекрыл «коридор» у Мясного Бора. С продуктами стало совсем плохо: через день-два получали по нескольку граммов сухарей. И лошадям есть нечего. Была у нас одна лошадь, так она объела оглобли и сани. Зарезали ее и съели вместе с кожей.
В нашей группе осталось 10 бойцов. Получили пополнение — 7 человек да патронов по 5 штук на душу. Комполка приказал провести разведку боем — больше, я думаю, для того, чтобы показать немцам, что мы еще сильны.
Утром пошли в наступление, но немец открыл по нам такой огонь, что сразу прижал к земле. Убило Крупского — пожилого, опытного солдата. Рядом со мной лежал солдат из пополнения Пушкин, лет двадцати. Говорит: «Поползу, посмотрю, нет ли у Крупского в мешке, что проглотить».
Сказал ему: «Не смей!» Он не послушал, пополз, ранило. Пуля угодила в лоб. Вышла в затылок. Жил еще часа три... В тот день потеряли несколько человек.
Больше наступлений не вели, только держали оборону. Но и в обороне, как известно, идет перестрелка. Кто-нибудь подкараулит и убьет немца, в ответ — сильный огонь. По нашей землянке били из орудий и минометов. Все вокруг изрешетили, осины расщепили, но в землянку не попали — она была ниже уровня земли, им незаметна.
Однажды к нам пришли начальники разведки дивизии и полка и помощник начштаба — все трое в белых полушубках. Ознакомились с обороной, подошли к осинам. Раздался орудийный залп — двоих убило, третьего ранило. Могилевцев побежал к ним, выстрел — и его не стало. После этого нам приказали отойти. Жаль было землянки, да что поделаешь...
В марте нашу дивизию посетил представитель штаба фронта. Собрал на КП оставшихся в живых офицеров и сказал: «Обстановка тяжелая и на других фронтах, потому подкрепление не ожидается. Необходимо стоять насмерть. Умереть, но не сдаваться!»
Я лично в плен живым не хотел сдаваться, считал плен изменой. В любых обстоятельствах последний патрон оставлял для себя. Отец воевал солдатом в первую мировую и заслужил звание полного георгиевского кавалера: имел четыре георгиевских креста — один золотой и три серебряных. После революции стал красным командиром. И мне было бы стыдно и непростительно его опорочить.
Немцы вывешивали на деревьях буханки хлеба, кричали: «Рус, переходи к нам, хлеб есть!» Но никто из моих бойцов на эту провокацию не поддался. Большое им спасибо за это.
В конце марта окружение на некоторое время было прорвано. Прибыло небольшое пополнение. В роту пришли лейтенанты Тхвостов, Голынский, политрук Коротеев. Мы получили кабель и снова приступили к своим прямым обязанностям — обеспечению связью. Улучшилось дело с питанием: стали давать, хоть и не полностью, пайку сухарей.
Потребовали отчет о потерях личного состава и техники. В штабе составили акт, сваливавший все на бомбежки, и дали мне подписать. Я отказался — ведь технику отдавали другим или бросали из-за отсутствия транспорта. Вызвали на КП. Начштаба сильно ругал меня, наставил пистолет: «Застрелю!» Комиссар Ковзун вступился. Наутро меня под конвоем отправили в штаб дивизии. Начальник политотдела Емельянов спросил, почему я не подписываю акт. Я ответил, что хочу умереть честным. Будет проверка и увидят, что на бомбежку списаны вещи, которые и фронта не видели. Погибшим придут письма. Спросят: «Где люди?» Нет их давно, а числятся. За ложь отдадут под суд и расстреляют, а я хочу дожить человеком.
В штабной землянке собралось все командование — комдив, комиссар, командиры подразделений. Одни меня осуждали, другие оправдывали. В результате меня отправили обратно в часть. Там снова собрали комиссию и исключили из списков 200 раненых и 12 500 без вести пропавших.
Потеплело, а мы ходили в зимней одежде и не мылись полгода. Расплодились вши. У Шишкина полушубок был из черной овчины, а от вшей стал серым. Уговорили Шишкина снять шинель с мертвого и переодеться. И другие сделали то же.
В начале апреля к нам на КП пришел из армейской газеты Муса Залилов. Много позже я узнал, что он и известный поэт Муса Джалиль — одно лицо. Когда он подходил к КП, начался обстрел. Залилов юркнул в землянку, ударившись о притолоку, — видно было, что новичок. Приходил он в наш полк еще несколько раз: и под Глубочкой, и у выхода к Мясному Бору.
Получили приказ о переходе на новый участок обороны. Я снимал линию связи от КП, Тхвостов и Коротеев — от пехоты. Нас перевели на бывшие позиции гусевского кавалерийского корпуса под ст. Глубочка за р. Тосной. Было две линии связи, оставшиеся от гусевцев: одна к д. Верховье, другая через болото к железной дороге.
В полках нашей ударной армии остались десятки человек. Подкрепление, если и поступало по 15-20 бойцов, то лишь из расформированных тыловых частей. Они были посильнее нас и таскали на себе снаряды и патроны из Радофинникова и Дубовика.
С питанием стало совсем плохо. От гусевцев остались две лошади, падающие от слабости. Зарезали, съели вместе с кожей и костями. Сухарей выдавали граммы. Старшина Григорьев делил их скрупулезно. Один отвернется, а другой показывает на пайку: «Кому?»
Место болотное, зелени нет. Есть нечего и укрыться негде. В болоте яму не выроешь — кругом вода. Из мха, сучьев, прошлогодних листьев каждый нагребал себе бруствер и прятался за ним. Высунешься — немец засечет, тут и смерть. Появились случаи самоуничтожения. Комиссар Ковзун собрал всех, кто мог прийти, и говорит: «Это же ЧП! Надо провести решительную работу против таких действий!»
Я спросил: «Ну, а что делать, если вовсе обессилешь? Не сдаваться же немцам?»
Комиссар ничего не ответил. Покончивших с собой похоронили в песке у р. Тосны. Был я там в 1970 г., снял шапку и поклонился им за верность Родине.
Стали пустеть боевые точки и треугольники. Организовали дежурства по переднему краю. Мы с лейтенантом Голынским ходили попеременно. Берешь ручной пулемет, двоих бойцов. В одной ячейке постреляем — переходим в другую. Создаешь впечатление крепкой обороны, а на деле она почти пуста — один солдат на сотню метров.
К нам прибыл новый помощник начштаба. Позвонил на точку, где дежурил Гончарук. Ответ того ему чем-то не понравился. Звонит мне, требует немедленно сменить дежурного: не умеет, мол, с начальством разговаривать. Я знал Гончарука с самого формирования как отличного бойца. К тому же не было людей, чтобы посылать их среди ночи за 5 км. Пошел к комполка, но он поддержал ПНШ. Пришлось снять с участка и отправить двоих хороших бойцов: Самарина и Петрякова. Только они ушли, как немцы перешли в наступление. Гончарук передал: «Немцы! Отстреливаюсь!» В трубке послышалась пальба. Потом патроны у Гончарука, видимо, кончились. Он проговорил: «Погибаю...» И все.
Сколько было подвигов и геройских поступков! Но за всю Любанскую операцию не видел, чтобы кого-то в нашем полку наградили — хоть посмертно.
Комполка вызвал меня и сказал: «Собери своих бойцов, возьми из санчасти больных и направляйтесь к переднему краю на болоте. Туда ушла дивизионная разведка, вместе с нею будете действовать».
Взял я Шишкина, Тарасова, четверых легкораненых, а они даже без винтовок. «Там возьмете!»
Вышли мы на болото, идем по лежням. Навстречу нам человек. Пригляделись — Петряков. Едва бредет, и без Самарина. Вот что он рассказал.
Дошли они до переднего края и увидели людей — сучья собирают. Заругались: «Дня вам не хватило, что ли, чтоб по ночам сучья собирать?» Оказалось, немцы. Бросились на них, хватают, Петряков вырвался, а на Самарина накинулись несколько человек — не убежать.
Я велел Петрякову возвращаться и доложить обо всем комполка. Мы двинулись дальше. Миновали болото, подошли к участку, где должна быть дивизионная разведка. Никого. При мне была трубка ТАТ. Включился в линию, доложил комполка. Провод обрезал, чтобы немцы не подслушивали. Рассредоточил своих бойцов. Тарасова посадил справа у березы, остальных — безоружных — у елки. Сам с Шишкиным остался у провода. Смотрим, провод пополз — немцы тянут его на себя. Тарасов машет мне: «Немцы!»
Подошел к нему, шепчу: «Пусть идут...»
Немцы шли прямо на нас. Не доходя метров пятнадцати повернули к ели. Больше ждать нечего. Я поднял автомат (раздобыл у убитого), выпустил весь диск по строю. Стрелять стало нечем. Скомандовал: «За мной, в болото!»
Побежали, залегли между кочек. Немцы стреляли вдогонку из автоматов, все сосенки по краю болота срезали. Но в болото не пошли, повернули обратно. Мы поднялись, двинулись дальше. Подошли к кустам, слышим голос: «Стой, кто идет?»
Оказалось, 17 человек наших из батальона с лейтенантом, отступившие с линии обороны. Вместе пошли из болота к оставленным позициям. Немцы там уж и шалашей понастроили, но удрали. Видим, лежит кучка одежды: знакомая, обгоревшая — самаринская, а самого нигде нет. Лежит мертвый Василий Иванович Гончарук, канский железнодорожник. Узнали его по туловищу и одежде. Голова изуродована — выстрелили в лицо. Сердце сжалось, жаль было верного друга и героя. Постояли, помолчали и принялись за дело.
Заняли оборону, начали оборудовать боевые точки из всякого хлама. Подходит красноармеец из группы лейтенанта, говорит: «Там ваш боец...»
Пошли, посмотрели — Самарин! Лежит на спине голый, все тело выжжено шомполами, выстрелом ранен в живот. Самарин был еще жив. Еле шевеля губами, прошептал, что его пытали, но он ничего не сказал. И что немцев здесь много...
Анатолий Самарин работал до войны золотоискателем, был председателем артели. И бойцом оказался хорошим — смекалистым, поворотливым. Мы понесли его в санчасть. Двое суток находились на ногах, не спали, не ели, и Самарина несли километров пять.
Добрались до КП. Я доложился комполка и вернулся к своим. Старшина Григорьев Иван Николаевич зовет: «Товарищ командир, мы лягушку сварили, давайте есть!» Поставили котелок с супом, где плавала сверху капля жира. Съели вшестером одну лягушку.
Комполка вызвал к себе. Немцы атаковали штадив, приказано отходить. Возле КП вырыли яму, сложили туда штабные документы, рацию, ПТР и закопали.
Зашли в санчасть к Самарину. Он был еще живой. Нашли немного кислицы, покормили его. Он тихо сказал: «Какое было б удивленье, если б я остался жив...»
Зная, что сами еле ногами двигаем, я спросил ребят: «Как, понесем Самарина или оставим?» Фельдшер Запольский сказал, что нести его бесполезно: все кишки прострелены, не спасти. Но ребята решили нести. Ведь бросить Самарина значило убить товарищество.
Представитель штаба дивизии старший лейтенант Горелов повел нас обходным путем. Шли болотами не менее 15 км. Подошли к штадиву — никого. Встретили одного красноармейца, он сказал: «Немцы обошли нас и все ушли. Вам велено собрать оставшихся и догонять штаб».
Самарину стало хуже, остыли руки и ноги, вскоре он скончался. Похоронили его, как смогли, и отправились болотом искать своих. Вышли у железной дороги за Радофинниково. Здесь нас кое-чем покормили и впервые за четверо суток мы поспали часа три.
Комполка с комиссаром организовали группу прикрытия, и мы задерживали продвижение немцев. Бывало, что противник обходил нас с флангов на несколько километров. За нами приходили — мы снимались и догоняли своих.
В одной деревне встретились с немцами, завязалась перестрелка. Жители разбежались, кто куда. Смотрю, лежит убитый мальчик лет трех-четырех с застывшим выражением страха и непонимания на безвинном лице. У меня слезы покатились из глаз. При виде убитых взрослых слез не бывало, только теснило в груди.
Передний край нашему полку определили слева от узкоколейки в моховом болоте. Сели мы кружком, человек восемь, а тут снаряд рядом грохнул — Петрякова в обе ноги ранило. Отправили в санбат. Заняли позиции, но патронов мало. Оружие — ручной пулемет да винтовки без штыков. Станковых пулеметов, орудий или минометов в полку — ни одного. И фанат почти нет. Да и бойцов осталось всего три десятка. Пошли с новым помощником начштаба Дьяконовым на рекогносцировку. Неожиданно меня согнула боль в животе. Дьяконов говорит: «Это от голода. Глотай что-нибудь». Я стал есть болотный багульник, и боль прошла.
Наши позиции перевели ближе к железке. Комполка послал меня с бойцом Сафоновым разведать оборону противника. «Может, там и кабель найдете», — говорит.
Вечером мы подошли к стыку между пехотой и минометными позициями немцев. Видим, к одной из землянок идет телефонная связь в виде буквы Г. Отошли метров на двадцать, договорились: Сафонов переносит провод в сторону, я обрезаю и мотаю на катушку. Так и сделали. Я уже намотал полкатушки, когда выбежал немец. Пощупал — провода нет и побежал по линии. А мы с Сафоновым скорей к своим.
Идем болотом. Вижу, лежит диск от ручного пулемета. Протянул руку, а Сафонов схватил меня: «Мина!» И правда, оказалась противотанковая мина с четырьмя проводками. Отошли потихоньку.
Немцев из землянок пулей не выбьешь, а мы на открытой земле, в болоте лежим. Ранило Шишкина Трофима Константиновича, земляка из Тобольска. Пуля прошла навылет через грудную клетку. Крови нет. Спрашиваю: «Как себя чувствуешь?» — «Ничего». — «Ну, иди, — говорю, — в санчасть, чем-нибудь да помогут и поесть, возможно, дадут...»
На переднем крае мы всю траву пообъедали, ни одного листочка не сыщешь. Бойцы уже умирали от голода. У меня начались сильные боли в животе. Врач Сидоркин в санчасти сказал: «У нас ничего нет, даже клизмы. Иди в санбат, может, там что есть».
Было это 22 июня. Пришел в санбат — 300 м от нас — там одни трупы. Ямы метров по десять вырыты, закопанные и еще открытые. Фельдшер на пне сидит, смотрит в одну точку и молчит. Я его состояние понял, но говорю: «Слушай, может, я еще живой останусь...» Он выговорил одно слово: «В телеге». Телега рядом, нашел я касторку, выпил — и обратно в санчасть. Пока шел, два раза падал, ослаб совсем. Добрался до своих, лег, а наутро не смог подняться.
Пришел адъютант командира полка Загайнов, спрашивает: «Никонов, что с тобой?» Отвечаю: «Все!»
Он ушел, а через час вернулся и принес несколько кусочков подсушенной конской кожи и кость. Я шерсть обжег и съел кожу с таким аппетитом, какого в жизни не бывало. От кости все пористое съел, а верхний слой сжег и углем съел. С того утра 24 июня я поднялся на ноги.
Стали собираться к выходу. Комполка сказал: «Никонов, остаешься для прикрытия. С тобой те, что на переднем крае. Будете отходить — имущество сожжете».
Взял выделенных бойцов, пошли. На переднем крае кто умер, кто встать уже не может. У ручного пулемета лежат двое. Определил — эти еще могут двигаться.
— Патроны есть?
— Есть...
— Заряжайте пулемет!
Зарядили. Ребят своих распределил по ячейкам.
Немцы открыли огонь, поднялись в атаку. Мы дали ответный огонь — подавили. Сказал пулеметчикам: «Забирайте пулемет и пошли».
Потянулись мы по ручью к узкоколейке. Вдруг впереди, метрах в двадцати, немцы открыли по нам огонь. Мы — в воронки, здесь было много воронок после бомбежек. В одну воронку, в другую — ушли.
Тут Поспеловский говорит: «Товарищ командир, я слепну, не могу идти». Взглянул ему в глаза — зрачков не видно. «Отдохни немного, — говорю, — потом догонишь». Он остался, я догнал своих.
Снова грянул минометный огонь. В квадратном метре стояли мы вчетвером: комполка, справа я, слева комиссар, инженер напротив. Вдруг — мина, инженера разнесло, командира полка ранило в ноги. Уцелевшие поняли: надо только вперед, без остановок. Рванули вперед — немцы открыли огонь из всех видов оружия. Мы отстреливаемся, но не останавливаемся. Уже вошли в проход, пристрелянный немцами. Был такой страшный огонь, что все летело вверх: трупы, земля, деревья. От дыма ничего не было видно. Такого огня я больше нигде за всю войну не встречал. Шагаешь вперед, а пораженные сзади на ноги падают. Перешагнешь и идешь по старым, разложившимся трупам: наступишь — пузыри лопаются.
Прошли пару километров — стало тише. Дошли до громадной воронки, дом в нее войдет. Спустились в нее передохнуть: десятка полтора нас набралось. Немцы совсем рядом. Услышали шум, начали бить по воронке. Снаряд ударил в край, посыпалась земля. Выползли, кто мог, а орудие все бьет. Оглянулся посмотреть, откуда бьет, и увидел лейтенанта Александрова. Залп — и лейтенант упал. Рядом река. Думаю, надо в воду.
Пересидел следующий залп, начал выбираться. Вижу — ползет знакомый младший лейтенант, еще солдат. Говорят: «Влево нельзя, там наши попали в плен».
Повернул вправо — стоит танк. Немец на танке кричит: «Рус, сюда!» Я свои патроны уже выстрелял, один для себя остался. Младший лейтенант выстрелил — фриц свалился.
Идем дальше. Земля будто перекопана: бугры, ямы, травинки не найти. И тихо стало удивительно. Вдруг голос: «Стой! Кто идет?» И видим: лежат бойцы переднего края.
Я не дошел до них метров пяти, упал без сил. Бойцы дали маленький сухарик, я съел и поднялся. Сколько-то прошел, снова упал и забылся. Очнулся — сидит рядом мой боец Ткачук и грызет сухарь. И мне дал сухарик.
Казалось, трое нас шло, а теперь смотрю — много народу двигается, и наш командир Ковзун с ними. Человек 200 я видел. Было утро 25 июня. Из нашего полка вышло не более 20 человек.
Я добрел до ДОПа. Встретил здесь бывшего начштаба Стерлина. Он узнал меня: «О, Никонов!» Но я был полумертв и никаких чувств выразить не мог. На ДОПе давали сухарей и сахару, сколько возьмешь. Чекушку вина на каждого, консервы и т. п. Я выпил глоток вина, пропустил немного пищи, и в животе сделалась страшная боль. Старший лейтенант Галиев побежал, раздобыл лошадь и повез меня в санбат. По дороге я потерял сознание. Очнулся — передо мной хлебное поле. День ясный, солнце светит ярко и греет хорошо. Где я, и что со мной — не понимаю. Хотел повернуться — не могу. Отдохнул, помаленьку поворачиваюсь и вижу: в леске люди. Не немцы ли? Но тут подходит Галиев — нашел санбат.
В санбате хотели помыть под душем. Но только воды коснешься — появляется страшная боль во всем теле. Так и не мылись. Белье надели и все. Поселили в палатках в лесу. Хорошо кормили, а мы есть не можем: чуть проглотишь — тут же понос. Утром встану и ничего не вижу. Возьму палочки, оттяну веки, тогда смотрю. Увидел вышедшего с нами из окружения майора из штадива, спросил, где начальник политотдела Емельянов. Он ответил: «Когда немцы окружили и брали в плен, Емельянов застрелился...»
Через месяц мы поправились и нас отправили на переформирование на правый берег Волхова, в район обороны 1269-го сп. Так закончился для нас Мясной Бор, который не забудется до самой смерти.
Из военного дневника
В болотах топких до сих пор. Там, у деревни Мясной Бор, И не во сне, а наяву Я павших по ночам зову.
7 февраля 1942 г.
Раннее утро. Лес у Мясного Бора. Сижу на нижнем ярусе нар немецкой землянки. Рядом сидит радиотехник Евгений Лушин и строчит письмо в Москву.
После тяжелого ночного марша по заснеженной полевой дороге с большими выбоинами, ухабами, непрерывными объездами, наш 632-й артиллерийский полк с пушками на конной тяге, с повозками, достиг Мясного Бора. Трескучий мороз, ветер мешали движению. Обогреться в пути не было возможности — костры разводить запрещалось. Немецкие стервятники крутились в небе. Но бойцы держались мужественно. На ночь штаб полка и комсостав штабной батареи остановились в немецкой землянке с двумя ярусами нар и огромной печкой-бочкой из-под бензина. Отдохнули хорошо, отогрелись. Радиосвязь с командиром полка и штабами дивизионов имеется. Все занимаются своими личными делами: пишут письма близким, подшивают подворотнички.
Эх, и храпанули, братцы, — подал голос лейтенант Федор Березин, — теперь можно двигаться дальше.
Хорошо бы еще отдохнуть денек в этой землянке, — слезая с нар, проговорил Дьяченко.
А кто будет бить фрицев, дядя что ли? — спокойно пробормотал Иван Каракунов.
Все. Кончаю... Горим!..
9 февраля 1942 г., д. Ольховка
За двое суток полк совершил 80-километровый марш. Вот мы и достигли цели. Подразделения полка занимаются оборудованием огневых позиций и наблюдательных пунктов. Штаб разместился в лесу.
Безумно хочется спать, но я — оперативный дежурный по штабу. С обвязанной бинтами физиономией сижу в промерзшем блиндаже и при слабом свете электрической лампочки пишу эти строки.
День занимались отрывкой блиндажей и организацией связи. Начальник штаба майор Резчиков, справедливый и требовательный командир, «давал разнос» мне, как командиру взвода связи, и начальнику связи полка старшему лейтенанту Даниленко за медленную организацию связи с артдивизионами.
Будь проклята эта немецкая землянка у Мясного Бора, где мы попали в огненную ловушку. Если бы не старший сержант Ескин, начальник радиостанции, видимо, мы все сгорели бы живьем.
Вспыхнул порох (а его бойцы наносили много) около раскаленной печи. Мы оказались во власти всепожирающего пламени. Мы задыхались. Не могли открыть дверь, чтобы выбежать, так как она открывалась вовнутрь. Чувство полной безысходности захлестнуло наше сознание. В это время Ескин оказался на улице, выходил по своим надобностям. Увидев дым и огонь, он открыл дверь, и мы пулей выскочили из землянки, кашляя и чертыхаясь. Надев противогаз, Ескин выбросил наши вещи из землянки.
С обгоревшими лицами и руками 9 человек командного состава и 2 бойца были направлены на лечение в медико-санитарный батальон, а оттуда — в военный госпиталь г. Боровичи.
Я и лейтенант Федор Березин остались лечиться при санчасти полка.
Все. Время 2.00, иду запрашивать обстановку с дивизионов.
14 февраля 1942 г.
Мороз не ослабевает. Противник контратакует, вводя в бой танки. Но все его атаки успеха не имеют. Наши артиллеристы активно участвовали в отражении атак гитлеровцев. Как стало известно, смело и мужественно действовали батареи Селезнева и Запарованного, стоящие на прямой наводке.
Орудийные расчеты этих батарей точным огнем сожгли и подбили 11 танков, остальные бронированные громадины стали пятиться назад, огрызаясь огнем. Молодцы! Бей гадов! Потери этих батарей — 8 человек. Оба комбата легко ранены.
Как командир взвода я доволен работой связистов. В тяжелых условиях морозной зимы и нехватки телефонного кабеля они четко выполняют свои обязанности по обеспечению связью штаба и командира полка.
16 февраля 1942 г.
Сильный мороз. Продолжаются бои наших частей за овладение Ольховскими хуторами (около 50-ти отдельных дворов, раскинувшихся на левом берегу р. Кересть). Но успеха пока нет, фашистские головорезы отчаянно сопротивляются. Эти разбитые дома, как сказал по телефону начразведки полка старший лейтенант Шендрик, оказались крепким орешком. Для обороны немцы использовали подвалы домов. Каждый дом — опорный пункт и прикрыт минным полем, колючей проволокой и снежными валами, облитыми водой.
В полку мало снарядов. Телефонная связь работает устойчиво. Живем в блиндаже: комбат штабной батареи старший лейтенант Кривенко, Березин, Лущин и я. Кожа на носу и лбу слезает, но волосы почему-то еще не растут. Сильно хочется есть. Но ничего не поделаешь — необходимо терпеть, война.
18 февраля 1942 г.
Мороз не убывает. Деревья покрыты причудливой белой пеленой снега. На наш фронт прибыл представитель Ставки маршал К. Е. Ворошилов. Видно, примет меры по улучшению снабжения войск.
Был на наблюдательном пункте капитана Раздорского по вопросу проверки работы связи и инженерного оборудования НП. Раздорский, как крот, залез в землю, и только прямое попадание может оттуда его выжить. В дивизионе даже с огневыми позициями радиосвязь не применяется. Командир 1-й дивизии боится ее как огня. Доложил об этом начальнику штаба.
На обратном пути с телефонистом Александровым попали под минометный огонь. Неприятно лежать на снегу, почти на голой местности.
21 февраля 1942 г.
Штаб полка перешел в другое место, на 3 км севернее Ольховки и разместился в густом лесу. Работы всем хватило при отрывке блиндажей. Противник — с трех сторон. Дорога беспрерывно обстреливается минометным огнем.
Да, гитлеровцы сильно укрепились в Ольховских хуторах. Над моей землянкой проходит шестовая телефонная линия, связывающая штаб армии с НП комдива. По указанию нашего комполка майора Квака подключил телефонный аппарат, чтобы быть в курсе обстановки. Удалось услышать следующий разговор генерала Клыкова с генералом Андреевым:
— Андреев! Говорит Клыков.
— Нет, это Семенов (комиссар дивизии).
— А где Андреев?!
— Он рядом, но не может говорить — заложило горло.
— Знаю я его горло. Передай ему: если завтра к исходу дня Ольховские хутора не будут взяты, то твоя и его голова будут висеть на сосне. Понял?!
— Все понял.
От Галины с мсб часто получаю письма. Пишет, что работы много. Каждый день поступает много раненых.
26 февраля 1942 г.
По распоряжению начальника штаба прибыл на НП полка. Блиндаж с тремя накатами, низким потолком и щель для наблюдения. У стереотрубы — старший Володя Раевский, мой давний друг по войне. Увидев меня, оторвался от наблюдения, расцвел в улыбке:
— Давай, Паша, принимайся за дело, вместе будем воевать. Майор Квак, небольшого роста, коренастый, всегда спокойный, рассудительный, сидел у планшета на скамеечке. Напротив — развернутая радиостанция с дежурным радистом Каминским.
Часто не бывает связи с дивизионами. От беспрерывных обстрелов телефонные линии рвало на куски. Телефонистам приходилось под разрывами снарядов и мин ползком исправлять телефонные линии. А с радиосвязью вообще дело плохо: боятся ее наши командиры. Телефонисты, разведчики, планшетисты располагаются в отдельной нише — землянке.
От Володи я узнал много подробностей о действиях противника, нашей пехоты и артиллеристов.
— Если бы дать настоящую артподготовку по этим хуторам, мы бы в один день очистили их от фашистской твари, — с сожалением говорит Володя. — Пехота непрерывно атакует, а толку нет. Несет большие потери. Да и укрепился фашист сильно: очень много дзотов и блиндажей, а впереди — снежный вал для пулеметов и автоматов.
Вчера отличился своим мастерством командир батареи старший лейтенант Александр Коваль, который точным огнем уничтожил две пулеметные точки противника и блиндаж с пехотой.
Итак, я назначен помощником начальника связи полка. По этому случаю с Володей Раевским употребили по 200 г «наркомовских». А все же противная штука эта водка, особенно когда разбавлена водой.
— Ничего, Паша, не кривись. А я бы еще сто пятьдесят хлопнул. Эх, как надоело торчать на одном месте....
Получил письмо от родителей. Живут плохо. Погиб на фронте мой земляк и напарник по учебе в ленинградском техникуме Миша Иванов. Жаль — боевым, веселым, общительным был человеком.
29 февраля 1942 г.
Сменили НП. Ужасный мороз и ветер. Два раза наш НП накрывался артогнем противника.
Полк получил новую задачу по поддержке стрелковых полков. Всю ночь занимался организацией связи с командирами дивизионов, которые сменили наблюдательные пункты. В полку недостает телефонных катушек и анодных батарей для радиостанций. Радиостанции 6-ПК — старые, с приемниками прямого усиления, и войти в связь, особенно ночью, очень тяжело. Эфир засорен как мусорный ящик. Части дивизии атакуют Ольховские хутора с запада.
Враг оказывает упорное сопротивление, ведет непрерывный минометный обстрел наших позиций. Телефонные линии часто рвутся, а радиосвязь почти не используется: командиры боятся, не разрешают радистам входить в связь. Об этом доложил командиру полка. Вся нагрузка — на телефонистов.
Ночь. Я дежурю по НП. Передний край освещается мертвым сиянием немецких ракет, да кое-где слышен рокот пулеметов и треск автоматов. Расскажу об одном лишь эпизоде работы наших связистов, а они, эпизоды, случаются почти каждый день.
Прекратилась связь со 2-м дивизионом. На исправление линии вышли: сержант Мусадин Муртазов, смелый, серьезный, неразговорчивый командир отделения связи из Грузии и его боец Алексей Сатанин, русоволосый крепыш, опытный, закаленный воин.
Схватив карабины, телефонный аппарат и кусок провода, они помчались по линии. Противник все время держит под обстрелом наш передний край и дороги. Вблизи НП капитана Попова снаряды ложились густо, вздыбливая серые кусты земли и снега.
Друзья от воронки к воронке, по проводу, ползли по почерневшему от взрывов снегу. Доползли до конца кабеля, а второго конца нет, надо искать.
В 5-6 м бухнуло несколько снарядов. Диким воем взвыли осколки, прорезая морозный воздух. Глухо вздрогнула промерзлая земля.
«Неужели ухлопает?» — мелькнула мысль у Сатанина. Сердце застучало, как мотор застрявшей в канаве полуторки. Он почувствовал, несмотря на сильный мороз, холодок между лопатками, пот застелил глаза. Подняв голову, увидел черные кусты разрывов и Муртазова, ползущего сзади и что-то кричащего ему, а что — он так и не понял из-за грохота взрывов.
Противный толовый запах затруднял дыхание. Наконец он услышал голос Муртазова: «Алеша, ползи правее, надо искать второй конец». А налет не прекращался. Сатанин рывком бросился к только что образовавшейся черной воронке и вкатился в нее. Подумал: «Надо переждать налет, как пить дать, ухлопает».
А снаряды бухали рядом. Визжали осколки с комьями земли, проносились над головой. Небо заволокло черным дымом.
— Надо идти, надо искать второй конец.
Пополз Сатанин вперед, забросив сползающий аппарат за спину. «Черт возьми, кровь... Все же задело». Только сейчас он почувствовал боль в левой руке. «Где же этот кончик?» Он метался то вправо, то влево, ища конец провода. Слышит обрадованный голос Муртазова:
— Алеша, ко мне! Я нашел конец.
Сатанин бросился к нему.
— Муса, я, кажется, ранен в руку...
Кровь просочилась через шинель. Муртазов отрезал кусок кабеля и сверху шинели закрутил проводом левую руку.
— Потерпи, «дома» забинтуем.
Подключил в линию аппарат. Есть связь с Поповым! Около 20 м провода было иссечено осколками. Муртазов сделал вставку, соединив концы запасным куском провода. Подключив аппарат, Доложил на НП, что связь восстановлена.
Перебежками благополучно добрались обратно.
— Товарищ гвардии старший лейтенант, связь с Поповым восстановлена, — доложил мне Муртазов. — Сатанин ранен в руку.
— Молодцы, ребята, благодарю. Отдыхайте, а Сатанина — в санчасть.
Друзья с радостными лицами встречают и обнимают их.
— Муса, а тебе везет: ни пуля, ни снаряд тебя не берет, — Шутит сержант Мензулов, его лучший друг.
— Немного пришлось понервничать: тяжелыми, гад, лупил, второй конец еле нашли.
04.25. Запросил обстановку с НП дивизионов и доложил командующему артиллерией дивизии.
7 марта 1942 г.
Морозный воздух, солнечно и сухо. Авиация противника хозяйничает на нашем участке. Сегодня исключительно сильный бой. После слабой артподготовки наша пехота пошла в атаку, но успеха нет. У нас нет танков и мало снарядов. Цепи атакующих прижимал к земле фланкирующий огонь пулеметов, минометов и артиллерии. В стрелковых ротах и батареях большой недостаток бойцов. Наши артбатареи бьют по отдельным огневым точкам и блиндажам. Фрицы, как черви, залезли в землю, и их приходится выкуривать снарядами. Наши артиллеристы, кажется, научились это делать неплохо. На НП прибыл начразведки неистовый старший лейтенант Шендрик. Он все время у стереотрубы и с телефонной трубкой: дает целеуказания командирам дивизионов на уничтожение огневых точек противника.
Прибыли из госпиталя наши обгоревшие: капитан Минченок, Каракунов, Лушин, Дьяченко и др. Лечились в Боровичах. По пути искали моих родителей в Окуловке, но они проживают в 20 км от нее — на ст. Боровенка.
Принят в кандидаты ВКП(б). Секретарь партбюро полка старший политрук Смирнов по телефону поздравил меня. Это воодушевляет еще лучше выполнять свои обязанности.
Радиосвязь работает плохо, командиры боятся ее, боятся, что немцы «засекут» и «накроют» артогнем. Чепуха это.
Послал домой 600 рублей. Мне зачем деньги? 1000 рублей внес на укрепление обороны.
19 марта 1942 г.
Долго не писал: не было возможности. Стало очень сыро. В блиндажах появилась вода. Валенки насквозь мокрые. Авиация противника проявляет активность. Бомбит д. Ольховку и другие участки наших позиций. По приказу командира полка вместе с рядовым Каминским прошли по всем наблюдательным пунктам командиров дивизионов с целью проверки связи в дивизионах. Кроме того, а это главное, надо было лично доказать некоторым командирам, что «радиобоязнь» вредна и беспочвенна. НП Раздорского расположен среди чахлых, перебитых осколками деревьев в 300 м от пехотных траншей. В присутствии начсвязи дивизиона лейтенанта Лютова хотел установить радиосвязь с командиром полка, но Раздорский категорически не разрешил этого делать.
При переходе на НП капитана Бориса Попова попали с Каминским под минометный налет. Спаслись в воронке.
Командир 3-го дивизиона капитан Куликов встретил радушно и радиосвязь приветствовал. У меня, говорит, радиосвязь с командирами батарей работает хорошо. Если пропадет телефонная связь, то веду огонь по радио. Яскевич старается (начальник связи дивизиона).
Анодных батарей нет. Некоторые радиостанции не работают. О результатах проверки доложил командиру полка.
23 марта 1942 г.
Был в штабе полка, где узнал, что враг перешел в наступление свежими силами, прорвал оборону соседней дивизии в 4 км западнее Мясного Бора и замкнул «коридор». Майор Резчиков приказал не говорить об этом бойцам. Кровопролитные бои не затихают ни днем, ни ночью. Наша дивизия перешла к обороне.
Начштаба отдал письменный приказ об обязательном применении радиосвязи в полку. Давно пора принять меры. С питанием плохо — 400 г хлеба в день.
24 марта 1942 г.
НП полка. Морозы заметно уменьшились. Серое хмурое утро и сырость. Командир редко выходит из своей землянки — болеет (что-то с печенью). Володя Раевский со своими разведчиками все время ведет наблюдение за передним краем противника.
— Эх, Паша, если бы нам побольше снарядов, мы бы давно взяли эти чертовы хутора, — с грустью произнес Володя.
Из штаба передали, что кольцо окружения в районе Мясного Бора прорвано и через узкий коридор под огнем противника началась доставка снарядов, продовольствия и фуража.
— Вот это радость, Паша, — просиял Володя. — Посильнее бы ударить по этим гадам. Я думаю, наше командование примет все меры для успеха прорыва обороны.
— Это было бы здорово: побыстрее освободить от блокады мой родной Ленинград.
А наши бойцы не унывают. Из их землянки доносится громкий разговор и смех. Удивляюсь, как они спокойно день за днем переносят этот холод, сырость блиндажа, невозможность обогреться, находясь все время в полусогнутом состоянии, а главное — нехватку еды. Эх, супчику бы сейчас горячего да хлеба побольше.
25 марта 1942 г.
Началась распутица. Противник ведет сильный огонь по участку нашего НП. Стреляют тяжелыми. Снаряды ложатся совсем близко от наших блиндажей и землянок. Наш блиндаж дрожит как подвешенная детская люлька. Только бы не прямое попадание.
— Володя, держи крепче свою трубу, — с насмешкой кричу я из темноты своего угла. А труба действительно закачалась, как маятник Фуко.
— Ты смотри за своей радиостанцией, — парировал Володя, — а то оставишь нас без связи.
Капитан Минченок назначен начальником штаба полка. Вот с таким начальником воевать можно: справедливый, спокойный, никогда не оскорбит.
Получил письмо от Гали. Пишет, что работы много: раненые поступают каждый день. Очень скучает. Чувство какой-то неясной тоски и легкой грусти охватило меня. Когда же мы встретимся?
1 апреля 1942 г.
Лес, д. Ольховка. Тает снег. Все землянки затопило. Я — оперативный дежурный по штабу. Сидим вдвоем с дежурным телефонистом Прокловым, пожилым солдатом, который годится мне в отцы. В землянке воды — почти по колено. Противник активен.
Полки сдерживают яростные контратаки фашистов. Каждый день поредевшим пехотным подразделениям приходится отражать по 3-4 контратаки.
Наши артбатареи стоят без снарядов. Дорога с тылом отрезана, ее размыло. Мы оказались в болоте. Снабжение — только по воздуху. Каждую ночь прилетают самолеты У-2, так называемые «кукурузники», сбрасывают боеприпасы, сухари, фураж для лошадей. Вот уже полгода наша 4-я гвардейская сд ведет бои по прорыву блокады Ленинграда.
Сегодня послушали по радио интересную речь т. Майского о необходимых факторах победы.
Написал письмо домой и Гале.
С питанием стало совсем плохо. Утром суп из крошек сухарей, вечером то же.
10 апреля 1942 г.
Прекрасный солнечный день. Построили шалаши, в них нары из тонких деревьев. Кругом болота. Нет ни одной дороги. Провожу занятия с радистами полка по правилам эксплуатации радиостанции, развертыванию антенн; изучаем «Наставления по радиослужбе Красной Армии».
От недоедания бойцы осунулись и похудели (240 г хлеба на день). Лушин проводит ремонт радиостанций, а их набралось много.
Брат Сергей пишет, что заканчивает военное танковое училище в г. Кунгуре на Урале, скоро — на фронт. Галя пишет часто. Вчеpa У-2 сбросили нам подарки от тружеников тыла. Спасибо им, не забывают нас, хотя мы знаем, что им тоже нелегко.
18 апреля 1942 г.
На переднем крае спокойно. Наши части прекратили все атаки. Снаряды и продукты перевозят с дивизионного обменного пункта (Мясной Бор) на лошадях вьючным способом. В лесу — мертвое безмолвие: ни одной птицы, ни одного зверька. Продолжаю занятия с радистами. Настроение бойцов бодрое, несмотря на трудности в питании. Некоторые от истощения опухли, но продолжают выполнять свои обязанности. Никто не хнычет и не жалуется. Очень помогает березовый сок. На ночь на деревья ставим банки (ранее выброшенные), а утром собираем сок. Повар варит хвою в батарейной кухне, получается неплохая настойка.
Чувствую, что сильно ослаб. Далеко двигаться не могу.
25 апреля 1942 г.
Даниленко — на НП. Радистов вчера распустил «по домам». Майор Резчиков от нас уходит; назначен командиром полка в другую дивизию. Жаль такого опытного командира, участвовавшего в боях под Ельней.
Сегодня помылись в «бане» (большой брезентовой палатке). Прошли санобработку всей нижней и верхней одежды. Все «танки» и «танкетки» были сожжены. Стало легче дышать, а то ночью вши не давали покоя.
От нехватки фуража большая часть лошадей в батареях пала от истощения, часть успели прирезать на мясо. Если лошадь падала, то бойцы с ножами налетали на нее и кромсали мясо.
Вчера произошел такой случай. В штабной батарее пала лошадь. Ветеринарный врач установил, что она больна сапом и употреблять мясо нельзя. Командир полка приказал комбату Бутылкину ночью закопать ее в лесу подальше от штаба. Закопали, а наутро оказалось, что от лошадки остались одни копыта с подковами. После и копыта были выварены, из них получился хороший суп, как говорили бойцы, только не хватало соли.
Узнав об этом, командир полка схватился за голову: это же ЧП на всю дивизию, это же отравление десятков бойцов! Дал накачку комбату. Но все обошлось благополучно — никто не заболел.
1 мая 1942 г.
Славный праздник весны встретили плохо. Выдали нам по 100 г сухарей на день и 100 г водки. Вместе с Даниленко, Лушиным и радистами выпили в нашем шалаше. Я быстро захмелел и еще больше захотел есть. Эх, если бы сейчас буханочку хлеба!
За это время сильно похудел и ослаб. Двигаться далеко не могу. Некоторые бойцы опухли от голода.
С рядовым Каминским ходили «на охоту». В небольшой речушке, протекающей недалеко от нас, глушили рыбу противотанковыми гранатами (использовали две штуки), но рыба не всплывала: видно, ее там не было. Огорченные и измученные, еле добрались до штаба. Непонятно, что же дальше будет с нами? Успехов никаких, топчемся на одном месте. Хорошо, что Галя не забывает, пишет. У нее, оказывается, никого нет из родных, отец и мать умерли. Радостно знать, что меня ждет такая необыкновенная девушка с красивыми глазами.
16 мая 1942 г.
Чувствуется приближение лета. После пасмурной дождливой погоды появилось солнце. Писать нет охоты и желания. Шендрик сказал, что был в Долине смерти для выбора маршрута возможного вывода частей нашей дивизии, саперы будут прокладывать гать из бревен; работа предстоит трудоемкая. Вот это радость! Скорее бы нам выйти из «мешка»...
17 мая 1942 г.
8.00. Ночью, миновав Новую Кересть, со всем штабом и штабной батареей двигаемся в тыл, к Мясному Бору. Удастся ли нам выбраться из этого «котла»?
На строительстве дороги к Мясному Бору от нашего полка работает большая команда бойцов от всех батарей под руководством лейтенанта Федора Березина, довоенного инженера-строителя.
Днем будем отдыхать. Двигаться дальше — только ночью: немецкие стервятники контролируют дорогу.
18 мая 1942 г.
16.00. Наступило настоящее лето. Отдыхали под деревьями, все малость замерзли: земля еще сырая и холодная.
С наступлением темноты будем двигаться дальше. 8-й гвардейский сп уже вышел к Мясному Бору. Наши артдивизионы с пушками и повозками расположились недалеко от нас.
20 мая 1942 г.
10.00. Наша группа командиров штаба с тремя радистами достигла совхоза «Красный ударник», сидим и отдыхаем; ждем прибытия штабной батареи.
Здесь встретили какой-то воинский склад. Узнав, что мы из окружения, накормили нас. Такого наваристого горячего супа мы не помним, когда и ели.
Наконец-то мы вырвались из этого чертового «мешка»! Сильно ноют ноги.
— Паша, ты все пишешь? — спросил меня Женя Лушин, лежа на траве. — Ты опиши, как мы шли через Долину смерти.
И я решил описать все, что видел, что перечувствовал.
… 3.00. Хмурое дождливое небо. Начало рассветать, когда мы (весь штаб полка) подошли к опасному участку и начали движение по узкоколейной железной дороге. Впереди — начштаба капитан Минченок. Мы перебежками, по шпалам, ринулись вперед. С обеих сторон дороги визжат трассирующие пули. Их свет еще хорошо различим в посветлевшем тумане.
Нам нужно как можно быстрее преодолеть километровый опасный участок. Через каждые 25-30 м отдыхаем, лежим между шпалами, наблюдаем, как справа, метрах в ста, по построенной на днях дороге выводятся наши артбатареи.
Каждая батарея — целый поезд. Впереди трактор ЧТЗ, за ним пушки, прицепы для снарядов, повозки — целая вереница. Бойцы передвигаются, опираясь на палки. Кто вообще не может двигаться, сидят на повозках. Противник на звук тракторов бьет артиллерийско-минометным огнем. Мины падают где попало, рвутся в болоте, выбрасывая фонтаны грязи. А кругом огромные воронки от бомб и снарядов, масса воронок. С двух сторон бьют автоматы, пулеметы. «Хорошо, что болото, — подумал я, — снаряд и мина взрываются глубже и поражение осколками уменьшается».
Слышу голос Минченка: «Вперед!» Бегу и чувствую, что задыхаюсь, ноги повинуются слабо. А мины все хлещут и хлещут вокруг нас, не переставая. «Неужели не проскочим? Неужели зацепит?» — сверлит мысль в затуманенном мозгу.
— Не отставать! — не своим голосом кричит Минченок, как лось прыгая по шпалам. А я не могу прыгать: у меня ноги заплетаются, мокрые полы шинели хлопают по голенищам сапог, мешают движению, да и противогаз с полевой сумкой сползают с плеча.
Наконец в 4.00 вбежали в густой лес. Разрывы снарядов и мин отчетливо доносились сзади. Грязные, испачканные болотной жижей, мы лежали на сухом месте под огромной елью и не могли отдышаться.
— Кажется, выбрались, — промолвил Даниленко.
— Хорошо, что не было бомбардировок, а то нам пришлось бы худо, благодарите дождь, — подал голос Лушин.
— Как там наши дивизионы? — продолжал Даниленко.
— Ну, хлопцы, дальше идите самостоятельно, — приказал Минченок, — через Мясной Бор, в совхоз «Красный ударник», и ждите полк у д. Костылево, — он поставил точку на карте Даниленко, — а я пойду встречать полк.
Да, это действительно была Долина смерти, как ее кто-то назвал. Нет ни одного целого дерева, торчат высокие пни, расщепленные осколками; все побито; валяются кверху колесами разбитые орудия, повозки, трупы солдат и лошадей. Кругом видны воронки от мин и снарядов.
Увиденное оставляет кошмарное, тяжелое впечатление. Преодолев эту «долину», в 4.15 пересекли железную дорогу Чудово-Новгород. Железнодорожное полотно разобрано.
В 5.00 прибыли в Мясной Бор. Это место было ключом нашего несостоявшегося прорыва на Ленинград. От этого Бора ничего не осталось: была деревня, сейчас — пустые развалины с грудами обгоревшего кирпича и камней.
За Мясным Бором мы вновь увидели немецкие землянки, в одной из которых горели 7 февраля. От этих землянок остались одни столбики.
... — Лопатин, довольно переводить бумагу. Пошли, — приказал мой начальник связи.
26 мая 1942 г.
В 23.00 прибыли в район ст. Гряды на Октябрьской железной дороге. Штаб разместился в березовой роще, впереди — поляна.
Полк полностью прибыл к месту сосредоточения для формирования. 4-я гвардейская сд выведена в резерв армии.
От д. Костылево, через д. Коломно, ночью, по понтонному мосту полк проехал через р. Волхов. Днем нельзя — фашистская авиация знает свое дело. Селищенские казармы разрушены до неузнаваемости. Александровская колония полностью сожжена и сравнялась с землей.
29 мая 1942 г.
Ст. Гряды. Прекрасная солнечная погода. Строим шалаши, так как делать блиндажи нельзя: грунт — сплошная вода и грязь. С 1 июня начинаются занятия с личным составом по боевой и политической подготовке.
Нас начали хорошо кормить. Но большинству бойцов питания не хватает, хотя получают все в полном объеме. Изголодались сильно. Одно плохо — комары не дают покоя, особенно ночью.
3 июня 1942 г.
Итак, началось лето. Вчера мы узнали, что Долина смерти снова перекрыта противником. Большинство частей и соединений 2-й ударной остались в «мешке». Тяжелые мысли не дают всем нам покоя: что будет с теми, кто остался там и держит оборону в окружении? Неужели не будут приняты меры по освобождению армии? Наш 3-й гвардейский сп (командир — майор Слепко) так и остался там, под Ольховскими хуторами, не успел выйти.
Сегодня узнал: Галя Петровская погибла при налете авиации на мсб у Мясного Бора. Роятся мрачные мысли. В сердце пылает тоска о чем-то дорогом и утраченном, которое никогда не вернешь.
После г. Калинина (там проходило формирование дивизии после боев под Ельней), где мы случайно познакомились, виделись всего один раз на Ленинградском фронте у Ладожского озера.
В октябре 1941 г. с разрешения начальника штаба полка, проскакав на конях вместе с бойцом-разведчиком 20 км, побывал в мсб, где увиделся с Галей. Не могу забыть ее чистое, нежное лицо с милой улыбкой, лучившейся из темно-серых глаз и привлекающей своей мягкостью.
Все. Пойду с горя выпью положенные мне 100 г.
5 июня 1942 г.
Стало известно: отдельные части с боем прорывались через «горловину» у Мясного Бора. Это был героический прорыв истощенных бойцов. Слава вам!
После мы узнали, что воины 3-го гвардейского сп группами по 20-30 человек по болотам выходили из окружения. Многие бойцы пали не от пуль, а от истощения, много раненых осталось лежать и умирать в болотах. И могилами им стали окопы, воронки от бомб, болота и леса. И никто не знает, кто, когда и где похоронен...
Войны не женское лицо
В октябре 1941 г. меня призвали в армию как медработника и направили в 3-й миндивизион 938-го артполка 366-й сд. Формировались в Томске. 9 ноября выехали на фронт и спустя две недели были под Тихвином.
Начались тяжелые бои. Через несколько дней у меня не было ни единого санинструктора: кто пулей убит, кто разорван снарядом. При бомбежке повозка с медикаментами вместе с лошадью взлетела на воздух.
В первые дни на фронте я очень терялась при бомбежках от воя моторов немецких самолетов. Как только немцы начинали нас бомбить, я головой зарывалась в снег. И запомнилось на всю жизнь одно утро, когда разгорелся жаркий бой. Слышу, кричит боец: «Доктор, помоги!» Я посмотрела в ту сторону, откуда крик, и обомлела: у бойца осколком снаряда распороло живот, и весь его кишечник вывалился на снег. Раненый пытается собрать кишки и затолкать их обратно, взывает о помощи. У меня от этой картины на голове волосы зашевелились. Я испугалась, растерялась. Стою, думаю, что можно сделать, как облегчить страдания бойца? Но в голову ничего не приходило. Я проклинала медицину, то, что нигде и ничего не было сказано, как поступать в таких случаях. Через несколько минут боец скончался. Но он стоял перед моими глазами все годы, пока была на фронте, и потом, когда училась в мединституте. Меня мучила совесть за то, что не смогла тогда ничего предпринять, чтобы облегчить страдания этого человека.
После освобождения Тихвина нас маршем отправили к Мясному Бору. Стояли сильные морозы. Стопы примерзали к валенкам, кровавые мозоли были на пятках. Вязли в сугробах. Постелью был снег. Отдыхали минут по 15-20, чуть больше — замерзнешь. Поспать в землянке было мечтой, блаженством. Иногда захватывали немецкие блиндажи, но они, как правило, оказывались заминированными.
В изнуряющей фронтовой обстановке приходилось на морозе, в снегу, под градом пуль оказывать медицинскую помощь. Перевязочного материала не хватало. Разденешь убитого, порвешь его нижнее белье — перевяжешь раненого. Жгутом служил ремень солдата, шиной — сук дерева. Теплым одеялом — шинель убитого. Одной приходилось оттягивать раненых по глубокому снегу в безопасное место, чтобы при первой возможности эвакуировать в тыл.
Особо запомнился январь-февраль 1942 г., кровопролитные бои в районе Мясного Бора. Однажды наш дивизион перебрасывали на другой участок фронта. Минометы везли на конной тяге. Лежал глубокий снег, местами лошади и бойцы проваливались в воронки. А в одном месте лошади начали фыркать, останавливаться, наконец и вовсе встали. Оказалось, что под снегом трупы бойцов, лошади почувствовали их под ногами. Из профессионального интереса я разгребла несколько трупов, стала их ощупывать, определять, сколько же времени они лежат. Обнаружилось, что у некоторых еще не наступило трупное окоченение. И я до сих пор остаюсь при мнении, что там, под белым «покрывалом» снега были еще живые, тяжело раненные бойцы, истекающие кровью, ослабевшие и замерзающие. Но нам нельзя было задерживаться, мы в срочном порядке продвигались на передовую, на помощь нашим бойцам, ведшим тяжелый бой. Кстати, при таких вот перебросках с одного участка фронта на другой бывали случаи: зимой, в морозные дни, бойцы выбивались из сил, падали на снег, засыпали и замерзали.
Другой эпизод. Было это 26-27 февраля 1942 г. Тогда в лесу у Мясного Бора было большое сосредоточение наших войск всех родов. Я находилась в подразделении кавалеристов. После ужина отошла в укромное местечко и вся обтерлась снегом, приняла своеобразный душ, надела чистое нижнее белье, которое было у меня в запасе. Сделала себе разминку, чтобы согреться, и присела на пенек, да так на нем и заснула. Утром, когда очнулась, то перед моими глазами предстала страшная картина. Черный снег, вывороченные с корнем и с перебитыми стволами деревья. Всюду трупы бойцов и животных. Даже на изуродованных деревьях болтались конские головы. Пахло кровью и свежим мясом. И кругом, как мне показалось, безлюдье. Мне стало страшно: что делать? Куда идти? Я не сразу даже почувствовала, что у меня проникающее осколочное ранение, что я порядочное время была в забытьи, без сознания.
Ночью начали отправку раненых на железнодорожную станцию. В этом обозе на повозке ехала и я. Недалеко от станции мы попали под бомбежку. Какое вновь довелось увидеть «месиво», страшно даже говорить. Кто хоть немного мог двигаться, уползали в лес. Я, заливаясь кровью, тоже потащилась в сторону. Рядом со мной был старшина, мы с ним попали в какую-то землянку. Оказалось, что это санчасть. Нам оказали соответствующую медицинскую помощь, а потом отправили в тыл.
После излечения я работала медсестрой в эвакогоспитале. Здесь тоже приходилось нелегко: спали по три часа в сутки, работали за четверых, но того ужаса, что довелось пережить на Волховском фронте, больше не было.
Позже я узнала, что наша 366-я дивизия, переименованная после взятия Мясного Бора в 19-ю гвардейскую, вся погибла в окружении{52}.
Письма с фронта
4 марта 1942 г.
Дорогой Миша, пишу Вам четвертое письмо, а от Вас нет ничего. Очень бы хотелось услышать голос из Ленинграда от родного человека. На днях получила из дома два письма, много пишут о Зорьке, он много песен поет и вообще прекрасный парень. Люба работает.
Давид Соломонович что-то прихварывает, беспокоится о Сене, я послала домой 3,5 тыс. руб. и аттестат на 400 руб., так что дома материально обеспечены. Как жизнь у Вас, пишите мне подробно. Пока я жива, дома будут обеспечены. Жизнь моя полна всяческими неожиданностями и случайностями, но пока жива и здорова.
Работаем сутками, с питанием у нас дело обстоит вполне удовлетворительно. К 8 Марта женщинам обещали подарки, и вообще командование о нас очень заботится, часто к нам приезжает.
Наша медсанрота стоит на хорошем счету из общего числа всех медсанрот, входящих в нашу армию. От Ленинграда находимся в 100 км, от фронта — в 10-19 км. Было время, что передовая линия фронта находилась в 1,5-2-4-8 км, и вообще по-разному.
Пишите мне, жду с нетерпением, будьте живы и здоровы.
С приветом, Соня.
8 марта 1942 г.
Родная мамочка, Женя, Люба, Зорик! Вчера у нас было торжественное заседание за чашкой чая в честь празднования Международного женского дня. Мне от партийной организации было поручено сделать доклад, говорят, что получилось неплохо. Я принята кандидатом в члены ВКП(б), о чем уже сообщили.
Вчерашний день вообще был замечательным днем в моей боевой жизни. С утра комиссар роты т. Тодрин прочитал статью из газеты «Отвага» за 5 марта, где упоминают и мою фамилию. Вырезку посылаю.
Под вечер меня вызвали к комиссару для заполнения наградного листа: это надо понимать так, что командование будет ходатайствовать о даче мне правительственной награды. Все это делает день 8 марта радостным и доставит приятное ощущение всем.
Вот, родненькая, сказала, что не подкачаю, и оправдываю.
На торжественное заседание к нам приехал комиссар Венец, было очень интересно. Надо отдать справедливость чуткому отношению к нам со стороны нашего командования, которое мы очень уважаем.
В подарок привезли для женщин сливочное масло и ветчину.
Хочу сказать, что я очень рада, что нахожусь в рядах Красной Армии, а не работаю в гражданском медицинском учреждении. Вечером получила от вас открытку, что дополнило мое хорошее настроение. Очень и очень рада, что каждая почта приносит мне письма из дома.
Убедительно прошу тратить все деньги, что получаете от меня. Тратьте на питание, особенно для Зорьки и мамы.
Ну вот, кажется, и все написала, все новости.
Другая вырезка из газеты рассказывает об убийстве четырех немцев нашими красноармейцами и комиссаром Тодриным, о чем я уже писала.
Ну вот, дорогие, пока и все. Да, Люба, напиши мне адрес Мишиной работы, а то он не отвечает. Пишите чаще и все. Целую крепко. Привет Парижской т. Ане и т. Гале, и т. Этке. Целую, Соня.
(?) апрель 1942 г.
Обратный адрес: ППС № 876, отд. медсанрота. Врач Аптова.
Дорогой Миша! Как я была рада, когда получила от Вас весточку, успокоили, родной голос из Ленинграда. Да, вы действительно перевалили через исключительные трудности, но еще не целиком, остальную участь решим, видимо, мы, и настанет счастливая минута встречи.
Люба очень переживает из-за того, что редко читает от Вас вести. Зорька ходит в детский сад.
В другой раз напишу письмо. Будьте здоровы. Пишите. Соня.
7 апреля 1942 г.
Дорогой Миша, сегодня получила от Любы письмо, она сообщает, что Зорька жив и здоров, хорошо выглядит. Люба была в командировке на Юго-Западном фронте, откуда прилетела на самолете. Очень расстраивается из-за отсутствия от Вас вестей, сама же часто пишет.
Пишите и мне. С приветом, Соня.
30 июня 1942 г.
Дорогой Миша! Не могу не выразить своей благодарности Вам за внимательное и чуткое отношение ко мне. Вчера и сегодня я с большой радостью получила от Вас два письма и две открытки.
За последний месяц пришлось пережить трудности, но сейчас все кончилось сравнительно благополучно: я вышла, а Бориса — мужа — еще нет, живу надеждой увидеть его, так как он не один.
Домой ничего не пишу, мама очень расстроится, так как такого мужа, как Борис, редко можно найти.
Я жива-здорова. Соня.
8 июля 1942 г.
Дорогой Миша, с большой радостью получила разом все Ваши письма и тут же ответила, это было 2-3 июля 1942 г.
Сегодня решила написать более подробное письмо.
После значительных трудностей, которые вам — ленинградцам, как никому, знакомы, мы с боями вышли из кольца на заранее Подготовленные позиции. В этом тяжелом переходе (8-10 км) через болота (на карте они обозначаются непроходимыми), под градом снарядов, мин и пулеметных очередей, я потеряла своего дорогого и самого близкого мне человека — мужа.
Точно судьбу я его не знаю, так как он шел позади и заведовал выносом раненых, но он до сих пор не пришел.
Я с группой своих товарищей вышла 25 июня в 5 утра.
В первые дни я его еще ждала, и сейчас надежда не хочет угасать внутри моего сознания, но, увы, его нет, и нет еще ряда наших товарищей. Тяжело переживать мне это, потерять такого человека, как Борис, — большая утрата не только лично для меня, но и для страны. Такие преданные и честные воины нужны стране; они поведут за собой всех к победе.
Борис был, есть и еще долго будет занимать большое место в моей жизни даже заочно, так как он был мне поистине настоящим и искренним другом в тяжелые и более легкие минуты нашей боевой жизни. Я еще не теряю надежды на его возвращение через любой срок. Трудно согласиться, что на этом прекратится наша дружба, начавшаяся так хорошо, с мечтами и надеждами на лучшее в условиях мирного времени.
Вот, дорогой Миша, в эти дни я получила от Вас поздравление, и мне сейчас очень больно, что моя жизнь складывается так неудачно.
На работе у меня все благополучно. К 8 Марта меня представили к правительственной награде, но дело не дошло до соответствующих органов.
Сейчас у меня сильные отеки всего туловища, лица и конечностей, резкое малокровие. Завтра направляюсь в госпиталь на лечение.
Мы сейчас находимся на отдыхе в лесу, кормят нас прекрасно, дают даже шоколад, сгущенное молоко, конфеты, печенье, не говоря о мясе, сельди и пр.
Все было б хорошо, если бы со мной был Борис.
Его родителям пока ничего не пишу, так как не представляю, как они переживут это горе: он единственный сын, остальные сестры. Маме тоже не пишу, не хочу расстраивать. С Любой поделилась так же, как и с Вами.
Пишите мне по обратному адресу, письма мне будут пересылать.
Новый адрес сообщу.
Пишите чаще и подробнее о своей жизни. Поздравляю Вас с представлением к наркомовской награде, я уверена, что Вы ее честно заслужили.
С приветом, Соня.
21 июля 1942 г.
Дорогой Миша! Как видите, я стала довольно частым корреспондентом. В последнем письме, которое я Вам писала из госпиталя, я посвятила Вас в ту неудачу, которая постигла меня.
В общем горе, которое переживает наша Родина, личное горе делается маленьким, но глубоким и сильным для меня. Я все же наивно верю в чудо, надеясь на его случайное появление, делая для себя всякие благоприятные предположения.
Борис был и есть для меня большой друг, искренний и честный товарищ, облегчавший тяжелые дни нашего существования в окружении вблизи Мясного Бора, прекрасный муж.
Из госпиталя меня направили в санаторий для подкрепления здоровья, где я сейчас и нахожусь. Здоровье мое значительно улучшилось, я даже немного начинаю поправляться. Теперь я особенно сочувствую ленинградцам, голодавшим всю зиму, в некоторой мере я испытывала то же в течение 2-х месяцев и сделалась похожей на тень.
Но сейчас все осталось позади. Я прекрасно питаюсь и отдыхаю, но отсутствие Бориса меня сильно терзает. Ночами я начинаю представлять варианты отрицательного характера, и мне становится страшно.
Себе домой я написала, так как мама начала волноваться, почему он не пишет, а мне надоело в письмах врать о его «благополучии» и писать «привет от Бориса».
Родителям Бориса я не решаюсь нанести невероятный удар, который его старая мать может и не перенести.
Из дому мама пишет, что Зорька носит кепку и собирается идти на войну бить фашистов. Как Ваша жизнь, что нового и хорошего? Я скоро выпишусь и буду, видимо, работать в госпитале, тогда и сообщу номер своей новой ППС. Ну, а пока будьте здоровы, пишите на адрес санатория, мне письма перешлют.
Соня.
Адрес санатория:
С. Парахино Окуловского района Ленинградской области, п/я № 15, вр. Аптова С. С.
191- я стрелковая в Любанской операции
26 октября наша дивизия была переброшена из Ленинграда через Ладожское озеро под Тихвин в район Ситомли, где вела наступательные и оборонительные бои с немецкими захватчиками. 7 ноября противник прорывает нашу оборону и 8 ноября занимает Тихвин. Мы перешли к обороне, но оборона наша была активной. По нескольку раз в день мы атаковали позиции противника, не Давая ему покоя, и в ночь с 8 на 9 декабря 1941 г. мы штурмом овладели Тихвином. Наш 546-й сп ворвался в город одним из первых.
После освобождения Тихвина мы с боями днем и ночью преследовали немцев, не давая им закрепиться. И так было до Волхова. Причем все это происходило в тяжелейших зимних условиях, по бездорожью, в сильные морозы.
На марше очень трудно было двигаться в ночное время — без сна, по заснеженной дороге. Красноармейцы, да и офицеры, просто спали на ходу. Идет человек в постоянной дремоте и ноги спотыкаются. Иногда кое-кто в глубокой дремоте отклоняется от колонны в сторону и падает в снег, но тут же вскакивает и возвращается в строй.
В январе 1942 г. в районе Мясного Бора 2-я ударная сделала прорыв во вражеской обороне на небольшом участке. В этот прорыв был введен 13-й кк генерала Гусева. В эту же брешь готовилась войти и наша 191-я сд. Мы сосредоточились в лесу. Мороз доходил до 42 градусов. Пришлось развести костры. Вражеская авиация нас обнаружила и начала бомбить. Самолеты пикировали с включенными сиренами, которые издавали страшный вой. Но мы уже успели рассредоточиться и вырыть землянки, поэтому жертв было мало.
Проход был очень узкий, и по нему в дневное время пройти было трудно. Он простреливался всеми видами оружия. Мы его проходили ночью, тылы сразу за нами пройти не смогли, остались на месте. Доставка боеприпасов и продуктов питания производилась только по этому коридору на плечах бойцов.
Наша дивизия вступила в бой. Противник повсюду упорно сопротивлялся. Бои шли несколько недель.
Противник обычно подбирал своих убитых, но тут был вынужден оставлять их на поле боя. Похоронное бюро полка собрало целые штабеля немецких трупов. Все они были какого-то жандармского подразделения СС, по возрасту за 40 лет, очень тучные, на рукавах какие-то знаки.
За две недели наш 546-й сп продвинулся на 2,5 км. Под одним хутором шли упорные бои. Противник не хотел оставлять свои позиции, но мы принудили его к отступлению. Он оставил автомашины, тракторы, прицепы, повозки, много запасных частей к автомашинам и тракторам.
Через два-три дня обстановка на участке дивизии изменилась. Противник подтянул войска и наше наступление приостановилось. Мы получали приказ за приказом, требовавшие во что бы то ни стало прорвать оборону противника и двигаться вперед, навстречу Ленинградскому фронту. С раннего утра начинались наши атаки, повторялись несколько раз в день, но все заканчивались неудачно.
Периодически полк получал пополнение, например с приграничных окраин южных советских республик. К военному делу они вообще не были подготовлены, а в бой идти надо. Где-то на открытой местности кого-нибудь ранят, вокруг него собирается несколько его товарищей и начинают голосить. А немцы, видя это, открывают по ним минометный огонь. Вот тебе и дополнительные потери.
Иногда на передовой группа бойцов разводила костер, окружала его, обогревалась, а рядом лежало несколько гранат с длинными деревянными рукоятками. На мой вопрос, для чего они собрали эти гранаты, отвечают: а мы хотим их положить в костер, поскольку деревянные ручки. Приходилось объяснять, что в костре они взорвутся и всех побьют.
Не помню, какого числа, в феврале, поступил устный приказ из штаба 191-й сд снять полк с обороны и сосредоточиться на опушке леса. К исходу дня полк прибыл в указанные время и место. Туда же подошли и другие полки дивизии.
Я с комиссаром полка пришел в штаб дивизии и доложил о прибытии. В это время к штабу подъехала автомашина. Из нее вышел адъютант командующего армией, подполковник. В руках он держал приказ на полстраницы печатного текста, прочитал его. Нам предписывалось с наступлением темноты прорвать оборону противника и двигаться к железнодорожной станции Померанье. Если удастся — захватить ее, организовать круговую оборону и держаться до подхода наших частей.
Комдив 191-й дивизии А. И. Старунин и комиссар дивизии Алексеев говорили адъютанту, что личный состав не имеет продовольствия и боеприпасов, что стрелковые полки будут следовать без артиллерии — как полковой, так и дивизионной. Комдив спросил: «А Военный совет знает об этой операции и приказе?» Адъютант повелительно потребовал выполнять приказ, сказал, что все учтено. К утру нам удалось прорвать оборону противника и мы вошли к нему в тыл без артиллерии и тылов. Продвигались по глубокому снегу. Полки и штаб дивизии вытянулись в одну ниточку. Разведчики на лыжах шли впереди нашего движения. За полком двигался штаб дивизии.
Мы старались двигаться только по лесным массивам, по бездорожью. Прошли так несколько километров. Немцы пока не встречались. Через некоторое время разведка сообщила о какой-то железной дороге. На пути стоят три вагона и охраняются немцами. Я доложил об этом командиру дивизии. Не останавливаясь, мы продолжали движение вперед. К исходу дня над нами вдруг появился немецкий самолет-разведчик. (Солдаты его прозвали «рамой».) Он пролетел совсем низко. Лес в этом месте оказался очень редким, нас на белом снегу было хорошо видно. Самолет поднялся выше и дал желтый дым. Видимо, это был сигнал — немцы открыли по нам артогонь. Снаряды начали рваться в нашем расположении. Но поскольку снег был глубокий, осколки разрывавшихся снарядов далеко лететь не могли. Слева от нас был крупный высокий лес, мы бросились туда.
Ночью мы продолжали двигаться вперед и до рассвета подошли к железной дороге. 4-я рота во главе с командиром Касаткиным перешла через дорогу. Немцы ее пропустили, не обстреляв, а когда мы подошли всем полком, из-за насыпи открыли огонь. Мы находились на склоне дороги, заросшем кустарником, пули летели выше. Мы тоже открыли огонь по немцам, из-за чего пришлось здесь задержаться. 4-я рота, пройдя дальше, напала на немецкие землянки и там завязался бой. Что стало с 4-й ротой — не знаю.
После встречи с немцами и короткого боя командиры полков собрались у комдива и решали, что делать дальше. Комдив предложил пройти в другом месте, но нас повсюду встречали немцы. Если мы сосредотачивались в лесу, по нам открывали минометный огонь. Мы все время находились под наблюдением противника. Так прошло дней 6-7. Наш продовольственный запас иссяк, боеприпасы тоже. Стояли сильные морозы. Мы бродили по лесу беспомощные и голодные.
Комполков снова собрались у комдива. Тут же был и комиссар дивизии Алексеев, решали что делать дальше. Я и другие командиры стали доказывать, что, поскольку у нас нет боеприпасов и продуктов, мы не сможем выполнить поставленную задачу. Комиссар дивизии в резкой форме ответил, что нам поставлена задача и мы ее должны выполнить. Не выполним — попадем под трибунал.
— Ну и что же? — сказали мы. — Трибунал-то советский, он учтет, почему мы не можем выполнить поставленную задачу. А если попадем к немцам, то они учитывать ничего не будут, они с нами расправятся, как им будет угодно.
В сложившейся обстановке комдив Старунин и дал нам последнее распоряжение на выход к своим. Указал каждому полку, где выходить, причем выходить мелкими группами. Я, в свою очередь, спросил комдива, а где будет выходить он со штабом дивизии. Он ответил, что это не мое дело. Я сказал ему, что у нас есть винтовки и ручные пулеметы, а у штаба-то охраны никакой нет. Он ответил, что знает об этом.
Я собрал своих командиров, разбил на несколько групп, назначил старших и сказал, где выходить каждой группе.
Ночью я со своей группой в 20 человек подошел к тому месту, где мы входили в тыл противника и где оставили шалаши из еловых веток для раненых. Но в шалашах не было ни одного человека — ни наших, ни немцев. Однако вокруг шалашей было много пустых гильз, винтовочных и пистолетных, наших и немецких. Как видно, советские воины без боя не сдавались.
Отойдя от шалашей, мы развели костер, обогрелись и вскипятили в котелках чай из снега. Чай у нас был такой: древесные ветки, лозу мы мелко ломали, кипятили до тех пор, пока не оголятся ветки. Ветки выбрасывали, а кора оставалась в котелках — вот так и получался густой чай.
Я предложил всем, у кого нательное белье более или менее чистое, снять его и надеть сверху как маскхалаты. Я первый разоблачился и переоделся. За мной последовали комиссар полка и начштаба полка, а адъютант и солдаты сказали, что у них белье не чище, чем верхняя одежда.
После отдыха мы стали продвигаться к месту, где делали проход в немецкой обороне. Во второй половине ночи мы вышли на открытое место. Я почувствовал, что это передний край обороны противника. Там, где раньше разорвался снаряд или мина, снег подтаял и образовалась корочка льда — лед ломался и издавал сильный хруст, а в ночное время звук отдается далеко. Мы стали продвигаться по снегу ползком, по-пластунски.
Комиссар полка полз первым, я за ним, за мной — начальник штаба, адъютант и красноармейцы. И вдруг я услышал слева голоса немцев, которые вели разговор между собой. Я начал толкать в ногу комиссара, чтобы ускорить движение вперед. Мы начали продвигаться быстрее и создали шум. Немцы нас обнаружили и открыли огонь из автоматов. Поскольку я, комиссар и начштаба были одеты в нательное белье, нас на снегу было незаметно. Те, кто не переоделся, были хорошо видны, поэтому на них сосредоточился огонь противника.
Местность стала понижаться: видимо, мы подползли к ручью. Мы тотчас поднялись в рост и бегом спустились в ручей. Берега ручья были высокие. По карте я знал, что дальше проходит дорога, за ней открытая местность метров 150-200, потом густой сосновый лес.
Мы бегом начали преодолевать открытое место. Немцы открыли пулеметный огонь, но мы втроем благополучно добежали до леса, а там были наши войска.
Пройдя некоторое расстояние, мы увидели дом. Вошли в него. Там были какие-то начальники. В хате горела коптилка и свет был плохой. Я стал возмущаться: «Вот, послали нас». А мне ответили: «Замолчи!» Мы повернулись и вышли из дома. Кто там был — не знаю.
Вышли на дорогу и продолжили путь к себе в тыл. Стало светло. Идем дальше, маскировочные «халаты» не снимаем, даже шапки-ушанки замаскированы носовыми платками.
Навстречу нам сани: едет мой заместитель по тылу и нас не узнает. Я говорю: «Что, своих уже не узнаешь?» По голосу он, конечно, узнал, бросился к нам. Мы очень обрадовались встрече. Нас посадили в сани и доставили домой, т. е. в свой тыл.
Начштаба полка Дрессен был ранен осколком в руку. Она у него сильно опухла, он просил нас не оставлять его. Я ему говорю: «Крепись, не отставай, потому что мы не в состоянии нести тебя». И он мужественно вынес все эти тягостные дни и вышел с нами.
Комдив полковник Старунин, комиссар дивизии и весь штаб не вышли. Видимо, они погибли там, в тылу у немцев. Командиры 552-го и 559-го сп вышли, комиссару 552-го сп не удалось выйти. Из личного состава 546-го сп вышло мало. Те, кто вышел, были сильно истощены и опухли.
В апреле полк находился на отдыхе. В это время к нам заезжал член Военного совета 2-й ударной армии дивизионный комиссар И. В. Зуев. Он провел совещание с командирами подразделений полка, интересовался политико-моральным состоянием личного состава.
После короткого отдыха полк продолжал вести бои. В конце апреля 191-ю дивизию вывели в район Мясного Бора. Мне было приказано занять оборону в горловине во втором эшелоне. КП полка я вывел в район железнодорожного полотна, соединявшего Новгород и Чудово. Здесь произошла встреча с командующим Волховским фронтом К. А. Мерецковым. Я в это время находился на КП. Мне доложили, что подошла группа больших начальников. Я вышел из землянки и подошел к ним. Генерал показывает мне на человека, у которого на гимнастерке никаких знаков различия нет и фуражка на голове какая-то невоенная. Я понял, что это Мерецков, и доложил ему, что полк находится в обороне. Он сказал мне: «Узнай положение и доложи мне». А сам пошел по дороге дальше.
В конце мая противник закрыл горловину. Мои подразделения и два полка дивизии остались за горловиной.
Я организовал группу из разведчиков и автоматчиков и поставил им задачу в ночное время прорваться через немецкую оборону и помочь подразделениям выйти из горловины. Это удалось — часть подразделений 546-го полка была выведена. Но вскоре противник снова закрыл горловину.
Спустя несколько дней, комдив придал мне танковый батальон, приказав лично сесть на танк и с хода прорваться через передний край обороны противника в горловину, найти командиров полков нашей дивизии и передать от его имени приказ на выход. Командир танкового батальона прибыл ко мне. Я спросил, сколько у него танков. Он ответил, что девять Т-34 и две танкетки. Я спросил комдива: «Кто нас прикроет?» Он ответил, что никто.
Перед обороной противника дорога, проходимая для танков, была только одна, выстеленная настилом из жердей. По сторонам было болото и множество воронок от снарядов и бомб, заполненных водой.
Поставленную задачу начали исполнять в первую половину дня. Как только танки подошли к переднему краю обороны противника, немцы открыли по нам артогонь. Первый танк был подбит и загорелся, обойти его невозможно. Подбивают второй танк впереди меня. Я дал команду задним ходом выйти из зоны обстрела обратно. Таким образом сорвалась эта операция, были потеряны 2 танкетки и 3 танка.
Когда мы вышли к своим, я встретился с командиром танковой бригады. Он начал меня упрекать: вот, задачу не выполнил, а танки пожег, за это надо тебя отдать под суд трибунала. Я ответил: «Что ж, отдавайте под суд».
Обошлось, правда, без суда. Но столько было в этой операции бессмысленных потерь, что по сей день они не дают мне покоя.
Померанская операция февраля 1942 г.
Очень трудно, спустя столько лет, вспомнить все подробности того далекого времени. Позабылись названия населенных пунктов, фамилии многих командиров и бойцов.
Хорошо помню, что накануне, 17 февраля 1942 г., в течение двух суток мы совершали переход от д. Червино и Червинской Луки вдоль фронта. Справа от нас периодически слышалась перестрелка. Примерно к 2-3 часам ночи сосредоточились в лесу в 1,5-2 км северо-западнее деревни Дубовое, недалеко от дороги.
В яме под корнями большого вывернутого дерева находились комдив полковник А. И. Старунин, комиссар дивизии С. А. Алексеев, начштаба майор С. Д. Крупичев. Невдалеке находились и остальные командиры и политработники штаба.
Меня вызвали к командованию. Когда я явился, комдив разговаривал с кем-то по телефону. На повышенных тонах доказывал, что поставленную задачу выполнить невозможно. Остальные командиры были чем-то озабочены, встревожены.
Я не сразу понял, в чем дело, так как о предстоящей задаче никто из командиров спецподразделений ничего не знал. Предполагаю, что и командиры полков не знали о предстоящей операции. Разговор по телефону длился довольно долго, минут 30-40. По очереди брали трубку то Старунин, то Алексеев. Все мы, находящиеся рядом, поняли, что командование дивизии вело телефонный разговор с командованием оперативной группы, т. е. с генералом Приваловым и комиссаром Елкиным (или Ехлиным, точно не помню). Разговор закончил комиссар Алексеев примерно так: «Хорошо, мы пойдем, но за последствия и нашу гибель Родина спросит с вас». Бросил трубку и приказал обрезать телефонный провод.
Дали нам команду двигаться, т. е. переходить дорогу и направляться в тыл противника. Прошли примерно 3-5 км и сосредоточились в старом сосновом глухом бору. Приказано было соорудить шалаши и расположиться на отдых, обеспечив круговую охрану. Костров не разжигали.
Прошли ночь и первая половина дня. Во второй половине дня все командиры частей и подразделений были вызваны к командованию. Была поставлена задача: форсированным шагом скрытно пройти по глубокому снегу в направлении железнодорожной станции и с. Померанье и с ходу овладеть ими, перерезав шоссейную и железную дороги Чудово-Любань. Политработники провели в частях и подразделениях митинги, на которых разъясняли стоящую перед нами задачу.
Прежде чем перейти к описанию дальнейших событий, следует рассказать, что представляли собой наши части. После четырехмесячных непрерывных боев численность стрелковых рот не превышала 30-50 человек. К моменту перехода в тыл противника части и подразделения не были обеспечены ни продовольствием, ни боеприпасами. Выдали нам сухарей по 3-5 штук на человека и столько же кусочков сахара. Боеприпасов вообще не выдали. Обеспеченность была только тем, что у кого осталось, в среднем по 5-7 штук патронов на винтовку, по одному диску на ручной пулемет и на автомат. Ручных пулеметов и автоматов было очень мало, а станковых вообще не было. В стрелковых частях не было даже одной гранаты на бойца.
В спецподразделениях дело обстояло немного лучше, т. е. у них больше осталось старых запасов. В комендантской роте было по две ручные фанаты на каждого человека и, кроме того, имелось еще два ящика, которые по настоянию начразведки майора Сидоренко были переданы разведчикам. Кроме того, в моей роте имелось 10 противотанковых гранат.
Несли мы с собой несколько 82-миллиметровых минометов и к ним по 10-15 мин. Правда, продукты питания и боеприпасы командование опергруппы обещало нам подбросить с самолетов. Но мы их так и не дождались.
Примерно в четвертом часу дня возвратились разведчики и доложили, что по ходу нашего движения к ст. Померанье в 5-7 км от нашего базирования находится небольшая станция, на которой стоят несколько вагонов, груженых продовольствием, и имеются склады. Такой железнодорожной ветки на наших картах не значилось. Возможно, это были временные подъездные пути противника. Ориентируясь на эти данные, командование поставило задачу: подойти вплотную к складам и энергичным броском всеми силами овладеть ими, за счет чего пополнить запасы продуктов, вооружения и боеприпасов.
Когда колонна вышла на болото с редкими чахлыми сосенками, она сразу же попала в поле зрения самолета-разведчика ( «рамы») противника, который патрулировал лес. Спустя 10-15 минут «рама» начала корректировать артобстрел.
По колонне одновременно открыли огонь три 75-миллиметровые пушки с трех направлений — с севера, востока и юга. С юга начали бить по хвосту колонны, с севера — по голове, с востока — по центру. Корректировщик вел себя нагло, снижался почти до верхушек деревьев, можно было легко рассмотреть лицо пилота. Нам почему-то не разрешили вести огонь по самолету-корректировщику.
Результаты обстрела обернулись для нас очень тяжелыми последствиями. 50-ю снарядами, выпущенными противником, было ранено и убито более 50 человек. При первых же выстрелах был убит радист и разбита единственная рация. Мы остались без связи со вторым эшелоном дивизии и командованием опергруппы.
Сосредоточились поблизости от складов. Попытки атаковать их были встречены с очень близкого расстояния огнем крупнокалиберных пулеметов. Потеряли около 100 человек убитыми и ранеными. Не добившись успеха, были вынуждены отойти в лес.
Часть раненых, которые могли сами передвигаться, можно было в эту ночь отправить к своим через «коридор», по которому мы прошли. Но этого не было сделано, а на вторые сутки «коридор» перекрыл противник.
Неудачи, понесенные потери, голод и холод сильно подорвали моральный дух не только бойцов, но и командиров. Бесконечное бесцельное блуждание по лесам окончательно измотало физические и моральные силы людей. Мы потеряли боеспособность.
Вначале посылались группы разведчиков, чтобы связаться со своими и получить указание, что делать дальше. Позже стали посылать группы по 3-5 человек в разных направлениях, чтобы узнать, где можно выйти из окружения. Были разосланы все люди из разведроты, взвода контрразведки СМЕРШ и полковые разведчики. Проходили дни и ночи, но никто из них не возвращался.
По истечении 4-5 суток командование отдало приказ выходить тремя отдельными группами: штаб дивизии со спецподразделениями, 546-й и 552-й сп.
Справедливости ради следует сказать, что не лучшим образом поступили командиры и комиссары полков. Они оставили свои полки на попечение начштабов, а сами со своими ординарцами ушли самостоятельно.
Начштаба 552-го сп капитан Месняев вывел людей своего полка в ту же ночь, притом без потерь, а его командир и комиссар вышли лишь через неделю.
Командир дивизии полковник А. И. Старунин все эти дни был очень мрачен и молчалив, не выпускал изо рта трубки. Вместо табака ординарец подсушивал ему сухие листья и мох.
Комиссар штаба дивизии — батальонный комиссар Борис Михайлович Ерохин в первый же день был ранен осколком и большую часть времени находился в бессознательном состоянии, бредил. Его приходилось нести на самодельных носилках, а так как он был крупного телосложения, то для его переноса, да еще по глубокому снегу, требовалось не менее 6-8 человек.
Утром, после ухода стрелковых полков, наша колонна подошла вплотную к переднему краю на стыке 559-го сп и соседней с ним части (559-й сп в тыл с нами не пошел, а занимал оборону южнее Дубового в сторону Апраксина Бора). Разместились в землянках и окопах второго рубежа обороны противника и приготовились с наступлением темноты броском прорваться к своим. Были намечены маршруты движения, ориентиры. Но случилось непредвиденное.
Примерно за час до наступления темноты мы были накрыты залпом батареи «катюш» и 76-миллиметровых пушек. Вероятнее всего, артнаблюдатели с нашего переднего края засекли движение и приняли нас за подходящие резервы противника. Правда, отделались мы легким испугом. Жертв не было. Но и выходить здесь мы уже не могли, так как стало ясно, что не только противник, но и свои будут бить по нашим цепям. Мы были вынуждены отойти вновь в глубь леса на северо-восток.
На следующий день, опасаясь, что фашисты знают, где мы находимся, и могут нас перебить или взять в плен, командование дивизии решило изменить район дислокации. Днем мы подошли к дороге (мне кажется, что это была дорога Дубовое-Пузырево или Апраксин Бор). В разведку были посланы помощник начальника оперотдела штаба дивизии старший лейтенант (фамилии не помню), я, комсорг комендантской роты Борисов, мой ординарец Сейдалим Эссенов и еще два или три красноармейца комендантской роты.
Наблюдая за дорогой более полудня, мы установили, что она контролируется одиночными патрулями, идущими навстречу друг другу из обеих деревень. Встретившись на середине, патрули закуривали, 1-2 мин разговаривали и расходились.
Этого времени нам было достаточно, чтобы перебежать через дорогу и добежать до опушки леса в 300 м от нас. Так и решили.
С наступлением сумерек тремя колоннами (в центре командование и штабные командиры, справа — комендантская рота, слева — связисты и саперы, интервал между колоннами 75-100 м) бросились к дороге и на ней напоролись на два парных патруля. Мы не учли, что с наступлением сумерек немцы усиливали патруль и поэтому изменялся интервал его движения.
Но на противника наше внезапное появление оказало ошеломляющее действие, нам не оказали сопротивления. Двое были приколоты штыками на месте, один с перепугу бросил автомат, побежал к лесу и был убит. Четвертый же с криком: «Рус! Рус!» бросил автомат и побежал к деревне.
Мы благополучно пересекли дорогу, по глубокому снегу дошли до леса. Когда мы уже скрылись в лесу, противник стал обстреливать нас из пулеметов слева по ходу нашего движения. Из-за дальности расстояния и бесприцельности этот огонь не причинил нам вреда.
С переменой нашего местоположения ничего не изменилось в лучшую сторону. Наоборот, голод, холод, страх перед неминуемой и бессмысленной гибелью окончательно подорвали моральный дух и физические силы людей. Тяжело, обидно и горько было смотреть на обессилевших людей. Люди пожилого возраста и слабого телосложения не в силах были пережить этого кошмара, на ходу падали в снег и умирали, некоторые лишались рассудка.
Не помню, какой это был день — шестой или седьмой — нашего блуждания по лесам, когда часов в 11-12 меня позвали к комдиву А. И. Старунину.
Когда я явился, полковник стоял, прислонившись спиной к дереву, и ковырял палочкой свою курительную трубку. Разговор не носил официального уставного характера. Он спросил меня: «Идти можете?» Я с уверенностью ответил, что могу. «Тогда возьмите с собой человек пять добровольцев и отправляйтесь. Пожалуйста, поступи по-разумному, не оголяй роту боеприпасами».
Расшифровывать задачу не было необходимости: все предыдущие дни группы отправлялись с одной задачей — сообщить наше местонахождение, чтобы получить помощь и выбраться из окружения.
Когда я возвратился в роту и сообщил, что комдив поручил мне с небольшой группой идти на связь со своими, со мной согласились идти Эссенов Сейдалим, комсорг Борисов, красноармеец Вавилов и еще два бойца, фамилии их не помню. Подошел санинструктор и начал просить, чтобы его тоже взяли в группу. Я ответил, что взять не могу, так как он слишком слаб и не сможет с нами идти. Этому человеку было за сорок и на всех переходах он всегда отставал от колонны. Но он меня так просил, а потом вообще ошарашил — упал мне в ноги, стал рыдать и приговаривать: «Здесь все равно все погибнут, никто из них не выйдет из окружения. Если Вы меня не возьмете, на Вашей душе останется грех, останутся сиротами шесть моих детей, кто им поможет? Я буду делать все, что прикажете. Не буду отставать и даже буду поочередно идти впереди и прокладывать тропу в глубоком снегу». Пришлось взять его с собой.
Итак, нас собралось 7 человек. На вооружении у нас было 3 автомата ППШ, у остальных — винтовки. На каждого было по 3-4 ручные гранаты и на группу 4 или 5 противотанковых фанат. Перед самым отходом подошел помнач оперотдела штаба старший лейтенант и попросился тоже идти с нами.
Я дал согласие, но предупредил, что в группе должен быть один начальник, которым назначен я. Если он будет беспрекословно выполнять все мои требования, — пусть присоединяется.
Около 14.00 мы со всеми распрощались и ушли. Пройдя 2,5-3 км, остановились на небольшой поляне, чтобы изучить по карте маршрут движения и немного отдохнуть. День был хороший — тихий, солнечный. Своим товарищам я твердо заявил, что мы обязательно выйдем к своим, и потребовал строго выполнять мои указания и сигналы во время движения на марше. Старший лейтенант-артиллерист засомневался в справедливости моих слов и решил возвратиться. За время короткого отдыха он раза два или три покидал нас и снова возвращался. Мы тронулись без него, но через 1,5-2 км он снова догнал нас. Немного прошел и снова стад высказывать свои сомнения. Я был вынужден строго предупредить его, чтобы он выбрал что-то одно: или идти с нами и не разводить паники, или возвратиться в лагерь к своим. И он возвратился. Видимо, человек был морально надломлен, не было у него веры ни в людей, ни в самого себя.
Я уже говорил, что санинструктор приободрил меня, это верно. В том, что я выйду и выведу людей, у меня сомнений не было. И вера людей придавала еще больше сил. Мне было 23 года, перед войной я окончил военное пехотное училище, был вынослив и физически закален. Ответственность за людей и выполнение поставленной задачи не давала мне права терять силу духа и уверенность. Кроме того, я знал, что у немцев не было сплошной линии обороны.
Волновали две очень серьезные проблемы: первая — не угодить в засаду к немцам, вторая — не попасть на минное поле. Шли мы довольно долго. Снежный покров в лесу достигал 60-80 см. Днем уже пригревало солнце, а ночью были морозы и образовалась снежная корка. Идти по целине было очень тяжело. Через каждые 20-30 шагов приходилось менять направляющего. Ко всему мы были истощены от голода.
Остановки для отдыха делали короткие, так как нужно было до рассвета пересечь передний край противника. Все время шли лесом. Полян, проторенных троп и дорог не пересекали. Придерживались южного и юго-западного направления.
Ночь была лунная, тихая и морозная. Около часа ночи услышали запах дыма. По нашей ориентировке поблизости никаких населенных пунктов быть не могло. До переднего края противника также еще было далеко. Мы остановились, начали прислушиваться и просматривать вокруг себя лес, насколько это было возможно при лунном свете. Впереди справа обнаружили землянку, из трубы шел дым. Тихо подкрались поближе. Я с Эссеновым направился к землянке, остальные нас подстраховывали.
Подойдя вплотную, мы установили, что землянка средних размеров с добротным перекрытием из круглых толстых бревен. Дверь открывалась наружу. Мы заглянули в светящееся окошко и увидели, что там спят человек 5-6 немецких солдат, у стенки составлены винтовки и висят поперечные пилы. Очевидно, это были заготовители древесины.
Необходимо было решить: что делать? Оставлять немцев в живых опасно для нас. Вдруг мы к утру не выйдем и вынуждены будем пережидать день в лесу? Нас тогда по следу смогут обнаружить. Уничтожить их без шума — не рассчитывали на свои физические силы. Тогда мы подтащили лежавшее рядом довольно толстое бревно и подперли им дверь. Потом бросили противотанковую гранату в дымоходную трубу. Раздался сильный взрыв, потрясший глухую лесную тишину. Мы снова подошли к землянке, но признаков жизни в ней не обнаружили и продолжили путь.
Через час-полтора мы заметили, что за нами идет большая группа людей. Мы предположили, что после взрыва нас обнаружили немцы и начали преследовать. Выход был один — принять бой, так как оторваться от преследования мы были не в состоянии.
Мы заняли круговую оборону и стали ждать. Я приказал без команды огня не открывать, подпускать на самое близкое расстояние. Вскоре рассеялось подозрение, что это противник преследует нас — группа двигалась очень медленно, без боевого охранения.
Я с Эссеновым вышел на 20-30 шагов вперед. Когда группа приблизилась к нам на расстояние 50-70 м, я громко скомандовал: «Стой! Старший ко мне! Остальным оставаться на месте, в противном случае все будут уничтожены». Группа остановилась, послышались слова: «Товарищ командир, нас не пускают, требуют вас выйти вперед».
Но я еще не был полностью уверен, что это свои. Могла быть и провокация. Стоя в тени за толстым деревом, я еще раз потребовал старшего подойти ко мне.
Спустя несколько минут подошел небольшого роста человек в полушубке и с автоматом на груди. Когда он стал отвечать на мои вопросы, я узнал в нем комвзвода нашего саперного батальона. Это был кадровый младший командир, которого я хорошо знал. К тому времени ему присвоили звание младшего лейтенанта. В группе было то ли 47, то ли 67 человек, точно не помню, но семерка мне очень запомнилась, так как пришлось их дважды пересчитывать: первый раз вначале и второй — при переходе переднего края противника.
Группа, отстав от своих, уже трое суток бродила по лесу, причем со всем своим саперным имуществом: топорами, ломами, кирками-мотыгами, поперечными пилами и другим имуществом, что крайне затрудняло движение и выматывало последние силы.
Это была довольно неожиданная и непредвиденная встреча и, честно говоря, совсем нежелательная для нас. Посудите сами: выходить с группой в 7 человек или 77, есть ли разница? Но другого выхода не было, и пришлось эту группу взять под свое командование.
Группа к оказанию вооруженного сопротивления была неспособна, солдаты вместе со своим командиром находились в отчаянии. В беседе с ними я объяснил, что мы выходим к своим и осталось совсем немного пройти и мы выйдем из окружения при условии, если все до одного будут четко и беспрекословно выполнять мои требования. Я приказал выбросить шанцевый саперный инструмент и противогазы. Оставить только винтовки, патроны и гранаты. Последних, как выяснилось, в группе совсем не было.
Часа через два-три мы вышли из старого леса на опушку, заросшую молодым кустарником, осиной, березой и ольхой. Остановились, чтобы уточнить, где мы находимся. Местность оказалась совершенно не похожей на ту, куда мы должны были выйти. Предполагали выйти южнее Апраксина Бора, но никакой деревни справа от нас не было. Впереди расстилалось поле, за ним, километрах в полутора, виднелся лес. Кругом стояла предутренняя тишина. Ни выстрелов, ни ракет. Где мы? Где передний край? Ничего не ясно.
Так прошло долгих 30-40 мин. И вдруг далеко справа прострочил немецкий пулемет. Слева, в километре-полутора засветилась ракета, и мы увидели, что находимся в 200 м правее деревушки. Стало ясно, что это передний край противника. Нужно было определить, где находятся его огневые точки и выбрать направление движения.
Я с двумя бойцами продвинулся немного вперед и перед нами оказалась хорошо проторенная санная дорога. Было ясно, что мы находимся у цели и нужно действовать немедленно, пока нас не обнаружили. У дороги организовали прикрытие. Младшему лейтенанту я указал ориентир и приказал во главе группы, напрягая все силы, броском перебежать дорогу и, не останавливаясь ни на секунду, бежать на поле, что впереди деревни, чтобы оторваться от деревни метров хотя бы на 600-800. Сам я с ординарцем Эссеновым остался на дороге — проверить, чтобы никто не отстал.
Когда группа перебежала дорогу, дал указание прикрытию уходить вместе со мной. В это время Эссенов за что-то зацепился и упал. Обнаружилось, что вдоль дороги был проложен телефонный провод. По моей команде Эссенов вырезал кусок провода 50-60 м.
Спустя несколько минут выяснилось, что мы этим чуть не навредили себе. Младший лейтенант не до конца выполнил мой приказ. Во-первых, уклонился от указанного маршрута в сторону деревни, а во-вторых, отбежал с группой всего метров 200 от дороги и стал располагаться на отдых. Пришлось применить флотские выражения, чтобы поднять их с места.
В это время от деревни по дороге в сторону перерезанного нами провода вышли двое лыжников. Они дошли до места повреждения и один из них сразу же вернулся обратно, очевидно, за куском провода, чтобы ликвидировать обрыв связи. Эта заминка противника дала нам возможность оторваться на 500-600 м. Мы вышли на поле, изрытое воронками от разрывов снарядов и мин. Как выяснилось позже, наши части перед этим несколько дней подряд вели здесь безуспешное наступление.
Противник открыл по нам беспорядочную стрельбу из пулемета со стороны деревни, освещая местность ракетами. Спустя 8- 10 мин начал стрелять пулемет справа. Огонь противника был малоэффективен, если не считать мелочей: шальная пуля царапнула одного бойца по кисти, Эссенову и мне прострелили валенки. Легкое касательное ранение задело мою голень. Вторая пуля застряла в портянке, не повредив ноги. Мы вышли из зоны обстрела и ста ли подходить к лесу, где по расчетам должен был находиться передний край нашей обороны, здесь остановились на короткий привал.
Комсорг Борисов спросил у меня: «Товарищ старший лейтенант, мы вышли? Это правда, что мы вышли?» Я ответил твердо и без колебаний: «Да, мы вышли!» Каково же было мое удивление и восторг, когда я увидел в глазах людей радость, прилив сил. Все бросились ко мне, стали подбрасывать и кричать: «Ура! Ура!» Я удивлялся: откуда только взялись сила и энергия у людей? Поистине правду говорят, что сила и энергия русского народа неиссякаемы.
Но спустя некоторое время — снова разочарование. Прошли мы опушку леса, углубились в лес километра на два — и ни единой живой души. Где же наш передний край? Правда, в лесу протоптаны тропы в снегу, далее вышли на наезженную санную дорогу, но и там никого не встретили. На наш зов и крик никто не ответил.
Пройдя еще немного, заметили справа от дороги шалаш из веток хвои. В нем оказались двое пожилых красноармейцев, один из которых спал, а другой подкладывал дрова в костер.
Они были грязные от дыма и копоти костра, небритые. На мои вопросы по-существу ничего не могли ответить. Какой они части — не знают, два-три дня как прибыли с пополнением. Какая деревня впереди (откуда мы вышли) — не знают. Где находится штаб батальона или полка — не знают. Ответили лишь, что командиры взвода и роты два дня тому, как убиты, политрук роты — вчера ранен, есть старшина, но где он, они не знают. И что в роте осталось всего 7 или 8 человек.
Это было около 7 часов утра. Здесь мы расстались со своими саперами. Младшему лейтенанту и саперам я сказал, что свою обязанность как старший по званию командир я перед ними и перед своим воинском долгом выполнил, вывел их из окружения. Они остались около шалаша ждать старшину, чтобы их покормили. Я со своими бойцами из комендантской роты тронулся в дальнейший путь. Нам нужно было спешить доложить командованию о том, где находится наше командование со штабом дивизии.
Вскоре, по единственной проторенной санной дороге, мы вышли из леса в поле. Далее эта дорога шла по открытому полю примерно 10 км и привела нас в деревню.
Мы зашли в дом, где располагалось 4-е отделение штаба нашей дивизии. Нас встретили 3. В. Иудина (Смирнова) и писарь А. М. Солдатов. Точно не помню, но мне кажется, что начальника отдела Н. А. Смирнова и его помощника Г. Н. Григорьева в доме в этот момент не было.
Я попросил Зину, чтобы она приготовила нам поесть и предупредил, если усну, не давать ребятам более одного половника супа на первый раз, чтобы они не объелись. Ведь мы больше недели абсолютно ничего не ели. Суп сварили такой: на полведра воды полстакана пшена и одну столовую ложку мясной тушенки. Только мы поели и легли отдыхать, как немцы начали бомбить деревню. Мы выбежали из дома и укрылись в окопах и щелях. И это было вовремя.
Следующая бомба угодила в сарай, стенка которого граничила с крестьянской печкой, на которой только что мы было расположились.
После бомбежки нас и работников 4-го отдела штаба эвакуировали в лес. В землянке мы легли спать, и я проспал беспробудно двое суток.
Когда я проснулся, около меня сидел начсандив Гальперин и военврач 1-го ранга — начсанарм. Я спросил, сколько сейчас времени? А Гальперин ответил, что лучше бы спросил, какой сегодня день. Второй день тебя ожидает К. Е. Ворошилов, а мы не могли тебя разбудить.
После короткого разговора о моем самочувствии меня отправили в деревню, названия которой не помню. При въезде в нее около первых домов меня встретил какой-то младший лейтенант и сказал, что генерал требует немедленно явиться к нему.
Я ответил, что следую по вызову Ворошилова. Однако мои доводы были бесполезны. С крыльца дома раздался сердитый голос генерала: «Почему вы не выполняете приказания старших?»
Пришлось подчиниться. Я зашел в дом и представился генералу. Как позже я узнал, это был генерал-майор Иванов, назначенный командиром опергруппы штаба 2-й ударной вместо снятого с этой должности генерала Привалова.
Я кратко доложил, где и в каком состоянии находятся командование и штаб дивизии и что им требуется срочная помощь, в первую очередь, питание и рация. Но, как я понял, генерала это меньше всего интересовало.
Он начал подробно расспрашивать, как я выходил из окружения, какие и где у немцев рубежи, какие имеются заграждения и препятствия.
Я вспылил и в довольно резкой форме сказал, что там люди гибнут от голода и холода, они совершенно обессилены, их нужно немедленно спасать, мне нужно об этом доложить Ворошилову, а вы расспрашиваете, товарищ генерал, про оборону немцев.
Генерал в свою очередь повысил голос и, как говорится, поставил меня на место. Разговор наш не клеился.
Зашел адъютант генерала и доложил: «Уже уехал». Я сначала не понял, о ком он говорит. Лишь выйдя от генерала, узнал, что уехал Ворошилов, и меня задержали, чтобы я не смог обо всем доложить ему. Предполагаю, что это было указание командарма Н. К. Клыкова.
Возможно, командование 2-й ударной, да и Волховского фронта пришло к выводу, что спасти попавших в окружение людей нет никакой возможности.
Буквально на второй или третий день после нашего выхода был назначен новый комдив Н. П. Коркин и начал укомплектовывать штаб дивизии. Начальником штаба был назначен майор Арзуманов, командовавший до этого 559-м сп.
Перед моим выходом в окружении оставались в живых: комдив полковник А. И. Старунин, начштаба майор С. Д. Крупичев, помнач оперотдела старший лейтенант-артиллерист (фамилии не помню), начальник разведки майор Е. Сидоренко, начсвязи подполковник И. А. Зинченко, комиссар дивизии батальонный комиссар С. А. Алексеев, начальник политотдела старший батальонный комиссар С. А. Глазков, комиссар штаба дивизии батальонный комиссар Б. М. Ерохин, старший оперуполномоченный отдела контрразведки СМЕРШ (фамилии не помню, но в дивизии он был с самого начала войны, близорукий, носил очки в темной роговой оправе), политрук комендантской роты, ленинградец, старшина комендантской роты Котов, старший сержант комендантской роты Сидоров, командир взвода отдела контрразведки Быков. Были еще командиры из саперного батальона и медики, но их фамилии память не сохранила. Всего осталось в окружении командиров и красноармейцев 80-100 человек.
В день нашего выхода была направлена группа разведчиков-лыжников около 15 человек во главе с помощником начальника оперотдела штаба старшим лейтенантом Костиным в тыл противника, к нашим людям, находящимся в окружении. Группа несла с собой сухари, сахар, консервы. Но, пробродив безуспешно в лесах трое суток, возвратилась назад, так и не встретив своих.
По словам старшего сержанта Сидорова, он вышел из окружения только в середине июня, полковник Старунин со своей группой после моего ухода возвратился вновь в глубь леса.
Вот это вкратце все, что мне запомнилось из той страшной трагедии.
О боевых действиях 92-й сд в составе 2-й ударной армии
В 96-й отдельный саперный батальон я прибыл с курсов младших лейтенантов в конце августа 1938 г.
В это время закончился вооруженный конфликт в районе о. Хасан. Соединения, участвовавшие в конфликте, приводились в порядок, прибыло значительное пополнение. Дивизия располагалась в местечке Барабаш Приморского края.
После окончания войны с Финляндией нарком Тимошенко ввел 12-ти часовые занятия с выходом в поле, с ночевкой в шалашах либо в палатках. Все обучение проводилось с приближением к боевой обстановке. В Отечественную войну дивизии с востока дрались с немцами смело и упорно.
На фронт 92-я сд была отправлена в октябре 41-го и вошла в состав 4-й армии. Боевое крещение части 92-й сд получили в боях за с. Петровское, Верхнее и Нижнее Заозерье, Будогощь и левый берег Волхова под Чудовом. Личный состав дивизии проявил стойкость, мужество и героизм, за что многие воины были удостоены правительственных наград.
Большими недостатками в дивизии были:
1) отсутствие надежных средств связи — наличие радиостанции не обеспечивало постоянной связи. Проводная связь часто выходила из строя. Широко применялись допотопные средства связи — посыльные;
2) необеспеченность боеприпасами, особенно артиллерийскими снарядами и минами. Дивизия имела на вооружении 120-миллиметровые минометы. Это грозное оружие мало использовалось из-за отсутствия боеприпасов. Надо бить немцев, а стрелять нечем.
В конце января 1942 г. 92-я сд была введена в прорыв в районе Мясного Бора и поступила в оперативное подчинение командования 2-й УА. В предыдущих боях части дивизии понесли значительные потери в личном составе, вооружении и технике. Укомплектованность частей дивизии составляла не более 40 процентов. Но это были закаленные и проверенные в боях солдаты, получившие хороший боевой опыт. Офицерский состав также имел опыт руководства войсками и организации взаимодействия. Личный состав отличался высокими морально-боевыми качествами, стойко переносил тяготы фронтовой жизни.
Местность, на которой пришлось воевать, была крайне неблагоприятна, особенно для наступательных действий — лесисто-болотистая, с глубоким снежным покровом и отсутствием дорог. Даже в январские дни при сильных морозах, доходивших до 40 и более градусов, не везде можно было проехать на машине, провезти артиллерию, которая в основном была на конной тяге. Местность не позволяла отрывать окопы, строить укрытия для личного состава и техники, оборудовать позиции для огневых средств. Все заполняла вода. Когда вошли в прорыв, снабжение продовольствием, боеприпасами значительно ухудшилось. Построенные через горловину прорыва узкоколейка и жердевой настил не могли обеспечить потребность войск в продовольствии и боеприпасах, в эвакуации раненых.
Немецкое командование проводило бои с севера и юга, чтобы перекрыть горловину. Обе дороги обстреливались артиллерией противника, постоянно бомбились авиацией. Особенно тяжелым было положение с кормом для лошадей с первых дней боев. На месте запасов сена не оказалось, все, что было, израсходовал 13-й кк, проводивший операцию по углублению прорыва.
Чтобы спасти лошадей от гибели, мы добывали мох, сухую траву из-под снега, заготовляли березовые почки и мелкие ветки, измельчали их, ошпаривали кипятком и давали лошадям. Такой корм лошади употребляли плохо, а некоторые не ели совсем. На девятые сутки лошади ничего не ели, только пили воду. Лошадь может выдержать голод 17 суток, из которых 10 держится на ногах. На 18-е сутки — погибает. Кроме крайне трудного положения с кормами, лошадей приходилось усиленно охранять. Их воровали для питания.
В марте немцы перехватили горловину. Снабжение прекратилось совсем. Наше командование пыталось подвозить авиацией сухари, снаряды и патроны. Наши любимые «кормильцы» ПО-2 несли большие потери. Их встречали немецкие «мессеры» и безжалостно расстреливали, не допуская до мест сброса груза. Ночи короткие, светлые. Самолеты не успевали затемно возвращаться на свои аэродромы. Их много гибло. Летчики на ПО-2 летали без парашютов, поэтому гибли вместе с самолетами.
Доставка продуктов и боеприпасов авиацией не могла вывести войска из тяжелого положения. Это была капля в море. К тому же груз сбрасывали, где попало — мешали немецкие истребители.
В мае поступил приказ покинуть обороняемые позиции и отходить к горловине для сосредоточения и выхода из окружения. Остатки войск с широкого плацдарма сошлись на пятачке диаметром менее 16 км.
Немецкая артиллерия и минометы обстреливали нас со всех сторон, душила авиация. Самолеты все время висели в воздухе, бомбили расположение наших войск, забрасывали листовками. Их было так много, что на них уже не обращали внимания.
Укрыться от авиации и обстрелов было негде. Вырыть щель или другое укрытие в болоте невозможно. Все сразу заливалось водой.
Ко мне пришел начальник штаба батальона капитан Сяркин — обаятельный, душевный человек, очень спокойного характера, смелый, решительный командир. Мы с ним побеседовали о сложившейся обстановке. Я предложил ему уничтожить штабную документацию, которой была целая пароконная повозка. Развели костер и все сожгли. Оставили знамя батальона и списки личного состава.
Я внимательно прочитал свое личное дело и положил его в костер. В это время ничего не было жалко. Смерть стояла перед глазами. Единственная мечта — не попасть к фашистам живым. Старший лейтенант Яша Ершов обратился с просьбой помочь ему достать взрывчатки, противотанковое ружье и патронов к нему. Он со взводом занимал оборону на берегу Керести, а на другом берегу появилось пять немецких танков.
Через болотистую речку они не пошли. Недалеко был мост, но танки он не выдерживал, по нему можно было переехать только на повозке. Для борьбы с танками нужно было противотанковое ружье, а для взрыва моста — взрывчатка. К семи утра комдив Ларичев приказал взорвать мост и доложить.
Мы с Ершовым побродили по близлежащим лесам и нашли не одно, а два противотанковых ружья и штук 30 патронов к ним. Нашли станковый пулемет «максим» с тремя лентами патронов. Опробовали их в стрельбе. Яша попросил меня помочь ему доставить это оружие во взвод.
После обеда Яша из ПТРа подбил два немецких танка, а вечером отправился выполнять приказ комдива — взрывать мост. Всю ночь Яша таскал на мост взрывчатку из разряженных мин. На рассвете раздался взрыв. Мост был взорван. Обрадованный Яша побежал к комдиву с докладом о выполнении приказа.
В это время на КП дивизии прорвались немецкие автоматчики и начали обстреливать КП. В этой перестрелке Яша погиб. Не стало нашего любимца. Только ему — Яше, доверял комдив строить и обживать для себя землянки. Каждый раз Ларичев звонил командиру батальона с просьбой прислать к нему Яшу Ершова. Я очень хорошо знал Яшу и потом долгое время переписывался с его родителями.
Яша был курсантом у меня во взводе, командиром отделения. Когда началась война, ему было присвоено звание лейтенанта и он стал комвзвода в моей роте. Яша был специалистом на все руки, смелым, решительным и находчивым. Он выполнял любое задание, каким бы трудным оно ни было. Помню, мы с ним в первые дни боев изучали, как обезвреживать немецкие противотанковые мины. И вот Яши не стало. Погиб дорогой нам человек.
16 июня 1942 г. я был тяжело контужен немецкой бомбой. Трое суток лежал без сознания, ничего не слышал. 20 июня ко мне пришли старший политрук Ткачев, раненный в голову, младший политрук Волошин и солдат Колтович. Ткачев записками стал уговаривать меня пойти с ними в госпиталь и на выход из окружения. Я долго не соглашался, поскольку ничего не слышал и плохо себя чувствовал. Наконец, дал согласие.
Распрощавшись с солдатами и старшиной Астафьевым, мы отправились в госпиталь. В госпитале к нам присоединились еще два ходячих раненых солдата и все мы отправились к горловине. Две ночи провели в лесу, ожидая разрешения на выход. Это разрешение поступило 22 июня.
Колонна выстроилась большая. Впереди стояли два партизанских отряда. Было сказано идти вдоль узкоколейки. В 11 часов двинулись. У переднего края начался минометно-артиллерийский обстрел. Строй колонны нарушился, пошли кто как мог. Я своих сопровождающих потерял. Некоторое время шел один, придерживаясь узкоколейки, никуда не сворачивая. Я ничего не слышал, только видел полет трассирующих пуль, разрывы мин и снарядов.
Часто отдыхал, потому что плохо себя чувствовал. К пяти часам вечера я вышел на рубеж. Встречающие солдаты усадили меня и других в вагонетки и покатили к питательному пункту.
Здесь я снова встретил Ткачева и солдата Колтовича. Нас накормили, дали покурить, затем повезли по госпиталям. Мы с Ткачевым попали в госпиталь, который размещался в лесу возле станции Гряды.
В госпитале мы пробыли 10 дней, после чего нас направили в тылы нашей дивизии, где собирались все выходящие из окружения солдаты и офицеры. Через несколько дней вышедших из окружения прикомандировали к 46-й сд, вынесшей свое боевое знамя. Офицеров назначили на должности, которые они занимали. Я попросил, чтобы меня откомандировали в распоряжение инженерного управления 2-й УА.
Я явился к начальнику инженерных войск 2-й ударной подполковнику Мельникову. Он спросил, справлюсь ли я с батальоном? Я ответил, что справлюсь.
— Тогда сдавай документы начальнику штаба майору Симашко, ознакомься со штатом батальона, езжай в запасной полк, набирай солдат, а офицеров на укомплектование мы вам пришлем.
Я с большим рвением приступил к исполнению новой должности командира армейского инженерно-саперного батальона номер 1234. На укомплектование и сколачивание батальона времени дали две недели. Из старого состава батальона, вышедшего из окружения, было 37 человек. Из офицерского состава — комиссар батальона Павлов, командир роты, командир взвода, помощник начштаба, парторг, заместитель по тылу, начпрод, ветфельдшер, медицинский фельдшер, остальные — солдаты и сержанты.
Закипела работа по формированию батальона, укомплектованию его всем необходимым согласно штатному расписанию.
Я служил в девяносто второй
Любанская операция, начавшаяся 13 января 1942 г. и продолжавшаяся до 25 июня 1942 г., сильно повлияла на события на всем советско-германском фронте. Войска Волховского фронта, по сути, приняли на себя огонь, который предназначался Ленинграду. В боях, которые вела 2-я ударная, было много «...трагического, но еще больше героического», — писал Мерецков.
Вот о героическом, о силе духа воинов при трагических обстоятельствах, мне — бывшему командиру огневого взвода, парторгу полковой батареи и члену партбюро 22-го сп 92-й сд и хочется рас сказать.
Я с начала и до конца Любанской операции был ее участником.
В январе 1942 г. стояли сильные морозы, глубокие снега. Наш 22-й сп отличился при освобождении Будогощи. Пушки моего взвода крепко поработали, обстреливая центр поселка.
Наша 92-я сд одной из первых подошла к Волхову и заняла ряд населенных пунктов на западном берегу. Наступать было трудно. Противник построил сильные укрепления, пристрелял каждый метр. Но бойцы и командиры смело шли в атаки, а мы — артиллеристы — обрабатывали передний край противника.
Примерно к 20 января дивизия вышла ко второй, главной оборонительной позиции врага, расположенной вдоль железной и шоссейной дорог Новгород-Чудово. С каждым днем бои становились все ожесточеннее. Мы несколько раз прорывали оборону противника, но немцы восстанавливали положение.
Основными причинами наших неудач были недостаток снарядов и господство немецкой авиации в воздухе.
В одном из боев за железнодорожную линию командир батальона Марципака попросил меня перед наступлением пехоты обработать огнем передний край немцев. Я ответил, что стрелять по площади не могу, так как у меня только 7 снарядов на пушку. Комбат разволновался, резко выругался и приказал батальону по-пластунски, частыми перебежками идти на сближение с противником. Пехота пошла. И немцы открыли по ней такой шквальный огонь из пулеметов, автоматов и минометов, что снег кипел вокруг наступавших. Я не выдержал и приказал обоим расчетам прямой наводкой ударить по двум дотам, которые вели особенно интенсивный огонь. Расчеты мигом выполнили мой приказ. С первого же снаряда полетели вверх земля и бревна первого дота. Вторая пушка сделала три выстрела и промазала. Видимо, испугавшись артогня, и другой дот замолчал. Комбат, наблюдая за стрельбой, воодушевился и только просил: «Ну, добей! Добей левый дот! Остальные добьет моя пехота!»
Но пушки замолчали. Стрелять было нечем.
И, когда пехота снова поднялась в атаку, дот накрыл бегущих солдат сумасшедшим минометным и пулеметным огнем. Наступление захлебнулось. Боевое задание осталось не выполненным, хотя батальон потерял половину личного состава.
И такие случаи бывали нередко.
С боеприпасами в течение всей операции было плохо.
Немцы круглосуточно держали железную дорогу под прицельным огнем. Мой друг лейтенант Сорокин, командир противотанковой батареи, решил молниеносно перекатиться на другую сторону железной дороги, чтобы выбрать место для наблюдательного пункта, но был сражен прицельным огнем на самом верху железнодорожного полотна.
Был еще случай под д. Козленки. На колокольне немцы оборудовали НП. Этот пункт вместе с «костылем» (так называли мы немецкие самолеты-корректировщики) не давал нам покоя. Мы несколько дней не могли двинуться с места. И только когда были подвезены снаряды, мой взвод прямой наводкой (после выпуска 79 снарядов) сбил наблюдательный пункт, и пехота продвинулась вперед.
Особенно трудно стало с боеприпасами весной. Лес, где размещался наш полк, затопили весенние воды. Для пушек мы строили деревянные настилы, но стрелять часто было нечем, и мы — артиллеристы, занимались тем, что караулили свои пушки. Разливы вешних вод создавали трудности в переброске орудий с одного участка на другой. В апреле и начале мая пушки по непролазной грязи передвигали вручную. Лошадей весной уже не было: часть была перебита, а часть пала от недостатка фуража. С каждой неделей становилось все хуже с доставкой боеприпасов и продовольствия.
До нас доходили слухи (особенно в мае, июне), что мы окружены, что у нас нет связи с другими частями Красной Армии. Некоторым доказательством этого было то, что мы стали получать мало продовольствия, а с конца мая пришлось жить на подножном корму — собирать ягоды, грибы, медовые листья липы.
Но даже круглосуточное пребывание в воде, перетаскивание на своих плечах пушек, отсутствие кожаной обуви (почти до середины мая все бойцы ходили в валенках) не могли сломить силу духа наших батарейцев. Мы выпускали боевые листки, проводили политинформации, партсобрания. Будучи парторгом батареи с начала и почти до конца Любанской операции (30 мая я был ранен), я организовал прием в партию 17 артиллеристов.
Особенно запомнилось последнее собрание в конце мая. Было солнечное теплое утро. Под кустами цветущей черемухи, на сваленных снарядами деревьях расселись коммунисты-батарейцы. Командир батареи кратко доложил обстановку на нашем участке; сообщил, что мы должны отходить на новый рубеж обороны. Отход будет трудным, на каждую пушку выделяется только по паре истощенных лошадей. Остальное — наша мускульная сила. Пушку и лошадей замаскировать ветвями берез, липы, черемухи. Обеда не ждать — нет продуктов. Утром нам выдали по 100 г сухарей...
Выступали бойцы первого орудия. Особенно запомнился боец из Новосибирской области Василий Зайцев. До войны он был комбайнером. Дома остались жена и трое детей. Он поднялся — худой, с аккуратно подстриженными черными усами и приглушенным, но твердым голосом сказал: «Обед — что! Плохо вот со снарядами, а то бы мы показали фашистам, как надо по-настоящему воевать, дали бы им прикурить. Обещаю не ворчать, несмотря на трудности».
После Зайцева выступили еще пять человек. И ни один не жаловался на трудности с питанием. Все просили только снарядов.
30 мая 1942 г. весь расчет первого орудия погиб во время воздушного налета противника на огневую позицию нашего взвода, я был ранен. В медсанбат меня принесли на руках артиллеристы второго орудия.
И вот с 30 мая по 2 июня я был свидетелем ежедневных налетов вражеской авиации на наш небольшой участок леса, почти насквозь простреливаемый огнем врага. Последнюю посадочную площадку немцы разбомбили, и вывоз раненых самолетами прекратился. На 7-8 сутки после ранения я уже не лежал в палатке на лапнике, а бродил неподалеку от госпиталя, жуя медовые липовые листья и надеясь найти хотя бы кусочек сухарика. Мне встречались бойцы, лежащие на траве, настолько истощенные от недоедания, что уже не могли стоять, особенно пожилые. Но все крепились и ждали, как чуда, прихода своих с Большой земли.
20 июня в госпиталь пришел красивый майор и назвал мою фамилию. Я подошел к нему. Он отрекомендовался представителем штаба фронта и предложил мне, как члену партбюро 22-го сп, выступить на митинге, который был организован на поляне недалеко от госпиталя.
Я пошел на митинг. На поляне собрались 150 истощенных красноармейцев и группа легкораненых, выделявшихся своими белыми повязками. Майор страстно говорил о том, что командование фронтом принимает срочные меры для прорыва кольца окружения, чтобы солдаты не впадали в панику, а верили в помощь и ждали прорыва окружения. Потом говорил почти то же самое какой-то полковник ветеринарной службы с зелеными петлицами. Очередь дошла и до меня. Я встал на пенек, поправил повязку на голове (ранение было в голову) и сказал примерно так:
— Товарищи! Нам всем трудно. Нет у нас продовольствия и боеприпасов. Но давайте еще продержимся суток двое-трое. Помощь к нам обязательно придет. Более сильные пусть помогут слабым. Покормите их всем съедобным, что дает лес.
Солдаты слушали внимательно, не было ни одного срыва, выпада или истерии. Митинг еще не закончился, как над поляной повисло 40 немецких самолетов и началась бомбежка. Послышались взрывы, вопли, крики раненых. Я присел возле сосны. В сосну авиабомба не попала. Когда я после бомбежки шел к изрешеченным палаткам, два молодых бойца остановили меня и показали на зеленую с красным околышем фуражку, которая вверх козырьком зацепилась за сучок наполовину снесенной взрывом сосны.
«Это, товарищ лейтенант, фуражка Вашего майора». — «А где сам майор?» — спросил я солдат. — «От майора и мокрого места не осталось... Прямое попадание...»
Утром 22 июня мы с группой легкораненых бойцов и командиров под адским пулеметно-минометным огнем вышли по узкоколейке из окружения. Я получил при этом второе, уже тяжелое, ранение в голову и печень. Все же вышел — с залитым кровью партбилетом в левом кармане суконной гимнастерки.
Подавляющее большинство бойцов и командиров, не вышедших из окружения, как, например, Муса Джалиль, были до предела истощены и не их вина, что они не сумели себя защитить, как подобает воину, или преодолеть огненное кольцо под Мясным Бором.
Выход 92-й сд из окружения
Я служил в дивизии с мая 1938 г. В середине октября 1941 г. мы погрузились в эшелоны на ст. Бамбурово и спустя две недели прибыли в Новгородскую область.
Хочу рассказать о самом тяжелом периоде жизни дивизии и конце ее существования.
1 февраля 1942 г. мы вышли из подчинения 59-й армии и вошли в состав 2-й ударной. Совершив марш, вошли в прорыв у Мясного Бора и продвинулись на 90 км к передовой в районе Коровьего Ручья. Дивизия вступила в ожесточенные бои за Любань. Отдельные соединения армии уже вышли к Октябрьской железной дороге. До соединения с Ленинградским фронтом оставалось 8 км.
Главной магистралью снабжения 2-й УА оставался «коридор» прорыва у Мясного Бора протяженностью 6 км. Фашисты сосредоточили здесь свои отборные силы и 19 марта перекрыли «коридор». С этого дня и начались все наши беды. В первую очередь стало не хватать боеприпасов, а это на фронте самое большое несчастье. Патроны и снаряды теперь расходовали только в самых крайних случаях с разрешения старшего начальника. Норма питания сократилась больше, чем на половину. На каждого воина в сутки приходилось по 10 г сухарей, 10 г комбижира и 5 г махорки. К концу марта и этот скромный паек был отменен.
В районе Новой Керести была устроена посадочная площадка для самолетов. В ночное время там садились У-2 с патронами и сухарями, но для целой армии это была мизерная доля. Кроме того, скопилось 8 тысяч раненых, которых не могли эвакуировать.
После недельных боев «коридор» пробили, но он стал вполовину уже и насквозь простреливался немцами, так что от мачтового соснового леса остались одни пни. Появлявшиеся на дороге повозки и машины расстреливались из пушек, минометов и пулеметов.
Дальневосточной стрелковой дивизии, состоявшей из сибирских охотников, бесстрашных рыбаков и уральских рабочих{53}.
Добравшись до продовольствия на ДОПе (а там его были горы), мы в первый раз после голодовки так наелись, что чуть не отошли к праотцам. Аппетит был зверский: каждый за раз съедал по котелку гречневой каши с маслом, одну большую рыбину, 20 сухарей и котелок чаю.
На третий день нами занялась контрразведка, прощупывавшая нашу политическую преданность. Но вы поймете: кто прошел этот ад, уже доказал свою верность Родине.
В июле 42-го года остатки 92-й, 46-й стрелковых и 87-й кавалерийской дивизий передали 259-й сд, и 1 сентября в составе той же 2-й ударной мы пошли в бой по прорыву блокады Ленинграда южнее Ладожского озера{54}.
Третьего не случилось...
Когда-то, 20 лет спустя после Победы, сосед по коммунальной квартире спросил меня, где я воевал и что из фронтовой жизни запомнилось больше всего? Как было не вспомнить о кровопролитных боях, которые вела 2-я УА зимой 1942 г.? И вот пошел слушок, что я воевал в той самой, «власовской» армии и, значит, я — власовец...
Очень долго пятно генерала-предателя висело над нами, и счастье, что теперь это несправедливое обвинение снято. Но многое о Любанской операции еще не рассказано и ее живые участники обязаны рассказать все, как было.
Я был призван на действительную службу еще в 1938 г. и служил в 60-м артполку 92-й стрелковой дивизии, дислоцированной в июне 41-го года у манчжурской границы. 22 июня пришли в клуб посмотреть кино, как вдруг прибежал радист: «Война!»
Полк выдвинули к самой границе. За ней стояла японская Квантунская армия — союзница фашистской Германии. Нападения японцев, однако, не последовало, и в октябре дивизия получила приказ: «На фронт!»
Ехали очень быстро. На ст. Пестово эшелон трижды бомбили, появились первые жертвы. Выгрузились на ст. Тальцы и вскоре вступили в бой. За пять дней кровопролитных боев с 1 по 5 ноября были освобождены населенные пункты Олешенка, Среднее село, Крестцы. Это были первые боевые успехи 92-й дивизии и 60-го лап.
8 ноября враг захватил Тихвин, пытаясь лишить Ленинград последних путей сообщения через Ладогу и полностью отрезать город от страны. 92-я сд входила в третью, южную группу 4-й армии и вела бои западнее Неболчи, сдерживая натиск моторизованной дивизии противника. Тяжелое сражение произошло за овладение монастырем Реконь, служившим немцам опорным и наблюдательным пунктом. Атака 317-го сп и 60-го лап была внезапной и сокрушительной: монастырь был взят! На допросе один пленный фашист сказал: «Скажите спасибо «сибирским медведям»».
После освобождения Будогощи 92-я сд вышла к р. Волхов южнее Киришей. Перед дивизией была поставлена задача: сходу форсировать реку и закрепиться на левом берегу. Задача была не из легких — противник подтянул свежие силы, имел хорошо укрепленные огневые точки. Благодаря слаженным действиям артиллерии и пехоты боевая задача была выполнена: стрелковые подразделения форсировали Волхов и овладели плацдармом на левом берегу. На передовую пришли первые правительственные награды. Среди награжденных был и капитан Ю. А. Каплинский, волевой, грамотный артиллерист, получивший орден Красного Знамени и вскоре назначенный командиром нашего полка.
В январе 42-го дивизию перебросили в район Спасской Полисти, где перешла в наступление 2-я УА. Из района Киришей мы прошли пешком более ста километров в лютые морозы и прибыли к месту назначения в разгар боев. Здесь мы впервые услышали залп гвардейских минометов, любовно окрещенных «катюшами». Только теперь «катюша» пела песни не тому, «которого любила» и «чьи письма берегла», а лютому и ненавистному врагу...
Два месяца дивизия сдерживала ожесточенный натиск противника, стремившегося захлопнуть «коридор» прорыва наших войск у Мясного Бора. 11 марта был получен приказ о переводе во 2-ю ударную. Ночью с величайшими предосторожностями (было запрещено даже курить) мы прошли по «коридору» в глубину зловещего «мешка». Начались тяжелые бои за Коровий Ручей.
Через неделю, 19 марта, «коридор» был перекрыт. Сразу же возникли трудности в снабжении. Скромные запасы продовольствия, фуража и боеприпасов подходили к концу. В воздухе безнаказанно летали «костыли», корректируя вражеский огонь по нашим боевым позициям. В нашей батарее осталось три орудия. От бескормицы и ранений гибли лошади. Наступила весенняя распутица. Затопило землянки, развезло дороги. Все, что было возможно, доставлялось на плечах солдат и на лошадях без повозок. Противник активизировался, нанося артиллерийские и авиационные удары по нашим окруженным войскам, а мы не могли дать достойный ответ: каждый снаряд был на строгом учете.
Во второй половине мая начался отход войск 2-й ударной к Мясному Бору. Для этой цели сооружались настильные дороги, но противник видел все наши действия: «костыли», авиация делали свое дело. Ввиду многократного перекрытия «коридора» на дорогах возникали заторы. Скопления наших войск были прекрасной мишенью для вражеской авиации, а мы были беспомощны: огонь вести было нечем.
Поступил приказ о передислокации батареи. Вытащили пушки на «жердевку», двинулись. Колеса часто проваливались. Люди впрягались сами и помогали лошадям. На коротких привалах бойцы ложились на землю и моментально засыпали. Как-то я прилег и вдруг слышу: соловей! Он начал петь, да так громко, что я не мог вздремнуть, и на минуту вспомнилась вся моя короткая жизнь и тут же появилась жгучая злоба на фашизм, нарушивший мир.
Подошли майор Каплинский и комдив полковник А. Н. Ларичев. Бойцы стали подниматься, но полковник сказал: «Сидите, товарищи, теперь не до приветствий. Пока нет фашистских самолетов, надо спешить на свои огневые позиции».
Полковник хорошо знал состояние войск: лошади выбились из сил, люди тащили пушки, в основном, на себе. От истощения порой умирали и люди...
Батарея заняла огневую позицию недалеко от Ольховки. Запасы снарядов были на исходе. Пехота поддерживалась артогнем лишь в особо острых ситуациях. В нашей батарее осталось два десятка снарядов-гранат и столько же бронебойных.
Между тем противник активизировал свои наступательные действия. В наши тылы стали проникать группы немецких автоматчиков. По всему чувствовалось: немцы намереваются смять Ольховку и через нее выйти на дорогу, ведущую к «коридору» на Мясной Бор, по которой отводились войска 2-й ударной.
Штаб 60-го лап после отхода из глубины «мешка» обосновался под Ольховкой. За деревней, у речки, расположился наблюдательный пункт. Пехота заняла оборону в деревне. В предыдущих боях стрелковые подразделения понесли большие потери. Не хватало винтовок, автоматов, пулеметов, боеприпасов, не говоря уже о продовольствии: в последние три недели выдавалось лишь по 50 г сухарей на человека.
Однажды, находясь на НП, разведчик полка старшина Василий Павлович Демьяненко и связист услышали шум моторов: по дороге шли немецкие танки с десантом пехоты. Появились самолеты, начались бомбежка и артобстрел наших позиций. Танки остановились у речки. Немцы стали сооружать переправу.
12 июня меня срочно вызвали к телефону. «На проводе командир полка», — сказал связист. Я удивился, взял трубку. — «Слушаю, товарищ майор». — «Кто говорит?» — спросил Каплинский возбужденным тоном. Я представился. — «Слушай внимательно Иванов. Срочно пришли пушку на прямую наводку под Ольховку. Обеспечь бронебойными снарядами: противник сосредотачивает танки. Действуй, как можно скорее! Понял?»
— Я вас понял, — отвечаю. — Приказ будет выполнен.
Удивительно, как комполка оказался на связи с нашей батареей: ведь связь после бомбежки была прервана. Потом выяснилось, что штаб полка, оказавшись без связи с подразделениями, послал своих связистов восстанавливать связь с любой пушечной батареей. Связисты полка встретились на линии с нашим связистом и соединили штаб полка непосредственно с нашей батареей.
Ко мне подбежал лейтенант Петр Свиженко. Я передал ему приказ командира. «Выделим первое орудие, — сказал Свиженко. — Сопровождение и установку беру на себя».
«Танки могут прорваться и сюда, — сказал я. — Ведь от Ольховки — рукой подать. Надо оборудовать позиции для прямой наводки и здесь». Свиженко со мной согласился. Вызвали 1-й орудийный расчет во главе с сержантом Мокеевым. Объяснили задачу, подготовили орудие и отправили на новую позицию. Я объяснил создавшуюся обстановку всем бойцам батареи. Подготовились на случай встречи с врагом — огневые позиции на прямую наводку оборудовали у самой дороги. Никто не спал: нервы были напряжены до предела.
На рассвете 13 июня от Ольховки послышалась сильная артиллерийская и пулеметная стрельба. В воздухе появились черные клубы дыма. Стало ясно: фашисты ринулись в наступление. Мы мигом вытащили одну пушку на прямую наводку и приготовились встретить врага. Связь не работала. Что с первым расчетом — неясно. Я с солдатом направился к Ольховке. Навстречу тянулись повозки с ранеными, в одной из них я увидел лейтенанта Свиженко — он был без сознания. За повозками шел рядовой Петр Петрович Лихин, ведя на поводу четырех лошадей. Вид у него был измученный, он еле-еле передвигал ноги. Лихин рассказал, что произошло под Ольховкой.
Как только появились танки, сержант Мокеев открыл огонь и поджег один танк. Успел сделать еще несколько выстрелов и подбил второй. Тут же вблизи орудия разорвался термитный снаряд и Мокеев упал. К орудию подбежал лейтенант Свиженко, успел произвести несколько выстрелов и уничтожил еще два танка. Прямое попадание вражеского снаряда в нашу пушку погубило весь орудийный расчет и тяжело ранило Свиженко. Артиллеристы соседних орудий тоже подбили несколько танков, остальные повернули в лес. Немцы отступили и залегли. В тот день под Ольховкой было уничтожено 11 вражеских танков, на поле боя остались сотни убитых немцев. Много полегло и наших бойцов. Мы вынесли убитых батарейцев и привезли их на огневую позицию. На погибших было страшно смотреть: их тела были в сплошных ожогах от термитных снарядов. Мы похоронили славных героев на берегу р. Рапля. Спустя несколько дней стало известно, что на основании моего политдонесения командование полка представило весь орудийный расчет к правительственным наградам посмертно, а Петра Тимофеевича Свиженко — к званию Героя Советского Союза. Представили к награждению и меня. Эти награды не суждено было получить: лейтенант Свиженко умер в медсанбате, а наградные дела, видно, не дошли по назначению...
С каждым днем усиливались артиллерийские обстрелы и налеты авиации. В батарее кончились снаряды — осталось несколько штук бронебойных. Связи не было, мы были в полном неведении об обстановке.
Позже однополчане рассказали, что к концу дня 13 июня немцы захватили Ольховку. Наши отошли к опушке леса. Связи с артиллерийскими позициями не было, результаты наблюдений передавались на КП полка посыльными. В большинстве артподразделений кончились снаряды.
23 июля разведчика Демьяненко и еще четверых бойцов вызвал к себе комполка и направил их в штаб дивизии. Полковник Ларичев вручил им пакет для одного из стрелковых полков. Недалеко от штаба группа Демьяненко встретилась с немецкой разведкой. Одного немца убили, остальные ушли. Пакет Демьяненко передал по назначению, но, когда вернулся на КП дивизии, там никого не оказалось: 24-го штаб двинулся к узкоколейке. У Демьяненко пошла горлом кровь, он попал в ближайший госпиталь, с которым в этот день и вышел из окружения. Штабы 60-го артполка и 92-й сд во главе с их командирами, по-видимому, погибли. В лесу постоянно раздавалась ружейная стрельба.
Ночью 24 июня я получил приказ сняться с огневой позиции и двигаться к Мясному Бору. К тому времени в батарее оставалось два орудия, шесть человек расчета, трое ездовых и два связиста. На рассвете 25-го мы вытащили пушки, впрягли оставшихся лошадей и двинулись по указанному маршруту. Дорога была запружена техникой, обозами, людьми. Кое-как втиснулись в колонну. Нас встретил военком Пугачев и передал приказ: уничтожить пушки и выходить самостоятельно. Пушки мы подорвали и пошли дальше.
Дорогу бомбили и обстреливали из пулеметов фашистские самолеты. Люди разбегались во все стороны. В этой сутолоке растерялись наши батарейцы, разбежались лошади. Было видно, что никакого управления отходом войск нет, люди предоставлены самим себе.
Не могу обойти молчанием один невероятный случай. На обочине Дороги я увидел кучу обуви и прочего обмундирования. Тут же стоял интендант. Я попросил его заменить мои совсем порвавшиеся сапоги. «Не могу, нужен документ». — «Какой еще документ, разве Вы не видите, что творится?»
— Это к делу не подошьешь. Я материально ответственное лицо, Вам понятно? — отчеканил интендант. — Перед кем Вы собираетесь отчитываться, перед немцами, что ли? — Я поступаю, как положено!
Что стало с этим добром — не знаю. Если не сожгли, то все досталось врагу без всякого документа.
Колонна по дороге почти не двигалась, потом и вовсе остановилась. На обочинах всюду были люди, машины, фургоны, груженые телеги без лошадей, пушки и даже танки. У дороги, на мху, отчужденно сидел болезненного вида генерал небольшого роста. Он сжал ладонями виски и уперся в колени. Я постеснялся подойти и спросить, кто он и что с ним. Теперь об этом очень жалею.
Чем ближе к «коридору» — тем больше скопление армейского имущества и боевой техники. В одном месте, в лесу, стояло много больших палаток: то были медсанбаты и госпитали, подготовленные к эвакуации. Вдруг началась бомбежка. Низко летали самолеты, сбрасывали сотни бомб. Взрывы, дым, крики... Прямые попадания были и в палатки раненых. Бомбежка прекратилась лишь с наступлением темноты, и люди ринулись к «коридору».
Пробираясь по «коридору» ползком от воронки к воронке, по трупам немцев и наших, под сильным пулеметным огнем, я уперся в тупик. Дальше хода не было. Тогда я не знал, что «коридор» был наглухо перекрыт еще утром. Повернул обратно, пока не выполз из-под пулеметного обстрела. Огляделся — вдалеке цепь людей с автоматами на груди. Немцы! Я залег, зарылся в мох. Немцы прошли стороной. Я поднялся и пошел в противоположную сторону. Вскоре увидел группу наших. В центре стоял полковник с картой в руках и разговаривал с офицерами. Тут же было несколько бойцов с автоматами. Я подошел и попросил полковника включить меня в группу. Он отказал.
Ко мне подошел политрук, назвавшийся парторгом одного из стрелковых полков (кажется, Кузнецов из 22-го сп). Потом подошли два сержанта и два бойца, один с автоматом. Что делать? У меня в полевой сумке была карта, а компаса не оказалось — он, очевидно, оторвался от сумки, когда я ползал по «коридору»-В детстве, на Урале, я часто ходил с отцом на охоту и ориентироваться в лесу умел. Договорились о главном: в плен не сдаваться, случится вести бой — только до последнего патрона, а в критический момент — последнюю пулю себе.
Наметив первоначальный маршрут через болото, двинулись в тыл. В лесу встретили ветврача, теперь нас стало семеро. Мы пробродили по лесам и болотам целую неделю. Ели хвою, заячью капусту. В одном месте попалась прошлогодняя клюква — на ней отвели душу. Хорошо хоть были спички и два котелка, в которых иногда кипятили воду.
Однажды на кромке леса у болота увидели полуразложившиеся хрупы наших бойцов в полушубках. Один лежал вниз лицом, с вещевым мешком на спине. В нем оказались сухари, банка кукурузных консервов, махорка, сахар и спички. Мешок оказался крупинкой продления нашей жизни: сварили котелок каши, вскипятили чай, вдоволь накурились и пошли дальше.
Путь становился все труднее. Вышли на просеку, идущую, судя по карте, в сторону Трегубова. Просеки, как правило, были заминированы. Я предложил свернуть на обочину и идти стороной. Но один боец, не расслышав или не послушавшись распоряжения, продолжал идти по просеке. Раздался оглушительный взрыв. Не прошло и минуты — выстрел. Подорвавшийся на мине застрелился... Это произвело на нас тягостное впечатление.
Шла вторая неделя наших странствий. Еда давно кончилась. Выйдя из болота, наткнулись на пустые немецкие землянки. Вошли. Кто сел, кто лег на нары. — «Никуда я больше не пойду», — сказал один. — «Я тоже», — добавил второй, потом третий...
Надо было что-то предпринимать: оставаться здесь было небезопасно. Судя по карте, мы находились недалеко от Трегубова. От землянки шла тропа. Я прошел по ней в глубину леса и услышал далекое ржанье лошадей: там были немцы.
Вернувшись в землянку, я разбудил ветврача и автоматчика. Последнего предупредил, чтобы он был начеку, а мы с ветврачом попытаемся стащить у немцев лошадь.
Наступила ночь. Мы пошли по тропе, ориентируясь на ржанье, и вскоре увидели привязанных лошадей. Рядом стояла палатка, из нее доносился храп. Я приказал врачу как можно тише отвязать лошадь и выйти на тропу, а сам достал гранату «лимонку» и подошел к палатке.
Врач отвязал лошадь и повел ее по тропе. За ним отправился и я. Подняли людей и ушли далеко в глубь болота. Лошадь пристрелили и два дня варили мясо в конском жиру, заготавливая каждому впрок. Соли у нас не было, но «дареному коню в зубы не смотрят». Наелись, но сил особенных не прибавилось: сказывалось длительное истощение.
Кончалась вторая неделя блужданий по немецким тылам. Решили двигаться к переднему краю, чтобы ночью попытаться перейти к своим. Все чаще стали натыкаться на артиллерийские и опорные пункты врага. Осторожно отходили, но расположения переднего края немцев мы не знали, за что и поплатились. Немцы нас обнаружили и открыли беспорядочный огонь из автоматов. Все разбежались в стороны. Где ползком, где вперебежку — главное, уйти подальше от этого места. Когда все стихло, я осмотрелся. Никого. Рискнул свистнуть — ответа нет. Так я остался один.
Медленно пошел по лесу, пока не вышел на опушку. Забрался на пень и увидел железную дорогу, которую пересекало шоссе. Посмотрел на карту, все стало ясно: я находился возле Трегубова.
Тут же увидел немецкую батарею. Послышались визгливые голоса, и я подумал, что меня обнаружили. Спрятался в папоротнике, приготовив пистолет и гранату. Слева, на полянке показались двое немцев в одних трусах на лошадях без седел, за ними носилась овчарка. Ну, думаю, пропал: собака меня обнаружит. Но они покрутились и уехали. У меня отлегло от сердца.
По оврагу пополз к кустам. И вдруг попал под артиллерийский огонь: от Волхова били наши батареи. Осколком оторвало каблук от моего развалившегося сапога. Подумалось: «Куда же вы, братцы, стреляете?» Снаряды ложились далеко от целей.
Пасмурным вечером я переполз поляну и заполз в кусты. Хотелось есть. Достал мясо, но оно так воняло, что пришлось выбросить. Вдали, в воздухе, засверкала ракета. Вторая, третья... Ясно — впереди был передний край немецкой обороны. Но как преодолеть его?
В голову лезли разные мысли. Надо было все хорошо продумать, взвесить и только тогда действовать. Главное — не поддаться чувству страха. Передо мной вопрос стоял неотвратимо: либо жизнь, либо смерть. Третьего не дано.
Время было за полночь. Моросил мелкий дождик. Медленно, осмотрительно пополз к немецкому переднему краю. Засверкает ракета — ложился на землю. Выбирал такое направление, чтобы оказаться между точками, из которых выпускают ракеты: стреляющий ведь непременно выходит из землянки в траншею. Переполз какую-то тропинку и залег у небольшого кустика. Слева был небольшой дзот, справа — землянка, из которой слышался разговор и виднелся свет из-за неплотно прикрытой двери.
Невдалеке послышались шаги. Ко мне по тропинке приближался немец. На спине его висел мешок, на груди — автомат. Что делать? Лежать — наткнется и пристрелит. Стрелять — неоправданный риск. Как только немец приблизился, я вскочил и, что было сил, ударил рукояткой пистолета по виску. Немец упал, с головы слетела пилотка. Я нанес ему несколько ударов по голове и, не раздумывая, перепрыгнув через траншею, пополз в сторону нашего переднего края. Наткнулся на воронку, переждал в ней загоревшуюся ракету. Не успел сделать несколько шагов, у самого проволочного заграждения — «спирали Бруно», как меня подбросило взрывом, и я потерял сознание. Очнулся в канаве, в воде. Сообразил, что подорвался на мине, и удивился, что жив: ведь мог захлебнуться. Пошевелил руками, ногами — двигаются. Ноги, кажется, ранены осколками. Я увидел: канава проходит под проволочным заграждением к нашему переднему краю. Превозмогая боль в ногах, пополз, пока не выбрался на опушку леса. Здесь я увидел шалаш. Забрался в него, разорвал нижнюю рубашку, перевязал кровоточащие раны и тут же уснул. Проснулся в страшном изнеможении. Сильно болело правое колено: осколок попал в сустав. Все же поднялся, вытащил из стенки шалаша палку с рогулиной и побрел дальше, опираясь на палку. Неожиданно сзади услышал голоса: говорили по-русски: «Ребята, помогите!» — крикнул я. Это были три разведчика, возвращавшиеся с переднего края. Оказывается, по канаве я выполз рядом с нашей обороной между Трегубовым и Полистью.
Разведчики притащили меня в полковой медпункт. В медпункте перевязали, принесли котелок каши, хлеба, чаю с сахаром. Как давно я не видел такого прекрасного солдатского обеда! С тревогой вспомнил о своих товарищах, с которыми судьба разлучила меня два дня назад. Где они, что с ними?
Вскоре пришел работник СМЕРШ. Расспросил, записал и попросил у меня полевую карту. Карту я ему не отдал, сказав, что передам ее начальнику штаба. Дело в том, что на моей карте было много ценных пометок, нанес во время двухнедельного скитания по немецким тылам: минометные и артиллерийские позиции, опорные пункты с дзотами и складами, аэродром.
Через некоторое время пришел начштаба. Моя подробная информация с отметками на карте оказалась полезной. Рассказал я про каблук, про то, как далеко от целей ложатся наши снаряды. Отдал ему карту, а он поблагодарил и пожелал скорейшего выздоровления. Кстати, он же сказал мне, что на территорию соседей вышло еще пять окруженцев.
Пришла санитарная машина и меня увезли в полевой госпиталь в район Папоротно. Так закончилась моя служба в 60-м артполку 92-й стрелковой дивизии, до последней минуты сражавшейся в Любанской операции{55}.
Такая была война...
92- я дивизия, куда я попал, была кадровой, опытной: воевала уже на Хасане и Халхин-Голе. Люди в дивизии собрались замечательные: сибиряки и дальневосточники, крепкие, здоровые, веселые — чудо, а не люди! Меня определили ездовым в батарею 76-миллиметровых горновьючных пушек при 22-м стрелковом полку. Пушки еще царские, образца 1861 г. Разбирались на 7 вьюков, крепились к седлам. На каждую пушку — 6 лошадей да «заводная тройка», на трех лошадях зарядные ящики со снарядами. Я был коноводом такой «заводной тройки».
Лошадей в артиллерию отбирали крупных, сильных. Приучали и выстрелов не пугаться, и двигаться бесшумно. Самое трудное --научить лошадь ложиться — года два на это требуется. У командира нашего огневого взвода Клавдия Петровича Лебедева кобылка Нива была — маленькая, гнедая. Вот та ложилась: Клавдий Петрович на боевых стрельбах приучил.
Подошел наш эшелон 30 октября 1941 г. к Будогощи, а там — немцы. Все сожжено, разбито. В небе «рама» висит — немецкий самолет-корректировщик. Нас сразу обстреляли, два вагона вспыхнули. Клавдий Петрович приказал одним тушить пожар, другим — занять круговую оборону. Прямо с колес — в бой. Через десять минут наши пушки уже стреляли. Немцы, кричавшие в первый момент: «Сдавайтесь!» — не ожидали такого отпора и отступили в поселок. Мы миновали станцию и маршем двинулись в сторону Петровского.
Через день в сосняке южнее леса обосновались. Снег уже выпал, мороз, а мы в летнем обмундировании, и лошади без зимней ковки. Ни фуража, ни продовольствия: следом, говорят, подвезут. Только никакого подвоза мы так и не дождались... Самим что-то надо было соображать. Снег разроешь — травы нарвешь. Березовые ветки мелко-мелко нарубишь, запаришь, с травой перемешаешь и даешь лошадям. У них от такой еды колики, а что делать? Мы и сами на подножном корму были — что лошади ели, то и мы. Клюквой они, правда, брезговали. Кой-когда сухари получали — по одному на брата.
Беда была с боеприпасами. ДОП в Малой Вишере находился за 80 км. Бездорожье. Машина пойдет за снарядами — увязнет. Саперы по грудь в грязи настилы прокладывали...
Приспособились мы снаряды у немцев воровать: 75,9-миллиметровые отлично к нашим пушкам подходили. Обороны ведь сплошной нигде не было: ложбинка какая-нибудь, ручеек, так по одну сторону — мы, по другую — немцы. Они в 3 смены воевали, по 8 часов. Пересменками мы и пользовались. Снарядов у них полно было — и в ящиках, и так валялись. Подползешь поближе и веревку из кустов за снаряд закинешь. Зацепишь — и к себе тянешь. Я однажды таким манером тридцать штук натаскал. Клавдий Петрович доволен, языком прищелкивает, пострелять дал: знал, что я к стрельбе неравнодушен.
— У тебя глаз, как ватерпас, — говорил политрук Легкое. Многого он, однако, недопонимал. Внушал, например, что немцы боятся тех бойцов, кто побрит да в белых воротничках.
Действительно, бывали случаи, когда даже наступавшие эсэсовцы обратно поворачивали. Только уж совсем не от нашего вида...
Кроме обычных снарядов, мы у немцев и палочную шрапнель воровали. Она для разрушения проволочных заграждений предназначалась, ну а мы ее по живой силе использовали... В клочья разносило фашистов их же шрапнелью. Идут новые — увидят своих однополчан, по кустам растерзанных, понятно, отчего назад поворачивают. Вот такие «воротнички»...
В другой раз немцы к самой батарее подступили, а мы без снарядов. Пришлось сниматься, отходить. Я в прикрытии оставался. Ручной пулемет Дегтярева был. Пристроился на плащ-палатке под елкой его налаживать. А в щечки, как на грех, песок насыпался. Вдруг ветка приподнимается — два немца. Я фанату из-за пояса выхватил, за кольцо дернул. Фрицы попятились: «Гут, никс, никс...» Отошли к оврагу — я фанату им вслед бросил.
Собрал пулемет, подходит Легков: «Ты фанату бросил?» Рассказал ему, как дело было, а он с выговором: «Зачем отходить позволил? Надо было одной гранатой — и себя, и их!»
Обидно мне стало, что жизнь моя вроде копейки. «Война, чай, не на один день, — говорю. — Может, я еще живой пригожусь...»
Пока был жив Клавдий Петрович, у нас все целы оставались: и люди, и лошади. Хотя огонь, как все, вели в основном прямой наводкой. Ведь в сутки разрешалось расходовать только 7 снарядов. При такой экономии не до укрытий: каждый снаряд должен точно по цели бить.
Выкатим орудие на открытое место. 2-3 выстрела — и немцы засекают. Раз выстрелят — Клавдий Петрович на часы смотрит: следит, сколько времени они заряжают. Грянет второй — все, взяли «вилку». Третий выстрел будет поражающим — всем немедленно в укрытие!
В других взводах потери ежедневные. Там командиры плечами пожимают: везение, случайность!
Но мы-то видели: никакая не случайность, а точный расчет! И уважали Клавдия Петровича беспредельно. Любую его команду мигом выполняли.
А начальство, похоже, его недолюбливало: умный был, на все свое суждение имел и в итоге всегда прав оказывался. Эх, побольше бы таких командиров, скольких бы мы солдат на войне сохранили!
Самому-то Клавдию Петровичу уже недолго воевать оставалось... Беда стряслась в конце ноября, под Верхним Заозерьем. Я как раз дневалил. Приготовил в командирском блиндаже обед. Тут обстрел. Клавдий Петрович настоял вылезти. Подал я ему миску, ложку, хлеб, а сам скатился за блиндаж. Грохнул взрыв. Один осколок, небольшой совсем, угодил Клавдию Петровичу в висок. И все. Такого-то человека в долю секунды не стало...
Вскоре нашу батарею влили в 50-й отдельный разведбатальон. Мы его сокращенно А-батом звали — авангардный, значит. Мы и до этого в 1-м эшелоне были, а разведбат вообще по немецким тылам действовал. Его задача: предупредить проникновение немцев к нашему переднему краю.
Немцы — в деревнях, в тепле, сытые. Мы — в лесу на морозе. Кухонь здесь уж вовсе не видывали. Ямку под елкой выроешь, костерок махонький разведешь, снегу в котелке натопишь. Когда конинкой разживешься — поваришь ее сколько-нибудь без соли да полусырую и сжуешь. В разведбат вообще ничего не доставляли — у врага добывайте!
Ну и добывали: иной раз просто из-за толстого ранца немца пристрелишь.
Морозы донимали: уже в декабре за тридцать перевалило. А мы в пилотках... Зимнего ничего так и не выдали. Шинель с убитого снимешь, обрежешь вроде безрукавки — потеплей малость. А уши, ноги, понятно, обмораживали. И признаться нельзя: за обморожение — расстрел! Нарочно обморозился, чтоб дезертировать, — вот и весь сказ...
Как-то послали в деревню разведать, есть ли немцы. Немцев в деревне не оказалось, а мне здорово повезло: у местного старика валенки купил. За валенки все деньги, что в сумке были, отдал. Старик еще гусиного сала дал — я уши и пальцы смазал.
Из-за этих валенок я и в разведку попал. Командиром отделения разведчиков был Саша Кузнецов — молодой еще, двадцатого года, но профессионал настоящий, ничего не скажешь. Увидал он на мне валенки, стащить хотел. «Нет, — говорю, — хоть стреляй — не отдам!»
— Ладно, — говорит, — тогда пойдешь со мной в разведку.
Как стемнело, пошли в деревню, еще пулеметчик с нами. Пулеметчик на бугре в кустах затаился, а мы в овражек спустились. На краю деревни, в большой избе немцы гулянку устроили. Песни поют, танцуют с молоденькими девушками. Вдоль забора часовой ходит. Кузнецов говорит: «Ты ползи правее, я — влево. Как он подойдет ко мне метров на пять, кидай в забор патроны».
Я подпустил метра на три, тогда бросил. Часовой обернулся, Кузнецов, как коршун, сзади набросился, повалил, в рот — клин осиновый, на кисти — наручники. Поднял, ноги ему, как лошади, спутал. «Веди!» — говорит.
Я повел, а он — три гранаты в дом. За нами погоня, ее пулеметчик встретил. Кузнецов до последнего патрона из пистолета отстреливался, с одной «лимонкой» возвратился... Отчаянный был, бесстрашный, но и безжалостный — как к немцам, так и к своим.
Кузнецов меня за нюх ценил. «Мы все пьем, — говорил, — ты не пьешь. Мы курим — ты нет. Понюхай-ка, что ветер справа несет».
Запах сигарет немецких я действительно метров за 500-700 чуял. Его с нашей махоркой не спутаешь, да и редко у кого махорка бывала — мох и листья сухие курили.
«Нанюхал» я немцев за болотом. Кузнецов разведку боем назначает. «Сделаешь в болоте след, — говорит, — назад — «раком».
Они покурят, пойдут по следу. Встретишь их пулеметом. На просеку никому не выходить!»
По болоту ходить — целая наука. Февраль, мороз под 40, а лед под снегом всего в палец, не держит. А еще с пулеметом... Под ракитовым кустом его пристроил, сам почти до фрицев добрался. Назад тем же манером, след в след.
След заметили, идут. Подпустил метров на двести, дал очередь. Семерых убило, остальные — человек сорок — поползли. Наши набросились, завязалась рукопашная. Видно, тоже разведка была. Их офицер за одной сосной, Кузнецов — за другой. Немец из двух маузеров стреляет, а Кузнецов молчит, выжидает, пока у того патроны кончатся. В плен не взял — пристрелил.
Ребята вымокли в болоте, и несмотря на приказ, на просеку вылезли. «Пантелеев, — кричат, — не стреляй!»
Как все кончилось, мне выговор от Кузнецова, почему не стрелял.
— Так свои же!
— Дисциплина есть дисциплина! Их иначе не научишь!
И мне в наказание: «Собирай что у немцев есть — у живых и у мертвых».
— Я не мародер, — говорю. А он — за маузер, глаза бешеные, и впрямь выстрелит. Пришлось идти. 35 немцев убитых оказалось, 15 — раненых. И нас из тридцати пятнадцать осталось... Принес, что нашлось. Водки много было.
— Выпьем на их территории! — говорит Кузнецов. Пока все не выпили, не ушли.
Зверели мы от такой жизни. 15 марта, помнится, принимали меня в партию. Перед тем на партбилет фотографировали. Председатель парткомиссии посмотрел на мою карточку и говорит: «Да, увидел бы такой снимок Гитлер — инфаркт бы получил!»
Зверский, должно быть, вид у меня был... Но жизнь и на войне переменчива. К концу марта от нашей разведки почти ничего не осталось. Да и во всех трех полках 92-й дивизии к тому времени меньше тысячи сохранилось — от тринадцати-то тысяч человек, что в октябре в эшелоны грузились... Из остатков разных подразделений сформировали один сводный батальон. Все пехотой стали — и артиллерия, и разведка, и бронетанковая рота... Командовал батальоном комиссар Седых. Меня, как в партию приняли, назначили политруком роты. Приказ Ворошилова зачитали: о том, что во всех боевых действиях политруки должны быть впереди.
Но к тому времени вся армия выдохлась — наступать некому. 4 апреля Пасха была. И устроили немцы в этот день настоящее побоище: мы ведь уже совсем обессиленные были и почти что безоружные — ни патронов, ни снарядов...
Меня, раненного в руку и ногу, вечером вытащили разведчики 20-й дивизии НКВД, недавно за Волхов переправленные. Привязали к санитарной упряжке, и собаки сами потащили сани, на лыжахиустановленные, в медсанбат. Кругом — убитые лежат, раненые стонут. Вдруг вижу: Седых! Снарядом ему обе ноги оторвало, и кровь фонтанами бьет прямо в лицо... А я к саням, как чурка привязанный, — чем пособишь?
Довезли собачки до медсанбата на берегу речки, километрах в трех от Ручьев. Раны обработали, на руку гипс вроде самолета наложили. Не так болело, как зудело под гипсом — вши совсем замучили. Да температура еще, но в медсанбате давно уже никаких лекарств не было. А ноги ничего — с палкой могу передвигаться. Врач засунул мне историю болезни за голенище и говорит: «Ты один ходячий, иди — может, и выйдешь. Через "коридор" у Мясного Бора один из ста все же проходит. Может, повезет...»
— А вы как же? — спрашиваю.
— Мне нельзя — у меня раненые...
Допрыгал я к вечеру до дороги. Вижу — машина медсанбата вдалеке стоит. А перед глазами круги плывут — желтые, красные. Весна уже была, 8 апреля, а ночью снег выпал, я воронку и не заметил, а она полная воды. Как ухнул в нее с головой... Кое-как выкарабкался. Вода ручьями течет, нога онемела, не ступлю. Привстану — и броском вперед. Упаду — снова бросок. С машины меня и заметили. Открыли заднюю дверку, а в кузове печка и бочка с теплой водой... Дальше не помню, словно во тьму провалился. Очнулся в госпитале в Рыбинске — самолетом меня туда доставили. Год по госпиталям мотался — кости гнили.
Потом списали «подчистую», больше и не воевал...
305-я стояла до конца
Наш полк в мае 1941 г. из г. Бийска Алтайского края на пароходе по р. Бия дислоцировался в лагеря под Барнаулом для прохождения учений и летних маневров.
По берегу Бии на огромной территории соснового леса раскинулся палаточный военный лагерь.
Быстро прошел трудовой месяц, насыщенный учебой и культурными развлечениями.
22 июня в лагере проводили большой спортивный праздник. В самый накал спортивных состязаний диктор объявил: «Война!» «В ружье!» — скомандовал я и до конца Любанской операции с ружьем не расставался.
Вскоре мы возвратились в Бийск на свои места. В наш военный городок стали прибывать призывники из запаса. Из них формировали батальоны и отправляли на фронт. Меня считали опытным командиром, так как я уже участвовал в боях на финском фронте. Мне поручили формировать подразделения батальона и отправлять их на фронт.
В сентябре 1941 г. сформировали маршевый батальон, а меня назначили его командиром. Я выехал на фронт, навсегда оставив г. Бийск и любимую жену.
В Москву прибыли ночью. Столица не была похожа на себя: все затемнено, нигде ни звука, даже разговаривали вполголоса. Без остановки проехали Калинин. Уже была слышна артиллерийская канонада.
От г. Крестцы мы отбыли к Новгороду на автомашинах, в пути дважды подверглись налетам немецкой авиации.
Высадились в лесу, в 3 км от Волхова. Нас встретили офицеры и объяснили, что мы теперь воины 305-й сд. Эта дивизия вела бои в Новгороде, а затем отошла за Волхов.
Батальон мой расформировали, им пополнились подразделения дивизии.
Меня в своей землянке принял лично комдив Д. И. Барабанщиков и направил в 1002-й сп заместителем комбата, а вскоре я сам стал комбатом.
Так мы оказались на переднем крае обороны Новгородской группы. Батальон занял оборону против с. Хутынь. В селе была большая кирпичная церковь, она служила немцам хорошим НП. На новом месте мы соорудили оборонительную систему, укрепив позиции и ожидая сюрпризов со стороны противника.
Быстро углубились в землю, соединив ходами сообщения свои дзоты. Между нами и противником оставалась нейтральная полоса — Малый Волховец.
В землянках велась разъяснительная работа: побывавшие в боях политработники объясняли, что немцы ходят в атаку цепями в полный рост, как на тактических занятиях. Мои сибиряки удивлялись этому и ждали встречи с обнаглевшими завоевателями. «Ничего, — говорили они. — Мы их заставим ползать и зарываться в землю!»
Наша задача была в том, чтобы в первое время сдерживать противника и копить силы для будущих сражений.
Немцы имели превосходство в огневой мощи и технике. Мы противостояли им крепким духом и стремлением к победе.
Враги постоянно совершали артиллерийские и минометные налеты по площадям нашей обороны, они открывали огонь даже по незначительным целям, например, по людям, работающим в поле.
Мы все время жили в ожидании нападений со стороны противника, и ждать долго не пришлось. Немцы решили нас атаковать.
Однажды, как по расписанию, в 8 утра немцы провели сильную артподготовку наших позиций, затем на разных понтонах и лодках начали переправляться через Волховец, надеясь преодолеть 30 м за минуту, да наши бойцы тоже не дремали. Почти в упор был открыт ружейно-пулеметный огонь, лодки немцев начали тонуть, многие в панике пытались вернуться на свой берег, но уйти удалось немногим. Наши воины, разгоряченные боем, выскакивали из окопов и стреляли врагов, как охотники зайцев. Такого отпора немцы не ожидали и больше в атаку не ходили.
Пополнение к нам приходило в основном из сибиряков и уральцев, людей закаленных и смелых. Это были надежные воины, показавшие в первом же бою свою боевую выучку. Они знали, что большая победа складывается из малых побед.
Между тем приближалась осень. Начались дожди, слякоть. Ходы сообщения, вырытые в рост человека, в низинах заполнились водой: из окопов воду вычерпывали котелками. По долгу службы мне приходилось бывать во всех землянках и окопах батальона. Однажды, не дожидаясь полной темноты, я с группой бойцов отправился в обход наших позиций. Идти было трудно. Грязь стягивала сапоги. Нас заметили немцы и начали обстреливать из артиллерии. Один из нас пятерых был убит, оставшиеся кое-как пробирались по затопленному ходу сообщения, где вплавь, где — в непролазной грязи 150 м и ввалились в землянку командира роты. Этот случай еще раз доказал, что немцы держали под прицелом каждую точку нашей обороны.
Где-то в ноябре батальон был снят с передовой. Ускоренным маршем мы прошли 19 км. Однако, прибыв на место, никого не обнаружили, хотя признаки пребывания какого-то подразделения были, и вообще все выглядело так, как будто место было спешно покинуто. Но вся территория просматривалась хорошо: мы ожидали вторжения немцев, а потом сами решили пойти на сближение. Прошли два населенных пункта, полоску леса и наткнулись на противника. Завязался бой, но нас никто не поддержал и пришлось окопаться, заняв оборону. С наступлением вечера отошли назад метров на 300 и заняли оборону в с. Тигода. К полудню первого дня прибыл весь наш полк, но боев не принимал.
Утром следующего дня поступил приказ: «Отвести батальон, оставить Тигоду и Никитине». Мы с болью оставили эти поселки, потом за них пришлось отдать многие человеческие жизни.
Заняли оборону за Никитине, слева оказался п. Муравьи, справа — лес. Положение создавалось серьезное.
В этом круговороте было трудно разобраться, некоторые пали духом. Командир полка Новиков застрелился, началось брожение, паника. Пришлось наводить порядок с помощью пистолета.
Мы же продолжали бороться. Немцы заняли Тигоду и Никитине и начали наседать на нас. Пришлось отбить несколько атак.
Прибыл другой командир полка, фамилии его не помню. Он оказался совсем неподготовленным к принятию верных решений и за короткое время полк понес большие потери. Мне кажется, что у этого командира вряд ли было какое-нибудь военное образование. Тактические задачи он решал вопреки требованиям военного искусства, чем вызвал недовольство всего комсостава полка.
Я рапортовал об этом командиру дивизии, и на следующий день комполка был отозван. На его место был назначен Арсений Иванович Смирнов. Он окончил военную академию, и это сразу сказалось на делах полка. При его участии были сделаны перегруппировка и перестановка сил, и все наладилось.
Между тем на всем протяжении фронта начались ожесточенные бои. На рубеже Посад-Отенский, Дубровка-Шевелево противник оборонялся особенно ожесточенно. Здесь стояли батальоны испанской «голубой» дивизии. Кроме того, немцы по ходу боев перебросили сюда подкрепление и несколько раз контратаковали части нашей дивизии, но безрезультатно. Неся большие потери, они перешли к обороне.
В декабре наша дивизия перешла в наступление и выбила противника из населенных пунктов. Но трудно решались вопросы снабжения: у нас все время был недостаток в снарядах и продовольствии. Используя горький опыт, пришлось менять тактику: вместо лобовой атаки идти в обход. Внезапность нападения тоже была нашим союзником.
Однажды ночью наш батальон по лесу обошел с правого фланга с. Никитине и неожиданно для противника ворвался в Тигоду и в Никитине. Немцы в панике бежали от нас в трусах и без оружия. Некоторые скрылись в лесу, но там их настигла наша крепкая зима — особенно несладко пришлось испанцам. Так за одну ночь были взяты Тигода и Никитино. И мы вышли к Шевелево.
Другими частями были взяты Дубровка, Ситно и другие пункты. В этих боях были ранены политруки А. 3. Мильман и К. П. Лопухин.
Наш батальон в обороне под Шевелевом не задержался: был получен приказ занять оборону правого фланга с. Змейское. Большое с. Змейское тянулось по восточному берегу Волхова километра на три. В центре стояла церковь, там расположился штаб полка.
Справа от села находилась высота, похожая на огромный курган, его огибал Волхов. На окраине Змейского было небольшое помещение с подвалом, выложенным кирпичом, вроде бывшего овощехранилища. Для обзора противника лучше места было не найти. В проемах окон и пробоинах установили пулеметы и посты наблюдения.
В декабре правый берег Волхова был полностью очищен от фашистов, между нами и противником оказалась нейтральная полоса — Р. Волхов. Расстояние этой нейтральной полосы было от 150 до 300 м. Перед батальоном — за Волховом — чистая поляна, метров 200 до опушки леса. Справа расположился совхоз «Красный ударник», слева — хутор, соединенный одной улочкой с Волховом. Между совхозом и хутором — метров 700. По берегу Волхова в нашу сторону тянулись дзоты с амбразурами.
Рядом с хутором от леса к Волхову шла лощина, ее впадина оказалась на одном уровне с водой, поэтому там не было дзотов. Таким образом, у противника оказалась брешь в обороне метров на 100. И мы, и противник перешли к обороне.
Первое время мы обменивались огнем артиллерии. Мой КП был сильно разрушен, но из руин кирпича мы сделали пулеметные гнезда и НП.
Одной из наших задач был прорыв обороны противника. Но у нас ничего не получалось: не хватало снарядов, нечем было подавить огневые точки противника. Мы понимали причины плохого снабжения. Эвакуированные в глубь страны заводы не успели наладить выпуск военной продукции, поэтому нас почти не поддерживали артиллерия и танки. Укрепленные дзоты и доты мы атаковали с легким оружием — винтовками и пулеметами, а самым сильным нашим оружием было громкое «ура!».
Где-то в середине декабря, часа в два, ко мне на КП явились трое офицеров в накидках, их звания я не установил. Они были из корпуса генерала Гусева и собирались атаковать без артподготовки.
Я им объяснил, что рельеф местности для кавалерии не подходит — крутые берега. Вместе мы вышли на рекогносцировку местности. В зимнюю ночь все было хорошо видно.
Убедившись, что кавалерии сражаться здесь будет трудно, командир сказал: «Тогда будем атаковать в пешем строю!»
Скоро прибыло примерно два эскадрона, построились повзводно. Я их осмотрел. Ребята были как на подбор: хорошо одетые и обутые, вооруженные автоматами и карабинами, на поясе у каждого — гранаты.
Командир дал команду взводам развернуться в боевой порядок и бойцы быстро пошли по склону берега к Волхову.
Взлетело несколько ракет. Поле боя озарилось дневным светом, немцы открыли ураганный пулеметный огонь... Атака была сорвана. Так трагически закончилась попытка прорвать оборону противника и выполнить безответственные приказания бездарных командиров.
Для прорыва обороны нужна была серьезная подготовительная работа. Я принялся за нее. Сначала хорошо изучил оборону противника, вникая во все до мелочей. Нужную точку я мог найти на память.
27 декабря в два часа дня нас, двух комбатов, вызвал командир полка и приказал построить батальоны в указанном месте: «Двумя батальонами атаковать противника без выстрелов. Помощи не просить!» На прощание обнял нас за плечи и ушел. Мы собрали командиров рот и уточнили действие каждой роты во время атаки.
Ночь была с легким морозцем, пурга, метель, видимость — метров 30.
Вторым комбатом был П. М. Данилов. Среднего роста, красиво сложенный, с усиками. Нам обоим только что перевалило за 30 лет. Ответственность была огромная, но делать было нечего: приказ нужно выполнять.
«Итак, Павлик, — сказал я комбату, — пришел и наш черед выполнить свой долг». Мы обнялись, улыбнулись друг другу и встали во главе колонн. Жестом руки я подал команду: «Вперед!»
Надеясь на свою память в ориентировке на местности, я стал вместе с бойцами спускаться к Волхову. Мы вышли точно в лощину у хутора, где не было дзотов, зашли немцам в тыл и забросали их гранатами. В перестрелке второго эшелона я был ранен и меня унесли с поля боя. Дальнейших событий этой операции я не знаю.
Так закончился трудный, тяжелый 1941 г., когда многие отдали свои жизни за Родину. Мне же достался госпиталь...
Новый 1942 г. я встретил в госпитале г. Крестцы Новгородской области. Пробыл там около месяца.
Однажды на обходе главврач объяснил раненым обстановку на фронте и убежденно сказал: «Вы нужны там, на передовой, так что перевязки придется делать в полку».
Никто не возражал: все понимали трудность обстановки. И мы, группа офицеров, отправились на передовую, не залечив ран, не сняв повязок, опираясь на палки.
Два дня добирались до передовой, прошли селения, которые брали с боем, прошли Змейское, Волхов, прошли по тому месту, где мы атаковали, где я был ранен.
Стоял тихий солнечный январский день, солнце клонилось к закату. Наконец, мы встретили наши войска, они продвигались к Ленинграду. Наша группа разделилась, все искали своих.
Я перешел железную дорогу Новгород-Чудово и нашел свой полк. Он расположился в большом лесу. Горел костер, саперы рыли землянки для штаба полка. Все было знакомо, привычно и дорого. Командир полка сидел на бревне у костра, опершись на колени. «Здравствуйте, Арсений Иванович!» — радостно воскликнул я. Смирнов поднялся, с недоумением посмотрел на меня, а потом обнял и как-то виновато сказал: «А мы тебя уже похоронили». Оказывается, была похоронка. Их в моей жизни было две.
Но сейчас была радость от встречи с боевыми друзьями. От радости я даже не почувствовал, что в моем валенке мокро от крови: нужно было делать перевязку, чем и занялись санитары.
Четыре дня я был при штабе полка, пока уточняли линию обороны и укомплектовывали части личным составом.
Прибыл новый начальник штаба полка вместо убитого Н. А. Назарова.
Я вновь принял батальон.
Нужно было начинать вторую боевую жизнь. Как всегда, я начал с осмотра местности перед батальоном. Там расположилась Д. Малое Замошье. В 2 км — Большое Замошье. Обе заняты немцами, а мы, вроде, вклинились между ними. Малое Замошье имело одну улицу с юга на север. Как обычно, немцы превратили жилые дома в дзоты и доты, так что взять этот населенный пункт без артиллерии было трудно. Рота командира Клеца вплотную засела в лесу, заняв оборону, и на каждый выстрел отвечала выстрелом. Снабжение и пополнение шло к нам из Большого Замошья. С восточной стороны дороги тянулся полосой в 30 м хвойный лес.
Однажды в феврале мы с командиром Клецем и адъютантами вышли на рекогносцировку леса, уточнили расположение засады. В засаду послали взвод, усиленный пулеметами, и заминировали подходы. За ночь взвод хорошо окопался и укрепился. Для его поддержки на Большое Замошье была переброшена артиллерия.
Утром оттуда вышла колонна солдат, около роты, их сопровождали три подводы с кухней. Когда голова колонны прошла засаду, взорвались мины. Это был сигнал к тому, чтобы открыть огонь. Буквально за минуту все было кончено — пулеметы и автоматы завершили эту удачную операцию. Для немцев же это было ЧП, и они решили взять реванш. Дней шесть немцы ежедневно ходили в атаку, но каждый раз мы их отбивали.
Малое Замошье немцы снабжали самолетами, но и тут они потерпели неудачу — парашюты с грузом часто относило в нашу сторону. А через некоторое время Малое Замошье было нами взято.
В январе 1942 г. наши войска прорвали оборону немцев на Волхове.
Навстречу шла 54-я Армия Ленинградского фронта.
Наконец, между нами оказалось всего 30 км. Это заставило немцев отказаться от штурма Ленинграда. Кроме того, группа «Север» попала в безвыходное положение. Желая помочь этой группе, генерал-полковник фон Кюхлер бросил против нас более 15 дивизий, как писали газеты, с целью закрыть горловину нашего прорыва и блокировать Любанскую группировку.
Об этой горловине надо сказать подробнее. Что она собой представляла?
Это был прорыв немецкой обороны нашими войсками шириной в 5 км в районе железнодорожной станции Мясной Бор, этим мы блокировали железную дорогу Новгород-Чудово, нарушив коммуникации противника, поломав все его планы.
У железной дороги мы выбрали единственный участок со сдерживающей почвой. Здесь был проложен бревенчатый настил, а по нему — узкоколейка. Через замошские болота другого пути не было.
Это был единственный на всю армию путь сообщения — главная артерия, справа и слева от которой находились непроходимые топи.
С обеих сторон наш «коридор» простреливался всеми видами оружия, а днем с воздуха его бомбили самолеты. Мы называли это место «огненным коридором». Наша 305-я сд занимала здесь оборону, находясь в непосредственном соприкосновении с противником.
Гитлеровцы решили нас оттуда выбить. С этой целью они сняли свои дивизии из-под Ленинграда и усилили на нас давление, обрушив на узкий «коридор» артиллерию и авиацию. Тонны смертоносного груза стали валиться на наши головы. Поддерживаемые артиллерией, авиацией и танками, немецкие войска в марте 1942 г. закрыли наш «коридор».
Десять дней — днем и ночью, шли ожесточенные бои, мы несли большие потери, однако все-таки ликвидировали немецкую блокаду. «Коридор» уменьшился до 4 километров. Это создавало дополнительные трудности. Многотысячную армию невозможно было обеспечить продовольствием и боеприпасами, поэтому во всем этом у нас постоянно ощущался недостаток.
Мне, участнику тех событий, трудно вспоминать прошлое, уж очень дорого нам обошелся «огненный коридор», убитых было столько, что приходилось иной раз идти не по земле, а по трупам.
Когда заболел{56} командир 2-й ударной Н. К. Клыков, его сменил генерал Власов. Армия находилась в очень трудном положении, продовольствия и боеприпасов не хватало. Наше положение ухудшилось с приходом весны. Начал таять снег, превращаясь в труднопроходимую кашу, вода затапливала низменности, две трети позиций из-за грязи пришлось оставить. Бойцы переселялись на островки и даже настилы.
Мы получили сведения, что противник снова готовит удар. Хотя до этого бои ослабли и мы ограничивались только перестрелкой, но немцы сосредоточили большое количество войск в лесах у д. Большое Замошье и за озером Большое Замошье.
Однажды в солнечный апрельский день я собрал командиров рот и объявил: «Сегодня будем давать концерт фрицам».
Я приказал каждой роте представить нужное количество пулеметов. Любители приключений взяли с НП шесть трофейных пулеметов. Вооружился и комиссар батальона Семен Делов. Собралось человек 20.
Вышли на моховое болото, расположились на кочках, удерживающих человека. Каждому был дан сектор обстрела и дальность прицела. Цели находились на расстоянии от 500 м до 3 км. «Огонь!» — скомандовал я.
Необычный рев понесся по лесам и болотам Замошья. Выдержали две минуты. Стало тихо. Неожиданно немцы открыли беспорядочный огонь, но их снаряды падали в болото, не причиняя нам урона.
Мы побежали обратно, спотыкаясь и падая. Но всем почему-то было смешно. Пожалуй, немцам впервые пришлось вести такую беспорядочную стрельбу. Кроме того, мы убедились в полезности неожиданной атаки.
На следующий день поступило сообщение, что через деревню везли много раненых, ну, а «жмурикам», как мы называли мертвых фашистов, был приготовлен березовый крест с каской.
Как я уже говорил, весна принесла нам много трудностей. Немцы воспользовались этим и снова закрыли «огненный коридор», а мы были бессильны что-либо предпринять — ходить в атаки через водные преграды было невозможно.
Кроме того, по всему фронту немцы усилили бомбежку и обстрел наших позиций из всех видов оружия. В одном из таких обстрелов меня сбило взрывной волной и я почувствовал боль в левой ноге. Невозможно было встать. Казалось, что перебиты все кости. Боль пронизывала и позвоночник. Все тело ныло, и тут я первый раз почувствовал страх. Меня довели до КП. Санитары сняли сапог с разорванным голенищем, очистили голень от осколков. К счастью, кость не была перебита. С трудом начал я ходить, опираясь на палочку.
Немцы продолжали нас атаковать по всему фронту, но взять нас не смогли. Бойцы сражались с неиссякаемым героизмом, это был массовый героизм. Основной удар немцев был направлен на Новую Кересть, Сенную Кересть, Любань.
Хотя я был ранен, но мне тоже была поручена оборона полка. Собрал я бойцов и командиров, среди которых тоже были раненые, и сказал: «Кто только может держать оружие хоть одной рукой — тот уже боец».
Но все хорошо и сами понимали, что выжить можно, только сражаясь. Всех более или менее здоровых командир полка забрал и увел на Новую Кересть. Сюда же беспрерывно поступали раненые, ожидавшие отправки на Большую землю.
Мне опять не повезло. При обходе линии обороны я был вновь ранен. Рядом разорвался снаряд, и я потерял сознание. Когда очнулся, то мною уже занимались санитары, а сопровождавших не было. Я был весь в крови, осколком ранило предплечье левой руки и разбило правую бровь. Санобработку произвели на скорую руку, порвав нижнюю рубашку на бинты, и я снова встал в строй.
Мы страдали не только от ран, очень трудно было с продовольствием: ели без соли тухлую конину. И, несмотря на это, продолжали сражаться... Пополнение собирали, где придется.
Однажды командир полка Смирнов привел группу. Вид у них был страшный: грязные, усталые, на всех бинты с засохшей кровью. Мы поделились всем, что было: угостили кониной с душком.
Мы продолжали отбивать атаки противника, оставаясь непобежденными. На улице был уже июнь.
Вспоминается такой инцидент. Вокруг штаба под кустами лежали и сидели наши бойцы, занимались своими делами. Вдруг видим: идут два солдата без оружия. Я поднялся, подошел к ним и спросил: «Почему вы без оружия?» Они руками начали объяснять, что контужены. Что-то в них мне показалось подозрительным. Внимательно осмотрел, а потом ударил одного в лицо. «Ты с ума сошел!» — закричал майор Ромашин.
Я приказал раздеть неизвестных. Они были чистые, упитанные, без ран. Стало ясно, что это вражеские лазутчики. Я их расстрелял.
Однажды, после полудня, вокруг все стихло. Нигде ни единого выстрела. Даже жутковато стало. Появился Смирнов и объявил, что сегодня будем выходить на Большую землю — проход будет открыт.
Все пришло в движение, по просекам, по изрытым дорогам потянулись люди. Шли в обнимку, непонятно было — кто кого ведет. Ползли и тащили на плащ-палатках раненых. Зрелище было удручающим.
Смирнов приказал мне прикрыть отход.
Я с группой в 40 человек остался на месте, а когда солнце село, тоже пошел к выходу.
Все было заполнено людьми. Настил, сильно разбитый бомбежками и снарядами, казалось, гнулся под тяжестью людской массы. Огромные воронки, заполненные водой, представляли серьезную опасность.
Даже здоровому человеку было трудно пробираться, что уж говорить о больных и раненых. Но мы шли.
Откуда-то пошел слух, что к нам прошел батальон для оказания помощи и эвакуации тяжелораненых. По-прежнему было очень тихо, что вызывало подозрение.
Настала короткая июньская ночь — тихая, малооблачная. Люди двигались вплотную, не обращая внимания на воду, оставалось несколько метров и вдруг...
Окрестность озарилась огнем, ночная тишина нарушилась оглушительным грохотом. Сотни мин и снарядов обрушились на полуживых и беззащитных людей. Рев, крики, стоны, умоляющие призывы о помощи огласили недавнюю тишину. Но что можно было сделать?
А с высоты поднялись немецкие автоматчики и, двигаясь толпой, стали в упор расстреливать ползущих навстречу людей.
И все-таки смельчаки нашлись. Неожиданно заговорил наш ручной пулемет, дал несколько хороших очередей и... замолк. Толпа автоматчиков поредела, а оставшиеся разбежались. Оказалось, что в нашей группе шел артиллерист 830-го ап Саша Добров. Это он взял пулемет убитого солдата и хорошо прошелся по немецким автоматчикам.
Далеко не всем удалось выйти живыми из этого адского котла. Многие встретили свою смерть уже на пороге Большой земли. Многих поглотили Волховские болота, многие, обессилев, попали в плен. Этой участи не избежал и я.
Части, вышедшие из окружения, влились во 2-ю ударную армию, которая освобождала Ленинград.
Наши потери дорого обошлись фашистам. В сражениях они потеряли свои отборные дивизии, многие из них перестали существовать и была сорвана попытка штурма Ленинграда.
Некоторые связывают 2-ю ударную с именем Власова, но они не знают настоящей правды.
Дело в том, что Власов не уводил с собой и взвода. Он был пленен с шестью подчиненными{57} и уже позже, в 1943 г., возглавил так называемую РОА, не имевшую ничего общего с нашей 2-й ударной.
Ради правды, ради памяти тех, кого мы потеряли, я пишу все это.
В числе потерянных были мои близкие друзья, с которыми я шел от Новгорода к Ленинграду. Мне хочется назвать имена героев, павших в последнем бою:
Смирнов Арсений Иванович — командир 1002-го сп,
Вандышев Григорий Иванович — комиссар полка,
Афанасьев Григорий Иванович — начальник штаба полка,
Моисеенко Семен Иванович — заместитель комбата,
Делов Семен Иванович — комиссар батальона,
Ромашин Григорий — начальник артиллерии 1002-го сп,
Головкин Михаил Иванович — командир роты (застрелился).
Когда я вижу торжественно-скорбную церемонию возложения венков к могиле Неизвестного солдата, то на меня наваливается тяжесть воспоминаний о пережитом и пройденном. Я погружаюсь в свои воспоминания, и мне видится атакующий батальон до и после боя, павшие герои. Многие из них покоятся в братских могилах. Если исключить из состава моего батальона немногих счастливчиков, вроде меня, то можно назвать Неизвестными батальоны и даже полки.
Мне вспоминаются все: и известные, и неизвестные, и живые, и мертвые, кто получал награды и те, у кого война отняла все, лишив их и жизни, и имени, и наград...
Прикрывая отход...
В 1940 г. я окончил среднюю школу в г. Ирбите Свердловской области и поступил учиться во 2-е Ленинградское Краснознаменное артиллерийское училище. 22 июня 1941 г. учеба была прервана, а личный состав направили в Эстонию — в действующую армию. В конце июля мы отошли к Ленинграду и нас распределили по частям. Я и несколько моих товарищей получили предписание в 305-ю сд, которая формировалась в г. Дмитрове Московской области. Я был направлен в 5-ю батарею 830-го артполка командиром взвода управления. 17 августа 1941 г. 305-я сд прибыла на Северо-Западный фронт и вошла в состав Новгородской армейской группы. Основной состав дивизии — ополченцы Москвы и колхозники Калининской области. Вскоре мы вошли в состав Ленинградского, а затем Волховского фронтов, хотя наше место дислокации почти не менялось. Недоукомплектованная оружием и людьми, дивизия с марша вступила в бой с превосходящими силами противника. Довооружались и доучивались военному искусству в боях.
23 октября 1941 г. газета «Известия» писала о 305-й сд: «Два месяца тому назад после шестидневных ожесточенных боев за Новгород наши части под давлением численно превосходящих сил противника вынуждены были оставить город. Н-ская часть заняла оборону по берегам рек Волхов, Малый Волховец и о. Ильмень. За это время немцы не раз пытались прорвать нашу оборону, переправиться через водные рубежи, зайти во фланг. Но все эти попытки были ликвидированы огнем нашей артиллерии, минометов и смелыми контратаками пехоты. Н-ская часть продолжала упорно удерживать линию обороны. На Новгородском направлении немцы не продвинулись ни на один метр вперед...» Не добившись успеха на рубежах обороны 305-й сд, противник в конце октября 1941 г. прорвал оборону нашего соседа справа (267-й сд) и устремился в направлении Малой Вишеры и Тихвина. Стремясь расширить прорыв, враг после массированного налета авиации и артиллерии силами двух полков — полка СС и полка 250-й испанской «голубой» пехотной дивизии атаковал правый фланг 305-й сд — военный городок Муравьи, но был полностью разбит и перешел к обороне. К настоящему времени осталось в живых только три участника тех боев: политрук пулеметной роты Павлов Василий Андреевич, полковой разведчик Беляев Михаил Михайлович и я — командир взвода управления 5-й батареи.
В начале декабря 1941 г. дивизия перешла в наступление, выбила врага из населенных пунктов Никитине, Тигода, Дубровка, Ситно, полностью очистила (в полосе своего наступления) правобережье Волхова. Начались тяжелые бои по захвату плацдармов на западном берегу Волхова.
Первый населенный пункт на западном берегу Волхова, освобожденный одной из стрелковых рот дивизии, находился напротив военного г. Муравьи. Эту роту поддерживала огнем и наша батарея.
В наступление на д. Теремец через Волхов по льду пошел батальон 305-й сд в составе 300 человек. Артиллерийской поддержки не было из-за отсутствия снарядов. До западного берега добралось лишь 30 человек, которых противник своим огнем вдавил в глубокий снег. Соседняя дивизия успешно форсировала Волхов, одна из ее частей захватила плацдарм в лесу правее д. Теремец. Противник весь огонь обрушил на соседа, не давая ему возможности взять Теремец. Уже в сумерках 30 наших бойцов, которых противник посчитал убитыми, ворвались в Теремец, посеяли панику среди фашистов и они бежали, побросав артиллерийские орудия, стрелковое оружие и даже штабные документы. Нескольких немцев взяли в плен. Орудия тут же развернули на 180 градусов и открыли огонь по их же хозяевам.
Пытались захватить плацдарм в направлении совхоза «Красный ударник» и южнее его в районе Старой Руссы; обе попытки были неудачными. Тогда командир 1002-го сп майор Арсений Иванович Смирнов приказал двум своим батальонам перейти Волхов ночью, под покровом сильной метели, и без шума атаковать противника. Атака была такой стремительной, что к рассвету мы уже подошли к шоссе Новгород-Чудово между Подберезье и Мясным Бором, где встретили сильное сопротивление врага. Нам пришлось залечь в снег. Одним из батальонов командовал капитан Михаил Трофимович Нарейкин, который был в этом бою ранен.
В январе 1942 г. сосед справа овладел совхозом «Красный удар ник» на западном берегу Волхова и затем железнодорожной станцией Мясной Бор. В этот прорыв была введена 305-я сд с задачей взять Малое Замошье и далее продвигаться на юг. Малое Замошье 305-я сд окружила, но в 500 м от Большого Замошья была остановлена превосходящими силами противника. Линия обороны дивизии протянулась от Большого Замошского озера до населенного пункта Гаренка — это около 15 км по фронту.
В Малом Замошье было окружено более 200 немцев. Их снабжали продуктами и боеприпасами, которые сбрасывали на парашютах с самолетов. Иногда по воле ветра кое-что доставалось и нам.
В феврале 1942 г. у дороги, идущей из Большого Замошья в Малое Замошье, остался лишь мой наблюдательный пункт, все остальные подразделения были передвинуты на левый фланг. Немцы силой до роты предприняли контратаку, пытаясь прорваться в Малое Замошье, чтобы вывести своих из окружения. Снарядов у нас не было. Мы имели ручной пулемет Дегтярева, один автомат ППД и личное оружие — винтовки и карабины. Завязался неравный бой. Немцы нанесли бомбовый удар с воздуха, затем сделали короткую артподготовку и пошли в атаку. Все пустые землянки, оставленные пехотой и нашей 6-й батареей были разрушены, уцелела единственная наша землянка с людьми. В разгар боя, когда немцы подошли к нашему наблюдательному пункту метров на 150. нам на помощь подоспели два бойца с 50-миллиметровым ротным минометом и несколькими лотками мин. С их помощью основная часть немцев была перебита, а оставшиеся с ранеными уползли в Большое Замошье. Вскоре немцы из окружения вышли через Большое Замошское болото и Малое Замошье стало нашим тылом.
Противник с каждым днем активизировался. Почти непрерывные налеты авиации, массированный артиллерийско-минометный обстрел осложняли снабжение боеприпасами и продовольствием. Основной огонь артиллерией и авиацией наносился по «коридору» шириной в 3 км, который соединял нас с тылами. Этот «коридор» всегда дымился и пылал, терзаемый непрерывным грохотом. В марте 1942 г. противнику удалось перекрыть «коридор». Снабжение наших войск прекратилось, лишь по воздуху самолеты у-2 время от времени сбрасывали боеприпасы и сухари, которых было крайне мало. Натиск противника усиливался. Мы перешли на прицельный огонь и то только в крайних случаях.
Немцы через динамики призывали сдаваться в плен, обещали хорошее обращение и питание. И заканчивали свои передачи надрывным криком: «Бейте артиллеристов, бейте Жигалова!» Капитан Жигалов командовал 1-м дивизионом нашего полка. Такая высокая оценка противником действий артиллеристов поднимала наш боевой дух, несмотря на большие потери. В этих боях среди других погиб и лучший разведчик батареи коммунист Никулин, который до войны был директором ресторана железнодорожной станции Вятка.
Дней через пятнадцать совместными усилиями частей 52, 59 и 2-й ударной армий «коридор» был восстановлен. К нам начали поступать боеприпасы, продукты питания, фураж и пополнение, но ненадолго. Началась весна и «коридор» залила вода. 305-й сд пришлось растянуть свою оборону до горловины прорыва по берегу Большого Замошского болота. За боеприпасами и продуктами на Большую землю по «коридору», залитому водой и находящемуся под непрерывным огнем, мы посылали своих людей верхом на лошадях. Далеко не каждому удавалось вернуться, многие погибали либо возвращались ранеными или больными. Так, комиссар 5-й батареи политрук Хомич вернулся хотя и не раненым, но таким распухшим, что на него не могли надеть рубашку, его эвакуировали на Большую землю самолетом. Командир орудия А. И. Зайков со своей группой попал под бомбежку и был контужен, однако доставил груз в батарею. Зайкова отправили в медсанбат дивизии, который располагался в Новой Керести.
28 мая 1942 г. противник снова захватил «коридор». 305-я сд оказалась отрезанной от своей 52-й армии и была переподчинена 2-й УА, также находившейся в окружении. 305-й сд была поставлена задача прочно удерживать оборону в районах Большого и Малого Замошья. Как нам объяснили, с наступлением зимы это будет хорошим плацдармом для наступления на Ленинград. Вскоре обстановка ухудшилась, и нам было приказано прикрывать отход 2-й ударной армии.
Противник, сконцентрировав большие войска, усилил натиск На боевые порядки 305-й сд. Почти непрерывные бомбежки и артиллерийско-минометные налеты вместе с атаками пехоты не принесли противнику успеха на рубеже обороны 305-й сд. Нам объяви ли, что, как только мы выйдем из окружения, нашей дивизии присвоят звание «гвардейская». Личный состав 305-й сд, пройдя большой боевой путь оборонительных и наступательных боев научился воевать не только теоретически, но и практически. Мы к этому времени уже имели опыт и по ведению боя в окружении. Почему позволили противнику окружить нас дважды на одном и том же участке в горловине зимнего прорыва, не расширив ее силами 59-й армии с севера и 52-й — с юга, мне не ясно до сего дня. 305-я сд, как и другие части 2-й ударной, попала в очень тяжелое положение. Снабжение боеприпасами и продовольствием было отвратительным, а лошадей кормили так называемым веточным кормом, от которого они дохли, а мы ели их трупы.
С апреля мы ни разу не получали нормального питания, да еще половину марта провели в окружении, голодая. Вот обычный суточный рацион нашего питания: одна пачка концентрата пшенной каши — 150-200 г на 10 человек, каждому столовая ложка сухарных крошек и иногда чайная ложка сахарного песку, а соли совсем не было. Если в полку убивали лошадь, то ее делили на все батареи. На каждого доставалось не более 100 г мяса, его варили, макали в сахарный песок и ели. Немало дней было и без сухарных крошек, и без сахара. Был у нас в батарее красноармеец Нефедов — богатырь выше двух метров, один разворачивал орудие на 180 градусов. А тут так обессилел, что ходил еле-еле. Он обратился ко мне: «Товарищ комбат, прикажите давать мне этой бурды (вода, чуть мутная от небольшого количества пшенной крупы) две порции. Совсем обессилел, ноги не держат». Я приказал старшине удвоить Нефедову порцию. Солдат очень обрадовался. Было больно видеть пухнущих от голода людей, продолжающих героически сражаться.
В мае мне приказали отойти от Большого Замошья и выбрать наблюдательный пункт примерно в 1,5 км на северо-восток от Малого Замошья. Здесь, метрах в 150 от нас, расположился штаб батальона капитана Михаила Трофимовича Нарейкина, а в 15-20 м — наблюдательный пункт 120-миллиметровой минометной батареи, которой командовал мой земляк — студент Индустриального института г. Свердловска старший лейтенант Евгений Петрович Шершнев — опытный и волевой командир. Его, за деловые качества, юмор и острое словцо, неунывающего в любой ситуации, боготворили все бойцы и командиры. Командиром взвода управления этой батареи был старший лейтенант Леонид Абрамович Залгаллер — до войны студент архитектурного института. Он знал много стихов, прекрасно и с большой охотой их читал. Выполненные им панорамы местности вызывали у нас восхищение.
Со всех сторон шел непрерывный бой. Впереди была широкая поляна, по которой немцы не рисковали наступать, и мы, занявшие перешеек между болотами, очутились в сравнительно «тихом» месте. Ель, на которой находился мой НП, была метров 30 высотой. С нее в стереотрубу хорошо просматривался район Земтицы-Вешки. Там мы обнаружили батарею противника со складом боеприпасов, и все это огнем 5-й батареи было уничтожено.
Постепенно от постоянного недоедания физические силы оставляли нас. И если я, парень 19 лет, вначале залезал на ель без передышки, то потом не менее трех раз отдыхал, а многие уже не то что подняться на ель были не в состоянии, но и вообще плохо ходили.
Кажется, 15 июня было прорвано кольцо окружения в «огненном коридоре» в направлении Теремец-Курляндский и в образовавшуюся брешь вывели большое число раненых и частей 2-й УА, а 305-я сд продолжала выполнять поставленную задачу. По слухам, удалось вывести из окружения тысяч пятнадцать. 830-й артполк неоднократно выделял бойцов для пополнения пехоты, которая удерживала оборону в месте прорыва. Когда 15 июня прорвали кольцо окружения, вместе с частями 2-й ударной вышли и наши бойцы. 17-18 июня противник вновь сомкнул кольцо. Пришлось снова выделять из огневых расчетов людей, чтобы держать оборону на востоке, а при орудиях оставалось вместо семи человек по два-три.
Обстановка ухудшалась, кольцо сжималось, снабжение вовсе прекратилось. Рядом с наблюдательным пунктом М. Т. Нарейкина установили батальонную кухню, но варить было нечего. Как только появился щавель, с передовой выделили двух бойцов в наряд на кухню. Они должны были утром нарвать щавеля, вскипятить с водой, и эту чуть кисловатую жидкость, еле-еле теплую, разнести по окопам. Наступило утро, а бойцы не встают — умерли во время сна от истощения. Один командир роты подстрелил скворца и с несказанной радостью побежал варить суп, конечно, без соли, а остальные, и я в том числе, завидовали этой снеди. Небольшое касательное ранение с малой потерей крови оказывалось смертельным, люди старше 30 лет совсем ослабли. Но главное — не было боеприпасов, не было бинтов и элементарных медикаментов. Духом же мы были сильны и уверены, что, когда придет наша очередь — прорвемся. И еще удивительно то, что жесткая экономия боеприпасов повысила прицельность огня. В районе узкоколейки стояла зенитная батарея. Когда зимой было много боеприпасов, она била мимо самолетов противника, а тут с первой очереди сбила самолет! Удивительно!
К 25 июня противник, продвигаясь за отходящими частями 2-й УА, подошел к огневым позициям 830-го артполка, вести огонь прямой наводкой нельзя — кругом густой лес. Пришлось огневые позиции батарей перевести в район Малого Замошья. Единственная дорога на восток — настил из бревен по болоту — была захвачена противником. Продвигаться на Большую землю и тянуть за собой артиллерию было невозможно, так как на пути лежало труднопроходимое и для людей Большое Замошское болото. И вот я по телефону получил приказ от командира дивизиона капитана Маслякова оставить НП и со всеми бойцами явиться на огневую позицию своей батареи для получения боевой задачи.
Подойдя к огневой, я услышал команду: «Комбат, в ровик!» Это кричал мне старшина батареи. Я, все разведчики и связные, что пришли со мной, прыгнули в ровик — окоп недалеко от орудия Орудие взлетело на воздух. Вскоре были подорваны и остальные три — наши боевые 76-миллиметровые пушки образца 1902 г. с небольшой модернизацией затвора, произведенной в 1930 г. Взрывали так: в ствол забивали дерево, заряжали, удлиняли шнур, дергали за шнур и ствол взрывался. Батарея была выведена из строя по приказу командира дивизиона капитана Маслякова, который в свою очередь получил приказ от командира полка майора Н. Н. Вязьмитинова. Так вывели из строя весь полк.
На случай химического нападения у нас в батарее было 20 л бензина для дегазации. Все имущество батареи старшина Николай Иванович Кажохин собрал в одну кучу. Там были и мои личные вещи: выходная гимнастерка, галифе и сапоги. Он мне предложил переодеться — сжигать было жалко, ведь мы бедно жили до войны, но я приказал все сжечь. Тяжело вздохнув, старшина облил все бензином и поджег. Он был из калининских крестьян, людей практичных и экономных, но не жадных. Так мы освободились от лишнего груза. В батарее осталось 15 раненых и человек 10, способных держать оборону. Всех раненых посадили на уцелевших лошадей и двинулись на восток где получили приказ занять оборону по р. Глушица, от северного берега Большого Замошского болота на северо-восток. Раненых с лошадьми и артприборами (буссоли, стереотруба и т. п.) оставили на северо-западном берегу Большого Замошского болота.
Слева от нас занял оборону 1002-й сп 305-й сд под команованием командира полка майора Смирнова. Справа пять батарей нашего полка. 4-я батарея под командованием старшего лейтенанта Егорова была окружена и уничтожена немцами. Командир дивизиона капитан Масляков со штабом находился справа и сзади от нас, метрах в 100. Здесь нам сказали, что командующий 2-й УА генерал-лейтенант Власов с группой из 7 человек пошел выходить из окружения к партизанам.
Наступила ночь с 25 на 26 июня 1942 г., которая прошла относительно спокойно, хотя немцы не прекращали артиллерийско-минометной стрельбы. 26 июня капитан Масляков оставил меня за себя, а сам ушел по вызову в штаб полка. Вернулся он часа через три. Собрал нас, командиров, и объявил приказ: вести себя тихо, не стрелять, не обнаруживать себя, а в 20.00 незаметно оторваться от противника, сосредоточиться на северо-западном берегу Большого Замошского болота и объединенными усилиями, с остатками частей 305-й сд и 19-й гвардейской сд, идти на прорыв в направлении Теремец-Курляндский. Наряду с этим надлежало заготовить на три дня вареного мяса. Мы уже забыли, когда пили и ели.
Я снял с обороны своего заместителя по строевой части лейтенанта Сипайло, старшину батареи Н. И. Кажохина и одного бойца послал их к раненым, где они должны были рассчитать, сколько нужно оставить лошадей, чтобы увезти всех раненых — по два человека на лошадь, а остальных лошадей зарезать и наварить мяса. Они ушли и больше я их не видел.
Капитан Масляков еще говорил, что командиры полков спорили, кто из них старший, чтобы возглавить прорыв. Кажется, старшим оказался командир 1000-го сп, так как он был подполковник.
А обстановка сложилась очень тяжелая. Площадь — два на два километра, занятая нашими войсками, насквозь простреливалась. Всюду лежали убитые и раненые. Кто бредил, кто лежал в воде и просил пить, кто просил перевязать, а кто требовал пристрелить, потому что самому это сделать уже не было сил... Застрелился комиссар нашего дивизиона старший политрук Долинский... Перевязочного материала никакого, раненых прибавлялось, а перевязать их нечем. Немцы не атаковали, обложили нас, как зверя в берлоге, бомбили и обстреливали артиллерийско-минометным огнем. Правда, один раз они попытались разбить нас на две части, но наше командование, имея небольшой резерв автоматчиков, быстро выбило их с нашей территории.
До окружения в батарее было 118 человек и 65 коней, а теперь на р. Глушица из командиров остались только я и два сержанта: Григорий Черноусое из Пермской области — я его назначил командиром взвода управления и своим заместителем, и командир орудия, азербайджанец, фамилию не помню, когда-то в Дмитрове он отлично играл в домино. Еще остались связист и боец из огневого расчета — вот и все. У нас был один ручной пулемет Дегтярева с пустыми дисками; у каждого осталось по винтовке с пятью патронами, а у меня — две гранаты Ф-1, пистолет ТТ с обоймой и автомат ППД с одним диском.
Лежали тихо. Черноусов попросил: «Комбат! Если ранит меня — пристрели». Подбадривая его, я говорил, что мы уже много прошли, и Муравьи отстояли, и Волхов форсировали, и Малое Замошье взяли, и отсюда обязательно прорвемся. Он вроде успокоился, а на меня напала грусть. Подумал про себя — неужели убьют? И вдруг решил сползать и попросить курева у заместителя командира дивизиона капитана Крашенинникова. У него, кажется, оставался еще табачок. До Крашенинникова метров 70. Предупредил своих. Уполз. Крашенинников лежал за сосновым бревном. Дал закурить, и мне так стало весело, хоть пляши. И в это время налет, туда, где лежал я, — прямое попадание. Черноусова убило наповал. Санинструктор бросился к нему — снова налет. Он залез под трупы и спасся. Я прибежал обратно.
Осталось нас из 10 человек — четверо. У моего автомата оторвало кусок кожуха, выполняющего роль дульного тормоза. Автомат я из рук не выпускал. Или еще такое: одного моего бойца ранило — распороло живот, не повредив кишок. Кишки выпали, а он их собрал вместе с травяным сором и вложил снова в брюшную полость. Стоит, и сквозь пальцы сочится кровь. Перевязать нечем. Исподнее белье грязнее грязного. Этот боец был токарем одного из московских заводов, здоровяк, выше среднего роста. Я хотел как-то его подбодрить, а он: «Ничего, комбат, за вами буду держаться — выйду».
Вот эту силу духа и стойкость рядовых страны Советов, эту высокую, беззаветную преданность Родине я видел только в 305-й сд, в окружении, в условиях, приводивших к повальной смерти. Обычно в своих воспоминаниях ветераны рассказывают об отсутствии либо хлеба, либо патронов, либо лекарств и как трудно им приходилось. А у нас не было ничего. Мы последние три дня не спали и не ели даже травы. Никто о куреве и не заикался. Это в сытое время заядлые курильщики говорят: «Я лучше голодом посижу, но без курева не могу». Но настоящий голод вытесняет желание покурить. Лежим, ждем 20.00, чтобы начать отход. А часов ни у кого нет, примерно прикидываем, сколько еще осталось. Появились двое немецких разведчиков — совсем недалеко. Шепотом боец-связист просит у меня разрешения снять их из винтовки, но был приказ не демаскировать передовую, оторваться незаметно! Я бойцу шепчу: «Два вшивых фрица погоды не сделают, а вот незаметно мы уже отсюда не уйдем».
Примерно в 19.00 поднялся ураганный автоматно-пулеметный огонь — справа, спереди и слева. Не успевал иголки сосновые с шеи сбрасывать. Приказываю бойцу оттащить в тыл метров на сорок пустые диски от ручного пулемета, чтобы они нам не мешали при отходе. Боец вскоре не по-пластунски, а на четвереньках бежит обратно и кричит: «Комбат! Немцы!» Я на него цыкнул, чтоб замолчал, и сам пополз в тыл посмотреть. Точно! Немцы. Еще я спросил бойца, где штаб дивизиона? Он ответил, что уже никого нет. Я вернулся назад и приказал отходить. Метров сорок проползли, а затем, в высоком болотистом лесу, мы побежали в направлении 1002-го сп, на юг, к северному берегу Большого Замошского болота. Боец, что ползал с дисками и первый обнаружил немцев, рассказал, что немцы подходят к раненым и спрашивают: «Рус! Вставай! Идти можешь?» Если встал и идет — «Гут», а если нет — прикалывают ножами.
Командир орудия, азербайджанец, бежал с пулеметом и все повторял: «Комбат! Разреши бросить пулемет, сил нет!» Сначала я не разрешал, а затем подумав, зачем нам эта железная палка без патронов, приказал разобрать пулемет и разбросать части.
Мы выбежали на небольшую болотную полянку и наткнулись на командира 1002-го сп майора Смирнова. Лет 45, высокий, сухощавый, бритый. Это был душевный и талантливый военачальник. Обычно моя батарея поддерживала 1002-й сп. При получении боевой задачи майор Смирнов на вопрос начальника артиллерии дивизии, кто кого из артиллеристов желает взять себе, называл мою фамилию. Мы — 5-я батарея — это знали и старались не подкачать. Так вот, выбежали прямо на майора Смирнова. Я к нему. Докладываю, что немцы следуют за нами. Он не поверил: «Не может быть! У меня там заместитель со станковым пулеметом...» И не успел закончить, как немцы вышли цепочкой на опушку поляны и остановились. Я показал на немцев рукой: «А вот и они». Смирнов приказал: «Добров, задержи их, я полк отведу». Я ответил: «Меня свои бросили, отходим вместе!» Полк — от силы 30 человек. Гуськом мы потянулись в сторону прорыва. И все это на виду у немцев, которые стояли и не стреляли. Они, видимо, были уверены, что мы их потенциальные пленные. Отошли к болоту — где-то здесь должны были находиться лошади и раненые. Кроме разбитых артприборов — ничего. В это время мы услышали далеко-далеко, на востоке, крики «ура» — это наши пошли на прорыв. Я со своими занял оборону на левом фланге 1002-го сп, подальше от преследовавших нас немцев. Я решил не отрываться от 1002-го и с ним идти на прорыв.
Снова начались артналет и бомбежка: кто стоял, кто лежал, я стоял на одном колене. Мысль у всех одна: чтобы не ранило. Ранит — попадешь к немцам; не ранит — можно попытаться прорваться, ну, а убьет — так убьет. 27 июня мы узнали, что ни 1000-й сп, ни дивизионы нашего 830-го ап, ни части 19-й гвардейской сд не прошли и почти все погибли. Командир взвода управления 6-й батареи, вернувшись к нам, рассказал, что впереди всех шли командиры с личным оружием, а за ними бойцы, все кричали «ура», шли не сгибаясь, под шквальным пулеметно-автоматным огнем врага. Командир дивизиона капитан Масляков почти дошел до нашего проволочного заграждения, но погиб. Он был впереди всех. Я еще пытался выяснить, почему на прорыв повели вдоль старой передовой, где через каждые Ю м немецкий дзот с пулеметом? Взять бы левее, вдоль узкоколейки... Но...
Когда мы заняли оборону на левом фланге 1002-го сп, прибежал откуда-то связной и объявил: «Коммунисты, в штаб полка!» Это было как снег на голову. Я считал, что нас забыли, но, оказывается, забыли еще и 1002-й сп, и штаб 830-го ап. Из коммунистов был я один — кандидат в члены ВКП(б). Я пошел за связным, артналет пока затих. Смотрю, мои бойцы идут за мной: боятся, что меня потеряют. Я их оставил недалеко от штаба полка и велел ждать. Подхожу — стоят командир полка майор Вязьмитинов, комиссар полка батальонный комиссар Найда, начальник штаба полка капитан Брюховецкий и парторг полка — всего человек 15.
Говорит парторг: «Обстановка очень тяжелая, организованное сопротивление бессмысленно. Коммунисты! Разбивайтесь на мелкие группы и выходите, кто как сможет». Вот так. Довоевались. Меня такое решение возмутило. Я считал, что нужно объединиться и прорываться. Люди разошлись, кто куда. Ко мне подошли командир полка майор Вязьмитинов и комиссар Найда. Вязьмитинов осипшим голосом, полушепотом спросил: «Добров, что будем делать?» Я ответил: «Вы командир полка, вы и командуйте, а я с этого места никуда не уйду». И сел на пенек. Они от меня отвернулись и пошли на север.
Смотрю, два моих бойца, слышавшие мой ответ, пошли за командиром полка. Ко мне подошли какие-то женщины и попросили взять их с собой. Что ответить? — ведь я сам не знаю, что делать. Встал и с двумя оставшимися из моих — командиром орудия из Азербайджана и еще одним бойцом — пошел обратно к 1002-му сп. Пришли — никого нет. Оставив ребят в лесочке, пошел в разведку. Вышел на полянку, а напротив немцы стоят плотной шеренгой, машут мне и по-русски кричат: «Иди, иди!» Я поворачиваюсь через правое плечо — хорошо помню, что не по уставу повернулся, — и вижу: идут женщины, наверно, медперсонал, шеренга размыкается и немцы их пропускают, похлопывают по плечам, повторяя: «Гут! Гут!» Мне же кричат по-русски, с акцентом: «Иди, иди! Все равно наш будешь!» И не стреляли.
Я вернулся к своим, рассказал, что видел, и мы пошли на восток к болоту. Прошли с полкилометра, присели. Лежит раненный в ногу полковник, наверное, 19-й гвардейской сд. Видно, что отличный был строевик и хладнокровный, каких мало. В руках пистолет. Сел недалеко от него. Нужно было подумать, что предпринять. Прорываться не с кем. Значит — надо уйти в тыл к немцам, подкормиться, выждать, когда немцы уберут отсюда войска, перейдут к обычной обороне, и выходить к своим. Раненый полковник говорит мне: «Вы люди молодые и не раненные. У вас есть надежда выйти, а я подпущу немцев поближе, убью одного-другого, а потом себя».
В это время к нам подошли командир батареи 1002-го сп и командир огневого взвода старший лейтенант Каргинов. С Каргиновым я учился в одном взводе во 2-м Ленинградском Краснознаменном артиллерийском училище. С ними были пожилой боец и лейтенант из миндивизиона. Повсюду бродили бойцы из разных частей. Кто они, откуда — неизвестно. Один лейтенант из 19-й гвардейской сд, подойдя, стал сокрушаться, что нас продали, и меня, орденоносца, продали, и так далее. Пожилой украинец (видимо, бывал в окружениях еще в 41-м) предложил организовать партизанский отряд и выбрать место «ще гаще, вин туды не пиде» (вин — это немец). Я послал своих в разведку на болото, так как с трех других сторон уже были немцы. Возвратились с криком: «Комбат! Справа немцы идут цепочкой, отсекают болото от нас».
Раздумывать было некогда. Я вскочил, сказал: «За мной!» и по бежал на Большое Замошское болото. На бегу заметил натянутые зеленые нити — минное поле, начиненное противопехотными минами натяжного действия. Остановился, показал всем подбежавшим (нас собралось человек семь), встал боком и, переставляя ноги одну за другой, перешел минное поле. Остальные проделали то же самое. Таким же образом прошли еще одно минное поле, но уже с белыми нитями, оставшимися с зимы. Углубились в болото километра на два. Легли и закопались в сухой мох. Стало тихо. Пробовали курить мох, но он трещал, а не горел.
Весь день над болотом очень низко летал самолет-разведчик, но нас не обнаружил. К вечеру поднялись и пошли на запад. Вышли из болота прямо на мой НП. Рядом с землянкой стояла брошенная лошадь. Я передал свой пистолет пожилому бойцу, приказал: «Стреляй!» Он вложил ствол в ухо лошади и выстрелил. Вырезав немного мяса, мы направились вдоль болота к Малому Замошью и услышали, как немцы играют на губной гармошке: видимо, навстречу шел патруль. Мы бросились в болото и по грудь в воде, держа оружие и мясо над головой, пошли потихоньку на запад. Выбрались на кочки в приболотном лесу. Темень. Разложили небольшой костерок и стали варить мясо, кто в кружке, кто как шашлык и тут же полусырое ели. Потом решили двигаться ночью дальше на запад. Только выбрались из леса на полянку с кустарником, как кто-то сбил меня с ног, налетев в темноте со стороны немцев, и скрылся в лесу, оттуда стали стрелять короткими очередями и кричать что-то типа: «Геть! Геть!», а может и иначе, но звуки были короткие и подстегивающие.
Оказалось, что на этом болотце скопилось немало людей. Окружив его, немцы ждали, когда мы сдадимся. А сбил меня кто-то из другой группы, которая решила выходить раньше нас. Съели мы все мясо вместе со шкурой. Думаем, надо из этой мышеловки выбираться. В ночь с 29 на 30 июня прилетели наши самолеты У-2, наверное, продукты хотели сбросить с боеприпасами, но условных сигналов не увидели. Немцы открыли по У-2 сильный огонь и нам под этот шум удалось проползти через их боевой порядок.
Помню, ползу слева от небольшого куста, а справа за кустом лежит немец у пулемета и кашляет. Этот фриц не стрелял, и мы около него все проползли, а подняться и его задавить у нас уже не было физических сил. Дальше встали в рост и пошли на запад. Ноги опухли и почти не сгибались в коленях. Поставишь ноги на ширину плеч, раскачаешься и поворотом корпуса бросаешь то левую, то правую ногу вперед. Комары кусали нещадно. Питались только травой. Если попадалась местность, где съедобной травы нет, то сознание отключается и идешь, ничего не соображая. К примеру, сбоку у меня висит планшетка с картой и компасом. Нужно сориентироваться на местности, проверить азимут, правильно ли держим направление. Беру планшетку в обе руки, гляжу на карту и отключаюсь. Стою и стою. Потом сознание возвращается. Говорю сам себе: «Фу ты, что ж это я стою!» Быстро сверяю направление движения, и мы, покачиваясь, двигаемся дальше. Видимо, это голод так действовал на сознание. И чем дальше, тем чаще повторялось. Шли гуськом, стараясь попадать след в след Передние менялись, так как первому нужно быть особо внимательным. Шли в направлении села Речка.
В одном месте лес оборвался. Высокая, по пояс, трава и грунтовая дорога, на которой слева от нас работали русские пленные, а справа (метрах в семидесяти) у дороги около костра сидел немец в накомарнике и отмахивался от комаров веткой. Один пленный оперся на лопату и уставился на нас. Я раздраженно подумал: «Что ж ты делаешь? Ведь выдашь нас!» Он будто прочитал мои мысли, повернулся к нам спиной и быстро-быстро заработал лопатой. Что делать? Обходить стороной — силы на исходе. Легли на землю, по-пластунски переползли дорогу между пленными и немцем и благополучно скрылись в лесу. Пошли дальше. В разведку ходили поочереди, по два человека. Шли по обстановке — днем или ночью. Поздно вечером подошли к какой-то деревне в районе села Речка. Подошла моя очередь идти в составе разведгруппы. Подползли мы к огородам. На улице никого не видно. Мертвая тишина. Только встали и пошли, как вдруг справа, недалеко от нас, конный въезжает в деревню. Из всех домов выскакивают немцы и громко переговариваются: видимо, им привезли почту. Мы отползли к своим в кусты, вспугнув тетерку, у которой было сломано крыло, и она не смогла улететь. Разодрали ее на части, поделили и съели сырой. Такой вкусной пищи я больше никогда не ел.
Через сутки подошли к другой деревне. У болота обнаружили две ветряных мельницы. Поскребли жернова и наскребли (может быть, ложку на всех) муки с каменной пылью. Съели. Очередь идти в разведку моему командиру орудия, азербайджанцу, с командиром минометного взвода. Я им сказал: «Подползите к деревне кустами, понаблюдайте и действуйте по обстановке. В случае чего отходим к большому дереву» — оно маячило в километре от нас, справа впереди. Дал командиру орудия свой пистолет ТТ. Они пошли, но не кустами — так было дальше, а прямо по полю. Когда мы это заметили, было уже поздно: послышалась перестрелка и крики: «Двое, двое!» Видимо, их или застрелили, или поймали.
Немного подождав, мы пошли к высокому дереву. Боясь, что нас выдадут, ускорили, как могли, свой марш на запад. Остались мы вчетвером. Шли бездорожьем и безлюдными местами. Иногда выходили на тропы. Например, вышли на просеку, которая тянулась с востока на запад. На ней заметили свежие следы немецких сапог, направленные на запад. Значит, скоро не вернутся. По их следам мы прошли несколько километров, а потом свернули в болото.
Как-то, идя по тропе, я опять начал терять сознание. Бреду как слепой, голова пустая и никакой реакции. Шел самым последним. Болото, по нему проложены доски, как через реку. Впереди довольно высокий берег — метр или полтора. Никого нет. Пошли — обходить далеко. Вдруг в самом гиблом месте болота меня будто кто-то толкнул. Поднимаю голову: на обрыве пять немцев с винтовками стоят. Я от своих, оказывается, отстал метров на 20, а они уже добрались до сравнительно сухого места и по болоту бегут влево от немцев. Немцы смотрят на меня, не стреляют. Мысль работает быстрее современной счетной машины. Я их оценил так: это тыловики, стрелять не умеют, в чистом в грязь не лягут. Мой автомат неисправен, если по ним и резану, всех не убью, а уж они в меня попадут. И решил не стрелять. Иду на них. Прошел гиблое место и рванул за своими. Немцы открыли огонь. Пули то слева, то справа, в основном — разрывные, то впереди, то сзади. Не попали. Ушел, только котелок пришлось бросить, а жаль. Болото большое, через два-три километра напали на клюкву. Ели до сумерек и чувствовали себя дня два много лучше. Потом подошли к верховью Луги — метров 6-ти шириной, но глубокой. Оказалось, что я лучше других плаваю, и мне пришлось переплывать туда и обратно раза три, чтобы перенести одежду и оружие. Тут я решился одну фанату израсходовать, чтобы оглушить рыбу. Нашли омуток, бросили, но кроме бурой торфяной грязи — ничего.
Вскоре встретили небольшую группу окруженцев, но не из нашей дивизии. Видать, начальство: выглядели куда лучше нас, наверное, было что поесть. Они еще сказали, что тех пятерых немцев ухлопали, подкравшись к ним сзади, когда они меня расстреливали, и кое-чем разжились. Нам ничего не дали из съестного, правда, одолжили котелок, чтобы хоть воды горячей попить. Потом котелок забрали и ушли. Больше мы их не видели.
Состояние наше ухудшалось. Боец, идущий рядом со мной, уже не мог нести винтовку, бросил, взял палку, чтобы опираться на нее. Мне тоже гранаты и автомат казались неимоверно тяжелыми, но решил твердо: последняя граната для себя.
Дошли до какой-то деревни и подползли с запада. Деревня длинная, вытянулась по бугру. Под бугром капустные рассадники, затем кусты, переходящие в лес. На окраинах деревни по часовому, больше никого не видно. Пролежали до ночи и пошли в деревню, в центр. На одном огороде вырвали две грядки луку. Подошли к надворным постройкам. Корова вздыхает, закрытая в хлеву на замке, а цепь от хлева тянется в дом. Забрались в сарай — спят на нашестах куры. Боец мне говорит: «Нужно взять их за головы, тогда они не закудахтают». По его команде он схватил две, и я две, одна вырвалась, но я ее снова придавил, а у бойца вышло без осечки.
Затем я решил зайти в самый захудалый дом, остальным велел оставаться на месте. Подошел к двери бесшумно, стучу осторожно — ни звука, но слышу — тихо заплакал ребенок. Тогда стучу настойчивее. Открывает дверь беззубая маленькая старушка, радостно улыбается. Думала — немцы, меня увидела и шепчет: «Уходи, уходи!» И дверь пытается закрыть, но я подсунул ногу. Спрашиваю: «Где немцы?» Показывает на свой чердак. Я ей: «Врешь. Сама в доме, а они на чердаке? Дай что-нибудь поесть, а то не уйду». Она отрезала кусок какой-то черной липкой массы из лебеды и, подавая, сказала: «Немцы напротив, в каменном доме». Схожу с крыльца и вижу: Каргинов со своим комбатом уже выходят на улицу и направляются к этому дому. Я успел их вернуть. Разделили хлеб, его досталось всего по кусочку, которые мы проглотили как мед. До чего же был хорош!
Смотрим, ульи стоят. Я немного был с пчелами знаком. У нас дома пчел держали. Расстелили с бойцом плащ-палатку, сбросили крышку. Сверху уже стоял магазин для сбора меда. Он пустой. Выбрасываем на землю рамку за рамкой, а гнездо с медом — в плащ-палатку. Поднялся шум, часовые начали стрелять в разные стороны трассирующими пулями. Схватили палатку на плечо и обратно в лес.
Шли ручьем, чтобы собаки след не взяли, потом болотом, благо их в этих местах хватает. Выбрались на более или менее сухое место и начали есть, разделив одну курицу на всех. Была у нас одна 400-граммовая кружка, в которой по очереди варили и ели. Затем ели лук, макая его в мед.
Поспали и с рассветом пошли на юго-восток. Скоро наша топокарта кончилась. Прошли километра четыре. На пути поляна, справа река и луга. Если идти по берегу реки, то сократим расстояние, если лесом, то по дуге обогнем поляну. Пошли прямо — вышли на середину поляны. Впереди шел боец, опираясь на палку, за ним я и т. д. Вижу, в конце поляны люди и по опушке бежит другая группа людей, отрезая нас от леса. Деваться некуда. Быстро совещаемся: «Что делать?» Решили: даем последний «концерт». Я взвел автомат, Каргинов и его комбат — пистолеты, а у бойца только палка. Думали, подойдем, насколько подпустят, ударим по ним и прорвемся или погибнем. О плене не думали. Я уже стал плохо видеть. Иду, а в голове стучит: «стрелять — не стрелять?» Вроде, не немцы, не кадровые. Одежонка нараспашку, форма нарушена. Вроде, свои. Стрелять — не стрелять? Тут слева от нас бежит человек и кричит: «Здравствуйте, товарищи бойцы и командиры! Мы партизаны!»
Руки опустились, автомат на предохранитель. Зашли в кусты. Нас окружили, дружески расспрашивали. Мы рассказали о нашей трагедии. Командир сказал: «Мы видели много троп, идущих в тыл к немцам, и удивлялись, сколько партизанских отрядов заслали. Теперь все ясно». Спросил, как мы себя чувствуем, можем ли идти. Мы, конечно, ответили, что идти можем.
Партизаны рассказали, что их набирали в госпиталях, сформировывали отряды и засылали в тыл к немцам с определенным заданием, по выполнении которого они возвращались обратно. В районе Малой Вишеры отдыхали и снова шли на задание. Командир отряда проверил наши документы и показал свои. Сказал, что они подрывали Батецкую дорогу, немцы их окружили, рассеяли и остатки двух отрядов идут на Большую землю. От одного отряда чудом уцелел только один человек — его командир, родом из Одессы, а весь его отряд погиб. Остатки другого отряда возглавлял опытный командир, воевавший в финскую войну. Всего их было человек 20, да нас четверо из 305-й сд.
Командир отряда приказал выделить всем по несколько ложек муки. Расходовали ее так: утром ложку муки кипятили в котелке воды. Получалось что-то вроде жидкого клейстера — по литру на человека, вечером то же самое, без хлеба и соли. И все же мы почувствовали себя несколько лучше, а траву жевали не переставая.
Партизаны прекрасно знали местность и обстановку в селах. Например, в одну деревню не заходили — там староста наш, в другую — послали меня с двумя партизанами повесить старосту, служившего фашистам.
Партизаны научили нас, как добывать продукты. Командир отряда говорил: «Вы с голоду умрете, если будете у местных жителей просить поесть. Идите с моими ребятами, они вас научат». И мы пошли с партизанами. Зашли в дом. На койке лежит седой дед, якобы больной. Хозяйка сказала, что у них ничего нет. Партизан подходит к кровати и говорит: «Ну-ка, дедушка, подвинься». А под дедом выпеченный хлеб, много булок. Часть взяли. Зашли в другой дом — в чулане мука. Партизан подзывает меня и говорит: «Смотри, вот мешки с мукой грубого помола и мука по цвету сероватая — это мука хозяина, а вот мешок с мукой белой, мелкого помола — эту муку он наворовал из горящих складов Новгорода, когда наши отступали. Эту муку, как государственную, мы и берем». Хозяин молчит. Муку унесли.
В рабочих поселках на торфоразработках люди не боялись немцев и делились последним. Помню, в селе Речка у одной женщины тяжело болел туберкулезом сын, но она отдала нам, видимо, последние две булки. Мы попытались отказаться, но она настояла. В целом же население бедствовало, жило скверно. Все же мы добыли мешок муки, да и то неполный. Да, и у партизан было голодно.
Дважды на наш лагерь нападали русские каратели. Один раз убили часового. Ранили нашего командира полковой батареи 1002-го сп. После одного из нападений карателей старшина отряда с тремя партизанами убежали. Мы же попытались окружить карателей, которых было немного, но они тоже скрылись. Когда все закончилось, командир отряда меня спросил (один на один шел разговор): «Что делать с группой сбежавших?» Я, не раздумывая: «Расстрелять!». А он в ответ: «Если будем за это расстреливать, то скоро останемся без отряда». Через сутки мы нагнали сбежавших. Командир их отругал, этим все и закончилось.
Однажды в местах нашего окружения мы наткнулись на двоих солдат из 2-й ударной. Кажется, они были особисты или политработники. Один уже не мог двигаться и даже не говорил, а второй смог встать. Нести их мы были не в состоянии. Продукты у нас кончились, мы сами ели только траву. Пошли дальше. 22 июля командир послал в разведку легкораненого командира батареи 1002-го сп и двух или трех разведчиков. Они ушли, а мы решили привести себя в порядок. Мне помогли снять яловые сапоги, и ноги, как квашня, с легким звуком «пух» стали толще, чем голенища. Один партизан надел мои сапоги, а я его, 45-го размера. Партизаны были покрепче нас, а мы все опухли и еле-еле двигались. Набрали с Каргиновым котелок черники, вскипятили — выхлебали. Вшей над костром попалили. Вернулась разведка и доложила, что передовую обнаружили и наметили, где ее переходить.
Утром решили подойти поближе, посмотреть, а ночью перейти линию фронта. Подходим, вся поляна усеяна трупами наших бойцов. Зрелище страшное. Наш старшина отряда (тот самый, что сбежал) подошел к трупу лейтенанта, на нем очень хорошая шинель. Берет шинель, мясо от костей отделяется, и на земле остается один скелет, да кишащая масса червей... Старшина встряхнул эту шинель пару раз, скинул с себя лохмотья, бывшие когда-то курткой, и надел шинель. С другого командира снял сапоги — на земле осталась голая, белая кость. Черви кишели в сапоге, вытряхнул их, сорвал пучок травы и малость протер им внутри. Свой ошметок с ноги сбросил, накрутил тряпку на ногу вместо портянки и обулся в этот сапог. Также поступил и с другим сапогом. Встал, и как ни в чем не бывало, зашагал. Всякое нам приходилось видеть, но такое — впервые. И, знаете, даже нас, бывалых, покоробило. Документов у убитых не было.
Осторожно, уже в сумерках, подошли к передовой. Командир огляделся и смело пошел вперед. Вошли мы в окопы, в дзот — никого. Это была подготовленная вторая линия обороны немцев. Командир принял решение без предварительной разведки идти к 1-й линии и перейти ее. Вперед послал ведущего разведчика и меня. Ведущий разведчик — такая должность была у партизан — человек опытный, бывалый, многократно переходил передовые. Мы с ним идем впереди, а за нами, на расстоянии видимости — командир с отрядом. Неожиданно подошли к немецкой передовой. Странная местность — вырубленный лес, толстущие пни (пуля не пробьет), а кругом вода. Слева дзот и справа дзот, и висят резиновые сапоги вниз голенищами — сушатся. Между дзотами доски, по которым ночью немцы патрулируют. Ведущий разведчик мне говорит: «Надо сапоги забрать». Я ответил: «На кой они нужны, надо вперед идти». И в этот момент из дзота, в 30 м, вылез немец и увидел нас. Нам, обессиленным, фанату не добросить и на 15 м. Немец окликает: «Лео! Лео!»
Я шепнул разведчику: «Вперед!» Он рванул, я за ним. Мы уже миновали этот дзот, как фриц швырнул гранату, она упала между нами. Взрыв — разведчика убило наповал, а меня будто чем-то погладило по щекам. Я пополз вперед. Справа высыпало человек 15 автоматчиков и давай поливать, да из двух дзотов пулеметы хлестали. Слева впереди немецкий пулемет бьет, а чуть правее — наш «максим». Компас у меня был учебный, у ведущего разведчика «андриановский», со светящимся циферблатом. На моем компасе в темноте ничего не видно, и я пополз на звук «максима». Прополз между двумя пеньками, перевернулся на спину — море огня от трассирующих пуль, от пеньков щепки летят. Особенно лютуют автоматчики и пулемет слева. Но автоматчики толком не знали, где их мишень, и перенесли огонь. Я пополз вперед, наткнулся на препятствие — проволока по земле типа сети с насечкой.
Сразу вспомнил, как учили в училище преодолевать малозаметное препятствие (МЗП). Накинуть шинель или плащ-палатку и перебегать. Знаю, что эта проволока крепится на низенькие колышки, нащупал, выдернул. Сзади подползли партизаны. Одному даю кол и говорю: «Подними повыше! Попробуй, фриц, попади в руку». Где-то напротив должен быть другой колышек. Пополз под проволоку, за мной второй партизан движениями вытянутой кверху руки отдирал проволоку, цеплявшуюся за мою скатку (через плечо у меня висела плащ-палатка в скатке). Нащупал второй колышек на противоположной стороне МЗП, выдернул и поднял вверх, передал ползущему следом партизану, а он его тоже поднял, и отряд пополз под проволоку. Я же подполз к р. Полисть, через которую было переброшено толстое бревно — по нему можно вполне ходить. Но сил нет, равновесие не могу держать. Встал на четвереньки и потихоньку переполз на другую сторону. Немцы стрелять перестали. Вышел на берег, куда ни пойду — всюду речка. Попал в излучину, осторожно шагнул и чувствую: нога задела нить мины натяжного действия. Нагибаюсь, рассматриваю — оказывается, хмель. Сразу смело шагнул и очутился на тропе. Немного прошел и наткнулся на дзот с пулеметом.
Тихо-тихо подошел вплотную ко входу, из него высовывается голова в нашей каске. Я что есть силы зажал эту голову руками и спрашиваю: «Русский?» Отвечает: «Русский!» Я опять спрашиваю: «Свой?» Отвечает: «Свой!» Я его голову отпустил — это был пожилой боец. Объяснил обстановку, спросил, где командир роты, и пошел к нему. К этому времени подошел весь наш отряд, и мы направились по ходу сообщения. Вот так и вышли в ночь с 23 на 24 июля 1942 г. в д. Любино Поле на участке 59-й армии. Идем,
пехота сует в наши руки сухари, табак — все, что есть под рукой. Зубы не кусают, отвыкли. Еле-еле грызем сухари и хлеб и курим махру. Сами дают хлеб и сами уговаривают: «Ребята! Не ешьте, умрете!» Какое там! Жуем. Посчитали своих: из 18 человек трех убило, один боец и один партизан пропали без вести, семь человек вытащили ранеными, в том числе Николая Каргинова и его командира батареи 1002-го полка. А старшине отряда выбило один глаз, тоже живым остался. Не раненными вышли пять партизан, а от 305-й сд — один я. Подошел к раненым поговорить. Довольны, что я невредим, говорят: «Молодец, Сашка!» Какое там молодец! Повезло, и все тут. Отвели нас в баню, и мне стало плохо. Пошла пена изо рта, очень хотелось пить. Услышал голос командира: «Не давать пить, умрет!» — и потерял сознание.
Утром проснулся, вроде, ничего. Над костром снял свою рубашку, чтобы избавиться от насекомых. Подошедший партизан-одессит сказал: «Саш, смотри-ка, где пуля у тебя прошла!» Входное и выходное отверстия под мышкой нижней рубахи. Надо же! И не задела тела. Потом в штабе полка, на территорию которого мы вышли, нанесли на карту все огневые точки противника, обнаруженные нами, в том числе и артиллерийскую батарею.
Увезли нас в штаб 59-й армии, помыли в самодельной бане, где я снова потерял сознание, затем уснул, а проснулся — и ничего не болит.
19 августа 1942 г. я принял 5-ю батарею 608-го артполка 165-й сд. И хотя не мог самостоятельно сесть верхом и вообще ходить, но пошел воевать, и мой НП был в Теремце-Курляндском за Мясным Бором. Встретил я в 165-й сд одного лейтенанта, командира взвода 45-миллиметровых пушек, который был в 1002-м сп. Он мне сказал, что майор Смирнов снял с обороны полк и увел на прорыв, что в момент прорыва сердце майора не выдержало и он умер. Полк прорвался и вышел к своим.
Восстановить картину прошлого мне помогло одно из моих объяснений, которое я писал 22 апреля 1945 г., когда 165-я сд переподчинялась другой армии. Это объяснение я изъял из своего личного дела по совету полкового уполномоченного СМЕРШ. Он мне сказал: «Поверь моему опыту, тебя сживут со света, если ты скажешь, что был в окружении». Впоследствии оказалось, что он был прав. Ведь много лет жила ложь о добровольном переходе 2-й ударной в плен к немцам. Надеюсь, что эта книга расскажет правду о трудной судьбе воинов 2-й УА.
С февраля 1943 г. я командовал дивизионом. После тяжелого ранения выбыл из 165-й сд и заканчивал войну в 1-й Брестской сд. В марте 1946 г. демобилизовался по болезни в звании майора. После войны работал доцентом в юридическом институте на кафедре политэкономии. Живу в Екатеринбурге.
Трудные испытания
После тяжелых оборонительных боев под Москвой 18-й артиллерийский полк резерва главного командования, вооруженный 152-миллиметровыми пушками, пополненный личным составом и транспортом, в январе 1942 г. прибыл на Волховский фронт.
Здесь, в районе Селищенского поселка, в ночь на 6 января дивизионы заняли боевой порядок. Подвезли боеприпасы. На НП полка прибыл командующий 2-й УА генерал-лейтенант Н. К. Клыков. На рассвете 7-го января началась артподготовка. Батареи полка открыли сокрушительный огонь по врагу, засевшему на левом берегу Волхова. В воздух взлетали вражеские доты и блиндажи, дрожала земля от разрывов тяжелых снарядов.
Пехота форсировала Волхов и вела ожесточенный бой на левом берегу.
— А ну, ребята, поддай огоньку! — говорил генерал, и бойцы старались вовсю.
Командир 1-й батареи первого дивизиона лейтенант Т. Е. Швец приказал вывести орудия на прямую наводку. Расчет сержанта Я. Молчанова и наводчика Н. Андреева разрушил два дзота и уничтожил закопанный танк, который своим огнем мешал продвижению наших войск. Стрельбу прямой наводкой обеспечивали младший политрук А. П. Булатов и зам. политрука И. И. Дидок.
Второй дивизион капитана И. И. Кулика подавлял вражескую артиллерию и разрушал укрепления врага в районе Спасской Полисти, пока не закончились снаряды. Не получая поддержки, пехота залегла под яростным огнем противника, затем по приказу отошла на исходные позиции.
13-го января началось новое наступление наших войск. Преодолев все трудности при форсировании Волхова и прорвав первую линию обороны противника, войска армии устремились к Коломно и Мясному Бору. Артразведчики полка В. Алтунин, Н. И. Клыков и лейтенант М. А. Филимонов находились в наступающих батальонах. Они выявляли новые огневые точки врага и корректировали огонь наших батарей. Деревню Спасскую Полисть — опорный пункт вражеской обороны — наши части обходили слева, со стороны Мясного Бора. От 18-го артполка была выделена разведгруппа во главе со старшим лейтенантом А. Ф. Гавриловым. Под покровом ночной темноты разведчики на лыжах углубились в расположение противника, где за домами и сараями Спасской Полисти обнаружили немецкую минометную батарею. Разведчики притаились в лесу, дождались фронтальной атаки пехоты и с тыла ударили по врагу, уничтожив несколько огневых точек противника. А сержант Николай Клыков забрал в одном из захваченных блиндажей у убитого им немецкого офицера документы и карту с нанесенной на ней схемой обороны. За бесстрашные действия и захват важных документов старший лейтенант Гаврилов, В. Алтунин, Н. Клыков и др. (всего 9 человек) были награждены орденами и медалями.
Вслед за пехотой в прорыв у Мясного Бора вошел 13-й кавкорпус генерала Н. И. Гусева. Он устремился вперед, на запад, по дремучим лесам и болотам. Его поддерживал наш 2-й дивизион под командованием капитана Н. П. Грицака, комиссара Киселева и начштаба старшего лейтенанта Л. Носкова.
Я, в то время старшина, командовал взводом. Конники, а вместе с ними и мы, артиллеристы, продвинулись на десятки километров в тыл врага. За это многие наши командиры были повышена в званиях и должностях. Комполка майор М. Б. Фридланд стал подполковником, комиссар получил звание ст. батальонного комиссара, командир дивизиона Н. П. Грицак — майора.
Передовые подразделения 2-й УА подошли к Любани на расстояние 8–12 км. Казалось, еще одно усилие — и произойдет соединение с Ленфронтом. Но для этого было необходимо подкрепление, а немцы 19 марта перекрыли «коридор» нашего прорыва в районе Мясного Бора. Сократился подвоз боеприпасов и продовольствия, норма питания была урезана. Все снабжение велось только авиацией. Войска 2-й ударной заняли круговую оборону. Конники Гусева спешились и действовали в пехотных ротах. Артиллеристы также по несколько раз в день отбивали атаки противника. Завязались изнурительные бои. Часть кавалерийских коней впрягли в повозки, на которых подвозили боеприпасы и другие грузы. А чаще всего всадники верхом на лошадях возили по одному–два снаряда на огневые позиции за 20–30 км. Когда наступила весенняя распутица, бойцы таскали снаряды на себе в вещевых мешках: конского состава осталось совсем мало, и тот пошел на питание личного состава.
Несмотря на все трудности и лишения, бойцы не унывали: мы верили, что трудности временные, и были уверены в окончательной победе. Многие вступали в партию. «Уж если придется умирать, — говорили они, — то умрем коммунистами».
По приказу члена Военного совета И. В. Зуева артиллеристы брали в руки автоматы и пулеметы и шли на передовую отражать вместе с пехотинцами вражеские атаки. Даже наш повар, старшина П. Петрушенко, сменил черпак на автомат и пошел в окопы.
В апреле немцы подтянули свежие силы и перешли в наступление, сжимая кольцо окружения. Вражеская авиация бомбила днем и ночью. Наши бойцы и командиры дрались за каждую пядь земли, за каждый сухой бугорок, даже за отдельные деревья. Сильно ранило командира дивизиона старшего лейтенанта М. А. Скубанова и младшего лейтенанта Филимонова. Самолетом их вывезли на Большую землю.
Сдерживая натиск врага, части 2-й ударной планомерно отходили к Мясному Бору. Все раненые и тяжелая артиллерия нашего полка были погружены на платформы узкоколейки. Каждую минуту ждали сигнала, чтобы двинуться на прорыв 6-километрового коридора, который надо было проскочить буквально по штыкам врага. Политрук Б. В. Бездушко говорил: «Если мы прорвем окружение — жить будем долго. Если погибнем — Родина нас не забудет и золотыми буквами запишет наши имена в историю Великой Отечественной войны».
5 июня 1942 г. я повел свой взвод к выходу. Бензина не было, и взводную полуторку мы тащили на собственных руках. Нашу процессию остановил комполка М. Б. Фридланд. Подозвав меня, он сказал: «Брось ты эту затею: дорога разбита, машина не пройдет. Возьми свой взвод и отправляйся в распоряжение майора Грицака восстанавливать порванные пролеты узкоколейки».
Я собрал бойцов, вооружил их шанцевым инструментом и повел к дороге. В двух местах нам удалось связать разорванные рельсы. Километра два не дошли до своих: гитлеровцы открыли ураганный огонь, двоих бойцов убило. Нам все же удалось проскочить злосчастный перешеек и выйти вечером к совхозу «Красный Ударник» на Волхове. Здесь находились наши тыловые подразделения. Младший сержант Петросян доложил майору Грицаку, что у него осталась только одна машина: остальные повезли горючее в полк по прорванному «коридору» и не вернулись.
На другой день мы все же решили доставить горючее окруженцам и донесение командиру полка. Подразделения, лишенные боеприпасов и продовольствия, загнанные в болото, продолжали сражаться. Бойцы, черные от грязи и копоти, с воспаленными глазами от многодневной бессонницы, лежали в зыбкой болотистой земле, а подчас и прямо в воде, и вели огонь считанными снарядами. Они не получали ни хлеба, ни другой пищи, питаясь тем, что каждый доставал в меру своей находчивости. Во второй декаде июня тяжело ранило командира полка Фридланда. 22 июня на КП батареи шальной пулей был убит лейтенант Т. Е. Швец. Все ждали сигнала на выход. В полку были созданы две группы прорыва. Одну возглавил политрук Киселев, вторую — капитан Носков.
И вот настало 24 июня. Около 900 бойцов и командиров пошли в атаку через Долину смерти. Бой был тяжелым и жестоким, но брешь в захлопнутом «коридоре» удалось прорвать. До позднего вечера и ночью через нее выходили войска 2-й УА, в том числе и артиллеристы нашего полка. Подполковник Фридланд, майор Филимонов, старший политрук Киселев и многие другие не вышли, отдав свои жизни за Родину.
Орудия пришлось уничтожить...
После тяжелейших боев лета 1941 г. 18-й зенитный полк ПВО был выведен в г. Коломну на переформирование. Здесь он получил пополнение и новые орудия — 152-миллиметровые гаубицы образца 1939 г. — и был переименован в 18-й артполк резерва Главного командования.
1942 г. мы встретили в эшелоне по пути на Волховский фронт. Разгрузились в Большой Вишере и маршем двинулись к Волхову для занятия огневых позиций. Здесь 2-й батарее неожиданно повезло: в указанном месте сохранились кем-то оставленные прекрасные блиндажи и землянки, соединенные закрытыми ходами сообщения. Нам осталось только дооборудовать снарядные ровики и орудийные окопы.
Наступление 7 января началось, как всегда, с артподготовки. Но огонь, надо сказать, был слабеньким, и немцы быстро оправились от неожиданности и стали отвечать всеми огневыми средствами, отчего лед на Волхове был разбит и река превратилась в неодолимое препятствие. Наступление сорвалось.
Лишь 13 января после перегруппировки и усиления войск, после полуторачасовой артподготовки части 2-й УА прорвали первый рубеж немецкой обороны и продвинулись на 10 км вперед.
Наш 1-й дивизион также перешел Волхов и занял позиции у Спасской Полисти. Многократные попытки овладеть Спасской Полистью были безуспешными. Левее нашего дивизиона, между Мостками и Мясным Бором, 2-я ударная прорвала вторую линию немецкой обороны и устремилась дальше на северо-запад.
18-й ап на тракторной тяге, при глубоком снежном покрове не мог успеть за наступающими частями и вошел в прорыв вслед за конницей 13-го кавкорпуса. После непродолжительного отдыха в лесу за железнодорожной насыпью полк получил задачу по поддержанию огнем наступающих частей.
Первый дивизион получил предписание занять огневые позиции севернее с. Вдицко и Огорелье. Чтобы добраться туда, пришлось вырубать березовые и осиновые слеги (жерди) и вставлять их между ободами колес, чтобы орудия двигались по ним, как по рельсам. Это было утомительно и держало всех в напряжении. Там, где были полевые зимние дороги, двигаться было легче.
Огневые позиции мы заняли на опушке большой поляны, замаскировав ее под невысокий сосновый лес. НП оборудовали перед платформой Рябово за Красной Горкой. Затем я со своим НП переместился на юго-восток и находился недалеко от дороги, на повороте которой стоял указатель. В стереотрубу была видна надпись: «Nach Luban 16 km» ( «До Любани 16 км»). Отсюда вторая батарея уничтожала немецкие НП, орудия противника, походные кухни, поддерживала наступающие части.
Наступление 2-й ударной закончилось в начале марта, а 19-го немцы перерезали горловину прорыва, и армия оказалась в окружении. Доставка продуктов и боеприпасов прекратилась. Через какое-то время «коридор» был пробит, но снабжение оставалось недостаточным. К тому же начал бурно таять снег, все залила полая вода, и передвижение сильно затруднилось.
Наш дивизион переместился к Апраксину Бору, где стрелковые подразделения удерживали оборону до 1 мая. Накануне был получен приказ командующего 2-й УА о праздновании 1 Мая и выдаче нам по 50 г сухарей и яичного порошка.
После праздника начался отход к Сенной Керести. Мы возвращались туда старым путем — лежневкой, с помощью тех же, срубленных, в пути, сырых жердей. Эти 25 км в весеннюю распутицу, да еще голодными, дались нам непросто.
Огневые позиции заняли на поляне за р. Кересть. За нами располагался полевой аэродром. По ночам из-за леса прилетали наши самолеты, сбрасывали продукты и боеприпасы. Малая, очень малая часть продуктов доставалась огневикам. В батарее умер от голода связист Лебедев.
НП мы выбрали в восточной части поляны недалеко от узкоколейки и настильной жердевой дороги на высокой сосне, огороженной вместе с землянкой целыми деревьями от попадания осколков. Для батареи собрали боеприпасы данного калибра со всех артчастей армии. Наша задача состояла в том, чтобы не допустить прорыва танков и пехоты противника вдоль обеих дорог.
В западной части поляны оборудовали еще один НП, благодаря чему удалось отбить две атаки немцев численностью до батальона с танками. Батарея защищала своим огнем узкоколейку и настильную дорогу до тех пор, пока были боеприпасы.
Противник вел прицельную бомбежку и обстрел дальнобойной артиллерией, постепенно сужая кольцо окружения. С 10-12 мая он стал применять массовые ковровые бомбежки. Особенно страдали от них гражданские лица — жители деревень Огорелье, Вдицко, Ольховки и других, пробиравшиеся на восток вместе с армией.
Обстрелы и бомбежки начинались с рассветом и кончались глубокой ночью. Одна волна бомбардировщиков сменяла другую, и так весь день безнаказанно, с самой низкой высоты, фашистская авиация бомбила и бомбила без устали. Так продолжалось более месяца.
В полдень 24 июня пикирующие бомбардировщики произвели налет на КП 1-го дивизиона. В результате прямых попаданий были разбиты блиндажи и землянки, убиты многие бойцы и офицеры, в том числе командир 1-й батареи Т. Е. Швец.
Я тогда не успел дойти до КП метров 300-500. Когда кончилась бомбежка, глазам предстала страшная картина разрушения, поспешная работа по спасению раненых. Я доложил командиру дивизиона капитану Куликову о прибытии и получил от него записку, написанную от руки, в которой приказывалось вывести из строя всю материальную часть.
С душевной болью мы взорвали орудия и средства тяги, уже погруженные на платформы для транспортировки. К концу дня 24 июня я привел личный состав в расположение штаба полка.
Отсюда часть подразделений направлялась на прорыв, другая, большая часть — для прикрытия отхода войск в район Дровяного Поля. Я был назначен направляющим первой колонны, командир взвода управления моей батареи лейтенант Юра Караваев попал во вторую группу.
Прорыв начался в ночь на 25 июня. Сначала впереди нас шли разведчики, присланные с востока, но потом все смешалось. Немцы встретили нас артиллерийским и минометным огнем; вся местность была охвачена гулом и треском стрельбы и нерасходящимся дымом.
Двигаться пришлось наугад без всяких ориентиров. Я случайно наткнулся на глубокую танковую колею и решил идти только по ней, надеясь, что она выведет к своим. Колея привела к «коридору», прозванному Долиной смерти. Чаще и ближе стали рваться снаряды и мины, громче слышаться крики смертельно раненых.
На рассвете я увидел наши танки в кустах и танкистов, призывающих идти быстрее. Я побежал и вдруг справа слышу: «Рус, сдавайсь!» Вот тут я испугался так, как никогда не боялся. Непроизвольно вскинул автомат и нажал спусковой крючок, а сам закрыл глаза. Открыл их, когда автомат замолк, и увидел свалившегося немца с ручным пулеметом. Я бросил свой автомат и побежал к танкистам, еще не веря, что вышел.
Но это действительно было спасение. Танкисты первым делом дали мне воды, потом пару сухарей и указали дорогу к выходу. Я успел заметить медицинские палатки и стоящих возле них людей. Среди них был заместитель командира нашего полка майор Грицак. Он выслушал мой доклад и направил к командующему Волховским фронтом товарищу Мерецкову, который вместе с членом Военного совета генералом Мехлисом находился тут же. После этого я был направлен на питательный пункт, где получил булку с маслом и какао. С голодухи я с этим разделался быстро и только тогда заметил, что впереди меня и за мной идут такие же счастливчики, как я — пережившие ад и вышедшие из него. Так закончился боевой путь 18-го артполка РГК, начатый им в г. Коломна.
У Мясного Бора
В этом стихотворении описана последняя трагическая атака частей, прикрывавших выход из окружения 2-й УА Волховского фронта в 1942 г., почти полностью уничтоженных превосходящими силами противника.
Сейчас там, у шоссе Москва-Ленинград, в районе Мясного Бора, стоят обелиски, встречаются ветераны. Стоит памятник и нашему 18-му ап РГК в память о боевых заслугах полка. Я был участником этого сражения.
Дождь осколков с неба льет«Кто прошел Мясной Бор — академию кончать не нужно...»
Так говорили офицеры, уцелевшие в Мясном Бору. 46-я сд формировалась в декабре 1941 г. под Боровичами. Два ее полка — 176-й и 840-й — действовали в Мясном Бору. В 176-м я прошел путь от подносчика мин до заместителя командира полка по строевой части. В Любанской операции участвовал в составе минометного батальона.
Из Малой Вишеры на фронт нас прибыло 120 человек. Комбат — Тупиков Николай Васильевич, комиссар — Петр Николаевич Гришин из Горького. Сперва не было ни мин, ни минометов. Первый бой за Лелявино длился трое суток. Никакой артподготовки, один пулемет впереди, остальные — с винтовками. Минометы получили в конце января. Вырыли блиндажи в три наката и несли значительно меньшие потери, чем пехота.
В прорыв за Мясным Бором наш полк вошел ранним утром 21 февраля. По обе стороны дороги стоял высокий лес в величественном снежном убранстве. Нигде не было видно следов боев. Миновали Теремец Курляндский, вошли в лес. 22 февраля оказались в д. Горка. Зашли в крайний дом. Солдаты оставили винтовки у порога и легли спать. А я сел за стол писать донесение. Дело в том, что до войны я работал учителем, и командир полка И. Д. Соболь поручил мне делопроизводство. В этот раз донесение было о том, что продукты у нас закончились и совсем не осталось фуража.
Неожиданно в избу вошли пятеро безоружных немцев. Они думали, что передовая находится в 70 км, и оставили оружие в повозке. Со словами «Kalt, kalt...» (холодно) они облепили теплую печку. Хозяйка перепугалась, а я закричал: «Лейтенант, я немцев поймал!» Взяли их, отправили в штаб дивизии.
26 февраля тяжелые бой под Красной Горкой. Наш минбат выпустил по врагу 345 мин. Командир дивизиона Галенин командовал искусно, как дирижер: мины ложились точно в цель. Два немецких танка пехота подожгла из ПТР. Ее поддерживали уральские лыжбатовцы, все до единого с автоматами. Но и нам досталось: снаряд попал прямо в расчет, убило семерых. Меня контузило. В тот же день немцы окружили наш полк. Через 5 дней удалось прорваться к своим.
К началу марта стало плохо с продуктами. Выдавали в день по полсухаря и 40 г крупы на человека и больше ничего. Но в середине месяца получили подарки из Монголии, они нам очень помогли.
Неважно было с личным оружием — винтовки плохие, ржавые. Старались раздобыть автоматы — трофейные, либо от убитых лыжбатовцев. Случаев нарушения дисциплины у нас не наблюдалось. Командиры, полковые и дивизионные, были кадровыми офицерами. Начштаба дивизии Черненко, начальник разведки — мужественные, дельные люди. Командиры миндивизионов: Галенин, Маляров, Сейфуллин — тоже кадровые, участники финской войны. Ряд командных должностей занимали сержанты.
Однажды комроты старший сержант Таньков пошел проверять дот на Тигоде, а там немцы. Таньков открыл автоматный огонь, убил двоих пулеметчиков, остальные побежали. Сержанту присвоили младшего лейтенанта и наградили орденом Красной Звезды.
После Красной Горки мы попали под Коровий Ручей, в 7 км от Любани. Здесь получили подкрепление — танки КВ. Горючее, однако, вскоре кончилось, а до базы снабжения в Мытно — 100 км. Танки так и остались в болоте.
Под Коровьим Ручьем нас снова окружили на 10 дней. Тылы остались за 15 км в Радофинникове. Начался голод. Пристрелили лошадей, съели без соли. Солдаты говорили: «Нам будет каюк! Немец перережет коммуникации...» Так что, когда это произошло, никакой неожиданности не было.
16 апреля 92-я дивизия снова наступала на Коровий Ручей. Наши минометы выпустили здесь свои последние 100 мин. Я так переживал в этом бою, что не мог проглотить и сухаря. 25-го отошли к Радофинникову. Я обморозился, а комбат Сейфуллин был ранен в плечо, и мы с ним отправились в ПМП.
Медпункт располагался в доме, но без печки. Врач разрезала мне пузыри и дала освобождение на трое суток. Я обрадовался: на сухом месте, на нарах отосплюсь. Но стояла такая необыкновенная тишина, что я не мог уснуть — привык к стрельбе.
В конце мая к нам в полк поступило пополнение из штрафников — 96 человек. Их послали в наступление. 28 мая был крепкий бой у д. Горка. Атака сорвалась. Из 96 штрафников уцелел один по фамилии Чайка. Его назначили командиром взвода. В том бою погиб и наш герой — пулеметчик Таньков.
К 1 июня полк занял оборону между Глушицей и Полистью. Левый фланг упирался в узкоколейку, правый — в настильную автомобильную дорогу. Узкая настильная пешеходная дорожка проходила через нашу линию обороны. Мы все стали пехотинцами: из девяти минометов один разбило, восемь закопали в землю. КП полка располагался в 400 м от р. Глушица.
Весь июнь ни на один час не затихал бой. Целыми днями нас бомбили, а ночью обстреливали. Все поле было усеяно воронками. Мелкие воронки залиты водой, а большие — от авиабомб — без воды, и в них, вырыв ниши, сидели солдаты. Вокруг все сожжено, забрызгано болотной грязью, перепахано снарядами и бомбами. Разбиты дороги, разбросаны жерди, рельсы...
По обе стороны узкоколейки лежали раненые: не 12 тысяч, как пишут в книгах, а в 3-4 раза больше. Над ними тучами вились мухи, мошки, комары.
Продуктов в июне не получали вовсе и ели все, что придется: траву, ежей, кожу, ремни. Помню, как старшина достал из-за пазухи последний НЗ — мешочек сухарных крошек. Съели по щепотке и разошлись. Но никто не роптал.
Весь лес был усеян немецкими листовками. «Бейте политруков! Торопитесь переходить на нашу сторону!» Внизу, под текстом, печатался пропуск. Не припомню случая, чтобы им кто-нибудь воспользовался. Трудные дни, тяжкие испытания пришлось пережить, но никто не дрогнул и ни на шаг без приказа не отступил.
Со стороны Ленинградского шоссе доносилась канонада: била наша артиллерия и внушала надежду, что кольцо окружения будет прорвано.
21 июня в 3 или 4 часа началась беспрерывная стрельба. Получили сигнал на выход. Я выносил документы полка, отчеты о боевых действиях и потерях. Вышел 22-го с лопатой и мешком документов, остальные сжег.
У шоссе в Мясном Бору — питательный пункт. Горячий суп, табак на плащ-палатке. Нас, вышедших из полка, 20 человек. Стоим, курим. Налетели два бомбардировщика. Рядом двое новобранцев шепчутся: «Как не боятся?» Инстинкт самосохранения так притупился, что не реагировали ни на что.
К 26 июня вышло еще 11 человек, остальные погибли. Погибли комбат Сейфуллин, комиссар Гришин, комдивизиона Галенин, комроты Володя Маляров. В Малой Вишере получили на полк полтора мешка писем, а раздавать некому.
Заново формировались в Будогощи. Остатки 46-й дивизии присоединили к 259-й. Пополнение смеялось над моей фуфайкой, насквозь прогоревшей. В девяти местах из нее торчали клочья ваты. Эта дыра — от Красной Горки, эта — от Коровьего Ручья, эта — от Мясного Бора. «У тебя не фуфайка, а карта боевых действий полка», — говорили солдаты. Я же считал свою фуфайку самой дорогой реликвией. Зашил дыры соломиной, но не выбросил.
Потом я участвовал в Синявинской операции, прошел всю войну и встретил Победу в Праге. Но бои под Мясным Бором остались в памяти как самые трудные.
После войны я встретил своего командира полка полковника И. Д. Соболя. В сентябре 42-го он командовал уже бригадой, оборонял рощу Круглую. Я спросил: «Каковы Ваши впечатления о боях в Синявинских болотах?» От ответил: «Как ни тяжелы были эти бои, но они не идут ни в какое сравнение с боями у Мясного Бора». Такого мнения придерживались и все ветераны этих боев — от солдата до маршала К. А. Мерецкова.
«А как же вы, Алексей Петрович?»
Родился я на Урале в 1923 г., в крестьянской семье. В 41-м закончил Березниковский медтехникум и вместе с другими выпускниками был призван 5 июля в Красную Армию. Из шестнадцати человек живыми вернулись четверо. Уже в первых боях под Старой Руссой погиб директор нашего техникума комиссар Сергей Иванович Алексеев — настоящий коммунист, замечательный человек Мы тяжело пережили эту потерю.
Всю нашу команду направили в Свердловск, в 28-й запасной полк, где мы прошли курс молодого бойца и получили звания военных фельдшеров.
В ноябре эшелоном отправились на фронт. Первое знакомство с войной получили на станции Бологое, где попали под бомбежку. Но железнодорожники так оперативно вывели поезд из-под бомб, что обошлось без жертв.
Выгрузились на станции Кулотино и вошли в состав 176-го сп 46-й сд. Меня назначили старшим фельдшером полкового медпункта, однокашника Сашу Ермолаева — командиром санитарного взвода первого батальона. Нас тепло встретил начальник медслужбы полка военврач 1 ранга, кадровый военный Алексей Петрович Асосков.
Этот удивительный человек стал для меня тем, с кого хотелось «делать жизнь». Его отеческая забота, всемерная помощь, ненавязчивые советы очень помогали нам, 18-летним юнцам. При встрече, бывало, Алексей Петрович никогда не пройдет мимо. Непременно спросит: «Что есть из дому? Как мама, папа? Как живут-могут? Что пишет невеста? Привет ей от командира-старичка!»
Или, в морозный день: «Почему в шинели? Где полушубок? Воевать надо без насморка!»
Комдивом был генерал-майор А. К. Окулич, начштаба — полковник Ф. Е. Черный. Впоследствии, в конце марта 1942 г., он стал командиром дивизии. Этих людей я знал хорошо, так как неоднократно сопровождал их как медработник на позиции.
Генерал Окулич был человеком немногословным, любил точность и от других требовал четких докладов. Полковник Черный — невысокий, коренастый, с пышными усами, быстрый в движениях, был требовательным, но внимательным и справедливым. Если позволяли время и обстановка, просил подчиненных высказать свои соображения по поводу полученного приказа.
Первого командира 176-го полка — шумного, суетливого майора — помню смутно. Он вскоре выбыл из-за контузии, и командование принял комиссар — полковник И. Д. Соболь. Иван Данилович постоянно общался с личным составом и все его отлично знали. У него был удивительный ординарец — 23-летний якут Степан Новиков. Отличный стрелок и следопыт, он в самое голодное время выручал нас охотничьим промыслом, больше зайцами. Он мог все: добыть огонь без спичек, устроить ночлег посреди разлившегося болота, был добродушным и правдивым, беспредельно преданным полку и командиру.
Уполномоченным СМЕРШ был капитан Миропольский — стройный, всегда опрятный и подтянутый человек, с неизменной доброй улыбкой на лице, отличный товарищ. Его всегда можно было встретить на передовой в батальонах и ротах. Он хорошо знал немецкий и редких в ту пору пленных допрашивал без переводчика.
Из комбатов помню капитана Семенова, 40-летнего директора школы из Саратова — человека, не терявшего выдержки в самых критических ситуациях и передававшего уверенность в благополучный исход своим подчиненным.
Воевать мы начали с Малой Вишеры. Здесь приняли в конце ноября первых раненых. Алексей Петрович Асосков возглавил медсанбат 46-й дивизии. Но и перейдя от нас, он продолжал заботиться о каждом фельдшере и санинструкторе. В любом медике и солдате он видел прежде всего человека, на долю которого в войну выпали тяжелые испытания. Лично добирался до передовой, помогал наладить первую помощь раненым и их скорейшую эвакуацию.
Командиром нашей медсанроты стал военврач III ранга Г. Е. Городецкий — крикливый матерщинник. Вооруженный револьвером и гранатой, он только распоряжался, а ранеными не занимался. За все полгода Любанской операции он вряд ли обработал десяток ран. Мы ни разу не видели его в халате, в перевязочной. Даже когда шло наступление, весь огромный поток раненых ложился на плечи младшего врача полка Т. В. Ивановой и фельдшеров.
Татьяна Васильевна Иванова была единственной женщиной в полку. 24-летняя выпускница Ленинградского мединститута, курносенькая, небольшого росточка, с пухлыми щечками и яркими губами. Ей бы не воевать, а упиваться своим девичеством под мирным небом. А тут — постоянное мужское окружение, грязь, кровь, абсолютная неустроенность быта. Все в полку относились к ней исключительно уважительно и заботливо. Она погибла в марте 42-го от прямого попадания бомбы. Для полка ее смерть была невосполнимой утратой.
Тем временем дивизия освободила Большую Вишеру, станцию Ефремово, по льду форсировала Волхов и заняла небольшой плацдарм на левом берегу в районе д. Званка.
Наш ПМП располагался в охотничьем домике на левом берегу. Бои на плацдарме не затихали ни днем, ни ночью. Связь с батальонами на плацдарме была возможна только по ночам, так как днем река и ее правый, пологий и открытый берег были под постоянным интенсивным пулеметным, минометным, артиллерийским обстрелом. Мы с санинструктором Егором Андреевичем Костяевым, моим верным помощником, постоянно находились на плацдарме, на сборном пункте раненых под обрывом левого берега реки. Спасало нас и раненых то, что на станции Ефремово полк захватил вагон с меховыми цигейковыми одеялами, и полковому пункту дали их штук 60. Мы распределили их на каждую повозку по два остальные отдали на сборные пункты в батальоны. Это спасло многих раненых от обморожений. Кроме одеял, снабжали нас химическими грелками, да каждому раненому перед отправкой давали по 100 г водки.
С эвакуацией раненых с плацдарма на ПМП и дальше, в медсанбат, мы справились хорошо. Эвакопотери были минимальными.
Сняли нас с плацдарма под новый 1942 г. А в январе наша 26-я армия стала 2-й ударной, и в ее составе 46-я сд и 176-й сп были введены в прорыв в районе станции Мясной Бор. Так для нас началась Любанская операция.
Войдя в прорыв за 13-м кавкорпусом Гусева, войска армии быстро продвигались в сторону Любани. Наш ПМП двумя частями обоза с интервалом в час ночью проехал дотла сожженную деревню (кажется, Поддубье) и километрах в пяти от нее на небольшом поле, окруженном лесом, развернулся у какого-то сарая. Через поле шла дорога к передовой. На опушках стояли 4 наших зенитных установки. Днем движение было невозможным из-за непрерывных бомбежек и постоянного пребывания в воздухе немецких самолетов. Почему-то они не трогали наш сарай, но беспощадно бомбили дорогу и зенитные точки. Жуткая картина, когда фашисты пикировали с воем сирен прямо на наши зенитки.
В этих условиях мы тоже могли работать только ночами. Днем раненых с поля боя выносили на батальонные медпункты, там оказывали им помощь, а ночью тремя обозами выезжали в батальоны. Врач Т. В. Иванова с санинструктором, фельдшер 3. Т. Захлестов с санинструктором, мы с Костяевым ехали на батальонные пункты. Там сортировали раненых и большей частью отправляли прямо в медсанбат, минуя полковой медпункт, что приближало время оказания хирургической помощи. Такая практика эвакуации раненых с поля боя «на себя» была принята по всей медицинской службе Красной Армии и оправдала себя.
В этом сарае мы стояли не более недели. Это был наш последний пункт, где мы развертывались в строении. Далее весь период — только в шалашах. И очень редко в блиндажах и землянках в зимнее время (январь-февраль), так как с наступлением мартовских оттепелей углубляться в землю было невозможно из-за талых вод, а с начала апреля — из-за разлившихся болот.
По карте нам определили новую точку развертывания с указанием квадрата в лесу. Прибыли туда на рассвете и увидели иссеченный, покореженный лес. Земля и снег перемешаны, воронки снарядные, минные. Трупы лошадей, людей. На сучьях — внутренности животных, руки и ноги людей, зацепившихся рукавом ватника или штаниной ватных брюк. По-видимому, тут под артиллерийский налет попало какое-то подразделение. Мы здесь развернуться не смогли. Проехав с километр ближе к передовой, мы оказались в зоне батальонных тылов и там развернулись вместе с медпунктом 1-го батальона. Работали совместно, пока батальон не продвинулся вперед и за ним не переместился БМП.
В период наступления (январь-март) наши перемещения были довольно частыми. С наступлением весенней распутицы в марте почти не перемещались вперед, а даже начали сдвигаться обратно к центру коммуникаций 2-й УА.
До второй половины марта 1942 г. обстановка на нашем участке фронта была тяжелая, но не критическая. Войска армии имели постоянный подвоз боепитания, продовольствия и фуража. С распутьем начал нарушаться ритм подвоза, к началу апреля он практически прекратился. Мы вынуждены были из своих полковых подразделений, в основном тыловых, по 30-40 человек отправлять на армейские базы за боеприпасами. Обычно один человек, и то не каждый, мог нести с трудом две коробки (цинковки) винтовочных патронов. Люди голодали и уже были истощены. Удивительно, что шли только за боеприпасами, но не за продовольствием. Питались, чем придется — кониной, пока были лошади, затем зверюшками и птицами, с появлением зелени — листьями липы, березы, различными зонтичными растениями и травами.
Тяжелее всего переносили эти лишения раненые. Правда, всех ходячих мы, не задерживая, отправляли через горловину на Большую землю, пока это было возможно. А в медсанбатах, в том числе и нашей 46-й сд, скапливалось все больше раненых — носилочных, нетранспортабельных. Возможностей эвакуировать их становилось все меньше и меньше. Лежали они в лесу в шалашах. Перевязочного материала не было, рвали полотенца и нижнее белье раненых на бинты, салфетки; вместо ваты использовали кухту елей — светло-серый мягкий мох с елочных стволов. Не было медикаментов.
Непроходимые болота, нарушение снабжения, недостаток артиллерии, танков, самолетов на всем протяжении действий 2-й ударной в Любанской операции, неудачное наступление 54-й армии навстречу со стороны Ленинграда послужили основными причинами неудачи, хотя от войск 54-й мы были не более чем в 30 км, а от Любани — в 15.
В феврале-марте мы имели связь с партизанами, но позже они Ушли из болот в более удобный для их действий район.
В середине мая полковой медпункт 176-го сп прекратил свое существование. Врач Иван Гунин перешел работать в медсанбат. Фельдшеры Брезгин, Ермолаев и я с санитарными сумками (почти пустыми) и автоматами стали бойцами передовой. Стали ими и наши санинструкторы, и санитары.
Очень широко в этот период мы использовали трофейное ору-)кие, которого на коммуникациях армии было много еще с зимнего наступления.
Погиб наш боевой друг военфельдшер Гриша Брезгин, прибывший в полк в феврале. Он был из Ижевска. Там у него остались жена и маленькая дочурка Наташа. Он постоянно носил с собой их фотографии. Видно, что обеих очень любил. Среднего роста, сухощавый, кучерявый, всегда опрятный. Он постоянно возился с трофейным оружием — разбирал, собирал его, и нас привлекал к этому, убеждая, что обязательно пригодится. Сразила его вражеская пуля из засады, когда мы с ним возвращались на передовую из батальона. Похоронили Гришу на сухом бугорке бескрайних болот без какого-либо ориентира, только с памятником из дерева с жестяной звездочкой из цинковой коробки.
18 июня 1942 г. был ранен и я. Осколком артиллерийского снаряда раздробило кисть левой руки, оторвало четвертый и пятый пальцы, другим осколком разорвало буценовский шлем на голове и нанесло касательную рану левой теменной области с контузией, а третьим маленьким осколком ранило в правую ягодицу. Снаряд разорвался сзади несколько слева. Я сам себе сделал перевязку на руке, а остальные раны обработали в медсанбате кипяченой водой (йода не было). В медсанбате я пробыл до 28 июня, когда его командир Алексей Петрович Асосков предложил мне подобрать группу раненых и собираться немедля на выход через горловину к Мясному Бору.
А в это время в медсанбат пришел раненый Саша Ермолаев, который все время был командиром санвзвода первого стрелкового батальона. Воевал он хорошо, смело. Сам лично участвовал в боях, в его батальоне всегда все раненые были вынесены с поля боя. Его все уважали. В январе 1942 г. Саша получил письмо соседки по квартире о том, что умерла его мать. Больше у него родных не было. Я дал Саше адрес своих родителей и записку о том, что если Саша останется жив и после войны приедет к ним, чтобы приняли его как сына. Так и случилось. Саша в 1946 г. после демобилизации приехал в деревню к моим родителям. Устроился фельдшером в лесном поселке Долгая недалеко от нашей деревни, женился, имел двоих детей. Но прожил недолго: в 1950 г. умер от туберкулеза, а жена с детьми уехала к родителям в Кировскую область.
А тогда я сразу сказал Саше о предложении А. П. Асоскова. Он согласился. Предложили идти с нами старшему лейтенанту Виноградову и политруку роты (фамилию не помню, знаю, что татарин). Они согласились, и мы все стали готовиться к выходу. А что было готовить? Пистолеты ТТ с запасными обоймами и по одной гранате-лимонке. Продуктов никаких, вещей — тем более. Сами крайне истощенные, голодные.
Вышли мы 28 июня из МСБ и часам к 11 вечера были у горловины со стороны кольца. Белая ночь. Ждали более темного часа. Примерно в половине второго ночи решили идти. В это время горловина простреливалась реже. Виноградов и политрук в последний момент почему-то решили вернуться в медсанбат. Мы с Ермолаевым короткими перебежками, с большой осторожностью пошли и часам к трем одолели эти, как нам показалось, очень длинные 800-900 м.
Оказались в окопах нашего внешнего фронта. Были подхвачены на руки дорогими, самыми желанными в те трагические минуты, солдатами. Нас тут же направили на питательный пункт. Но есть мы не могли, настолько было сильно нервное напряжение. Мы здесь же, на пункте, легли под кустами и уснули. Спали до позднего вечера 29 июня. А вечером нас накормили, сделали перевязки и отправили в тыл. Утром 30 июня мы оказались в госпитале г. Боровичи.
Потом было лечение в госпиталях Рыбинска, Ярославля, Магнитогорска. Навсегда запомнились минуты расставания с Алексеем Петровичем Асосковым, командиром медсанбата-46, когда мы готовились к выходу из кольца. В медсанбате скопилось большое количество тяжелораненых. Возможностей для эвакуации никаких. С ранеными оставался весь личный состав медсанбата. Тут я спросил Алексея Петровича: «А как же вы, Алексей Петрович?» Он положил руку на мое здоровое плечо и ответил: «Сынок, мы же советские медики, русские люди, как же мы должны поступить? Мы все разделим судьбу раненых». И они остались с ранеными там, в кольце 2-й ударной. Какова их дальнейшая судьба? Не знаю. Но уверен, что все они — врачи, фельдшеры, медсестры, санинструкторы, санитары — совершили подвиг. Пусть даже оказались в плену вместе с сотнями беспомощных раненых бойцов и командиров нашей ударной армии, участников труднейшей Любанской операции.
Удерживая «коридор»
Война застала меня в Карелии, где проходил действительную службу. Для нашего 81-го Краснознаменного стрелкового полка бои начались с самых первых дней. В октябре меня ранило в голову, и я попал на излечение в Архангельск, в госпиталь № 1770.
С февраля 1942 г. в пригородах Архангельска проходила переформирование 2-я сд, известная еще с гражданской войны. Пополняли ее жители Архангельской области да заключенные, строившие железную дорогу по берегу Онежской губы. После выписки Меня направили в 261-й полк этой дивизии помощником командира взвода связи при стрелковой батарее.
В апреле полк погрузили в эшелоны и отправили кружным путем на Волховский фронт, в 59-ю армию. Помнится, сильно бомбили в Бологом: все пути были забиты горящими вагонами. Мы добрались до Малой Вишеры благополучно. Оттуда — марш по весенней распутице до селищенских казарм на берегу Волхова. По пути следования половина лошадей погибла в болотах. Пришлось на солдатском горбу тащить военную технику, боеприпасы и другое снаряжение. Когда добрались до Селищ, солдаты выглядели как живые скелеты: кормили нас по 3-й категории — в сутки 2 сухаря, да котелок супа, в котором крупина крупину догоняет...
Полк получил приказ: переправиться на левый берег Волхова, прорвать оборону противника у Спасской Полисти и соединиться с окруженной 2-й ударной армией. Ночью переправились в районе совхоза «Красный ударник», и наутро — в бой.
Вооружение у нас тогда было суворовское и действовали по Суворову: «Пуля — дура, а штык — молодец!» С длинными штыками, с допотопными винтовками мы и вступили в бой против немецких автоматов, против танков и авиации.
Ранним утром 1 мая наш полк начал наступление. «Катюша» дала залп термитными снарядами, и одна из немецких огневых точек заглохла. Мы пошли в атаку. В первые же минуты боя были убиты комбат, начальник штаба батальона и мой командир взвода младший лейтенант Мирошников. Но все же наш полк углубился на 2 км в тыл фашистов. При этом мы захватили продовольственный склад. Он-то и оказался ловушкой — местом гибели моих однополчан. Когда мы, голодные, как волки, набросились на еду, начались бомбежка и артобстрел.
От нашего взвода, из 25 человек, в живых осталось пятеро: Николай Шелест, Введенский, Алексей Фомин, ездовой Родионов и я...
Когда стемнело, мы отползли на кладбище солдат нашего полка. Комиссар полка — в новой шинели, с тремя полевыми шпалами в петлицах — сидел под сосной. Сосну вывернуло взрывом, и голова комиссара лежала по одну сторону дерева, а туловище — по другую. Повсюду земля была перемешана с кровью. Живые, с оторванными руками и ногами, просят: «Браток, пристрели...» У одного осколком вырвало кишки, перемешало с землей — тоже умоляет прикончить...
На всем прорыве немецкой обороны — 500 м по фронту — был завал трупов и раненых. Санитары пытались выносить раненых, но немцы доставали их с самолетов, которые летали над самой головой весь световой день...
По утрам, когда не было бомбардировки, мы занимали оборону на переднем крае. Ночью стаскивали трупы и делали из них настил, чтобы не лежать в болотной воде. Так прошло 10 суток. О нас вроде забыли: не доставляли ни еду, ни боеприпасы.
На десятый день встал я рано и пошел поглядеть: не остался ли кто из наших в живых? Меня заметили немцы и орут: «Иван, иди кашу кушать!» А стрелять не стреляли — совсем нас не боялись. Мне же в тот момент даже хотелось, чтобы пристрелили: все лучше, чем голодная смерть в болоте.
В одной воронке, выложенной елками, я нашел раненого командира пулеметного взвода младшего лейтенанта Кукуева. Его бил озноб: зубы стучали, как молот по наковальне. Я спросил младшего лейтенанта, сколько осталось в нашем полку живых и кто теперь командир полка. Кукуев — грязный, голодный — отвечал, что осталось всего 58 человек и он за командира...
У нас не было ни снарядов, ни патронов, ни продовольствия, но покинуть передний край мы не могли. За нами, у шоссе Москва- Ленинград, стоял заградотряд. Уход с передовой карался расстрелом. Оставалось два пути: смерть или плен. Никто из наших бойцов не сдался: каждый предпочитал плену смерть.
Младший лейтенант Кукуев разрешил мне сходить в штаб дивизии и доложить командованию о нашем положении. Я добрел до штаба, разыскал начальника связи дивизии майора Малофеева и рассказал об обстановке. А он спрашивает: «Имущество связи сохранили?»
В то время за потерю имущества полагался расстрел: катушка кабеля ценилась дороже человеческой жизни... Ответил, что сохранили. Майор дал команду забрать оставшихся в живых связистов и прибыть в 192-й отдельный батальон связи. Ночью я прополз к своим солдатам и привел их в штаб. Нас зачислили в телефонно-кабельную роту.
Следующей ночью из стрелковых батальонов вышли еще 53 человека — все, что осталось от 261-го полка...
После переформирования полк перебросили в район Мясного Бора — расширять «коридор» для выхода 2-й ударной. На мою долю выпало обеспечивать связь штаба полка.
КП полка располагался в большой воронке от бомбы. Местность здесь — сплошное болото, и дно воронки постоянно заливала вода. Мы вырыли в грязи по бокам воронки ячейки, выстлали их хвоей. Голову из воронки не высунуть: в воздухе постоянно кружили немецкие самолеты, и летчики расстреливали наших бойцов из пулеметов.
После трехсуточных боев в Мясном Бору в полку осталось несколько человек. Ночью поступил приказ командира дивизии: сняться с передовой и прибыть в штаб на переформирование.
30 мая немцы перекрыли «коридор» у Мясного Бора, и 2-я ударная оказалась отрезанной вовсе.
Нашу дивизию пополнили, а фактически сформировали заново, и снова направили на прорыв. С 1 июня мы вновь начали наступать. Каждое утро после небольшой артподготовки шли в атаку. Продвинемся сколько-нибудь к переднему краю немцев, а вечером откатываемся назад... В воздухе постоянно вертелась «карусель» из 27-30 фашистских самолетов, которые пикировали и обстреливали нас из пулеметов. Вдобавок артиллерийский, минометный огонь... Все вокруг горело. Дым, смрад от разложившихся трупов — убирать их было некому... Наш передний край проходил по р. Полисть. Речка шириной 10-12 м была забита трупами. Полковника Грецкого ранило, командование полком принял старший лейтенант.
16 -17 июня в дивизию прибыло высокое начальство: К. Е. Ворошилов, М. С. Хозин, К. А. Мерецков. Они побывали на переднем крае. Ворошилов спрашивал, почему мы топчемся на месте: за 15 дней, мол, не продвинулись и на 3 км. Мы почти ежедневно получали пополнение и каждое утро атаковали, но преодолевали не больше 300 м. Из трех полков в дивизии остался один. Комполка строго наказали.
Мы продолжали наступать вдоль Полисти и 23 июня наконец со единились с частями 165-й сд, наступавшими из Теремца-Курляндского. В районе разбитой узкоколейки открылся проход метров в двести, по которому хлынула толпа бойцов 2-й ударной и местных жителей, тоже оказавшихся в окружении. Нам приказали выпускать только больных и раненых. Куда там! Сдержать поток людей было невозможно. Грязные, истощенные, окровавленные, они вырывались из кромешного ада с одной мыслью — пробиться либо умереть. Эти люди были живые трупы, их сразу направляли в госпитали. Голодные, раздетые, на них было страшно смотреть. Они рассказывали, что поели все ремни.
26 июня немцы просочились в наши боевые порядки, началась рукопашная. Кое-кому из окруженцев еще удалось выйти, кто-то погиб на самом выходе, пройдя 3 км этого «огненного коридора»...
Нас оттеснили километров на пятнадцать к югу, в район Замошских болот. Здесь наша дивизия, трижды переформированная за время войны, держала оборону до 14 января 1944 г.
14 января началось генеральное наступление. 2-я сд наступала в районе Подберезье-Тютицы. В д. Большая гора находился немецкий автобат, и мы захватили много оружия и автомашин. а в д. Осия — артсклад. Когда мы освобождали эту деревню, то увидели догорающий деревянный дом, а в нем — скрюченные трупы. Стояла вонь от горелого человеческого мяса: немцы сожгли здесь заживо 40 наших военнопленных...
В Лужском районе два полка нашей дивизии окружили немцы. Они бросили против нас всю мощь артиллерийского и минометного огня. Мы были вынуждены отступить в непроходимое болото. Болото сверху было под снегом, а внизу при 20 градусах мороза — вода. Мы были в валенках. Немцы держали нас на болоте 3 суток, и немало наших бойцов замерзло.
Когда мы вышли из болота, то штаб дивизии нашли за 50 км от фронта, в Луге. Нас, связистов, обслуживавших 261-й полк, уже списали как погибших, и наши «ворошиловские» 100 г уже пропили, как поминают умерших. Я был тогда командиром взвода. Мой помощник Алексей Коротаев кинулся к начпроду — хотел застрелить, но мы не допустили. Нам тут же выдали паек и дали 3 дня отдыха.
Все деревни в Ленинградской области были сожжены, только торчали печные трубы. В одной деревне вылез из подвала 85-летний старик и протянул нам угощение — тарелку с двумя картофелинами. В другой деревне, на р. Нарве, лежала убитая женщина. По ней — при 20-градусном морозе — ползал грудной ребенок. Наши медики подобрали его. Не знаю, выжил ли...
Мы захватили Нарвский плацдарм и задержались на нем. Кормить солдат было нечем. Однажды меня вызвал командир 192-го батальона связи капитан Невский и сказал: «Возьми пару лошадей с подводами, нагрузи трофейных мин да попроси у саперов бикфордова шнура и запалов. Возьми 5 человек солдат и поезжай в Ленинградскую область — в те места, где мы проходили. Там озера большие, наглушите рыбы: надо накормить солдат».
Поехали мы в район д. Маклочно. На опушке леса увидели группу женщин и свежевспаханное поле. Мы остановились. Оказывается, 12 женщин были впряжены в плуг, а одна старушка ими руководила. Вот так и пахали — на себе.
Непроизвольно выступили слезы. Я — солдат, прошел всю войну, видел трупы многих однополчан, кровь, смешанную с землей, слышал вой снарядов, свист пуль, разрывы бомб, но не знал, что делается в тылу. А она вот — наша Россия...
Мое многострадальное поколение пережило страшные муки. Когда молодые говорят, что, мол, вы завоевали, я думаю, что они не представляют себе того, что нес нам Гитлер: ведь он обещал каждому своему солдату по 100 га нашей земли и по 10 русских семей — батраков — в придачу... Свободы не ценят, потому что не потеряли, но дороже воли и Родины ничего на свете нет...
Три месяца в горловине
376-я дивизия — сибирская, формировалась в Кемеровской области в августе 1941г. Эшелонами прибыли в Череповец, оттуда — на Волхов. Участвовали в тяжелейших, изнурительных боях между Чудово и Киришами. Штурмовали Пертечно, Пехово, Водосье...
Волхов наш полк форсировал у д. Заважа 25 декабря. Атаки на западном берегу реки оказались успешными, но и потери были большими: в стрелковых батальонах осталось по 25-30 человек. Водосский плацдарм мы удерживали до марта, передав его затем 288-й сд.
В связи с перекрытием немцами горловины прорыва у Мясного Бора командование Волховского фронта издало приказ: освободить коммуникации 2-й ударной армии. 24 марта саперы лейтенанта Нистратова разминировали передний край, эвакуировали три наших подбитых танка. 25 марта немецкие автоматчики разбили КП 1250-го полка, погиб командир — майор Хотомкин. 943-й ап поставил на прямую наводку все пушечные батареи. Отличилась 2-я батарея лейтенанта Архипа Маздюка: артиллеристы подбили четыре немецких танка, уничтожили пятьдесят автоматчиков.
28 марта усилиями 376-й дивизии с севера и 382-й с юга «коридор» шириной 800 м был пробит, наши дивизии соединились. Цена прорыва была велика: в ротах осталось по 15-20 штыков, погиб комдив Д. Угорич.
943-й ап направили в Копцы для поддержки наступления 52-й армии. Здесь погибли почти все офицеры второй батареи, в том числе и комбат Архип Маздюк.
Бои в «горлышке» стоили больших жертв. Если на 1 января 1942 г. в нашей дивизии состояло 10 530 человек, то на 1 апреля — 3960{58}.
10 мая немцы окружили 1248-й полк. Батальонный комиссар С. А. Вакула и младший лейтенант 943-го ап П. Синицын организовали круговую оборону. Комдив Г. П. Исаков создал сводный батальон и 13 мая сам повел его в наступление. Кольцо окружения было прорвано. Потери дивизии в мае составили 2388 человек{59}.
Получив пополнение, 376-я сд держала оборону западнее д. Мостки. Здесь ее прижала к земле вражеская авиация: немецкие бомбардировщики группами по 10-15 самолетов наносили удары каждый час. Храбрость, выносливость, смекалка наших солдат не могли компенсировать воздействия авиации противника.
Дивизия активно сражалась на правом фланге горловины вплоть до июня 1942 г. За три месяца боев у Мясного Бора были разгромлены полицейская дивизия СС, добровольческие легионы «Нидерланды» и «Фландрия», сформированные из голландских и бельгийских фашистов.
К 1 августа в дивизии осталось 2601 человек. Мы вошли в состав 8-й армии и приняли участие в Синявинской операции, начавшейся 27 августа 1942 г.
Расстрелян у Мясного Бора
До войны я служил на Дальнем Востоке. После окончания полковой школы был назначен замполитрука противотанковой батареи 317-го полка 92-й сд. Когда началась война и миновала угроза нападения Японии с востока, часть дальневосточных дивизий была переброшена под Москву и Ленинград.
92-я дивизия несколькими эшелонами прибыла на ст. Неболчи и 31 октября приняла первый бой под с. Петровское. Дивизия успешно наступала, освободив более 30 населенных пунктов. В начале января 1942 г. при форсировании Волхова меня ранило и я оказался в госпитале.
По выздоровлении попал уже в другую, сформированную в г. Кургане, 165-ю сд. Мы прибыли в Малую Вишеру 10 мая и скрытно, лесными дорогами, вышли к Волхову. В районе совхоза «Красный ударник» (д. Захарьино) переправились по понтонному мосту на левый берег и вступили в бои по освобождению 2-й УА из окружения.
Наступление началось 5 июня в 4 часа утра. Участвовали стрелковые, артиллерийские, минометные части, включая «катюшу», которая дала один залп. Было несколько наших самолетов, но в основном в воздухе господствовали немецкие «юнкерсы» и «мессершмитты».
Одна батарея нашего дивизиона стояла на обочине шоссе в сторону Новгорода, охраняя от возможного наступления немецких танков. Две участвовали в прорыве: двигались вдоль насыпи узкоколейки и били по огневым точкам (пулеметам и полковой артиллерии) противника. Били только прямой наводкой. Каждый снаряд был на учете, дороже хлеба и золота. Доставляли их вручную, на себе.
Артсклад дивизиона располагался между шоссейной дорогой и узкоколейкой на опушке выжженного леса. По сути, это был клочок голой земли, перепаханной снарядами, куда доставлялись с Большой земли — с восточного берега Волхова — боеприпасы. Охранял склад красноармеец Катаев, родом из Курганской области. Так и стоит перед глазами: невысокий, коренастый, с уравновешенным, спокойным характером. Отличался Катаев исключительной дисциплинированностью, расторопностью и врожденной крестьянской смекалкой.
В один из неимоверно трудных июньских дней, наполненных огнем и грохотом, у самого склада разорвалась бомба. Зловещим фонтаном разлетелись осколки. Какой-то из них угодил в штабель ящиков со снарядами. Ящики загорелись. Грозил взрыв, а с ним — гибель всего небогатого запаса боеприпасов. Артиллеристы укрылись за насыпью. Наверное, успел бы спрятаться и Катаев... Если бы оставил склад. Если б забыл на мгновение, что значат для ребят эти снаряды... Но не было «если». Скинув ватник, Катаев бросил его на ящик. Огонь не утихал. Стал засыпать ящики землей — огонь все равно прорывался. Раскинув руки, боец бросился на ящик всем телом и... потушил пламя. Мы следили за поединком из своего укрытия и молили судьбу, чтоб уцелел парень и не взлетели бы в воздух снаряды... Но маленькую фигурку, одиноко мечущуюся вокруг ящиков на открытом пусты ре, видели не только свои. Над позициями кружил «мессершмитт», высматривавший, как коршун, все живое, уцелевшее после бомбежки.
«...И в третий раз, сбавляя газ, прищурился фашистский ас», — писал Павел Шубин.
И точно так, пулеметной очередью с немецкого истребителя был «прошит» 19-летний курганский парень, заслонивший собой драгоценные снаряды...
Его похоронили у самого шоссе. К узкой доске от снарядного ящика друзья прикололи солдатскую пилотку со звездой, написали фамилию и даты жизни: 1923-1942 гг.
Война смела и надпись, и могильный холмик. Осталась только маленькая выцветшая фотография, с которой смотрит в сегодняшний день простой русский парень с широким открытым лицом и твердым взглядом. На обороте — полустертая карандашная надпись: «На память Русакову от Катаева...»
После прорыва «коридора» из кольца начали выходить под непрерывным минометным огнем с флангов и бомбежкой с воздуха бойцы 2-й ударной. Их направляли для отдыха и переформирования за Волхов.
Наш 199-й артдивизион занимал оборону на левом берегу вплоть до января 1943 г., когда принял участие в прорыве блокады Ленинграда.
Записки полкового врача
442- й артиллерийский полк резерва Главного командования после ожесточенных боев под Рудней, получив пополнение, был брошен под Ленинград. Три месяца мы колесили вокруг Малой Вишеры в радиусе 20 км: Горнешно, ст. Гряды, Гладь, пос. Красное. Комполка — полковник Калмыков, комиссар — Зимин Павел Владимирович, начальник санчасти — военврач 3-го ранга Виктор Алексеевич Коробко.
Полк меняет позиции, мы следуем за полком. Новый, 1942 г., встретили в д. Шевелево, но вскоре переместились в д. Глушица. Началось наше наступление, деревня подверглась интенсивному артиллерийскому обстрелу. Хлынул поток раненых — гражданских и военных. Приобретенные мною до войны кое-какие хирургические навыки очень пригодились. Не забыть первую пациентку в Глушице — 35-летнюю женщину с проникающим ранением грудной клетки, в шоке. Оперировали ее с фельдшером Сашей Селивановым, кровь для переливания дала медсестра Люда Сергеева. Раненую удалось спасти. Солдат с размозжением позвоночника, старик с проникающим ранением живота скончались. Работали без перерыва 15 часов. Пациенты — военные и гражданские, взрослые и дети. Кто-то лишился руки, кто-то обеих ног... Война!
Весь январь и февраль продолжалось наступление. Поступали раненые. Мы набирались опыта и благодаря старым дружеским связям Виктора Алексеевича с начальником армейского склада мед. имущества не испытывали недостатка в перевязочных средствах и медикаментах. Медицинскую помощь оказывали всем, кто в ней нуждался, независимо от принадлежности к той или иной части.
В начале марта наступила оттепель. Быстро рухнули дороги, нарушилась доставка боеприпасов, фуража, продовольствия, медикаментов, затормозилась эвакуация раненых. Бойцы на руках носили снаряды, патроны, провизию, шагая десятки километров в ледяной воде. Люди изматывались до предела, забыв про сон и отдых.
Началось строительство узкоколейки, чтобы улучшить снабжение войск и эвакуацию раненых. Строили ее под непрерывным минометно-артиллерийским огнем и бомбежками. В середине марта немцы перерезали «коридор» у Мясного Бора. Снабжение войск осуществлялось по воздуху — самолетами У-2 и, конечно, было недостаточным.
Маневренность тяжелого артполка свелась к минимуму. В начале апреля гитлеровцы прорвали наши боевые порядки в полосе обороны 1238-го и 1265-го стрелковых полков, и 442-й артполк оказался под угрозой уничтожения. Командование полка решило пройти Замошскими болотами в безопасный район.
Так начался наш фантастический рейс. Продовольственный запас — несколько жалких кляч, которых вели с собой для убоя в наиболее критический момент. Люди держались на коре, березовом соке и... энтузиазме. По лесной просеке еще могли, с помощью тягачей, проехать автомашины, но тяжелые орудия дорога не выдерживала. Их подцепляли тремя-четырьмя, а то и шестью тракторами и протаскивали вперед метр за метром. Колеса погружались в болотную хлябь, орудия садились на станины. Вдоль просеки срубили все деревья, чтобы с помощью рычагов извлечь орудия из болота. Все — от солдата до командира полка — включились в этот адский труд. Люди вязли в болотной жиже выше колен, были заляпаны грязью с головы до ног, но отрывались от работы лишь на какие-нибудь 10-15 мин, чтобы погреться у костра да выпить кипятку.
Товарищ старшина, что такое «утопия»? — спрашивает полковой комиссар Зимин — бывший заведующий кафедрой марксизма-ленинизма в одном из ленинградских вузов.
Видите, товарищ комиссар, — отвечает старшина. — Трактор утоп, одна труба торчит, это и есть утопия...
Только через 15 суток мы выбрались, наконец, из этого проклятого болота, оставив в нем пять орудий, четыре трактора, несколько автомашин. Не обошлось и без человеческих жертв. Каждый из вышедших потерял половину своего веса. У нас не было сил, чтобы громко разговаривать, но от сознания, что все ужасное позади, глаза блестели радостью и надеждой.
К нам подошел комиссар Зимин: «Ну что, медицина, выстояли?»
Выстояли, товарищ комиссар, — ответил Виктор Алексеевич.
Выдели, товарищ Коробко, пару крепких ребят получить муку в армейском складе. Десять километров туда — десять обратно.
Кого пошлем? Все на дистрофиков похожи, — советуется со мной Виктор Алексеевич. — Приказ в такой ситуации не годится. Спросите, кто пойдет добровольно...
Коробко собрал всех: «Кто желает пойти за мукой?» Подняли руки все. И так плохо, и так нехорошо.
Решили послать самых выносливых и легких на ногу — Сашу Селиванова и Федю Никишина. Виктор Алексеевич распорядился ввести им по три ампулы глюкозы из неприкосновенного запаса.
Люда отвела меня в сторону и прошептала на ухо, что комиссар угостил ее и медсестру Катю Шондыш шестью сухарями: «По одному мы съели, — призналась Люда, — а четыре в кармане».
Сухари отдали ребятам: от них зависела наша жизнь. Прошло много лет, но перед глазами так и стоят эти девочки: голодные, с бледными, одутловатыми лицами, протягивающие дареные сухари...
Положение армии становилось все сложнее: «горлышко» у Мясного Бора то прорывалось нашими частями, то вновь захлопывалось противником. Санотдел 2-й ударной армии направил в конце мая директиву медицинским учреждениям передового района о временном прекращении эвакуации раненых... Начальникам ПМП вменялось в обязанность организовывать врачебную помощь пострадавшим на местах. Это была директива отчаяния: для оказания медицинской помощи у нас уже почти ничего не оставалось.
Было зачитано обращение Военного совета Волховского фронта, призывавшее бойцов и командиров проявлять железную выдержку и мужество. «Трусов — пристреливать, храбрых — славить! — говорилось в обращении. — Крушите немецко-фашистских захватчиков, не давайте им ни одного метра земли. Держитесь! Помощь к вам придет!»
Мы держались и надеялись. Заместитель командира полка по хозчасти майор Тихиня ежедневно лично контролировал, чтобы скудный паек доводился до каждого раненого. Повар Головченко со старшиной Ерусалимским готовили для медиков и раненых супы из трав. — «Кушайте, это чистые витамины, в них самая сила», — рекламировали они «фирменные» изобретения.
Раненых не уменьшалось. Наш рабочий день не имел ни конца, ни начала. И больница наша была особой — без окон и дверей, без крыши и палат. Вместо коек — ельник и трава.
День 2 июня выдался теплый, солнечный. Воздух, в котором смешивались запахи трав и трупов, лес с теньканьем птиц и соловьиными трелями и тут же — терзающиеся в муках раненые, — все это уживалось и стало уже обыденным. В 10 утра немцы прорвали нашу оборону в полосе 374-й сд в районе д. Ольховка. Штаб армии отдал приказ о направлении 100 артиллеристов нашего полка в образовавшуюся брешь. В батареях осталось по 1-2 человека на орудие, включая трактористов, и голоса наших пушек раздавались все реже.
12 дня. Все ближе грохот боя. «Воздух!» Из-за леса показались вражеские штурмовики и бомбардировщики. Штурмовики снижаются и открывают пулеметный огонь. От бомбардировщиков отрываются черные пятна бомб. Раздаются тяжелые взрывы. Земля стонет, как живое существо. Желто-бурый дым заползает в операционную палатку.
— Доктора, милые, бегите, укройтесь где-нибудь, — уговаривает нас пациент, оперируемый под местной анестезией.
— А вы? — спрашиваю его.
— Я — таковский, убьет — туда и дорога, а без вас люди помирать будут...
Гулко ахнуло рядом с палаткой, куски раскаленного металла со змеиным шипением вонзились в землю рядом с операционным столом. Хватаем раненого, укладываем на носилки и с трудом выбираемся с ним из перекосившейся палатки. На улице ничего не видно от дыма и пыли, от воя самолетов и грохота взрывов мы не слышим собственных слов. Прячемся в канаве.
Наконец, стервятники покинули небо. Выбираемся черные от грязи. Последствия бомбежки жуткие: на месте нашего «зеленого» лазарета — огромная воронка, земля в ней перемешана с кусками растерзанных человеческих тел. Вместе с ранеными погибли санитары Ткачев и Иванец.
А новая партия раненых уже ждала нашей помощи. В палатку внесли 8-летнюю девочку. Сняли жгут — кровотечения нет, но ножка держится на тоненьком пучке мышц. «Дяденька, ты мне ножку отрежешь, но она опять вырастет, правда?»
У Люды на глазах показались слезы.
— Наркоз!.. — процедил я сквозь зубы. Таков был этот день войны, 2 июня 1942 г... 22 июня наши части вновь пробили «коридор» и у нас появилась надежда. Виктора Алексеевича вызвали в штаб и приказали приступить к эвакуации легкораненых. «Как быть с тяжелоранеными?» — спросил Коробко. «Пока неизвестно: бензина нет, на машины не рассчитывайте», — ответил начальник штаба.
Больных и раненых, способных самостоятельно передвигаться, построили в колонну. Сопровождать ее было приказано Люде Сергеевой и Кате Шондыш. «Как сдадите раненых, явитесь в распоряжение санотдела фронта!» — сказал Коробко. Колонна из оборванных, заросших, истощенных людей тронулась.
— Доктор, раненый на столе...
Захожу в палатку, осматриваю раненого интенданта: проникающее ранение живота. Прооперировали.
А часов в шесть вечера прибежал к нам запыхавшийся старшина штабной артиллерии: «Немцы обратно закрыли дыру!»
Нахожу Виктора Алексеевича, сообщаю ему об этом страшном событии. «Считай, что мы в заколоченном гробу», — тихо проговорил он.
В стрелковых полках осталось по 50-70 голодных, до предела измотанных бойцов. Вечером фронт рухнул. Не стало ни переднего края, ни тыла, ни флангов. Бойцы и командиры разбрелись по лесу.
— Умирать, так с музыкой, — в отчаянии сказал Виктор Алексеевич. — Тащи нам, товарищ старшина, денатурат — сколько осталось...
Все уселись кружком. Повар разлил по черпаку щей из травы, посуду — у кого какая была — наполнили синей пахучей жидкостью. «Друзья, — сказал Виктор Алексеевич. — У нас нет шансов на жизнь, но есть единственный шанс — достойно умереть. Мы с вами выполнили свой долг, сделали все, что могли. Мужайтесь!»
Выпили. Ели молча.
— Ба! Девочки вернулись, — изумленно проговорил старшина, показывая на мелькнувших за деревьями Люду и Катю.
— Выходит, опоздали, — предположил майор Тихиня. Девушки подошли и опустили на землю тяжело нагруженные санитарные сумки. В них оказались сухари. «Значит, вы сдали раненых, выпросили сухарей и через "коридор" — назад?» — удивленно спросил Виктор Алексеевич. «Да», — ответили девушки. «А вы знаете, что немцы снова захлопнули "коридор"?» Люда и Катя этого не знали. Вернулись же потому, что считали для себя невозможным оставить товарищей в беде...
Утром, часов в шесть, меня разбудили: политрука батареи Ми-накова ранило в руку. Санинструктор Никишин поставил кипятить на примус инструменты. Люда, склонившись над тазом, уже мыла руки. Неожиданно раздались автоматные очереди. Мы выбежали из палатки и увидели немцев. Они выбегали из-за деревьев по два, по три и на ходу строчили из автоматов. Мы кинулись в глубь леса. Пробежав с километр, остановились перевести дух. Скинули белые халаты. «Оружие там осталось», — с горечью проговорил Никишин.
По лесу бродили такие же скитальцы, как мы. Кто сидел, кто стоял, прислонившись к дереву, кто лежал в прострации — живые вперемешку с мертвыми...
Наступила ночь. Мозглая болотная сырость пробирала до костей. «Сейчас бы шинель... — проговорила Люда. — Авось, и сухари целы...»
Лес мы знали, как свои пять пальцев — полгода колесили по этим местам — и решили вернуться к своим палаткам. Метрах в двухстах от палаток остановились. Прислушались — тишина. Палатки стояли, как ни в чем не бывало. Имущество — на своих местах. Никишин находит под своим матрацем автомат с полным диском патронов, отыскиваем шинели, пистолеты. Люда тащит из кустов три сумки с сухарями. Кажется, что это сон!
Обошли территорию. Тела наших раненых — скончавшихся и добитых немцами...
Нашли уцелевшую кастрюлю с кипяченой водой, размочили сухари, поели и решили вздремнуть. Не успели коснуться матрацев, служивших нам последний раз, как намертво вырубились.
В седьмом часу меня разбудил Никишин.
— Товарищ военврач, немцы где-то близко — на губной гармошке пиликают...
Забираем вещи и отправляемся по старому маршруту — в юго-восточном направлении. Плацдарм сузился до пятачка, чувствуем, что куда бы ни пошли, — с фашистами не разминуться. Решаем идти в направлении Чудова: там положение в какой-то мере стабилизировалось и проскочить будет легче, как нам кажется.
— Стой, кто идет? — недалеко от опушки нас останавливает окрик часового.
Представились, как положено.
— Из какой части? — спрашивает подошедший старший лейтенант.
— 442-й артполк РГК.
— Каким оружием располагаете?
— Автомат с полным диском, два пистолета.
— Отлично, пройдемте на опушку.
На опушке леса, густо поросшей кустарником, полно военных. Мы подсели к молоденькому лейтенанту с забинтованной головой, лежавшему на краю воронки.
— Что за публика? — спрашиваем его.
— Из разных частей... Немец теснит со всех сторон, мы, как овцы, сбиваемся в кучу.
— А кто тут за главного?
— Член Военного совета 2-й ударной Зуев, — ответил лейтенант и показал на дивизионного комиссара, выделявшегося из группы старших командиров высоким ростом.
Прошел час, пока скомплектовали штурмовые группы, назначили командиров. Нас причислили к шестой по счету группе под командованием капитана Тубольцева — бывшего комбата 1267-го стрелкового полка.
Построились. Иван Васильевич Зуев обратился с краткой речью.
— Товарищи! — сказал он. — Не будем умалять всей серьезности нашего положения. 2-ю ударную армию, некоторые части 59-й и 52-й армий постигла суровая участь. Враг, использовав свои стратегические преимущества, отрезал всю группу войск от фронтовых баз, зажав нас в котле. Сейчас не время заниматься анализом причин создавшегося положения. Виновники отыщутся и будут беспощадно наказаны. Сейчас речь о другом: нам с вами предстоит вступить с фашистами в последний, решительный бой. Задача состоит в том, чтобы неожиданным ударом пробить брешь в обороне противника и вырваться к своим. Не хочу скрывать от вас, что драться придется не на жизнь, а на смерть. У немцев — минометы, огнеметы, все виды стрелкового оружия с неограниченным количеством боеприпасов. У нас с вами — 70 автоматов с минимальным количеством патронов, десяток гранат. Скажу честно, как коммунист, что шансы на успех у нас с вами невелики. Но лучше смерть в бою, чем позорный плен. А сейчас полковник Дмитриев доведет до вас план намеченной операции.
— Друзья мои боевые! — проговорил полковник с выгоревшими хохлатыми бровями. — Мы прошли с вами сотни километров по дорогам войны, пропахшим смертями, и нигде не дрогнули. Пробивали стены головами... И здесь пройдем!
Затем он объяснил порядок развертывания групп на рубеже противника, план операции: «Экономьте каждый патрон, удастся сблизиться с врагом — навязывайте ему рукопашную, — добавил полковник и скомандовал: — Отряд... На бой с фашистами, за Родину, за Сталина, шагом марш!»
День был знойный, идти было так мучительно, что через километр пути все выдохлись. Кто нес шинели — побросали. Перед глазами качались бескровные худые лица, хилые тела с проступавшими через гимнастерку костями. Некоторые сходили с дистанции и больше не возвращались...
По всей вероятности, немцы засекли наше местонахождение еще на опушке: уже на дальних подступах к их обороне по нам открыли сплошной огонь. «Дум, дум, дум!» — жутко хлопали разрывные пули. Мы попадали в траву.
— Обходить противника слева! — прозвучала команда. Но оттуда остервенело заклокотали пулеметы.
Вокруг меня роем взвизгивают и брызжут вспоротой землей пули. Отползаю метров на пять в заросли осинника, чтобы выскочить из зоны прицельного огня. Начался минометный обстрел. Над головой с ужасным воем проносятся мины. Укрываюсь в первой попавшейся свежей воронке. Дыхание спирает прогорклый запах взрывчатки. Выскакиваю из воронки и бегу во весь рост, хватая всеми легкими чистый воздух. Споткнулся, упал в заросли папоротника. Только сейчас мелькнула мысль: «Где Никишин, где Люда?»
Кричу: «Лю...да...Фе...дя...яа..!» Звуки возвращаются ко мне эхом. Стрельба прекратилась. В наступившей тишине послышался не то стон, не то храп. Продираюсь сквозь густую стену малинника, выхожу на полянку: политрук Минаков с бледным, мокрым от пота лицом. Правая рука в повязке, заскорузлой от крови — старое ранение. Осматриваю ноги — правое голенище полно крови. Достаю бинт, скручиваю, чтобы использовать вместо жгута.
— Посторонись, доктор, — говорит Минаков. С трудом опираясь на здоровую руку, он медленно подносит к виску пистолет. Раздается выстрел. У Минакова, лишенного возможности передвигаться, выбора не оставалось...
Ухожу с поляны, иду на северо-восток. Во рту солоно, гимнастерка промокла от пота и прилипла к телу, до смерти хочу пить. Знаю: недалеко должны быть болота — мы ведь проходили их, когда шли на прорыв. Спустился в низину и между деревьями увидел озерцо. Спускаюсь к нему, ложусь на живот и припадаю к воде. Пью, пью и все не могу утолить жажду.
Во второй половине дня я случайно набрел на гражданских людей. Их было несколько семей, бежавших от немцев и по злой воле рока оказавшихся вместе с нами. Возле сухих кустов репейника лежала на спине молодая женщина с простреленной головой. Годовалый ребенок, ухватившись за ее сосок, теребил пустую грудь. Рядом сидела беззубая старуха, держась за тележку, на которой ее, вероятно, и привезли в лес...
До вечера я бродил по лесу, пока не набрел на костер. Его окружали молчаливые изможденные люди, обсушиваясь и кипятя в котелках воду. Лес дремал: никто не думал, что немцы станут обстреливать окружающую территорию, сжатую до последнего предела. Но фашисты, видно, рассудили иначе: уничтожить как можно больше людей, ведь в отношении военнопленных все же существовали, как-никак, международные правила...
Неожиданно начался минометный обстрел. К минометам присоединилась артиллерия всех калибров. Землю взрывало, точно гигантским лемехом, вместе с деревьями. Лес окутало удушливым, смрадным дымом. Оглушающий вой снарядов смешивался с диким криком раненых. Немолодой солдат, опустившись на колени, молился. Техник-лейтенант неподвижно стоял у сосны, на которую падал багровый отсвет костра, и кричал: «Куда вы бежите? Это наступают наши, они нас освободят!»
С каждой минутой плотность огня увеличивалась. Стоял такой гром, что разрывало уши. Налет длился более получаса. Я лежат в болоте, втиснув голову меж двух кочек под градом бушевавших осколков. Трудно вообразить, что кто-то может остаться невредимым под таким обстрелом. Но, видно, существует какой-то таинственный закон, управляющий жизнью и смертью. Кончился налет, и люди поползли к костру. Все снова окружили костер — молчаливые, с желто-бледными лицами, отощавшие до сходства со скелетами. Рядом раскочегарили еще два огромных костра. Поворачиваю голову к соседнему костру: майор Тихиня и капитан Арестов.
— Иван Егорович... товарищ майор, товарищ капитан... — бросаюсь к ним.
— Доктор, — опешили они, — вот неожиданная встреча! Отвожу их в сторону и протягиваю сухари.
— Ты, доктор, кудесник! Откуда это у тебя?
Коротко рассказываю о сухарях, о неудачной попытке прорваться к своим под руководством комиссара Зуева. Они рассказали о своих скитаниях в проклятой мышеловке.
— Давайте разведем свой персональный костер, — предложил капитан Арестов. Быстро набрали сухостоя, наломали сосновых веток, притащили головешку от соседей, и костер запылал. У капитана оказался трофейный котелок. Вскипятили воду, напились вприкуску с сухарями — на душе повеселело.
— Ну, до чего курить хочется, — проговорил Тихиня. — Будь отцом родным, одолжи один сухарь, может, выменяю у кого на чуток махры, — обратился он ко мне.
— Иван Егорович, Вы сами должны понять, что каждый сухарь в нашем положении — это вопрос жизни и смерти, — я достал сухари и разложил их на три кучки. — Вот Ваша доля, делайте с ней, что хотите...
Спустя пять минут сияющий, умиротворенный Тихиня вернулся с козьей ножкой в зубах. Легли под березами. Через пару часов Тихиня разбудил:
Вставайте, орлы, пока фрицы кофе пьют, надо двигаться. Снова было утро — теплое, солнечное.
— Сегодня — двадцать шестое? — спрашиваю.
— Сегодня — двадцать седьмое июня, мой день рождения, — печально ответил капитан Арестов, — наверное, он будет и днем смерти...
Прикинув по карте, мы решили взять курс на Чудово. Двинулись. Прошли километра два — за деревьями мелькают фигуры в рогатых касках. Немцы... Бежим вправо. Лес редкий, все далеко просматривается. Автоматная очередь с визгом рванула рядом землю. Показывается цепочка гитлеровцев с автоматами. Мои товарищи прячутся в заросли. Я бегу назад.
Болото, которое вчера чуть не стало последним моим пристанищем, теперь грезилось как спасение. Тороплюсь по колено в воде — быстрее, быстрее... Прыгаю с кочки на кочку, цепляюсь за корни деревьев, ноги тяжелеют, идти все труднее. Наконец, достигаю сухого островка, окруженного плотной стенкой тростника. Издалека доносится пулеметная и автоматная стрельба. Сел, отдышался. Согрелся под лучами полуденного солнца и не заметил, как уснул. Очнулся от какого-то страшного сна. На часах — двенадцать. Проспал сорок минут, а показалось — целую жизнь. Вытряхнул содержимое сумки: сухари, бритва, обмылок, маленькое зеркальце. Смотрюсь: виски будто пеплом припорошило, лицо задубело, в длинной щетине. Приближалась ночь. В одной гимнастерке, думаю, на болоте не выдержать. Выломал себе посох и двинулся в обратный путь. Иду, проверяю тропку палкой, чтоб не ухнуть в трясину. Выбрался благополучно. Кругом ни души. Вылил воду из сапог, отжал галифе. Обсушиться бы... Сизый туман плывет меж деревьями — июньская ночь коротка. Послышался треск сучьев — кто-то идет. Настораживаюсь, пистолет — на боевом взводе. Сквозь деревья различаю человеческие тени.
— Кто вы? Молчание.
— Кто идет? Стрелять буду!
— Русские, — послышался глухой голос.
Подхожу ближе — наши, двое, еле на ногах держатся. Один назвался Василием, другой — Андреем.
— Держите, ребята, по сухарю — подкрепитесь. Посмотрели на меня, как на волшебника.
— Оружие есть?
— Не-а...
— Тогда за мной, будем выходить к Тигоде, там посмотрим.
Пошли. Тянутся они за мной, будто тени загробные. Километра через два Василий упал. Глаза помутнели, изо рта пена, ноги и руки судорожно скорчились. Помер.
— Ну, Андрей, что делать будем?
— Не могу идти, товарищ военврач, голова кружится, — жалуется мой попутчик, а сам зубами стучит от холода.
Прошли мы с ним еще с километр черепашьим шагом. Андрей дальше идти отказывается: вытянулся на земле и глаза закрыл. Наклонился к нему — пульс слабенький, но бьется. Оглядываюсь — метрах в ста блиндаж. Подошел — двойной накат, внутри мхом выстлано. Помог Андрею добраться до блиндажа. Легли. Медленно погружаюсь в дрему, ощущение невесомости — и проваливаюсь куда-то... Сны, как кинокадры, мелькают в кутерьме — и везде немцы с нацеленными на меня пулеметами, давят на пусковой крючок и дико смеются. Потом чудится, что какой-то монах в черной рясе ставит мне на грудь камень.
— Зачем ты мне, живому, надгробье ставишь? — вроде бы спрашиваю его и открываю глаза. Передо мной стоит дюжий немец и упирается мне в грудь автоматом: «Рус! Рус!»
Сборно-пересыльный лагерь в Сенной Керести представлял собой участок открытой территории около восьми гектаров, обнесенный двумя рядами колючей проволоки. К моменту подхода нашей колонны там находилось более семи тысяч изможденных, больных и раненых советских воинов. Открытые отхожие места кишели мириадами мух и червей. Вши астрономическими легионами расселялись на людях. По утрам пленные очищали их всеми доступными способами, но вши ползли с земли обратно на людей.
Во временных лагерях по приказу вермахта полагалось одноразовое питание: ломтик хлеба, качество которого определялось самим названием «эрзац-брот» (заменитель хлеба) и черпак баланды из грубых комбикормовых отходов. На вид это была темновато-желтая бурда с опилками. Порой она не переваривалась в желудке и вела к непроходимости кишечника. Специально созданная похоронная команда из пленных работала весь световой день на престол Господний.
— Боже мой, Виктор Алексеевич! — я сталкиваюсь лицом к лицу с бывшим начальником санчасти. — Вы тоже здесь...
— Как видите... Со мной Ерусалимский и Григорьев. Коробко свел меня с моими дорогими сослуживцами: живые мощи, в глазах — смертная тоска. Роман Иванович показывает зажатый в ладони порошок.
— Что это?
— Мышьяк, припас еще в окружении...
— Лишней порции не найдется?
— Вы еще в силе, выстоите, — Григорьев уклонился от прямого ответа.
Ночь скоротали вместе. Утром моих товарищей погнали этапом в Эстонию. Возле уборной на щитке вывесили объявление: «Кто знает о нахождении в лагере политруков и коммунистов и сообщит в комендатуру, тот получит сигареты и водку». Откровенный цинизм...
Пофамильным учетом пленных немцы себя не утруждали. Отбор на этапы проводился унизительно. К прибывшему в лагерь контрагенту — покупателю рабочей силы — подводили партию раздетых донага пленных. Контрагент в перчатках щупал бицепсы, тыкал в зад тростью, определяя таким образом пригодность к работе. Так был отобран и я — в команду, отправляемую в д. Дмитровка Чудовского района на строительство дороги.
Расселили нас в бывших колхозных свинарниках. Под комендатуру и охрану пленные срубили два дома. Комендантом был унтер офицер Бах — плотный и приземистый «эмбрион» с непропорционально большой головой и короткими ногами. Холодно-враждебно смотрел он исподлобья и жестоко избивал за малейшую провинность. «Русски нихт работа», — любил повторять комендант.
Работали в лесу, на трех дорожных участках, по 70 человек в команде. Строили дороги, связывающие фронтовой район с тылом. На фунтовую дорогу укладывались толстые бревна, которые на стыках крепились металлическими скобами. Сверху настилали поперечные бревна потоньше; те, в свою очередь, крепились продольными. Рабочая сила — бесплатная, лес — тоже даровой.
Однажды напарник по лесоповалу Алексей Карпов сказал: «Бежать надо. С одним дружком я договорился. Хочешь — присоединяйся».
— В лесу убежать от охраны не проблема. Куда потом?
— Я из Чудова, в этих краях знаю каждый куст...
Вечером Алексей познакомил меня с Николаем Каменским — артистом Московской филармонии, который до плена был замполитом армейского госпиталя 2-й ударной. Мы все обсудили и наметили побег на 25 июля.
Замысел удался. При падении подпиленной сосны мы нырнули в густой ельник и... были таковы. Два часа шли без передышки в направлении Синявинских болот. День выдался знойный, духота, слепни одолевают.
— Передохнем малость,- предложил Каменский, лизнув потную ладонь.
-- Километра через четыре — болота, воды — хоть залейся, — сказал Карпов.
Приземлились под кроной огромной ели, лежим блаженно. Вдруг... лай овчарки и голоса: «Комм... абкерен... Вилли — нахлинкс».
В считанные минуты нас окружили два десятка немцев с собаками. Собаки рвутся с поводков, отпусти их — мы бы за одну минуту превратились в бесформенную массу.
— Мус! Форвертс! — скомандовал нам рыжий верзила. Вели лесом. Часа через полтора доставили в воинскую часть на окраине леса.
— Вер зиндзи? — спросил нас через переводчика немолодой гауптман с плоским лицом.
— Мы русские военнопленные, бежали из лагеря, — за всех ответил Каменский.
— Где находится ваш лагерь?
— В д. Дмитровка.
— Кто комендант лагеря?
— Унтер-офицер Бах, — отвечал Каменский.
Нас водворили в пустой блиндаж, у входа поставили часового.
— Пить, тринкен битте, — попросил его Каменский.
— Мус вартен (надо подождать), — строго ответил часовой. Под вечер, к нашему немалому удивлению, молодой солдат принес ужин. Каменский снова попросил воды.
«Их ферштее», — доброжелательно отозвался юноша и через ми нуту притащил целое ведро воды. Мы припадаем по очереди к ведру, жадно пьем. Испытав много унижений от фашистов, мы почувствовали, что этого юношу еще не коснулась нацистская зараза.
Он доверительно рассказал нам, что зовут его Феликсом, он из Ганновера, где учился в консерватории. В десять вечера Феликс заступил на пост часового у нашего блиндажа. Он угостил нас сигаретами. Выкурив сигарету, Каменский вполголоса запел: «Сижу за решеткой в темнице сырой». Голос у него был чистый и мягкий, песня так и брала за душу.
- Нох... пожалует, карош, зинген зи битте, — попросил еще спеть Феликс. Каменский спел романс на слова Гейне. Феликс был окончательно потрясен.
Незадолго до своей смены он рассказал нам на смешанном наречии, помогая себе жестами, что мы задержаны совершенно случайно, — искали трех парашютистов, сброшенных в тот самый квадрат леса, где мы решили отдохнуть. Гауптман уже послал мотоциклиста в наш лагерь, где наши показания подтвердились.
— Что нас ожидает? — спросили мы Феликса.
— Я думаю, карцер, — ответил он и добавил: — Криг ист плохо...
Уснуть мы не смогли. Перед глазами стоял лагерный карцер — маленькая землянка, полная крыс и пропахшая человеческими экскрементами.
На следующее утро под конвоем нас отправили в лагерь. Комендант налетел зверем, бил, пока не обломал трость. После экзекуции поместили в карцер — морг, откуда вынесли трупы умерших ночью. Провели мы там пять дней и пять ночей. Вышли полуживыми, с заметными психическими нарушениями. Спасла нам жизнь смена администрации лагеря, которая происходила каждые полтора месяца: отдохнувшее в тылу подразделение отправилось на передовую.
Новым комендантом оказался фельдфебель средних лет, не поощрявший рукоприкладства. Свирепствовали, по выработавшейся привычке, полицаи из пленных. Больше всех зверствовал старший полицай Чиж — бывший лейтенант-связист. «Эх, плюнуть бы тебе в рожу, поганый выродок!» — думал я, когда он бил пленных...
Однажды Чиж не явился на утреннюю разнарядку. «Где Василий?» — спросил переводчик его помощников. — «Спит». Переводчик послал конвоира в зону, чтобы тот немедленно привел Чижа. — «Ист капут», — доложил, вернувшись, конвоир. Ясно было как божий день: полицая придушили. Тело поместили в морг-карцер. Когда на другой день прибыли два эсэсовца, то увидели только «крысиный огрызок». Нас выстроили и пригрозили, что в случае повторения подобных действий будут расстреливать каждого десятого.
Наступила осень с частыми холодными дождями. Резко увеличилась заболеваемость. Меня перевели работать в ревир (госпиталь).
В последний день октября объявили построение с вещами. Повели мокрой проселочной дорогой. Ноги застревали в грязи, обувь не выдерживала, рвалась, люди шлепали босиком. Проходим мимо убогих, обветшалых за войну деревень. Женщины и дети выбегали на улицу, вглядывались в лица. Улучив удобный момент, кидали нам вареную картошку и свеклу. Появился дорожный указатель — «Кириши».
Концлагерь в Киришах существовал с момента ликвидации Волховского котла. К нашему приходу в нем оставалось 200 человек. Вместе с нами стало 350. Старожилы занимали две большие землянки. Для нас заранее была построена еще одна, с четырьмя печками-буржуйками, сделанными из металлических бочек. Возле каждой была припасена вязанка дров. Мы быстро раскочегарили буржуйки, обсушились и согрелись. На ужин получили по ломтику хлеба и черпаку баланды. После такого трудного перехода проглотили бы, кажется, и слона, но пришлось довольствоваться мизером.
Переспали первую ночь на нарах из осиновых кругляшей без подстилки. Утром — бока болят, будто кто по ним молотил. После завтрака вышли на разнарядку. Я приготовился идти на общие работы: новое место, новые порядки.
Неожиданно перед строем появился наш дмитровский переводчик Якоп. Он назвал мою фамилию и велел выйти вперед. «Это будет ваш доктор». Комендант разрешил выбрать и помощника — санитара, так как народу теперь стало больше.
Работать санитаром я предложил Каменскому, тот охотно согласился. В землянке выгородили уголок под медпункт и снова потекли дни за днями, похожие друг на друга.
Комендант и переводчик обращались с пленными довольно сносно. Не унимался один из полицаев — Василий Петров. После возвращения пленных с работы он чувствовал себя полным хозяином. Не расставался с плетью и бил, не спрашивая фамилии. Дмитровские напомнили Петрову о судьбе Чижа, но выводов он, видно, не сделал.
30 декабря я освободил от работы пленного узбека из-за расстройства кишечника. Петров в тот день остался в зоне. Проходя мимо нар, где лежал больной, он почувствовал дурной запах и, ни слова не говоря, хлестнул узбека плетью. Когда я пришел с таблетками, узбек плакал.
— Что случилось?
— Обидел нехорош человек...
Я выскочил из землянки и увидел Петрова, направлявшегося в сторону кухни.
— Ты за что ударил больного? — спрашиваю.
— Не будет гадить, где не положено.
— Изверг ты, это же больной, беспомощный человек!
— А ты бы взял и снес его в сортир, — ехидничает полицай.
— Слизняк, немецкий холуй! — двигаюсь на него с кулаками. Петров замахнулся плеткой, но в его выпученных глазах я заметил страх.
«Мало того, что ты подлец, ты, оказывается, еще и трус!» — подумал я и ударил его в челюсть. Полицай упал. Стою, считаю до 10 — как на ринге. На счет «5» Петров трусливо бежит.
Весь день я ждал, что меня вызовут в комендатуру, но по каким-то соображениям немцы не сочли нужным разбираться с нами. На утренней разнарядке Петров появился с рассеченной губой и кровоподтеком. Я доложил переводчику о количестве освобожденных от работы и выписанных к труду.
— Давай, давай, — принимает Якоп мой рапорт.
Об инциденте — ни слова. Я ушел к больным. На обходе оказалось, что двое из них — в том числе и вчерашний узбек — умерли. Об этом узнал комендант, и Петрова от нас куда-то убрали.
Весной 1943 г. в лагере появились первые случаи брюшного тифа, через месяц — эпидемия. На хвосте эпидемии вспыхнула дизентерия. Инфекции поразили 70 % пленных. Я тоже заразился тифом. Более двух недель температура не снижалась ниже 40°. Когда просветлело сознание, я узнал, что умер Николай Каменский.
В одно солнечное майское утро я вышел из темной, пропахшей пылью и людским потом землянки и не смог смотреть на свет. Но прошло время, я окреп и дожил до того дня, когда нас освободила Красная Армия. До Победы оставался еще год...
Как говорилось в приказе Ставки, изданном в то время, все командиры Красной Армии, побывавшие в плену, обязаны искупить свою вину перед Родиной мужеством и отвагой. 1-й этап — проверочный лагерь НКВД. Если порочащих фактов за бывшими командирами не устанавливалось, их зачисляли рядовыми в штрафные батальоны.
24-й отдельный штурмовой батальон, в который меня зачислили, был сформирован в Щербинке под Москвой из тысячи офицеров всех степеней — от младшего лейтенанта до подполковника. Личный состав батальона проявил исключительное мужество в трех тяжелейших штурмах и прошел боевой путь от Кракова до Кюстрина. Правда, никто из нас не думал, что мы искупаем вину — «жила бы страна родная»…
Вместе с ранеными
До войны я заведовала медпунктом при льнозаводе в Смоленской области. 22 июня 1941 г. получила повестку о мобилизации и была направлена в витебский госпиталь № 2067. 4 июля нас перебросили в Волоколамск, оттуда в подмосковный Егорьевск. В госпитале лечились раненые защитники Москвы.
В декабре из сотрудников нашего госпиталя была сформирована орму — отдельная рота медицинского усиления — и направлена на Волховский фронт. 1 января мы прибыли в Малую Вишеру. Недавно освобожденный город еще дымился. В одном из полуразрушенных зданий с забитыми фанерой окнами начали принимать раненых.
В январе наши войска прорвали немецкую оборону за Волховом и устремились на запад. Мы шли за ними.
Рота состояла из четырех хирургических групп, в каждую из которых входило два хирурга, фельдшер, две медсестры и два санитара. Все восемь врачей были достаточно опытны.
Василий Иванович Вялкин и Дахов прошли финскую войну, в которой были награждены орденами Красной Звезды. Большинство врачей отличались высокой требовательностью и организованностью. И каждый из них работал честно, не покладая рук. Группы были разбросаны в разных местах, а подчинялись санитарному управлению фронта. Прямо в лесу устанавливали палатки на 50 раненых каждая. Отопление — две железные печки. Освещение — от движка, который работал круглосуточно и очень нас изнурял: казалось, что вся земля дрожит. Специальных операционных не было: в палатках (на раскладных столах) — и оперировали, и перевязывали, и вводили противостолбнячную сыворотку, и переливали кровь.
Автоклав устанавливали рядом с палаткой и здесь же стерилизовали материал и инструменты. Бинтов не хватало и санитары стирали уже использованные. Обязанностью санитаров было и закапывать ампутированные конечности. Морозы стояли лютые. Землю приходилось рубить топором...
Госпиталь дислоцировался в прифронтовой полосе и раненых поступало очень много. Их привозили на машинах (если позволяла Дорога) или на собаках. Укладывали раненых на еловые ветки — ни подушек, ни матрацев не было и в помине. Не всегда хватало и чистой воды — приходилось кипятить снег или брать воду в воронках или в болоте, затем фильтровать и кипятить. Кормили тем, что привозили из походной кухни, бывали и перебои в снабжении продуктами.
Все раны заживали быстро — сказывалась психологическая выносливость.
Мы работали сутками. Спали не раздеваясь, урывками. Если иногда удавалось поспать пару часов — считаешь, повезло. Умоешься снегом — и снова к столу. Но никто не жаловался: нужно было выжить, победить!
Совсем тяжело стало, когда замкнулось кольцо окружения. Примерно с 4 июня перестали вывозить раненых. Кругом болото, вода. Где только островок суши — лежат раненые. И каждый день прибывали новые: ведь тяжелые бои продолжались. Кто мог хоть как-то передвигаться — брали в руки палки и уходили.
Походная кухня больше не появлялась. Самолеты иногда сбрасывали сухари в мешках, при падении они превращались в муку.
22 июня наш начпрод сказал: «Забирайте последние крошки от сухарей. Это все, что у меня есть». Оказалось, осталось три с половиной котелка, которые мы разделили на 75 человек (по полторы ложки на каждого) и дали запить болотной водой. Нас, медиков, оставалось четверо: хирург, два санитара и я — фельдшер. Мы тоже совсем обессилели.
Было у нас несколько банок консервированной крови, непригодной для внутривенного вливания. Хирург мне сказал: «Спроси у раненых, будут ли они ее пить?» Я каждому дала по столовой ложке. Вокруг рта получались красные ободочки. И те ободочки у меня перед глазами до сих пор.
Не пойму, какая же сила нас удерживала? Очень хотелось спать, но с наступлением рассвета комары заедали, и я поднималась и шла перевязывать раненых.
Фашисты бомбили нас ежедневно. Наконец, 25 июня к нам пришли два автоматчика и сказали: «Стройтесь по два, будем выходить из окружения через минное поле». Все согласились. Раненые были настолько слабые, что стоять в одиночку не могли и брали друг друга под руки. 26 человек с ранениями нижних конечностей идти не смогли. За ними обещали прийти на следующий день с носилками.
Подошли к минному полю. Требование было одно: соблюдать абсолютную тишину. Если взорвется мина, не поднимать паники и идти только вперед.
И после каждой взорванной мины нас становилось все меньше и меньше...
И вот раздался взрыв рядом со мной. Я упала и потеряла сознание. Все решили, что я убита, — и ушли. Необходимо было выйти из окружения до рассвета. Я очнулась, когда взошло солнце. Поднялась — кругом никого. Это было так ужасно, что не описать...
На следующий день я вышла из этого леса и пошла болотом. Слабость, шум в голове, перед глазами красные круги. Но иду.
Вдруг слышу шорох, родная речь. Подхожу — огромная воронка, в ней человек тридцать раненых. Они обрадовались, говорят:
— Сестричка, дорогая, бинты есть?
Я их подбинтовала. Все кругом просят пить. Сутки носила им воду, а на следующий день к нам подошли немцы.
Сразу скомандовали: «Встать, руки вверх!» Поднялось только восемь человек, нас и повели, а остальных пристрелили.
Так я оказалась в плену. Встретилась там с нашей медсестрой Катей Рогулиной. Она рассказала, что все наши врачи погибли. Находилась я в плену 2 месяца и 6 дней. Первый побег оказался неудачным — нас с Катей задержали. Второй — удачный, на ходу выбросилась из поезда.
Войну и теперь забыть невозможно. И нам, медикам, досталось на ней не меньше, чем солдатам{60}.
Медики себя не щадили...
По профессии я фельдшер. 23 июня 1941 г. меня вызвали в Мытищинский райвоенкомат и направили в Егорьевск, где формировалась 16-я отдельная рота медицинского усиления — подвижное подразделение, посылаемое в районы боевых действий. В роте было несколько хирургических групп, рентгеновская установка.
Вскоре нас отправили на фронт под Ленинград. Группу придавали полевым госпиталям, которые развертывались в лесу, в палатках, вблизи передовой. Я работала операционной сестрой. Раненых везли непрерывным потоком и операционные работали круглосуточно, часто под артиллерийским и минометным обстрелом. Вражеские самолеты, кажется, не улетали вовсе и бомбили беспощадно.
Я затрудняюсь рассказать о боевых действиях: профиль моей работы был совсем иной — все время у операционного стола. Порой врачи и сестры не отходили от столов по двое суток. Отдохнем два-три часа — и снова к столу. Я до сих пор преклоняюсь перед мужеством фронтовых хирургов, которое не уступало мужеству солдат. Сестры делали перевязки, переливали кровь (нередко отдавая свою), выхаживали раненых, стараясь облегчить их страдания и вселить веру в выздоровление. И молодые, и пожилые были как дети, нуждавшиеся в ласке и поддержке. Но главным, конечно, было вовремя оказать необходимую помощь. Врачи применяли все свои знания и навыки, чтобы облегчить участь раненых и вернуть их в строй, или хотя бы сохранить для мирной жизни.
Работала я в нескольких госпиталях, но в памяти сохранились два: № 1382 и 2067. Помню, как зимой нас привезли в Малую Вишеру, а оттуда, через разбитые деревни, к фронту. По дороге останавливались для обработки раненых. Однажды развернули операционную в большом сарае. Хирурги работали при коптящей керосиновой лампе без стекла, а вокруг лежали и сидели раненые, дожидаясь своей очереди. Нашими незаменимыми помощниками были санитары, работавшие без сна и отдыха.
Подолгу мы нигде не задерживались, продвигаясь вперед за наступающими частями. Через узкий «коридор» у д. Мясной Бор углубились в лес на 70 км. Зима 42-го года была очень трудной: сильные морозы, беспрерывные бои и бомбежки. Но и рано пришедшая весна не принесла облегчения. В марте мы пережили первое окружение. Плохо стало с питанием и медикаментами. Скопилось много раненых, которых мы не могли эвакуировать. Раненые с передовой сообщали неутешительные вести, но все верили, что наши неудачи временные и враг будет отброшен.
Я не раз видела, как вечерами бойцы уходили лесными тропами в сторону Мясного Бора, а утром вереницами возвращались по болотной хляби обратно, неся на плечах тяжелые снаряды. Наши кухни вместе с поварами немцы систематически уничтожали с воздуха. Пойдешь за обедом, а там вместо кухни — воронка, и так чуть ли не каждый день. В конце вообще перестали готовить — не из чего. Так продолжалось три недели, пока с нас не сняли блокаду.
С питанием получше стало, наладилась отправка раненых, но бои продолжались, и 30 мая немцы снова захлопнули «коридор» у Мясного Бора. Мы опять оказались в «мешке». Снабжение вновь прекратилось. Не хватало перевязочного материала, а раненых скапливалось все больше. Немцы бомбили беспрерывно: одни самолеты улетают — другие уже прилетели, сбрасывают бомбы, за ними дырявые железные бочки. Последние на лету издавали душераздирающий скрежет, нервировавший людей. Мы радовались, когда появлялись наши истребители и разгоняли стервятников. Но это случалось не часто.
Немцы наступали со всех сторон, сужая наш «мешок». Настал день, когда в наше расположение прорвались фашистские автоматчики и начали расстреливать всех подряд. Мы стали отходить. Пять суток шли лесом, болотами в направлении Великих Лук. Все кругом было заминировано — и полянки, и проходы, подорвалось много народу. При разрыве мины меня контузило и засыпало землей. Бойцы помогли выбраться. Я все видела, но не различала ни единого звука.
Как мы ни старались вырваться, нам это не удалось. Мы нарвались на подразделение испанской «голубой» дивизии, хоронившее своих убитых летчиков. Повернули обратно и попали на минное поле. Рвались мины, испанцы окружили нас и стали обстреливать, уцелевших взяли в плен. Как я жалела, что не имела личного оружия, чтобы застрелиться!
В плену оказались врачи, фельдшеры, медсестры, связисты. Началось скитание по лагерям. Гатчина, Резекне, Даугавпилс... В Гатчине нас заставляли вывозить в крытых машинах трупы наших солдат, умерших от ран, голода, тифа. В Резекне нас, тридцать девчат, повезли в лес резать папоротник. На обратном пути, стоя в открытом кузове в военной форме (только без ремней, отобранных в лагере), мы громко пели советские песни: «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин» и другие. Прохожие останавливались, провожали нас взглядами и качали головами. Кто-то сообщил в комендатуру и оттуда прислали наряд. Машину остановили, конвой разоружили и отправили на гауптвахту, а мы были горды, что хоть как-то смогли противостоять оккупантам. Мы не раз спорили с охранниками, доказывая, что победа будет за нами. Они грозились доложить в комендатуру, но, боясь за собственную шкуру, не выдавали.
В плену я встретила своих подруг: медсестер Полину Журавлеву и Ольгу Гончарову, а также врача-хирурга Асю Михайловну.
Спустя два месяца нас снова посадили в товарные вагоны и повезли в Пруссию. Мы решили бежать. Во время ночевки в Барановичах я, Полина и Ольга оторвали доски забора и ушли. В пути потеряли Ольгу. Вдвоем с Полиной отошли на 7 км от города и затаились в кустах: ведь обе были в военной форме. Утром увидели молодую девушку и решились ее окликнуть. На наше счастье, она оказалась советской — 18-летняя Мария из Гжатска, вывезенная немцами из родных мест. Она накормила нас и отвела к человеку по имени Солтус. Он переодел нас в гражданские платья, дал хлеба и огурцов и показал глухую тропку к партизанам. Было это 1 сентября 1942 г. Мы шли по солнцу на восток только лесом, опасаясь дорог и полей. В ночь на 7 сентября заночевали в лесочке недалеко от шоссе Брест-Москва. На рассвете вдруг услыхали стрельбу: совсем рядом шел бой. Когда все стихло, мы выглянули и увидели хутор из трех хат. Возле одной из них ходил мужчина с мальчиком. Мы решили подойти и не ошиблись: 63-летний хозяин оказался добрым человеком. Он спрятал нас в сарае, накормил, разрешил переночевать, а наутро перевел через шоссе и указал дорогу на Глинище, где находились партизаны. Мы поцеловали старика и бегом пробежали два километра до деревни. Неожиданно на дороге показалась повозка, а в ней — трое бойцов с винтовками и красными звездочками на пилотках. Невозможно описать нашу радость: ведь два последних месяца мы видели только немцев и полицаев. К горлу подкатил комок, не дававший говорить. По лицу катились слезы. Ухватившись за край телеги, едва выговорили, что бежали из плена. Ребята ехали на задание и послали в деревню, где нас приняли, накормили, а вечером отвели в лес, в расположение отряда им. Суворова во главе с Андреем Леонтьевым, куда нас и зачислили.
Ядро отряда составляли пограничники. К ним присоединились бывшие окруженцы и военнопленные. Партизаны подрывали железнодорожные пути, устраивали засады на дорогах, были хозяевами в ряде деревень, куда немцы боялись заглядывать. Местное население снабжало отряд продовольствием, транспортом, сведениями о противнике. У нас были замечательно храбрые ребята, такие как командир Леонтьев, Ваня Аксенов, Алексей Ковшиков, Захар, Жорж, комиссар Костя Казаков, Коля-Цыган... Мало кто из них дожил до Победы.
В конце лета 1943 г. меня с группой из восьми человек направили из Ружанской Пущи, где мы тогда стояли, к Белостоку подрывать поезда. Мы находились на задании три месяца и пустили под откос не один поезд. На обратном пути к нам присоединились 32 человека из распавшихся отрядов. Проводниками служили трое братьев Хреновских: местные жители Владимир, Иосиф и Николай. Мы не могли идти по дорогам и мостам: все они тщательно охранялись. Речки переходили вброд, неся одежду и оружие над головой. За ночь проходили по 30–40 км.
Однажды остановились на дневку на маленьком сухом островке посреди болота. Нас выследили немцы и, подойдя совсем близко, открыли огонь из автоматов. Одного человека убили, нескольких ранили. Мы были вынуждены отойти, оставив неходячих.
6 ноября мы вернулись в Ружанскую Пущу, но своих не нашли: после боя с карателями они ушли за железную дорогу Брест-Москва. Из соседнего отряда им. Кирова нам выделили картошки, хлеба и сала. Поев, легли спать на еловых лапах, а утром проснулись засыпанные снегом. В ближайшей деревне нам дали лошадей. Мы вернулись на болото за ранеными, посадили их верхом и в сопровождении проводника двинулись в путь. Когда подошли к дороге, наткнулись на вражеский дот. Отступать было некуда: позади поле, впереди — железнодорожное полотно и только за ним спасительный лес. Решили прорываться. Завязался жестокий бой, но мы все же перешли дорогу и скрылись в лесу. Похоронили убитых, раненых привязали к лошадям и двинулись дальше. Немцы, к счастью, нас не преследовали. Шли еще двое суток, пока догнали свой отряд, также понесший большие потери.
Тяжело ранило фельдшера Юлю Дзюба, выносившую раненых: ей пришлось ампутировать ногу. Ждали самолета с Большой земли. Все приготовили письма родным. Наш отряд выделили охранять импровизированный аэродром. Я тоже лежала в цепи и видела, как приземлился родной У-2. Он привез оружие, медикаменты, газеты, забрал Юлю и почту.
Бригада «Советская Беларусь», куда входил наш отряд, постоянно меняла место расположения. Зиму 1943–44 гг. мы стояли в разбитой деревне Свентица Ивацевичевского района Брестской области. Раненых размещали на хуторах. Я ходила делать им перевязки и заразилась сыпным тифом, свирепствовавшим среди населения. Заболели и партизаны, особенно тяжело Гриша Цыбуля, у которого тиф осложнился крупозным воспалением легких. Я сопровождала его на аэродром, а ребята несли на носилках четыре километра.
Настал вечер, а самолетов все нет. Послышится гул — разожгут костры, а самолеты оказываются немецкими и раздается команда: «Немедленно потушить!» И так несколько раз. Наконец, дождались: сели две наших «уточки». Нуждающихся в отправке было много, и мне с большим трудом удалось посадить Гришу.
Перед соединением с частями Красной Армии была настоящая «варфоломеевская ночь». Тогда все отряды Белоруссии вышли на рельсовую войну. Нашему отряду выделили участок Лунинской железной дороги. Нас погрузили в лодки и мы поплыли через большое озеро, заросшее камышом. Местные подростки гребли баграми и переправляли отряд до ночи. Всю ночь мы шли пешком и к утру достигли железной дороги. Кругом раздавались взрывы: другие отряды уже подрывали пути. Настал и наш черед. Все рассыпались вдоль дороги, уложили толовые шашки, как вдруг охрана открыла ураганный огонь из станкового пулемета. Мы успели поджечь шнуры и отойти в лес. За нами гремели взрывы, а впереди была деревня, занятая немцами. Состоялся тяжелый бой. Деревню удалось отбить, но потери были большие. Мы опять хоронили убитых, обрабатывали раненых. Жители несли соломенные матрацы и подушки, молоко, материю на бинты. Мы отправили раненых в лагерь, а сами вернулись к железной дороге, где снова был бой, в результате которого партизаны соединились с регулярными частями Красной Армии. Вскоре отряд расформировали. Молодежь ушла в действующую армию, а тех, кто воевал с первых дней войны, определили на работу в освобожденные районы Белоруссии.
Дороги на болотах
До войны я работал бригадиром на Михайловской бумажной фабрике. Из-за слепоты на левый глаз (после травмы, полученной в детстве) считался белобилетником. В феврале 1942 г. на фронте понадобились плотники для строительства дорог с деревянным покрытием. И я, вместе со своими земляками-уральцами, был зачислен в 174-й дорожный батальон. На Волховский фронт мы прибыли в марте, в очень тяжелое для наших войск время. 19 марта немцы перекрыли «коридор», связывающий 2-ю ударную армию с фронтовым тылом. Почти полностью прекратилась поставка продовольствия и боеприпасов. После тяжелых боев «коридор» опять был пробит, но снабжение армии затруднялось весенней распутицей. Дороги пришли в негодность и лошади вязли в болотной трясине. Бойцам пришлось на себе доставлять снаряды и продукты.
Перед дорожниками была поставлена задача — срочно проложить дороги, и для этого в прорыв были введены две роты нашего батальона.
Началась напряженная жизнь. С наступлением сумерек бойцы батальона выходили на работу. Вручную валили лес, на себе выносили к дороге. Проложив бревна через топи, укладывали на них деревянные настилы. Ни тракторов, ни другой техники у нас не было. Лишь пила, топор, да собственные руки. На счастье, народ в ротах подобрался умелый — все больше пожилые крестьяне. Без сноровки в нашем деле никак нельзя: крепежного материала не было и в помине. Вот и придумывали плотники всевозможные «замки» и «врубки», чтобы без единого гвоздя «лежневка» выдерживала многотонный груз.
Работать приходилось исключительно по ночам. Днем над нашими позициями постоянно висела «рама» — немецкий самолет-корректировщик. По его сообщениям и сигналам в любую минуту мог начаться обстрел или бомбежка. Не успел уйти с трассы — беги в лес, вжимайся в землю, прикрывая голову лопатой: касок нам, нестроевикам, не полагалось. Как бы низко не летел самолет — подбить его было нечем. Оружия нам тоже не полагалось. Нас так и прозвали: «солдаты без оружия». Скольких людей мы не досчитывались после каждого налета! И скольких метров дорог... Бывало, одна бомбежка начисто сметала сработанное за неделю.
Но к бомбежкам и обстрелам скоро притерпелись: война есть война. Хуже всего донимал недосып: днем спать немец не дает, ночью — работа. И недоедали, конечно (дорожников кормили по 3-й категории), мерзли (костры разводить запрещалось), плечи, стертые бревнами до крови, саднили нестерпимо, но хуже недосыпа ничего не было. Казалось порой, пусть лучше убьют, только бы выспаться...
И все-таки дороги у нас получались неплохие. Закончим участок — сами любуемся: ровная, гладкая, как паркет, дорога уходит в лес. Повезут по ней продукты, вывезут раненых... Никакой агитации не требовалось: каждый сознавал, как необходим наш труд. До боли было жаль, когда все взлетало в воздух. Немец утром разобьет, мы ночью восстановим.
Так продолжалось до 30 мая, когда враг окончательно перекрыл горловину, заключив наши войска в «мешок». Всякое снабжение прекратилось. Продовольствие больше не поступало, пришлось перейти на подножный корм. Искали павших лошадей, ели траву, листья, мох. Казалось, лес стонал: на каждой кочке лежали раненые, над которыми роились мухи, гнус, комары. Этот месяц — до 22 июня — остался в моей памяти, как самый тяжелый.
22 июня нам объявили приказ: «Двигаться к "коридору"!» Отовсюду, из траншей, из-за деревьев со срезанными снарядами верхушками, потянулись вереницы изможденных, шатающихся от голода и усталости людей. Они двигались к остаткам нашего бревенчатого настила, проложенного вдоль насыпи разбитой узкоколейки. С наступлением темноты раздалась команда идти на прорыв. Людская лавина хлынула в «коридор», созданный нашими прорвавшимися частями. Со всех сторон раздавалась стрельба: проход был не более ста метров и простреливался из всех видов оружия. Люди падали, раненые продолжали ползти, убитые скатывались с насыпи и болотная вода приобретала от крови красноватый оттенок... Многие остались навсегда в этой горловине «мешка», прозванной солдатами Долиной смерти.
Недавно я вновь побывал в тех местах. И вновь увидел воронки, оставшиеся с войны, ржавые рельсы узкоколейки, кое-где уцелевший, на совесть уложенный настил нашей «лежневки». И далекая война опять коснулась сердца и пробудила память. Прошлое, которое невозможно забыть.
Строитель дороги
Он шел по болоту, не глядя назад,Дорога жизни и смерти
Узкоколейка... Как всякая дорога, она несла в себе жизнь, а на фронте тем более.
Это хорошо понимал и замкомандующего фронтом Л. П. Грачев. Волховчанин вдвойне — по войне и рождению (он родился в Чудовском районе), Леонид Павлович знал о приволховских тропах, ручьях и болотах не понаслышке. В январе-феврале 1942 г. наступление наших войск на Волхове остро поставило перед ним вопросы снабжения 2-й ударной армии, вклинившейся в новгородские леса на 75 км. Единственным приемлемым вариантом представлялась узкоколейка, и командование бросило на ее строительство все возможные силы, мобилизовав и местное население.
Мне тогда шел 15-й год, но в войну взрослели быстро, и я уже успел побывать в истребительном батальоне. Мы строили партизанские землянки, ловили шпионов в прифронтовой полосе, стреляли из винтовок по немецким самолетам. Потом эта стройка, в которой наряду со взрослыми участвовали и подростки.
Наш участок начинался от Плотишно на левом берегу Волхова. Бомбили деревню нещадно: рядом находилась переправа. Дальше Мясной Бор, реки Полисть и Глушица, Сенная Кересть. Место самое жаркое, несмотря на смертельные морозы. Ведь здесь была горловина плацдарма, занятого 2-й ударной, и она постоянно сужалась, доходя до одного километра, а порой и до 300-400 м. Через нее шло все снабжение армии, и немцы без конца ее бомбили и обстреливали. Фашистские самолеты, казалось, вовсе не улетали. Кругом рвались снаряды и пули «пели» на все лады. Узкоколейка Павки Корчагина по сравнению с нашей — прогулка!
Зима 1941-42 гг. отличалась крепчайшими морозами. Холод сковывал дыхание, движения; казалось, еще немного, еще шаг, и ты не дойдешь до места. Упадешь в оцепенении и отдашь концы, превратишься в еще одну неподвижную кочку, какие каждый день появлялись на занесенном снегом болоте. Скрючившись, здесь лежали убитые и просто замерзшие. Особенно быстро замерзали раненые, терявшие кровь каплю за каплей. Их никто не хоронил и не отдавал им почестей.
В феврале нас придали отдельному военно-дорожному батальону (по-моему, пятому). Морозы стояли такие сильные, что трещали не только деревья, но и сама земля. Копать землянки не позволяла низменная местность, да и времени на это не было. Нужно было срочно валить лес и выпиливать шпалы, а затем выносить их к дороге.
Жили мы, строители дороги, тут же, в наскоро выстроенных шалашах. Они нисколько не согревали, а лишь укрывали от снега и ветра. Даже от пуль не спасали.
Ночью посреди шалаша беспрерывно горел костер. Дневальный всю ночь подбрасывал в него дрова и хворост. Высокий купол шалаша скрывал всполохи пламени и уберегал от немецких бомбардировщиков. Мы располагались вокруг костра на еловых лапах и засыпали, повернув носы к огню. Согреешься, задремлешь и чувствуешь, что припекает — шапка горит!
— Ваня, — жалуюсь однажды дневальному Кириллову, — полшапки сгорело, в чем на работу пойду?..
— Портянку намотаешь на голову и пойдешь, раз проспал, — шутит Кириллов.
Но, возвратившись с очередной охапкой хвороста, бросает мне шапку: много их валялось в районе нашего строительства. Хуже приходилось с сапогами. Прохудятся — снимаешь с убитого, больше взять неоткуда.
На рассвете в небе появлялся самолет-корректировщик «Дар-нье-215» с двойным фюзеляжем, мы его называли попросту «рамой»: «Рама летит!» — значит, жди «юнкерсов» или «мессершмиттов». Бомбили нас целыми днями — одна группа улетает, другая прилетает, и так с утра до вечера.
Весна в 42-м пришла неожиданно рано. Снег начал таять уже в марте, между сугробами потекли ручьи. Тогда же немцы впервые перерезали «коридор» и с питанием стало совсем паршиво. Но все равно ходили на заготовку шпал, ослабшие, голодные. Сырые шпалы тяжеленные, мы вставали под шпалу втроем. Чуть кто зацепился за корень или труп — падают все вместе со шпалой в ледяную воду. Отдышимся, поднимемся и снова беремся за шпалу. На бомбежки и обстрелы уже не обращали внимания.
Однажды семь дней работали абсолютно без всякого питания. Грели из снежной воды кипяток, согревались им и закусывали древесной корой. Появились желудочные больные. В санчасти военврач виновато разводил руками: «Ничего из лекарств нет, одни жгуты для остановки кровотечения. А вам хотя бы сухари нужны...»
Больные и раненые лежали тут же, на полу палатки. Умерших вытаскивали в воронки.
Вдруг из лесочка, где стояла батальонная кухня, стал разноситься рыбный запах, смешанный с дымом. После семидневной голодовки объявили обед. В наших котелках появилась горячая «уха», в которой плавали одни кости от гнилой рыбы, зато соли было предостаточно. После такого «обеда» воду пили прямо из бегущих ручьев, где выше и ниже по течению полоскались тела убитых.
Сейчас трудно подсчитать, сколько жизней стоила наша узкоколейка, но твердо можно сказать, что из дороги жизни она превратилась в дорогу смерти. Действовала же она очень недолго. Паровозы- «кукушки» немцы вскоре разбомбили, и вагонетки с ранеными санитары толкали вручную. По насыпи вдоль узкоколейки солдаты тащили на собственных спинах снаряды и продовольствие.
Меня взяли в 448-й артполк. Сначала я был наводчиком в комсомольском огневом расчете. А когда снарядов не стало, немцы совсем обнаглели. Под Мясным Бором нашу пушку разбили с первого выстрела. Замковый не успел укрыться, и тут же был убит. Убило и моего учителя, наводчика-сержанта Василия Лебедева.
Однажды, лежа под кустом на огневой позиции, я оформлял «Боевой листок». Заглянул к нам начальник штаба полка, и я попросился в разведку. Так я оказался в разведке 2-го дивизиона, которой командовал Василий Иванович Басков.
Закрытия «коридора» следовали одно за другим. В шестой раз, 30 мая, горловина захлопнулась намертво. Наша узкоколейка была окончательно разрушена. По ней уже было невозможно ни подвезти ничего, ни вывезти раненых. Месяц мы находились в полном окружении. 23 июня штаб армии издал приказ прорываться к своим.
На рассвете 24-го все, кто мог двигаться, вышли на настильную дорогу и двинулись к Мясному Бору. Немец подпустил колонну очень близко, после чего начался сильнейший артобстрел. Нам пришлось наступать ближе к Дровяному Полю. Выйти удалось немногим.
«Стратегический успех» Верховного командования был таков, что и спустя полвека мы все еще хороним безвестных героев Любанской операции.
Я не вышел из Мясного Бора...
До войны я работал учителем в школе поселка Павы. 10 июня 1941 г. призвали на военные сборы в Псков. Там и захватила война.
Стал я младшим лейтенантом, командиром взвода аэродромного обслуживания. Наш 56-й бао{61} обеспечивал полеты истребительной авиации. Первый бой над аэродромом в д. Рожкополье наши летчики приняли уже 22 июня. Мы — аэродромная обслуга — с тревогой следили за воздушным сражением. Силы были неравными — вражеские «мессершмитты» наседали со всех сторон. Хорошие машины, ничего не скажешь: обладали значительно большей скоростью, чем наши И-16. Ребятам приходилось туго, и тогда лейтенант Здоровцев пошел на таран... Насколько я знаю, это был первый таран в истории войны. Жуткая, отчаянная штука: летчик ведь идет на верную смерть. Через несколько дней подвиг Здоровцева повторил Миша Жуков и тоже погиб.
Всем известно, как стремительно наступали немцы в начале войны. Мы отходили все дальше на восток. Дно, Тайцы, Большой Двор... Под Тихвином из аэродромной обслуги сформировали стрелковый взвод. Вооружили, чем могли, и придали пехоте, оборонявшей Тихвин. Спустя два дня, возвратился один солдат. «Дезертир!» — закричал на него комроты. «Да я один в живых остался, — отвечал солдат. — Командира разорвало в клочья снарядом, и всех остальных поубивало...»
Дали мне после этого машину — трехтонку, троих солдат и послали за Череповец готовить площадку для нового аэродрома. Добрались мы до Бабаева и занялись подготовкой летного поля. Вскоре по железной дороге прибыли платформы с авиабомбами. Но 8 декабря — радость: наши войска освободили Тихвин. Враг был остановлен! Мы вернулись в Большой Двор, но здесь подстерегала неожиданность — 56-й бао расформировывался: после тихвинской операции самолетов осталось мало.
Нас всех направили в пехоту. Я получил назначение во вновь образованную 2-ю ударную армию. Так в январе 42-го началась моя Одиссея — участие в Любанской операции. Расскажу о ней лишь то, чему сам был свидетелем и очевидцем.
Добрался я на перекладных до Малой Вишеры. Расспросил, где находится отдел кадров 2-й ударной. Указали мне дорогу к Волхову. Иду пешком, мороз подгоняет. Едет полуторка. Остановил, прошу подвезти. Шофер предупреждает: «Учти, ездим под постоянным контролем немецкой авиации». — «Ну что ж, — говорю, — как все, так и я...»
Сел я в машину, но не успели мы тронуться — налетели «мессершмитты» и давай строчить из пулеметов. Шофер мой успел выскочить и спрятаться в канаве, а у меня дверцу заело. Пригнулся — пулеметная очередь по кабине. Спинку сиденья изрешетило, мне в валенок угодило — ничего, только пальцы задело. Немцы отстрелялись и улетели. Но машина наша ни с места — в мотор попали. Распрощался я с шофером и потопал дальше пешком. Отыскал в лесу, в землянке, отдел кадров, получил назначение в 57-ю бригаду командиром транспортного взвода 2-го батальона.
Было это в конце января. Наши войска уже перешли Волхов и прорвали вражескую оборону на западном берегу в районе Мясного Бора. Разыскал штаб бригады, располагавшийся в Новой Деревне. Мне говорят: «2-й батальон наступает на Спасскую Полисть. Надо обеспечить подвоз боеприпасов и продовольствия, эвакуацию раненых».
Нашел я свой батальон и застал такую картину. Личный состав выстроен на поляне. Выводят помощника комбата и зачитывают приказ: «За необеспечение наступления — к расстрелу!» И тут же приводят приговор в исполнение.
Доложил я о прибытии, а начальник особого отдела и говорит: «Вот вам и помкомбата».
Так началась новая служба. Каждый день батальон наступал на Спасскую Полисть и все безрезультатно. Не такая уж это большая деревня, но взять ее за полгода нам не удалось. Немец сидел в Спасской Полисти с августа 1941 г. и успел превратить ее в неприступную крепость. В избах все углы срублены и пулеметы торчат. На церковной крыше установлены шестиствольные минометы. А у нас всей артиллерии — один танк с 45-миллиметровой пушкой. Стреляют по церкви, но все без толку: снаряды, как горох, от стен отскакивают... Один раз дала залп «катюша». Перелет — церковь осталась невредимой.
Каждый божий день наш батальон поднимался в атаку. С одними винтовками. Утром наступаем — к вечеру откатываемся. И остается к концу дня 30 процентов наступавших... Хороним, отправляем раненых в тыл, получаем пополнение. Чем дальше, тем все меньше подготовленными приходят бойцы. Сорокалетние деревенские мужики не знают ни как винтовку держать, ни что с гранатой делать... Приказ же каждый день один — наступать! И так неделя за неделей, месяц за месяцем...
В апреле случилось так, что весь КП (командир, комиссар и командир артдивизиона) с двумя десятками солдат пробрались в крайние дома Спасской Полисти и укрылись в подвалах. Протянули связь, но батальон откатился назад, и эти 23 человека оказались отрезанными. Мне звонят: «Обеспечь питанием!»
А как к ним пробраться — уму непостижимо. Между нами — открытое поле, р. Полисть — по берегу засели немцы. Направил солдат с термосами, хлебом в вещмешках. Немцы встретили их сплошным огнем. Первых поубивало, остальные вернулись ни с чем. Снова послал — опять не прошли. Мне приказ: «Помкомбат, явиться самому и накормить людей».
Говорю связному: «Дорога одна, пристреляна немцами. Если ничего не сообразим — убьют, как зайцев. Давай договоримся: выстрел — делаем три шага, падаем и прячемся за трупы» (вся дорога, выложенная камнем, была устлана трупами наших солдат). Пошли. Щелкнет выстрел — отскакиваем в стороны, за трупами хоронимся. В сотне метров от церкви — дом, разбитый снарядами. Под стеной видим дыру в подвале — мы туда, перебежками. Немцы нас заметили, с церкви стрельбу открыли. Кругом трупы наших товарищей — старший лейтенант, командир химвзвода, много других. Юркнули в подвал.
— Товарищ командир, — говорю, — по Вашему приказанию явился!
А им, оказывается, уже поступило распоряжение: наступление прекратить, отходить. Ну, и мне приказ: вечером отправляться обратно в батальон. Вот такая ненужная горячность: «Явись, выполни команду — и все тут!»
Стемнело — мы со связным назад. Земля мокрая, жидкая, но к вечеру мерзлой коркой покрылась — любой шорох слышен. С церкви и услышали — стрельбу открыли. Пришлось с дороги убираться — полем ползти. Добрались благополучно. Назавтра и остальные Спасскую Полисть покинули.
А с продовольствием становилось все хуже. Зимняя дорога вышла из строя; кругом вода — ни пройти, ни проехать. Саперы проложили тропинку из сплоченных бревен — по ней пройдет только пеший. А много ли человек на себе унесет?
В мае мой транспортный взвод распался. Транспорт ведь какой был? Кони! А кормить их нечем. Крошили и распаривали березовые ветки — вот и весь корм. Лошади маялись животами и дохли, как мухи. Уцелевших резали на мясо.
С 25 мая, когда немцы перекрыли «коридор» у Мясного Бора, продуктов вовсе не поступало. 200 г конины на брата без соли и хлеба — вот и весь паек.
Вдруг вызывают меня в штаб бригады и назначают начальником подвижных складов бригады. «Какие склады, где они?» — «Инструктаж получите в Ольховке!»
Отправился я в Ольховку. Начальник снабжения, майор со следами оспы на лице и начальник продснабжения старший лейтенант Веселое (ленинградец) говорят: «Вам предстоит ответственное боевое задание. Перейти линию фронта, найти тыловую базу снабжения у Малой Вишеры и организовать пронос продуктов и боеприпасов через линию фронта».
Посоветовавшись, мы решили, что переходить линию фронта лучше днем, внезапно. Дали мне серого коня (чтоб меньше выделялся), и я поехал в Новую Кересть. Речка Кересть сильно разлилась — переправился на пароме. А за речкой — открытое поле. Только сел на коня — появились немецкие самолеты: пять бомбардировщиков и три истребителя. Началась бомбежка. Тогда я быстро спрыгнул с коня, взял его за повод, а сам сел под коня. Не попали.
Выехал я на жердевой настил от Новой Керести к Мясному Бору. Уже видно поле перед деревней и перекресток шоссе, забитый подбитыми машинами и телегами. Оторвался я от леса — и галопом через поле к перекрестку. Сразу открыли огонь из минометов от Мясного Бора. Остановился — мины упали впереди. Несколько раз останавливался, прятался под лошадь. Проскочил перекресток и помчался к «Красному ударнику». Разыскал в лесу свою базу. Рассказал, как направлять солдат с продуктами и боеприпасами через линию фронта. Им надо обязательно находить тропинку из сплоченных бревен — иначе не пройти.
К вечеру отправился обратно. По мне снова было выпущено несколько мин, но обошлось. Приехал в штаб, доложил о выполнении задания и снова стал помкомбата, пробыв начальником этих несуществующих складов неполных три дня.
Весь июнь мы совсем не получали продуктов. Кончились боеприпасы. Лошадей всех поели, орудия утопили в болоте. То, что проносили на себе по сплоченным бревнам бойцы, — капля в море. Пытались доставлять нам продовольствие самолетами. Прилетали они, как правило, часов в 12 ночи. Но мало что доставалось: то самолет собьют, то мешки ухнут в болото. Однажды мешок муки все-таки выловили. Обрадовались, замесили болтушку, а поесть не успели — снаряд в котел угодил. К снарядам мы уже привыкли, как к камням, а вот что голодными остались — это обидно.
Единственной пищей были дохлые лошади. Падаль, черви ползают. Червей выскребем, разделим мясо и варим в котелках, кто как сумеет.
Вспоминается такой случай. Пошел я с пятью солдатами на базу получать паек на батальон. Собственно, от батальона к тому времени осталась половина: кто убит, кто помер, а пополнения с конца мая больше не прибывало.
База — простой настил в лесу на болоте, где разделывали лошадь. Получили свою норму и смотрим, как солдаты, рубившие тушу, делят кожу лошади по лоскуткам. Это они заработали: сварят и съедят. Соли и хлеба нет, а воды болотной вдоволь.
В это время налетели самолеты и начали бомбить лес. Но в лесу бежать некуда, и в болоте убежища не сделаешь. Мы как сидели, так и не сошли с места: убьет, так убьет.
А майор, начальник снабжения, и старший лейтенант Веселов решили уйти в блиндаж. И надо же такому случиться, что бомба угодила прямо в этот блиндаж. Оба погибли.
В д. Глухая Кересть мы ходили по ночам за крапивой. Однажды случилась у меня встреча, которая до сих пор не выходит из памяти. На жердевом нас поджидала девочка в лохмотьях лет десяти — из местных.
— Дяденьки, дайте сухарика!.. — И ручонки протягивает — худые, в болячках. А где чего возьмешь?
23 июня меня вызвали в штаб бригады. Пробираясь по лесу к штабу, я случайно вышел к госпиталю. Он состоял из больших палаток, натянутых на сухом месте, но не способных вместить всех раненых. На носилках, еловых ветках, плащ-палатках лежали под открытым небом сотни раненых. Облепленные мухами, комарами, многие уже не стонали — смирились с безысходностью... Позже я узнал, что эвакуировать этих раненых так и не удалось. В мае еще вывозили раненых по узкоколейке, но к июню дорога была полностью разбита...
Уже виднелся блиндаж КП, когда началась бомбежка. Одна бомба упала неподалеку, осколками ранило пятерых. Мне попало в ногу. Крикнул в сторону КП: «По Вашему вызову явиться не могу: ранен». Перевязался, как мог, и отполз за кочку. Вижу, «костыль» — немецкий самолет-разведчик над самыми деревьями летает. Из винтовки сбить можно, да патронов осталась одна обойма, еще пригодятся...
Вечером из штабного блиндажа вышли командир 2-го батальона старший лейтенант Соколов и комиссар Михайлов. Увидели меня и говорят: «Помкомбат, передай, чтоб за нами не ходили. Каждый пусть спасается, как может». Они ушли и больше я их никогда не видел...
24 июня все же нашлись офицеры, взявшие на себя командование разрозненными группами окруженцев. От кочки к кочке, где лежали раненые, передавалось: вечером выходим по сплоченным бревнам. В 24 часа пойдем на штурм немецкой обороны.
Чуть стемнело — все пришло в движение: кто заковылял, кто пополз к тропе из сплоченных бревен. И дальше по бревнам — молча, гуськом, один за другим... К Мясному Бору подошли часа в три. Немцы нас заметили и открыли ураганный огонь из всех видов оружия. Все болото в Долине смерти закипело от взрывов.
Все в дыму, чад, смрад... Люди сваливались с бревен — на тропе никого не осталось. Все лежат в болоте: живые, мертвые, раненые...
Я тоже сорвался с бревен. Перебитая нога не дает подняться: волочу ее, как колоду. Выполз на вывороченный сосновый комель и... уснул, несмотря на адский грохот.
Проснулся от необычной тишины. Наступил теплый летний день, а солнца не видно: еще не осел дымный туман. И леса больше нет: ни одного целого дерева не осталось, лишь обугленные стволы торчат, как головешки. Вся земля вокруг — в черных воронках. Ни людей не видно, ни птичек, ни бабочек... Надо куда-то двигаться: к немцам попадать не хочется. Присмотрелся — нет, не безлюден лес: вот один ползет, вот другой... Передают друг другу: в ночь с 25-го на 26-е собираемся на той же поляне: будем пробиваться через непроходимое болото.
К ночи собрались в установленном месте. Договорились соблюдать полную тишину, не кашлять, не стучать. Молча выползли на болото. Переползаем с кочки на кочку. Солнце взошло, когда мы выползли из болота. Ясное утро 26 июня. Привал! Выставили караул и тут же уснули.
Проснулись от криков: «Рус, иди к нам!» Смотрим — на опушке леса, в сотне метров от нас — немцы. Не стреляют: видят, что мы и так в капкане.
Выход только один — рывком через минное поле. А там сетка из мин, связанных черной проволокой. Все равно поползли. За мной ползет повар нашего батальона, шепчет: «Рывок, рывок надо делать!»
Но патронов ни у кого нет, и некому идти в атаку. «Ползем, — говорю, — назад, чтобы всем подтянуться для рывка». Перебираемся по трупам. В воронке — раненый лейтенант, еле дышит, рядом убитая медсестра — его перевязывала. Просвистела пуля — повара моего убило. Люди вокруг словно растаяли...
Ползу вдоль опушки. На краю воронки лежит лейтенант — обе ноги оторваны... Еще в сознании, пить просит. Зачерпнул ладонью ему воды из ямки, а перевязать нечем...
Увидел впереди целый блиндаж. Ползу к нему, вижу, что еще несколько человек пробираются. Снова появились самолеты. Летят так низко, что лица немецких летчиков можно разглядеть. «Ребята, давайте отстреливаться!» Но ни у кого нет патронов. Расползаемся в стороны...
Неожиданный удар в грудь. Пуля! И не разорвалась — выдавил ее пальцами. Слышу, немцы лес прочесывают. Зарылся головой в мох между кочками — думал, что спрятался. А надо мной голос: «Оффицер!»...
Подняли. Подобрал я палку, заковылял. Пленных уже целая толпа. И с каждым шагом людей все прибавляется... Кто цел — заставляют раненых вытаскивать из болота. Собралось нас несколько тысяч. Выгнали на сухую поляну, оцепили проволокой, выставили охрану.
Наутро погнали в Сенную Кересть. Там, на площади, стали сортировать — раненых отдельно. Первый раз покормили: выдали по плиточке какого-то концентрата на двоих. Мы развели его в котелках, поели. Часа полтора дали полежать, потом проселочной дорогой погнали на Любань. Немцы — на лошадях, мы пешком. Кто отстает — пристреливают. Задние стараются обойти, вперед продвинуться, пока силы есть. Когда вышли из леса, я оглянулся. Вдоль Керести тянулась вереница пленных, казавшаяся бесконечной...
Добрались до Любани, переночевали в подвале овощехранилища. На следующий день повезли по железной дороге в Саблино. Пригнали на площадь, огороженную колючей проволокой. Дождь, грязь, ни травинки на голой земле...
Работает немецкая кухня. Нам дают по полкотелка жидкой болтушки 2 раза в день. Посуда есть не у всех, но люди умирают ежедневно, и котелки остаются. В стороне — изба, тоже за проволокой. Там тиф...
Спустя несколько дней, снова подогнали вагоны — маленькие, товарные. Втискивали в них силой человек по 90 — только б дверь закрылась. Ехали в такой тесноте, что если руку поднял — уже не опустишь. Кто не выдержал и присел — в ногах задохнулся. Когда выгружались в Котлах, из одного нашего вагона десять трупов сняли.
В Котлах жили в двух длинных бараках, кто не поместился — на улице, за проволокой. От голода и болезней каждый день умирало несколько человек. Их складывали в телеги. Пленные впрягались и тянули трупы своих товарищей к заранее вырытым траншеям: 2 м глубиной, шириной в человеческий рост. Длинные траншеи, метров по 60-70... Все хочу там побывать: есть ли какая-нибудь табличка на этих тысячных могилах? Там все — из 2-й ударной...
В Котлах мы пробыли до ноября, после чего нас отвезли в Каунас. Жили здесь как в тюрьме. К окнам подходить не разрешалось — стреляли без предупреждения.
В 43-м появились вербовщики из РОА. Первыми поступать туда предложили украинцам ( «Украинцы могут свободно уходить в освободительную армию!»), потом — русским. Соглашались немногие.
Работы особой не было — гоняли лишь ухаживать за немецкими могилами. Но голод донимал основательно.
Однажды на построении отсчитали 30 человек (меня в том числе): «Три шага вперед!» Куда-то повели. Гадаем: на расстрел? Вывели за ворота, посадили в грузовик. Конвоиры-литовцы говорят: «Вас везут в село на работу».
Привезли в местечко Бойсаголо. Там располагалось казенное имение. Поселили в зернохранилище, накормили. Дали вареного гороху — кто сколько хотел. А мы голодные, предела сытости не знали. И заболели, понятно, все тридцать... Администратор накинулся: «Вы, коммунисты, не хотите работать!»
Отошли, стали работать в поле, ухаживать за скотом. Уже не голодали — картошки здесь давали вволю. И жители подкармливали, несмотря на проволочное заграждение: то хлеба передадут, то сала. К молотьбе мы уже вошли в силу. Да и настроение поднялось: шел 1944 г., фронт продвигался к Прибалтике. Пришла пора и этому имению свертываться. Нас погнали к Неману. Мы шепчемся: «Ребята, за Неман нам никак нельзя!»
Послали однажды троих за водой. Охраны и собак нет — можно кому-то убежать. Договорились, что я побегу. Прошу ребят: «Вы только воду помедленней черпайте!»
Не доходя до колодца, юркнул в кусты. За ними ржаное поле. Я — по обочине, петляю, как заяц. Дальше лес спасительный, но направления не знаю, бегу наобум.
Ночь провел в лесу. Утром вышел к деревне. Постучал в крайний дом, попросил поесть. Дали хлеба и шпика, объяснили, как выходить. Переночевал в стоге сена, рассвело — опять в лес. Днем набрел на хутор — богатую усадьбу в густом лесу. «Ой, — думаю, — тут обязательно полицай!» Вышел хозяин — не спрячешься. «Ну, — думаю, — попался!» Но виду не подал.
— На восток правильно иду? — спрашиваю.
— Вы идете прямо к немцам в руки, — отвечает. — Здесь у немцев склад. Вчера поймали пятерых пленных, заставили рыть себе могилу и тут же расстреляли. Указал литовец, как идти.
Прошел я поле, за ним — шоссе, немецкие машины мчатся на запад. Показался на опушке человек. «Попас! (товарищ!)... — окликнул. — Не бойтесь, — говорит, — я свой. Здесь стоят немцы, а вы идите туда», — и он показал за дорогу. Я не стал дожидаться ночи. Под дорогой труба — по ней перебрался на другую сторону. Спрятался в стогу сена, вечером вышел в Радвилижки под Шяуляем. Какое-то имение, работники живут бедно, в домишках с земляным полом. Пустили к себе, принесли поесть. Только принялся за еду — литовцы с винтовками: «А, попался!»...
— Ладно, — говорю, — заберете, только поесть дайте! Оказалось, однако, что это были литовские партизаны. Спрятали меня на сеновале, за коровами. Еду туда приносили.
Через два дня появились наши танки. «Ну, Николай, выходи!» — обрадовали партизаны. Винтовку дали. «Пойдем, — говорят, — брать полицаев!» Список у них был человек на 12. Знали, что полицаи хорошо вооружены, у одного даже станковый пулемет имелся.
У леса расположилась наша воинская часть. Мы — к командиру, просим выделить отделение для захвата полицаев. Дали нам 9 человек.
Спустились в ложбину — избушка, две лошади привязаны, женщина снопы вяжет. «Где хозяин?» — спрашиваем. Она показала на поляну, где за жнейкой сидел крепкий 40-летний мужчина. «Старший полицай!» — узнали партизаны. Мы к нему: «Сдать оружие!» Сначала отказывался, потом зашел в пшеницу, вынес винтовку и три обоймы. Отвели мы его в комендатуру. Меня тоже забрали — в фильтрационный лагерь. И начали допытываться: «Признавайся, как сотрудничал с немцами?»
Но как признаться в том, чего не было? Рассказываю каждый день одно и то же, как в плен попал — не верят. Повезли в Подольск, под Москву. Тоже лагерь за колючей проволокой. Здесь из бывших пленных офицеров формировались штрафные батальоны для взятия Будапешта. Всех — рядовыми: «Своей кровью оправдаетесь!» Многих моих соседей по бараку уже отправили, а со мной все тянут и тянут: «Пиши да пиши!» Раз десять уже описывал, как в плену очутился, но, видно, ждут, чтобы напутал чего или сбился.
Как-то вызывают на очередной допрос и неожиданно предлагают: «Согласен работать на Востоке в войсках НКВД?»
— Что ж, — говорю, — если считаете способным, отказываться не имею права...
Так в марте 45-го попал я в Кузбасс, в город Прокопьевск Кемеровской области, в лагерь военнопленных немцев — помощником начальника отделения. Пришла Победа — стал проситься домой. Отпустили, как учителя, в марте 46-го.
Вернулся я в свои Павы, где и живу по сей день. Все бы хорошо, но плен — пятно на всю жизнь. В партию хотел — нельзя, за Ленинград воевал — медали не удостоился... Да и все первое формирование 2-й ударной не считается воевавшим за Ленинград. Давно хотелось сказать об этой несправедливости, но из военного ведомства мне ответили: «Вопрос относительно 2-й ударной армии является вопросом особого мнения...» После такого ответа я с горечью и обидой в душе замолчал.
Хочется, чтобы люди хоть через полвека узнали правду о тех днях. Любанская операция отвлекла на себя десять немецких дивизий от Ленинграда. Что было бы с Ленинградом, если бы эти дивизии немцы повернули на город?
Прорвать блокаду тогда не удалось, но виноваты ли в этом воины 2-й ударной? Они стояли насмерть, и многие остались навечно в волховских болотах. Ничем не запятнали себя и тысячи русских солдат, оказавшихся в фашистском плену 26 июня 1942 г. Такая уж выпала нам судьба, и не мы в ней повинны...{62}
Я помню их всех...
Родом я из Забайкалья, со ст. Оловянная Читинской области. Места у нас гористые, зимы снежные, ребята сызмальства на лыжах. Учился я в 5-й школе ФЗО Оловорудника на машиниста локомобиля, но втайне мечтал стать военным.
Когда объявили войну, весь наш класс — шестнадцать ребят 1923 г. рождения — добровольно записался на фронт. Мне шел 18-й год, но ростом я не вышел, был всего 145 см и весил 38 кг, так что медкомиссию я бы ни за что не прошел. Решили, что за меня осмотр пройдет Гоша Зябликов — коренастый крепыш, баянист и весельчак. Так я вместе со всеми очутился в 28-м запасном полку г. Свердловска, где формировался наш 43-й лыжный батальон (560 человек, 3 роты, смелый и справедливый командир — капитан Кожин, ставший для нас непререкаемым авторитетом).
В это время называть номер своей части категорически запрещалось — за это можно было попасть под трибунал. «Лыжники капитана Кожина» — и все. Нас, однокашников, определили в 1-ю роту. Началось обучение военным премудростям: строевой подготовке, стрельбе из винтовки, рытью землянок. В декабре 1941 г. нам выдали новенькое зимнее обмундирование, лыжи и погрузили в эшелон: батальон отправлялся на фронт вместе с 39-м и 40-м олб, прибывшими из Челябинска.
Ехали долго, через Молотов, Киров, Ярославль. Много пели: свои, сибирские песни и новые, военные.
25 декабря мы прибыли в Малую Вишеру, разместились в уцелевших домах. Я в пути простыл, сильно кашлял, и командир отделения сержант Дятлов отправил меня на печь. Проснулся я... арестованным. Оказывается, согревшись на печи, я проспал военную тревогу. На поверке обнаружилось мое отсутствие. Меня сочли дезертиром и капитан-особист настаивал на применении самых строгих мер. Спас Дятлов да высокая температура. Дело закрыли.
От Александровской колонии ночными маршами мы начали про двигаться к переднему краю. Нам выдали сухой паек и пенальчики-медальоны, куда мы вложили записки со своими фамилиями и адресами, окрестив их «смертными приговорами».
Неудавшееся 7 января наступление наших войск вынудило и 43-й олб отступить. 10 января мы переместились к Селищам. Отсюда отчетливо слышалась пулеметная стрельба. Вместе с другими лыжниками (39, 40, 41, 42 и 44-м лыжбатами) вырыли землянки в лесу и начали готовиться к наступлению. На рассвете 13-го января заговорила артиллерия. Войска переднего края пошли в атаку. Вскоре через наши боевые порядки повезли раненых...
14-го января нас вывели на передний край. Капитана Кожина вызвал к себе командующий 2-й УА генерал-лейтенант Н. К. Клыков. Была поставлена задача сформировать особый отряд для вылазки во вражеский тыл. Целями таких рейдов были внезапные нападения на отдельные подразделения противника, разведка боем, захват документов и «языков».
15-го особый отряд 43-го олб, куда вошел и я, и многие из моих однокашников, прибыл в указанную точку переднего края. Нас уже ждали представители штаба 2-й ударной во главе с начальником разведки полковником А. С. Роговым. Мы получили подробный инструктаж, проводников из армейской разведки, волокуши с боеприпасами и продовольствием. Наше вооружение состояло из автоматов ППШ, ручных пулеметов Дегтярева и гранат. У каждого лыжника при себе было 2-3 фанаты и финский нож. Одеты были в маскхалаты с капюшонами, белые брюки.
Впереди шли проводники, за ними — головной дозор, по бокам — остальные. Разведчики проводили отряд на территорию противника и распрощались. Мы обошли с. Приютино справа и углубились в лес. На рассвете устроили привал, продремали в лесу до сумерек. В пятом часу вечера бесшумно встали на лыжи. Впереди виднелась большая поляна. Головной дозор пересек ее благополучно. Но, когда на поляну вышел отряд, его встретил пулеметный и автоматный огонь. Лыжники заметались из стороны в сторону, везде попадая под вражеские пули.
Отряд был рассеян. На поляне осталось много убитых и раненых. Потом мы узнали, что немцы приканчивали их штыками...
Из оставшихся в живых сформировалось несколько групп. Одну из них возглавил лейтенант Малков, присоединился к ней и я. К своим мы вышли на третьи сутки, попав под огонь собственного «максима». Тут погибли Петя и Ваня Раменские — добрые и храбрые ребята, Миша Хитько — один из братьев-близнецов (второй, Митя, был убит в 1944 г. при освобождении Новгорода).
В последующие дни вышли группы лейтенанта Кудряшова и комбата Кожина. Группе младшего лейтенанта Дерябина пришлось ползком преодолевать железную дорогу Новгород-Чудово, где проходила вторая полоса немецкой обороны. Несколько дней они блуждали по вражескому тылу, питаясь клюквой и мерзлой кониной. Передний край переходили под огнем, здесь ранило сержанта Тытагина и ребята тащили его на себе. Боец Лобанов сошел с дороги и подорвался на мине.
Так прошло наше боевое крещение, в котором мы потеряли почти половину батальона. Остатки 43-го олб были брошены под Мясной Бор, где в качестве резерва 366-й сд мы участвовали в боевых действиях, в том числе и взятии данного села. Затем нас как пехоту, уже без лыж, направили под Спасскую Полисть.
Запомнился ночной бой 30-31 января. Немцы вели интенсивный, но не прицельный автоматный огонь. Заработала артиллерия, и мы, как кроты, врылись в снег. Со свистом и визгом падали снаряды, осколки шлепались совсем рядом, заставляя все ниже пригибать голову к земле. Через некоторое время мы пошли в бой, который длился всю ночь, но успеха не принес. Потери же были большими, и санитары работали без устали.
Младшего лейтенанта Дерябина, раненного в голову, нашли только под утро, с обмороженными руками и ногами. Санитары уложили его в волокушу и потянули к медсанбату. Немцы открыли по ним пулеметный огонь. Одного санитара убили, а Дерябина вытащил второй санитар.
В начале февраля 43-й олб сосредоточился на исходном рубеже для атаки на Спасскую Полисть. Утро было холодное и хмурое, колючий ветер пронизывал до костей. Укрывшись в лощине, мы остались незамеченными противником и по команде рванулись к развалинам домов. Силы, однако, были не равны, и немцы нашу атаку отбили. После этого нас перестали использовать в качестве пехоты. Мы вернулись к выполнению наших прежних задач. Минировали дороги, взрывали мосты, уничтожали связь и малые штабы, захватывали «языков» и документы, устраивали засады и ходили в разведку боем, с целью выявления огневой мощи противника.
Однажды небольшой группой ходили в поисковую разведку. Взвод под командованием Малкова скрытно перешел линию фронта. С опушки леса я заметил более сотни немецких лыжников. Малков дал команду спрятаться за штабелями дров. Присмотревшись, мы увидели, что дрова сложены вперемешку с человеческими трупами, очевидно, приготовленными к сожжению. Выполняя специальную задачу, наш отряд не мог обнаружить себя и вступить в бой. Хотя очень хотелось.
Фашисты смеялись, разговаривали, курили. Не стесняясь соседства с мертвецами, играли на губной гармошке, тогда еще не разучились веселиться. Наконец, они снялись с места и ушли. Мы же двинулись своим маршрутом. В тот раз нам удалось взять «языка», от которого узнали о местонахождении штаба немецкого батальона. Бесшумно сняли часовых, проникли в штаб, уничтожили спавших офицеров, захватили ценные документы и одного обер-лейтенанта живым.
Спустя сутки, возвратились к своим. От усталости буквально валились с ног. Паша Максимов так обессилел, что не мог стоять на ногах, приходилось поддерживать его и поднимать со снега. Вышли на «славян» — так мы называли свою пехоту. Бойцы сидели в глубоких траншеях, огороженных снежными валами. Здесь мы обогрелись, перекусили и двинулись дальше.
Февраль выдался очень снежным. Снег шел каждый день, завалив все дороги, просеки и прикрыв незамерзающие болота. Сплошной линии обороны у немцев не было и проникнуть к ним в тыл не представляло большой сложности, но далеко не всегда нам удавалось остаться незамеченными. Тогда завязывались скоротечные схватки. В одной из вылазок нам удалось взять «языка», но немцы открыли огонь из блиндажа. Ранили Степу Чернова. Я взвалил его на спину и поспешил обратно. Когда до своих окопов оставалось несколько метров, сам почувствовал сильный удар в ногу. Спас диск автомата: пуля, попав в него, рикошетом ударила по ноге. Отделался синяком, а Чернова отправили в медсанбат. За эту разведку у меня появилась первая награда — медаль «За боевые заслуги».
Армия продвигалась на запад, мы — вместе с нею. Новая Кересть, Русская Волжа, Кривино, Финев Луг... Больше, однако, запомнились не населенные пункты, а траншеи и чумы из жердей и еловых веток, в которых отдыхали, вернувшись с задания.
Ночные марши в стан врага сделались привычной работой. Немцы называли нас «ночными призраками». Перед заданием никогда не выпивали, отказываясь даже от положенных «наркомовских» ста грамм. Многие не курили: вдруг закашляешь под носом у немцев. Неделями спали в снегу, обогреваясь дымом в ямах. Жечь костры — все равно что приговорить себя к смерти. Приказ на этот счет был суровый: «Никаких костров!» И особисты строго следили за его выполнением.
По несколько суток кряду обходились без горячей пищи, питаясь сухим пайком. Научились не жалеть себя для Победы, но и не терять головы в критические минуты. Приходилось быть и радистами, и связистами, а также саперами, минерами, взрывниками, снайперами.
После 19 марта, когда немец перекрыл горловину прорыва у Мясного Бора, стало очень плохо с едой. Искали павших лошадей, прошлогоднюю клюкву, грибы. К этому времени наш батальон сильно поредел: ведь из каждого рейда кто-нибудь не возвращался. Не было уже с нами всегда веселого Володи Артамонова, сына нашей учительницы Васи Золотарева, самого культурного и начитанного из одноклассников, ворошиловского стрелка Васи Иванова, знатного фотографа Володи Козлова, постоянного участника самодеятельности и школьных спартакиад Толи Жукова... Все они погибли, не дожив и до двадцати лет.
С 20 по 25 марта батальон в очередной раз находился во вражеском тылу. После успешной диверсии возвращались к своим. Нас, однокашников, было четверо: Вася Вертопрахов, Гоша Зябликов, Володя Глазков и я. Мы старались держаться вместе. Нужно было пересечь поляну. Едва дошли до середины, как немцы открыли бешеный пулеметно-минометный огонь. Васю и Володю убило сразу. Оставшиеся в живых бросились врассыпную. Мы с Гошей побежали обратно и, вроде бы, спаслись. В ночь с 1-го на 2-е апреля перешли линию фронта и тут нас обстреляли свои. Гошу убило, а меня ранило.
Я попал в госпиталь в Боровичах, где и пролежал до августа 1942 г. Затем меня отправили в лыжный батальон 552-го стрелкового полка 191-й сд, в составе которой я участвовал в освобождении Новгорода.
С тех пор прошло много лет, но забыть войну, погибших друзей невозможно. В моей памяти они все живые...
Мои незабвенные ученики
Я проработала учителем средней школы в п. Бердяуш всю свою жизнь. Каждый год заканчивали школу десятки мальчиков и девочек, взрослели и старились, приводили учиться собственных детей, потом — внуков: река жизни нескончаема.
Навсегда остановилась она лишь для выпускников 1941 г. Все мальчики моего 10-а ушли добровольцами на фронт и не вернулись. Они стали бойцами уральских лыжных батальонов и участвовали в Любанской операции.
Был среди них и лучший спортсмен школы Митя Бекетов. Он и теперь у меня перед глазами: русоволосый, кареглазый, в белой рубашке, на щеках — румянец, как у девушки. О нем Юра Раннев пел:
Ой, ты, Митенька, красна девушка,Митя при этом вспыхивал, и щеки заливал румянец. Митя был любимцем всего класса. Он играл на гармошке. Даже увез ее с собой, когда поехал на фронт. Мне слышится, как он играет:
Чуть только открою окошко,Было от него всего одно письмо из Ярославля, где формировалась 2-я ударная, в которую вошли лыжные батальоны, в частности, 39-й и 40-й олб.
В 1972 г. я о Мите и о других разведчиках-лыжниках написала:
Ему бы было пятьдесят,Пусть незаметный, небольшой,
Солдатской службы фронтовой,
В боях за город Ленинград
Он жизнь свою отдать был рад.
Не раз я был на волоске, —
Писал он матери в письме, —
Идем в разведку не впервые.
Уральцы — парни боевые!
Ведь не один сражался он:
С ним целый лыжный батальон.
Зима. Мороз. Темно и вьюжно,
Им в тыл врага пробраться нужно,
Взять незаметно «языка»...
Задача эта нелегка.
«Язык» был взят.
Наутро — в бой
Ведет разведка за собой.
Ведет стрелковые полки:
Ведь ей знакомы все пути...
Здесь — лес густой, а здесь — река.
Вот здесь мы брали «языка».
Идет жестокий смертный бой.
Снега смешалися с землей.
Повисли в небе «костыли»,
Их гонят наши «ястребки».
Рубеж намеченный был взят.
Пропал тут без вести солдат.
В снегу лежать остался он...
Ушел на запад батальон.
По просьбе матери Мити Бекетова Евдокии Ефимовны я начала поиск воинов-лыжников в 1942 г. и продолжаю его до сих пор.
Занимается новое утро...А, быть может, навек все решится,
Как же быть? Куда силы отдать?
То ли музыке взяться учиться,
То ль своих ребятишек искать?
Сколько их разлетелось по свету —
Я никак сосчитать не могу.
Тот — погиб, о том — весточки нету,
Перед ними я в вечном долгу.
Все живые аукнуться могут,
О себе написать, рассказать.
Я ищу к неприезжим дорогу,
Помогите ее разыскать.
Разве музыка в этом помеха?
Может, тоже поможет она?
Пусть мне музыка будет утехой
В память тех, кого смерть отняла.
Средь ребят моих были поэты,
Живописцы, певцы, трубачи...
И, быть может, сегодня поэтому
я ищу к их дорогам ключи.
Где ключи, верно, кто-нибудь знает...
Может, в речке, а может,- в земле?
Может, в небе как звезды блуждают
И когда-то сверкнут на заре?
Буду ждать и искать терпеливо
Дорогих и любимых ребят.
Говорят, я родилась счастливой.
Может, правда — смогу разыскать?
На моем счету больше роты бывших воинов-лыжников. В 1980 г. на встрече в Челябинске собралось около 200 лыжбатовцев из 10 тысяч, которых послал на войну Урал. Только в составе 2-й ударной сражалось 18 олб. До сих пор ветераны встречаются в Челябинске, где ежегодно проводятся соревнования по биатлону на приз уральских лыжных батальонов. Мы ездили по местам боев, были у Красной Горки под Любанью, убрали могилу и возложили цветы. Встречались в Новгороде с Орловым Николаем Ивановичем, который «открыл» Долину смерти.
Под д. Грузино погиб знаменосец 39-го олб Пахтусов Павел Петрович, 1923 г., тоже мой ученик. Он погиб на глазах нашего земляка Волкова. Они шли в разведку боем и прямым попаданием Павел был убит. От него остались только капельки крови.
Лыжбатовцем был и мой брат Дмитрий Иванович Полтораднев, студент-историк Челябинского пединститута, также выпускник нашей школы.
О брате писать очень трудно. Он 1921 г. Были у него русые волосы и карие глаза. Учился хорошо. Играл в духовом оркестре на трубе. Был горнистом эшелона, когда ехали на фронт. Пел на прощальном концерте в Малой Вишере «Синенький, скромный платочек», под эту мелодию познакомился с девушкой, которую мне удалось разыскать. Она помнит его, приезжала к нам в гости, когда мама еще была жива. Удалось разыскать и командира взвода разведки К. Д. Тура, который рассказал в письме о печальной судьбе брата: он погиб в Нарве, в плену. Их, полуживых, сбрасывали в ров. Там теперь памятник.
У нас осталась его последняя фотография, снятая перед отправкой на фронт, и восемь писем.
Была еще одна открытка, в которой он еще короче описывал свою фронтовую жизнь. Эту открытку мама отдала в военкомат для назначения пенсии за брата.
Мама всю жизнь ждала брата. Я посвятила ей стихотворение «Ожидание»: Лишь первый снег по листьям рыжим В лесу тропинку заметет, Мальчишки встанут все на лыжи, Мать своего сыночка ждет. Мать сына ждет. Мать ждет. Снег в октябре стучит по крыше: «Скорей на лыжи, комсомол!» Сыночек встал ее на лыжи, В разведку дальнюю ушел. Давно ушел. В разведке все случиться может, И жизнь всегда на волоске, А он писал одно и то же: «Не беспокойтесь обо мне! Не беспокойтесь! Я приеду Как только кончится война. Вернусь, отпразднуем победу». И мать ждала. И мать ждала. Давным-давно уж старой стала, Но только первый снег пойдет, Она все так же, как бывало, Все своего сыночка ждет. Мать сына ждет, мать сына ждет...Фронтовые письма
Здравствуйте, дорогие мама, Шура, Аля, Вова, Лена и Любочка!
Сегодня, т. е. 23 февраля, получил от вас первое письмо. Как я был рад, вы не представляете этого себе. Все ребята получали письма, а вот я только получил, и как раз в праздник, и в нем есть поздравления. Да, все-таки очень приятно получить от родных письмо, где каждое слово пылает лаской, вниманием, пожеланиями, которые так нужны здесь.
Обо мне не беспокойтесь. Я — адъютант у комиссара. Все время нахожусь с ним. Посылать мне ничего не надо. Всем обеспечен сполна.
Митюшка Бекетов был в 39-м олб. Он сейчас действует далеко от нас. Встречу его, обязательно передам все, что ты, Шура, просила.
Хотя поздно, но все-таки поздравляю вас с Международным женским днем. Желаю вам всего наилучшего во всем. Ребятишкам, это я их так любя называю, расти здоровыми и веселыми.
Фашистов разобью, вернусь — поиграю с ними.
Ну, писать больше нечего. Целую всех крепко-крепко.
Ваш сын, брат и дядя Митька.
Мой адрес: Действующая армия, ППС 1550, штаб армии, 40-й олб, мне.
Привет с фронта!
<…>
Живу хорошо. Вполне здоров и бодр. Пишу в землянке при свете миниатюрного фонарика «Орлеан» — немецкого происхождения. Слышен гул канонады. Рядом рвутся мины, снаряды. Вот затараторила свою обычную песню «катюша», которая очень не по нутру немецким воякам. Они ее называют «адской машиной».
Вот слышен гул мотора немецкого разведчика (мы его называем «костылем»), который летит очень низко, чуть не задевая верхушки деревьев. При появлении наших «ястребков» он сразу же сматывается восвояси.
Вход в землянку и лес, в котором мы располагаемся, непрерывно освещают немецкие ракеты. Немцы очень боятся ночи и особенно ночного боя. Они все время освещают и простреливают пространство между нами и собой. А нам выгоднее ходить ночью. Да мы и привыкли действовать ночью. Лыжнику ночь и лес — как партизану — неразлучные и большие помощники. Можно незаметно и внезапно ударить или разведать огневые точки врага путем создания «шума».
Скоро пойдем и мы. Сегодня намерены начесать немцу зад. Повыкуривать их из дотов и блиндажей на мороз, перебить, а одного-двух взять как «языков».
Ну, надо подготовиться, отдать письмо почтарю. Писать кончаю. Желаю вам всего наилучшего во всем. За меня не беспокойтесь. Иду не впервые. Целую крепко-крепко.
20 марта 1942 г. Привет с фронта!
<…>
Живем хорошо, бьем немца. Пока еще, сволочь, сопротивляется здорово. Делает психические контратаки, пытается выйти из ловушки.
Но только стоит «катюше» завести 1-2 пластинки, и его психическая атака превращается в фарш немецкого мяса с русским снегом, землей, а для подливки и запаха служит еловая хвоя. Потом на это «жаркое» жутко смотреть, хотя душа радуется, что на свете меньше становится этой скотины безрогой.
Да, дорогие, немцев бьем, не жалея живота своего. Некоторые мои земляки пали смертью героев за Родину-мать. В том числе мой тезка, про которого вы меня так часто спрашиваете в письмах.
Жалко ребят, но ничего не поделаешь. Мы призваны защищать свою Родину, свое родное село, свою родную семью, матерей, сестер. Гитлер и его шайка бандитов несет непосильное ярмо рабства для всего человечества. А нет ничего позорнее и страшнее, чем это рабство.
Поэтому мы, бойцы Красной Армии, так стойко защищаем нашу Родину от этой гадины, бьем ее, гоним все дальше с нашей земли, и скоро этой сволочи не останется на нашей земле. И недалеко то время, дорогие, когда наша страна опять мирно заживет и будет продолжаться дальше наше социалистическое строительство. Ждите нас победителями!
Ну, пока. Писать больше нечего.
<…>
Пишите чаще, не дожидаясь от меня ответа. Мне иногда не представляется возможности писать. Вот я сегодня дежурный, коротаю ночь и решил вам написать.
Адрес старый.
Скоро мы переквалифицируемся.
Целую еще раз. Митька.
31 марта 1942 г. Привет с фронта!
<…>
Я жив и здоров, чувствую себя прекрасно. Сегодня получил от вас сразу два письма. Одно написано Эльвирой, другое — Шурой. За эти дорогие строки ваших писем, которые вливают в меня еще больше сил, чтобы душить этих бешеных собак, — очень благодарю.
Шура, ты спрашиваешь: принимаю ли я участие в боях. Так зачем же нас тогда посылала страна на фронт?
Мой тезка, о котором вы спрашиваете в каждом письме, убит. Жалко парня, но ничего не поделаешь — война, война за Родину. И не один сын в битве с врагами, которые сейчас катятся назад, отдал жизнь за освобождение Родины.
И я не поколеблюсь ни на минуту, отдам свою жизнь, если нужно будет для быстрейшего разгрома немецкого фашизма.
Не раз я был уже на волоске от смерти, но воля к победе за правое дело с именем Сталина — нашего вождя — на устах, брала
верх, берем и будем брать верх над обреченной на смерть гитлеровской сворой.
У вас, наверное, уже весна приходит к концу, а здесь она только еще начинается. Владимира поздравляю с пятилетием. Желаю тебе, Вова, расти крепким, здоровым, веселым, умным.
Эльвиру поздравляю с 15-летием!
Ты, Аля, уже большая, но все-таки слушай маму и Шуру и будь прежней молодчиной в учебе и работе. Побольше занимайся физкультурой! Больше помогай дома!
Всех поздравляю с Первомаем!
Желаю его провести весело. О нас не беспокойтесь. Желаю всего наилучшего всем.
<…>
7 апреля 1942 г. <…>
Я жив и здоров. Живу хорошо. Вчера получил от вас письмо. Наконец и у нас началась весна. Снег наполовину уже сошел. Бегут ручьи. Поет «катюша» свою однообразную мелодию, которая не понутру немцам.
Все мы любим душечку «катюшу»,
Любо слушать, как она поет.
Из врага вытряхивает душу,
А другим отвагу придает...
Хорошо переложил какой-то поэт «Катюшу», все в этой песне правдиво. О Митюшке Бекетове я вам писал уже несколько раз. И о других земляках, которых теперь со мной нет.
Да, Эльвира, пришли адрес Петьки Арчакова, а если узнаешь, то и адрес Валентины Шабашовой. Это сделай для меня, Шура! Ты чего это надумала болеть? Это тебе не к лицу! Береги свое здоровье больше. Смотри, не болей, а то от меня «плохо» будет, когда приеду.
Желаю вам всего наилучшего во всем. Больше писать нечего. Целую всех крепко-крепко.
<…>
17 апреля 1942 г. <…>
Дела у нас идут хорошо. Частенько о нас пишет газета армейская, фронтовая, центральные. Сейчас большое внимание уделяется нашему фронту, особенно армии, в которой наш батальон, она вбила клин в немецкую оборону.
Был несколько раз Ворошилов.
Обо мне не беспокойтесь. Я себя в обиду не дам. И никакому вшивому фрицу не поддамся.
Сегодня получил письмо из института от соучеников. Написал ответ. Да, чего-то не написали о Зое Смирновой. Где она?
Пишите, как идут у вас дела в Бердяуше? Много ли еще резервов осталось? Наверно, еще более половины ребят работают. Ну, ничего, скоро они нас сменят.
Писать больше пока нечего. Пишите больше и чаще.
<…>
28 апреля 1942 г. <…>
Я живу хорошо. Мы теперь бойцы Ленинградского фронта. Дела идут тоже хорошо. Праздник прошел неплохо. Смотрели фильм «Оборона Царицына». Замечательная картина! В ней заняты все отборные артисты. Знаменитости, как Геловани, Жаров, Бабочкин. Вы ее, наверное, тоже видели. Если не видели, то увидите.
Да, чуть не забыл. Мне здесь удалось сфотографироваться вместе с двумя боевыми друзьями. Правда, карточек всего две. Одну посылаю вам. С получением обязательно сейчас же ответьте!
Ну, пока!
2 мая 1942 г. <…>
Живу хорошо. Подали нашу часть на присвоение гвардейской дивизии. Значит, скоро будем гвардейцами.
Дела идут хорошо.
Пишите больше о себе.
Как у вас дела с огородами? С покосом? (Сколько га дали?). Картошки по возможности больше сажайте.
Получили ли мою фотокарточку?
Ну, пока!
Желаю всего наилучшего всем!
Целую крепко-крепко. Ваш сын, брат и дядя Митя.
18 июня 1942 г.
Связисты штаба армии
Родился я в Калининской области в 1922 г. До войны закончил ФЗО, работал плотником на строительстве Парголовского моста. 15 июля 1941 г. был призван в армию.
Наш 285-й батальон связи формировался в Казани. В декабре выехали на фронт. Прибыли на ст. Малая Вишера и поступили в распоряжение штаба 2-й УА, который располагался сначала в Малой Вишере, потом в Папоротно: всегда в глухом лесу, подальше от больших дорог. К штабу шли все линии с передовой и тыла — набиралось до 100 и более линий.
Батальон состоял из таких подразделений: штаб, взводы телефонистов и радистов; зарядная база, обеспечивающая электропитанием аппараты и освещение командования; авторота, телефонно-телеграфный строительный взвод, в котором я и служил.
Мы обеспечивали связь штаба армии. К дивизиям и бригадам отношения не имели. Говорить кому-либо о том, что мы — связисты штаба, категорически запрещалось. Работы хватало: за неисправность связи взыскивалось очень строго. В особенности было тяжело, когда приходилось оборудовать новый узел связи. Дадут три дня, а работы — уйма, вот и лазаешь день и ночь. Передовая отходит вперед — надо дополнительную связь оборудовать, и так все время.
Армия вступила в бой в начале 42-го года. В январе-феврале были успехи, но стоили они больших человеческих жертв. Пополнение нередко приходило без винтовок, с одними противогазами. Бойцы надеялись, что оружие выдадут на фронте, а давать-то было нечего. Возьмут деревню — вновь прибывший берет винтовку убитого и занимает его место.
Мы жили всегда поблизости от штаба: с марта в Огорелях, затем на р. Полисть. Выкапывали блиндаж — один на взвод. Редко когда попадалось сухое место, а то все вода, да и в этом блиндаже некогда было сидеть. Если случится короткий отдых, когда нет обрывов, так это счастье. А обрывы больше всего были по ночам, потому что на передовую и с передовой пробраться удавалось только ночью: днем все душила вражеская авиация.
Раздеваться и разуваться нам не разрешалось, да и сам не разденешься в такой сырости. Станешь переобуваться — сперва ногу вытащишь из валенка, потом уж портянку от валенка примерзшую отрываешь. Мы ведь до июня ходили в валенках, ватных брюках и фуфайках. Снег как начал таять — днем все намокает, а ночью замерзает. Многие обмораживались тогда.
В апреле заболел командарм Н. К. Клыков и был отправлен на лечение. Объявили, что командование 2-й ударной принял генерал Власов. Блиндаж командующего под семью накатами находился недалеко, но заходить туда могли только такие личности, как комдивы, комкоры, комбриги. Нам, маленьким исполнителям, редко удавалось кого-либо увидеть. Однако нового командарма я вскоре увидал.
Власов вышел однажды из своего блиндажа в сопровождении адъютантов и стал останавливать рядовых солдат, приказывая, чтобы мы проходили мимо него строевым шагом и отдавали честь.
Всех подробностей о Власове, как командующем, я знать не могу, но осталось впечатление, что именно с вступлением его в должность в армии стала ощущаться какая-то апатия, и с завоеванной территории войска начали отступать. Начались трудности со снабжением. Стали на себе, по колено в грязи, носить продукты через «коридор» у Мясного Бора, но скоро и этот проход был закрыт.
Сперва ночью прилетали самолеты, сбрасывали продукты, но их было недостаточно. А потом немец не стал допускать к нам самолеты, начал их сбивать. И вот тут начался страшный голод. Ели, что придется: кожу, копыта убитых еще зимой лошадей, обдирали кору с деревьев, съели всю крапиву и кислицу, появившуюся в лесу.
Числа 10-15 июня к нам в батальон зашел замкомандующего по связи генерал Афанасьев: взял солдата в качестве носильщика для выхода из окружения. Мы окружили генерала и спрашивали: «А как же мы? Что с нами будет в дальнейшем?»
Он ничего конкретного не обещал. Пожал плечами и сказал: «Ждите указаний». Вскоре исчезло куда-то все наше начальство — как штабное, так и батальонное.
После 20 июня положение стало критическим. Народ валился с ног, не говоря уже о раненых, которым не было никакой помощи. Бомбежки длились с раннего утра и дотемна. Я сам еле ходил. Идешь, бывало, по лесу, чуть зацепишься, упадешь — не встать. В голове кружится, ориентир теряешь: откуда шел и куда идти дальше?
24 июня было объявлено о прорыве из окружения. Кто мог передвигаться, все потянулись к Мясному Бору. К вечеру 25 июня собралось много народу, но не у каждого была винтовка. Если винтовка есть — нет патронов. И командования не видно: изредка встретишь лейтенанта. Раздались возгласы: «Пошли в наступление! Все равно погибать! Другого выхода нет...»
Все ринулись к «коридору», но немцы открыли по нам такой Ураганный огонь, что он превратился в сплошной рев орудий и человеческий стон. Набито было столько, что вся земля покрылась трупами в два-три ряда. Кто еще мог, те ползли, надеясь в темноте проползти между пулеметами. Но стояли короткие белые ночи, и к утру мы оказались в 15 метрах от пулеметов: ни вперед, ни назад. Здесь и были подобраны немцами. Десятки тысяч наших бойцов оказались в плену. Разница была только в том, кто в какой лагерь попал и как все это перенес{63}.
Я оказался в Саласпилсе, недалеко от Риги. Лагерь смертный. Кто туда поступал, подлежал уничтожению, редко кто оставался живым. Одежду с нас сняли, выдали полосатую лагерную и деревянные колодки, в которых с трудом можно было передвигаться. Кормили всякими отбросами, чтобы как можно больше вымирало. Смертность была огромная. Разразился тиф. Я заболел, но выжил. После кризиса у нас, молодых, брали кровь. У меня два раза брали, и я еле ходил. Так я дотянул до февраля 1943 г.
Латышским крестьянам раздавали из этого лагеря пленных. Когда люди поправлялись, немцы их забирали. А на их место давали едва живых. 28 февраля 1943 г. меня отдали латышу взамен сданного пленного.
Хозяин оказался очень хороший. Участник империалистической войны, немцев не уважал. Когда он привез меня к себе, я был так обессилен, что ничего не мог делать — даже ведра воды принести. Я прожил у него до декабря, поправился, и меня снова забрали в лагерь.
После этого я попал в Эстонию, в г. Кохтла-Ярве. Когда возникла опасная фронтовая обстановка, немцы эвакуировали нас пешком на о. Эзель. В октябре 1944 г. нас погрузили на большой морской пароход и доставили в Данциг, оттуда — в Германию, в небольшой городок на Эльбе. 12 апреля 1945 г. мы были освобождены американскими войсками. Радости было — нет слов выразить. И плакали мы, и смеялись одновременно. В конце апреля наши войска соединились с американскими. Это было незабываемое зрелище! В День Победы 9 мая я был уже у своих. 8 дней проходил проверку, а 18 мая был зачислен в армию. Прослужил до марта 1947 г. и вернулся домой.
«Этот русский, Ник Путин...»
Родом я из Забайкалья. Работал мастером в леспромхозе. Перед войной проходил действительную службу на границе. Был артиллеристом, командиром орудия. Участвовал в боях на Хасане и Халхин-Голе.
В январе 1942 г. в составе 13-го кавалерийского корпуса попал на Волховский фронт. Здесь неожиданно пришлось сменить профессию. В корпусе погиб комендантский взвод, все 50 человек. Нас как пополнение — вместо него. Повар убит. Спрашивают: «Кто готовить умеет?» Я до войны в лесу работал, 120 человек, все по очереди варили. Согласился.
Недолго, правда, пришлось кашеварить. Наступали — не до того было, а как к обороне перешли — начались перебои с продовольствием.
Ведь уже в марте немцы перекрыли «горловину» нашего прорыва у Мясного Бора. Мы оказались в окружении. Несколько раз наши «прорубали коридор». Как пробьют — подвезут и снаряды, и продовольствие. Захватят позиции немцы — мы опять без всего. Кое-что, правда, с самолетов сбрасывали. Но это так, мизер. Выручали лошади: раненых забивали, убитых из-под снега откапывали. Командующий корпусом у нас хороший был, справедливый, о людях прежде всего думал. Все бойцы Николая Ивановича Гусева уважали.
В мае вся армия в очень тяжелом положении оказалась. Дороги развезло, мы — в болотах, голодные. В мае корпусу разрешили отойти за Волхов. 15 мая, помню, выдали последний паек — по 2 сухаря, и мы оставили д. Дубовик.
Когда подходили к Мясному Бору, началась массированная бомбежка. Бомбили пять «юнкерсов». Одного зенитчики сбили, и он упал на автобус с документами. В огне пропали и документы, и мешок медалей «За отвагу» — не успели раздать. Из нашего взвода погибло шестеро. Бомба попала в почтовую машину. Там ехали три девушки, одной из них оторвало ногу. Крик ее до сих пор в ушах стоит...
Чем ближе к Волхову — тем больше дорога забита. Повозки, машины с ранеными. Начальник госпиталя мечется, пистолетом размахивает — бесполезно, тут только пеший кое-как проберется. Нашей группой командовал интендант Овчаренко. Вручил он мне пакет с документами, донесение генералу Гусеву, наказал: «Смотри, Путин, чтобы к немцам не попало!»
Я дошел благополучно. Потом еще два раза проходил через Мясной Бор — выносил документы штаба.
30 мая пробирался в последний раз. В ту ночь — с 30 на 31 мая — немцы снова перекрыли «коридор». Наших у Мясного Бора скопилось много, но с одними винтовками. На рассвете все же решили прорываться: «У кого есть патроны — давайте в атаку!» Мы-то пошли, а снаружи, с флангов, никто не помог. Ведь почему этот «коридор» из рук в руки переходил? Частями людей посылали, вот в чем беда. Батальон пошлют — немцы перебьют, через день-другой посылают.
Меня ранило осколком в колено. Оторвал рукав от рубахи, затянул рану, палку нашел. Иду в группе последним. Вдруг все остановились. «Чего встали?» — спрашиваю. А в ответ чужая речь... Окружили нас солдаты голландского батальона СС. Отобрали оружие (патронов, считай, ни у кого не осталось), звездочки с пилоток посрывали и погнали в сторону Новгорода. По дороге нагрузили катушками с кабелем — как же, трофеи... По две штуки на каждого. На ногу, правда, мою поглядели и одну скинули. То и дело попадались наши раненые. «Aufstehen! (Встать!)» — кричали фашисты. Кто не поднимался — пристреливали. Увидали носилки, прикрытые шинелью. Откинули шинель — врач раненая, молодая, красивая. Прямо на носилках и застрелили...
Привели нас в Григорово, в лагерь. На работу в лес гоняли — дороги восстанавливать. Кормили плохо: 200 г хлеба-эрзаца, да по черпачку баланды из буряка с костной мукой. «Хоть бы накормили раз, да расстреляли!» — говорили мы. Услыхал это полицай — низенький такой, сытый, с шахты Макеевка. Донес. Пришел немец и — всему бараку: «Nicht fressen!»
Три дня не ели, а работали... Решили мы того полицая придушить. Вшестером навалились, да он, иуда, крикнуть успел. Немцы сбежались, спрашивают: «Кто начинал?» Полицай показал на меня, Павла Мельникова из Воронежа и Ивана из Новосбирской области...
Утром вывели нас перед строем расстреливать. Напротив трех автоматчиков выставили. В меня должен был стрелять Ганс. А, надо сказать, мы с этим Гансом успели к тому времени познакомиться. Он был электросварщиком из Мюнхена. В 30-е годы по обмену опытом в Ленинграде работал, по-русски говорил, о нашей стране хорошо отзывался.
И вот, как раздалась команда: «Заряжай!» — Ганс не стал даже копылка с дула снимать, а заругался, заматерился — суда потребовал. Было это уже после Сталинграда... Нас увели, а через день отправили в Лугу, в тюрьму. Старое здание красного кирпича, в камерах надписи на стенах: «Бей фашистов!» Я тоже за печкой свою фамилию нацарапал.
Каждый день выводили во двор: оглашали приговоры, тут же и расстреливали. Не только наших, немцев-дезертиров тоже. Однажды расстреляли группу власовцев из РОА — они немцев перебили.
Пришел и наш черед. Вывели на плац, зачитали приговор: «За покушение на полицая — к 23-м годам каторжных работ с отбытием наказания под землей».
После этого отправили в лагерь в Гатчину. Кого там только не было! Власовцы, отказавшиеся служить немцам, партизаны, разведчики из-под Ленинграда... От них узнали: «Ничего, держится Ленинград». Из Гатчины повезли во Францию. По дороге забирали пленных из других лагерей. Народу в товарных вагонах — битком! Смрад, духота, некоторые не выдерживали, умирали.
Привезли в «Черный лагерь» на севере Франции. В числе пятнадцати я попал на шахту. Подрывниками здесь были местные жители из эмигрантов — чехи, итальянцы. Мы разбивали кайлой большие глыбы и нагружали углем вагонетки. Норма — 12 т на человека...
Однажды пятеро наших сбежали из клети в другую шахту. Одного я запомнил — Саша Шильников, откуда-то с севера. Нашелся доносчик, поймали их.
В конце 44-го, после высадки во Франции американцев, нас перевезли в Германию, в летний солдатский лагерь на р. Саар. Лагерь был не под током. Отсюда мне удалось бежать: ушли ночью вшестером, никто не заметил. Утром повстречались с полевой полицией, спрашивают: «Кто такие?» Отвечаем: «Итальянцы из разбомбленного лагеря». Надеялись, что наряд наш нас выручит. Одеты мы были, конечно, интересно — в форму капельдинеров. Это во Франции, когда наше обмундирование настолько износилось, что наготу не прикрывало, выдали нам костюмы дирижеров — где-то нахапали. «Хвосты» у фраков пришлось отрезать — работать мешали, и шляпы примять, а так ничего, материя крепкая оказалась... Поверили или нет нам полицаи, но отпустили.
В темноте подошли к деревне, забитой войсками. Сунулись в один дом — собака залаяла, мы в лес. А там патруль — власовцы. Мы им ту же байку: итальянцы, мол. Они на нас матом: «Известно, какие итальянцы! Нам-то вы ни к чему, но здесь кругом немцы». Отвели они нас на лесопилку, где пленные работали. Переводчица была русская, из Новороссийска, представила нас земляками. Старший немец распорядился: «Кормите получше, пусть работают!» Женщина пристроила нас, за пару недель отъелись. Товарищ у меня был, грузин, мы с ним все выведывали, где к американцам перейти: слышали, что они в этих краях наступают. Шел февраль 45-го.
Как-то увидали на сосне человека. «Эй!» — кричим. Он перепугался, не отвечает. «Мы, — говорим, — русские, а ты кто?» Оказалось, поляк, американцев сверху высматривает.
Вскоре мы и сами увидели на дороге колонну американских танков. Выбежали навстречу. К нам подошел офицер, спросил по-немецки, кто мы, и предложил:
— Оставайтесь в роте добивать общего врага!
Мы, конечно, согласились. Выдали нам обмундирование: рубаху с нагрудником, ботинки с пряжками, две каски, пластмассовую и стальную. И стали мы солдатами 45-го танкового батальона «Ди-компани». Впереди было еще много тяжелых боев — немцы вояки хорошие...
К нам привыкли, относились по-дружески. Старшина хороший был, Джоном звали. Русскому все хотел научиться, ну, и мы по-английски кое-что понимать стали. Командовал ротой капитан Мартин Сорежен — человек смелый, прямой.
Форсировали Рейн, штурмом взяли Кёльн. После Кёльна танки уже не шли, а мчались по дороге, поднимая тучи пыли. По обочинам стояли немцы с поднятыми руками, в плен их никто уже не брал. До Берлина не дошли 70 км, поступила радиограмма: «Остановиться!» Приехал главнокомандующий американскими войсками Дуайт Эйзенхауэр. Ругался, что дивизия собралась кучей: фашисты еще бомбили.
Повернули на Австрию, миновали Нюрнберг — сплошные развалины.
8 мая остановились в д. Шумахер на Эльбе, в 35 км от Торгау. Ночью меня разбудил старшина Джон: «Ник, немцы капитулировали!» Ждали, конечно, этого со дня на день, а все равно — радость неописуемая! Вскоре меня передали советскому командованию. Капитан Сорежен написал вот эту характеристику:
«Этот русский, Ник Путин, служил в 45-м танковом батальоне с 28 марта по 9 мая 1945 г. Участвовал в военных походах в Саарской долине, Рурском бассейне, в Австрии. В боях был храбрым, преданным и честным. Ник Путин обеспечивал успех боевых операций и выполнял долг солдата, не щадя собственной жизни и благополучия. Подписавшийся желает дать Нику Путину самые высокие рекомендации и сожалеет, что Ник покидает роту «Д». Все солдаты танкового батальона желают ему всего хорошего».
Наверное, эта характеристика мне помогла, удовлетворила особый отдел. Из пересылочного лагеря меня направили под Вену, в 56-й гаубичный полк старшиной батареи. Демобилизовался я 20 марта 1946 г. Вернулся в Забайкалье, на прежнюю работу в «Главшахтлес», и до сих пор там.
Однажды встретилась мне в газете заметка: президент Рейган приглашал какого-то Сорежена на высокий пост, но тот отказался. Подумалось: «Не мой ли командир?» Я его часто вспоминал. Как обнял он меня на прощанье и сказал: «Ник, после войны в России разруха, бедность. Ты мне напиши — у меня есть состояние, я помогу»-
Из Калифорнии был капитан, из города Сан-Франциско... Так и не написал я ему ни разу. Не смог. И не в том дело, что попрошайничать не привык. Обидой своей не мог поделиться с американцем! Ведь он думал, что нас после войны чуть ли не за героев принимать будут. В расчет того не брал, что я в плену был. А у нас «бывший пленный» как «прокаженный» звучало — все дороги заказаны... Даже свидетельство участника войны только в 81-м выписали.
Другой раз подумаешь — грех жаловаться: в лагерь после плена не угодил, живой до сих пор. А все же иногда обидно бывает. Не за себя одного — за всех, кто не по своей вине в фашистский плен попал. Никого не предавал, Родину не забывал — за что такая немилость?
Памятные рейсы
Я кадровый, до войны служил старшим шофером в комендантском эскадроне 15-й кавалерийской дивизии Забайкальского военного округа, где начальником штаба был майор П. К. Кошевой. В 41-м он, уже полковник, стал командиром 65-й сд, воевавшей под Тихвином. Какие там были бои, известно: от полнокровной кадровой дивизии мало что осталось.
Я состоял шофером в 630-м автобате этой дивизии. Когда началось наступление на Волхове, автобат расформировали и меня откомандировали в автороту 46-й сд.
Вспоминая, как проходило наступление, думается, что подготовлено оно было неважно. Да, передовые части 2-й ударной армии геройски прорвали вражескую оборону на левом берегу Волхова и устремились к Ленинграду, но фланги-то были не обеспечены. Горловина прорыва у Мясного Бора не превышала 2 км и не обеспечивала снабжение войск.
Я все время был в рейсах, но ни разу не перевозил артснарядов. Возил мины, патроны, продовольствие, раненых, а снаряды — ни разу.
Первый раз я грузился продуктами в Мытно — там были тылы 46-й сд — и от Мясного Бора шел прямо. Не доезжая линии железной дороги, сворачивал по лесной дороге на Новую Кересть. Но уже 17 марта этой дороги не было: «горлышко» сузилось.
Тот день 17 марта запомнился мне хорошо. Во второй половине дня выехал из Красной Горки, где стояла авторота, в Малую Вишеру. В кузов поставил бочку с бензином — рейс долгий. Вечером добрался до Новой Керести. К тому времени дорога осталась одна — там, где позднее была проложена узкоколейка. Транспорт навстречу шел груженый, а порожняку велели проходить после 24-х ч. Я задремал у костра. Проснулся — идет порожняк. Я тоже пристроился. Дорога узкая, как траншея, вся запружена машинами. Десяток метров дернешь — стоишь, словом, всю ночь пропилили. К утру выехали на поляну и застыли: ни вперед, ни назад. Как раз выгоняли аэросани, кто-то додумался пригнать сюда 15 штук. Только заведут их — глохнут, и всякое движение прекращается.
Едва рассвело, «костыль» (немецкий самолет-разведчик) тут как тут. Облетел, посмотрел, а нас колонна машин в полторы сотни. Ждать долго не пришлось — налетели «юнкерсы». Одна партия отбомбится, за ней другая, и так целый день. От колонны ничего не осталось. Моя машина также сгорела, и винтовка с ней вместе. А я ведь за машину и оружие в особом отделе расписывался... Как быть?
Переночевали вчетвером в воронке, а утром бегут несколько человек от хвоста бывшей колонны, кричат: «Немец "коридор" перерезал!»
Подался в Мясной Бор. Пришел в контору совхоза «Красный ударник» к коменданту. Вид у меня был, конечно, аховый: закопченный, немытый, полушубок весь в клочьях.
— Откуда? — спрашивает комендант.
— Из 46-й, машина сгорела...
Разместили нас, погорельцев, кого куда. Десять дней ждали, пока дорогу пробьют. Сухарями между собой делились, автомат я у одного зазевавшегося доктора стащил. С первыми автомашинами доехал до Вдицко. Дальше машины не ходили. Мешок с сухарями за плечи — и пехом в свою роту. За день не дошел: Красная Горка не близко, 12 км от Любани. 30 марта явился к комиссару. Он удивился: «Жив? А я похоронку на тебя пишу — сказали, что тебя в Мясном Бору прикончили. Ну, бери машину, какая понравится...»
У нас там стоял целый ряд неисправных машин: сдавали из частей, что похуже. Взял машину с побитым кузовом, брусья сломаны. Это была болезнь у «ЗИС-5» — ломались поперечные брусья. Пошел к дедам-плотникам, мужички лет по пятьдесят, голодные. Жалуются: «Сынок, десять дней на одной конине сидим»... Принес им сухарей, они за сутки мне кузов перебрали.
Сидим вечером в землянке, а, вернее, в норе, и наш комвзвода старший лейтенант Семен Проценко говорит: «Ребята, любыми путями выбирайтесь отсюда! Болота развезет — все здесь останемся»...
Утром, это было 3 апреля, пришел политрук, старичок Александр Колобов из Ивановской области: надо ехать в Малую Вишеру. Мне выпал «блатной» рейс — за подарками. Как раз пришло несколько вагонов из Киргизии и Казахстана. Заехали с ним в медсанбат, погрузили в кузов раненых, кого можно было — рука или нога ранены, и с Богом в путь.
В «горле» прорыва, где сгорела моя машина, остановился, хотел сменить колесо. Открываю кабину, а мой политрук (он ехал в кузове с ранеными) закричал: «Да ты с ума сошел, пули свистят над головой!» А мне в кабине не слышно, иду по колее, задний мост срезает жижу.
Выбрались на берег Волхова. Недалеко от переправы были армейские госпитали. Сдали раненых, выпросили бензина и пошли на Малую Вишеру. Приехали туда поздно вечером, у политрука оказалась знакомая квартира на 7-й Поперечной улице. Заходим в дом, а там лампадка горит перед иконами. Спрашиваю: «Что, покойник у Вас?» А старуха отвечает: «Сынок, завтра Пасха»...
На другой день пришла еще одна машина из дивизии. Меня загрузили мукой, а все скоропортящееся взяла вторая машина, но на фронтовой заправке не оказалось бензина. Отлили из моего ЗИСа, и я остался ждать, когда будет бензин. Простоял дней десять, пока отпустили малость горючего. Из Малой Вишеры с мукой пошел на Александровку — это от Вишеры километров двадцать пять. Там у летчиков сумел заправиться и доехал до колхоза «1-е Мая» в с. Мытно. Здесь стоял мой 630-й автобат. Повстречал знакомого солдата из первого бензовоза. Выпросил еще бензину и отправился на переправу к Волхову.
Но не доехал: завяз по уши в веренице машин за 2 км до переправы. Шел трактор, вытащил на обочину, загорал недели две: распутица, движения по дорогам никакого.
Видел, как выходили конники 13-го кавалерийского корпуса с седлами на плечах. Лошадей поморили еще зимой — ни сена, ни овса, тем более, не было. Приходилось мне и по лошадям ездить. Упадет — и не поднять, и не объехать. Вот и вильнешь по полуживой: машина, да и ты с ней, жалости не знали...
25 июня я принимал в Мясном Бору вышедших из окружения. Из 46-й дивизии вышла кучка — все в одном кузове поместились. Я несколько мешков писем вез, а раздавать некому...
Расположились на западном берегу Волхова, в лесу. На кустах белели листочки, вырванные из тетрадей. На них надписи. Например, «939 сп», а под ним — человек пятнадцать народу. Кто убит, кто пленен... На сборном пункте в Малой Вишере из трех дивизий (46, 259 и 92-й) нас собралось всего 381 человек. Дивизию нашу расформировали. Остатки личного состава передали 259-й сд. Дальше было Синявино, ранение, снова Волховский фронт. Легких боев там до конца не было, но все мы были преданы Родине и стояли за Победу.
Обидно лишь одно — многие участники Любанской операции так и не удостоились знака «Ветеран 2-й ударной». Ведь все самое худшее, что выпало на долю этой армии, досталось именно им.
Шофер
Крутясь под «мессершмиттами»,К баранке грудью прислонясь,
Сжав на баранке челюсти.
И вновь заход стервятника,
И снова кровь из ватника,
И трудно руль раскачивать,
Зубами поворачивать...
Но — триста штук, за рядом ряд
Заряд в заряд, снаряд в снаряд!
Им сквозь нарезы узкие
Врезаться в доты русские,
Скользить сквозными ранами,
Кусками стали рваными...
И гать ходила тонкая
Под бешеной трехтонкою,
И в третий раз, сбавляя газ,
Прищурился немецкий ас.
Неслась машина напролом,
И он за ней повел крылом,
Блесной в крутом пике блеснул
И — раскололся о сосну...
А там... А там поляною
Трехтонка шла, как пьяная,
И в май неперелистанный
Глядел водитель пристально.
Там лес бессмертным обликом
Впечатывался в облако,
Бегучий и уступчатый,
Как след от шины рубчатой.
Мясной Бор, май, 1942 г.
Кому — жить, кому — погибать...
Родилась я в г. Луге в 1920 г., а в 22-м осталась без матери: она умерла от туберкулеза. Отец был чекистом, служил в погранвойсках, и я до 10-летнего возраста воспитывалась в детдомах. В 1930 г. отец взял меня к себе в погранотряд. На заставе жили дружно — как одна семья.
В 1937 г. я поступила в Псковский сельскохозяйственный техникум и 30 июня 1941 г. получила диплом агронома. Уже шла война, немецкие войска приближались к Пскову и 5 июля нас вывезли из города на машинах. В Гавриловском Яме выдали по сто рублей и килограмму хлеба и отпустили на все четыре стороны. Мы оказались в чем были — в платьях и тапочках, в чужом месте, без работы и ночлега. Я написала своему другу Б. А. Курашову, служившему после окончания военного училища в г. Щелкове Московской области. Он прислал мне вызов, и я приехала в Щелково, где формировался 804-й автобат. Меня взяли вольнонаемной в хозвзвод. Я стала экспедитором, получала продукты для батальона. Командиром батальона был Иосиф Борисович Мосеев, начальником штаба — Черников. Б. А. Курашов, за которого я вскоре вышла замуж, стал заместителем начштаба.
12 октября батальон был направлен в действующую армию. Дополнили в Горьком парк автомашин-полуторок до 400, получили в Ярославле снаряды и поехали к Волхову. Я ехала в машине хозвзвода с водителем Жилкиным — ленинградцем.
Через ст. Гряды 20 декабря прибыли в Селищенские казармы. Стояли сильные морозы (минус 42 °С), и стены казарм были покрыты инеем. В январе наши войска с тяжелыми боями перешли Волхов и прорвали немецкую оборону на левом берегу. В прорыв устремилась конница генерала Гусева. Наш батальон получил приказ доставить им снаряды.
В конце января мы прибыли в Финев Луг. Началась лесная жизнь. Жили в шалашах, спали на лапнике и укрывались им же. Костры разводить запрещалось, и мы поддерживали слабый огонек в дупле дерева, чтобы дым уходил в ствол. Я находилась в шалаше вместе с писарем батальона Пащенко. Вокруг лежали метровые снега, штабеля трупов и кучи убитых лошадей. Весь январь и февраль мы питались кониной.
Меня стали посылать в разведку. Я переодевалась в гражданскую одежду и уходила по узкой лесной просеке в расположение немцев. Меня принимали за местную и не стреляли. Я запоминала местоположение орудий и воинских частей и возвращалась назад.
Продуктов мы почти не получали, в марте начали голодать. Все завшивели, и я стала стирать белье. Просматривая его перед стиркой, невольно обращала внимание, что у одних вши белые, у других — красные. И выходило так: у кого красные — тому жить, у кого белые — погибать. Так случилось и с командиром 1-й роты старшим лейтенантом Козьминым из Москвы, убитым на любанской дороге.
В марте конины уже не осталось. Ни в лесу, ни на дороге нельзя было отыскать и косточки. От голода я слегла, и 3 апреля меня вместе с ранеными положили в полуторку и повезли в сторону Мясного Бора. Перед отправкой муж насовал мне в карманы сторублевых бумажек — свои получки, которые в окружении не на что было тратить. Деньги эти впоследствии мне очень пригодились.
Перед Мясным Бором нас обстреливали из всех видов оружия. Стоял сплошной гром от разрывов, и небо сделалось белым от выстрелов. Я потеряла сознание и не помню, каким чудом мы проскочили Мясной Бор. Очнулась уже в избе, в Малой Вишере.
Когда поднялась, меня послали в ставку Ворошилова. Оттуда направили на работу в столовую штаба фронта. Здесь работали трое: заведующая Алина Анатольевна, повар и я. Однажды увидела в столовой генерала Гусева и попросила его вывести наш батальон из окружения. Он ответил, что приказа на отвод еще нет.
Днем я чистила картошку, а ночью охраняла столовую. Малую Вишеру ежедневно бомбили, иногда до трех раз в день. В один из налетов столовую разбомбило. Я в это время пошла за чем-то в другой дом на Новгородской улице и осталась жива. А весь квартал в районе столовой превратился в груду щепок. Ворошилов со своим летчиком Никольским находился в бомбоубежище и не пострадал. Столовую вновь сколотили из досок за стеклозаводом.
Выход наших войск из окружения начался 23 июня и продолжался до 10 августа. Наш батальон продвинулся от Финева Луга к Малому Замошью, где попал под бомбежку.
После войны поисковая группа А. И. Орлова нашла в 5 км от Малого Замошья среди бомбовых воронок колонну разбитых полуторок — остатки 804-го автобата.
По данным Подольского архива из 366 бойцов батальона вышло 146 человек. 220 числятся без вести пропавшими. Не вышел и мой муж, судьба его неизвестна. Вышедшие рассказывали, что он был сильно истощен и ранен в левую руку.
Я работала в столовой до 3 сентября, а 5 сентября 1942 г. у меня родился сын. Я заболела тифом и пролежала в маловишерском госпитале два с половиной месяца. В декабре нас с сыном вывезли в Боровичи, где я стала работать агрономом. После войны получила медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне», а удостоверение участника ВОВ — только в 2001 г.
Первые роты автоматчиков
В конце января 1942 г. части 2-й ударной армии прорвали немецкую оборону в районе Мясного Бора. Пересекли шоссе и железную дорогу Чудово-Новгород и устремились через болота на северо-запад. Для удержания флангов прорыва в 1238-м полку были сформированы две роты автоматчиков.
Я воевал в должности комсорга полка. По указанию командира 1238-го сп майора Болотова в течение двух дней сформировал из комсомольцев и молодежи две роты по 100 автоматчиков в каждой. Одну из рот возглавил лейтенант Владимир Никитин, политруком назначили меня. Свои комсомольские дела я сдал младшему лейтенанту А. Сапрыкину.
Получив автоматы ППШ, обе роты вошли в прорыв и с боем продвинулись до р. Кересть, где и закрепились. Под руководством В. Никитина на промерзшем болоте устроили снеговые насыпи и укрепили ветками, оборудовав огневые точки для каждого автоматчика. Командир Никитин каждую свободную минуту обходил передовые посты.
Основные силы полка находились за прорывом, и наши роты на себе доставляли боеприпасы и продукты. Мне приходилось, помимо участия в боях, организовывать питание солдат на огневых точках. Вместе со старшиной Михайловым мы разносили скудные пайки мерзлого хлеба, сухарей, иногда термосы с горячей пищей. Основным продуктом питания была конина.
Вначале наступление шло успешно, и ширина прорыва составляла 4–5 км. Вместе с другими частями Волховского фронта 372-я дивизия расширяла и удерживала прорыв. 1238-й полк вел кровопролитные бои на шоссе и железной дороге у Спасской Полисти. Немцы постоянно стремились сбросить наших в болото, вводя свежие силы со стороны Чудова. Но роты 1238-го сп стойко удерживали свои позиции западнее Спасской Полисти. В феврале полк вошел в прорыв и занял оборону вдоль строящейся узкоколейки. Все бойцы и командиры сражались, не жалея ни сил, ни жизней. Когда фронт стабилизировался, мы получили пополнение людьми и стрелковым оружием. Артиллерийская поддержка осуществлялась со стороны фронта.
В начале марта приказом по дивизии меня направили на курсы усовершенствования политработников, организованные штабом Волховского фронта на ст. Гряды. Через прорыв к Мясному Бору я проходил в распутицу под непрекращающимся обстрелом.
19 марта немцы закрыли проход. Начались жестокие бои за горловину, длившиеся до конца месяца. Когда прорыв был вновь открыт, наши курсы распустили и я отправился через тот же «коридор» в свою роту.
Роту застал в болоте. Снега уже не было и боевые точки перенесли в треугольные срубы из толстых бревен. Кругом стояла вода и от одной точки к другой можно было передвигаться лишь по настилу из поваленных деревьев.
Горловина прорыва переходила из рук в руки и обеспечение войск продовольствием и боеприпасами оставалось очень тяжелым. Обходились патронами и сухарями, которые самолеты сбрасывали на наши позиции. Личный состав убывал: люди погибали от голода, обстрелов и бомбежек, по пути в госпиталь. Но живые не оставляли своих позиций. Ни разу я не слышал разговоров о сдаче в плен. Проверяя посты, мы с комроты Никитиным находили в срубах мертвых солдат с оружием, обращенным в сторону врага.
В начале июня ранило лейтенанта Никитина и старшину Михайлова. Я остался один — за командира, политрука и старшину. В роте к тому времени вместе со мной насчитывалось всего 15 человек. Наконец поступил приказ с боем прорываться из окружения. Все оставшиеся в живых, голодные, истощенные, устремились к горловине. При подходе к «коридору» скопилась масса бойцов и командиров.
24 июня все — и «здоровые», и раненые, пошли на штурм, пробивая себе дорогу одними винтовками и пистолетами, надеясь на встречную атаку с фронта. Люди гибли от пуль и снарядов — как немецких, так и своих; попадали в бесчисленные воронки, из которых многие не смогли выбраться. Наполненные водой, затянутые тиной, они всасывали в себя живых и мертвых, оставляя их навечно в Долине смерти.
Из нас, пятнадцати, вышло трое. Облитые с ног до головы грязью при взрывах, мы были похожи на чертей в аду. Двое были ранены и отправлены в медсанбат. Меня подобрали артиллеристы 941-го ап нашей дивизии и отвели в медсанроту 1240-го полка. Спустя две недели я был назначен комсоргом этого полка, в котором провоевал до февраля 1944 г., пока не был тяжело ранен под Новгородом.
С тех пор прошло более полувека. Были годы хорошей, сытой жизни, не оставившие в душе никакого следа. А Мясной Бор и Волховский фронт не забываются. Будто наяву, стоит перед глазами этот ад. Огонь, голод, смерть бойцов на огневых точках и наш последний бой — отчаянный прорыв к Мясному Бору, из которого так мало вышло живыми...
О боевых товарищах 1236-го полка
До войны я работал заведующим райфо Краюшкинского района Алтайского края. 22 июня 1941 г. проводил совещание сельского актива, а 23-го подал рапорт в военкомат с просьбой отправить меня на фронт — я был офицером запаса.
Сначала был назначен командиром роты связи, так как имел воинскую специальность радиотелеграфиста, и успел укомплектовать роту, но в августе был переведен во вновь формируемую сибирскую 372-ю сд начфином 1236-го полка.
Полк формировался в Бийске весь сентябрь. Командиром полка был назначен из запаса старший лейтенант Зинченко, работник горисполкома.
Хорошо мне запомнилось первое тактическое занятие за старым мясокомбинатом.
Встал вопрос: нет оружия, как проводить? Командир полка приказал разобрать сараи и в суточный срок сделать трещотки, какими охотники пугают зайцев на загонах. С этими трещотками полк вышел на тактическое учение. Утро было пасмурным, шел мелкий дождь. Полк двигался беспорядочно, без боевой выправки, часть солдат была в своей одежде: не успели получить обмундирование. Вышли на передний край за мясокомбинатом. 1-й и 2-й батальоны расположились на берегу лощины, 3-й — шел вторым эшелоном, за ним штаб полка.
Занятие началось в 12 часов дня. Прибыл командир дивизии майор Коркин, до армии работавший бригадиром колхоза. Прежде всего комдив устроил разнос, прямо сказал, что это не воинская часть, а какая-то толпа мужиков.
После разноса командир дивизии отдал приказ вести наступление. В обороне стоял 1238-й сп.
Два батальона нашего полка пошли в наступление, солдаты и офицеры шли в полный рост, трещали своими трещотками, а третий батальон двигался следом, беспорядочно. Командование 1238-го полка, услышав трескотню, оставило на месте один батальон и подразделения, а двумя батальонами в обход с правого фланга зашли немного в тыл и захватили в плен наш штаб. По существу, в нашем полку боем никто не руководил. Не было не только телефонной связи, но и живой связи не было. В результате оба полка перемешались, солдаты и сержанты перепутались с ротами 1238-го полка, их солдаты оказались в нашем полку, а наши солдаты в 1238-м полку. После такого плохо организованного учения двое суток разбирали и разыскивали своих солдат. Солдаты знали, из какой роты и батальона, но не знали номера своего полка. Наша полковая артиллерия проехала даже мимо штаба 1238-го полка и оказалась у них в тылу. По существу получилось не тактическое учение воинских частей, а детская игра в войну.
Зинченко перевели начальником штаба полка, а командиром полка назначили командира 2-го батальона старшего лейтенанта Ганника. Дела в полку после этой перестановки изменились. Солдаты были переодеты в военную форму, приняли воинский вид, наладилась дисциплина, стали проводить нормально учения поротно и взводно, получили карабины на 60 % личного состава и по одной обойме учебных патронов, а позднее по три обоймы боевых патронов. Стало чувствоваться, что полк начал готовиться к отправке на фронт.
Неожиданно для всех последовал новый приказ из дивизии: старший лейтенант Ганник был назначен командиром 2-го батальона, а командиром полка стал капитан интендантской службы Степанов. В скором времени командир дивизии назначил полковое учение. Учение опять было проведено плохо, неорганизованно, потому что командиры батальонов готовились к этим учениям самостоятельно, как умели. Ни один из офицеров полка на фронте не был и не знал, как вести наступление и держать оборону, как организовать связь, чтобы можно было руководить боем, а командир полка сам не знал своих обязанностей. Представители штаба Западно-Сибирского военного округа оценили проведенное учение как неудовлетворительное.
В конце октября 1941 г. к нам прибыл новый командир полка майор Пискунов, бывший начальник Барнаульского минометного училища. С приходом майора Пискунова сразу изменилась дисциплина, у солдат появилась военная выправка, побатальонно и поротно стали проводиться занятия, и полк стал похож на воинскую часть. Майор Пискунов был требователен к подчиненным, но и тактичен, справедлив и внимателен. Внушал командирам, что солдаты — большая ценность и надежда в бою; когда солдат уважает своего командира, он не пожалеет своей жизни за него. Внушал каждому командиру, сержанту и солдату, чтобы были смелыми в бою, говорил: «Помните, трусливый солдат погубит не только себя, но и своих товарищей, солдат должен быть находчив и смел». Это впоследствии показали все солдаты и офицеры. В боях, где наш полк воевал, ни одного труса не оказалось. Сибиряки-алтайцы дрались с достоинством за Родину, а в трудные минуты погибали, не отступив ни на шаг.
Комиссар полка старший политрук Левич, кадровый офицер, был политически подготовлен, грамотен, тактичен, внимателен к подчиненным, с командиром полка они нашли общий язык и подготовили полк к фронту.
6 ноября 1941 г. наш полк погрузился в эшелон и отправился на фронт.
Местом сосредоточения дивизии был г. Сокол. Здесь дивизия получила вооружение, боеприпасы и в декабре 1941 г. прибыла под Тихвин. Наш полк расположился в поселке Милингеровские Горки. Когда подтянулись все подразделения дивизии, полк пошел головным ночью на Тихвин, но город уже был освобожден от немцев Дальневосточной дивизией. Под Тихвином нашими войсками был нанесен первый удар немецкой группировке, которая была разгромлена. В этих боях впервые участвовали «катюши». Немцы, напуганные огнем «катюш», отступали и даже бросали автоматы, пулеметы: с ними было тяжело драпать.
Мы шли ночью через Тихвин и, хотя было темно, можно было разглядеть, как пострадал город. Он был сильно разрушен, от многих каменных зданий остались одни развалины, другие имели только стены, а крыш не было.
Полк не встречал препятствий противника и продвигался быстро. Мы прошли в эту ночь не менее 30 км. Был объявлен привал.
Отдохнули, переобулись, подкрепились сухим пайком и на рассвете двинулись вперед. Не пройдя и 2-х километров, увидели жуткую картину, где только что прошел бой. Перед нами был поселок, в котором не осталось ни одного дома. Поселок находился в лощине, где протекала маленькая речушка. Через нее перекинут мост, но пройти по нему было невозможно: стояло несколько немецких танков и большое скопление немецких автомашин. Танки были целы, заправлены горючим и боеприпасами, автомашины исправны и заправлены, просто брошены своими водителями. Я насчитал более 50 танков и 100 автомашин, нагруженных вещами, продуктами и боеприпасами. Танки в лощине полностью сгорели и трупы людей превратились в уголь. Мы определили, что сработала какая-то пушка, позднее узнали, что это была «катюша».
Дальше продвигались маршем по 50-60 км в сутки и не встретили на пути ни одного немца, лишь брошенные чемоданы, сумки, вещевые мешки, шинели, немецкие автоматы. Немцы драпали до р. Волхов без оглядки. Мы встретили немцев в п. Пшенищище и Водосье. Здесь мы приняли бой.
Полк, подходя к п. Водосье, имел на вооружении полковую артиллерию, но не было снарядов, имел минометы, но не было мин. 70 % солдат были вооружены карабинами, а остальные — барнаульскими деревянными трещотками. Но эти трещотки сыграли свою роль. На п. Водосье наступали ночью и такой был создан шум и треск из этих трещоток, что немцы, напуганные «катюшей», выскакивали из домов в одних подштанниках с шинелями в руках и драпали без оглядки до Волхова. Очухались только днем, сообразив, что шуму много, а потерь мало.
Полк вышел на р. Волхов, и немцы встретили нас сильным минометным огнем. Командир полка майор Пискунов пытался связаться со штабом дивизии, но связи не было; 1238-й и 1240-й полки отстали, поддержки не было. Тогда командир полка приказал временно прекратить наступление и в 9 вечера пригласил в штаб командиров батальонов и артиллеристов на полковой совет, как он это называл. Объяснив обстановку, одновременно послал в штаб дивизии адъютанта с письмом, в котором просил командира дивизии как можно быстрее подтянуть полки. Прибыл комдив майор Коркин и заявил, что 1238-й и 1240-й полки прибудут только утром. Командир 2-го батальона старший лейтенант Ганник, опытный офицер, предложил обойти немцев с левого фланга: «Там незначительная охрана, как доложила разведка, и мы займем тот берег. Это я сделаю со своим батальоном. Утром полки поведут наступление через Волхов, а я с батальоном зайду в тыл, и группировка противника будет разгромлена». Но командир дивизии не согласился и приказал окопаться до утра. Потом отдал приказ наступать в 12 часов дня в лоб без артподготовки, и нашу дивизию на р. Волхов положили на 50 %. После этого дивизия отошла на свои рубежи, но 2-й батальон с командиром старшим лейтенантом Ганником обошел противника с левого фланга, занял выгодные позиции и мог обстреливать противника с высоты и гнать дальше. Однако командир дивизии приказал ему отвести батальон назад. При отступлении старший лейтенант Ганник погиб на р. Волхов от разрыва мины. Его все жалели: Ганник был смелым боевым офицером и погиб зря.
В этом бою наша сибирская дивизия потерпела полный разгром. Остались убитыми на льду Волхова около 4 тысяч боевых товарищей, и мы не в состоянии были их похоронить. Две тысячи раненых отправлены в госпитали. Замечательные были командиры, политработники и солдаты, преданные Родине.
20 декабря 1941 г. получили приказ отвести нашу дивизию в тыл на формирование. По существу, мы не воевали, а позорно отходили в тыл. В 12 часов ночи прибыла новая дивизия, заняла наши рубежи, и мы отошли в лес, на 3 км от переднего края. Тут командир дивизии майор Коркин допустил еще одну ошибку, приказав не трогаться до утра. Несмотря на протесты командиров полков, комдив категорически запретил отход с передовой до утра, сказав, что «сибирская дивизия не может позорно отходить, крадучись, ночью. Наши солдаты стойкие, смелые, не трусы, смеясь, пойдут с передовой открыто, маршем, только днем». 21 декабря 1941 г. командир дивизии вызвал всех командиров полков и приказал им идти колоннами по шоссейной дороге на Гладь, где будет получено пополнение. В 10 часов утра наша дивизия двинулась. Командир дивизии во главе со штабом, командирами полков и комиссарами, верхом на лошадях, повели дивизию походным маршем с передовой. Полки шли на марше общей колонной среди белого дня. Немцы это обнаружили и выслали 3 бомбардировщика и 2 истребителя, которые начали нас бомбить. А колонна все двигалась по шоссе и ни один офицер не подал команды, чтобы спасаться, хотя с обеих сторон был лес. Видимо, на самолетах кончились боеприпасы, они совсем обнаглели, низко спустились и стали нас «лыжами давить». «Спасайтесь!» — закричал, наконец, какой-то офицер из зенитчиков, стоявших в лесу. Сначала отдельные группы, а потом и все хлынули в лес. Я шел в колонне с полковой санчастью, раненых не было — эвакуировали до похода. Капитан медслужбы Ковалевский обратился ко мне: «Что будем делать?» Я ему ответил, что спасать личный состав, после чего все бросились в лес. Я пробежал не более 20 м, за меня ухватилась фельдшер Русанова Валя и мы оба упали в снег. Стервятник, пролетая над нами, обстрелял из пулемета. Пуля попала в спину Русановой и вышла через живот. Рядом был фельдшер Груздев, мы взяли Валю на руки и отнесли в лес. Груздев сделал ей перевязку. Как только кончили летать над нами стервятники, я вышел на дорогу и остановил первую повозку, ехавшую со снарядами. Русанову положили прямо на снаряды и доставили в госпиталь, где ей сделали операцию. Она осталась жива.
Мы пришли в расположение полка уже утром; в лесу было очень трудно найти своих: там находилось много частей из разных дивизий.
Я пошел в хозчасть полка, где находился мой ящик с деньгами и документами, которые охранял писарь, он же — часовой. В г. Сокол я получил деньги в полевой кассе Госбанка для выдачи денежного содержания личному составу, но не успел раздать. И вот писарь Бушуев докладывает мне, что железный ящик со всеми деньгами и документами потерян: видимо, ночью выпал из саней... Я так и сел на снег. Что делать? Где искать? В ящике находились 10 тыс. рублей и все секретные документы: сколько личного состава, сколько пулеметчиков, артиллеристов, минометчиков в стрелковом полку. Я понимал, что, если не найду этот ящик, меня расстреляют. Писаря я не стал ругать, что толку? Сказал делопроизводителю хозчасти Иванову, что пошел разыскивать ящик, и предупредил его, чтобы ничего пока никому не говорил. Пошли мы с Бушуевым вдвоем разыскивать злополучный ящик, уставшие, голодные. Мы не шли по снежной дороге, а просто бежали, писарь едва поспевал за мной. У всех встречных спрашивали, не видели ли железный ящик на дороге? Я по этой дороге ночью шел и не видел ящика. В поселке возле дороги был колодец с журавлем и там набирала воду женщина. Услышав наш разговор, она окликнула нас. Оказывается, наш ящик она нашла рано утром около колодца и он находится в ее квартире у военных, которые там живут. Как только мы вошли в дом, сразу увидели в сторонке наш ящик. Я воскликнул: «Вот он!» Ко мне подошел капитан, спросил: «Чем Вы докажете, что это Ваш ящик?» Я ему показал свое офицерское удостоверение и рассказал, что находится в ящике, вот и ключи от него. Он поверил и разрешил открыть ящик. Все это подтвердилось. Солдаты так и ахнули, увидев в ящике много денег: «На эти деньги можно было б погулять!» Но офицер строго ответил: «Вы бы погуляли, нет сомнения, досыта, а товарища бы расстреляли! Забирай свой злополучный ящик и неси в свою часть!» Я поблагодарил, и мы с Бушуевым пошли в свой полк. Каким же этот ящик оказался тяжелым! В нем было весу около 40 кг. Вышли за Деревню, нашли палку, продели в скобы и понесли на плечах, тогда стало легче.
Вечером комполка собрал командиров подразделений и сообщил, что наша дивизия считается резервом штаба фронта и будет придаваться разным армиям для нанесения небольших ударов, отвлекающих противника. В данное время мы приданы 59-й армии. Я доложил командиру полка, что оформлено много почтовых переводов (офицеры, как правило, переводили свои деньги семьям), и он приказал немедленно отправить их.
Я разыскал полевую почту, но дивизия уже двигалась вперед, у меня переводы не приняли, пока не прибыли на место сосредоточения. Остановились в поселке, где осталось всего два домика: в одном из них расположилась полевая почта, в другом — финансовая часть и госбанк дивизии. Здесь я узнал, что майора Коркина сняли с должности и прибыл новый командир дивизии. Я сдал почтовые переводы и пошел в расположение полка.
Шел мимо каких-то рыбацких домиков, вышел на большую поляну. Откуда ни возьмись, налетели стервятники «мистера Шмидта». Сделали в воздухе круг и опустились так низко, что почти задевали лыжами снег. Я отбежал в сторону, они пролетели мимо, поднялись ввысь, снова сделали круг и снова полетели на меня. Я убегал от самолетов, петляя, как заяц, по этой поляне. Хотел вернуться в рыбацкий домик, но мне путь преградил второй «мистер Шмидт» и тоже летел на меня. Удивительно, что они не стреляли в меня, хотя вполне могли расстрелять, а когда пролетали мимо, летчики махали рукой и лепетали что-то непонятное. Эти два самолета гонялись за мной примерно около часа, показавшегося мне вечностью. Я ослаб, запыхался, неоднократно падал в снег и, наконец, выбежал к небольшому кустарнику. Как раз пролетал надо мной самолет, я ему выстрелил из карабина два раза в хвост. Повернул на меня второй самолет, я выстрелил в него, самолет покачнулся и начал быстро набирать высоту. Больше они не возвращались.
Прибыл в расположение полка в 12 часов дня. Работники штаба видели, как за мной гонялись по поляне два мессера и посмеялись надо мной. Что ж, война, всякое бывает.
К вечеру была подтянута дивизионная артиллерия, достаточно обеспеченная боеприпасами, и на следующий день полки пошли в наступление после 2-часовой артподготовки. Немцы оказали сильное сопротивление. Наш полк сделал прорыв, но продвинулся за день не более 3 км. На второй день немцы бросили в контратаку до 20 танков, но полк удержал занятые позиции. Хорошо поработала 45-миллиметровая батарея, уничтожив несколько немецких танков, а другие застряли в болоте. Полк снова пошел в наступление и продвинулся еще на 5 км. К вечеру приказали окопаться. Наступление было приостановлено, а на следующий день в наступление пошли немцы. Два дня немцы атаковали нас, приходилось отбивать до 5 атак. Наши полки удержали позиции, сильно потрепав немецкие части, после чего наступило затишье. Потом нам было приказано отойти в тыл, а нас подменила другая часть. В этой операции особо отличился первый батальон во главе с командиром младшим лейтенантом Жеребцовым, до войны работавшим инструктором Новоалтайского горкома партии. Батальон первым прорвал оборону противника и серьезно противостоял танковой атаке. Его солдаты подбили три танка из противотанковых ружей. В этом бою погиб комиссар батальона политрук Жихарев.
Неплохо вели бои 2-й и 3-й батальоны. Комиссар 3-го батальона Кузнецов, политрук роты Безбородое, секретарь парткома Лебедев, инструктор Кравцов, секретарь комсомола Бугаев находились непосредственно в ротах и вели в наступление солдат.
Следует отметить внимательное отношение к раненым врача Логунова. Санитарная рота находилась в поселке, в домике. По законам медицины врачам запрещалось в полевых условиях делать сложные операции, отправляя раненых в госпитали. Но врач Логунов сам извлекал осколки у раненых из рук, ног, грудной клетки, даже из головы. Главврач Кондратьев неоднократно предупреждал, что он понесет суровое наказание, но Логунов отвечал так: «Наказывайте, как хотите, но я врач и должен спасать жизнь человеку». Молодой врач, хирург, родом из Новосибирска. Я его встречал после войны живым-здоровым.
В конце января 1942 г. дивизия имела задание сделать прорыв в Спасской Полисти, но противник оказал сильное сопротивление, обошел наш полк с флангов и отрезал от дивизии. Командир полка увидел, что дальше бесполезно вести наступление. Мы начали отходить назад и с боем вышли из окружения. Младший лейтенант Жеребцов был ранен и представлен к ордену Красной Звезды. После войны я его встречал, он награду почему-то не получил...
После того некоторое время наша дивизия участия в наступательных боях не принимала. Сильно потрепанную, ее поставили в оборону под д. Любино Поле. Рядом проходила железная дорога Новгород-Чудово.
В феврале 1942 г. нашему полку было приказано после получения пополнения сделать прорыв железной дороги в направлении ст. Чудово. Операция была проведена успешно, продвинулись на 15 км. Здесь погиб геройской смертью командир полка майор Пискунов, он похоронен около железнодорожной будки в п. Любино Поле. Ранены были комиссар полка Левич и секретарь комсомола Мякишев. Старший адъютант 3-го батальона лейтенант Смолев получил тяжелое ранение в грудную клетку. Но я его после войны встречал в Барнауле, живой.
На должность командира полка прибыл майор Кошкаров, после чего нашу дивизию направили на Черную речку, где шли сильные бои. Ежедневно приходилось отбивать атаки немцев, они бросали на маленьком участке до 50 танков. В один памятный день нашему полку пришлось отбить шесть атак немцев. В 45-миллиметровой батарее выбыл полностью расчет одной пушки. В это время на батарее находился старший политрук Кравцов; он сам стрелял из пушки и подбил три танка противника.
В этой операции погибло очень много наших боевых товарищей, которые сражались в неравном бою против огромного количества танков и самолетов. Немцы бомбили наши передовые позиции и тылы, участвовало в бомбежках ежедневно более 100 самолетов.
Здесь погибли командир 3-го батальона старший лейтенант Бородавко и политрук Безбородое Семен — замечательный товарищ, смелый воин. Но полк ни на шаг не отступил, удержал занятые позиции.
После этого дивизия отошла на формирование.
1-го апреля 1942 г. наша дивизия наступала в районе Спасской Полисти. Наши 1236-й и 1240-й полки продвинулись на 10 км, а вторым эшелоном должен был закрепить фланги прорыва 1238-й полк, но он отстал. Отстали и наши тылы. Вечером нужно было кормить солдат, а кухни с продовольствием не подошли, и на второй день тоже. Командир полка майор Кошкаров приказал мне идти в наши тылы и передать, чтобы срочно обеспечили подвоз продовольствия. Со мной пошли старшина комендантского взвода и двое солдат, а также командир взвода снабжения с тремя солдатами. На пути нас обстреляли немцы, мы скрылись, но наткнулись на вторую группу немцев, пришлось принять бой. В этом бою погибло пять наших солдат и мы остались втроем. Путь назад был отрезан. Пришлось перебежками продвигаться к тылам.
Я передал помощнику командира полка капитану Паншину приказ, чтобы быстрее доставил продовольствие, но он мне ответил, что полки отрезаны немцами.
Таким образом, от 1236-го и 1240-го полков остались только тылы хозяйственной части и транспортные роты. А офицеры, сержанты и солдаты, находившиеся в окружении, погибли почти все. В мае вышли из окружения старшина 2-го батальона и два солдата. Рассказали, что полки дрались отчаянно, но потери были большие, остатки из двух полков объединили в один. Комиссар полка Левич и комиссар 2-го батальона Кузнецов были тяжело ранены и друг друга застрелили.
Командир полка майор Кошкаров приказал на одной высотке закопать всю артиллерию и все штабные документы, обозначив на деревьях стрелами, крестами и кубиками это место. «Кто останется в живых, покажет», — сказал майор Кошкаров и повел группу по тылам немцев, к партизанам.
Помощник командира полка капитан Паншин был вызван в штаб дивизии, где получил задание перейти на новое место формирования. Прибыли мы с транспортной ротой, в которой не было ни одного офицера, командовал старшина Рудаков. Всего осталось от полка 22 человека. Разместились невдалеке от п. Плашкино.
На должность комиссара временно был назначен политрук Чигодаев, на должность командира полка — майор Анищенко, затем прибыли остальные офицеры, сержанты и солдаты. Полк был сформирован быстро, в течение 15 дней марта 1942 г.
Дивизии была поставлена задача прорвать оборону противника в районе Мясного Бора и обеспечить выход из окружения сильно потрепанной коннице Гусева. Наш полк получил задание организовать прорыв. Это удалось в начале мая 1942 г. Здесь прошли 1238-й и 1240-й полки, штаб нашей дивизии, конница Гусева. Одновременно началась эвакуация мирного населения из п. Кересть, Вдицко и других. Немцы усилили обстрелы из минометов и артиллерии, а днем бомбили с самолетов болото, в котором находились наши батальоны. До 20 немецких самолетов делали за день по 2-4 вылета. Через несколько дней на нашем участке не осталось ни одного дерева, торчали только пни и кое-где мелкий кустарник.
Проходила здесь одна группа солдат и офицеров из конницы Гусева во главе с полковником, который назвал это болото Долиной смерти. Ширина «долины» была не более 2 км. Полковник рассказал, что они прыгали по кочкам, как кулики на болоте, более 2 часов. Солдат и офицеров трудно было отличить от гражданского населения: шинели сожжены, сами грязные, истощенные, некоторые, выйдя из болота, тут же падали. Гражданские проходили молча, все истощены, детишки плачут. Не было у них ни продуктов, ни одежды. Наши солдаты отдавали свои пайки детям, а сами сутками оставались голодными. На женщинах были рваные платья, еле прикрывавшие тело, а малые дети почти голые, завернутые в грязные тряпки. Смотрели мы на них, и невольно текли слезы. Ох, как только эти люди выжили...
20 мая 1924 г. командир полка приказал мне получить в дивизионе денег и выдать денежное содержание личному составу полка: «по немцам чувствуется, что на днях нам придется принять тяжелый бой». Я получил в финчасти деньги и рано утром 21 мая пошел в болото выдавать денежное содержание. В двух батальонах, которые держали оборону, насчитывалось более 20 штыков, а третий батальон находился по другую сторону болота и сохранился почти полностью.
29 мая я возвращался к себе, но в это время начался налет самолетов. Я вынужден был зайти в дзот, где находились младший лейтенант И. Е. Чернышев и 5 солдат. Остальные бойцы обороняли участок. Чернышев многое рассказал о себе: как детство провел, как плавал на реке, семью вспоминал, особенно мать. На прощание сказал: «Кончится война, я Вас приглашу в Красноярск в гости!» Но не суждено было встретиться — он погиб смертью храбрых. Окончилась бомбежка, я пошел в расположение полка, но начался минометно-артиллерийский обстрел и мне пришлось с кочки на кочку прыгать и падать в болотные лужи. Во время перебежек заметил, что какое-то существо пошевелилось. Смотрю, стоит тележка на двух колесах, запряженная, в ней старик мертвый. Немного в стороне у кустика женщина лежит на спине, у нее на груди лицом вниз лежит девочка лет 3-4-х и вздрагивает. Потрогал женщину — мертва. Девочка полуохрипшим голосом зовет: «Мама, мама, мама!» Я прижал ее к себе, вспомнил, что и у меня тоже двое маленьких сынишек, невольно навернулись слезы. Позади тележки лежал на боку мальчик лет 12-ти, тоже мертвый у него была пробита грудь. Спросил девочку: «Как его звать?» Она ответила: «Леша». Откуда были эти люди, неизвестно. Я вынес девочку из болота и присел ее покормить. Был у меня хлеб, американские консервы в банке, распечатал. Ох, с каким аппетитом она ела и все приговаривала: «А мы пойдем к маме?» Я ей попытался объяснить, что мама мертва, но она не верила и повторяла: «Мама жива, она устала и спит» — зарыдала и даже есть перестала. Я ее уговорил: «Ну хорошо, пойдем к маме, но ты поешь, хочешь есть?» Она поела и прижалась ко мне, как к любимой матери. А я не знаю, что делать, куда ее отнести, даже мысль промелькнула — не отправить ли ее к жене, она для меня будет родной дочерью. Тут я заметил, что по болоту кто-то движется. Это шел капитан и с ним 4 солдата из конницы Гусева, сильно обгоревшие и грязные. Они подошли к нам, присели отдохнуть, тяжело дыша. Капитан спросил, где я взял эту девочку. Я объяснил, и появилась другая мысль: предложил ему взять девочку с собой: «Ты идешь в тыл и сможешь отправить ее в детский дом». Капитан согласился. Девочка крепко спала, а когда подошел капитан, сразу проснулась, как будто она подслушивала этот разговор, уцепилась маленькими ручонками за мою шею и закричала: «Ты же мой папка, ты нашел меня, почему ты отдал дяде, он унесет меня от моей мамы...» Капитан с ребенком уходил от меня, а я стоял как в столбняке от криков этой девочки, такой маленькой, но уже испытавшей горе и муки, голод, грязь. Я долго смотрел им вслед, пока они не скрылись из виду. Мне стало очень тяжело, как будто что-то у меня отняли, но собрался с силами и пошел в штаб полка.
Очнулся, как ото сна, когда разорвался снаряд и немцы пошли в наступление. Из-за обстрела я не попал в штаб полка, а оказался на батарее 76-миллиметровых пушек, которой командовал лейтенант Дуда родом с Украины. Ближе к болоту располагалась батарея 45-миллиметровых пушек, командовал ею лейтенант Орфанов, а с левого фланга стояла батарея 120-миллиметровых орудий.
Эти батареи работали на славу. Каждая из них имела до 5-ти комплектов снарядов, в течение 29 мая старшина Мальшунин вывез с дивизионного артсклада еще до 10 комплектов снарядов и мин на каждую батарею. Наши пушки стреляли по немцам так, что раскалялись стволы и было невозможно прикоснуться к ним. В течение дня ни одна пушка не смолкала даже на минуту: заряжающие валились с ног, через каждый час подменялись. Но больше наш полк не получил ни одного снаряда, и полковая артиллерия к утру 30 мая замолкла.
Я пришел в штаб ночью, доложил командиру полка майору Анищенко, что его приказ выполнил. Ему было не до меня: нужно во что бы то ни стало удержать оборону, но снарядов нет и доставить их с артсклада Волховского фронта невозможно. Он возмущался, почему 1238-й и 1240-й полки молчат, и дивизионная артиллерия молчит, ведь там в окружении дивизионный артполк. Я сказал, что все эти дни был на той стороне болота и дальнобойной артиллерии не встречал, она, видимо, увезена далеко.
Командир полка в 4 часа ночи доложил обстановку комдиву и просил подкрепления, но получил ответ, что в дивизии нет ни одного подразделения, кроме штабных работников и комендантского взвода, который охраняет штаб. Комполка требовал, чтобы его соединили по телефону со штабом фронта, но этого не случилось. Тогда командир полка направил артиллеристов на левый фланг болота, чтобы укрепить роты и удержать оборону до вечера. Но этих сил было мало. Тогда комполка собрал всех солдат транспортной роты, писарей и направил на укрепление обороны. Ведь два батальона, державшие оборону, почти уничтожены и болото было свободно, ночью немцы могли двигаться, не встречая сопротивления. 30 мая по телефону послышался голос И. Е. Чернышева. Он был отрезан от батальона и полка, но достал где-то телефон, подключился к линии штаба полка и сообщил обстановку. Я лично слышал, как он говорил с начальником штаба полка майором Чайкой. Немного поговорит, а потом постреляет и снова говорит: «Проклятые фрицы не дают нормально по телефону разговаривать». Просил майора Чайку не бросать трубку телефона, ему так веселее воевать. В последнем разговоре Иван Егорович сообщил, что в его взводе осталось двое солдат и он. После этого слышны были в трубке выстрелы и затем — тишина.
30 мая 1942 г. 2-я ударная армия была окончательно отрезана, наш комиссар полка старший политрук Панин не выдержал этого, молча вышел из штаба полка за землянку в кусты, хотел застрелиться, но, видимо, рука дрогнула — тяжело ранил себя в висок. Наш штаб полка без войск был отведен на формирование в п. Плашкино. После укомплектования дивизия была брошена под Синявино.
Сибиряки-зенитчики
Наша первая батарея 461-го отдельного зенитного артиллерийского дивизиона РГК принимала непосредственное участие в Любанской операции от начала до конца.
Перед началом операции наша батарея заняла огневые позиции между совхозом «Красный ударник» и д. Мясной Бор, т. е. там, где входила и делала прорыв 2-я УА и кавалерийский корпус Гусева.
Вначале операция проходила вроде бы успешно, и мы прикрывали войска от нападения с воздуха. Но, когда 2-я УА оказалась в трудном положении, нас перебросили в самую горловину прорыва, для отражения наступающей пехоты противника.
От совхоза «Красный ударник» по болотистой местности Мясного Бора была проложена дорога из бревен (настил), около Мясного Бора немцы ее перерезали и 2-я ударная оказалась в окружении. И вот в самом пекле оказалась наша батарея. Мы отбивали за день по 5-6 атак немецких автоматчиков. Вели огонь зенитными снарядами «на картечь». Это за 30-40 м. Плюс скорострельность орудий — 20 выстрелов в минуту, помноженная на мужество наших сибиряков. И ни разу за все бои в районе нашей батареи немцы не прошли. К великому сожалению, таких батарей тогда, кроме нашей, мне не приходилось видеть.
В апреле, когда положение 2-й УА особенно ухудшилось, на батарее оставили у орудий по 4-5 человек, остальных под руководством политрука старшего лейтенанта Клюева, комиссара-дальневосточника, направили в пехоту. И все они погибли в боях, а кто раненым попал в плен, погиб в лагере. Погиб там и политрук Клюев.
А те, которые остались на батарее, сражались как львы (я без преувеличения это говорю). Особенно поражал всех своим мужеством красноярец, командир орудия сержант Павел Никанорович Горев. Этот человек не знал, что такое страх. Он был моим близким товарищем и побратимом. Он много раз спасал меня от смерти. В самой трудной и сложной обстановке, когда, казалось, уже все, конец, он своим мужеством воодушевлял людей, вел огонь из орудия, ручного пулемета, отбивался фанатами и бутылками с горючей смесью.
Павел Никанорович Горев родился в 1919 г. в Красноярском крае, Ачинском районе, Удачинском сельсовете. Все это я отлично помню, забыл только название поселка. В то время там жили его отец и мать. Я бы мог многое рассказать о нем. Павел Горев погиб позже, будучи уже старшим лейтенантом, награжденным многими орденами. Это был действительно мужественный человек, до самозабвения преданный Родине.
Мужественно сражался с врагом и командир приборного отделения Евгений Константинович Орловский.
В те дни его можно было видеть в самом пекле боя, там, где наиболее трудно. Он организовал отражение наступления танков бутылками с горючей смесью. Когда погиб весь расчет пулеметчиков счетверенной пулеметной установки «максим», он прокрался туда, встал за пулемет и буквально в упор из четырех стволов, как траву, начал косить фашистов. И только благодаря его мужеству и находчивости была в который раз спасена батарея. Очень многие погибли в тех боях. Из 120 человек, призванных вместе со мной из Кузедеевского района Кемеровской области, нас осталось 18 человек. Евгений
Константинович дожил до Победы, работал главным инженером по землеустройству в кемеровском управлении сельского хозяйства.
Многое можно рассказать о наводчике 3-го орудия Иване Федоровиче Сахарове из г. Таштагола. Иван Федорович не только сам геройски воевал, он подавал пример своим товарищам, первым бросался к орудию и своим метким огнем сбивал фашистские штурмовики и пикирующие бомбардировщики, расстреливал в упор вражеские танки и пехоту.
Заряжающий 3-го орудия Гришаев Иван Никифорович, человек богатырской силы, огромного мужества, в самой трудной обстановке оставался спокоен и стоек. Когда от взрыва бомбы загорелись снаряды, Гришаев один, как спичечные коробки, раскидал целый штабель 80-килограммовых ящиков со снарядами и спас их от взрыва.
Нельзя забыть всеобщего любимца, весельчака санинструктора Леонида Беляева из Бийска. Он не только перевязывал раненых и оказывал им медицинскую помощь, но и мог заменить любого бойца у орудия и пулемета. А когда было особенно трудно, он брал свой любимый баян, с которым никогда не расставался, садился в центре огневой позиции и начинал играть (а играл он изумительно!). Играл и сам же пел, и песня воодушевляла людей, вселяла в них веру и мужество.
Алексей Беляев — фельдшер, лейтенант медицинской службы. Много раз его хотели забрать в госпиталь. Но он категорически отказывался, оставался до конца со своими товарищами. А фельдшер на батарее вместе с санинструктором при недостатке медперсонала в то время — явление редкое.
Большим уважением пользовался на батарее командир орудия Николай Перов. Призывался он из Сорокинского района Алтайского края. Учитель по образованию, Перов имел широкий кругозор, эрудицию и оптимизм. Он никогда не унывал, всегда с улыбкой, по-девичьи симпатичный и застенчивый, всегда с шуткой и прибауткой. Но это не мешало Николаю быть твердым и мужественным в бою.
При отражении атак немецких автоматчиков он, как бы играючи, руководил огнем. Ни тени страха на его лице. И волнение его можно было определить только по тому, что движения его становились несколько замедленными и более четкими. Встав вместо заряжающего или наводчика, он, как автомат, посылал снаряд за снарядом, в упор расстреливая врага.
С большой теплотой на батарее отзывались о командире отделения разведчиков старшем сержанте Николае Косовце, также из Сорокинского района. Он обладал незаурядным организаторским талантом и, как подобает командиру разведчиков, отличался беззаветной храбростью и находчивостью. Косовец погиб под Порховом.
Погибли в кровопролитных боях у Мясного Бора разведчики Александр Сильчихин, Геннадий Бакуменко с рудника Телиер-Толу,
Иван Антронов из Кузедеево, Иван Дружинник и его брат Николай Дружинник из Первого Бекорана и многие другие.
Это были мужественные и храбрые ребята, беззаветно преданные Родине, комсомольцы и коммунисты. Ведь не случайно, что только за период с октября 1941 г. по апрель 1943 г. батарея сбила 38 вражеских самолетов, уничтожила много танков и большое количество пехоты.
Ближе к весне 1942 г., когда со всей очевидностью стало ясно, что 2-я ударная попала в окружение (мы сумели в полном составе выйти из кольца), перед нами была поставлена задача прикрывать две понтонных переправы через р. Волхов от авиации противника.
Прямо скажу, что задача была не из легких. Немцы бросали на эти переправы по 40-50 самолетов сразу и по 5-6 раз в день. А те в первую очередь старались подавить зенитную оборону. Эта оборона состояла всего лишь из одной нашей батареи. Вот где еще раз проявили свое мужество наши сибиряки.
Тот, кто испытал 5-10-минутный налет вражеской авиации, может быть поймет, что такое 5-6 воздушных налетов на батарею в течение одного дня. Вой сирен пикирующих бомбардировщиков «Юнкерс-87», взрывы десятков бомб, пулеметные и пушечные очереди «мессершмиттов», в упор, на бреющем полете расстреливавших батарею, не сломили мужества и стойкости сибиряков.
Казалось бы, на батарее не должно остаться никого в живых, но она, как феникс, снова возрождалась из пекла и на каждый бомбовый удар отвечала артиллерийскими залпами, и «лаптежники» или «музыканты», как тогда мы называли «Юнкерс-87», один за другим находили себе могилы в ленинградских болотах.
Бои эти продолжались до июля 1942 г.
Много еще ратных подвигов совершили бойцы и командиры нашей батареи. Об этом можно было бы написать книгу, но, к великому сожалению, нет архивов и дневников.
Письмо военкому{64}
Пишет вам рядовой боец саперной роты 22-й отдельной стрелковой бригады Григорий Стеценко.
В ряды РККА вступил добровольно 18-летним в первый день войны. На Волхов попал в декабре: наша рота прокладывала пути-дороги частям 2-й ударной армии, наступавшей на Любань. В марте 42-го наступление прекратилось, поскольку не стало подвоза продовольствия и боеприпасов. Четыре месяца мы находились в окружении, в болотах, под обстрелами и налетами вражеской авиации, в условиях непрекращающегося боя. Ели павших лошадей, траву, кору деревьев... И все-таки верили в Победу, в то, что обязательно будем на Большой земле! Эта вера давала нам силы, и 26 июня 42-го года мы пошли на свой последний штурм с одной мыслью — прорваться во что бы то ни стало! Мне не забыть ни одного из тех дней, как не забыть и последнего боя...
В белую ночь с 25-го на 26 июня мы прорвались через непроходимое болото к Мясному Бору, где по нам открыли всевозможный огонь — артиллерийский, минометный, автоматный. Скрываясь от огня, мы угодили на минное поле, и многие остались там навсегда. И сейчас перед глазами наш лучший шофер Ваня Рязанов. Он лежал на спине в двадцати метрах от немецких блиндажей и смотрел в чистое небо мертвыми глазами... Меня здесь тоже ранило осколками мины в обе ноги. Обескровленный, я лежал в вязкой болотной жиже и плакал от бессилия.
Утром 27 июня немцы с собаками обходили лес. Они вели много наших пленных. Меня поволокли к дороге, где бросили в грузовик с такими же ранеными. Пять дней, пока собирали пленных, нас не кормили и не давали воды. На шестой день привезли в деревню Выра, где на обочине шоссе Ленинград-Луга в школе был устроен «госпиталь». Сюда же привезли и медсестер из 2-й ударной, также взятых в плен. Оказать нам помощь сестры смогли только в первый день — помогли помыться в дровянике, поливая из кружки. Я упросил сестренку дать мне напиться вволю и потерял сознание. Очнулся в сарае, голый — видимо, посчитали меня мертвым. Стал барабанить в дверь, пришел часовой, отвел в барак. Там были нары в два ряда, людей — несколько сот. Сочувствовать некому: все изможденные, как скелеты. Ощущение было жуткое. Казалось, прощай жизнь, начнутся теперь издевательства и расстрелы. Так и получилось.
До нас в лагере было 560 человек. Кто умер с голоду, кто от тифа, кого пристрелили. Выжило только шестеро: врач, два фельдшера, хлебопек, солдат, что варил баланду, и парикмахер-еврей. Жили они все отдельно, не в школе. Врачу приносил витамины немецкий врач-капитан, и он делился ими с фельдшерами. Парикмахера немцы держали для забавы: ставили к стенке и стреляли вокруг головы из пистолета. Чья пуля ближе к голове ляжет — получал бутылку шнапса, а пленный — еду. Парикмахер отличался от нас тем, что был чистым — где-то мог мыться. Нам же не давали воды ни для мытья, ни для стирки. Все завшивели, но после тифа немцы устраивали прожарку белья, и вши не так досаждали, как клопы. Эта нечисть изматывала до слез.
Подъем был в шесть утра, отбой — в девять. Утром приносили кипяток и 100 г хлеба, клейкого, как мыло. Обед — по кружке баланды из запаренных отрубей, вечером — опять кипяток и 100 г хлеба. Если изредка давали ржавую селедку, то ее съедали всю, ничего не выбрасывая. Это было праздником, как и для того, кто поймает крысу: крысы водились под полом в туалете. Перед школой был небольшой пожарный пруд. Там вначале водились лягушки. Их выловили и съели в первые два дня.
Территория лагеря была обнесена колючей проволокой с четырьмя вышками по углам, на которых дежурили немецкие часовые. Еще два патруля караулили с западной стороны, где был лес. Изнутри на расстоянии 5 м от ограды протянули еще проволоку — предупредительная зона. Подходить к ней запрещалось — стреляли без окрика.
Поначалу во дворе росла всякая трава. Ее вырвали и съели, вся площадь была пустой. Зеленело только за проволокой, но и туда мы совали руки, хотя и стреляли. При мне двоих убили за траву и одного за то, что отошел на два метра дальше на работе в лесу.
Как-то раз мы копали братскую могилу, и пленный попросил у немца закурить, назвав его «камрадом». Фашист застрелил его. Тут же и зарыли... Однажды я отравился грибами. Не помню, что со мной было, но, говорят, все кричал: «Сталин! Сталин!» На меня напустили волкодава. Я бежал к лесу, а пес рвал меня. Они собаку пожалели и меня не застрелили, а только избили до потери сознания, сломали ребра. Всего били пять раз. Больше за то, что я не хотел работать на Гитлера. Кричали: «Сталину работал, а Гитлеру не хочешь, комсомольская сволочь!» А раз избили за то, что я выскочил из строя схватить сухарь на обочине дороги.
Врач (наш, из пленных) приходил каждый день, осматривал нас, но чем он мог помочь! Бумажные бинты дали только в первый день, а потом остался один риванол — промывать раны. Фельдшеры были в роли санитаров: вытаскивали мертвых в дровяник. Сестры не выходили из «санчасти» — сарая в правом углу двора. По вечерам оттуда слышались печальные песни. Чаще всего девушки пели «Вечерний звон» и «Санта-Лючию»...
А еще фашисты забавлялись тем, что впрягали в тачку пленных и гоняли вдоль ограды. Веревку дадут в зубы и дергают. Фотографировали и отсылали карточки домой. Я также попал в объектив: наверное, по причине своей худобы и потому, что не мог стоять на ногах — ползал.
Как-то в августе 42-го года в лагерь приезжал генерал. Еще молодой с виду, говорили — для вербовки пленных. Но внутрь барака он не зашел, а покрутил носом и повернул назад от «госпиталя».
До конца своих дней я не забуду лагерь и все, что там пришлось вынести. Как не забуду и Долину смерти — Мясной Бор: постоянный голод, дни и ночи под обстрелом, и наш прорыв, и реки Полнеть, Кересть, Глушицу, до краев заполненные трупами.
Недавно я был в тех краях. Прошел от Тигоды до Мясного Бора. В лесу еще полно нашей военной техники: машины, орудия, разбитые паровозы узкоколейки. И останки солдат, через которые уже проросли молодые деревья... Ребята из Новгорода и Казани организовали поисковые группы и выносят останки бойцов к дороге, хоронят и ставят скромные пирамидки. Мимо обелисков по шоссе Ленинград-Москва пробегают в обе стороны машины новейших марок, но никто не остановится и не подойдет к памятникам. Лишь в День Победы собираются здесь немолодые люди, не забывшие своих однополчан. Тогда сердце разрывается и текут слезы, а ты их не стыдишься: ведь ты приехал, чтобы отдать дань тем, кто был с тобою рядом, но никогда уж не постучится в твою дверь. Мы видели их живыми перед прорывом, видели мертвыми и виноваты перед ними за то, что хороним только через полвека...
Вот я и обращаюсь к вам, товарищ военком: если и «зарыли» правду о Волхове, то ее необходимо возродить. Солдаты 2-й ударной, кто еще жив, все помнят, как было. И разве мы все, живые и мертвые, виноваты в том, что генерал Власов сдался немцам живым? Я был там до последнего дня и знаю, что никакой армии Власов не сдавал. Как знаю и то, что никто из нас, попавших в фашистский плен, не пошел туда добровольно. И какая наша вина в том, что взяли нас на болоте, погибающими от голода и ран? Мучались и умирали в немецких лагерях за колючей проволокой не предатели — те устраивались получше. Голодные, обездоленные люди на клопиных нарах никого не предавали. Они только мучались и гибли. На окраине Выры заросли густой травой рвы, где зарыты тысячи невинно замученных людей. Да разве только в Выре? А в Межно, Волосове, Луге? Разве правильно, что на тысячных могилах, где по несколько суток колыхалась земля (ведь бросали туда и еще живых), нет и маленьких дощечек, напоминающих о том, что жили на земле эти люди?
Когда я пишу все это, мне кажется, что я пишу с того света. Услышит ли кто-нибудь? Надо торопиться — ведь мы, старики, уходим один за другим. А без нас кто покажет эти могилы? Если государству трудно выделить средства на памятные доски — народ не откажет. Собираем же мы деньги на памятник Василию Теркину — правильно, и это надо. Но не меньшей памяти заслужили и те, кто лег в землю пленным. И забыт...{65}
Незабытые дни войны
Родилась я в 1922 г. в с. Ветеря Вторые Псковской области. В 1941 г. закончила среднюю школу и готовилась к поступлению в пединститут. Пришла на обед домой, а по радио передают: война!
Очень скоро начались бомбежки. Враг неумолимо приближался. Отец мой, Иван Петрович Гусев, был директором Середкинской МТС. Он получил приказ в срочном порядке эвакуировать технику и людей в глубь страны. Все бросали свои дома и вещи и отправлялись в неведомый путь. Куда мы двигались, я не имела представления, но все дороги были забиты военными. К папиной машине подошел незнакомый майор. Сказал, что машина экспроприируется в пользу Красной Армии и, угрожая пистолетом, потребовал отвезти их в п. Пролетарку Новгородской области. Папа просил разрешения взять с собой хоть одного из четверых детей. Взяли меня, как старшую, оставив маму с плачущими детьми на дороге, по которой брели усталые, убитые горем люди.
В Пролетарке папу арестовали, и он сидел в тюрьме до выяснения личности, потом ушел в партизанский отряд.
Я страшно кашляла, и меня лечила военврач Анечка. У меня оказался плеврит. Я пила какие-то таблетки, температура спала, но осталась сильная слабость и Анечка предложила устроить меня на работу в столовую комсостава посудомойкой. Я с радостью согласилась. Мыть посуду — дело не мудреное; позже меня перевели в официантки.
Вскоре меня зачислили рядовой комендантского взвода, выдали обмундирование и наган, научили приветствовать старших по званию.
Шло формирование Новгородской армейской группы (НАГ). Машинами нас перебрасывали в лес. Под Новгородом я пережила первую бомбежку. Здесь собралась уйма народа, было много эвакуированных с детьми, дороги были забиты людьми, машинами и лошадьми. И вот налетела немецкая авиация — самолетов не счесть — и начала бомбить. С испуга я начала бегать, ища укрытия, но какой-то солдат схватил меня и с криком «Ложись!» прижал к земле. Я взглянула в небо и увидела низко пролетавший самолет и летчика в черно-желтом шлеме и темных очках. Отбомбившись, самолеты кружили над нами, как стая ворон. Преследуя каждого человека, фашисты расстреливали людей из пулеметов. Когда стервятники улетели, глазам предстала страшная картина: окровавленные убитые и раненые, взбесившиеся лошади давят людей, кругом крики, стоны, детский плач...
Въехали в опустевший Новгород. Ярко светило солнце, отражаясь в раскрытых окнах. На подоконниках мирно цвели разноцветные герани, ветер трепал белые занавески. Въехали в Кремль. Я с восхищением смотрела на Софийский собор, как вдруг налетели немецкие бомбардировщики. Я, как стояла возле могилы (уже позже узнала, что это была могила Гавриила Державина), так и упала, спрятавшись за холмик. После небольшого перерыва — снова бомбежка. Я бросилась в открытую дверь патриаршего дома и оказалась в подвале, где увидела много старинных книг, брошенных в беспорядке. Слева от входа, на земляном выступе, стоял стеклянный гроб со святыми мощами.
После бомбежки войскам был отдан приказ оставить Новгород. Помню, как ехали в кузове трехтонки по мосту через Волхов, затем через горящую деревню, словно сквозь огненный туннель: по обе стороны дороги полыхали дома, а мы задыхались от дыма и гари в машине, крытой брезентом. Когда выскочили, наконец, из этого ада, шофер сдернул горящий брезент и сказал: «Еще минута — и мы бы взлетели на воздух!»
По прибытии на место мне довелось увидеть тяжелую сцену. На поляне, в четком каре были выстроены бойцы. Командир перед строем что-то читал с листа. Рядом с ним стоял стрелок с винтовкой наперевес. Я спросила крайнего солдата:
— Что он читает?
— Приговор трибунала о расстреле дезертира...
Сам дезертир, молодой парень, стоял по стойке «смирно» и напряженно вслушивался в слова приговора.
Закончив чтение, командир в полной тишине отдал команду стрелку: «Готовсь!» Затем прозвучало: «Пли!» — Раздался выстрел, и дезертир упал мертвым.
Было это после известного приказа И. В. Сталина «Ни шагу назад!»
А для нас началась лесная жизнь. Солдаты выкопали углубление и поставили большую палатку для столовой высшего комсостава. Расставили походные столики на 40 человек. Отгородили кухню и помещение для 4–6 человек, где питались командующий группой генерал-лейтенант И. Т. Коровников, замполит, начштаба полковник Лимаренко, заместитель по тылу полковник Сергеев, полковник Петров Иван...
Повар Вася Павлов, работавший до войны в сочинском ресторане, готовил очень вкусно и претензий к столовой не было.
Пришла осень, а с ней дожди, слякоть. Ноги в тяжелых кирзовых сапогах были постоянно мокрые, к вечеру опухали. Спали на нарах, свернувшись «калачиком», укрывались шинелью. Однажды я простудилась и, устав, решила отдохнуть в свободном блиндаже, где по щиколотку стояла вода. Закуталась в шинель и крепко уснула. Проснулась от криков ребят: «А где же Зоя?» Я вскочила и с ужасом увидела вровень с лежаком воду — прямо как на картине «Княжна Тараканова». Дверь перекосило, и ребята выбили ее снаружи, освободив меня из водяного плена.
Однажды после бомбежки генерал Коровников вернулся с передовой и через адъютанта вызвал к себе нас с Верой Филипповой. Подходим мы к блиндажу и видим командующего с шинелью в руках.
— Девчата, вы шить умеете?
— Умеем.
Иван Терентьевич показывает на изрешеченные пулями полы шинели и просит починить:
— Надо сделать так, чтобы было незаметно, может, после войны она в музее будет висеть как экспонат!..
Мы отрезали снизу кусок, вырезали из него кружочки и незаметно вшили в дырки от пуль, которых было несколько десятков. Генерал остался доволен.
В ноябре 1941 г. мы стояли в Новоселицах. Уже выпал снег и начались морозы. Нам предложили помыться в бане, которую устроили в бывших аракчеевских казармах. Мы долго ехали в кузове и основательно продрогли. В бане отогрелись, намылись вдоволь, но обратно ехали в том же кузове и шапки-ушанки примерзли к мокрым волосам. После бани у меня на ступнях образовались пузыри. Пришлось обратиться в санчасть, где мне смазали кожу какой-то дурно пахнущей мазью и все прошло.
В декабре на базе Новгородской армейской группы была сформирована 59-я армия. Мы переезжали на новое место по наспех сколоченному мосту через небольшую речку. Едва выскочили на другой берег — налетела немецкая авиация и разбомбила переправу. Мы чудом уцелели.
На этот раз для штаба выбрали более сухое место. У подножия небольшой высотки нашими предшественниками были вырыты отличные блиндажи. Посередине каждого блиндажа стояла круглая печка, земляные лежаки покрывал свежий лапник. Хозяева, видно, недавно покинули свои убежища: еще ощущался запах солдатского пота. Мы растопили печку, завесили вход плащ-палаткой — стало тепло и уютно. Поужинали и легли спать. Из девчонок я была одна и ребята отвели мне место у печки. Народу набилось много, лежать можно было только на боку, прижавшись друг к другу. Намерзшиеся и измученные переездом, все мгновенно уснули, не догадавшись оставить дежурного.
А ночью кто-то украл плащ-палатку со входа. Дрова прогорели, ветром намело снега, в блиндаже стало холодно, как на улице, где мороз был за тридцать. Один боец проснулся и поднял тревогу. Мое первое ощущение при пробуждении — полная нечувствительность ног. Остальные тоже с трудом стаскивали с себя сапоги: валенок почти ни у кого не было. С меня сняли кирзачи, надрезав голенища. Ноги были совершенно белые и ничего не чувствовали. Ребята принесли снега и оттирали мне ступни, пока они не покраснели. Было очень больно, но ноги спасли. Одна добрая душа отдала мне новые фланелевые портянки, в которые завернули мои ноги и натянули сапоги. Ноги ломило до слез, но я долго прыгала, чтобы согреться. Спать я больше не ложилась. Завесила вход плащ-палаткой, растопила печь и всю ночь поддерживала огонь, чтобы ребята выспались.
А вот кто снял у нас палатку, оставив спящих на морозе, так и не дознались. Подобные поступки на фронте расценивались как подлость и вызывали общее презрение.
Недалеко от штаба, в глубине леса, расположился банно-прачечный отряд. Там служили одни женщины. Как-то я разговорилась с одной из них, и она показала свои натруженные, разъеденные щелочью руки. Я содрогнулась: как могли эти женщины, прячась в лесу от бомбежек, ежедневно таскать десятки ведер воды, стирать вручную, кипятить заношенное белье, окровавленные бинты и сушить их на воздухе в любую погоду?
13 января 2-я ударная армия прорвала первую линию немецкой обороны на западном берегу Волхова и к 21-му числу вышла ко второй линии на участке Спасская Полисть-Мясной Бор, которую с ходу преодолеть не удалось. Командующий фронтом приказал сосредоточить в этом районе все возможные силы и средства. Под командованием генерала И. Т. Коровникова была создана специальная оперативная группа из двух дивизий, одной стрелковой бригады, танкового и двух лыжных батальонов. Группа вошла в состав 2-й УА{66}.
Тяжелые бои шли весь январь и февраль, и нас часто посещало фронтовое начальство. Однажды комендант сказал, что нам предстоит накормить обедом командование фронтом и приехавшего с инспекцией маршала К. Е. Ворошилова. Повар уже принес обед в блиндаж командующего, посуда приготовлена. Мне сказали: «Пора!» С трепетом подхожу к блиндажу и вижу такую картину: 10 солдат в поте лица черпают ведрами воду из ямы возле блиндажа и выливают в сторонке. Меня пропустили, я оказалась в «сенях» и доложила о готовности приступить к работе. Адъютант Ворошилова, полковник, откинул плащ-палатку, закрывавшую вход, и сказал: «Не бойся, иди!»
В большом блиндаже ярко горели дрова в печурке, освещая сидевшего напротив входа К. Е. Ворошилова в накинутой на плечи бекеше. Маршал отчитывал стоявших перед ним командиров. Время от времени командиры отвечали: «Есть, товарищ маршал Советского Союза!» Или: «Будет выполнено, товарищ маршал Советского Союза!»
Я опешила и попятилась назад, но адъютант снова успокоил меня: «Не стесняйся!» Надо было все приготовить к обеду.
Когда стол был накрыт, все чинно расселись и налили традиционные 100 грамм, я водрузила в середину стола черный горшок с горячей картошкой, прикрытый полотенцем. Замполит тихо возмутился, но когда сняли полотенце и он увидел картошечку в мундире, от которой исходил аппетитный запах, и стоящую рядом селедочку, он одобрительно сказал: «Вот молодцы, как придумали!» Инцидент был исчерпан. Все выпили за победу, хотя положение на фронте пока что ухудшалось.
Спустя пару часов мне велели приготовить чай. Когда я снова вошла в блиндаж, Ворошилов спал на лежаке, прикрывшись своей бекешей на сером меху. Я тихонько накрыла стол, а он проснулся и удивился: «Как она быстро развернула свое производство!» После чая командование выехало на передовую.
19 марта обстановка резко осложнилась: немцы перекрыли единственную дорогу, по которой шло снабжение армии. Мы оказались в окружении. Продовольствие перестало поступать. Небольшие самолеты У-2 (бойцы называли их «кукурузниками») прорывались через линию фронта и сбрасывали в расположение наших войск бумажные мешки с мукой и сухарями. Иногда они попадали к немцам, а чаще рвались и все содержимое высыпалось в болото. Из комендантского взвода направлялись наряды для сбора продуктов, но люди нередко гибли: обстреливали нас постоянно.
Совершенно не было соли. Интенданты вспомнили, что в деревне Мясной Бор был соляной склад. В поход за солью направили двоих: старшину разведотдела и меня. В первый раз мы сходили безрезультатно — не нашли склада. Жителей в деревне не оказалось, спросить не у кого. На обратном пути попали под обстрел и просидели под елкой до рассвета. Через день отправились снова. Старшина уточнил местоположение склада и мы были уверены в успехе. Шли вдоль узкоколейки: первым старшина, за ним я. К вечеру добрались до разрушенной, сгоревшей деревни. Единственная встретившаяся нам женщина провела к складу, но соли там уже не было — разобрали до нас. Мы попробовали землю — она хранила вкус соли. Собрали, сколько смогли, этой земли с остатками соли, взвалили вещмешки на спины и в ночь вышли в обратный путь. Дорогой к нам присоединились трое бойцов, разыскивавших свою часть. И мы, уже впятером, перебираясь с кочки на кочку, продолжали опасный путь. Вокруг лежали неубранные разлагающиеся трупы, покореженная техника, вывороченные взрывами деревья. Ведущий нащупывал палкой тропу в болотной хляби, чтобы не угодить в воронку, которых здесь было великое множество, а мы «змейкой» за ним. Я шла в цепочке предпоследней. Вдруг четко услыхала приглушенный возглас: «Немцы! Спасайтесь!» Недолгая молчаливая возня — и снова тишина. Но солдата, шедшего вторым, среди нас уже не было — немцы взяли «языка»... Я с ужасом подумала: ведь могли б схватить и меня!
Проходя по лесу, мы на одном дереве увидели дощечку с надписью: «Здесь 26 февраля 1942 года погиб Всеволод Эдуардович Багрицкий».
В штабе нас ждали и переживали за нас. Соленую землю растворили в воде, каждый окунал в нее палец и с удовольствием облизывал.
На конец марта был назначен выход нашего штаба из окружения. Накануне мне приказали явиться в штаб 2-й УА и подать обед членам Военного совета. Когда я вошла в прихожую штабного блиндажа, то увидела топившуюся плиту, на которой стоял наш 8-литровый медный чайник с красиво изогнутым носиком. Справа был вход в помещение, где заседал Военный совет. После заседания я подала обед. Из чего он состоял, я уже не помню, запомнилась только высокая ваза посреди стола, доверху заполненная краснобокими яблоками.
Когда все разошлись, я собрала посуду и понесла сдавать ее начальнику АХЧ. Он спросил:
— А где чайник?
— Сейчас принесу, — ответила я и вернулась в блиндаж командующего. Чайник стоял на плите, но только я взялась за ручку, как из угла вышел адъютант командарма (кажется, майор) и стал отнимать чайник. Я говорю:
— Чайник наш, я за него отвечаю.
А он тянет чайник к себе и смеется:
— Было ваше, стало наше!
На шум из внутреннего помещения вышел генерал Власов и спросил:
— Что за шум, а драки нет?
Я отвечаю, запыхавшись:
— Нет, так сейчас будет!
Власов говорит адъютанту:
— Отдайте чайник девушке, а Вы (это он мне) зайдите ко мне.
Чайник остался на плите, а я пошла за генералом. Он сел на край стола, я — около стола. Власов поинтересовался, откуда я родом.
— Из-под Пскова...
— Где родители?
— Отец в партизанах, мама с двумя братьями и сестрой в оккупации.
Генерал меня успокоил, сказав, что скоро Ленинградская область будет освобождена и я встречусь с семьей.
— Где учились? — спросил.
Я ответила, что закончила Середкинскую среднюю школу и показала свидетельство с приличными оценками, которое хранила в кармане гимнастерки.
Власов надел на голову генеральскую папаху и спросил:
— Вы видели фильм «Разгром немцев под Москвой»?
— Пока нет, товарищ генерал.
— Так вот, когда будете смотреть, обратите внимание на генерала в папахе — это я.
— Обязательно, — отвечаю я и спрашиваю, — товарищ генерал, Вы, наверное, и с Иосифом Виссарионовичем встречались?
— Неоднократно. И разговаривал с ним вот так, как мы с Вами сейчас говорим.
Потом Власов рассказал о Китае, где был военным атташе, какие китайцы работящие и как бедно живут; о Японии, быте и нравах японцев. Затем взглянул на часы и сказал: «Я вижу, Вы грамотная девушка, Вам надо учиться дальше. Завтра будет самолет на Москву. Подготовьтесь и летите. Здесь скоро будут страшные бои, и Вы погибнете».
Я, недолго думая, ответила: «Нет, товарищ генерал, пока Родина в опасности, я с фронта никуда не уйду!»
Он задумчиво посмотрел мне в глаза и сказал: «Другого ответа я от Вас и не ждал...» Проводил меня до двери, и больше я его не видела.
На следующий день мы выходили из окружения. В дорогу нам дали по два сухаря и два кусочка сахара. Вышли утром, дошли до узкоколейки и пошли по рельсам. Дорогу окружали деревья со срезанными снарядами верхушками. Серый снег уже таял, проступала талая вода, обнажая трупы убитых солдат и лошадей. Слева от дороги мы увидели бойца с винтовкой, который сидел, поджав ноги. Лицо его было серым, из полуоткрытого беззубого рта вытекала сукровица.
Неожиданно к узкоколейке подошли две женщины в бесформенных юбках из маскировочной ткани. У одной в руках был небольшой сверток. Подошли ко мне. Я спрашиваю: «Откуда вы, и что это у вас?» «Идем, куда глаза глядят», — отвечают женщины, а из свертка донесся тонкий плач ребенка. Я отдала женщине свой сахар и кусок сухаря. Она стала жевать сухарь с сахаром, потом выплюнула его в тряпицу и сунула ребенку в рот. Он затих, только слышно было, как жадно он сосал эту тряпку со сладким хлебом. Я взяла ребенка на руки, чтобы женщина отдохнула, и пошла вперед по шпалам, разговаривая с малышом. Вдруг слышу голос: «Зоя, остановись!» И тут же окрик: «Вернитесь, не то стрелять буду!»
Я обернулась и увидела Сашу Соловьева, капитана из особого отдела, который стоял с пистолетом и приказывал женщинам вернуться. Когда они подошли ко мне, я спросила:
— Как же вы могли бросить ребенка?
Одна из них ответила:
— Вы бы вышли с ним, и он бы остался живой, а у нас он погибнет от голода... — Взяли дитя и пошли в лес.
Я спросила Сашу:
— Товарищ капитан, что бы я делала с ребенком, если б они не вернулись?
— Отправили бы тебя с ним в тыл, потом доказывай, что не твой!
Такая перспектива меня окончательно потрясла, я вдруг споткнулась и коснулась чего-то твердого: это оказалась оголившаяся кость полуразложившегося трупа. Придя в себя, я пошла дальше и увидела на суку сосны серую солдатскую рубаху, а по ней, по горловине и спине, даже под пуговицами, друг на друге висели вши, да в таком количестве, что страшно смотреть, а тем более представить, что ее носил солдат, и таким завшивленным, голодным и холодным воевал за Родину-мать...
В пути встречалось много раненых, покалеченных бойцов, выходящих на Большую землю. В конце марта, когда был пробит «коридор», это было еще возможно. В дальнейшем выход из окружения был намного сложнее.
В июне 1942 г. меня перевели на работу в ППС № 790 (полевая почтовая станция вновь сформированного 6-го гвардейского корпуса). Корпус участвовал в следующей попытке прорыва блокады Ленинграда — Синявинской операции осенью 1942 г. Тогда-то, доставляя секретный пакет в штаб корпуса, я узнала, что генерал Власов — предатель. Об этом мне сказал знакомый офицер из оперативного отдела.
— Не может быть! — не поверила я. Тогда офицер показал мне листовку за подписью Власова, в которой он призывал наших бойцов сдаваться в плен, брататься с немцами и вместе бороться с ненавистным советским строем.
— Как же так? — поразилась я. — Ведь перед выходом из окружения я виделась с ним, даже разговаривала долго. Он предлагал мне лететь в Москву учиться, а сам предал армию и сдался в плен? Если б я знала тогда, что он станет предателем, я бы его пристрелила!
На листовке была и фотография Власова в гимнастерке без знаков отличия. Вот ведь как бывает...
А сколько пережили из-за его предательства солдаты и командиры 2-й ударной, даже выйдя из окружения! Их обвиняли во всех смертных грехах, а они честно сражались до конца, став жертвами бездарного руководства и тех жутких условий, в которых оказались не по своей вине.
Путь в другую сторону{67}
Немцы пришли в Туховежи через два месяца после начала похода на Восток. Местные жители (бабы с ребятишками — мужики все на фронте были) на всякий случай из деревни в лес подались. Вместе со всеми ушла и семья Васильевых — глава семейства Василий Васильевич с женой Татьяной Онуфриевной и пятью дочерьми: Валентиной, Верой, Машей, Ниной и Зинаидой. Василия Васильевича в армию не взяли по возрасту, ему к началу войны уже пятьдесят один год исполнился. Никто из них тогда не знал, что ждет впереди. В лес забрали с собой и домашнюю живность — гусей. Гусям в лесу не понравилось, и они отправились к родному порогу. Делать нечего, пришлось Татьяне Онуфриевне вслед за гусями идти в деревню.
Там уже были немцы. Как ни странно, ни гусей, ни ее не тронули, а приказали, чтобы шла она обратно в лес и всех жителей деревни привела с собой. Посреди деревни на перекрестке дорог поставили стол, собрали сход и объявили, что теперь наступает новый порядок. Назначили старосту — Васильева Василия Васильевича: «Советам служил, теперь нам будешь служить!»
В Туховежах немцам особо делать было нечего. Те, что старостой бывшего счетовода назначили, дальше на Новгород пошли, а в деревню иногда наезжали обозники, какое-то время в избе старосты штаб немецкий стоял, но потом съехал. Война ничем себя особо не проявляла. Только с начала зимы 42-го на северо-востоке сильно загромыхало. К февралю совсем близко гремело — это подавал голос Волховский фронт, двинувший в наступление 2-ю ударную армию. В Туховежах не могли тогда знать, что скоро неприметной лесной деревушке предстоит войти в историю, и связано это будет именно с теми событиями, что разворачивались в стороне, откуда летом приходит на небосклон приветливое солнышко.
До Туховеж кое-какие слухи доходили, да и по громыханию артиллерийских орудий было можно судить, что там, на северо-востоке, наступают наши. Но наступление продолжалось недолго. Пушки заговорили другие, на другом языке. В окрестных лесах с самого начала немецкой оккупации водились партизаны. Иногда они наведывались и в Туховежи, провиантом запастись, передохнуть. Частенько куда-то забирали старосту вместе с его лошадью. Иногда его не было дома несколько дней, и семья не знала: вернется кормилец или нет. К лету сорок второго года артиллерийская канонада отодвинулась далеко на восток. Там, в горловине окружения у Мясного Бора, немцы пытались уничтожить остатки 2-й ударной армии, прорывавшейся обратно к Волхову, от которого в начале января армия начинала наступать на Любань. 25 июня все было кончено. Кто сумел выйти — вышел, кто не сумел — того ждал плен или участь гонимого охотничьими собаками зверя. Еще три дня немцы у реки Полисть добивали остатки частей и подразделений окруженной армии. После чего верховное командование вермахта оповестило мир о том, что немецкая армия победоносно завершила Волховскую битву, уничтожив три армии русских. Насчет трех армий немцы приврали, но битву со 2-й ударной они действительно выиграли. В лесах под Мясным Бором навсегда остались лежать десятки тысяч убитых. Те, кто не сумел прорваться к своим мелкими группами и поодиночке пытались просочиться через немецкую оборону.
Постепенно со стороны Волхова все затихло. Наступил июль. Война вроде бы и совсем не существовала для маленькой лесной деревушки. Только иногда чужая форма на солдатах, проезжающих через деревню, напоминала о ней, но вели себя фрицы тихо, местных жителей не трогали.
Ранним утром 11 июля из недалекого леса в Туховежи вошли двое. Подошли к дому Василия Митина, постучались. Васька — так звали его соседи, с началом войны был призван в Красную Армию, но потом каким-то неведомым образом снова оказался в деревне. Домишко его стоял со стороны леса, откуда и пожаловали незнакомцы. Хозяин, вышедший на стук, увидел высокого военного в советской гимнастерке, галифе синего цвета, сапогах и небольшого роста женщину в пестрой кофте рядом с ним: «Поесть чего-нибудь не найдется?» Василий засуетился, затопил печку, согрел чайку, сварил картошки. «Немцы в деревне есть?» — спросил военный. «Сейчас нет, наезжают иногда. Староста вон напротив живет», — Василий показал на дом наискосок через улицу. Неожиданные гости поблагодарили за еду и вышли из избы. Деревня еще спала. Незнакомцы подождали, пока в доме старосты проснутся, и постучали в дверь.
«Высокий военный отдал отцу пистолет», — вспоминает Валентина Васильевна Васильева, старшая дочь старосты деревни Туховежи, живущая ныне в том самом доме в Туховежах, где семья Васильевых жила в войну, — «он был в гимнастерке без знаков различия, синих галифе, без головного убора и в очках. Они пришли к дому, когда мы еще спали. Проснувшись, я увидела, как они стояли у дома и разговаривали с отцом. Пистолет отец потом принес домой. Я не знаю, какой марки этот пистолет, я в этом ничего не понимаю, но он был плоский такой. Потом отец сказал нам, что это пистолет генерала Власова. Отец спрятал генерала и женщину в бывшую кладовую, где хранили зерно. Хотел запереть, но генерал попросил не запирать, чтобы можно было по надобности выйти. Васька Осипов, наш сосед, был при немцах полицаем. Ему отец приказал караулить кладовую, где прятался Власов с женщиной. Этих кладовых три было, житницами их называли. Туда складывали на хранение зерно нового урожая. Две побольше были, одна маленькая, деревянная. В нее и поместили Власова с женщиной. Эти кладовые стояли на въезде в деревню со стороны Ям-Тесово с левой и правой стороны дороги. Они еще после войны были, но сейчас их нет. Власова с женщиной кормили, носили еду им в кладовую. Отец хотел, чтобы они ушли, но они ночь в кладовой переночевали, дождались машину немецкую, которая утром ехала через деревню, и вышли к ней. Они о чем-то разговаривали с немцами. Власов отдал немцам еще один пистолет и сказал, что другой отдал старосте. Потом отец говорил: «Во, черт какой! Два пистолета у него было, оказывается»».
А вот что видела вторая дочь Василия Васильевича, Вера, живущая ныне в Санкт-Петербурге: «Машина шла со стороны Ям-Тесово. Она остановилась у кладовой. Кладовая закрыта не была, у нее внутренний замок был. Я потом после войны в этой кладовой работала, зерно принимала, хорошо помню. Генерал с женщиной вышли к немцам. Я не знаю, откуда немцы знали, что они там сидят. Они вышли, о чем-то с немцами поговорили, сели в машину и уехали. Машина была легковая, открытая. В ней сидели четыре человека. Власов отдал немцам пистолет. Я это видела. Стояли мы совсем рядом, хотя отец нас и гонял, не хотел, чтобы мы там были. Я видела, как Власов немцам свои бумаги показывал. Немцы из машины не выходили. Потом они посадили туда этих двоих и уехали в сторону Новгорода».
В прошлом году, в феврале, в нашей газете был опубликован мой материал «Пленение генерала Власова». В нем я довольно подробно цитировал отрывки из книги чешского автора Карела Рихтера, кстати, это вполне может быть и немец Карл Рихтер — национальность автора в книге никак не обозначена. Из этой книги я впервые узнал о Туховежах, прежде местом пленения Власова назывались совершенно другие деревни. На момент написания статьи я совершенно не подозревал, что в деревне Туховежи живут до сих пор непосредственные свидетели тех давних событий, и в их изложении история с Власовым предстанет несколько иначе. Существенно иначе.
По книге Рихтера получается, что Власова сдал немцам староста. Закрыл кладовую с пленниками на замок и, когда немцы проезжали через деревню вышел к ним и объявил, что задержал двух русских, возможно, партизан.
Из рассказа дочерей старосты картина выглядит совершенно по-другому. В нем есть две существенные детали.
1. Замка на кладовой не было — Вера Васильевна подчеркивает, что там замок был внутренним. У Рихтера же описано, как староста открывает навесной замок на пожарном сарае. Вера Васильевна утверждает, что Власов с женщиной (напомню, что это была его кухарка Мария Воронова) просто вышли из кладовой к немецкой машине.
2. По Рихтеру — к дверям сарая поставили автоматчиков, и переводчик крикнул: «Вы окружены! Выходите!» Автоматчиков не было — Вера Васильевна наблюдала все происходящее с расстояния метров в двадцать. Никаких автоматчиков не было, отпирания замка тоже. (Напомню, что Власов просил их не закрывать, чтобы можно было выйти «до ветра».)
А что же было?
Была добровольная сдача в плен!
Немцы, судя по писанию Рихтера, пытались несколько приукрасить фигуру Власова. История в изложении Валентины и Веры Васильевны выглядит совсем не героической: обычный переход на сторону противника без всяких там метаний и борьбы. Более того, судя по всему, осознанный.
У Власова была возможность просто уйти, несмотря на то, что его сторожил полицай Василий Осипов. «Сторожение» это было, по словам сестер Васильевых, совершенно формальным.
Кроме того, все, кто внимательно читал мое повествование, наверняка обратили внимание на одну деталь: старосту регулярно забирали с собой партизаны. Потом он благополучно возвращался в деревню к семье. Если был он настоящим фашистским холуем, его забрали бы всего один раз. Навсегда.
Будь у Власова желание попасть к партизанам — староста деревни Туховежи Василий Васильев мог бы его к ним вывести. Он знал, где их искать.
После войны бывший староста благополучно дожил свои дни, никем не преследуемый, и умер в своей постели на 65-м году жизни. Из «органов» к нему приезжали, о чем-то беседовали и мирно уезжали, пожав Василию Васильевичу руку. Если бы староста сдал славного генерала Власова — руки бы ему не пожимали, а выкручивали.
Есть и еще одно интересное свидетельство о Власове. Правда, в нем много вопросов без ответов.
После Туховежей наш путь лежал на Ям-Тесово — туда, где немцы застрелили и (по книге К. Рихтера) похоронили начальника штаба 2-й УА полковника Виноградова. Я надеялся найти свидетелей этого события, поскольку до сих пор никому не известно место захоронения Виноградова. Ям-Тесово, в отличие от Туховежей, большой поселок городского типа. Большим он был и до войны, поэтому там немцы обосновались серьезно и вели себя совсем не так, как в Туховежах. Жгли дома, расстреливали.
Видно, Богу было угодно, чтобы наша машина затормозила прямо напротив дома Клавдии Степановны Соболевской — единственной жительницы Ям-Тесово, которая жила в войну в этой деревне. Ее отца расстреляли немцы по доносу. Правда, в тот момент, когда немцы застрелили на улице Ям-Тесово полковника Виноградова, ее в деревне не было. Немцы угнали пятнадцатилетнюю Клаву вместе с другими жителями на строительство дороги в Лисино-Корпус.
Числа 15 июля 1942 г. немцы оповестили всех работающих на дороге, что сейчас к ним привезут советского генерала и он будет с ними говорить. Напомню, что в плен Власов сдался 12 июля. То есть прошло всего три дня. Через некоторое время подошла легковая машина, из которой вышел высокий очкастый человек, обратившийся к работающим по-немецки. Это был, как утверждает Клавдия Степановна, генерал Власов.
Я подверг ее слова сомнению: дескать, не может этого быть, по книге Рихтера пленного генерала повезли сначала в Сиверскую, а потом в Винницу. Клавдия Степановна ответила, что генерала видела, как меня сейчас видит, и хорошо помнит его лицо. У меня с собой была книга с фотографиями Власова на чешском языке. Клавдия Степановна сразу же опознала Власова: «Это он с нами разговаривал».
Непонятно только, почему он разговаривал с девушками по-немецки. Ведь не двойника же Власова немцы возили показывать советским людям, работавшим на строительстве дороги?
Долгие годы меня занимала вся эта история. Теперь в ней можно поставить точку: Власов сдался немцам добровольно! Все дальнейшее, происходившее с ним в качестве лидера антибольшевистского сопротивления под знаменами РОА и КОНРа, — логическое продолжение шага, который он сделал 12 июля 1942 г. в Туховежах.
Пропавший батальон
Федор Семенович Андриенко был первым человеком, от которого я услышала о реальном существовании этого батальона. Прежде загадочную аббревиатуру 5-го овдб я видела лишь на конвертах с фронта: так мой отчим Наум Самойлович Файнштейн, командир дорожной роты, обозначал свой адрес.
«Пишу с нового места службы. Теперь я техник-строитель дорожной части, расположенной в глубоком тылу», — прочли мы с мамой в декабре 1941 г. Тыл, конечно, был относительный: станцию Хвойную, где формировался батальон, ежедневно бомбили. Да и недолгий: батальон, приданный штабу 2-й ударной армии, двигался вслед за частями, прорвавшими вражескую оборону на Волхове. Спустя месяц на конвертах появились слова: «Действующая армия» и, несмотря на бодрый тон писем, они тревожили маму. Я же, девятилетняя, эвакуированная в спокойный г. Киров, не представляла толком, что такое фронт, и просто радовалась ласковым письмам дяди Наума.
«Здравствуй, моя любимая Елочка (так отчим называл мою маму) и твоя ветка Изочка! Добрый день, мои дорогие! Сегодня получены подарки для бойцов и командиров{68}. В землянке живется хорошо. Спим на еловых лапах. Мягко и ароматно».
О том, как спали по три часа в сутки, работая ночи напролет, недоедали, укрывались в лесу от снарядов, прикрывая головы лопатами вместо касок, как теряли ставших родными товарищей, — обо всем этом Наум не писал. Много лет спустя нам рассказали об этом ветераны.
— Кормились дорожники по III категории, а люди все больные, ослабленные, — вспоминал Федор Семенович. — Мой товарищ по Одесскому пехотному училищу Гриша Альтшуллер по дороге на фронт заболел сыпным тифом. Сняли его с поезда, а после госпиталя определили в 5-й овдб. Сил у него вовсе не было, от ветра шатало. А работать надо — и бревна таскать, и землю копать. Когда рядом стояли — ходил ему помогать...{69}
В один из таких дней Андриенко и застал Альтшуллера за разговором с его комроты. Федора Семеновича удивило, что Гриша называл своего ротного по имени-отчеству. Видно, и в армии наш дядя Наум, горный инженер по профессии, оставался гражданским человеком. Погиб он, думается, как солдат, но об этом чуть позже.
А с фронтовой фотокарточки он смотрит на нас, одетый в овчинный полушубок и лохматую черную шапку, совсем не по-командирски, а как-то застенчиво. И приписка маме: «Посылаю тебе фотографию. Она хоть и смешная, но по ней видно, сколь тепло одет твой Умка». «Он самый» — сразу узнал Наума Федор Семенович.
Весной им довелось встретиться еще раз. Андриенко возвращался из бани, устроенной в дальней деревушке, а Наум торопился на помывку и спросил на ходу: «Как баня?» Андриенко поднял вверх палец: «Во!»
Об этой бане узнали и мы из апрельского письма. «Сегодня ходил в баню за 18 км. Зато какая чудная была баня! Я испытал истинное удовольствие. Было очень жарко, но я насыпал на голову снега и чувствовал себя прекрасно».
Как и все тылы, 5-й овдб в апреле стоял еще далеко от передовой. Дорожники слышали стрельбу, и им казалось, что стрелковые полки вот-вот прорвутся к Ленинграду. Наум писал нам: «Вчера был большой бой. Казалось, что от канонады расколется земля. Била наша славная артиллерия и "катюши". Надеюсь до мая побывать на нашей даче».
До войны мы снимали дачу в Вырице. В 42-м 2-я ударная не дошла до нее 26 км, остановленная немцами в Порожке.
Положение наших войск, углубившихся в леса на 75 км, с трех сторон окруженных противником, было далеко не блестящим, но знало о том лишь высокое командование. В частях каждый выполнял свое дело. Стрелковые подразделения держали оборону на вверенных им участках; дорожники, не покладая рук, прокладывали лежневки и гати по раскисшим тропам. Наступили северные белые ночи — раздолье для вражеской авиации. «"Гансы" все так же летают, — писал Наум. — Два дня назад немецкая сволочь разбила сделанное нашими руками. Поправили».
Доставка продовольствия и боеприпасов в окруженную армию производилась по узкому 5-километровому «коридору» от д. Кречно до Мясного Бора. Горловина зимнего прорыва к весне превратилась в пульсирующий клапан, который то захлопывался немцами, то вновь открывался нашими дорогой ценой. Спустя много лет нам стали понятны строки Наумовых писем: «Нас хотели послать в "горлышко" — основание нашего клина, но отменили, ибо мы там уже достаточно пробыли».
Письма еще шли, и будущая встреча мамы с отчимом не казалась такой уж немыслимой. «Что касается встречи с тобой, то я не остановился бы перед тем, чтобы два раза пройти через Долину смерти или "чертов мост" (есть у нас такое место, где сильно пахнет могилой), да не пускают. Этой ночью отрезанные "гансы" пытались пробиться, но были наказаны. Скоро их всех отправят к предкам — псам-рыцарям!»
Об истинном положении дел в 5-м овдб, видимо, не догадывались: немцы вовсе не пробивались из окружения, а, наступая с севера и юга на «горлышко», отрезали 2-ю ударную...
В письме от 18 мая Наум сообщает: «заканчиваем выполнение правительственного задания». По времени это совпадает с завершением строительства узкоколейки, по которой удалось вывезти из «мешка» часть раненых. Последнее письмо от 23 мая мы получили в июне. Как всегда, оно было оптимистичным. «Все мы здесь, да и вы у себя, наверное, очень обрадовались успехам нашего оружия на Харьковском направлении. Чем бить — у нас теперь есть, а желание драться — огромное. Всегда помню твой наказ и, по возможности, берегу себя, но краснеть тебе за меня не придется. Я не трус и никто из нас этого сказать не может».
Больше писем не было. С июля маме перестали выплачивать деньги по аттестату. На все запросы о судьбе отчима в военкомате отвечали одно и то же: «В списках убитых, умерших от ран и пропавших без вести не значится».
Прошло долгих два года, и мы вернулись в освобожденный от блокады Ленинград. Дома было пусто и тихо: кто умер от голода, кто еще воевал. В нашем Ленинском военкомате о судьбе Наума также ничего не знали. Однажды маме даже сказали: «Прекратите сюда ходить! Не значится — значит, в плену, а предателей мы не ищем!»
Мама хорошо помнила слова Наума, сказанные им на прощанье: «Куда бы я ни делся, знай, что в плену меня быть не может...» Он ведь понимал, что еврею в гитлеровском плену делать нечего.
После войны мы много раз посылали запросы в Министерство обороны, в отдел кадров и архивы и получали однотипные невразумительные ответы: не числится, не состоит.
В 1985 г. письмо из ЦАМО оказалось более пространным: «полевая почта № 1550 относится к штабу 2-й ударной армии». Первая мысль была обжигающе горькой: «Боже мой, в той самой, власовской...» Ведь четыре десятилетия после войны наименование этой армии постоянно связывалось с именем генерала А. А. Власова, сформировавшего в плену РОА, воевавшую на стороне Германии. И хотя это случилось два года спустя после гибели 2-й ударной первого формирования, Главному Политуправлению Красной Армии показалось удобным списать неудачу Любанской операции на изменившего генерала. Ведь эта операция (немцы называли ее Волховским сражением) длилась более полугода и стоила нам 150 тысяч солдатских жизней, но главные виновники трагедии сидели столь высоко, что никто не решался их назвать.
Поездки в Мясной Бор, встречи с ветеранами позволили представить положение, в котором оказались окруженцы. Голод, до предела сжатое кольцо, тысячи невывезенных раненых и отчаянный прорыв к своим 24 июня 42-го года. Вырваться из адского котла удалось немногим. Из 5-го овдб — никому.
В Центральном архиве Министерства обороны удалось узнать, что сформирован батальон был 29 декабря 1941 г., придан штабу 4-й армии, с февраля — 2-й ударной. На 01.01.42 г. в батальоне состоял 621 человек, имелось 44 лошади, 4 грузовика, 1 трактор и 5 винтовок. Командовал батальоном кадровый военный, майор Михаил Алексеевич Шелепин. Его, а также начальника автодорожного отдела 2-й УА Н. Н. Шешминцева близко знал полковник В. А. Кременицкий, рассказавший о совместной службе в железнодорожных войсках на Дальнем Востоке.
К июню 42-го 5-й овдб насчитывал 342 человека, и 23.06 был придан для осуществления прорыва 46-й стрелковой дивизии. После 25-го июня и дорожный батальон, и 46-я дивизия перестали существовать. Из 5-го овдб не вышел никто, из АДО — один майор Шешминцев, погибший в 1943 г. Судьбы комбата Шелепина и командиров рот неизвестны.
Заново сформированный в августе 1942 г. 5-й отдельный дорожно-строительный батальон не имел в своем составе ни одного человека из 5-го овдб, разделившего трагическую судьбу солдат 2-й ударной. Остались лишь скупые строчки в архиве да память в осиротевших семьях, пожелтевшие письма и выцветшие фотокарточки...
Расскажу за отца...
Многие воспоминания участников и очевидцев Любанской операции перекликаются с событиями, услышанными от отца, как будто он снова рассказывает о событиях тех далеких лет. В 34 года отец пережил все невзгоды и лишения наступления и окружения 2-й ударной армии первого формирования, почти три года находился в плену. В годы война наша семья получила извещение, что «Марышев М. И. пропал без вести». По этой причине нам не полагалось ни льгот, ни пособия.
Отец вернулся домой живым, правда, с клеймом «власовец» и «военнопленный, освобожденный американскими войсками». Это клеймо много лет висело над нашей семьей. Сейчас отчетливо понимаю — отец чувствовал себя виноватым, особенно перед сыновьями за то, что не мог рассказать всю правду о пережитом.
О себе отец рассказывал редко и мало. Но из бесед с ним, особенно в 50-е годы, у меня сложилась иная, по сравнению с официальной, точка зрения о пленении солдат 2-й ударной. Наша семья предпочитала не афишировать участие отца в боях под Мясным Бором в составе 2-й УА. После окончания средней школы в 1954 г. у меня появились проблемы с поступлением в вуз.
В 1953 г. после смерти И. В. Сталина к отцу приезжали несколько человек, с которыми он был в лагерях. Делясь воспоминаниями, они вели долгие разговоры.
29 августа 1941 г. отец был мобилизован в ряды Красной Армии из д. Крапивино Кемеровской области и 1 сентября зачислен начальником лечебного отдела 938-го артполка 366-й сд в звании капитана ветеринарной службы. Полк и дивизия формировались в г. Томске из частей и соединений Сибирского военного округа. 61 % офицерского и сержантского состава был призван из запаса. Последний эшелон дивизии ушел из Томска 9 ноября 1941 г. 18 ноября части дивизии прибыли в Вологду, затем походным порядком направились к Череповцу, а далее эшелоном — на Тихвин.
С 23 ноября 938-й ап участвовал в боях за Тихвин, который был освобожден 9 декабря. После освобождения Тихвина полк маршем был отправлен на Волховский фронт.
Во время следования эшелона на фронт Михаилу Ивановичу удалось создать дезинфекционную камеру для санитарной обработки лошадей в условиях движения состава. За организацию санобработки и обеспечение сохранности лошадей в боевых условиях в декабре 1941 г. он был представлен к очередному воинскому званию.
25 января 1942 г., прорвав немецкую оборону в районе Мясного Бора, 366-я сд вела боевые действия на рубеже Мясной Бор-Финев Луг на левом фланге 2-й ударной армии. В конце зимы штаб дивизии размещался в д. Клепцы. За успешные боевые действия в марте дивизию переименовали в 19-ю гвардейскую, соответственно были переименованы и полки, входящие в ее состав. Отцу было присвоено звание подполковника ветеринарной службы. 9 апреля его назначают старшим ветврачом 56-го гвардейского сп 19-й гвардейской сд. С наступлением весенней распутицы 45-й гвардейский ап (бывший 938-й) потерял боеспособность ввиду потерь личного состава, отсутствия снарядов, гибели лошадей (использование конной тяги составляло 90 %). Оставшихся артиллеристов обычно переводили в пехоту.
Отец часто упоминал названия: Будогощь, Чудово, Мясной Бор, деревни Большое и Малое Замошье, Замошские болота и ряд других. Рассказывал об окружении, постоянных обстрелах, огненном коридоре (Долине смерти), о том, как гибли люди, как теряли лошадей. Как привыкали к постоянным обстрелам, ночевкам в лесу и на болоте. Чем и как можно питаться в лесу. Рассказывал, как разводить костер, чтобы не было видно со стороны. Вспоминал и о стычках с немцами, когда, порой, и патронов-то не было. В двадцатых числах июня постоянно обнаруживалось присутствие немцев — голоса, лай собак.
При выходе из окружения часть подразделений 19-й гвардейской дивизии, в том числе и 56-го полка, вышла на позиции 305-й дивизии, которая вела оборонительные бои в районе деревень Большое и Малое Замошье.
24 июня отец находился в составе сил прикрытия 19-й сд, которые обеспечивали выход из окружения основных частей к Мясному Бору. И только 26-го части прикрытия, находясь в окружении, должны были оторваться от противника и мелкими группами пробиваться к своим, когда на путях отхода наших частей уже оказались немцы, а коридор к Мясному Бору был закрыт.
Отец рассказывал, что, выходя из окружения группой в 5–9 человек, они сделали передышку под дубом у реки. Вероятно, это была р. Кересть. Там закопали документы полка и свои в большой жестяной коробке. Это было в ночь с 26 на 27 июня. Когда отец спускался к реке за водой, он был контужен взрывом артиллерийского снаряда и попал в плен в 2-х километрах от деревни Малое Замошье.
Остатки 2-й УА, голодные, изможденные, группами и поодиночке пытались пробиться к своим. 19-я гв. дивизия из окружения пробивалась не по «коридору», простреливаемому со всех сторон, а по немецким тылам в направлении Теремец Курляндский. Почти вся дивизия погибла, из окружения вышло всего 136 человек. Одни погибли от огневого воздействия немцев, других поглотили болота, а многие, обессилев, попали в плен. В плену оказались десятки тысяч воинов 2-й ударной, в том числе и М. И. Марышев.
С 27 июня у отца начались дни немецкого плена, травля собаками, голод, избиения. В пересыльном лагере г. Каунаса он находился с 11 июля по 4 августа 1942 г. Территория лагеря была обнесена колючей проволокой. Внутри, на некотором расстоянии от ограды, была предупредительная зона, пересекать которую запрещалось. На вышках дежурили немецкие часовые. Внешний периметр лагеря обходили патрули. Первоначально на территории росла трава, вскоре ее всю съели, осталась голая земля без признаков растительности. В предупредительной зоне зелень была, и ее пытались рвать. Но не всем везло — часовые стреляли без предупреждения.
После пересыльного лагеря отец находился в лагерях на территории Германии. Первоначально немцы не вели пофамильный учет пленных. В одном из лагерей у него изъяли документы и записную книжку с медицинскими записями на латинском языке — это были рецепты лечения лошадей от разных болезней. Видимо, поэтому ему позволили лечить пленных красноармейцев{70}. В дальнейшем он принимал участие в движении Сопротивления, спасая жизнь многим военнопленным. Их помещали в лагерный лазарет, прикрепляли бирки умерших, затем под видом трупов выносили за пределы лагеря. Чтобы военнопленные могли попасть в лазарет, отец советовал им натирать ступни ног шинельным сукном до такого состояния, что ходить на работы становилось невозможно.
В лагере военнопленных 4 «Б» «Саксония» отец находился с 7 августа по 10 октября 1942 г. Далее был лагерь в/п 170/33 под г. Дессау, в котором он пробыл до 22 июля 1943 г.
В последнем лагере № 1138 (д. Беендорф, Западная Германия) отец находился с 22 марта 1943 г. Узники лагеря работали под землей в штольнях, пробитых в горе. Весной 1945 г., при угрозе освобождения лагеря частями американских войск, охрана стала загонять военнопленных в штольни, чтобы уничтожить. Узники отказались быть заживо погребенными, перебили охрану и завладели лагерем, при этом многие погибли. К счастью, крупных немецких сил поблизости не оказалось. Группа военнопленных, в составе которой был и мой отец, организовала охрану продовольственных складов, поскольку изможденные, голодные люди могли умереть от неконтролируемого потребления еды.
12 апреля 1945 г. подошли американские войска. Вскоре после освобождения американцы предложили группе бывших военнопленных (около 50 человек) — офицерам в звании «подполковник» и старше, а также известным людям (например, первому директору Шатурской ГРЭС, сыну директора Большого театра и другим) — уехать в Америку. В этой группе был и отец. От предложения американцев все отказались, и тогда 11 мая их передали советской стороне.
Всей группе предъявили обвинение по 58-й статье — измена Родине. Бывших советских военнопленных поместили в пересыльный лагерь близ немецкого города Ораниенбург, где они проходили спецпроверку и где комплектовалась команда для отправки на Родину.
В город Овруч 2003 репатриированных прибыли 13 июля 1945 г. На следующий день всех зачислили в списки части и поставили на все виды довольствия в 102-м запасном стрелковом полку 21-й запасной дивизии и начали распределять по категориям в соответствии с критериями контрразведки СМЕРШ. (Всего существовало три категории.)
Бывшие военнопленные рядового и сержантского состава, служившие в немецкой армии, «власовцы» и полицейские подлежали направлению в проверочно-фильтрационные лагеря НКВД СССР. Их сводили в команды по 500–1000 человек для отправки в лагеря НКВД. Остальные направлялись в рабочие батальоны.
Поскольку в июне 1942 г. отец находился в составе 2-й ударной армии, которой тогда командовал генерал Власов, почти три года находился в плену и был освобожден американскими войсками, его внесли в список бывших военнослужащих Красной Армии 2-й категории, подлежащих направлению в спецлагеря. В 102-м запасному полку 21-й сд был сформирован рабочий батальон № 3 в количестве 996 человек. 20 июля от станции Овруч эшелон № 27425 с рабочим батальоном отправился в Сибирь. Две рабочие роты были направлены в распоряжение Вяземского леспромхоза Иркутской области, две — на Черемышненский комбинат (г. Томск). Эшелон сопровождал взвод охраны в количестве 41 человека сержантского состава.
Порядок использования рабочих батальонов в спецлагере определялся директивой Киевского военного округа и предусматривал следующее: 1) личный состав рабочего батальона 2-й категории по прибытии на место работы продолжает обучаться и проверяться местными органами НКГБ и должен состоять на учете в местных военкоматах; 2) выводы их на работы производить строевыми подразделениями включительно до отделения, учитывая при этом интересы производства. Работать на производстве должны под наблюдением соответствующих командиров без спецохраны; 3) по общежитиям репатриированные должны быть размещены обязательно в порядке строевых подразделений; 4) материальное обеспечение, питание, медицинское и культурное обслуживание производится за счет предприятий наравне с кадровыми рабочими.
В спецлагере отцу пришлось строить лагеря для уголовников, прокладывать гатиевые дороги, узкоколейную железную дорогу. Лагеря строили на расстоянии 5–7 км друг от друга. Срубленный лес уносили за несколько километров. Все это длилось несколько месяцев, до тех пор, пока лейтенант, надзиравший за рабочими, не получил отпуск и не собрался ехать на юг. Группа бывших военнопленных написала письмо И. В. Сталину, уговорив лейтенанта доставить его в Москву и сообщив номер телефона директора Большого театра. В Москве после телефонного разговора лейтенанту назначили место встречи, где его подобрала легковая машина. Она покружила по городу, после чего лейтенант был пересажен в другую машину, где и рассказал директору Большого театра о его сыне и передал письмо. После этого лейтенанту были вручены проездные документы и он, не задерживаясь, покинул Москву.
Осенью 1945 г., после окончания строительства очередного лагеря, бывших военнопленных должны были отправить на новое место, однако прибывший в это время самолет доставил какие-то документы, после чего всю группу вывезли из спецлагеря.
10 ноября 1945 г. отец в числе 534 человек был переведен в штат 77-го запасного полка в г. Коростень в соответствии с приказом, в котором говорилось: «Нижепоименованный репатриированный состав, отнесенный при спецпроверке ко 2-й категории и не получивший подтверждения в офицерских званиях из УСУ ГУК НКО, перевести в рядовой и сержантский состав».
Однако 30 ноября начальник отдела контрразведки СМЕРШ 21-й запасной дивизии подписал список репатриантов, подлежащих демобилизации. В нем под № 59 значится Марышев Михаил Иванович, 1907 г. р., ветврач.
После прохождения медицинской комиссии 27 декабря 1945 г. отца демобилизовали в звании сержанта.
Отец появился дома морозным январским вечером 1946 г. Горела керосиновая лампа. Я с братом лежал на кровати за ширмой напротив входной двери. Вдруг дверь открывается и на пороге дома в клубах морозного воздуха появляется какой-то незнакомый мужик, небритый и одетый не по-сибирски. Входные двери в то время не принято было запирать. Мы очень испугались и долго не могли оправиться от испуга.
Возвратившись домой, отец сначала работал главным ветврачом Крапивинского района Кемеровской области. Ему приходилось бывать в командировках по сибирским таежным поселениям. Отца уважали, обращались за советом и помощью по разным житейским вопросам. Он оказывал ветеринарную помощь, лечил всех домашних животных. Откликался на беду в любое время суток. Ходил на вызовы по ночам. Был доброжелателен, справедлив. Хочется привести слова из присланного мне письма от М. К. Диановой из Прокопьевска: «Все, кто знал Михаила Ивановича, уважали его как прекрасного человека и жалеют, что он так много пережил с этим пленом. Редко рождаются такие люди, как твои родители».
В 1970 г. Михаила Ивановича вызвали в Прокопьевский горком партии и в военкомат, предложив написать заявления о восстановлении в партии и в воинском звании. Будучи не совсем здоровым, он отказался, объяснив это тем, что дети уже выросли, а для себя такой необходимости он не видел.
Длительное пребывание в невыносимых условиях плена и перенесенное заболевание клещевым энцефалитом подорвали его здоровье. Отец умер 12 декабря 1974 г.
Документальных свидетельств отца о войне в нашей семье почти не осталось. Те немногие записи, что были у него, письма, а также немногочисленные документы он уничтожил до своей кончины. Возможно, он все еще боялся навредить сыновьям своими бумагами, напоминающими войну, окружение, плен. Остался только блокнот, в котором записан не один десяток фамилий с адресами его земляков, да фотография сыновей, которую он пронес через все невзгоды и лишения военного лихолетья. Вспоминая об отце, мама всегда замолкала. Только слезы набегали, и как-то отстраненно, про себя, она повторяла: «Какой же он ад прошел, какие мучения перенес…»
Мне, сыну участника боев в Мясном Бору, военному пенсионеру, довелось посетить места, где шли бои 1942 г., в День Победы в 2003 г.
Недалеко от деревни Мясной Бор на опушке леса, как бы в шахматном порядке растет кустарник. Он растет в воронках диаметром 3–5 м, залитых водой. На дне воронок после вычерпывания воды до сих пор поисковики находят останки воинов, оружие. Каждый из «пропавших без вести» погиб с оружием в руках. Это лучшее подтверждение тому, что окруженные сражались до последней капли крови.
Земля все еще усеяна ржавым металлом, кажется, не найти и квадратного метра без ржавых патронов, разбросанных большими и малыми кучами. Попадаются проржавевшие патронные коробки от пулеметов, каски, остатки гильз от снарядов и осветительных ракет.
Случайно в сырой земле попался на глаза ржавый снаряд в полном снаряжении весом около 3 кг, видимо, от немецкой пушки калибра 37 мм. Более 60-ти лет это «добро» ржавеет на нашей земле, но не становится менее опасным. И в наши дни эти взрывоопасные предметы могут принести печаль в чей-то дом...
Летом того же года удалось побывать в д. Малое Замошье, где держала оборону 305-я дивизия и где отец попал в плен. Я прошел по болотистой местности, в сторону р. Кересть порядка семи километров. Места труднопроходимые, буреломные. По пути попадалось много воронок от снарядов, остатки блиндажей. На просеке ближе к реке приборы показали наличие под землей крупного металлического объекта. Это мог быть либо остов автомашины, либо другая техника, схожая по габаритам. В этих местах в июне 1942 г. взрывали реактивные установки «катюши».
Здесь в тяжелейших условиях воевали наши отцы и деды.
366-я стояла у нас
Я родился в Клепцах в 1925 г., недалеко от ст. Рогавка. В деревне было 54 двора. Половина народа работала на торфопредприятии, 20 семей — в колхозе «Красный Пахарь».
В 1940 г. я закончил семилетку и поступил в 13-е новгородское ремесленное училище учиться на токаря-универсала. Приехал домой на каникулы, а тут — война... Отца и двух старших братьев-колхозников сразу взяли в армию, торфоразработчики имели бронь.
Очень скоро немцы начали бомбить станцию. Мы забрали скотину и ушли в лес. В деревне остались одни старики. 19 августа немцы появились в Клепцах. На машинах и мотоциклах проехали в сторону Любани. У нас гарнизона не оставили, но спустя какое-то время приехали несколько человек, собрали сход и предложили выбрать старосту. Люди избрали Степана Ивановича Тимофеева — бывшего председателя колхоза.
Немцы уехали, а в деревне разгорелся спор: как делить колхозный урожай — по едокам либо по трудодням. Председатель сказал: «Как было — по трудодням, так и будет». Зерно разделили между колхозниками, а торфоразработчики затаили недовольство.
В Рогавке был сформирован партизанский отряд под руководством бывшего начальника строительства Краснова. Особых действий он не проявлял: не хватало оружия, взрывчатки, боеприпасов.
Степан Иванович выделял из колхозных запасов муку, картошку, хлеб. Нагружали подводу продуктами, прикрывали сеном, и я отвозил их на лошади за железную дорогу к сенокосам между Рогавкой и Керестью, где подводу ждали партизаны. Деревенские об этом знали, но 12 обиженных торфоразработчиков донесли немцам. Тимофеева казнили. Мать очень боялась, что возьмут и меня, не выпускала из дома. Но, по-видимому, обо мне в доносе ничего не было и меня не тронули.
В декабре, в самые морозы, через деревню потянулись обозы немцев — гнали от Тихвина. Они набивались в дома, отнимали валенки, свитера. Мы обшивали валенки тряпками, чтобы придать им поношенный вид. Отбирали и кур, так что своих мы поспешили прирезать. Было у нас пять ульев с пчелами: немцы их залили водой и сожгли.
25 декабря немцы праздновали рождество. Получив посылки из Германии, угощали конфетами ребят. В наших комнатах жили немцы, мы к ним не заходили: теснились вместе с двенадцатью беженцами в кухне.
28 января начался минометный обстрел. Мины довольно точно ложились вокруг деревни. Началось наступление наших войск. В Клепцах стоял батальон «СС». Примерно 300 человек бежали, их отход прикрывали пятеро автоматчиков. Появились наши с криками «Ура!». Одни пошли на Глухую Кересть, другие — на Вдицко и Кривино. У нас остановилась 366-я дивизия полковника С. И. Буланова. Сам комдив — плотный, среднего роста, всегда чисто выбритый, подтянутый, поселился в доме Анны Кондратьевой. Нередко его можно было видеть верхом на лошади, посадка у него была превосходная.
В нашем доме разместился взвод артиллерийской разведки. Часто бывал начальник артиллерии полковник Ковальчук. Артиллерия состояла, в основном, из 76-миллиметровых пушек на тракторной тяге. Трактора «Сталинец» заправлялись керосином. Были и 45-миллиметровые орудия.
Клепцы взяли 28-го, Чауни — 29 января. На поле боя осталось более 100 убитых. Жители собирали их на подводы, искали медальоны и документы — сдавали в штаб. Могилы рыла вся деревня: земля промерзла на 90 см. Было около 300 раненых, на многих заборах после боя остались кровяные сосульки. У нас разместился медсанбат — там лечили легкораненых, тяжелых отвозили в Рогавку, где в здании школы был организован госпиталь.
Гузи и Пятилипы остались у немцев. Наши две недели не наступали, и эта передышка, как мне кажется, сыграла роковую роль. Немцы успели здорово укрепиться, в Пятилипах было очень много минометов и пулеметов, в с. Гора — тяжелая артиллерия. Сколько наши потом не наступали — все безрезультатно. Атаки, как по расписанию, начинались в 4 часа утра, чтобы ворваться в Гузи до рассвета, но немцы были к этому готовы и расстреливали наших в упор. Боеприпасов у них было достаточно, у нас — лимит: по 6 снарядов на пушку, 100–150 в день. Эти две деревни погубили более 3000 человек: туда идет батальон, обратно возвращается кучка раненых. Пополнение поступало почти ежедневно, но в небольшом количестве, их не успевали даже вносить в списки, отправляя наутро в бой.
Дома я вслушивался в разговоры военных и удивлялся, что наступают наши все время в лоб. Я знал обходной путь до Верхней Горки, куда от с. Гора вело узкое шоссе Батецкая-Луга. Но никто меня, понятно, 16-летнего пацана, не спрашивал. К с. Гора можно было подойти через болото у Верхней Горки, в обход Пятилип, тогда, возможно, был бы результат.
Бои шли весь февраль и март. Но в марте резко ухудшилось снабжение: немцы перекрыли «коридор» у Мясного Бора. Прилетали самолеты — «кукурузники», сбрасывали без парашютов продукты: сухари, ящики с маслом.
Вышел приказ построить узкоколейку. Наш участок от Финева Луга до Новой Керести — 12 км и далее, до Мясного Бора, еще 16. Все жители были мобилизованы на строительство. Мы тесали и укладывали шпалы, расшивали полотно до Глухой Керести, снимали пути, грузили вручную на платформы и по старой торфяной узкоколейке отправляли с болота под Новую Кересть. Выдергивали все костыли и гайки — ничего не бросали. Работали как пчелки, только по ночам и в пасмурную погоду — иначе налетала немецкая авиация.
26 мая вышел приказ на отход к Мясному Бору. Жителей предполагалось эвакуировать в Алтайский край. Корову мы зарезали, продали солдатам. 31-го пошли по узкоколейке. Она была забита ранеными в решетках и платформами с пушками — они так и достались немцам.
Немцы бомбили беспрестанно две недели, благо погода стояла ясная. Потом они взяли Глухую Кересть, а Клепцы подожгли наши, чтобы не оставлять врагу: из 54 домов уцелело шесть.
Мы шли вшестером: мама, бабушка и трое детей. Дошли почти до «коридора», где нас капитально закрыли. Вернулись в Новую Кересть, где скопилась уйма народа — военного и гражданского. Начался настоящий голод, люди вымирали целыми семьями. У нас от голода умерла бабушка. Мучили комары и вши. Разводили костры, вытряхивали над ними одежду. Кипятили болотную воду. Повсюду в шалашах лежали раненые, помощи им не было никакой. Стонут, просят пить. Зачерпнешь воды из воронки — дашь. Раз мне повезло: нашел лошадиное копыто, целый день жарил на костре, вечером разбили, разделили на кусочки.
Немцы бросали осколочные бомбы, они лишь коснутся взрывателем земли — разлетаются на мелкие осколки и поражают все живое. Многие гибли от минометных обстрелов. Прямое попадание в шалаш, и от него остается пустое место.
Числа 10–15 июня я видел полковников Буланова и Ковальчука. Они в фуражках стояли на поляне и о чем-то разговаривали с незнакомым генералом с ромбами в петлицах.
22 июня мы находились в Новой Керести. Ночью солдаты пошли на прорыв, в самое пекло. Из «коридора» доносилась беспрерывная стрельба, полыхало зарево — горел лес.
Наутро немцы прочесывали лес. Солдат забирали в плен, нас прогнали домой. Мы шли пешком, голодные. В Клепцах люди набились, сколько возможно, в шесть уцелевших домов. 15 человек уехали в Верхнюю Горку — она меньше пострадала.
У нас вскоре разразился сыпной тиф и половина людей поумирала.
В Клепцах снова были немцы. Появилась газета на русском языке — «Северное слово». Однажды я увидел в ней карикатуру на Сталина и сообщение, что в «кесселе» — мешке под Мясным Бором взято 32 тысячи наших пленных.
В октябре 1943 г. немцев погнали из-под Ленинграда и 24–26 октября нас выгнали из деревни. Молодежь, в том числе и меня с сестрой, забрали в лагерь в д. Бор, остальных (и маму с младшими) отправили в Прибалтику.
Лагерь располагался недалеко от Раглиц, где стоял штаб немецкого корпуса. Мы жили в круглых военных бараках, работали в лесу и на ремонте дороги. Кормили скверно — несоленой брюквой с водой, 400 г хлеба с опилками, утром и вечером — чай из травы без сахара. Один раз, в Рождество, дали сладкую пшенную похлебку.
В 1944 г. нас погнали пешком через Батецкую-Псков в Эстонию, затем машинами отправили в Латвию, на ст. Лизуме, где мы работали в лесу, готовя бревна для лесопилки. Пиломатериалы немцы отправляли в Германию.
В августе 1944 г. услышали о наступлении наших. Мы с Васей Агеевым организовали побег семерых человек и пошли в направлении канонады. Шли три дня и добрались до наших. В особом отделе армии нас допрашивал полковник Комаров. Потом на месяц отправили в запасной полк, где мы проходили обучение. Наконец, явился «покупатель», спрашивает:
— У кого образование десять классов? -… Ни у кого…
— У кого семь?
Я вышел и ребятам шепнул:
— Выходите, никто проверять не будет.
В составе маршевой роты (200 человек) мы попали на фронт. Меня взяли в артиллерию, выучился на наводчика 76-миллиметровой пушки. Освобождали Прибалтику, Польшу. 16 апреля 1945 г. оказались на Кюстринском плацдарме. Оттуда шло наступление на Берлин. Снарядов теперь было: стреляй — не хочу! Выпускали по 300 снарядов за ночь, а у меня не выходили из головы артиллеристы в Клепцах, имевшие по 6 снарядов на пушку...
Последний выстрел я сделал 2 мая 1945 г., но прослужил в Германии еще пять лет, вернувшись домой младшим сержантом.
Мы жили на линии фронта
Родом я из д. Нестерково на р. Оредеж. Деревня небольшая — всего 60 дворов.
Когда началась война, фронт подошел к нам уже в августе — в деревню пришли немцы. Перебили весь скот и птицу, оставили жителям одну картошку.
В январе 1942 г. началось наступление наших войск на Волхове, и немецкий гарнизон отступил к ст. Новинка — за 10 км от нашей деревни. Однажды утром мы проснулись от шума на реке. Выбежав из домов, увидели конников, поднимавшихся к нам по Оредежи. Это была кавалерия 2-й ударной армии, прорвавшей фронт на Волхове. Часть кавалеристов осталась в Нестеркове, другие пошли в Савкино и Порожек.
Немцы стремились вернуть утраченные позиции, и вокруг деревни постоянно шли бои. В марте они особенно усилились, и наши войска решили отойти, оставив в Нестеркове отряд прикрытия.
Для перевозки боеприпасов сформировали обоз из местных жителей: 10 стариков и я, одиннадцатилетний. Погрузили в телеги ящики со снарядами, забросали их хворостом и на рассвете двинулись вверх по реке к Порожку. Вблизи этой деревни до войны строилась железнодорожная линия Чудово-Веймарн. Поезда по ней еще не ходили, но немцы пустили дрезину и контролировали окрестности. Вскоре мы заметили в воздухе немецкий самолет — «раму». Командир, с которым я ехал в повозке, объяснял, что это фотограф-разведчик, и прикрывал меня полой своего полушубка.
Не доезжая Порожка, мы свернули в лес и затем — на восток, откуда доносилась стрельба и пахло горелым: там шел бой. Слева от дороги показались белые палатки госпиталя, к которым без конца подвозили раненых. Наш обоз остановился. Мой командир подозвал бойца и приказал отвезти повозку к передовой. Уже наступила ночь, когда мне вернули лошадь и сани. Командир дал на дорогу несколько сухарей и велел возвращаться домой. Вокруг все гремело и трещало — бой приближался. Наш обоз растянулся, и казалось, что обратной дороги из этого ада нет. Но, спасибо моей умной лошадке-монголке и добрым канадским саням, я все же добрался до дому.
Утром начался бой за Нестерково. Немцы согнали жителей в крайние дома и установили пулеметы, превратив нас в заложников. В том бою погибли все красноармейцы и несколько местных жителей. Сгорело много домов, и люди потеряли все свое имущество. У нашего дома бронебойным снарядом оторвало угол, но мы спрятались в подвал и уцелели.
Весь март шли беспрерывные бои. Наши отошли к Порожку, но бои продолжались и там. В Нестеркове не осталось ни скота, ни картошки, и начался настоящий голод. Питались, чем придется: корой деревьев, костями павших лошадей. У нас сохранилась сыромятная кожа и липовые заготовки для каблуков: до войны отец сдавал их на обувную фабрику «Скороход». Теперь мы мололи эти липовые брусочки на мясорубке, варили и ели.
Из деревни нас никуда не выпускали, но в окрестных лесах действовали партизанские отряды Васильева и Болознева, и жители ухитрялись им помогать. Собирали теплые вещи, и староста Иван Трошков передавал их партизанам.
К весне у нас не осталось никаких припасов. На продукты променяли все, вплоть до чугунов. Я совсем опух и не мог подняться даже на маленький пригорок. Не было соли, и, когда в Новинке разбомбило соляной пакгауз, жители потихоньку наведывались туда и приносили соль, смешанную с землей.
Когда пришло лето, стало чуть легче: ели клевер, лебеду, грибы.
Так мы дожили до 1943 г. Одной зимней ночью гитлеровцы выгнали всех из домов и подожгли деревню. Кто пытался бежать — расстреливали. Погнали нас в Новинку, где погрузили в эшелон и повезли на запад. Временами поезд останавливался. Мы выходили и пилили дрова для паровоза.
В Бресте нас пересадили в другой эшелон и повезли в Освенцим. Здесь мы прошли санобработку и сортировку — отбирались годные для дальнейшей работы, а негодные оставались в лагере смерти.
Нашу семью признали годной и вместе с другими остарбайтерами отправили в австрийский город Оберайх, где мы под бомбежками восстанавливали железную дорогу.
В мае 1945 г. нас освободили части Красной Армии, и мы вернулись на родину.
Дом наш сожгли немцы, пришлось строиться заново, но у нас было главное: мы снова были свободны. Ведь это же счастье: могу в лес пойти, могу щавель собирать и никто мне не скажет: «Не смей!»
В Финевке не забыли войну...
Родом я из Михайловского, что возле Пушкинских Гор. Родилась в 1915 г. В 1933 г. нас раскулачили и сослали в Рогавку, за 101 км. Поселились в Финевке, построились. Правильно-то деревня Финев Луг называется. До войны красивая была деревня, большая, в 120 дворов. Но колхоз «Прогресс» нищенствовал, вечно без хлеба сидели.
Началась война. В июле из Луги потянулись наши отступавшие части. Бойцы грязные, измученные, с заросшими пасмурными лицами. Один зашел к нам — весь в чирьях. Я ему к больным местам тряпки с творогом привязала.
Потом налетели немецкие самолеты, бомбили станцию. Из Ленинграда шел состав с боеприпасами. Сопровождали его моряки в бушлатах. Только переехали железнодорожный мост у Керести (высокий такой был, под ним узкоколейка к торфопредприятию подходила), как перед паровозом разорвалась бомба. Жители (и я тоже) разгружали вагоны, уносили на носилках снаряды. Через сутки линию восстановили.
Иногда из леса появлялись наши бойцы, отставшие от своих частей. Стучались ночью в окошко, просили поесть и переодеться. Я мужнино все отдала, один костюм остался. А тут — командир из окружения. Отдала и костюм. Жена его после войны мне писала, что линию фронта он тогда перешел, там уж убили.
Горел Новгород — в той стороне день и ночь полыхало зарево. Вскоре начались пожары и в Финевке — свои же и жгли, чтобы немцам не досталось. Странно только, что жилые дома сожгли, а нефтебазу оставили...
Мы в лесу прятались. Немцы с самолетов листовки бросали, приказывали домой возвращаться. У нас дом сгорел (в Финевке только шесть домов и осталось), а корова уцелела — как-то сумела из двора в огород выбраться. Немцы ходят с переводчиком, выпытывают, кто поджег деревню. «Не знаем, — отвечаем, — в лесу были...» Ничего-то не осталось — ни в руки взять, ни на ноги обуть. Набились в уцелевшие дома, землянки соорудили. Есть нечего — ведь и житницы сгорели. Прошел слух, что на Волхове баржи с крупой и солью затонули. От нас порядочно — километров с полета будет, но кое-кто отправился туда за провизией. Немцы гоняли всех на работу — железную дорогу под их вагоны переделывать. У них колея на 10 см уже, а составы от самого Берлина шли... Работа тяжелая, все вручную. Поначалу нам хоть с конвоиром повезло — пожилой немец оказался добрым человеком. Видит, что мы едва идем, всегда скажет: «Сядьте, отдохните». Перерыв на обед объявит, а у иных с собой ничего нет. Свой кусок отдаст. Хороший был, дай Бог ему здоровья, если живой еще. Потом конвоира сменили, и новый — эстонский полицай — был презлющий. Чуть что не так — палкой колотит, пропади он пропадом. После работы паек выдавали: кусочек хлеба с опилками. Иногда повидла ложку добавят. Пока до дома идешь, все и сощиплешь...
В январе 1942 г. от Волхова началось наступление наших войск. Много народу тогда полегло. Как, например, Финевку брали? Одна партия идет в атаку — перебьют. Других пошлют — и тех уложат. В «лоб» ничего не получалось. Взяли деревню и станцию, только когда в обход пошли — со стороны Керести. Немцы наконец побежали и остановились в 10 км от нас — в Пятилипах, Недомыслях, в с. Гора.
А в Финевке снова были свои. Измученные боями, в прожженных шинелях и валенках... В доме, где жило шесть семей, расположился штаб. Не знаю уж, какой части, только командиров старше майора не припомню. Однажды явилась с задания разведка — три человека. Как вошли в тепло, так свалились у порога и заснули.
Зимой в войска продукты доставлялись, мука. На Кривой улице уцелела казарма с русской печкой, так мы ходили туда хлебы печь. У меня хороший хлеб получался, бойцам нравился. У нас, должно быть, пехота стояла — пушек мы не видали. А возле «Восхода» был аэродром: небольшие «кукурузники» там садились. Зиму мы прожили тихо, спокойно, как в раю — ни бомбежек, ни обстрелов. Весной стало плохо с продуктами — одни сухари с самолетов сбрасывали. Сварю чугун картошки, поставлю на стол — все рады-радешеньки. Хоть и пустая картошка, и без соли, а все же еще не голодали.
В мае жителям объявили: «Готовьтесь, будем отходить. Пойдете с нами!» Задним числом думаю — напрасный это был приказ: через Мясной Бор тогда мышь не могла проскочить, не то что бабы с ребятами и пожитками... Мне идти было не в чем — босая. Бойцы сняли с убитого сапоги, мне отдали. Хоть и громадные, не по ноге, а все ж не босиком. Корову нашу зарезали на мясо, выдали расписку: после войны, мол, получите бесплатно.
Дошли мы до Керести (3 км), а там повернули вдоль узкоколейки к Мясному Бору. Страшная была это дорога, забитая платформами с ранеными. Тысячи их лежали в деревянных решетках — в них до войны торф перевозили. Раненым было хуже всех. Дождь пойдет — мокнут под открытым небом. Бомбежка начнется — все в кусты, а они под бомбами... От взрывов целые платформы с людьми в воздух взлетали. Много и жителей поубивало. Соседа всего изранило, матери его грудь оторвало. Однажды после бомбежки вижу: раненая женщина, обе руки оторваны, а ползет в бункер — там дети. Утром заглянула — и мать, и два мальчика мертвые...
Мотались мы по лесу, мотались, а до Мясного Бора так и не дошли. Туманов (бывший начальник милиции из Рогавки) обходил всех и говорил, что уже не пройти: проход немцы перекрыли. Велел расходиться по домам.
Вернулись мы в Финевку — ни одного целого дома, все сожжены. Пусто, ничего не посажено. Сестра на «Восходе» жила, к ней вдруг кот пришел: хозяев, видно, почуял. «Может, кота съедим?» — подумали. Жалко, однако, стало. Мы не тронули, но кто-то все равно поймал — кормиться было нечем. Лебеду, бывало, сваришь, отожмешь, лепешку слепишь и кое-как спечешь...
В деревне стали появляться партизаны. Как-то заходит один ко мне: «Я — партизан, голодный...» Жаль его, да нет ничего, кроме лепешек из лебеды. «Вот, возьми», — говорю. Он взял одну, еще просит: «Меня товарищ во дворе ждет». — «Ну, бери и ему...» Взял он две лепешки, ушел. А наутро меня в комендатуру вызвали. «Партизан кормишь?» — спрашивают. Я отнекиваюсь: знать, мол, никаких партизан не знаю. «А это что?» — спрашивает немец через переводчицу и протягивает мои лепешки. А из другой комнаты вчерашний «партизан» выходит — предателем из русских оказался. «Я ведь у вас был, не так ли?» Тут уж я не выдержала. «Ах, ты, гад, — говорю, — бессовестный! Голодного обобрал, да еще и настукал! Ну, уж попомнится тебе это — Господь не оставит такую подлость безнаказанной!» Совсем не думала тогда, как это мне аукнется. И несдобровать бы мне, конечно, только переводчица местная была, из Рогавки, и всех моих слов не перевела. «Партизан» съежился, как сморчок, и вышел. А меня отпустили.
В Финевке было много немцев, даже штаб какой-то стоял. А в поселок, где до войны жили рабочие торфопредприятия, летом 1942 г. согнали наших пленных. Много их было, худых, голодных. Болели, умирали. Самих заставляли могилы рыть. Сбрасывали в ямы и трупы, и тяжелобольных живыми закапывали...
В 43-м трудоспособное население стали угонять в Германию. Мы с сестрой решили перебраться в свое родное Михайловское. Шли очень долго. Где в лесу заночуем, где в дом попросимся. Добрались-таки. Немцы в Михайловском не стояли. Люди жили неплохо, при своих хозяйствах. Год мы прожили благополучно.
В 44-м немцы всех собрали и погнали пешком в Латвию, оттуда повезли в Берлин.
Шла уже весна 45-го. Лагерь на окраине Берлина, ежедневные бомбежки, бараки с двухъярусными нарами. В огромных деревянных колодках ходили на завод, где делали цементные рамы. Кормили очень плохо. Спасались тем, что собирали бурьян и ели.
Вернулись с сестрой в Михайловское, откуда нас угоняли. А мой Иван Осипович возвратился с фронта — нет ни меня, ни Финевки. Догадался, однако, приехал в Михайловское. Решили с ним все же домой ехать. Считалось только так, что в Финевке наш дом, а от дома и гвоздя не осталось. Поставил Иван избушку. Колхоза больше не было, пошли работать на торфопредприятие. Построились. Жизнь постепенно налаживалась, но упреков, каких я от начальства наслушалась, по сию пору не забыть. И все из-за того, что в Германии побывала. Будто по своей воле туда отправилась...
Не иначе как Господь помог...
Я — местная, и родилась во Вдицко. Воды у нас больно много: и озеро Тигода, и речка Равань, и, где ни копни, вода проступает. От «водицы» и название пошло.
Большое было село, старинное, в 127 дворов. Дома по обе стороны дороги стояли — пятистенные, вязами обсаженные. Часовня красивая, с иконами древними, оградкой голубенькой, воротцами двухстворчатыми; кругом липы росли столетние. Ограду-то в войну снесли, когда ямы под могилы толом взрывали. Покойников в часовне рядами, как дрова, складывали: много их собиралось — не счесть...
Шоссе этого не было — его уже после войны немцы пленные прокладывали, а сама дорога — с Любани на Лугу — с царских времен тут проходит. В 41-м на ней целое столпотворение творилось: кто с Любани, кто на Любань с котомками бредет...
В Огорелье — 3 км от нас — лесопункт до войны был, лес по железной дороге отправляли. Дальше, в Рогавке — торфопредприятие: Тесово-I, Тесово-II- гидроторф добывали. За Рогавкой в 41-м женщины делали завал против танков — полосой в 50 м. Ров глубиной в 3 м вырыли, только танки туда не пошли.
В августе от Луги наши войска потянулись — усталые, оборванные, израненные. Потом немцы появились. У нас не остановились: леса боялись, в Кривино и Новую Деревню подались.
Муж мой пожарником на железной дороге работал. Как поезда ходить перестали, в партизаны ушел. Раза три домой приходил — крупу, сахар приносил. Мальчонке нашему два годика исполнилось, а девчушке — всего месяц...
В январе наши стали наступать. По Кривино дали залп «катюш» — взяли деревню. У нас сделали аэродром, две зенитки на кладбище поставили. В домах госпиталь разместился, раненых повозками свозили.
Бомбил немец сильно, почти каждый день. Одна бомба рядом с нами упала, житница моя сгорела. Воронка до сих пор не заросла, воду из нее черпаем — огород поливать.
Зимой начался тиф. Собирали тифозных в один дом, оттуда — в часовню. Много людей от тифа поумирало... Потом госпиталь перевели в лес, поставили палатки — в лесу не так бомбили.
К весне стало плохо с едой. Припасы окончились, а доставки нет. Самолет сбросит кое-когда консервы или сухари в бумажном мешке, в другой раз собьют сердешного... Один «кукурузник» жители в Тигоде-озере уж после войны нашли, хвост отпилили: за 1 кг алюминия по 75 коп. платили.
У меня в доме солдаты жили, детей жалели, делились, пока было чем. Я сухарь пожую, да в тряпицу, и даю девчушке пососать. А когда и сахарку кусочек дадут...
В мае совсем невозможно стало — обстрел беспрерывный. Три ночи в кустах ночевали. Армии приказ на отступление вышел, и нам было велено отходить вместе с войском.
Делать нечего — собрали детей и пошли. По лежневке до Рогавки дотопали, а там лесом к Мясному Бору двинулись. Дальше прохода не было, и мы месяц в лесу в шалашах находились. Уж как выжили — одному Богу известно, всю траву как есть и листья объели.
В какой-то день солдаты сказали: будем пробиваться. Один солдат мне помог: взял Витьку на плечи. Дай Бог ему здоровья, коли жив еще... А девочку я к себе платком привязала и пошла со всеми по настилу. Что там делалось — не передать! Стрельба со всех сторон, дым, грохот. Соседку Нюшу миной в клочья разнесло... Лес горел, как костер, и надо было через него напролом идти. У меня в этом пожаре от сарафана одни лямки остались, а все ж как-то вышла. Сама удивляюсь, как жива осталась и детей, спасибо солдатику, сохранила. В Малую Вишеру выбрались, а там уж такого ужаса и немцев не было.
Из наших мало кто сквозь Мясной Бор прошел, большинство в деревню вернулись и от голода поумирали. А нам, видно, Бог помог...
Все было: и Мясной Бор, и Германия...
Родилась я в 1910 г. в д. Тарасино Глебовского уезда, что на Оредежи. Муж мой Михаил Васильевич Петров был в Тарасине председателем сельсовета. Когда началось раскулачивание, его хотели послать в Черемно. Он отказался: «Не смогу...» Тогда отобрали партбилет и направили счетоводом в Малоберезинский сельсовет. Сам-то он родом из Язвинки. Вот мы и переехали в Язвинку, в дедушкин дом. Сейчас там ни одного дома, а тогда сорок дворов было. Лес кругом, место непроходимое. Рядом — Задубовье, Куболово, Жилое Рыдно. До ближайшей станции Огорелье — 7 км.
В 1933 г. дочка Тамара родилась, в 38-м — сын Виктор. В колхозе работали. «Путь Кирова» назывался. Корову, овец, борова держали.
Началась война. Мужа сразу на фронт взяли. Всего год и повоевал, в 42-м погиб. Да я про это только после войны узнала — уже в августе к нам пришли немцы. Вся деревня ушла в лес, а мы с теткой Леной вернулись домой хлеба печь. Слышим — мотоциклы гудят... Велели всем возвращаться — иначе, мол, обстреливать будут.
Мы вернулись домой. Коров, кур у нас позабирали. В колхозе картошка была еще не собрана — немцы всю выкопали. Хлеб на полях оставался — забрали, нас и к гумнам не подпустили — немолоченный коням скормили.
С месяц в деревне жили каратели. Из Жерядок привезли председателя партизанского отряда и двух мужиков. Один, грузин, на еврея смахивал. «Юде?» Повесили и его, и председателя на телефонных проводах.
Настала зима, а с ней — голод. В доме — хоть шаром покати. Нашли лошадь околевшую, порубили, сколько-то держались. У сестры трое ребят от голода померли...
По ночам часто появлялись партизаны. Немцы очень их боялись. Однажды утром я сходила за водой и растопила печку. Вижу — возле дома машина остановилась. Вышли немцы, что-то кричат не по-нашему, в дом направились. «Замерзли, наверное», — подумала. А они с порога спрашивают: «Рус, бом-бом?» — искали партизан. Но никаких партизан в тот момент не было. У какой-то машины шина лопнула, а им показалось, что из нашего дома стреляют: кто-то им сказал, что муж у меня коммунист. Увидели следы на снегу — не верят, что мои. Приставили пистолет к груди, грозятся и требуют: «Говори, где партизаны? Камрад?» Я только руками развожу. Тогда они мой валенок смерили и след на снегу — совпало, отцепились. Дети мои на печке за корзинками прятались, вот уж страху натерпелись...
В конце января 1942 г. немцы ушли за Оредеж, а в начале февраля пришли от д. Огорелье наши. Я и не знала: ходила в Нестерково, за 40 км, менять вещи на продукты. Выменяла немного хлеба, иду обратно, детей на санках везу. В Заручевье наши останавливают, спрашивают документы. Никаких документов у меня конечно, не было. Запрягли лошадь, довезли до дому. У дома часовой стоит. В одной половине — арестованные, в другой — особый отдел. Сперва в дом не пускали, потом вышел какой-то командир, разрешил. Прохожу к себе, а на кровати — начальник особого отдела. Вскочил: «Кто вы?» Объясняю, что это мой дом. Поверили, усадили за стол, угостили чаем с сахаром и селедкой. Кровать я перенесла в кухню. Наказали мне ни с кем из арестованных не разговаривать.
А были и знакомые: Васька Зайцев — староста из Задубовья и наш, Иван Моряков. Иван Васильевич хороший был, никого немцам не выдавал, но особый отдел все равно постановил: «Расстрелять!» Из 50 арестованных 47 человек расстреляли... Потом, когда отходили, с собой увели только двух сестер из Корешно и Ивана с Задубовья.
У Маши Дарушиной стоял старшина. Боялся снова на фронт попасть и решился на самострел. Его тоже арестовали и приговорили к расстрелу. Я как раз из бани пришла. Слышу, кричит: «Прощай, белый свет!» Расстреляли...
В мае вышел приказ к отступлению, жителям — следовать за войсками. Мы с Настей Бойцовой уходить не хотели, спрятались в огороде. Но один в штатском, главный из Оредежского райисполкома, бегал по деревне с наганом и выгонял всех. Нас нашел, закричал: «А-а-а... Немцев ждете?»
Изо всех деревень от Паншина до Загорья — Сверчина, Грабежна, Малых и Больших Березниц — народ повыгоняли, а дома сожгли (врагу, мол, чтоб не достались). Добро, что сумели, мы в ямах закопали. Сказано было: «С собой только еду на 9 дней взять».
Отправились. Я Виктора на плечах несу, Тамара сбоку. Неделю в д. Огорелье прожили, потом паровозик до Керести довез. Высадились, к болоту вдоль узкоколейки повернули. Дорога сплошь ранеными забита — глазом не охватить. Немец бомбит, стреляет. Все в дыму, как в аду. В склад какой-то попало — полушубки горят, валенки. Людей поубивало — не сосчитать, по трупам ходили. Сидит солдат, а головы как не бывало. Другой ползет, еще живой, а кишки следом волочатся...
Голод донимает, ребята есть просят, слезы, как град, по щекам катятся. Падаль на болоте искали, липу сырую ели, мох, траву — что Бог пошлет. Однажды с самолета мешок гороховой муки скинули. Народ налетел — военный половину отобрал, они тоже голодовали.
Блуждали мы, блуждали по лесу — никакого выхода. Через Мясной Бор можно было только ползком пробраться. Единицы прошли. Из наших — Дарушины, Машины, Павловы. Меня из-за детей с собой не взяли. Однажды я увидела девочку в шалаше — кто-то оставил. Лежит одна, не поднимается, чашка с едой перед ней. Сразу не взяла — своих двое. А спать не могла — совесть замучила. Утром пошла — пусто, кто-то забрал. Мыкались так больше месяца. Пришли немцы. Один ведет пленного, а тот — лошадь под уздцы. У лошади через спину два мешка перекинуты. Конвойный мешок прорезал, там — кусковой сахар. Дал нам всем по три пясти. Пригнали в Кересть, закололи двух раненых лошадей, раздали мясо. Я котелок с чайником не бросала, было в чем сварить.
Потом повели в Рогавку. Дорога вся усеяна трупами. Помню: убитая женщина, а рядом — мертвые двойняшки... В Рогавке всех затолкали в свинарник. Народу набилось — не присесть. Потом перевели в овощехранилище. Там еще оставались кое-какие овощи. Многие поели их сырыми и немытыми — заболели дизентерией. Больных отделили, а нас отправили в Лугу. Вместе с пленными находились в каком-то сарае. Дали перлового супу и галет. Пленные предостерегали — поменьше ешьте, не то худо будет. Лучше с собой берите — заполняйте всю посуду, какая есть. Кто не послушался, помер от заворота кишок.
Повезли в Эстонию, в Кренгольм. В Кренгольмском лагере мы пробыли год и восемь месяцев. Жили в кирпичной казарме, работали на железной дороге.
В 43-м начались бомбежки, прятались в бункере. За Усть-Нарвой слышался русский говор. «Ой, слава тебе, Господи!» — думаем. Да не тут-то было. Ночью подняли — и в эшелон, в Германию. 8 марта 1945 г. нас освободили американцы: «Братья, на волю!» — кричали нам и военнопленным, находившимся за колючей проволокой. Уговаривали ехать в Америку, но мы отказались. Передали нашим в Берлине.
Приехали на родину — ни кола, ни двора. Одна женщина в Замежье пустила в кладовку. Сама печку сложила. Потихоньку обживались, друг дружке помогали, без этого — не выжить. Полвека с тех пор прошло, но войну до смерти не забудешь...
Из ада — в рабство
Родилась я в 1927 г. в д. Большие Березницы Оредежского района. Там и жили мы до войны с отцом Василием Ивановичем, мамой Марией Ивановной и сестрой Тасей. Старшие сестры Зина и Вера, брат Дима жили и работали в Ленинграде.
Наша маленькая, в 11 дворов, деревня утопала в яблоневых садах. Радом лес, речка — места красивые, летом от дачников отбоя не было, тем более, что и железная дорога недалеко: до станции Огорелье 12 км.
22 июня 1941 г. мы с сестрой Зиной, приехавшей на выходной, и ее сыном Эдиком отправились в лес за ландышами. Возвращаемся радостные, с цветами, а дома плач — война...
Тем же вечером увидели в небе над деревней воздушный бой. Наш самолет сбили чужие горбатые самолеты с крестами по бокам. Этот сбитый самолет нашли уже после войны в болоте, в глубокой воронке.
Вскоре начались бомбежки, а в деревне появилось много женщин из Ленинграда — работницы фабрики «Скороход» рыли окопы.
Железнодорожное сообщение с Ленинградом прервалось. Имевшиеся кое у кого детекторные приемники приказали сдать в сельсовет, и мы оказались без связи с внешним миром.
По дороге день и ночь гнали к Ленинграду скот. Люди рассказывали, что под Лугой идут большие бои. В августе вдоль леса потянулись группы хмурых, неразговорчивых бойцов — пал Лужский рубеж.
В деревне остались только старики и женщины с детьми. Власти отдали приказ сжечь колхозный урожай, чтобы не достался врагу. Но старики срочно организовали уборку: сжали вручную серпами, обмолотили, как в старину, цепами, и раздали зерно людям, распределив по числу едоков. Благодаря этому мы и выжили.
В конце августа в деревне появилась немецкая разведка. Мотоциклисты проехали вперед по шоссе, а машина остановилась на дороге. Из нее высыпали солдаты и бросились по домам. Это были настоящие мародеры: хватали свиней, забивали кур и кидали все в машину.
Разведка уехала, пришла какая-то часть. Объявили оккупационный режим, расклеили на столбах воззвание — «Aufruf» — с перечислением всевозможных запретов, но в деревне не задержались — фронт двигался к Ленинграду. Небо было заполнено немецкими бомбардировщиками: они летели на Ленинград без всяких преград. Наших самолетов мы больше не видели.
Немцы стояли в 7 км, в Клюкошицах, и к нам наведывались редко. Так мы дожили до февраля 1942 г. Рано утром 2 февраля раздался стук в дверь. «Кто?» — спросил папа. «Открывай, отец, свои!»
Это оказались действительно свои — бойцы 2-й ударной армии. В большинстве молодые, сибиряки и украинцы, одетые в полушубки, валенки, шапки-ушанки, многие на лошадях{71}.
Днем я пошла к колодцу за водой и встретила наших солдат — идут на лыжах, в маскхалатах. Летит немецкий самолет. Солдатам командуют: «Ложись!» А я с полными ведрами бегу изо всех сил — команда ведь не для меня... Долго мне потом этот случай поминали.
В нашем доме разместились почта и особый отдел. Остальные подразделения — в других домах. К деревне с южной стороны подступал лес, дальше поле, которое далеко просматривалось. Видна была и церковь Фрола и Лавра в Загородицах. Под горой, в бывшем поповском саду немцы расстреляли наших, они там и похоронены в братской могиле.
Фронт же до самого мая никуда больше не двинулся. Мы с Тасей стирали бойцам белье, дружили с ребятами — ведь все были очень молодые. У нас в доме был патефон, много пластинок. В деревне один дом пустовал, и мы устраивали там танцы. Из наших постояльцев помню фамилии майоров Чернова и Пахилько, у Селедкиных жил комиссар Алафердиев. Несколько раз к нашей маслобойке прилетал самолет У-2, привозил почту. Послали и мы письмо Зине в Ленинград. На удивление, она его получила, но узнали мы об этом только после Победы.
А в мае 42-го нас решили эвакуировать. Всей деревней мы отправились на станцию с мешками за плечами, уложив в них пожитки, какие смогли унести. Дойдя до Пустого Рыдна, увидели зарево: то горели наши дома. Их подожгли свои, выполняя приказ ничего не оставлять врагу.
В д. Огорелье нас поместили на платформы с обмундированием и вооружением. Сидели на шинелях, упирались в дула пушек. Повезли по узкоколейке к Мясному Бору. Проехали недалеко — за Рогавкой наш паровоз разбомбили немцы.
Началась лесная жизнь. Здесь оказалось много народу из разных деревень. Деревнями и держались. Из нашей семьи — я, мама с папой, Эдик и Тася. Селедкины — Малаша, старая Васиша, Лена с годовалой дочкой.
В лесу под Мясным Бором мы оказались в «мешке». Немцы были в 2-3 км, обстреливали и бомбили нас постоянно. Мы убегали, прятались за гигантскими осинами. Когда возвращались, находили свои шалаши разбитыми и строили новые. От обстрелов и бомбежек погибло много солдат и деревенских. Бомбой убило Малашу, Васишу, осколком снаряда — Лену, а дочка, которую она держала на руках, осталась жива и пережила войну.
Первое время какие-то сухарики у нас были, солдаты и тех не имели. Скоро и наши запасы кончились. Ели кислицу, кору, все, что придется. Пили болотную воду. Иногда нам выдавали льняное семя. За ним выстраивалась очередь, немцы с самолетов это видели и расстреливали людей. Все завшивели и, не стесняясь, раздевались и давили вшей, которых расплодилась тьма-тьмущая.
Солдаты в окружении тоже были совсем голодными и умирали каждый день. Особенно плохо приходилось раненым — они умирали от голода и гангрены. Лекарств и чистой воды не было — кругом одно сплошное болото.
Нас снова захватили немцы и привели в Рогавку. Здесь накормили супом с кониной и распустили по домам. А домов уже не было — в деревне уцелели две житницы и маслобойня, где мы, оставшиеся в живых, и поселились.
Мама заболела дизентерией. Ее отправили в больницу в д. Вяжище, которая и при немцах работала. Еле спасли. Тасю забрали в трудлагерь в Вороний Остров. Выдали форму — на берете и рукавах были изображены лопаты, воткнутые в землю. Держали за колючей проволокой, гоняли под конвоем на строительство дороги Оредеж-Ленинград.
Нас приютила семья Егоровых из Клюкошиц. В августе отец перевозил на лошади соседские вещи и подорвался на мине. Его сильно контузило, он заболел и умер.
Зимой все от мала до велика чистили от снега дорогу между Волосковом и Хомировичами.
9 декабря 1943 г. нас вывезли в Латвию, где мы работали в большом частном хозяйстве. В августе 44-го отвезли в Ригу, посадили на баржу, переполненную русскими пленными, и доставили в Данциг, оттуда — в Дахау.
Не помню, сколько времени мы пробыли в Дахау, но нас снова посадили в товарные вагоны и долго возили по всей Германии: шел уже 45-й год, старики и дети никому были не нужны. Наконец высадили на станции Шнайтах Бомхов. Поселили в бараках и возили ежедневно в Нюрнберг на разборку завалов после бомбежек.
Но пришел май, а с ним — Победа. Нас освободили американцы и передали нашим в Бунцлау. Здесь мы проходили проверку, а в конце августа нас поездом отправили домой.
Мы приехали на станцию Оредеж, откуда пешком пришли в Клюкошицы, где нас снова приютили у себя Егоровы, которые раньше нас вернулись из Латвии и из бани построили домик. Вернулась из Германии Тася, и Зина с Верой остались живы в блокадном Ленинграде. Была такая встреча, такая радость, что мы живы! Но не было с нами папы, в свердловском госпитале умер от ран Митя, и в памяти навечно засели война, Мясной Бор и немецкое рабство...
Без вины виноватые
До войны наша семья жила в Ленинграде, но каждое лето проводила на маминой родине, в д. Остров Оредежского района. Я родилась в 1927 г., брат Володя — в 33-м, Женя в 41 г.
Всех островских отчего-то называли «шведами». Может, в какие-то далекие времена на этом сухом островке среди болот и селились шведы, кто знает... Весной у нас, бывало, кругом ручьи бегут — море разливанное, а деревня стоит сухая. Красивая была деревня: добротные дома, липы на улицах... За покосами, сколько хватает глаз, тянулись леса. В них — грибы, ягоды. Из других деревень сюда приезжали люди с бочками на телегах — солить грибы.
У бабушки и деда Антипа Антоновича были свой дом, огород, жили неплохо.
Началась война, и уже в августе к нам пришли немцы. Назначили старосту (им стал бывший председатель колхоза Гусаров), но в деревне не остановились — боялись партизан. Отряды Бухова, Исакова, института им. Лесгафта действовали в наших краях с самого начала оккупации. Жители и бани для партизан топили, и хлеба пекли, и обстирывали, и обшивали. Деревня была дружной — никто никого не выдал.
Немцы наведывались редко, но однажды, зимой, трое заночевали у Гусаровых. Показали на пол: «Матка, стели!» Легли на пол, а на кровати — шестеро детей. Ночью раздался осторожный стук в окно. Испуганная хозяйка вышла на крыльцо и обомлела — у порога стояли наши автоматчики в маскхалатах. Как оказалось, это была разведка. Хозяйка объяснила, что в горнице немцы, и там же — дети. «Не бойся, потихоньку уберем», — ответили автоматчики и вошли в избу. Застрелили всех троих гитлеровцев, вытащили во двор и закопали в огороде.
Вскоре в Остров вступили части 2-й ударной армии, прорвавшей немецкую оборону на Волхове. Некоторые на лошадях, с повозками или верхом. Разместились в домах. В нашем доме обосновался особый отдел.
Подростков обязали дежурить на НП на окраине деревни, где круглосуточно находились бойцы с пулеметами. Если наблюдатель замечал что-либо подозрительное, мы бежали сообщать в штаб. Мой НП был ближе к Лыссову, я дежурила с 4 до 6 утра и с 16 до 18 часов вечера. Кругом поля, немцы выходят из леса — сразу видно. Однажды иду на свой пост — в небе кружит немецкий самолет. Мне интересно посмотреть, а боец кричит: «Беги к сараю — убьет!» Самолеты летали низко, обстреливали из пулеметов и бросали зажигательные бомбы. Однажды загорелся сарай — потушили. Дедушка Антип Антонович возил снаряды из д. Огорелье — убили.
В мае поступил приказ на отход войск. Говорили: «выравниваем фронт». Жителям было приказано уходить вместе с войсками. Сложили мы свои пожитки на телеги и, только отошли, — наши подожгли деревню.
Мы шли вчетвером: мама с грудным Женей, я — 13-летняя и брат Вова, 9 лет. Повсюду была вода — лошадям по брюхо. Лесом двигались к д. Огорелье. Мы с Вовой озябли, плакали: «Мама, мокро, есть хочется...» Ночевали на кочках. Кто-то украл у нас мешок с едой, стало совсем плохо. Солдаты ругаются: «Кто вас сюда пригнал?» Гонят нас, а мы за ними... Дошли до Рогавки, потом свернули влево и пошли вдоль узкоколейки. Еды никакой. Кое-где попадаются гнилые, павшие зимой лошади. На всех не хватает. Однажды нам досталось лишь копыто с подковой. Разожгли костерок — копыто варить. Бегут солдаты: «Немедленно погасить!» Кора, листья, все, что можно человеку достать, — съедено. Командования никакого: тут кучка людей, там — кучка. Жмемся к узкоколейке — кричат: «Уходите, она простреливается!» По узкоколейке вручную толкают вагонетки с ранеными, нас не пускают. Все начали пухнуть от голода. У меня на ногах образовались язвы. Так прошел месяц. Солдаты говорят: «Уходите прочь, мы в котле!»
Что нам оставалось делать, как не двигаться обратно? Женщины привязали к палке белую тряпку, побрели назад. Некоторые сами едва стояли на ногах и вынуждены были оставить своих детей. Анна Васишина с двумя детьми пошла, а двоих оставила со свекровью — они пропали. Наш Женя умер у мамы на руках, и она несла его мертвого. Екатерина Короткова оставила двух полуживых детей, которые уже не поднимались... Немцы встретили нас огнем. Женщины машут над головами белым флагом, а они злятся: «Камрад за вами?» (мол, армия за вами?). Погнали бегом. Одна женщина с мальчиком на руках споткнулась, упала, конвоир ударил ее прикладом по голове. Женщина умерла, мальчик остался...
Мы пришли в свой сгоревший Остров. Вместо деревни — выжженное поле. Ни жилья, ни еды... Построили шалаши. Собирали по полям колосья — ели зерна. Люди разбрелись по деревням — жили в брошенных домах. Мы пожили и в Чолове, и во Фролеве, и в Усадищах, и в Жерядках... Ходили с братом побираться в Горыни и другие селения. Братишка поменьше, ему подадут очисток, а мне скажут: «Мы сами не евши...» Но кое-что собрали и посадили в Жерядках картошку, осенью немного накопали.
В 43-м немцы стали угонять молодежь в Германию. Меня не взяли: на ногах все еще не заживали язвы. Послали в Усадище прессовать сено. Картошка давно кончилась, кормились только тем, что подадут. Однажды меня с одной девочкой послали на немецкую кухню чистить картошку. Мы были рады — очистки разрешили взять с собой.
Настал 1944 г. Как сейчас помню, 27 января, суббота. В деревне натопили бани. Только помылись — раздается команда: «Выйти!» Немцы подогнали машины, погрузили всех жителей и повезли в Оредеж. Дальше были Польша, Германия, синяя роба с биркой «OST», изнуряющая работа на фабрике Вигемана, производившей детали для ФАУ, побои и унижения.
Весной 45-го года фабрику разбомбило, и нас перевели во французский лагерь. В ночь на 9 мая все проснулись от стрельбы: оказалось, что кончилась война. Радости нашей не было границ! Помню, как на «джипах» разъезжали коричневые люди в домотканой одежде и чалмах — марокканцы из французских наемных войск.
Нас отвезли в Штуттгарт, где передали американцам. Американцы относились к нам хорошо, угощали апельсинами, а мы все допытывались: «Когда же домой?» Нас уговаривали остаться за границей, пугали: «Вас всех отправят в Сибирь!»
В Сибирь не в Сибирь, а встретили нас на Родине неприветливо. Называли «немецкими подстилками» и девочек, и 80-летних старух... У мамы сохранился ленинградский паспорт, благодаря чему мы смогли вернуться домой. Я до войны закончила 6 классов на «отлично» и по возвращении поступила в швейное училище. Училась хорошо, вступила в комсомол. Но, когда меня выбрали комсоргом, завуч сказала: «Ты должна отказаться, райком тебя не пропустит...» Не раз и потом попрекали фашистским пленом, как будто мы попали в Германию по своей воле. Только в последние годы нам «простили» нашу «вину», но ведь и жизнь уже почти прошла...
Разделяя участь солдат
Мне было 5 лет, когда началась война.
Что я знала до войны? Свою д. Малые Березницы, наш дом на краю поля, р. Рыденку, в которой мы купались с сестрами Люсей и Женей. Я еще не видела ни железной дороги с паровозами, ни моря с кораблями, ни многого другого. А только что начавшееся веселое и теплое лето 41-го года оборвалось вдруг внезапно и страшно.
Незнакомое слово «война» сразу перевернуло всю нашу жизнь. В небе появились вражеские самолеты с белыми крестами, а через деревню, по дороге к Луге, двинулись войска. Вдоль речки начали строить оборонительные сооружения, и все женщины пошли рыть окопы и траншеи. С запада на восток потянулись вереницы беженцев с узлами, тачками, детьми. В нашем доме теперь ночевало много народу. Спали везде — в сараях, на веранде, даже в подвале. Никто не жаловался, что тесно или неудобно: на нас надвигался фронт.
С конца июля обратно от Луги пошли разрозненные отступавшие части Красной Армии. Женщины старались накормить, согреть добрым словом измученных бойцов, но в их разговорах чувствовалось беспокойство: что же со всеми будет?
А в августе в деревню пришли фашисты. Чужая серо-зеленая форма, рогатые каски, непонятная отрывистая речь... Немцы ходили по домам, забирали еду. К нам на постой не становились: дом был у самого леса. Жители затаились, притихли, перестали выходить на улицу.
Ночами стали наведываться партизаны. Некоторых из них, как, например, председателя райсовета Васильева или милиционера Мо-рева, мама хорошо знала, так как папа до войны работал секретарем сельсовета. Их надо было накормить, дать продуктов с собой. Я не понимала, о чем они шептались с мамой, но твердо знала: об этом надо молчать.
Зимой до деревни дошла весть о наступлении Красной Армии на Волхове. Все ближе доносилась стрельба, женщины крестились и молились, а 2 февраля в деревню вошли наши лыжники.
Все глубоко вздохнули, словно распрямились: можно было свободно ходить по улицам, громко говорить, даже петь — кругом были свои.
У нас в доме поселились связисты. Стало шумно, весело. Нередко за чугуном картошки и миской капусты с нами садились и капитан Прокопенко, и комиссар Журавлев, лейтенант Леус, боец Повидалов, повар Вермишельский, ездовые Блоха и Антоненко, старшина Кочергин.
Казалось, больше нам ничего не грозит, но получилось совсем иначе.
2-я ударная армия пробилась к нам через узкий «коридор» у Мясного Бора, который немцы все время стремились перекрыть. Боеприпасы и продовольствие доставлялись с большим трудом и перебоями. Дальнейшее наступление сделалось невозможным. Линия фронта установилась в 10 км от нашей деревни: в Клюкошицах, Хомировичах были немцы.
А когда пришла весна и все дороги оказались под водой, снабжение прекратилось вовсе. Туго приходилось и партизанам. Накануне 1 Мая мама отдала им на мясо бычка, а потом у нас забрали и корову, оставив расписку, что вернут после войны.
С 21 мая части 2-й ударной начали отходить на восток. Поступил приказ — жителям уходить вместе с войсками. Все дома поджигались, чтобы не достались врагу. С собой разрешалось взять 16 кг. Остальные вещи мама зарыла в огороде. 27 мая мы покинули родную деревню, где у нас уже ничего не оставалось: сгорели и дом, и сараи. Пошли к станции Огорелье. Паровоз- «кукушка» довез нас до Рогавки. Оттуда, по жердевому настилу, мы двинулись к Мясному Бору.
Эта единственная дорога была запружена людьми. По ней шли солдаты и местные жители: медленно, с частыми остановками из-за заторов тащились машины и телеги. Чем ближе мы подходили к «горловине» у Мясного Бора, тем чаще бомбили нас и обстреливали фашистские самолеты.
Падали убитые, стонали раненые, плакали дети, дико кричали животные, горел лес, все вокруг чадило и дымило, а мох и болотная вода сделались красными от крови. Мы растеряли свои котомки и бежали, увязая в болоте, вслед за военными.
Вскоре, однако, всякое движение прекратилось — немцы перекрыли «коридор». И солдаты, и жители оказались в окружении — грязные, мокрые, оборванные. Ночевали на кочках, где посуше, в шалашах. Донимало комарье — июнь в наших краях самый комариный месяц.
Начался голод. Припасы, взятые из дома, давно кончились. Изредка прилетал маленький самолет- «кукурузник» (У-2) и сбрасывал мешок сухарей. Мешки были бумажные, часто рвались или падали в трясину. Если удавалось их достать, делили сухари поровну, по 25 г на человека — солдата или жителя. В основном питались травой, липовыми листьями, корой. Пили ржавую воду из ямок, вырытых возле шалашей. Съели всех лошадей, убитых еще зимой и выплывших весной из-под снега. Запомнилось: сидит боец под елкой и грызет копыто. Я позавидовала и захныкала: «Хочу копыта...» Мама взмолилась: «Родненький, отколи ты ей кусочек, чтоб не ныла». Солдат разбил копыто о камень, дал мне кусочек.
Рядом с нашим шалашом жили красноармейцы. Их командир был тяжело ранен, и они ухаживали за ним, пока он не умер.
Решив прорываться из окружения, они сварили напоследок свой доселе неприкосновенный запас — остатки пшена.
Я тогда лежала больная воспалением легких и уже не вставала, но заманчивый запах только что сваренной пшенной каши заставил меня встрепенуться. Вернулось мучительное чувство голода, и я заплакала. Тогда мама со слезами и болью, зная, что у солдат всего одна миска каши на всех, решилась попросить для меня хотя бы одну ложку. Бойцы отдали ее безо всякого сожаления, и мне до сих пор кажется, что эта маленькая порция спасла мне жизнь.
Больше месяца мы находились в окружении, кольцо которого неумолимо сжималось. Нас ежедневно бомбили и обстреливали. Вокруг был настоящий ад, и люди молились: «Хоть бы убило! Только б не ранило...»
Раненым приходилось тяжелее всего. Их все прибавлялось, но эвакуация давно прекратилась. Госпитальных палаток не хватало,
и тяжелораненые лежали на каждой кочке, тут же и умирали. Трупы разлагались на солнце, облепленные мухами, от них исходил жуткий запах. Между мертвыми бродили грязные, заросшие, опухшие от голода люди, не находящие выхода из этой западни.
В конце июня немцы начали «прочесывать» лес с собаками. Тяжелораненых тут же пристреливали, ходячих брали в плен. Гражданских сразу отделили от солдат и погнали на сборный пункт в Рогавку, приговаривая: «Schnell, schnell! Nach Haus!»
По дороге попадались убитые лошади. Женщины кидались к ним, мечтая отрезать кусочек мяса, отварить и накормить детей, а фашисты издевались и фотографировали.
7 июля 1942 г. мы побрели к своему пепелищу. Шли лесом, мимо выжженных деревень, от которых остались одни печные трубы, да вдалеке виднелась малоберезницкая церковь. По ней много стреляли, но церковь устояла, только крест накренился.
Поле между Малыми и Большими Березницами превратилось в немецкое кладбище. Жуткое впечатление производил строй березовых крестов на могилах с раскачивающимися касками и каркающими воронами.
Вещи, которые мама закопала в огороде, кто-то уже вырыл, и мы остались в том, в чем пришли. Несколько ночей провели в церкви. Я все болела, сестры таскали меня волоком. Говорят, в свои 6 лет я была похожа на старушку. Мама отвела меня к тете Саше в Хомировичи, а сама с сестрами пошла в Замостье — к сестре Поле, у которой сохранилось хозяйство. Там она узнала от подруги, что командующий 2-й ударной армии генерал Власов сдался в плен гитлеровцам в д. Туховежи нашего Мало-Березницкого сельсовета.
К осени я окрепла, и меня тоже взяли в Замостье. Огород тетка посадила, но немцы забрали урожай себе. Снова голодали.
В Недомыслях, на бывших торфозаготовках, в разрушенном общежитии оставались старые железные кровати. Мама с Женей ходили туда с санками и привозили кровати в деревню, чтобы вы менять за них какую-нибудь еду.
Немцы подтягивали к Ленинграду военную технику, для чего строили шоссе Любань-Луга. На строительство согнали женщин и подростков со всех окрестных деревень. Жене было 14 лет, Люсе — 12, но они работали наравне со взрослыми: рыли канавы, собирали в поле камни и разбивали их в дробилках. Потом тяжелыми катками утрамбовывали дорогу.
Настал 1943 г. В январе разнесся слух, что блокада Ленинграда прорвана. Мы радовались и надеялись на скорое освобождение. Но оккупанты не хотели оставлять на захваченной земле ни зерна, ни целых домов, ни людей.
Гитлеровцы согнали всех жителей и привезли на станцию Оредеж. Здесь нас погрузили в товарные вагоны, предназначенные для перевозки скота, и повезли в Латвию.
На станции Вальмер нас выгрузили и раздали как работников владельцам хуторов.
У Масса Викуля мы прожили до августа 1944 г. В первых числах августа немцы приказали всех русских батраков привезти в Вальмер, где отбирали людей для отправки в Германию. Старых и больных не взяли, а нас погрузили на машины и повезли в Ригу. Оттуда пароходом — в Данциг. Нас выгнали на берег и разбили на партии по две тысячи каждая. Нашу партию отвели на вокзал и погрузили в поезд. Начались скитания по германским дорогам. Все лагеря были забиты узниками, и нас нигде не принимали. Состав перебрасывали с одних путей на другие, загоняли в какие-то тупики, где мы стояли по нескольку дней.
Наконец, нас высадили на станции Дахау и повели в лагерь. Бесконечные ряды бараков, обнесенных колючей проволокой, вышки с часовыми, большая черная квадратная труба, изрыгающая зловонный дым.
Шла осень 1944 г. До нас долетали слухи о стремительном наступлении наших войск, и мы мечтали о скором освобождении. Однако фашисты еще не сдавались. Они только глубже заползали в свою берлогу и тащили за собой нас.
Недели через две нас перевели в лагерь «Трюдеринг». После многочисленных бомбежек здесь сохранился только один барак, окруженный воронками. Он был разделен на комнаты, в каждую из которых втиснули по 20 человек.
Утром выдавали кружку эрзац-кофе и буханку хлеба на 5 человек. После завтрака взрослых под конвоем уводили на работу, а дети оставались в бараке. Жене исполнилось 16 лет, и она работала на заводе — училась на крановщицу.
Мама работала в интернациональной бригаде, строившей бараки на территории завода «Фрайманн» и убиравшей завалы после бомбежек.
В апреле бомбежки участились. Теперь по ночам нас загоняли в бомбоубежище, чтобы никто не смог подать сигналы самолетам.
28 апреля, в субботу, узники, как всегда, шли на работу. На улице они услышали передававшееся по радио сообщение, что Мюнхен будет сдан без боя американцам. А проснувшись в воскресенье, мы увидели американских солдат, снимавших колючую проволоку. Мы были свободны! Однако пришлось еще три долгих месяца ждать возвращения на Родину. Только в августе нас погрузили в студебеккеры и повезли к советской границе, где передали нашим властям. Мы прошли проверку на фильтрационном пункте в Бреслау и в сентябре увидели наконец родное небо и свою землю.
Детство оборвала война...
Родилась я в 1933 г. в д. Остров. Отец, Федор Иванович Лукин, был из зажиточных крестьян. В колхоз вступать не захотел и стал железнодорожным мастером на Балтийской дороге. Недалеко от Гатчины, в Пудости, построил большой дом, где до войны и жила наша семья. Держали корову, птицу, не нуждались.
Когда началась война и стали бомбить Гатчину, отец сказал: «Собирай, мать, вещи, отвезу тебя к Ольге — туда немец со своей техникой не проберется».
Мамина сестра Ольга Петровна жила в Острове. В ее гостеприимный дом все сестры на лето привозили своих детей. Мы с братом Мишей (он был на два года старше меня) еще не понимали, что значит война, и радовались переезду. Я складывала свои игрушки в старый мишенькин портфель, с которым вскоре должна была пойти в школу. Папе дали вагон. Он перегнал его на Витебскую ветку и привез нас в Чолово.
Всех поразила непривычная пустота на станции — ни одного состава на путях. Идет молоденький боец — видно, отстал. Заросший, оборванный, в обмотках, спрашивает: «Отец, поесть нечего?» Мы как раз выгружали вещи, складывая их возле бомбоубежища. Накормили солдата. Он рассказал невеселое: «Немец уже в Бору. Беги отсюда поскорее — железнодорожников он истребляет в первую очередь...»
Тут появилась дрезина, со всех сторон обвешанная железнодорожниками. «Давай сюда!» — закричали папе, и он уехал...
Мы дождались темноты и лесом пробрались в Остров. Деревня была оккупирована, но немцы появлялись только днем. Муж тети Оли Иван Федорович Гусаров был до войны председателем колхоза, теперь считался старостой. Днем немцы придут: «Матка, ко-ко-ко...» Яиц требуют. Ночью партизаны приходят за хлебом. «Как же мне быть?» — спрашивает дядя Ваня. «Ты им давай, что просят, — отвечают партизаны, — а нам только хлеба».
У прабабушки Домны стояли немцы. Они занимали большую переднюю комнату, хозяева жили в дальней. Солдаты в зеленой полевой форме никого не трогали, но вели себя непристойно, и бабушка даже убрала со стены иконы, чтоб не осквернили.
Иногда днем наезжали каратели. В черной форме с буквами СС, на подводах, запряженных откормленными лошадьми. Шуровали штыками в сараях, отыскивая партизан. Грозили дяде Ване: «Будешь кормить партизан — убьем!» Сколько раз он стоял под ружьем, повторяя одно и то же: «Воля ваша, не знаю никаких партизан...»
Мой двоюродный брат Ваня был в партизанском отряде и пропал без следа. Пошел в разведку и не вернулся — то ли на мину напоролся, то ли волки съели...
В феврале в деревню пришли части Красной Армии, и Остров оказался на переднем крае обороны. Вокруг были болота, и только одна дорога вела в соседние деревни — Лыссово и Никулкино, где стояли немцы. Жители выходили дежурить на дорогу. Мама, помню, отправлялась на дежурство, накинув на себя простыню и наволочку для маскировки.
Прожили мы так до весны, а в мае наши части стали отходить. Жителям было приказано уходить с войсками к Мясному Бору. Мы снова собирали вещи, но много ли унесешь на себе? Все остальное закопали в яме: дома военные поджигали, чтобы не достались немцам.
Помню, как шли по шпалам узкоколейки. Ночевали в лесу, на кочках, в шалашах из веток. Продукты скоро кончились, ели все подряд — кислицу, кору деревьев... Где-то нашли конскую шкуру и палили ее на костре. Она скручивалась спиралью, пахла жареным. Постоянно стреляли. Дядя Ваня хорошо определял, куда упадет мина. «Бум! — это на нас, бежим!» — И мы перебегали на другое место. «Бум! — не бойтесь, это через нас...»
Не знаю, сколько мы так прожили, тогда казалось, что очень долго. Но вот настал день, когда от узкоколейки донеслись крики: «Рус, сдавайся!» К нам подошли два молоденьких изможденных красноармейца с коровой и обратились к дяде Ване: «Отец, мы все равно решили не сдаваться, сделай милость — застрели нас». Дядя Ваня растерялся: «Да что вы, ребята, разве так можно?» Бойцы отдали нам корову и отошли в кусты. Раздался выстрел, за ним второй... Мы бросились к ним. Оба были мертвы — покончили с собой выстрелами в висок. Мама, плача, укрыла их еловыми ветками...
Кто-то прирезал корову. Разделили мясо и побрели в сторону узкоколейки. Помню разбитый танк на дороге, горящий грузовик с мертвым водителем. К одному большому дереву сползлись старушки — они уже не могли ходить. Среди них оказалась и наша баба Домна, опухшая от голода. Мама заплакала: «Ой, баба Домна, что же делать?» — «Панька, спасай детей, а я не сегодня-завтра помру...»
Мы вышли на поляну и увидели немцев с автоматами и собаками: они стояли и смотрели, как люди выходят из леса. Один немец подозвал к себе моего брата и дал ему кусок хлеба с маслом. Так и вижу: возвращается к нам беленький худенький Миша и осторожно несет хлеб в вытянутых руках.
Побрели дальше в сторону Острова. Встретились еще немцы, спрашивают: «Мыло есть?» У мамы оказался сбереженный кусок мыла, и она обменяла его на хлеб.
В Острове все было сожжено, а яма с вещами разграблена. Уцелела только выброшенная на обочину швейная машинка. Пошли в Бор, где жила дочка бабы Домны тетя Ксеня. Встретила она нас неприветливо. К зиме стало совсем голодно. Мама погрузила машинку на санки и пошла по деревням обшивать людей — за шитье платили продуктами. Вернулась недели через две и привезла кусок парашюта: дорогой ей повстречались партизаны и дали шелку на рубашки.
Спустя два дня мы сидели с мамой в комнате — я порола парашют, а она шила, как вдруг открывается дверь и появляются два немецких автоматчика. Маму увели к старосте Барону.
Наутро мы с Мишей пошли, как обычно, в школу. Школа работала и при немцах, но учили в основном только молитвам. Ребята кричат нам: «Лукины, вашу мать немцы повезли!» Мы кинулись вслед и увидели в удаляющейся подводе свою маму — без пальто, только шаль на плечи наброшена. Ее увезли в волость, в Ям-Тесово.
Оказывается, в Бору появились партизаны, и тетя Ксеня где-то сказала: «Кому, как не нашей их привести?» Когда маму увезли, тетя Ксеня нас выгнала: «Уходите!» Мы пошли к тете Оле в Клуколлово, где она остановилась после Мясного Бора. Она часто потом вспоминала: «Смотрю и вижу: это же копяшечки мои идут...» Хоть и своих у нее было четверо, она приняла нас и ни в чем не обделяла.
Через месяц пришла мама. Но только после войны мы узнали, что с ней тогда произошло, как издевались над ней немцы и решили казнить как партизанку. Накануне казни принесли котел картошки, велели вычистить. «Чищу я, — рассказывала мама, — и плачу, плачу... Сторожил меня немец лет 35, лицо симпатичное, смотрит на меня по-доброму... Я и говорю ему: "Цвай киндер, кляйн... (мол, двое детей у меня маленьких)". Немец оглянулся — нет ли кого — и говорит по-русски: "Я учился у вас до войны. Мы не все по своей охоте воевать пошли... Отец мой в первую мировую был в русском плену и мне сказал: «Сдавайся, если сможешь...» Напиши, в каких деревнях и у кого ты была, я постараюсь помочь..."»
Мама все написала, и немец, попросив нескольких лыжников, отправился проверять, правду ли говорила мама. Все сошлось, и пришел день, когда отворилась дверь и ей сказали: «Цурюк!»
«Всю жизнь буду молить за тебя Бога!» — сказала мама тому немцу и перекрестила его на прощание.
Мы вернулись в Бор и поселились в зимовке у Маланских.
В октябре 43-го немцы стали отправлять жителей на Запад. Подогнали подводы. Мы погрузили на телегу узелок с вещами, мешок с мукой, сами пошли следом. В Оредежи нас втиснули в товарные вагоны, привезли в Латвию. В моей метрике появился штамп: «Военнопленный из оккупированных областей СССР. Огра, 23 ноября 1943 года». Здесь нас раздали богатым латышам в качестве работников. Мама готовила, пряла шерсть, Миша работал в свинарнике, я пасла коров. Кормили нас хорошо, и мы постепенно стали забывать, что такое голод.
В конце 1944 г. хозяин пришел домой расстроенный: «Русь забирать...» Всех трудоспособных русских увозили в Германию.
И вот мы снова в эшелоне. Привезли в Ригу. Здесь погрузили на пароход, на верхнюю палубу. Летают наши самолеты, но не бомбят: видно, прослышали о нас.
Попали мы в Мюнхен-Дахау. Лагерь, огороженный проволокой, лают собаки. Погнали в санпропускник, заставили раздеться. Здесь мы испытали ужасное унижение: голых женщин охранники подгоняли плетками, как скот: «Шнель, шнель!»
Вскоре нас перевели в город Ингельштадт под Мюнхеном. Лагерь располагался возле железной дороги, его часто обстреливали и бомбили. Однажды во время обстрела с верхних нар на нас потекла кровь: осколками убило женщину с ребенком.
Все чаще бомбила американская авиация. «Алярм!» — раздается сигнал воздушной тревоги, и все бегут в убежище.
Мама с Мишей работали на железной дороге. Потом маму перевели в кантин — столовую, где готовили еду для заключенных. Продукты выдавали плохие, мука — с червями, и мама жаловалась, что выбрать их невозможно. Поварихой работала немка, которая ругала войну и махала поварешкой перед портретом Гитлера: «Это ты все устроил!»
Детям разрешалось выходить из лагеря, и мы ходили по бауэрам побираться. Немецкие женщины всегда подавали. Оглянутся — нет ли кого поблизости — и заведут в дом. Дадут и бродмарки, и пфеннинги, чтобы мы могли выкупить хлеб. Одна только, помнится, сказала: «Сталин накормит!»
Однажды случился налет, и я оказалась одна на пустой улице. Из дома выбежала женщина, схватила меня за руку и увела в свое бомбоубежище.
Во время налета разбомбило наш барак, и мы снова остались без вещей. Нас переселили в большой пятиэтажный дом. Сюда приходили монахини и приносили нам в корзинах еду. Рядом были частные дома. Я познакомилась с девятилетним мальчиком Вилли. Он звал меня Лидкой-партизанкой и кидал в окно первого этажа яблоки. Ясно, как будто это было вчера, помню высокого худенького мальчика в кожаных шортах с перекладиной на груди. Жив ли сейчас этот Вилли из пригорода Ингельштадта и помнит ли он апрель 45-го года и русскую девочку Лиду, которую угощал яблоками?
У Миши заболели глаза, и его поместили в больницу. Я ходила к нему. Соседями по палате были молодые красивые греки. Они плели корзинки из соломы, научили и Мишу. Миша сказал: «Передай маме, что мы теперь всегда будем сыты. Я буду плести корзинки, и мы сможем их продавать...»
Потом случился сильный налет. Американские самолеты летели партиями по 20-30 штук. Мы кинулись в одно бомбоубежище — не пускают, в другое — тоже... Вбежали с мамой в беседку и легли на пол. На нас — еще люди. Когда налет кончился, люди сверху были мертвы. «Эти немцы нас спасли, — сказала мама и вдруг вскрикнула: — Ой, Мишенька!»
Страшное предчувствие не обмануло ее: во время налета погиб в больничном бомбоубежище наш Миша. Два дня мама провела на раскопках. Живыми откопали пятерых, оказавшихся возле двери. Была среди них и белорусская девочка Аня. Она рассказала, что перед бомбежкой Миша ушел в глубь убежища играть с греками в домино. Мама узнала его останки по беличьей курточке.
Все это время маму поддерживал полицейский, участвовавший в раскопках. Давал ей хлеб, достал гроб за 10 марок, и мама похоронила Мишу в отдельной могиле, поставив крестик. Остальных похоронили в общей могиле у кирпичной стены за кладбищем.
Через два дня пришли американцы. Выдали нам значки, отличающие от местных, и разрешили брать в магазинах, кому что нужно. Было много негров. Они приносили нам одежду, кукол. Особенно хорошо относились к детям — видно, скучали по своим. Один негр даже прыгал со мной через скакалку. Сделали общую столовую, где мы питались вместе с чехами и поляками, и хорошо кормили. После обеда устраивали танцы под музыку.
А в деревнях еще не знали, что окончилась война. К нам пришли два наших летчика, побывавших в плену, и предложили вместе объезжать бауэров — собирать русских работников. Мама отпустила меня. Мы ездили по хуторам и спрашивали: «Русские есть?»
Нас уговаривали ехать в Америку, но согласились только несколько украинцев и поляков. Большинство не могло дождаться, когда поедем домой.
В июне 1945 г. мы возвращались на Родину. Американцы посадили нас в вагоны, дали с собой пакеты с провизией, столовые приборы. Мама скопила мешок сухарей, которыми часто угощали нефы.
Едем через Германию, а на обочине стоят немки с детьми и так же, как мы когда-то, просят подаяние. Мама набирала полный фартук сухарей и выносила им на остановках. Я, помнится, еще сказала: «Зачем ты все раздаешь?» Мама заругалась: «А ты забыла, как сама голодала и люди тебе подавали?»
Ехали долго, с перерывами: три или четыре раза проходили через фильтрацию. Помню, что какое-то время жили в румынской мазанке и хозяйка угощала шелковицей и сливами.
Наконец, мы попали в состав, следующий к Ленинграду. В пути у нас украли вещи. Кое-как добрались до Гатчины. Знакомый железнодорожник рассказал, что нашего дома нет, а отец жив, работает на железной дороге. Мама заплакала, а знакомый говорит: «Побереги слезы вперед...»
Оказалось, что отец не надеялся увидеть нас живыми и женился вторично. Даже упрекнул маму: «Если б ты мне сына сохранила...» К нам он вернуться не захотел.
Поселились мы с мамой у одной старушки. Холодно, топить нечем, за зиму я трижды болела воспалением легких. Потом мама устроилась работать на подстанции и получила 10-метровую комнату. В 11 лет я пошла в первый класс, а с 16-ти уже работала на заводе ПТО подсобницей. Завод стал вторым домом. Я закончила техникум, много занималась общественной работой. Выбрали в завком, хотели направить в Облсовпроф, да побоялись: «Будете встречаться с иностранцами, а вы в плену были...» Через всю жизнь прошло это военное, лагерное детство, и забыть его невозможно.
Мы чудом вышли живыми из пекла
Я осталась одна из большого рода Капустиных и могу поведать о том, что выпало на нашу долю в войну.
Жили мы в д. Донец Оредежского района, работали в колхозе. Я с семи лет присматривала за детьми: соберу малышню, носы повытираю, гулять поведу. Родители придут с работы, ищут детей, а мама моя скажет: «Ищите Нинку — и их найдете!» Когда открыли ясли-сад, взяли меня, девятилетнюю, в няньки. Надену халат, подвяжу покороче и вместе со взрослыми принимаю детей.
Здесь, в яслях, меня и война застала. Женщины разбежались по домам, оставив меня с пятнадцатью ребятишками. Домой вернулась поздним вечером, когда родители разобрали детей. Застала плачущую мать и младшего брата: отца мобилизовали в армию, а сестру — на оборонные работы.
Скоро война подступила и к нам. Через деревню гнали колхозный скот. Мы с ребятами доили коров, сливая молоко в большие бочки-дошники. Продукты пригодились, когда мимо нас потянулись толпы голодных беженцев. Запомнилась девочка с куклой на руках, тщетно зовущая маму, погибшую при бомбежке г. Луги. Когда беженцы прошли, взрослые запрягли лошадей, нагрузили добром телеги и ушли в лес. Жили в шалашах, заготавливали сено, ягоды и грибы. В небе появились немецкие самолеты. Как было страшно, когда на землю полетели бомбы! За ними — листовки, приказывавшие жителям возвращаться в деревню.
Пришлось вернуться домой, где вовсю хозяйничали оккупанты: рубили заборы и деревья, гонялись за курами, даже расстреливали нашу кошку, привязав ее к козлам. Началась жизнь в оккупации. Люди копали картошку, собирали в поле колоски и мололи зерно на ручных жерновах — надо было чем-то кормиться. Фронт отодвинулся далеко, но подступил к нам снова в феврале.
На Сретенье, 15 февраля 1942 г., от кладбища между Донцом и Клюкошицами донеслись стрельба и взрывы. Бомбы и снаряды рвались на кладбище, выбрасывая в воздух гробы и памятники. Наши наступали от Волхова, неся большие потери. Мы прятались в колодце на огороде, куда мама набросала мешков с зерном. Спустили вниз лестницу и под накатом из бревен пережидали бой. Но налетели бомбардировщики и наш накат смело как пушинку. Было так страшно, что я кричала: «Хоть бы убило!» А мама молилась... Вблизи загорелся скотный двор и дым заполнил колодец. Мы кое-как выбрались из колодца и побежали в каменный двор, где были уже убитые и раненые бойцы и жители. Ночью, когда все стихло, вернулись в дом.
Зима 41–42 года была очень снежной и морозной, но печку мы могли топить только по ночам: днем над деревней «висели» немецкие самолеты и расстреливали из пулеметов все живое. Ранило в ногу моего брата, убило соседку Лену Андрееву...
Однажды мама натопила баню. Все помылись, а она едва намылила голову, как налетели бомбардировщики. Мама набросила на голое тело шубу и побежала к окопу у родника. Только успела вскочить в окоп, как бомба разнесла баню.
Наступила весна и верховые воды стали заливать колодец. На краю огорода у нас стоял сарай, от которого осталась одна крыша. Мы выкопали под ней землянку и прятались там во время бомбежек: обстрелы и бомбежки повторялись ежедневно.
20 мая вышел приказ войскам и жителям отходить к Волхову. Мы собрали кое-какие припасы и двинулись вдоль узкоколейки по деревянному настилу, вибрирующему в болотной трясине. Я на ходу уснула и вместе с заплечным мешком, набитым сухарями, упала в канаву. Сзади шли солдаты. Один из них увидел мешок, потянул и воскликнул: «Да тут не только мешок, а еще и девочка!»
В конце концов я, мама, брат с сестрой, дедушка Вася и бабушка Таня добрели до просеки, ведущей к Мясному Бору. Здесь скопилась уйма народу. Жили в шалашах. А какая это защита? После каждой бомбежки оставались убитые и раненые. Взгляд упирается в мертвую Риту Иванову, а мимо ползет солдат с волочащимися по земле кишками. Другой сидит у дерева, а головы как не бывало...
Еда, взятая из дома, скоро кончилась и мы вместе с военными искали падаль на болоте, заячью капусту и иную траву. Иногда нам с самолетов сбрасывали мешки с мукой и сухарями, но они чаще попадали к немцам. Милиционер из Рогавки, Леонтий Николаевич Туманов, распределял продовольствие — главным образом конину. У него были списки жителей, которые он уничтожил, готовясь к выходу 24 июня.
В этот день солдаты с боем прорывались к Мясному Бору, а 25-го немцы снова захлопнули «коридор». Мы блуждали по болоту и не могли найти выхода, всюду натыкаясь на огонь немецких автоматов. Солдаты с оружием еще могли где-то проползти, а куда было деваться женщинам с детьми?
В поисках еды я набрела на походную кухню, где варилась овсяная похлебка. Меня накормили и дали с собой отжимки овса. Только я отошла, как в кухню попал снаряд. Меня подбросило вверх и обо что-то ударило. Я очнулась среди мертвых, вымазанная кровью — своей и чужой. Болел бок, обожженный осколком. Какая-то женщина подхватила меня и поволокла к Керести. Кругом были немцы, прочесывавшие лес. Иногда в болоте всплывала дохлая лошадь. Люди кидались к ней, чтобы отрезать кусок гнилого мяса. Издеваясь, немцы фотографировали нас. На кочке лежала мертвая женщина, по ней ползал грудной ребенок. Женщины хотели его взять, но немцы не подпускали. Детский плач еще долго разносился по лесу.
Ночью мы добрели до Керести, где горел костер и что-то варилось в чайнике. Здесь я нашла своих. Наутро, едва передвигая ноги, мы поплелись обратно к Рогавке. Здесь немцы загнали нас в овощехранилище, оцепленное колючей проволокой. Не давали ни еды, ни питья. Ночью я пробиралась под проволокой на станцию, где останавливались немецкие эшелоны и под вагонами можно было найти корочки хлеба. Конвой направлял на меня автомат, но мне было уже все равно, убьют или нет. Как одичавшая кошка я бродила по сожженной станции и однажды оказалась перед вагоном-кухней. Повар, видно, пожалел страшную девочку и налил мне две консервных банки рисового супа, которые я принесла своим. Взрослые болели тифом, у брата гноилась раненая нога.
Вскоре немцы погрузили всех жителей в товарные вагоны и повезли на запад. По дороге бабушка с дедушкой умерли и нас всех выкинули из поезда на границе с Эстонией.
Я очнулась от холода и взбодрилась. Оттащила маму на сухое место, промыла брату рану болотной водой и перевязала, оторвав подол своего платья. Рядом протекала река, к которой спускалось проволочное ограждение. Держась за проволоку, я переплыла речку. На том берегу старик удил рыбу. Он повел меня к себе на хутор, где меня накормили и предложили остаться. Но я не могла бросить маму и брата. Старик дал мне торбу с едой, проводил и помог похоронить дедушку с бабушкой.
Когда маме стало лучше, мы побрели лесными тропами к дому. Люди по пути попадались милосердные, делились картошкой, яблоками. До дому мы добрались. Но не успели прийти, как немцы собрали всех живых и со станции Оредеж повезли в Прибалтику. Выгрузили в Латвии на каком-то полустанке. Сюда подъезжали хозяева и отбирали себе работников. Стоял декабрь, мы дрожали от холода, но нас никто не брал: вид наш был совсем не товарный. Поздним вечером приехала дама на линейке. Мы стали умолять ее взять нас к себе и обещали безотказно выполнять любую работу. Она сжалилась и привезла нас на хутор «Симани», большой и богатый. Я стала доить коров, брат подносить им сено, а мама с сестрой ухаживали за свиньями. Но эта спокойная пора в нашей жизни продолжалась недолго: немцы решили всех русских отправить в концлагерь г. Мадоны. Сестра подлежала отправке в Германию, но хозяин отвез ее на дальний хутор «Язуб».
В Мадоне мы жили в бараке, месили голыми ногами гравий с цементом. Потом немцы отобрали подростков (и меня в том числе) для сдачи крови раненым офицерам. Привезли на какую-то станцию, а тут началась страшная бомбежка: горели вагоны, взрывались паровозы, кругом стоял грохот и человеческий вой. Конвойные и узники разбежались в разные стороны. Пробегая мимо вокзала, я увидела вывеску «Динабург»{72}. Женщина-латышка схватила меня за руку и отвела в больницу, где меня спрятал старый доктор. Через какое-то время он раздобыл мне пропуск и билет на поезд. Я доехала до Мадоны и выпрыгнула из вагона — искать своих. Мадона горела, люди прятались в щели за бараками. Я бегала от одной щели к другой и кричала: «Мама! Мама!» Вдруг слышу: «Дуняша, твоя Нинка нашлась!»
Той же ночью мы ушли к сестре на хутор «Язуб». Здесь также бомбили и обстреливали, но мы уцелели, дождались освобождения и осенью 1944 года вернулись на Родину.
Война народная
Весной 1941 года мой муж находился в Литве на действительной службе. Но вот в его письмах появились недомолвки, скрытая тревога...
Утро 22 июня... Вчера был выпускной вечер в школе, а сегодня первый день моего отпуска. День жаркий, солнечный. Разостлала на травке одеяло и барахтаюсь с ребятишками. Вдруг прибегает семилетний Ренар, сын подруги: «Тетя Ксана, война... Гитлер на нас напал...»
Схватив на руки младшего, побежала к маме, плачу, говорю ей, а она успокаивает: «Что же ты, доченька, так волнуешься? Не всех же убивают на войне. Вернется твой Васенька, Бог даст».
Радиоприемники в Ушаках тогда мало кто имел. Мы пошли к нашему завучу Ильинскому, слушали заявление Советского правительства, с которым выступил В. М. Молотов.
Быстро менялся привычный распорядок жизни: продовольственные карточки, рытье окопов, ночные дежурства...
Напрасно ждала весточки от мужа — ее не было.
Еще в газетах читали о боях на Витебском, Полоцком и других направлениях, а мимо нас уже гнали скот из-под Новгорода, Старой Руссы. Вот уже и Сольцы заняли немцы, значит, папа мой попал в оккупацию. Пыль на шоссе, мычание измученных коров, плач детей — безмерное людское горе катилось на нас с запада...
Мы готовились к беде, как умели: рыли щели, прятали вещи. В школе вручили трудовые книжки, удостоверения на случай эвакуации. В магазине выдавали продукты на пять дней вперед. Коренные жители забирали пожитки, детей, запрягали лошадей или мастерили тележки и уходили в лес и соседние деревни. Достаточно были наслышаны от беженцев о зверских расправах фашистов с коммунистами и активистами. Наши учительские домишки постепенно пустели: кто мог идти — уходили на Тосно. (До Ушаков поезда уже не ходили.) Мама моя эвакуироваться наотрез отказалась: «Лучше умирать дома, чем ехать неизвестно куда. Кто нас там ждет?» В страшном смятении и растерянности ходила я по двору с ребятишками: Славику — год и два месяца, Оле — два с половиной года, Олег — на год старше. В школьном здании у сараев трупы умерших солдат. Двери учительских квартир распахнуты настежь. В селе пусто. Кругом тишина, странная, зловещая. Подходит ко мне начальник госпиталя товарищ Гусев и спрашивает:
— Вы что, гражданка, себе думаете? Здесь не сегодня-завтра бой будет.
— А что мне делать? Ребятишек до Тосно на себе не донести и мать-старуху не бросить. А до родственников километров сорок будет...
Этот добрый человек дал в мое распоряжение повозку, запряженную парой лошадей, бойца. Погрузили мы с бойцом самое необходимое, детишек, маму и поехали. Я слушала лепет ребятишек, радовалась, что уезжаем от опасности, и не подозревала, что случится дальше... На рассвете приехали в Большое Еглино, где жили родители мужа. Стучу в дверь. Вышла свекровь, страшно побледнела и воскликнула: «Ксана, зачем же ты приехала? Мы сами еще надеемся уехать во Мгу...» Я поняла, что совершила ошибку, первую на своем пути скитаний по дорогам войны. Хотела повернуть лошадей и уехать обратно, но выбежал из дома свекор, стал меня успокаивать, потащил домой ребят и вещи. А мама моя, глухая, болезненная, с тем же бойцом вернулась в Ушаки, получила еще хлеб по карточкам на пять дней вперед и притащилась к нам через два дня пешком уже под обстрелом: на плаще были дыры от пуль.
Жили в стороне от дорог. Эти места были фактически оккупированы, но немцев мы пока не видели. Заготовляли впрок картошку, капусту, овощи, грибы, ягоды. Семья собралась большая: свекор, свекровь, ее мать, золовушка, да я с тремя детьми и мамой. У нас были корова, свинья, овцы, куры. Всю эту живность зимой пришлось порезать на еду и спрятать в снег, чтобы немцы не отобрали. А пока голода еще не было, но страшило будущее, и с непривычки смущало почти полное отсутствие хлеба…
Тянутся бойцы из-под Вырицы, д. Мины, истощенные, оборванные, многие ранены. Много дней они скитались по лесу, питались грибами да ягодами, а теперь пробираются к своим, надеясь перейти линию фронта. Зашли как-то чернобородый майор А. Жуков и политрук. Хотели пробиться к Синявину через Ушаки и Шапки. Долго расспрашивали у меня дорогу до Ушаков. Пошли, но через несколько дней вернулись: сильная охрана у немцев в районе Московского шоссе и Октябрьской железной дороги.
А. Жуков и политрук не растерялись: переоделись в наскоро подобранную ими гражданскую одежду, заручились где-то справками на имя рабочих леспромхоза и стали искать партизан. Это им удалось. Они партизанили, а потом добрались до своей части.
В доме мы были нахлебниками, и мама решила идти пешком к отцу в д. Видони. Проводили мы ее со свекром километров за десять, дальше она пошла одна. Впереди было двести километров опасного пути, но она дошла...
Стали и в нашу глухую деревушку заглядывать немцы. Первыми пришли каратели — сытые, мордастые, в зеленых с разводами плащ-накидках. Громко топали, заглядывали в подвал, штыками протыкали сено во дворе. В соседней деревне застигли врасплох партизан, студентов института им. Лесгафта. Несколько человек погибло, остальные скрылись в лесу. Раненую девушку Марусю женщины спрятали в теплой бане, около нее всю ночь напролет, пытаясь хоть чем-то помочь, просидел паренек.
К утру Маруся умерла, а парень ушел в лес. Погибших ребят крестьяне схоронили на кладбище... Потом у нас обосновалась заготовительная команда: сено для лошадей по лесам собирали, искали колхозные стога. В парадной половине дома поселились обер-лейтенант с денщиком, а мы все стали жить вместе в задней избе. Я работала по хозяйству, ездила с санками в лес за дровами, носила с речки воду для семьи, для немцев и для «фрау» денщика, которую он привез из Павловска. Глупенькая «Марихен», бывшая работница какой-то фабрики, кажется, всерьез думала, что она жена «пана Залесского» и что он возьмет ее с собой в Германию.
Узнав, что мои родители живы, относительно сыты, имеют крышу над головой и добраться до них мне под силу, я стала в январе просить свекра, чтобы он оборудовал санки для вещей. И вот я шагаю по дороге в Видони. Маршрут вычертила с карты, которую дал посмотреть денщик, «аусвайс» (пропуск) у меня был.
Деревни по пути редки, большие перелески между ними. Увидишь утром родную, с детства знакомую картину: струйки дыма из труб, вьющуюся в снегу тропинку, «журавль» над колодцем. И вдруг появляется нелепая, черная фигура немца. Зачем он здесь? Что ему надо?
А навстречу другие люди, тоже с саночками, на них мешки с зерном и мукой.
Но вот надвигается вечер, быстро темнеет в поле и в лесу — пора на ночлег. Сначала надо разыскать старосту, он определит, где переночевать. Спасибо, люди добрые не только пускали охотно, но и делились щами, горячей картошкой, домашним теплом...
На одиннадцатый день путешествия я добралась до родного порога. Обменять взятые с собой вещи на хлеб не удалось: слишком много приходило таких, как я. Соседка подсказала: «Пройдите с матерью по деревне и попросите милостыню. Никто не откажет». Стыдно было, но делать нечего — пошли. Один блюдце муки вынесет, другой кружку зерна, третий ломоть хлеба или кусок жмыха. Дядя Ваня, муж покойной тетки — сестры отца, дал порядочно зерна. Его старшие сыновья в 41-м ушли на фронт, а 17-летний Костя оставался с отцом. Оба они помогали партизанам. По чьему-то доносу Костю схватили и расстреляли. Рассказывая о гибели сына, старик завел патефон, поставил любимую Костину пластинку «Спят курганы темные» и горько плакал навзрыд. Впоследствии дядя Ваня ушел к партизанам и погиб от фашистской пули.
Отец сделал мне хорошие саночки, и потащила я своим детям собранные продукты, около четырех пудов муки и сухарей. Увы, обратный путь не был таким удачным. Мои злоключения начались с того, что в одной деревне немец сдернул с моих ног добротные мужнины валенки и взамен выбросил два рваных, разных по размеру и цвету. Встречные крестьяне, с которыми я поделилась своим горем, сказали, что этот немец поступил еще благородно по сравнению с другими... Рваным валенком я натерла ногу, началось рожистое воспаление. А идти-то надо... Не одна я тянулась с саночками: многие ходили тогда в глубокий тыл менять свои вещи на продукты. В одной деревне немцы отобрали наши «аусвайсы», выдали какие-то бумажки, написанные от руки. Загнали ночевать всех в один дом. Жуткая это была ночь: никто не спал, боялись, что немцы нас сожгут или расстреляют. Но им, видимо, было не до нас. Утром мы обнаружили, что немцы из деревни ушли.
Движемся дальше лесом и вдруг встречаем трех богатырей верхом на конях, в белых полушубках с красными звездочками на ушанках. Трудно передать чувство радости, которое нами овладело тогда. Приходим в деревню, а там в каждом доме советские солдаты. Всю ночь я читала газеты: ведь была в полном неведении о ходе войны. Эта памятная встреча произошла 6 февраля 1942 г., в день моего рождения. Мне исполнилось 27 лет. На другой день мы шли по освобожденной земле. Временами лес и дорогу обстреливали фашистские самолеты. Тогда мы падали в канаву и зарывались в снег. Эта мука длилась три дня. Подходим к полю перед Большим Еглином и видим наших погибших солдат. Лежат ребятушки в белых маскировочных халатах головушками вперед. Много их полегло в бою за эту деревушку. Так мы очутились на переднем крае.
Вхожу в дом и вижу: сидит мой свекор-батюшка с военными за столом, перед ними стоит чугунок с картошкой, хлеб, огурцы. Дети мои и свекровь с золовкой и бабушкой, оказывается, в овощехранилище спасаются от обстрела. Так всей деревней и просидели в земле около двух месяцев. Устали от темноты и сырости и вернулись в дом. Однажды ночью лежу и слышу, как нарочный будит комиссара: «В Дубовике фашисты штаб разбомбили». После этого мы снова ушли в овощехранилище. Но военные не забывали нас: посылали через свекра ребятишкам сахару и сухарей из своего скромного пайка. Наконец, сидеть в земле, сырости не стало сил. Решили истопить баню и снова перебраться домой. К этому времени снаряд угодил в стенку, около которой стояла наша кровать. Хорошо, что нас там не было.
А время идет. Теперь мы читаем газеты, знаем о разгроме немцев под Москвой, о подвиге Зои... Все это вселяет надежду, сулит победу...
Наступил апрель 1942 г. Наши стали отходить. В районе Мясного Бора замыкалось кольцо немецкого окружения. Оставался еще «коридор» через лес и болото, связывающий нас с побережьем Волхова, с основными силами. Поступила команда эвакуировать население. С подводой, которая подвозила снаряды, я довезла ребят до Финской Горки, оттуда многосемейных грузили на платформы узкоколейки и везли дальше, через Кересть к Мясному Бору.
К тому времени, когда мы въехали в лес километрах в трех от Сенной Керести, кольцо окружения замкнулось, дорогу-узкоколейку немцы разбили снарядами. Потянулись страшные дни окружения. Женщины с детьми, старики, раненые солдаты очутились в безвыходном положении. Не было пищи. Мы выкапывали зарытых ранее лошадей, отрубали мясо и варили, пекли лепешки из листьев, пили болотную воду. Дожди нас поливали, комары кусали, немцы обстреливали. Сначала с самолетов солдатам сбрасывали немного продуктов, и они, как могли, делились с нами. Потом немцы заняли ту поляну, на которую можно было что-либо сбросить, и помощь продовольствием прекратилась. Люди опухали от голода, умирали от ран и истощения. Мои ребята, и я тоже, опухли, ждали смерти...
22 июня 1942 г. — страшная годовщина с начала войны. Во второй половине дня немцы начали интенсивно бить по нашему расположению. Загорелись платформы с медикаментами, рвались бутылки, лес около них загорелся. Я перетащила своих ребят на маленькую полянку, обложила их подушками, одеялами, сама села рядом и при каждом разрыве падала на них, прикрывая своим телом.
Вдруг удар, и огонь, и взрыв...Привела меня в себя бабушка моих детей. Она вливала мне в рот воду, вода лилась на грудь, я очнулась... Первая мысль о детях. Они были живы, но старший ранен в бедро. Я снова потеряла сознание и очнулась только утром. Никогда не забуду этой радости возвращения к жизни. Вижу лес, стволы и верхушки сосен, особенно яркие в лучах восходящего солнца, я думаю: «Какое счастье жить!» Тащатся по узкоколейке раненые солдаты: кто с палочкой, кто ползком, кто сидит, раны перебинтовывает.
На поляне речка. Захотелось обмыться. Ведь шесть недель в одежде, в грязи! Когда я разделась, моя спутница посчитала раны — их оказалось семь. Самые опасные — в крестцовой области, около сердца, да еще на правой ноге вена перебита. Начались у нас болезни. Лежим, ходить почти не в состоянии. Вдруг слышу мужской голос, говорит по-русски, вижу — стоит мужчина в немецкой форме...
— Как же вы, милейшая, дошли до такой жизни? Ведь муж-то не меньше, чем комиссаром, видно, был, вон шуба-то на вас какая... (шубу я за собой таскала, детей прикрывала).
— Да нет, — говорю, — мой муж агроном, а в армии рядовым служит.
— Видно, неплохо вам жилось при советской власти?
— Неплохо, — говорю.
— Ну, ничего, сейчас вас подберут, покормят, а там видно будет.
Пришли наши пленные солдаты с носилками, отнесли нас всех в сарай, дали немного хлеба и чай травяной. В сарае жуткая духота, стоны раненых женщин и стариков, желудочные боли и по-прежнему голод, голод... Однажды вечером мой маленький, Слава, все тянул ручонку и просил: «Дай, дай, дай...» Я уговаривала: «Подожди, сыночек, завтра немцы дадут чего-нибудь...» А он опять свое... Я ему: «Спи, Славка, спи». Утром дали нам по кусочку хлеба. Бужу ребятишек. Двое поднялись, а Славик не встает. Склонилась к нему, а он еще тепленький, но жизнь улетела... Помог мне дядя Семен схоронить его: в старой воронке разгребли песок и зарыли сынушку.
Там ночною порой на полянке леснойПлакать было некогда, подъехали машины и нас повезли в Рогавку. Там снова поместили в каком-то сарае на опилках. Детей от нас отделили. Через несколько дней, несут нас, хворых, в вагоны, везут в Лугу. Там поместили в лагерь. Все, как положено: высокая ограда из колючей проволоки, вышки по углам, часовые. А там, за проволокой, с одной стороны река, с другой — сосновый бор; там, за проволокой, свобода... Детей поместили отдельно, в домике рядом. Выглядели они все ужасно: тощие, с тупым выражением лица, распухшими суставами... Сначала я не могла ходить, только лежала на нарах, болели раны, остались кожа да кости... К нам приходили наши же пленные врач и медицинские сестры. Они помещались в другой части лагеря, но иногда их к нам пускали. Они поили нас слабым раствором марганцовки, промывали риванолем раны, заклеивали их лейкопластырем. Я была настолько маленькой и худенькой, что врач принимал меня за мальчика-подростка и удивлялся моей стыдливости, пока я не объяснила ему, что я женщина, мать троих детей... Кормили нас щами из самых грубых листьев капусты, давали немного хлеба. Еду и чай приносили наши пленные солдаты. Среди них я обнаружила своего земляка. Его родина была в десяти километрах от д. Видони. Жалея меня, он иногда ухитрялся подсунуть мне в щи кусок потрохов...
Вдруг я заметила, что начинаю опухать вторично. Это вызвало чувство такой безнадежности, что я уже готовилась к смерти. К тому же меня продуло сквозняками и я так кашляла, что мои соседки плохо спали ночью, и вот одна из них, мать, похоронившая за войну семерых детей, говорит своим подругам: «Бабы, завтра нам выдадут по пайке меду. Хоть он и искусственный, но что-то в нем есть. Давайте отдадим свой мед Ксении. Пусть она пропотеет как следует». Женщины согласились. И действительно, мед помог. Наутро соседи увидели прежнюю женщину-подростка, опухоли не стало.
С этого дня дело пошло на выздоровление. Я уже была в состоянии навещать своих детей, подолгу гуляла с ними около их домика. Олег заметно окреп, хотя рана в бедре гноилась. А Оленька угасала на глазах. Она была очень печальна и напоминала мне Марусю из повести Короленко «Дети подземелья». Она даже не ходила, я ее выносила на песок. По телу у нее пошли пятна. «Я не хочу умирать, хочу к деду Алексею и бабе Ирине», — шептала она.
Однажды полицейские погнали нас в баню... Мне так не хотелось идти, будто сердце чувствовало недоброе. Только я вернулась — прибегает девушка-нянька и говорит: «Ваша девочка умерла...»
И, не веря глазам, в ослабевших рукахНо лежишь неподвижно голубка моя,
Чуть прикрыты, не дрогнут ресницы,
Взглядом глаз голубых не согреешь меня
И не встанешь играть и резвиться.
Только горсточки три нашей русской земли
Я прощаясь, тебе положила.
И чужие тебя на кладбище свезли,
И твою не найти мне могилу...
Подошли пленные солдаты. «Не надо плакать, — говорит один, — примет и твою девочку сосновый бор. Больше тысячи наших бойцов принял он за минувшую зиму». «А у меня жена и четверо детей в Ленинграде остались. Тоже, поди, в живых уже нет», — пожаловался другой.
Такое было странное отрешение и сочувствие. А все же от их горьких и теплых слов легче стало...
В конце августа 1942 г. немцы погрузили нас снова в телячьи вагоны и повезли. На станции Батецкая состав загнали в тупик. Смотрю, немец наклеивает на вагоны бумажки с надписью: «Луга-Рогавка-Новгород», Значит, нас везут туда же, откуда взяли, в разбитые, разоренные места. Что ждет нас? Голод, холод, смерть?..
И я решилась. Я должна спасти единственного оставшегося в живых сына и сама выжить, ради него, ради стариков-родителей, ради мужа. Наивная душа! Я все еще верила, что он жив... Потихоньку, будто в уборную, ушли мы с Олегом в лесок, а потом на проселочную дорогу, все дальше и дальше в сторону от Батецкой.
«Олеженька, когда устанешь, скажи. Я тебя понесу». Прошли километр или полтора. «Мама, я устал». На руках нести его не в силах. Привязываю полотенцем к спине. А спина-то в ранах... Падаем в траву и засыпаем.
Просыпаемся, потихоньку бредем дальше. А вокруг такая красота, какой мы не видели с начала войны. И люди. Что за чудесные люди встречались нам на пути! В первый день, проголодавшиеся, вошли в одну избушку. Стыдно просить еды, прошу попить. А женщина, взглянув на нас, говорит: «Вы, наверное, не пить, а поесть хотите». И кормит нас вкусными щами...
Боялась я очень встретить по пути немцев или полицейских. Ведь хранился у меня паспорт, а в нем записано: «Эвакуируется в советский тыл, в Красноярский край». Думаю, найдут, отправят в комендатуру. А дальше что? Опять лагерь? Идем полем, приближаемся к лесочку — навстречу лошадь, запряженная в двуколку, а в ней мужчина. Проехал мимо, остановил лошадь, кричит: «Гражданка, подойди ко мне». «Пропала», — думаю. А он: «Парень-то у тебя, видно, голодный, а я домой еду». И протягивает мне ржаную лепешку, пропитанную маслом. Поблагодарила его, да слезами еще посолила эту лепешку. Вкуснее мы в жизни ничего не ели. В одном месте догнали нас люди, возвращавшиеся с работы, так они мне сына километра три на руках несли. А однажды старушка подала нам в окно целую кастрюлю молока...
На девятый день пути, когда до родной деревни осталось двадцать километров, хозяева, у которых мы остановились ночевать, сказали: «Что вы потащитесь в такую даль? Скоро видонские мужики привезут молоко немцам на ферму, с ними и поедете».
Так мы и сделали: прожили у этих гостеприимных людей ночь, день, а следующей ночью разбудил нас хозяин: «Приехали ваши». Подхожу к телеге и вижу — стоит дядя Ваня Суслов, наш сосед.
— Здравствуй, дядя Ваня.
— Здравствуй. А ты кто такая?
— Я — Ксана Деянова.
— Иди ты... Ксану я знаю, молодая, еще девчонка... Говори, чего надо.
— Дядя Ваня, довезите нас до Видони.
— Вот придет Микола, коли узнает тебя, так довезем...
Пришел Николай Гришин, чуть старше меня. В школу вместе ходили. Тот не столько узнал, сколько поверил, что это я. Разостлал на телеге сено, уложил нас с Олегом, угостил лепешками с картофельной начинкой и повез к родному дому. Всю дорогу Олежка спал, я рассказывала Николаю о своей судьбе, а он только охал и вздыхал. В заключение подытожил: «Да, Ксана, если хоть десятая доля правда, так и то досталось тебе...»
Приехали... Заходим в нашу старенькую избушку. Мама подметает пол у самого порога. Тихонько дотрагиваюсь до ее спины. Смотрит отчужденно, испуганно...
— Доченька, Ксаночка, неужели это ты?
— Я, мама.
— А то кто с тобой?
— Олег.
— Где же другие дети?
— Мама, милая моя. Я их похоронила.
И обе заплакали, обнявшись. Прибежал отец. Старенький, абсолютно глухой. Схватился за голову в отчаянии, слушая мой рассказ о пережитом. Набежали соседки, каждая несет что-то съестное. Первое время мы с Олегом ели без конца, даже ночью вставали. Потом неутолимый голод прошел. Стали полнеть, крепнуть. У Олега закрылась рана, у меня рана в позвоночнике зажила через три с половиной года: два осколка вышли сами.
Вечерами у соседки тети Шуры собирались женщины, пряли лен. Я тоже пряла. Иногда в деревню приезжали на отдых немцы, но это бывало редко: они боялись забираться далеко от дорог.
Помню, что в феврале 1943 г. они разогнали беседу: мол, нужно соблюдать траур по погибшим под Сталинградом немецким солдатам. Это известие придало нам силы... Пришла весна, а за ней и лето 1943 г. Мы с мамой занимались хозяйством: сажали огород, косили, даже ржи немного вырастили и собрали — ведь надо было кормиться. У родителей была корова — большое подспорье... Жили в деревне две сестры Голодковы: Мария и Анна — обе врачи. Я к ним иногда заходила. Говорили о партизанах, которые все чаще давали о себе знать. Сидели однажды, я и говорю: «Хоть бы одним глазком взглянуть на партизан...»
Вдруг слышим — стрельба на улице: трое в ватниках с автоматами отстреливаются от немцев и отступают к лесу. «Вот, — говорит Анна Васильевна, — это то, что вы хотели видеть». Я уже тогда поняла, что сестры знают больше, чем кажется.
Когда прошел слух, что немцы будут все молодое население угонять в Германию, они мне дали справку об инвалидности второй группы. Приехала специальная комиссия. Пошла и я в здание школы. И вдруг еще одна удивительная встреча... За стойкой сидят за столами немецкие офицеры. Около каждого — девушка-переводчица. Одна из них обращается ко мне и говорит: «Здравствуйте, я вас знаю».
— Я вас не помню, — отвечаю ей.
— Ну как же. Мы с вами вместе работали в школе в Ушаках.
— Вы Нина Васильевна?
— Да.
Берет мои документы и сообщает офицеру, что я ее коллега, инвалид второй группы и т. д. Так меня миновала угроза отправки в Германию. Впрочем, из нашей деревни фашистам никого не удалось угнать — все вовремя ушли в лесной лагерь к партизанам.
Зимой и весной 1943 г. в нашу деревню частенько приезжали на отдых немецкие войска. Но в середине лета наезды прекратились — боялись партизан. Ходили слухи, что там партизаны перепилили деревянные мосты, там подорвали машины, на железной дороге отбили эшелон с людьми... По ночам они действительно появлялись в некоторых домах. Жители чувствовали себя буквально на острие ножа, так как наряду с партизанами действовали и лжепартизаны, одетые под партизан. Поди разберись, кто друг, а кто враг... Однажды вечером постучали и к нам. Я открыла, вижу — стоят двое мужчин и девушка, в ватниках, с оружием. Пригласила войти и пожалела, что, кроме молока и картошки, нечем с ними поделиться.
— Мы к вам не за этим приехали, — говорит старший. — Говорят, вы пишете стихи. Почитайте их нам.
И вот я читаю свои стихотворения одно за другим. Вижу, как у старшего ползет по щеке слеза... Он ленинградец. В блокаде осталась семья. Затуманились слезами глаза Дуси Черенцовой и Раджила Высоконова. Мы расстались, договорились о встрече на завтра...
Наутро я в редакции газеты 5-й партизанской бригады. Беседую с редактором Абрамовым Михаилом Георгиевичем. Так я стала членом 5-й партизанской бригады, командиром которой был Герой Советского Союза Константин Дионисович Карицкий.
Помню один день в Видонях.
В просторной избе Анны Балиной много народу: мужчины, женщины, старики и подростки. Представитель с Большой земли зачитывает текст письма в Центральный комитет партии о том, что жители нескольких районов Ленинградской области объявляют эти районы партизанским краем и клянутся мстить фашистам до полной победы. Письмо заканчивалось словами: «Смерть немецким оккупантам!» и множеством подписей.
Бой за Видони начался 7 ноября. Партизаны стойко держали оборону. Немцы стали бить по деревне зажигательными бомбами. Стоя в трех километрах на лесной опушке, мы видели, как вспыхивали одна за другой соломенные крыши, как полыхало пламя на крашеной деревянной церкви. С просмоленными факелами немцы перебегали от дома к дому и поджигали их. Это я знаю со слов моей мамы. Она отказалась уйти в лесной лагерь и я вырыла ей щель в саду, где она спасалась от пуль и «зажигалок». Когда стрельба утихала, она вылезала из своей норы и наблюдала за поведением фашистов. И вот трое около нашего жилища. Старая женщина, еще верящая в добро, умоляет их пощадить ее избу. Она даже падает перед ними на колени. Тогда один из них ткнул ей в голову горящим факелом, на ней загорелись платок и волосы. Изба уже пылала. Когда немцы уехали, мама решила пройти по деревне, посмотреть, нельзя ли что-либо спасти. Видит — школа стоит целехонька. Входит в школу. Смотрит: парты сложены в кучу и потихоньку тлеют. Мама не растерялась: тазом носила грязь, воду, лепила по горящим местам... и потушила.
Жители впоследствии благодарили мою мать: и весной, вернувшись на родное пепелище, поселились в школе и жили там, пока не построили свои бункеры.
Маме моей повезло, что она осталась жива. Во время этого налета на Видони враги сожгли живьем Марфу Лукину 75 лет, Степаниду Родимову 90 лет, расстреляли Дарью Колонистову 60 лет, больного Александра Петрова 60 лет и его сыновей 14 и 15 лет. Труп Александра Петрова немцы бросили в колодец, где жители обнаружили его только через много месяцев...
Лесной лагерь продолжал жить прежней жизнью: одни ходили на задания, другие готовили материал, третьи обеспечивали продовольствием, четвертые шили рукавицы и другое снаряжение.
В конце 1943 г. к нам стали чаще прилетать самолеты, на одном из них мы с Олегом вылетели на Большую землю, в Хвойную.
По долгу совести{73}
Старинный петербургско-московский тракт проходит через Новгород. Десятки деревень по его обочинам радуют глаз нарядными, отстроенными после войны домами. Блестит бесконечное асфальтированное шоссе. Стремительно несутся по нему «Москвичи», «Жигули», МАЗы и «Волги», экскурсионные «Икарусы» и почтовые фургоны.
Свои дела у водителей и пассажиров. Редко кто выглянет в окно и заметит, как много памятных обелисков на одном, совсем небольшом участке пути — между Спасской Полистью и Сябреницами.
— Что ж удивительного? В войну здесь шли большие бои, — вздохнет пассажир, привыкший к краснозвездным пирамидкам на обочинах русских дорог.
Но есть два дня в году — 9 мая и 28 августа, когда необычная похоронная церемония заставляет останавливаться в Мясном Бору равнодушные машины. Люди выходят из автобусов и легковушек и молча смотрят, как под звуки траурной музыки к просторным свежим могилам ребята в студенческих и рабочих спецовках несут десятки тяжелых гробов, обтянутых кумачом. И не выдержат — спросят стоящих возле могил:
— Кого же это хоронят?
— Да все солдатиков наших, — ответит какая-нибудь старушка из местных. И кивнет на редкий лес за шоссе: «Их там мно-о-го, еше с войны непохороненных. Долина смерти тут...»
Тронет сердце пассажира скорбное шествие. Постоит он вместе со всеми, потом вернется к машине. И вскоре не останется в его душе печали. А то и подумается: зачем все это? Пускай бы лежали, где смерть настигла. Все равно не воскресишь... Действительно, зачем?
Но так может сказать лишь тот, кто никогда не видел, как сквозь скелеты убитых прорастают тонкие белоствольные березы, а потемневшие кости, бывшие когда-то человеческими руками, еще держат ржавые винтовки образца 1930 г.
Их так много, солдатских костей, что кажется: отверни, как одеяло, дерн с 10-километрового высохшего болота за Мясным Бором — и на каждом метре найдешь останки тех, кто не смог в далеком 42-м вырваться из сжатых клещей вражеского окружения.
Считалось, что в окружении погибло 6 тысяч воинов 2-й ударной армии{74}.
Молодежь из поисковой экспедиции «Долина» знает, что павших здесь намного больше. Что только на трех воинских кладбищах между Мостками и Мясным Бором погребено почти 100 тысяч человек. И каждую весну, и каждую осень у шоссе вырастает новая могила с надписью вроде этой: «Еремин, Борщевский, Желтовский и еще... 1366 человек». 16, 18, 20 фамилий — и 1000, 1200, 1300 неизвестных солдат. Их выносят из Долины 20-30-летние парни, родившиеся после войны, но чувствующие себя виноватыми перед своими ровесниками, убитыми в Великую Отечественную войну и брошенными на поле брани. «Там, где убитый забыт, там наши совесть и стыд», — считают ребята и делают для памяти павших все, что могут.
А сразу после войны жителям нищего, голодного, трижды горевшего Мясного Бора было не до этого. Ходили по бревнам жердевки, настеленной солдатами через болота, в лес за ягодами и грибами, за гильзами от снарядов, принимавшимися во Вторчермете по рублю за килограмм. Старались не глядеть на мертвых и остерегались мин: они попадались на каждом шагу. Порой уберечься не удавалось, и тогда за деревней снова, как в войну, ухали взрывы.
Не миновала беда и семью Орловых, возвратившуюся из эвакуации в разоренный дом: три противотанковые мины не оставили и следа от веселого, беззаботного 16-летнего Вальки...
Брат Юра на 15-м году жизни снимал с горелых танков подшипники для тракторов, был ранен осколком в руку и умер от столбняка.
Старший, Николай, после окончания железнодорожного ФЗУ, стал путевым обходчиком. В то время на дороге работали саперы. Николай внимательно присматривался, как они обезвреживают мины, и сам научился их разряжать. Бывая в лесу, снимал все мины, попадавшиеся на пути. И все же одной не заметил. Оглушенный взрывом, раненный в ноги, едва выполз к полотну железной дороги. Люди нашли его, принесли домой.
— Хоть в лес перестанешь ходить! — вздохнула мать.
Жизнь понемногу налаживалась. Можно было обойтись без грибов и металлолома. Но Николая неудержимо тянуло в леса и болота: они таили в себе множество загадок минувшей войны. Здесь, в лесу, не верилось, что на земле уже мир.
Несмотря на царившее вокруг безмолвие, казалось, что совсем ненадолго замолчали покинутые батарейцами орудия и застыли на месте танки с перебитыми гусеницами. Может, еще удастся восстановить разбитый паровоз, опрокинутый с насыпи узкоколейки, и вывезти на Большую землю передвижной госпиталь? Вот его последняя стоянка; поляна, насквозь пропахшая валерьянкой, разбитые шприцы и склянки, и голова к голове — 10, 20, 50 останков бывших раненых. Некого вывозить. Никому не нужна больше дорога, изрытая бомбами, вздыбленная стальными спиралями искореженных рельсов...
Только вдоль насыпи все еще лежали мертвые красноармейцы со звездочками на рваных пилотках, сержанты и лейтенанты с «треугольниками» и «кубарями» в неистлевших петлицах. Их пустые глазницы были обращены на восток — к вольному Волхову, которого им так и не довелось больше увидеть. Фашистские завоеватели лежали в могилах под березовыми крестами, а свои — в траве и воронках, не прикрытые родной землей.
Николай стал ходить в лес с лопатой: рыл могилы, хоронил убитых и ставил безымянные памятники — фанерные пирамидки, пока однажды не обнаружил рядом с останками маленький черный медальон. Отвинтил крышку — выпала записка. На узкой бумажной полоске четко выделялись слова, написанные простым карандашом: «Ст. сержант Степанов...» Имя, отчество, место жительства. Сообщил по указанному адресу и вскоре получил ответ из архангельской деревни, где вдова солдата мыкалась с семью сиротами: пенсия за пропавшего без вести не полагалась. Находка помогла — семье назначили пособие за убитого на войне кормильца.
С того дня Николай особенно тщательно осматривал местность вокруг мертвых и все чаще находил свидетельства их фронтовой судьбы: медальоны, документы, ордена... И все меньше верил слухам о 2-й ударной армии, воевавшей в этих местах и якобы сдавшейся врагу вместе с командующим — генералом Власовым.
Он видел собственными глазами тех самых бойцов, чьи матери и жены получали на свои запросы одинаково бессмысленные ответы из военкоматов: «В списках убитых, умерших от ран и пропавших без вести не значится...» Впрочем, в абракадабре этих слов все же был особый, зловещий смысл, подразумевавший измену Родине, постыдный плен. И тень недоказанного предательства витала над семьями пропавших — тысяч павших, не занесенных в скорбные реестры солдат.
Вот что мучило, не давало житья Николаю. Пусть о жестокой правде забытых в Долине солдат не хотели слышать ни в исполкоме, ни в военкомате. Он, лично он, Орлов, не мог оставить этих ребят, погибших за русскую землю, брошенными и оклеветанными. Потому и ходил в лес все 35 лет своей послевоенной жизни: искал и хоронил, хоронил и искал...
Нашел сбитый самолет, а в нем – мертвого летчика в промасленном комбинезоне, с документами в кармане: Михаил Павлович Новиков, 1916 г.
Разыскал могилы поэта Всеволода Багрицкого и комиссара Якова Супруна, станки начальника особого отдела армии А.Г. Шашакова и сержанта Василия Шутая. И многих, многих других…
498 солдат, командиров и комиссаров уже не считались без вести пропавшими. Их имена, благодаря Орлову, встали в ряду героев, павших смертью храбрых за свободу Отечества.
Николая Ивановича не понимали. Порой зло обижали. Однажды даже в горкоме партии, куда он обратился за помощью (чувствовал ведь: жизни не хватит, чтобы похоронить всех убитых в Долине!), грубо отрезали:
— Тебе родственнички, должно быть, хорошо платят, вот ты и шастаешь в лес!
Не понять было произнесшему эти чудовищные слова, что если и платят Орлову родные вырванных из забвения солдат, то самой высокой людской платой — благодарностью до гроба.
«Четверть века я не знала покоя, — писала вдова комиссара Анна Ивановна Супрун. — А теперь у меня есть дорогая могила, теперь мне стала родной вся новгородская земля».
С каждым годом в Мясной Бор стало приезжать все больше родственников тех, кто погиб в Долине, их однополчан. Ветераны рассказывали о жестоких боях на Волхове и Керести, о страшном голоде в «мешке» окружения, об отчаянном прорыве через огненный «коридор» в июне 42-го... От них, живых участников Любанской операции, Николай Иванович узнал о расположении частей 2-й ударной, 52-й и 59-й армий, о линиях обороны, о товарищах, не вышедших из Мясного Бора и не по своей воле попавших в фашистский плен. Сами собой складывались стихи:
Долину смерти... страшный адТам наши сверстники тогда
Ползли по грязи и болотам,
Косила их войны страда
Огнем кинжальным пулеметов...
Николай Иванович знал Долину вдоль и поперек — места стоянок, сражений, госпиталей. Недаром Сергей Сергеевич Смирнов назвал Орлова комендантом Долины смерти. Рассказал о нем по Центральному телевидению. Написал сценарий, по которому Ленинградской студией документальных фильмов был снят фильм о Н. И. Орлове и его бессменной вахте в Долине смерти.
«Сняты были в огромном количестве трупы, их эксгумация и захоронение, — рассказывал бывший главный редактор студии О. П. Ханеев. — Признаюсь, мне, прошедшему войну, было страшновато видеть все это четверть века спустя».
Фильм режиссера Романа Кармена не увидел света: когда съемки уже подходили к концу, материал срочно затребовали в Москву, где, вероятно, смыли или сдали на серебро...
В 1968 г. Н. И. Орлов поступил работать аппаратчиком цеха метанола на химический комбинат «Азот»{75}. Но по-прежнему все выходные и отпуска проводил в лесу. С младшим братом Сашей. С сыновьями Валерием и Александром. С ребятами из «Азота».
В конце 60-х на комбинат пришло много инициативных, энергичных ребят. Они потянулись за Орловым, образовав поисковый отряд «Сокол». 18 апреля 1968 г. Николай Иванович повел в Долину смерти первых «соколят». Вот что записано об этом походе в отрядном дневнике: «Наш путь проходит в районе больших боев. Вокруг разбитые машины, винтовки, патроны... Скорчившиеся от огня, обросшие мхом, забившиеся в землю, они навевают тоску. Сердце сжимается на этом кладбище металла».
«Район больших боев» — это бывшая военная дорога отд. Кречно до Мясного Бора, которая нещадно бомбилась и обстреливалась врагом. И на этой дороге, в траншеях и воронках, Алеша Скала, Вася Костючук, Ира Савинова, Алексей Калинин, Валентин Ефимов то и дело находили непогребенных солдат с их нехитрым скарбом: котелками, ложками, флягами...
Да, каждый поход приносил новые имена. Алюминиевая дощечка с полустертой надписью — и уже известна могила 22-летней медсестры Таси Марсаковой. Старый дуб над Керестью — и вырезанные на нем слова: «Артиллерист-зенитчик погиб геройской смертью в борьбе с германским фашизмом — старший сержант Шумаков К. Л. 31/V — 1942 года».
Человеческие останки в бомбовой воронке, а в голенищах сапог — партбилет № 2 359 992... Принадлежал он, как выяснилось, комиссару разведки 2-й ударной армии Василию Ивановичу Мотрошилову.
С каждым походом ребята становились опытнее, настойчивее, дружнее. Николай Иванович учил их всему, что знал сам: ориентированию и наблюдательности, осторожности в обращении с минами и гранатами и своей боли за павших солдат, ждущих их в Долине.
В 1980 г. Николая Ивановича не стало. Он умер в 53 года от приступа бронхиальной астмы, заработанной им в лесу.
Но великое дело, начатое простым новгородцем Н. И. Орловым, продолжается.
И каждый год, лишь снег сойдет,повторяют слова И. Савиновой новые поколения «Сокола», уже отметившего свое 35-летие.
Брат Николая Ивановича Александр Иванович Орлов, журналист, возглавил экспедицию «Долина». Она объединяет и координирует работу всех поисковых отрядов, приезжающих в Долину смерти. С каждым годом их становится все больше.
В 1981 г. по следам своего земляка Мусы Джалиля сюда пришел «Снежный десант» Казанского университета. Дома студентов тоже не понимали, удивлялись, зачем они едут в такую даль, в каникулы и праздники, за свой счет.
— За правдой о войне, — отвечали ребята.
Давно закончили учебу первые десантники — стали учителями, инженерами, журналистами. Но ездят в Мясной Бор по-прежнему. А с ними — новые студенты из Казани, рабочие из Набережных Челнов и Нижнекамска — большой объединенный отряд Татарии со своим командиром Михаилом Черепановым и комиссаром — поэтом-песенником Володей Ерховым.
Два раза в году — весной и в конце лета — на шоссе перед д. Мостки появляется указатель: «Экспедиция «Долина»».
Давайте пойдем по указанному пути. За кустами ивняка начинается зеленое поле, окаймленное темным лесом. Лесная тропинка приведет нас к тихой р. Полисти, на берегах которой раскинулись десятки разноцветных палаток. В них живут веселые и добрые люди. Из Новгорода и Чудова, Липецка и Малой Вишеры, Подмосковья и Санкт-Петербурга и даже из далекого казахского Хромтау.
В деревенских домах у шоссе течет обычная жизнь. В лагерь не доносятся ее звуки: стеной загораживает глухой лес. Старые высокие березы, так и не вырастившие срезанные снарядами верхушки, медленно умирают: их седые стволы сплошь покрывают опята.
Ранним туманным утром в лагере стоит тишина. Еще несут ночную вахту у палаток шеренги резиновых сапог. Чуть дымится пепел костров, возле которых далеко за полночь поют свои песни-баллады ребята.
Но лишь прозвенит первая трель зарянки — подхватятся дежурные. Застучат топоры, захрустит валежник, разгорятся костры, забулькает каша в закопченных ведрах.
— На рабо-о-ту-у! — раздастся громкая побудка.
И, наспех поев, выпив чаю из речной, коричневой и без заварки воды, сотни пар молодых ног зашагают узкой вязкой лесной тропой в Долину. Путь в 6 км то и дело прерывается разливами ручьев, канавами и воронками. А когда лес кончится, глазам откроется большая кочковатая поляна — высохшее болото. Вот она, Долина смерти...
Здесь тихо и пусто: ни птиц, ни цветов, ни бабочек. Лишь печальный ветер беззвучно шевелит зубцы осоки да заставляет кланяться пустые зонтики болиголова.
Десятилетие назад это мертвое безмолвие поразило архангельского студента Алешу Сухановского. И родилась песня:
Звенит в Долине смерти тишина,Валяется в жухлой траве ржавый фюзеляж По-2. Успел ли летчик сбросить сухари голодным окруженцам или рухнул вместе с ними в болото, сбитый вражеским пулеметом?
Снарядные гильзы, диски от «дегтярей», минные ящики покрывают долинную землю.
Ребята идут цепью. У каждого в руках щуп — палка с металлическим наконечником. Он то вонзается в плотную глину, то натыкается на препятствия. Тупой деревянный звук — корень, можно двигаться дальше. Звонкий лязг — остановка: в земле металл!
Осторожно разрывают землю вокруг щупа. Редко у кого есть саперная лопатка, найденная тут же, в Долине. У большинства — захваченный из дома огородный инвентарь да собственные пальцы. Неподатлива почва, проросшая корнями молодых деревьев. Наконец показывается каска. В ней, как в глубоком блюдце, лежит пробитый череп. Рядом — неровный, зазубренный, похожий на острие пики осколок. Это он уложил солдата, не расстрелявшего своих патронов: их осталась целая обойма. Из ржавых гильз сыплется сверкающий синий порох.
Идут цепью ребята. Через каждые 3-5 м натыкаются щупы на кости наших бойцов. Только наших. Возле них лежат русские каски, не спасшие своих владельцев, и целые, ни разу не пригодившиеся противогазы. Мосинские винтовки со сгнившими прикладами. Звездочки на истлевших пилотках. Кошельки с довоенными гривенниками и пятаками.
Вот за кочкой притаилась ручная граната.
— Тихо, команда...
Самиг Халиулин осторожно вынимает взрыватель. Теперь граната не опасна. «Нас в Долине сохранит не миг удачи — память тех, из сорок первого, ребят», — споют вечером у костра. Но если серьезно, то все долинники — и новички, и ветераны — знают: с оружием не шутят. И учатся саперному делу основательно, как всякой настоящей работе.
Молча шагают ребята. Только гулко спотыкаются щупы: камень, железо, кости...
Бережно раскапывают землю вокруг очередного убитого. Веером раскинуты руки и ноги, а около небольшого, почти детского черепа, — маленькие очки с тонкими металлическими дужками и круглыми стеклами. Розовая расческа с фабричным клеймом: «ТЭЖЭ, Ленинград».
— Ребята, ищите лучше, у такого аккуратного парня обязательно должен быть медальон!
Но как ни ищут, не перебирают между пальцами каждый комок глины — медальона нет. Обронил ли его солдат в суматохе прорыва или выкинул, чтобы не искушать судьбу? Кто знает...
Невзрачный черный пенальчик — солдатский медальон — здесь ценится дороже золота. Вдруг сохранился в целости узкий типографический вкладыш — форма № 4, куда архангельский мужик или воронежский рабочий вписал свое имя, адрес? Не ляжет он тогда в могилу безымянным. И придут к нему состарившиеся от долгого да ожидания сестры в черных платочках, поседевшие дочери и сыновья. Поплачут, расскажут ребятам, каким он был — веселым или задумчивым, степенным либо беззаботным — их отец или брат. И низко поклонятся тем, кто вернул им их мертвого, но не забытого Ивана, Василия или Ахмета...
С годами все труднее находить под слоем дерна и глины незаметные пластмассовые футляры, похожие на игольницы. Некоторые и хранили в них иголки. В таких записках, изъеденных ржавчиной, уже ничего не прочесть...
— Кажется, нашла, — неуверенно говорит Лена Парфенова, поднимая с земли облепленный грязью медальон.
Ее тотчас окружают и нетерпеливо ждут, пока поддастся туго завинченная крышка-колпачок. Ура! Крошечный бумажный свиток цел. Очень хочется узнать — кто он, откуда, убитый солдат? Но все разгадки потом, в лагере. Сейчас только работа.
Вот что-то блеснуло в траве. Медаль! Настоящая медаль на обрывке красной муаровой ленты. За чьи-то боевые заслуги... Может, номер на обратной стороне подскажет?
Максим Сидоренко чуть не наступил на погнутую алюминиевую ложку. На черенке выцарапано: Ло...мов... И все.
Парни с КамАЗа копают впятером: неподалеку от бомбовой воронки останки лежат кучей. Девять человек погибли тут одновременно. Возле них — ствол карабина, осколок зеркальца и маленькая потускневшая иконка. Кто-то носил ее на груди. Не уберегла...
Ребята бережно очищают темные кости от глины и укладывают в большие полиэтиленовые мешки. Потом несут поближе к дороге: в день похорон за ними придут вездеходы, выделенные местным военкоматом. Заворачивают в платки бесценные медальоны, бритвы, зубные щетки, разбитые шприцы: верят, что будет когда-нибудь музей, который расскажет о геройской гибели этих солдат так же искренне, как поведали бы они сами, доведись им выбраться из Долины. Да и не в силах сейчас ребята расстаться со своими находками. Они видят живыми и маленького близорукого солдата, носившего смешные круглые очки, и богатыря-сибиряка, прикрутившего проволокой драную подметку к своему гигантскому ботинку, и их командира, не расставшегося с планшетом и биноклем...
Вечереет. Отряды возвращаются в лагерь. Соблазнительно пахнет грибной суп, готов чай. Есть хочется страшно! Но, наспех умывшись, ребята сначала вынут заветные бумажные полоски из медальонов, расправят их, тщательно высушат между листами промокашек и прочтут полустертые карандашные записи из далекого 42-го.
Бывают совсем целые записки, другие помогут расшифровать криминалисты. Обладатели находок чувствуют себя именинниками. Кому-то повезет завтра...
Обсуждая находки, рассаживаются ребята за длинными столами из стесанных бревен и уплетают все подряд: суп, макароны, кисель, и долго, со смаком, гоняют чаи.
Потом, вымыв наощупь в наступившей темноте ложки-миски, подбрасывают в костры побольше дров и устраиваются вокруг огня. Трещат головешки, улетают ввысь золотыми пчелами искры, а вдогонку им несутся песни.
Залит до бруствера окопчиквысоким тенором выводит казанский журналист Володя Ерхов свою песню. И все подхватывают припев-реквием:
Долина смерти, долина боли,Десятки костров горят в лагере. У каждого поются песни. Протяжные и стремительные, украшенные легким уральским акцентом или округлой архангельской припевкой. Разные песни, только все они об одном: о войне, которая кажется здесь вчерашней.
Двадцать три года Алексею Сухановскому. Но, слушая его песни, понимаешь, как пронзила души ребят эта не ушедшая из Долины война.
Летят по ночному небу, разносятся по бескрайней России долинные песни. И зовут сюда, в мрачную берлогу незабытой и непрошенной войны, новых друзей:
С кем в поиск ходилИ так же дружно, как жили в тесных палатках, как шли цепью по болоту, плечом к плечу понесут ребята к могилам тяжелые красные гробы. И вырастет у шоссе новый могильный холм. И прозвучит над ним клятвенное слово: «Мы вас не забудем. Мы снова придем в Долину и принесем сюда ваших товарищей. Всех до одного. Не хватит I наших жизней — за нас сделают наши дети...» Но сколько их еще будет, этих печальных холмов? Сколько еще лежит в Долине непогребенных солдат? Неисчислимо...
Мы помним их живыми...
Мой муж, Арсений Иванович Смирнов, был незаурядным человеком. Увлекался музыкой, живописью, философией, владел немецким языком.
Отличаясь ровным и спокойным характером, был аккуратным и под тянутым. После окончания ленинградского военно-инженерного училища стал кадровым военным. Служил командиром саперного батальона на монгольской границе, участвовал в боях с японцами на Халхин-Голе. В 1940 г. поступил в Военную академию им. М. В. Фрунзе, а в июне весь выпуск академии был отправлен на фронт.
17 августа у нас родилась дочь, и в тот же день муж принял свой первый бой под Новгородом. Он был начальником инженерной службы 305-й сд 52-й армии, а с октября — командиром 1002-го полка той же дивизии. Сослуживцы отмечают требовательность Арсения Ивановича к себе и подчиненным, способность в сложной обстановке находить единственно правильное решение, его уважительное отношение к людям. М. Т. Норейкин, А. С. Добров, Е. В. Лебедева рассказывают, что ни при каких обстоятельствах он не позволял себе резкостей, никогда не повышал голоса.
До трагических событий мая-июня 1942 г. я получала от него письма каждые 2-3 дня. Вот некоторые из них.
«5 февраля 1942 г. Здравствуй, милая. Зоя! Зоичка, писем от тебя не получал уже 4 дня, но зато, наверное, скоро получу целую кучу. Я здоров, чего желаю тебе и нашим детям; они, наверное, здоровы и выросли, и теперь я бы их с трудом узнал. <...> Зоичка, мы уже две недели постепенно продвигаемся вперед, сейчас от того места, где были, примерно на 20 км. На днях получили подарки к Новому году от пролетариата Кирова и Ростова. Мне прислали полотенце, подшлемник, белье и другие необходимые вещи. <...> Зоичка, я ни в чем не нуждаюсь и обо мне не беспокойся. Живите, будьте здоровы, счастливы и веселы. Ваш Арсений».
«Здравствуй, милая Зоичка! <…> Я жив и здоров, чего желаю тебе и ребятам. Погода у нас стоит теплая и хорошая. На нашем участке фронта полнейшее затишье. Абсолютная и непривычная тишина, только изредка выстрелы, да пролетит самолет. Наверно, это затишье перед бурей. Скорее бы эта буря. Скорее бы покончить с этой сволочью. Я все по-прежнему командую полком. На отдых еще не уходили и не предвидится. Да в этом теперь нет необходимости, все равно в 42 г. все будет закончено. <…>
Зоичка, литер выслал, но денег выслать не смог, так как уплатил полностью за облигации 1800 руб. Вот пока и все, целую крепко тебя, Веру, Витю. Ваш Арсений».
«Здравствуй, милая Зоя! Зоичка, не писал тебе 4 дня, а сегодня, 20 апреля, встал очень рано и пишу тебе письмо. Я жив и здоров, новостей пока никаких нет. <…> У нас стоит хорошая весенняя погода, разлилась вода, солнышко уже сильно пригревает. В общем, хорошая погода, при которой только гулять. Хочется поехать домой и отдохнуть несколько дней в кругу своей семьи. Увидеть вас всех, поговорить и побаловаться с ребятками. Не так уж скоро, а все-таки так будет. Мы пока стоим на месте и собираемся с силами. Живем в лесу. <…> Зоя, в связи с тем, что скоро начнется разлив рек, письма, конечно, будут приходить реже, но ты не беспокойся. Желаю всем всего хорошего. Целую всех крепко-крепко и много раз. Ваш папа и муж Арсений.
Зоичка, живи, не скучай, береги себя и детей. Скоро увидимся».
Но увидеться нам больше не пришлось. Командир артиллерийской батареи А. С. Добров был последним, кто видел моего мужа живым. Он погиб при выходе из окружения 26 июня 1942 года…
Муж мой, Юлиан Авраамович Каплинский, был кадровым военным. После окончания Киевского артиллерийского училища его направили на ст. Барабаш, где мы жили в военном городке. В городке все очень дружили, помогали друг другу, особенно когда мужья уезжали летом в лагеря. Здесь формировалась 92-я стрелковая дивизия, участвовавшая в боях на Хасане и Халхин-Голе.
Муж вначале командовал взводом, потом дивизионом, в Великую Отечественную — 60-м легкоартиллерийским полком 92-й сд.
В ноябре 1941 г. дивизию направили на фронт. Нашей дочке Мире было тогда восемь лет, сыну Володе — полтора. Муж писал с фронта бодрые письма, мечтал видеть сына в будущем бесстрашным артиллеристом: артиллерия была его святыней. О себе Юлиан говорить не любил, но однажды прислал заметку из армейской газеты, озаглавленную «Капитан Каплинский». Из статьи можно было понять, что он ведет себя достойно, заботится о вверенных ему людях: ведь солдаты на фронте очень нуждаются в теплоте и человеческом отношении к ним. О том, где находится, писал односложно: «защищаем Ленинград-Новгород». Последнее письмо было датировано 20 мая 1942 г. А спустя два месяца пришло извещение, что мой муж майор Каплинский Ю. А., командир 60-го лап, пропал без вести...
Я перечитывала его письма, в которых не было и намека на тяжесть окружающей обстановки, вглядывалась в строчки, написанные его рукой, и верила, что он обязательно вернется. Но шли годы, росли дети, а об их отце по-прежнему ничего не было известно.
Я обратилась в новгородский совет ветеранов, и его председатель Ф. Ф. Федоров, также служивший в 92-й сд, пригласил меня в Новгород. В 1978 г. мы поехали туда с детьми.
Федор Федорович познакомил нас с Н. И. Орловым. Это был удивительный человек: он обошел все окрестности Мясного Бора, знал каждую кочку и тропинку, установил расположение полков и дивизий окруженной 2-й ударной армии и захоронил тысячи останков солдат, погибших в Долине смерти.
Когда Николай Иванович привел нас к месту, где был закрыт «коридор» на Большую землю, у меня потемнело в глазах: я представила себе ту «прекрасную жизнь», о которой рассказывал мне в письмах муж. Потом я встречалась с однополчанами мужа. Они тепло отзывались о нем и рассказывали о трагедии, постигшей армию в июне 1942 г.
Летом здесь красиво: бесконечные леса и болота, покрытые зеленой травой. Лишь ржавые патроны и снарядные гильзы напоминают о войне, забравшей моего мужа и тысячи его товарищей. Их не вернешь. Нам остается только помнить, как они защищали свою землю.
Мой отец, Иванов Борис Васильевич, был направлен в августе 1941 г. на Ленинградский фронт. До войны он работал на Архангельском судоремонтном заводе «Красная кузница» слесарем, выполняя сложные и точные работы. Мама вспоминала, как однажды отец спустился в ледяную воду, чтобы устранить поломку, когда на завод пришло судно со сломанным винтом. Был он хорошим спортсменом, играл в хоккей, вальсировал на льду, любил рыбалку и охоту. У меня перед глазами стоит живой образ отца: жизнерадостный, скромный, честный, волевой человек. До 13 апреля 1942 г. мы получали от него письма с фронта. Вот отрывки из них:
«Сейчас нахожусь у реки Волхов, недалеко от Новгорода. Пока жив, невредим, но смерть может наступить каждую минуту, так что если останусь цел, то это будет великое счастье... Самое главное скорее победить, разбить фашистскую гадину. В этом наш долг».
«Все время думаю о вас... Соня, береги Любаничку!»
Затем письма перестали приходить.
В военкомате маме сообщили, что ее муж пропал без вести.
Все годы я часто думала об отце. Была надежда, что где-нибудь под Ленинградом встречу на надгробной плите его фамилию. Но тщетно... И вот в июне 1983 года маму разыскивают через военкомат и приносят письмо из музея НПО «Азот» г. Новгорода, в котором председатель совета музея Вера Ивановна Мишина сообщает нам, что во время похода 7-9 мая 1983 г. «соколятами» Сергеем Котелевским и Сашей Макаровым были найдены останки воина и при нем смертный медальон на имя Иванова Бориса Васильевича. Трудно передать словами то состояние, которое всколыхнуло в нас это письмо. Мы с мамой, сыном и сестрами отца выехали в Мясной Бор на захоронение останков двенадцати бойцов. Среди них был и мой отец. Полвека отделяет нас от дня их гибели. Но не утихает в сердцах живущих горькая боль и память о тех, кто никогда уже не постучится в наш дом...
Родился мой отец 12 июля 1913 г. В 19 лет окончил Серпуховское педагогическое училище и уехал учительствовать в Тульскую область. Женился на чудесной девушке, очень любил двух своих маленьких дочек, был веселый, добрый, умел делать все на свете. Он был создан, чтобы дарить людям счастье. Но началась война.
Сначала отец часто писал нам письма, просил не беспокоиться за него. Писем сохранилось немного, но все они — о неизбежности победы над фашизмом, о солдатском долге, о любви к Родине и к своей семье. Отец воевал честно и был удостоен ордена Красной Звезды.
С конца 1941 г. письма перестали приходить. Мы ждали их всю войну и много лет после ее окончания. Мама писала в разные инстанции и получала один ответ — пропал без вести. Мы с сестрой выросли без отца. Сестра пошла по его стопам и стала учителем, а я окончила медицинский и работаю детским врачом.
Память об отце жила и живет в нашей семье. И мне, родившейся в 1938 г. и отца не помнящей, всегда хотелось найти место его гибели. Не мог же он пропасть бесследно!
В 1984 г. я прочитала в «Комсомольской правде» о поисковом отряде «Сокол» при новгородском комбинате «Азот». Написала письмо Вере Ивановне Мишиной и скоро получила очень доброе письмо с фотографией надгробной плиты, где высечено имя моего отца. Оказалось, что его медальон нашел Николай Иванович Орлов еще в 1953 г. Останки отца были тогда же захоронены вблизи Мясного Бора. С тех пор каждую весну неодолимая сила влечет меня на новгородскую землю. В святом для нас месте уже побывали сестра, дочь, внук. Сколько волнений здесь пережито, сколько слез пролито — не опишешь...
Наша семья жила на станции Новоандреевская Омской области. Отца призвали в ноябре 1941 г. С фронта он прислал лишь одно письмо, а в начале мая сорок второго мы получили извещение, подписанное начальником штаба 22-го полка капитаном Лебедевым. В нем говорилось: «Сержант Киселев Яков Григорьевич в битве за социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив мужество и геройство, был убит в бою с германскими фашистами 13 марта 1942 г. под д. Коровий Ручей Тосненского района Ленинградской области».
Я вырос без отца, но мысль разыскать его могилу и людей, знавших его, не давала мне покоя. Я узнал, что 22-й полк входил в состав 92-й сд. После длительных поисков познакомился с командиром полка С. И. Соболевым и другими однополчанами. Вот что написал мне Семен Иванович в 1988 г.: «... Я вспоминаю, да и как не вспомнить таких героев боев, как Ваш отец. Был такой случай. Полк вел бой за деревни Устье и Олешинка. Противник пошел в контратаку в направлении, где наступал взвод, в котором был Ваш отец. Когда был тяжело ранен командир отделения, Киселев Я. Г. принял командование на себя. По его команде все, как один, открыли плотный огонь по наседавшим фашистам, пустили в ход гранаты. Враг потерял до 20 человек убитыми и ранеными, но не прошел рубеж, занятый отделением. Я. Г. Киселеву было присвоено звание сержанта и он был назначен командиром отделения. Он умело и грамотно командовал бойцами. Его отделение гремело на весь полк. В боях за деревни Горушка, Хортица, Заозерье, Ситомля отделение снова проявило героизм и отвагу, за что командир отделения Киселев был награжден орденом Красной Звезды».
Инженер 22-го сп М. 3. Вишняков и командир взвода разведчиков В. И. Белокопытов рассказали, как старшина Н. С. Расторгуев, политрук роты ПТР М. С. Давыдов и командир отделения Я. Г. Киселев, не дрогнув, вступили в бой с крупным отрядом противника, уничтожили до 50 гитлеровцев и все трое погибли, не отступив ни на шаг.
До конца Любанской операции было еще много дней, и мало кто из ее участников остался в живых. Рассказать правду о тех боях — лучшая память погибшим.
Мой брат Тимофей Ефимович Швец 25 мая 1941 г. закончил Киевское артиллерийское училище и собирался приехать в отпуск домой, в Днепропетровск. Но началась война, и следующее письмо мы получили уже с фронта: брат писал, что участвует в боях на Смоленском направлении.
А вскоре Днепропетровск взяли немцы — какие уж тут письма... Когда в 43-м году нас освободили, мы получили известие, что брат пропал без вести. Много лет спустя, в ответ на очередной запрос, получили письмо из Подольска. В нем говорилось, что старший лейтенант 18-го артполка 2-йударной армии Т. Е. Швец 1921 г. рождения погиб в июне 1942 г. Дата гибели и место захоронения не были указаны: документы 18-го ап за 1942 год не сохранились.
Поиск через газеты помог разыскать однополчан брата. Артиллерист С. М. Ивашкин и военфельдшер Е. В. Солдатенко рассказали, что их полк был переброшен из-под Москвы на Волховский фронт, воевал в окружении и 22 июня 1942 г. при бомбежке КП брат был убит.
Мертвых не вернуть, но живые должны жить и знать, какие муки вынесли на своих плечах наши люди в Отечественную войну. Обидно только, что нас не спросили и развели по разным государствам. Оказались за границей те, кто сложил головы за общую свободу, за одну землю.
Отец мой Михаил Васильевич Худышин родился в 1899 г. в Архангельской области. С 18 лет — в Красной Армии, с 20 — в партии, в 22 года — комиссар. С армиями Тухачевского и Блюхера отец прошел от Петрограда до Владивостока. Женился, растил троих детей. Старшую дочь назвали Интерной — в честь Интернационала, брата Магнием — в честь Магнитки, меня — Эллой, Еленой.
Началась война, и отец ушел на Волховский фронт в составе 382-й Канской стрелковой дивизии, был председателем парткомиссии.
В армейской газете «За отвагу» 5 февраля 1942 г. была напечатана заметка «Молодые коммунисты». В ней написано: «Около КП батальона в небольшом густом лесочке проходило очередное заседание парткомиссии. Впереди грохотал бой — сражение шло недалеко. Но парткомиссия спокойно работала.
За три месяца боев в энском соединении в ряды партии принято 400 бойцов и командиров. Парткомиссия в немалой степени содействовала этому. Члены комиссии — старший политрук Гладков, политрук Умников, старший политрук Перевалов, политрук Ушаков — знакомятся в подразделениях с бойцами, беседуют с ними, дают рекомендации для вступления в партию.
Секретарь парткомиссии ст. батальонный комиссар тов. Худышин в подразделении разведчиков дал рекомендации четырем товарищам, отличившимся в бою. Он близко познакомился с разведчиками, часто ходил к ним и давал дельные практические советы».
До мая от отца еще приходили письма...
3 января 1942 г.Здравствуйте, дорогая моя Дуся и родные мои Мага, Ина, Эличка, бабушка.
Шлю вам привет с фронта и поздравляю с Новым годом. Как вы его встретили?
Я встретил в походе, видел следы фашистов. Видел разрушенные села и деревни, видел, что это дело многих тысяч фашистских разбойников. Их много валяется на дорогах, получивших красноармейскую пулю.
Я пока жив и здоров. Хорошо переношу походы и трудности походной боевой жизни. Странно, когда был дома, часто болел, а сейчас — здоров.
Ну, как там вы — мои дорогие?
Моя крошка спала, когда я уходил на фронт. Вашу фотографию, где вы все вместе, я получил, она всегда со мной.
Ну, пока до свидания.
Целую крепко. Люблю и обнимаю.
Ваш Миша.
7 февраля 1942 г.
Здравствуй, моя любимая дорогая Эллочка, моя малютка Эллочка. Я скоро приеду к тебе и привезу тебе красивую игрушку. Моя любимая, скорее расти большой, крепкой, умной, доброй и не забывай своего папу, который тебя очень, очень любит. Твой подарок — кисет у меня всегда в руках и напоминает мне о тебе.
Милая, до свидания. Крепко тебя целую, мою Алену. Твой папа.
6 марта 1942 г.
Милая и дорогая Дуся! Мой единственный и верный друг. Может ты и не представляешь, какие чувства я питаю к тебе. Ведь в течение 11 лет у меня друга вернее и крепче тебя не было. И все 11 лет ты — первая моя женщина, так горячо любимая мной и любящая меня, а главное дело не только в любви, дело в дружбе, которая у нас с тобой была; знаешь, найти женщину или мужчину легко, а найти друга — это не так легко.
Так вот, Дуся, эта наша с тобой дружба и любовь дороже для меня всего на свете. Надеюсь, Дуся, что, пока я жив, она ничем не будет омрачена... Ваше коллективное письмо от 18 февраля я получил, и оно было напечатано в нашей газете, оно очень тронуло всех нас; знаешь, я никогда не плакал, а читая ваше письмо, у меня слезы навертывались на глаза.
Дорогая моя, любимая, не плачь, береги свои глаза, чтобы я мог их снова целовать.
30 апреля 1942 г.
Здравствуй, дорогая, родная, любимая моя!
Сейчас в наших местах распутица. Письма мы не получаем уже давно. Я очень по вас соскучился, хотел бы увидеть тебя хоть на минутку, поговорить по душам, о ребятах тоже сильно скучаю. Часто-часто вспоминаю вас всех и всю нашу жизнь. Сейчас тоже очень беспокоюсь. Вы от меня тоже, наверное, давно не получали писем, а я отправил вам много писем и открыток.
Завтра 1 Мая. Вспоминаю, как мы праздновали этот праздник в прошлом году и как приходится отмечать его сегодня. Я еще чувствую себя сносно, но уже устал чертовски.
Если бы тебе написать, как я провел эту зиму! Вот уже шесть месяцев я на фронте, время пролетело быстро, но досталось, ох, досталось! Ну да, может, выдержу. Посылаю на память тебе фотографию. Снимался по случаю присвоения очередного воинского звания.
Как вы там живете? Как ребята? Как у них со школой? Перешел ли Мага в 4-й класс? Пусть он больше читает книжек, больше развивается. Как Эллочка-Леночка? Наверное, выросла, бегает на улице по лужам. Как учится Инночка? Ну, ладно, поцелуй их за меня и пусть растут.
Я на тебя надеюсь, что воспитаешь из них хороших людей, дашь образование, хорошую квалификацию. А может, еще осуществится моя мечта. Сейчас что-либо определенное сказать нельзя.
Привет бабушке, как там она живет? Как ее операция, удалась или нет?
Пока до свидания. Пишите мне, привет всем.
Жду письма. Целую крепко. Твой Миша.
Больше писем не было. Позже из военкомата маме сообщили, что старший батальонный комиссар М. В. Худышин 24.06.42 г. пропал без вести при выполнении боевого задания.
В 1977 г. в журнале «Наш современник» мы прочитали роман Сергея Крутилина «Окружение» и написали в редакцию. Мама получила ответ писателя — участника тех боев.
«Уважаемая Евдокия Николаевна! Из журнала «Наш современник» мне переслали Ваше письмо. Я с трепетом прочитал его и удивился Вашей вере и надежде, так как Вы еще не оставляете попыток отыскать следы Вашего мужа Худышина М. В., погибшего 24 июня 1942 года.Да, мы воевали с Вашим мужем в одной и той же 2-й УА. Только он был в 382-й сд, а я — в 92-й сд. Нас было очень много в этом "мешке", который немцы завязали в Мясном Бору. Я так считаю, что нас было не менее 300 тысяч человек.
Дивизия была разбросана в болотах, очень плохая была у нас связь между боевыми частями и, конечно, я знать Вашего мужа не мог. Ваш муж, мне это ясно, погиб в том ночном бою 24 июня, когда выходила основная масса людей из окружения. Этот бой у меня описан, но я мог написать только сотую, тысячную долю того, что видел. А видел я, как убегающих бойцов и командиров раненые хватали за ноги, умоляя: "Дружок, пристрели!" Никто не хотел оставаться в болоте в немецком плену с тяжелым ранением. Что Ваш муж погиб в этом бою — для меня бесспорно, тогда же погиб и командир нашей дивизии полковник Ларичев, и его 30 лет считали «пропавшим без вести», и его имя нигде не упоминалось. Ни в статьях, ни в мемуарах. И только в последнее время — осмелились.
С уважением, С. Крутилин.
17.09.77 г.»
Я была вместе с поисковиками экспедиции «Долина» в Мясном Бору.
Сколько же там еще незахороненных солдат! И все — без вести пропавшие... А в осиротевших семьях все ждут — уже не их самих, конечно, но весточки о том, что они не забыты. Как сказал поэт:
Вспомним всех поименно, Горем вспомним своим... Это нужно — не мертвым! Это нужно — живым!Мы всегда жили в Вышгороде на Киевщине, у самого Днепра. Детей в семье было четверо, брат Иван — самый старший. Он был очень хороший, всегда помогал маме и нас, малых, жалел. Ловил рыбу и всем дарил. Любил девушку Надю, мы с ней в 1940 году провожали Ваню в армию. Он участвовал в финской войне, был ранен в руку. Недельки две побыл дома и пошел дослуживать.
Служил Ваня в Тбилиси. Писал, что учится на офицера, и мы были очень рады, что брат станет командиром. Из Тбилиси он прислал нам красивую открытку с видом города и сообщил, что его посылают под Москву: уже началась война.
С той поры мы ничего не знали о нем: брат исчез, как в воду канул. Все очень жалели Ваню: ведь было ему всего двадцать три годочка... В войну Наде приснился сон, будто летит Ваня в самолете и машет ей рукой — прощается. Мама ждала его до самой смерти, все плакала: «Где же мой Ванечка, где его косточки?»
Мама умерла в 1994 г., а в девяносто пятом к нам пришла хоть и нерадостная, но все же весточка о брате: в Мясном Бору нашли его останки. Сохранился смертный медальон с запиской: «Артющенко Иван Иванович, 1918 г. р., курсант», и наш адрес... Теперь мы хоть знаем, где он погиб, и приезжаем к братской могиле, где лежат тысячи таких, как наш братик...
Мой отец, Войтов Петр Иванович, родился 11 сентября 1910 г. в деревне Зубки Смоленской области. В семье было пятеро мальчиков, он был третьим. После войны все вернулись домой, кроме моего отца. Он был добрым, ласковым, заботливым сыном и братом и оставался таким до конца своей жизни.
Отец рано ушел из родительской семьи — хотел учиться. Окончив четыре класса сельской школы, уехал в районный городок Хиславичи, окончил там семилетку, а затем поступил в Московский землеустроительный техникум. После окончания техникума был взят в армию на Дальний Восток. Из армии вернулся в 1933 г. и в числе комсомольцев-десятитысячников был направлен на укрепление колхозов, потом работал топографом в подмосковном Сталиногорске. В 1934 г. женился на любимой девушке Наташе. В 1935 г. родилась я, а в 1936 г. — сестра Инна. Вскоре родители переехали в Москву, вместе работали по специальности, а в 1938 г. отца направили на работу в НКВД.
Отец был веселым, справедливым, немеркантильным. Он много раз отказывался от предлагаемых ему благ (ордеров на обувь, одежду) в пользу своих сослуживцев, ссылаясь на то, что им это нужнее.
Отец очень любил жену, нас. Если было время, ходил с нами гулять в зоопарк, на ВДНХ, в Сокольники. Любил играть с нами, учил читать, рисовать, кататься на велосипеде. Я была старшей, поэтому отец всюду брал меня с собой. А я безумно любила отца. Это чувство, несмотря на годы, сохранилось до сих пор.
Думаю, что в его ведомстве прекрасно знали о приближающейся войне с Германией. Каждый год летом мы уезжали с матерью отдыхать в Смоленскую область к его родным. В 1941 г. отец не разрешил нам ехать туда.
За несколько дней до начала войны отцу дали отпуск, и они с мамой впервые поехали отдыхать в санаторий в Одессу. 20 июня прибыли в санаторий, а 22-го Одессу начали бомбить. Мама рассказывала, с каким трудом им удалось выехать из Одессы. Вагоны были набиты битком, ехали стоя.
Отец вернулся в Москву, и его тотчас же отправили в командировку, а нас эвакуировали в Новосибирск. Вскоре к нам приехал отец. Туда, в новосибирское отделение ведомства, были направлены многие сотрудники НКВД, но отец не хотел отсиживаться в тылу. Он направил в Москву рапорт и обратился в военкомат с просьбой отправить его на фронт. Когда отец уходил из дома, я повисла у него на шее и кричала: «Папочка, не уходи! Не уходи!»
Отец уехал в г. Канск Красноярского края, где формировалась 382-я стрелковая дивизия, и был назначен зам. начальника особого отдела дивизии. Начальником был Алексей Иванович Храмов. 8 мая 1942 г. отец писал, что Храмову сделали операцию по поводу аппендицита и отправили в госпиталь. В том же конверте были письма мне и Инне.
«Письмо Эмме.Здравствуй, доченька Эмма! Значит, ты обо мне скучаешь? Ладно, постараюсь скоро приехать домой, только побольше убью фашистов. Как приеду домой, куплю тебе большую, большую куклу и другие игрушки. Ну, целую тебя, доченька. Твой папа.
Р. S. Эмма, письмо твое получил, ты уже у меня совсем большая — умеешь писать. Читай побольше книжечки и учись еще лучше писать».
«Письмо Инне.
Здравствуй, маленькая дочка! Я бью фашистов, чтобы Вы скорее поехали домой в Москву, а потом приеду и я. Письмо твое читал, читал и половину не понял. Значит, нужно учить буквы и читать книжки, а ты, наверно, балуешься и не занимаешься. Как приеду домой, куплю тебе много игрушек. Ну пока, до свидания. Твой папа».
Последнее письмо отца датировано 29 мая 1942 г. А в конце лета 1942 г. мама получила извещение, подписанное начальником особого отдела Волховского фронта, что «ст. лейтенант г/б Войтов Петр Иванович погиб в бою 25 июня 1942 г.» В октябре сорок второго нам пришло письмо от его сослуживицы Маруси Тумовой, с которой он вместе уходил на фронт. Маруся писала:
«23 июня я имела с Петром Ивановичем последний разговор. Он мне сказал, что если он погибнет, то чтобы я обязательно увидела Вас после войны и рассказала подробно о нем и поцеловала крепко Вас, Инночку и Эммочку... 24 июня мы с ним простились и разошлись по разным частям, а 25 июня я узнала, что Петр Иванович погиб. Он был сперва ранен в правую ногу, но легко, позже ему оторвало миной левую ногу, помочь ему не было возможности и, чтобы не попасть в плен к немцам, он застрелился. Последние слова его: "Как хочется жить, но лучше смерть, чем плен"».
После войны М. И. Тумова жила в Москве, но к нам никогда не заходила: видно, даже память о погибших из 2-й ударной не поощрялась...
Наш отец, Ранков Алексей Федорович, родился в 1912 г. в крестьянской семье — старшим из семерых детей. Закончив педагогическое училище, работал сельским учителем. По воспоминаниям его учеников, отец был очень добрым человеком, никогда не ругался, а если и сердился на нерадивых, то лишь говорил: «Ну, что, золотце самоварное?»
Мы — сестры 2-х, 3-х и пяти лет были слишком малы, чтобы понять его доброту и заботу о семье. Мы поняли это позже, когда прочли его письма с фронта. В каждом письме он просил маму: «Дорогая Марусенька, береги себя и дочурок!» Находясь в таком пекле, он не забывал, что у двух его дочек в мае день рождения и просил поцеловать нас. Ни разу не обмолвился, как «жарко» было в мае 42-го года в новгородских болотах. «...Обо мне не беспокойся, у меня все в порядке. Но если со мной что случится, обязательно выучи девочек».
Эту просьбу-завещание мама выполнила: мы все окончили институты.
Помнится, зимними долгими вечерами при свете коптилки мама рассказывала нам о папе и читала его письма.
Он погиб 2 июня 1942 г. и был захоронен в двух с половиной километрах северо-западнее деревни Мясной Бор, о чем маму известил командир 200-го сп майор Спирин.
Святую память об отце мама пронесла через всю свою жизнь и передала ее нам — его дочерям и внукам.
Могилу отца мы посещаем с 1968 г. и каждый раз, когда поезд подходит к Мясному Бору, сердце начинает взволнованно биться.
Н. Е. Аверкин, строго говоря, не приходится мне кровным родственником. Но жена его, тетя Шура, выйдя после войны вторично замуж за моего отца, так много рассказывала о своем первом муже, что Николай Ефимович стал для нас родным человеком.
Он был рабочим Воронежского механического завода, проходил действительную службу на Дальнем Востоке, закончил полковую школу при 317-м сп 92-й дивизии и стал кадровым военным.
Потом была война, письма с фронта со штампом «проверено военной цензурой», а в сентябре сорок второго пришло письмо от командира противотанковой батареи старшего лейтенанта А. П. Пантелуса:
«Дорогая Шура! Я вместе с Вами глубоко, глубоко скорблю по случаю смерти Вашего мужа, а моего ближайшего друга Николая Ефимовича. Мне так же, как и Вам, и сегодня не верится, что теперь уже не бьется сердце Николая Ефимовича.Я мужчина, мне приходилось видеть тысячи смертей, я и сам был схвачен когтями смерти, но, когда узнал о смерти Николая Ефимовича, то горько заплакал... Придет время, и немецкие мерзавцы дорого поплатятся за те неслыханные муки, которые они, гады, причинили нам всем, поплатятся за убитых, искалеченных, за сирот, за поруганную и оскорбленную честь... А светлый образ Николая Ефимовича останется для нас самым дорогим воспоминанием...
12/IX 1942».
О том, где это случилось, мы не знали вплоть до 1982 г., когда в ответ на свой запрос получили из Подольска извещение, что «политрук Аверкин Н. Е., находясь в окружении, пропал без вести в июне 1942 г.»
Начались поиски. Я прошел по местам, где воевала в 1942 г. 92-я Хасанская дивизия — от Петровского до Ольховки; встречался с местными жителями и ветеранами и представлял, в какой обстановке находился и погиб Николай Ефимович.
Во фронтовом дневнике медсестры 317-го полка В. И. Тихонюк сохранилась запись: «Аверкин убит 8.06.42 г. под Ольховкой».
Сейчас на месте деревни — кучи битого кирпича, запустение. Только небо такое же, как в далеком сорок втором. Так же стелется туман, так же шумит родник, и все это — наша родная земля, которую не отдали на поругание врагу такие, как Николай Ефимович...
Мой отец, Иван Степанович Талызин, родился в 1908 г. в с. Княгинино Орловской области в зажиточной крестьянской семье. В семье выросло четверо сыновей, появились невестки. Все работали с утра до ночи: пахали, сеяли, содержали скотину.
Затем отец уехал в Москву учиться, стал военным. Получив командирское звание участвовал в конструировании танков. Он был талантливым человеком, мастером на все руки. За успехи в разработке новой модели танка был награжден именными часами самим Ворошиловым.
Но пришел 37-й год. Выяснили, что отец — сын кулака. Его посадили, родителей выслали, все отобрали. Вероятно, отца уже тогда бы постигла участь большинства арестованных, если б не мама. Она пробилась на прием к К. Е. Ворошилову и показала подаренные отцу часы. Это спасло ему жизнь. Однако пребывание в тюрьме не прошло бесследно: отец вернулся поседевшим, разжалованным в рядовые, с «волчьим билетом» в кармане. С трудом ему удалось устроиться на работу шофером при мединституте. Жили мы в пригороде Москвы, где отец построил небольшой дом.
Началась война, а с ней — налеты на Москву. Отец выкопал на участке бомбоубежище, где мы прятались во время налетов. Помню, как я плакала по своей любимой кошке Мурке, оставшейся во дворе, а отец бегал за ней во время бомбежки.
Вскоре отца взяли в армию — шофером в 804-й отдельный автотранспортный батальон, а нас с мамой эвакуировали в г. Ирбит. Жилось там голодно и неуютно, но о том, что пришлось испытать на фронте отцу, мы узнали много лет спустя от его однополчан.
Отец не вернулся домой, и на все мамины запросы архивы и военкоматы отвечали одно: «Пропал без вести 25 июня 1942 г. в д. Мясной Бор Новгородской области».
После войны к нам приезжал худой изможденный человек в солдатской шинели. Он рассказал, что был в немецком плену вместе с моим отцом. Где, в каком лагере — не говорил. Потом отца куда-то увезли, и что с ним стало, человек не знал.
Я выросла без отца, но всегда верила, что он был и до конца остался честным человеком, ни в чем не повинным перед Родиной. Он разделил судьбу миллионов русских людей, не по своей воле попавших в фашистский плен и умерших на чужбине.
Я не помню лица своего отца: ведь когда он ушел на фронт, мне шел всего лишь третий год. Запомнилось только, как сидела у него на плечах и громко распевала: «Если завтра война, если враг нападет...» А батя называл меня Маринкой, дочерью запорожца: он родился на юге Украины.
Федор Яковлевич Днепров был коммунистом, инженером московского авиационного завода. Когда началась война, он по линии военкомата проводил на заводе мобилизацию. Состоялся митинг, и на фронт ушел первый отряд рабочих и инженеров завода. Отец был среди них. Под Старой Руссой его ранило. После излечения, в ноябре 1941 г., он побывал дома. Мы с братом папу не увидели: находились у бабушки в Горьком.
На заводе отец снова провел митинг, после которого в армию ушел 2-й отряд добровольцев. Папу как политработника направили в 267-ю сд, где во время выхода из окружения 23 июня 1942 г. он погиб. Официальной «похоронки» мы не получали, но всякий раз, приезжая в День Победы в Мясной Бор, я кладу цветы на братские могилы: в какой-то из них лежит мой батя — добрый и волевой человек, заботливый муж и отец...
Я родилась в феврале 1942 г., а три месяца спустя мой отец, Николай Степанович Кондратьев, пропал на фронте. Он еще не успел узнать, что у него родилась дочка, которую назвали Раей.
Мама осталась с четырьмя детьми, старшему из которых было 9 лет.
По рассказам близких, наши родители были мудрыми людьми, жили дружно и в семье царили лад и покой. Отец работал охранником в военизированной зоне. На фронт пошел младшим лейтенантом, командиром взвода 1220-го сп 366-й дивизии. Незадолго до гибели ему присвоили звание лейтенанта и он стал командовать ротой. Долгие годы на все наши запросы архивы и военкоматы отвечали, что отец пропал без вести в мае 1942 г., и других сведений о нем не имеется.
Мама всю жизнь ждала его и никогда не праздновала День Победы. Она говорила: «Для меня война не кончилась...» Мама умерла в 79 лет, так и не узнав о судьбе мужа.
Нас вырастили мама с бабушкой. Они постарались, чтобы мы не чувствовали себя «безотцовщиной». Детство наше было бедное, но мы росли в обстановке доброты, ласки, порядка. Все получили образование, нашли свое место в жизни.
В мае 2000 г. поисковики нашли в Мясном Бору останки нашего отца. Это известие так потрясло меня, что я ничего не могла делать, только плакала и перебирала старые фотографии. Во мне вдруг проснулась такая любовь к отцу, точно я знала его живым. В 2001 г. я приехала в Мясной Бор и посетила его могилу. Узнала, что он воевал в 366-й стрелковой дивизии, которой в марте 1942 г. было присвоено звание гвардейской. Из воспоминаний ветеранов поняла, какие тяжелые бои шли в 1941–42 гг. на новгородской земле, как были окружены наши войска, прорывающиеся к блокированному Ленинграду, и сколько солдат осталось навечно лежать у маленькой деревни под названием Мясной Бор...
Я никогда не видела своего отца, и он не успел узнать о моем рождении: погиб в марте, а я появилась на свет в апреле 1942 г.
Павел Васильевич Медведев родился в 1914 г. в с. Раменье Тверской губернии. Окончил начальную школу, пас скот в колхозе. В 1930 г. уехал в Москву, работал на строительстве шоссейных дорог, вступил в комсомол. В 1936–38 гг. проходил службу в Красной Армии. Демобилизовался с должности командира взвода. Военная форма и после демобилизации была его выходной одеждой.
По оргнабору приехал на Урал, устроился на работу в рыбацкой артели, где встретил мою маму. Мужчины ловили рыбу, а женщины солили ее в бочках. Сельсовета поблизости не было, поэтому родители жили в гражданском браке, снимая частный угол. Со слов мамы, отец не пил, не курил, хорошо танцевал, отличался аккуратностью: сапоги всегда были начищены до зеркального блеска.
В августе 1941 г. к пристани артели причалил катер «Русалка» с баржей. Прибывший оперуполномоченный сообщил страшную весть: «Война!» На сборы мобилизованным дали два часа, женам сопровождать мужей не разрешили. Бабы голосили как белуги, а больше всех моя мама: ведь она была уже беременна мною и оставалась без кормильца и без жилья.
Доехав до первого сельсовета, отец помчался туда, чтобы узаконить отношения с моей мамой. До марта 1942 г. мама получала денежный аттестат отца, а потом вместо денег пришло извещение, что он «пропал без вести от причин, связанных с исполнением обязанностей воинской службы».
— На тебя в войну ничего не давали, — вспоминала мама, — ни пенсии, ни пайка...
Жили мы с мамой очень трудно: ведь у нас не было ни своего дома, ни хозяйства. Из крошечной маминой зарплаты уборщицы забирали рубли в фонд Победы. За колоски, оставшиеся на колхозном поле после уборки урожая, людей отправляли в лагеря, даже если они выкапывали их из-под снега. Вкус сушеных картофельных очисток помню до сих пор. Как и лепешки из мороженой картошки.
Запомнилось, как одна обеспеченная бездетная пара (муж был офицером НКВД) приглашала меня к себе домой и угощала печеньем со сливочным маслом, спрашивая, не хочу ли я стать их дочкой. У нас дома не было даже черного хлеба и я согласно кивала. Но как только на горизонте показывалась моя мама, я с криком кидалась к ней.
Еще эпизод из детства. Как-то на улице я повстречалась с двумя мужчинами и один из них, узнав меня, воскликнул: «Боже мой, как похожа на Павла! Те же глаза, брови...» Это был начальник артели, пригласивший в 1940 г. отца на работу. Вернувшись с фронта, он стал у нас председателем сельсовета.
А пенсию за отца мне назначили только в 1947 г...
Став взрослой, я попыталась побольше узнать об отце. Выяснилось, что в начале войны он прошел курсы КУКС{76}, затем 2-недельную стажировку в Удмуртии, а 25 декабря отбыл в 840-й сп 46-й дивизии вместе с пополнением. Из мемуарной литературы я узнала, что дивизия под командованием Окулича относилась к 52-й армии, а в феврале 1942 г. была переподчинена 2-й УА. С апреля дивизией командовал полковник Ф. Е. Черный. Считалось, что он подорвался на мине при выходе из окружения. Эту версию опроверг петербургский историк К. М. Александров. В его книге «Офицерский корпус РОА» сказано, что Федот Черный не погиб, а попал в плен. Когда началось формирование РОА, он вступил в ее ряды.
Горько читать о предателях из высшего комсостава. Но еще горше сознавать, через какие муки прошли наши отцы в приволховских лесах и болотах. Они честно сражались, до конца выполнили свой долг и пали за Родину. В память отца и всех без вести пропавших я написала вот это стихотворение.
Скажите, люди! Бегут года, идут века - И в трудный час, когда тоска, Мы вспоминаем лишь о ней - О доброй матери своей...Она одна — меня творец... Одна? А где же мой отец? Ведь был же Ангел, что парил, Когда Господь меня творил.
И вот хочу я наконец Всем объявить, кто мой отец. ...Когда я в этот мир пришла, Его в живых я не нашла.
Была война. Свинцовый град, И он там взводным был. И за собой он вел солдат Сквозь тучи пуль и мин.
И грянул взрыв, как сто смертей. Он не оставил нам вестей, А просто так прогрохотал: Отец мой — без вести пропал.
И вот девчонки слышен крик: «Да где был тот проклятый взрыв, Где пробит командира щит?» Но даль войны о том молчит.
Молчат архивы про него. Пропал и все. И что с того? Молчит спасенная Москва... Но я-то, дочь его, — жива!
Скажите, люди, наконец: «Ну где же павший мой отец?» В ответ — молчанье, лишь слеза Вновь застилает мне глаза.
Он держаться мне велит И скорбь мне сердце бередит. У жизни нашей нет конца... Я — продолжение отца!
Мой отец, Борис Павлович Козин, родился в 1899 г. в г. Ярославле. Был глубоко штатским человеком, любящим мужем и отцом. Работал в торговле. Последняя гражданская должность — старший торговый инспектор. Осенью 1941 г. был мобилизован Красноперекопским военкоматом г. Ярославля и направлен в Кострому, где формировалась 60-я отдельная эксплуатационная железнодорожная рота. В конце 1941 г. года рота прибыла в Малую Вишеру.
Когда стрелковые части прорвали немецкую оборону на западном берегу Волхова, рота была введена в прорыв и принимала участие в строительстве узкоколейной железной дороги. С февраля по июнь 1942 г. от отца приходили письма с обратным адресом: ППС № 1571. Последнее письмо датировано 6 июня 1942 г.
18 февраля 1942 г., г. Кострома.Здравствуйте, мои дорогие Веруся и Левочка!
Вот уже прошла неделя, как я с вами расстался и окунулся в армейскую жизнь. Конечно, без привычки кажется очень нехорошо, но ничего не сделаешь. Благодаря этой проклятой войне, затеянной фашизмом, и нам, старикам, выпало на долю идти в армию.
Веруся, я вам послал первое письмо от 13/II–42 г. Не знаю, вы его получили или нет. Конечно, писав первое письмо, настроение у меня было отвратительное, ну а сейчас понемногу начинаю привыкать. Сейчас я устроился на склад п/зав складом. Делов, конечно, много, но это лучше, ибо день у нас очень большой, т. е. с 6 утра и до 11 ч вечера.
К Юрыгиным больше не ходил, потому что из расположения казарм в одиночном порядке никуда не отпускают, а уйти без разрешения опасно, так как в городе патрули проверяют документы. Я лично уходить не рискую, хотя их дом в десяти минутах ходьбы от нас. Ежедневно стараюсь им позвонить, но почему-то никто не отвечает. Между прочим, я, наверное, на днях получу удостоверение для беспрепятственного хождения по городу, тогда я, конечно, в первую очередь пойду к ним. О. Н. на меня произвела самое хорошее впечатление. Встретилась и простилась со мной как родная мать.
Если можно, привезите мне глюкозы, а сахар, который получаю, я буду копить вам. Кроме этого, купите табачку, а, может, Людмила испечет сдобненьких колобочков, а ты, пожалуйста, не пеки и не расходуй продукты. Я как-нибудь попаду к Юрыгиным и договорюсь с О. Н., как мне сообщить по телефону о вашем приезде. Веруся, я писать кончаю, так как надо на кухню выдавать продукты и, кроме того, порезать 500 порций хлеба.
Веруся, если кто поедет, достань мне пожалуйста что-нибудь вкусненького, вроде сырку. Деньги я заплачу, так как здесь их расходовать совершенно некуда, ибо на рынке все на обмен за исключением молока, которое стоит 30 руб. литр. Конечно, мне и хочется молочка, но такую цену я платить не намерен. Веруся, меня очень интересует, как вы живете, устроилась ли ты на работу в «Динамо». Как себя ведет Левочка, слушается ли тебя и как учится? Собираетесь ли приехать ко мне? Левочке отдельно не напишу, так как вы ведь читать будете вместе.
Еще забыл, пришлите мне бумаги для письма, да нет ли у Левочки где-нибудь мундштуков, а то у меня нет ничего. Вот и все.
А теперь прошу тебя передать привет всем родным и знакомым и всем говори, что писать совершенно нет времени. Не забудь передать привет В. Н. и его за все поблагодари. Я надеюсь, что он и в будущем не оставит. А то брякни по телефону Мише Волкову.
Ну пока до свидания. Крепко целую тебя и Левочку. Большой привет бабушке. Пиши все подробно, как вы живете. Итак, еще раз крепко целую. Остаюсь ваш папка. Простите, что плохо написал, потому что неудобная поза.
Левочка!
Не обижайся, что я тебе не пишу отдельно, так как я знаю, что вы с мамой мое письмо будете читать вместе.
Левочка, не забудь выполнить мою просьбу насчет табака, а то здесь в этом отношении очень плохо, и если будет с кем послать, то по адресу Юрыгиных, а мне черкните письмом.
Ну, милый, пока до свидания. Слушайся маму, учись старательно.
Целую тебя и маму крепко.
Твой папа.
* * *
16 апреля 1942 г.
Здравствуйте, мои дорогие Веруся и Левочка!
Только что сегодня узнал наш адрес и спешу черкнуть вам писульку. Начну писать с момента отъезда из родного Ярославля. Так вот из (зачеркнуто) мы выехали 27марта 1942 г. в 12 часов. (Далее зачеркнуты все пункты следования.) Прибыли на конечный пункт, вероятно, в Малую Вишеру, 2 апреля 1942 г. По дороге были налеты, во время которых приходилось прятаться из вагонов в землянки. По прибытии сразу же выгрузились, так как в вагонах из-за «птичек» (пуль) оставаться небезопасно.
В (зачеркнуто, но, думаю, «М. Вишера») немцы оставили после себя следы. Прожив 2 дня, нас двинули пешим порядком ближе к линии фронта км 80, но так как у меня продуктовый склад, то я ехал на машине, хотя пешком идти было менее опасно, так как в одном месте пришлось ехать под обстрелом, но проехали благополучно, а Леня Сигаев ехал тоже на машине, так у них 2 убило и 1 ранило.
И вот с 6-го числа мы находимся в лесу, где и должны проводить свою основную работу. Живем в землянках, чай пьем из снега, так как воды ближе, как на 2 км, нет. В общем, стал лесной житель. Слышны гул орудий и пулеметные очереди. И птички поют живые и стальные. Сейчас на бочку положил лист фанеры и вот мой стол, на котором я вам пишу, а стулом служит пенек, вот так и живу. Частенько смотрю на карточку, где заснята наша уютная комната, и только приходится грустно вздыхать, а когда попадешь в эту комнату и к родным, и попадешь ли, аллах его ведает.
Скорей бы кончилась эта никому не нужная война, которая, кроме разорения, ничего не несет. Сейчас вот начинает радовать погода. Чувствуется весна в лесу. Начинают подавать свои голоса птички. Веруся и Левочка, вы как только получите это письмо, то без задержки мне напишите, так как письма пойдут очень долго, а мне очень хочется узнать, как вы живете. Напиши все подробно, как себя ведет Левочка и как учится, хотя он, вероятно, мне напишет сам. Передай привет всем родным и знакомым. Если пойдешь в «Динамо», передай им привет и узнай, все ли там на месте. Вы всем сообщите мое житье. Итак, кончаю. Разрешите вас крепко расцеловать.
Остаюсь любящий вас ваш Б. Козин.
* * *
1 мая 1942 г., Малая Вишера
Здравствуйте, мои дорогие Веруся и Левочка!
Поздравляю вас с весенним праздником 1 Мая.
Как долго я от вас ничего не имею, никаких сведений. Как я скучаю в отсутствии вас, хотя дел по службе очень много и свободного времени совершенно нет, но все же домашний очаг из головы не выходит. И вот сейчас весна в полном разгаре, там у вас она чувствуется, а здесь ежедневное однообразие, да, кроме того, еще в лесу благодаря обилию воды последняя затапливает наши жилища, вот что уж совсем плохо.
Я не знаю, получили ли вы мое письмо, которое я писал 16 апреля 1942 г. Здесь с доставкой почты очень плохо, так как расстояние от железной дороги примерно 100 км, а не иметь сведений из дома очень тяжело.
Я, Веруся, прошу убедительно писать мне как можно чаще. Я часто писать не могу, так как работать приходится дни и ночи. Работаю я зав. складом всего продовольствия и обмундирования. Веруся, меня интересует, как вы живете, как ты устроилась материально и устроилась ли в «Динамо», и как там сотрудники, все ли на месте. Дальше интересуюсь судьбой Шуры и В. Н.
Веруся, если бы только знала, как мне хочется попасть в свой родной уголок и там отдохнуть в домашнем уюте среди моих дорогих родных. Не знаю, когда будет этот счастливый день и вообще будет ли он. Веруся, я на этом кончаю, мысли путаются, сосредоточенности нет. Пишу с перерывами, так как все перебивают, да еще, кроме того, глаза совершенно спят, так как ночью приходится спать очень мало.
Итак, милая, до свидания. Целую тебя крепко. Передай привет всем родным и знакомым.
1 мая 1942 г., Малая Вишера
* * *
Здравствуй, мой милый Левочка!
Ты, вероятно, на меня обижаешься, что я тебе не послал отдельного письма. Милый, у меня очень мало для этого времени. Вот сегодня, благодаря празднику 1 Мая, еще немножко посвободнее, так вот я и решил вам с мамочкой черкнуть. Конечно, лучше было бы не на бумаге разговаривать, а живым языком, сидя за столом, и кушать праздничные блюда, а война все это порушила, но все же я думаю, что придет то время, как мы опять втроем будем в своем уютном уголке.
Левочка, меня интересует, как у тебя идет учеба. Ведь нынче у тебя должен быть экзамен. Я, конечно, в полной уверенности, что ты без всякого затруднения эти экзамены сдашь. Как вы, думаете с мамой поехать в деревню? Я бы лично советовал, так как там в смысле питания и воздуха лучше, чем в городе, а я лето, вероятно, буду проводить в лесу и слушать разные голоса птичек естественных и искусственных. Левочка, если ты ходишь к тете Люде или она к вам, то передай ей от меня привет и скажи, чтобы на меня не обижалась за то, что я ей не пишу, объясни, что у меня абсолютно нет времени.
Итак, милый, желаю тебе полного успеха в учебе и летних каникулах. Будь здоровым и крепким мальчиком, закаляй себя для службы в Красной Армии, так как в армии нужно уметь переносить все, а для этого с детства необходимо себя закаливать.
Итак, милый, до свидания. Передай привет бабушке и всем остальным знакомым. Тебя крепко целую.
Остаюсь любящий тебя твой папа.
Пиши.
* * *
6 июня 1942 г.
Здравствуй, милая Веруся!
Шлю тебе свой сердечный привет и наилучшие пожелания. Письма твои от 21 и 24/V я получил вчера и несколько дней назад. Отправить сразу ответ на письма не мог, так как мы сейчас находимся в таком положении, что дни и ночи приходится работать, и настроение мое подавленное, в голове мысли совершенно не подходящие для писем, а переживать сейчас приходится очень многое. Хорошего нет, кроме страха.
Веруся, ты пишешь, что вы вовсю заняты огородничеством. Это, конечно, сейчас необходимо, а что тяжело, то что же делать. Сейчас, милая, всем очень тяжело. Я бы лично с удовольствием принял эту тяжесть, лишь бы быть там, около вас и не слышать здешних звуков войны.
Война много всего наделала. Ну, что ж, придется как-нибудь все переживать, чтобы в будущем жить счастливо.
Я, конечно, очень доволен за вас, что вы еще как будто живете и питаетесь сносно, а что касается Миши, ты без всякого стеснения можешь к нему пойти и передать мой дружеский привет. Письмо мне писать ему, Веруся, прямо тебе говорю, нет совершенно времени, так как работы очень много, и работать приходится день и ночь, так что спать остается очень мало, вот сейчас пишу вам письмо, а глаза прямо спят. Я уже несколько раз делал перерыв для того, чтобы побороть дремоту. Веруся, деньги, которые я вам послал, это моя зарплата, так как я числился инструктором и получал зарплату 250 руб., а теперь опять на старой ставке и в дальнейшем, конечно, высылать не смогу. На днях от нас поехал пом. старшины в командировку и хотел ехать через Ярославль. Я с ним послал вам посылку. Если только он вам ее доставит, это будет очень хорошо, но у меня на это мало надежды, так как этот тип много треплет языком.
Ты, между прочим, его знаешь. Имела с ним разговор в Костроме.
В общем, если ты получишь посылку, то ты должна ее получить раньше второго письма, тут нас на днях, было, обрадовали, что хотят отправить в тыл на отдых, но пока что разговоры остались разговорами. Веруся, я табак, посланный тобой в письме, получил, ровно на одну папиросу. В дальнейшем, конечно, не посылай, так как я табаком не нуждаюсь. Если есть возможность, побереги его, а то, может, сменяешь на что необходимое.
Рад за Лешу, что он освободился, ну а здесь об этом и думать не приходится до самого конца или сердечной болезни. Меня интересует, где живет Капитолина и пишет ли, кроме того, пишет ли что Сергей и где он находится.
Ну, милая, пока до свидания. Передай мой сердечный привет всем знакомым.
Тебя и Левочку целую крепко.
Остаюсь пока жив и здоров. Козин.
* * *
6 июня 1942 г.
Здравствуй, милый Левочка!
Спешу тебя поблагодарить за письма, которые ты мне пишешь. И не забываешь своего папочку. Левочка, я вчера получил твое и мамино письмо, которое вы писали в день твоего рождения. Кроме того, я еще получил ваше письмо от 21/V с. г. Как приятно получать от вас письма. Так сейчас же на душе немножко светлее, а то все тяжесть беспросветная и мысли все около вас.
Левочка, ты пишешь, что вы с мамочкой занимаетесь огородничеством. Это, милый, очень хорошо, правда, тяжело, ну что же сделаешь, сейчас такое время, всем приходится тяжело. Будем ждать лучших времен и тогда отдохнем.
Я лично, Левочка, продолжаю жить в лесу, где, конечно, в другое время приятно слушать птичек, поют соловьи, кукуют кукушки, а вот поют фашистские журавли, так что совсем неприятно, да еще спускают гостинцы. Кроме того, целыми днями слышим артиллерийскую канонаду, рвущиеся мины, которые частенько ложатся по соседству. В общем, что будет дальше, конечно, решать трудно, а опасность висит над головой ежеминутно.
Конечно, Левочка, ты особого значения не придавай и не расстраивайся, так как война без жертв быть не может, а кому быть этой жертвой, твоему папе или другому — это неизвестно. Я прошу тебя об одном — будь мальчиком старательным как в учебе, так и в работе, слушайся и помогай во всем мамочке, ибо у мамы сейчас помощником являешься только ты. Не будь очень разборчив в пище, а старайся подкреплять свои силы чем есть возможность, мамочку береги и жалей, так как у нее здоровье очень неважное.
Левусенька, мой милый, очень интересует, как у тебя дела с зачетами. Жаль, что в последнем письме ты не мог написать мне результат, но все же я надеюсь на хорошие результаты. Только вот ты, мой милый, в письме делаешь много грамматических ошибок. Это я отношу к твоей невнимательности. Нужно тебе на это обратить внимание. Ты только, Левочка, не обижайся на меня, что я тебе пишу некоторые замечания. Это, милый, все необходимо для тебя. Неизвестно, что будет со мной. Может, я сейчас жив, а через минуту меня уже нет, так вот, милый, помни всегда папин наказ и выполняй его.
Левочка, ты пишешь, что у вас стоит хорошая погода. Здесь, милый, тоже погода очень хорошая, но вот комары не дают покоя ни днем, ни ночью. Видишь, здесь кругом болота, а в таких местах их еще больше.
Итак, милый, я на этом кончаю. Пойдешь к тете Люде, передай ей от меня привет. Кроме того, динамовцам передай привет. Мама писала, что кого-то из них убили. Меня интересуют фамилии.
Итак, милый, пока до свидания.
Целую тебя и мамочку крепко. Передай привет всем домашним.
Остаюсь пока жив и здоров твой папусик.
Не было больше ни писем, никаких известий от отца. Только на мамин запрос пришел ответ из военкомата, что рядовой Б. П. Козин пропал без вести в июне 1942 г...
Мой отец, Афанасий Яковлевич Черепанов, родился в 1905 г. в Шадринском районе Курганской области. Его отец Яков Иванович погиб в германской войне в 1914 г. Женился на сироте и семейную жизнь начал в коммуне. В 1930 году родители вступили в колхоз «Ключ Ленина». На трудодни ничего, кроме зерноотходов, не получали. Сильно голодали, и, когда семья совсем ослабела, отец решил увезти нас от погибели, куда глаза глядят. Ночью 18 апреля 1937 г. мы ушли на станцию с тремя рублями в кармане и сели в поезд, идущий в сторону Свердловска. Высадились на ст. Хризолитово и пошли в д. Рассоха, где был совхоз и доброй души директор. Нас приняли, дали небольшой домик, работу и денежный аванс. Вскоре нам оформили временные документы, отца перевели из разнорабочих в ветеринары.
Жизнь постепенно налаживалась, но тут пришла война. 9 августа 1941 г. отца призвали в армию. Дома остались жена Мария Петровна и три дочери: Лида, я и четырехлетняя Валя, страдавшая врожденным поражением центральной нервной системы.
От отца мы получили 80 писем-треугольничков. Вот некоторые из них.
10 декабря 1941 г.Добрый день, дорогая моя жена Мария Петровна, дорогие мои детоньки Лида, Нина и милая Валя! Желаю быть здоровыми и за тем передаю по горячему привету Тимофею Петровичу, Настасье Ивановне, Ване, Мане и Васе.
9 декабря получил ваше письмо, за которое благодарю, я очень рад, что оно писано 7 ноября. Узнал, что Тимофей Петрович работает на моем месте, и что к празднику вам дали шаль, и что за три месяца получили пособие на детей. Сейчас я получил от вас пять писем и одно от сестры, а я вам написал и послал писем без счету.
Сегодня опять дежурю по штабу, рука у меня зажила, а так нового пока ничего нет. <…> Валенки нам еще не дали, не знаем, дадут или нет. Напишите, где Алеха и Панов.
Ваш Черепанов.
Маленькой Вале еще поклон. Валя, жди папу, до свидания, Валя. С Поздняковым мы вместе, передавайте его семье поклон. Может, скоро задушим Гитлера и придем домой. Напишите, цело ли ружье, если можно миновать, то не продавайте, пусть Иванко охотничает и поминает дядю.
* * *
17 марта 1942 г.
Добрый день, мои родные, дорогая жена моя Мария Петровна, дорогие мои милые детоньки Лида, Нина и милая моя Валя, желаю быть здоровыми. Сообщаю, что сегодня получил десять писем враз. <...> Одно письмо от сестры Пани, одно от Брагина Петра Егоровича, остальные от вас. <...> Я узнал, кто убит, кто ранен и что от Казанцева нет никаких известий. Напишите мне, где Богатырев Шурка, Козлов Мишка. С Поздняковым мы еще вместе, были несколько раз под обстрелом и бомбежками, пока все проходит для нас благополучно. Нашу часть разбили, половина едет на передовую, а мы остались в тылу. Будем с Поздняковым переезжать на новое место, когда передадим лошадей. Посылаю три рубля вам на конфеты в этом письме и раньше посылал три рубля и букетик цветов для Вали. Напишите, получили ли. На карточку никак не могу сняться <...>, если вы сможете где-нибудь сняться, то пошлите мне в письме, она дойдет. <...>
* * *
1 апреля 1942 г.
Добрый день, мои дорогие, спешу передать Вам, дорогая моя жена Мария Петровна, и дорогим своим милым деточкам Лиде, Нине и милой моей Вале по горячему привету и желаю быть здоровыми. За тем сообщаю, что сегодня я отдыхаю <...>, мы сходили в баню, хорошо помылись и выспались, а завтра пешим порядком на полтораста километров идем в свою часть, она уже на новом месте, а мы вчера только сдали лошадей другой части.
Валя, милая, жди папу домой и не забывай меня, я вас ни на минуту не забываю, весь об вас иссох, днем все на уме, а ночью во сне. Иванко, вычисти ружье и напиши, что ты делаешь на работе, я понял, что ты учишься на тракториста, так ли?
Остаюсь жив и здоров.
Адрес: ППС 1482, армейский ветлазарет № 521.
Так бы сейчас побывал дома и поглядел на вас, что вы делаете. Валя, наверное, большая, не узнать! Все время из ума не выходите: как лягу спать, вижу во сне, что я дома, да с вами. Хоть во сне погляжу, и то рад.
* * *
10 апреля 1942 г.
Приветы <...>
Сообщаю, что получил ваше письмо, за которое благодарю. Очень был рад. Письмо писано 29 марта, дошло очень быстро. Шлю приветы Настасье Ивановне, Иванку, Мане и Васе, желаю быть здоровыми. Сообщаю, что сегодня получил еще шесть писем, одно от сестры, остальные от вас. В письме от Пани 10 руб., а от вас 1 руб. и письмо на желтой бумаге от Нины со стихами. Пока читал, так раза три поплакал над этими письмами.
Обо мне шибко не беспокойтесь, пока жив-здоров, ничего у меня не болит. Заботьтесь только сами о себе. Остаюсь жив, здоров.
Ваш Черепанов.
* * *
1 мая 1942 г.
Добрый день, мои дорогие! Спешу передать вам по горячему привету и желаю быть здоровыми. Поздравляю вас с праздником 1 Мая. Как его проведете? А я встречаю праздник не так-то приятно, в лесу, в падях и болотах, по колено в воде. Сегодня я дневальный по шалашу и выбрал время написать вам письмо. Вы не обижайтесь, что я пишу сейчас реже, нет времени. Мы учимся весь день, а вечером нет огня. Учимся на младших лейтенантов. Курсы у нас продлятся до 10 июня, а потом куда направят. Или в тыл обучать молодежь, или на фронт — дело еще закрыто. Сегодня я видел во сне, что был дома. Часто вижу, что я дома и вижу вас всех, а потом целый день сон на уме, как будто вы со мной, так бы и поговорил бы. Ну, может быть, переживем, и война скоро кончится, так опять будем вместе. Затем передавайте по привету Казанцевой Настасье с Ваней и всем нашим знакомым. Пока до свидания. Остаюсь жив, здоров, того и вам желаю.
С приветом, ваш Черепанов.
Мой адрес: Действующая Красная Армия. ППС 308. Учебный батальон.
* * *
9 мая 1942 г.
Добрый день, мои дорогие! Спешу передать вам свой пламенный, сердечный привет и желаю быть здоровыми дорогой своей милой жене Марии Петровне, дорогим моим милым детонькам Лиде, Нине и своей милой Вале. Сообщаю, что я живу в непроходимых лесах, уже месяц не вижу ни одной деревни и ни одного человека из мирных жителей. Деревни здесь все разбиты и сожжены. Я сегодня видел вас во сне и разговаривал с вами, были вы около меня. И сейчас вы передо мной.
Живем в шалашах и учимся. Место жительства меняем через два-четыре дня обязательно. За тем передавайте привет всем родным и знакомым. И еще я вас прошу, хотя бы немного посадите картошки. Деньги у меня есть, рублей сто, но я никак не могу послать вам, нет возможности. Сейчас я получаю по 40 руб. Пока до свидания, остаюсь жив, здоров, того и вам желаю.
С приветом, ваш Черепанов.
Милая Валя, если есть у тебя счастье, то приду я домой жив-здоров, а сейчас живите пока, как вам лучше, и слушайтесь маму.
* * *
14 мая 1942 г.
Добрый день, мои дорогие! Дорогой жене Марии Петровне, дорогим своим милым детонькам Лиде, Нине и маленькой Вале желаю быть здоровыми. Передайте привет сестре Пане, я ей сейчас не пишу, нет времени.
За тем прошу, если будет у вас возможность, пожалуйста, посадите хоть немного табаку. Передавайте привет от меня нашим знакомым и пишите ответ, а то я уже месяца полтора ничего не получаю.
Адрес: Д. К. А. ППС 308, учебный батальон. Курсант Черепанов.
Последнее письмо датировано 22 мая 1942 г. Больше не было ни писем, ни каких-либо извещений об отце.
После войны каждое 31 января, в день его рождения, мы накрывали стол и поминали папу. Вспоминали, каким ласковым и заботливым он был, как любил всех нас, как быстро сходился с людьми. Мы пели его любимые песни и нам казалось, что он с нами, видит и чувствует нас.
На протяжении многих лет я безуспешно писала в разные архивы и военкоматы. Только в 1997 г. из ЦАМО пришел ответ, что «Черепанов Афанасий Яковлевич, рядовой 259-й сд пропал без вести в июне 1942 г. в Чудовском районе Новгородской области».
Я побывала в этих местах и увидела вдоль шоссе Чудово-Новгород десятки обелисков на братских могилах, где захоронены тысячи русских солдат, героически сражавшихся, но так и оставшихся «без вести пропавшими». Один из них — мой отец...
Мой отец, Михаил Иванович Антипин, родился в 1904 г. в селе Антипино Алтайского края. Мы жили в дедовом доме с мамой Анисьей Харитоновной и бабушкой. В 1926 г. родился брат Александр, в 29-м — я, в 31-м — сестра Таня. В начале 30-х гг. отец призывался на военные сборы и за какие-то успехи был награжден отрезом на костюм: по тем временам это считалось большой наградой.
Отец работал в артели, а в 1931 г. поехал на Кузнецкстрой, где на голом месте, среди болот началось строительство металлургического комбината. Отец был начальником песочно-галечного карьера при доменном цехе, состоял в комсомоле, потом в партии. Он был спокойным, рассудительным, все дела решал по справедливости, люди его уважали и избрали председателем профкома.
В 1934 г. Новосибирский обком ВКП(б) направил отца за Полярный круг, на строительство г. Игарки. Мы поехали с ним. Жили в двухэтажном деревянном доме, позже отец выстроил свой. Он работал старшим прорабом по строительству, мы с братом и сестрой ходили в школу. Я до войны закончил три класса.
Затем отца командировали в Норильск, на строительство «Североникеля», я попросился с ним. Жили в юрте, как и местные жители — ненцы, чукчи, ездили на оленях. Потом снова вернулись в Игарку.
Когда в 1938 г. умер Серго Орджоникидзе, был объявлен нерабочий день. Мужчины сидели, выпивали, а один возьми и скажи: «Эх, побольше бы таких праздников!» Кто-то донес, и всех забрали в тюрьму. Отец просидел два месяца, был исключен из партии (после, правда, восстановили).
Вернувшись домой, он устроился работать на графитную фабрику. Но тут началась война и всех мужчин из нашей семьи (отца, его брата, брата мамы) призвали в армию. Их повезли на колесном пароходе в Красноярск. Мы поехали его провожать.
Мобилизованных разместили в лагере. Отец учился на пулеметчика и вскоре был отправлен на фронт, а мы поехали в Сталинск (ныне Новокузнецк). Жили в землянке, сажали небольшой огород. Когда мне исполнилось 14, пошел в ремесленное — делали обточки для снарядов. Кормили скудно: пустой похлебкой раз в день.
В ноябре или декабре 1941 г. от отца пришло единственное письмо. Он писал, что выучился на 1-й номер при станковом пулемете и отправляется под Ленинград. Больше писем не было. На наши запросы ответили, что он убыл в госпиталь, а потом пришло извещение, что пропал без вести. В каком-то из документов значилось, что он воевал в 1246-м стрелковом полку 374-й дивизии. Мы ждали его всю войну, но не дождались и после Победы.
В 1946 г. я закончил училище, работал слесарем на ТЭЦ, потом выучился на водителя, и вся дальнейшая моя трудовая жизнь была связана с автомашинами.
В семье всегда помнили отца, но, кроме того, что он «пропал без вести», ничего о нем не знали. Мама ждала его всю жизнь и умерла в 1993 г. в возрасте 89 лет.
А в августе 2003 г. в Игарский военкомат пришло неожиданное сообщение, что в Долине смерти под Новгородом поисковик из отряда «Сокол» Сергей Пахомов нашел останки нашего отца и его смертный медальон.
И вот, через 62 года после его гибели, я приехал в Мясной Бор, где на воинском кладбище вместе с другими шестьюстами погибшими за Родину солдатами хоронили и моего отца...
Нет слов, чтобы выразить ребятам из экспедиции «Долина» и всем поисковикам благодарность за их святой труд.
В Великую Отечественную мы воевали оба — я и отец. Мне повезло: я служил фельдшером в минометном дивизионе, был тяжело ранен, но выжил и не попал в плен, что зачастую оказывалось хуже смерти.
Мой отец, Николай Иванович Кононенко, врач чугуевской районной больницы в Харьковской области, возглавлял санитарную службу 23-й отдельной стрелковой бригады и пропал без вести в июне 1942 г. О том, что это случилось под Мясным Бором, я узнал сразу после войны. В ответ на все запросы из Главного Управления кадров Минобороны неизменно отвечали, что военврач 2-го ранга Н. И. Кононенко среди потерь личного состава 23-й бригады не числится. Не упоминалось даже о службе отца в этой бригаде.
Позднее в ЦАМО мне довелось прочесть формуляр 23-й осбр, где написано, что бригада вела успешные бои в составе 2-й ударной армии и вышла из окружения в июне 1942 г. В формуляре перечислены все живые и погибшие командиры, не упомянуты лишь без вести пропавшие...
Из немецких архивов я узнал, что отец попал в плен 26 июня 1942 г., содержался в лагере местечка Эбельсбах, где работал врачом в лазарете для военнопленных. В июле 1944 г. за участие в Сопротивлении был отправлен в Маутхаузен (шталаг XIII-А). Работал в ревире г. Эбензее (филиал Маутхаузена) до октября 1944 г., когда в составе группы военнопленных был осужден по делу эбельсбахского лазарета и 7 октября казнен.
Мне очень хотелось узнать подробнее о службе отца в 23-й бригаде, обстоятельствах его пленения, но добиться от официальных инстанций вразумительного ответа так и не удалось. Я дошел до ЦК, где из уст одного высокопоставленного лица услышал: «Мы не можем пропагандировать плен!» Глупее не придумаешь! Но такое мнение было не единичным: о плене предпочитали не упоминать. Сами бывшие военнопленные боялись и рот раскрыть, дабы не навлечь новой беды на себя и своих близких.
Вообще о неудачах у нас говорить не любили. Погибла не одна 2-я ударная. Были загублены целые армии под Киевом, Можайском, Харьковом и других местах из-за просчетов Верховного Главнокомандования. Особенно не повезло 2-й ударной ввиду предательства генерала Власова, на которого «списали» неудавшуюся Любанскую операцию. Но при чем здесь 100-тысячная армия, загнанная в «мешок», где она пала костьми?
Долгие 20 лет я разыскивал однополчан отца. Вышедших из окружения так и не нашел: большинство погибло, оставшиеся не по своей воле попали в плен. Так случилось с командиром саперного батальона Николаем Ермолаевичем Зуевым из 23-й осбр, начальником ветеринарной службы 2-й УА Василием Григорьевичем Амалицким, политруком 59-й осбр И. П. Паньковым. Они знали моего отца по плену. Ивану Павловичу отец удалял больной зуб, с Амалицким вместе работал в ревире Эбельсбаха. Они многое рассказали о невыносимых условиях, в которых находились в фашистских лагерях советские военнопленные. Сопротивление в них стало возможным за несколько месяцев до освобождения, когда изменился состав охраны: места бежавших эсэсовцев заняли «тотальники» — пожилые немцы, непригодные к строевой службе.
После войны я работал фельдшером в зоне на Колыме и встречался с бывшими военнопленными, сосланными на 6 лет для проверки — так называемый «спецконтингент», окрещенный зэками «спецкотелками». Если за человеком устанавливались преступления, совершенные в плену, то он получал срок в 25 лет, если таковых не обнаруживалось — отпускали с миром спустя 6 лет.
Выжили в плену немногие, но и вернувшиеся домой не встретили на Родине ни сочувствия, ни понимания. Только в 90-е гг. коллеги и земляки отца добились присвоения его имени одной из улиц г. Чугуева и больнице, в которой он работал до войны.
Мне исполнилось 7 лет, когда мой отец, Федотов Андрей Александрович, был мобилизован в Красную Армию. Было ему 38 лет от роду, а потому он хорошо знал жизнь, много поработал, имел троих детей. Понимая сложность ситуации (это видно из его писем), очень переживал за судьбу семьи и питал призрачную надежду остаться в живых.
Непосредственно перед войной 1–1,5 года он работал в администрации леспромхоза, а до этого успел пройти путь от учетчика до начальника лесопункта. Все это было в Белозерском районе Вологодской области.
На войну отец убыл в конце ноября 1941 г., и весь декабрь шла подготовка новобранцев в г. Череповце. В письме от 3 января 1942 г. он писал: «Со старого места с 1 на 2 января выехали, письмо пишу из Бабаево, везут на фронт, адрес сообщу по прибытии на место». Было ясно, что направляли их под Ленинград, где обстановка была близка к критической.
Письмо вскоре действительно получили, оно было написано 13 января со штемпелем дня отправления 16 января. Место нахождения естественно отец не сообщал, обратный адрес также ничего не говорил.
Уже значительно позже я узнал, что это был Волховский фронт. Это было единственное письмо с фронта. В нем отец сообщал, что прибыл на новое место 7 января благополучно, жизнь идет своим чередом, ходили в бой. Из письма мы также узнали, что в числе погибших в этом бою есть знакомые, убывшие на войну одновременно с отцом. «Из числа 15 человек не вернулся с поля боя задушевный товарищ Богачев Федор Яковлевич. Погиб от вражеской пули, после нее жил 2–3 минуты и помер. Это случилось в ночь с 9 на 10 января».
В письмах из Череповца отец находил для нас слова поддержки, верил в нашу победу, надеялся на скорое свидание. И в этом письме он, видимо, пытался что-то написать в том же духе, но оптимизма явно поубавилось. «Горевать и плакать не нужно, этим не поможешь. Не расстраивайтесь, обо мне не беспокойтесь, кто-нибудь останется и живым, хотя вопрос серьезный, враг сопротивляется крепко. Будем уверены в победе и скором свидании». Как не вспомнить С. Орлова: «И думал каждый, доживу возможно, не всех людей хоронят на войне».
На этом письме все и закончилось, а «скорое свидание» не состоялось никогда.
Я стал заниматься поиском обстоятельств безвестной гибели отца лет 10 назад. Жалею, что слишком опоздал, время не щадит никого, в том числе и фронтовиков, хотя они для меня святые люди. Кое-что мне удалось прояснить для себя о времени и месте гибели отца. Он воевал простым красноармейцем в 559-м сп 191-й сд. Первоначально я полагал, что мой отец остался в печально известном котле 2-й УА. Но, прочитав книгу о боевом пути 191-й сд, я узнал, что дивизия прибыла в Мясной Бор только 23 января 1942 г. А со 2 по 21 января она вела ожесточенные бои за д. Лезно (20 км севернее Чудова). Очевидно, сюда же прибыло и пополнение из Череповца 7 января, как писал отец.
Деревня Лезно расположена на левом берегу р. Волхов и была превращена гитлеровцами в мощный опорный пункт, который так и не был взят нашими войсками. Позиции противника атаковались ежесуточно и потери наши были большими. Полагаю, что именно здесь, под Лезно, и погиб дорогой мне человек. Вполне возможно, что случилось это до момента отправления письма (с 13 до 16 января).
При других ситуациях отец бы нашел возможность сообщить о себе.
Кстати сказать, Ф. Я. Богачев, о гибели которого сообщал отец, а также П. М. Ивановский (о нем тоже упоминалось в письме) покоятся на воинском захоронении в д. Лезно.
Если мое предположение верно, то (простит меня Бог) я был бы доволен судьбой, ибо Мясной Бор — сущий ад и, возможно, отцу «посчастливилось» избежать этих мук.
Впрочем, на войне возможно всякое.
В письмах отец каждый раз просил своих «милых детей» слушаться маму, а маму просил не обижать детей. Мама умерла в 1982 г., стоически выдержав кошмар войны и послевоенных лет, все время верила и ждала своего суженого. А нам — детям, всегда не хватало своего папы.
Своего отца, Бориса Михайловича Барановского, я знаю лишь по рассказам родных. Он очень ждал рождения своего первого ребенка, хотел, чтобы это была девочка, и просил назвать ее Лилей. Даже свои фотографии с фронта адресовал мне, еще не родившейся: «Любимой доченьке. Твой папа».
Говорят, он был высоким, красивым, добродушным и деятельным человеком. Был кадровым командиром, служил на Дальнем Востоке. Вместе с частью прибыл на Волховский фронт. За боевые заслуги был награжден орденом Красной Звезды, а 12 апреля 1942 г. погиб, ведя бойцов в атаку на вражеский дот у д. Коровий Ручей.
Но все это я узнала от его однополчан. Прежде было известно лишь то, что отец погиб под Ленинградом. Сотрудники Подольского архива Киселева, Ермиленко и Козлова помогли установить, что отец был комиссаром 96-го саперного батальона 92-й сд. Председатель совета ветеранов этой дивизии Е. К. Табачникова дала мне адреса сослуживцев отца А. И. Бородкина и П. В. Масленникова, которые вспоминают его как чуткого товарища, мужественного и требовательного командира, всегда находившегося вместе с бойцами на передовой. Таким я его и представляла, читая надписи на фронтовых фотографиях: «Бьем фашистскую сволочь за нашу советскую Родину!»
Поисковики, учителя и администрация пос. Сельцо помогли мне установить место захоронения отца и его товарищей в д. Коровий Ручей Тосненского района. Низкий поклон работникам администрации Сельцовской волости Е. А. Докучаеву, П. А. Кутепову, Г. Г. Куликовой и Г. А. Смирновой за внимание к ветеранам и бережную память о погибших.
Мой папа, Илья Трофимович Чулков, был 1894 г. Я помню его все время военнослужащим. Работал он в штабе Среднеазиатского военного округа в Ташкенте. В этом городе родился и я в 1925 г.
Помню, как в 1940 г. он мне сказал, что, если будет война, он должен на другой же день уехать на фронт. И показал мне свой смертный медальон.
В июне 1941 г. мы с мамой были в доме отдыха в горах. Объявили войну, и я рассказал маме о медальоне. Мы сразу же выехали в Ташкент и успели увидеться с папой на вокзале. Больше я его не видел. Было несколько писем, рисунков и фотографий с фронта. А в 1942 г. мы получили извещение, что отец «пропал без вести»...
Я очень любил своего отца. Он был добрым, честным, душевным человеком. Любил музыку, поэзию, природу, искусство. Сам рисовал, писал стихи. Хотел видеть меня военным, и в 1943 г. я поступил в Ташкентскую военно-авиационную школу. Окончил ее и летал штурманом и стрелком-радистом на бомбардировщиках.
Многие годы я пытался выяснить, где погиб отец. Знал, что служил он в штабе 176-го сп 46-й сд. Но нигде не мог найти сведений об этой дивизии. Тетя, жившая в Москве, рассказывала, что в 1942 г. к ней приезжали бойцы от папы и говорили, что армия попала «в сильный переплет», что отец находился в штабе и пытался его спасти или, в крайнем случае, взорвать.
В 1982 г. я увидел по ЦТ передачу о Мясном Боре и почувствовал, что папа воевал и погиб именно там. Позже это подтвердилось: я нашел в ЦАМО документы штаба 176-го сп, подписанные отцом. Я стал ездить в Мясной Бор и ходить с поисковиками в Долину смерти. Все, что я там увидел, меня потрясло: тысячи незахороненных солдат, до сих пор числящихся без вести пропавшими... Ребята хоронят их и стараются найти смертные медальоны. Найти их в этих болотах нелегко. Но, даже если медальон найден и записка сохранилась, не менее трудно разыскать родственников погибшего. Письма, телефонные переговоры дороги, и бюрократия чиновников не способствует успеху.
Появилась идея искать родных по радиолюбительскому эфиру. Имея радиостанцию, я стал передавать тексты записок из медальонов радиолюбителям-коротковолновикам, живущим вблизи указанных адресов. Радиолюбители многих районов начали активно мне помогать.
Теперь я беру радиостанцию с собой в район поиска. Найдя медальон с сохранившейся запиской, поисковики сразу приносят ее мне. Тотчас начинается поиск в эфире адресата. Несколько раз нам удавалось сообщить родственникам о находке так быстро, что они успевали приехать на захоронение родного человека.
В прошлом году благодаря радиолюбителю из Чебоксар Валиеву Ф. В. мы сумели разыскать семью Арсентия Васильевича Васильева уже через два часа после передачи текста медальона в эфир. К сожалению, жена и оба сына А. В. Васильева уже умерли. Нашлись его невестка и внучка.
В 1996 г. в болоте были найдены два самолета с останками четырех летчиков. С помощью радиолюбителей удалось найти сына одного из них — П. Ф. Разгуляева из Омска. Евгений Павлович приезжал на место гибели отца, поставил памятник, написал статью в Книгу Памяти.
В 1997 г. благодаря радиолюбителю А. Сухареву нашлась семья погибшего Г. С. Мосунова, проживающая в Новосибирске: 88-летняя жена, сын и дочь.
У меня собралось около тысячи адресов из медальонов, и я при каждом выходе в эфир передаю эти данные в надежде найти людей, помнящих своих родных, павших на далекой, но не забытой войне...
Я была слишком мала, чтобы запомнить, как отец уходил на войну.
Мы с мамой дожили до Победы, но она не вернула нам папу. Вместо него пришло извещение из военкомата, что «Комиссар 1244-го полка 374-й сд Торбин Федор Васильевич пропал без вести 25 июня 1942 г.».
Остались лишь десять писем с фронта, полные любви к Родине и своей семье, ненависти к врагу и уверенности в его разгроме.
12 сентября 1941 г.Добрый день, Лена!
Сообщаю, что я жив, здоров, чего и тебе желаю.
<…> Пока мы в лагерях, проходим подготовку, и как подготовим людей, поедем на фронт громить фашистов. Я политрук роты и мне доверили людей, и их надо так обучить, чтоб быстрее и малой кровью разбить фашистов. <…> Но я, как верный сын народа, это доверие на деле оправдаю.
Ф.
* * *
19 октября 1941 г.
Здравствуй, моя дорогая Леночка, дочка моя Любочка, и Валечка! <…>
Посылаю вам свой красноармейский привет. Крепко целую тебя, Леночка, и своих дочек Любочку и Валечку.
Лена, пришлите мне посылку побыстрее: перчатки, красноармейский мой шлем, портупею на ремень и больше ничего. <…> Гармонь не продавай, живы будем – еще сыграем. <…> Сваляй всем валенки, <…> корову не продавайте. Лена, слезы понапрасну не роняй, людей пустые слова не слушай, мы все равно победим Гитлера, опять вместе будем жить. По возможности работай в колхозе, этим ты будешь укреплять нашу Родину и помогать фронту. <…>
Лена, я в зенитном подразделении, т. е. будем бить из орудий по самолетам. <…> Высылаю тебе свою одежду, сапоги почини и пусть лежат.
Ну, Лена, пожелаю тебе сына и дашь имя Геннадий. На этом до скорого свидания, моя дорогая.
* * *
(?)
Здравствуй, Лена!
<…> Передаю свой красноармейский привет тебе и моей одной уже дочке Любочке. Когда я письмо получил, ночью не разобрал, что Валечка умерла, а утром еще стал читать и узнал, что моей любимой дочки нет. Я не стерпел и сильно заплакал, вспомнилось мне, как она звала – папа, папа. <…> Эх, Лена, как я тебя ругаю, не могла сохранить жизнь моей дочке Вале, и опять Люба болеет. Если лошадь не дали, надо было нести пешком, и еще взяла бы с собой кого-нибудь и уплатила бы за это. Никогда мне так не было жалко детей, как сейчас.
<…> Нет ни родных, ни знакомых, и мне очень трудно переносить это горе… Сейчас принимай все меры к лечению Любочки, и смотри сама не заболей. Эх, милая Леночка, опиши причину смерти моей любимой дочки Валечки, почему распухло горло, наверное, ты ее простудила дорогой? <…>
Теперь не плачь, а стремись как лучше и быстрее помочь укреплению колхоза. Не верьте разным болтунам и сама не болтай, а разоблачайте всяких шпионов и врагов народа. Верь, что мы победим и наживем жизнь хорошую…
* * *
23 декабря 1941 г.
Здравствуй, милая Леночка!
Сообщаю, что я жив, здоров, чего и вам желаю. Во-первых, посылаю вам, Леночка, боевой привет и желаю бодрой и веселой жизни и целую тебя несколько раз. Еще крепко целую дочку Любочку и желаю ей веселой жизни, еще низко кланяюсь маме, няне, Шуре и всем знакомым. Лена, сейчас я иду в бой сражаться с фашистами. Наши части наступают на всех фронтах, и вот наша часть идет в наступление. Мы были в г. Тихвине, который освободили и сейчас идем к Ленинграду через Волхов. <…> Жди меня с Победой. На этом до скорого свидания, ваш Ф. Торбин.
* * *
2 марта 1942 г.
Здравствуй, дорогая, милая Леночка!
<…> Я до 5 апреля на курсах, а потом вновь пойду в бой против немецких захватчиков. Лена, я знаю, что вы сейчас переживаете трудности, но помни, что это переживает вся страна, весь советский народ, и эти трудности дают мощь нашей Красной Армии, которая получает из тыла орудия, снаряды и другое вооружение. Вот когда сгоним немчуру с нашей земли, тогда мы с тобой отдохнем. <…> Я желаю тебе, чтоб ты в колхозе работала за мужчину, и неплохо, если б изучила трактор и на нем бы работала. Ведь знаешь, что мужчин нету…
* * *
3 мая 1942 г.
<…> Теперь весь народ <…> кует победу над заклятым врагом, над этим зверьем в человеческом образе — германским фашизмом. Милая мама, нет даже слов, которыми я мог бы выразить всю свою ненависть к этой гадине Гитлеру и его вшивой армии. Но зато, мама и Леночка, я выражаю вам твердую уверенность в том, что скоро придет день, когда мы полностью разгромим Гитлера. Теперь уже его обманутые солдаты стали понимать и многие ежедневно сдаются к нам в плен, это значит, что войска его не имеют такой силы, какую они имели в первые дни войны 1941 г. <…> Мне выпала великая честь освободить город Ленина от фашистской блокады, и я все силы отдам за это. Лена, теперь я снова на фронте. Курсы комиссаров окончил успешно и теперь я назначен военным комиссаром батареи.
Мой адрес: 1427 полевая почта, 1244 СП, батарея 76, Торбину Ф. В.
Это письмо было последним. Извещения о гибели отца мы не получали: он считался без вести пропавшим. Только в конце 80-х гг. я узнала от ветеранов, что полк, в котором воевал отец, вел тяжелые бои по расширению «коридора» у Мясного Бора и понес большие потери.
Я родилась в 1940 г. и знаю об отце только со слов родных. Мама рассказывала, что был он веселым и жизнерадостным, любил семью, детей, свою работу тракториста в совхозе «Овцевод» Шитицынского сельсовета. В армию его взяли 19 сентября 1941 г. прямо с хлебоуборки. Приехал проститься домой с поля. Рыдала мама, дети обхватили его и не отпускали. Говорят, он взял меня на руки и сказал маме:
— Не плачь, Мария, вернусь с победой!
От отца пришло единственное письмо из Омска, когда после учебы его отправляли на фронт. Он писал маме: «Едем выполнять свой долг – защищать Родину. Жди, и сохрани детей!»
И мама ждала, ждала всю жизнь, хотя после войны и получила извещение, что ее муж Черемных Пахом Григорьевич пропал без вести в феврале 1942 г. Она больше не выходила замуж и одна вырастила пятерых детей. Мама работала за троих мужиков и приучала к труду нас. Мы выжили, не побирались и не опухали с голода.
Всю свою сознательную жизнь я разыскивала отца, место его гибели, но безуспешно. И вдруг 24 февраля 2004 г. из сообщения по радио узнала, что среди останков воинов-сибиряков, обнаруженных поисковиками в Чудовском районе Новгородской области, найден и мой отец: при нем был смертный медальон с полуистлевшей запиской.
Мой отец! Он не пропал без вести, а погиб в бою, защищая Родину, русскую землю, своих детей. Боже мой, как же долго он нас защищал! 62 года он продолжал свой смертельный бой. За это время умерла жена, состарились дети, повзрослели внуки, бегают в школу правнуки… Наконец, его подняли, положили в братскую могилу в д. Тушино и только теперь отец закончил свою войну…
Похожа на мою и судьба моего мужа Владимира Георгиевича Игнатенко. Его отец, младший лейтенант Георгий Хрисанфович Игнатенко, погиб 10 ноября 1942 г. в д. Горбы Парфинского района Новгородской области. Мать мужа также одна вырастила пятерых сыновей и на всю жизнь осталась верна памяти Георгия Хрисанфовича.
И теперь, в праздник Победы, мы ездим вместе с мужем в Новгородскую область к могилам своих давно погибших, но не забытых отцов. О них, и о нас эти стихи.
Мы — дети войны. Только нас не убили.Отцы наши с фронта домой не вернулись.
Врага победили, а нас обманули.
Домой, обещали, с победой приедут,
Но жизни отдали за эту победу.
Мы жили одни, без отцов, как сумели.
Ни льгот, ни пособий просить не умели.
А горе свое друг от друга скрывали.
Мы сеяли, строили, землю пахали.
И дети давно без отцов поседели,
И внуки без них на победу глядели.
Сегодня цветы к обелиску уроним.
Здесь в праздник победы отцов мы хороним.