Писатели-воины на Калининском фронте

Суровой зимой 1941 года в дивизию генерала Березина, которая героически сражалась с врагом под Калинином, прибыл писатель Бела Иллеш. Был он уже немолод и здоровьем слабый, но на фронт пошел добровольцем, по зову сердца, из-за неутолимой ненависти к врагу, повадки которого хорошо и давно знал.

Генерал Березин принял Бела Иллеша вежливо, но сдержанно. Писатель понимал, что дела на фронте шли небойко, и сразу же обратился к генералу:

— Вы, товарищ генерал, чем-то огорчены, не я ли тому причина? Давайте поговорим откровенно.

— Что вы, товарищ Иллеш, нет, на свой счет это не принимайте, а радости у меня действительно нет, как времени.

— Чем же вы расстроены? — не унимался писатель. — Может быть, все-таки скажете?

— Видите ли, дорогой писатель, чтобы бить врага, надо его знать, а знаем его мы плохо, потому и бьем плохо. Начальство сверху требует, чтобы я «языка» достал, а как я его достану? Разведчики мои — сноровистые, боевые хлопцы, в каждом есть своя «живинка», а вот захватить немца не могут. Он боится нашего мороза, не выглядывает из окопов и не допускает нас, а достать «языка» надо, во что бы то ни стало надо. [117]

— Может быть, я смогу помочь достать «языка»?

— Ну что вы, дорогой писатель. Ваше дело — писать, а наше — воевать. Уж лучше вы нам не мешайте. Я вот вызову сейчас своих орлов бывалых, вы с ними побеседуйте, а потом и напишите. Польза будет большая. Извините, я спешу на передовые, а к вам героев пошлю. Надеюсь, будем читать «Калининскую рапсодию».

— И я с вами пойду, товарищ генерал, на передовые..

— Ну, нет. — возразил генерал, — вас еще убьют, а потом отвечай, на каком основании послал, мол, маститого писателя, автора «Карпатской рапсодии», на передовые.

— Убить и вас могут, генерал.

— Меня не убьют, я — солдат стрелянный, с опытом..

— Товарищ генерал, тогда у меня есть предложение: дайте мне бойца-радиста с МГУ (мощная громкоговорящая радиоустановка. — В. М.). Я подберусь поближе к немецким окопам и выступлю перед немцами с речью, согласны?

— Нет и решительно — нет! Глубокий снег, мороз, и немец все кругом простреливает. Это, батенька мой, верная смерть. Что вы, товарищ Иллеш, писатель — это капитал, зачем же его под пулю выставлять?

Но тут нашла коса на камень, и генерал сдался. Приказал прикрывать огнем строптивого писателя, выделил боевого бойца-радиста Тимофеева, посоветовал маршрут движения, еще раз предупредил об опасности и сам стал наблюдать, как по глубокому снегу в сторону немцев поползли двое отважных.

Медленно ползут в сторону немецких позиций Тимофеев и Иллеш. Коченеют руки, в валенках стало сыро, и за воротом, и в рукавах. Поземка закрывает видимость, а надо, во что бы то ни стало надо ползти до положенного рубежа.

Силы на пределе.

Но вот и рубеж, чуточку бы отдохнуть, закурить трубку и согреть совсем закоченевшие руки, но эта слабость появилась только на миг, пока Тимофеев устанавливал МГУ. Потом усталь, как рукой сняло... Иллеш заговорил, да как заговорил!

Немцы вначале просто опешили... Где-то близко и так громко зазвучала немецкая речь, такая ясная, ошеломляющая. Забегали немецкие офицеры по снежным окопам, [118] размахивая парабеллумами, закричали на притихших своих солдат. Открылась беспорядочная стрельба из пулеметов и автоматов, но страстную речь правды заглушить, расстрелять нельзя, танком нельзя задавить.

Задание выполнено. Наши герои вернулись благополучно. Правда, полушубки у них были кое-где продырявлены, а Тимофеев был легко ранен в спину, но они вернулись.

Не вернулась только уверенность к генералу Березину — выйдет ли толк из этой затеи? Но рад он был уж тому, что писатель вернулся невредимым, хотя и с температурой. Проникся к нему глубоким уважением, обнял, расцеловал. Иллеш не выдержал, заплакал.

— Что ты теперь-то плачешь?

— От радости, что завоевал ваше доверие. Но я прошу вас, генерал, представить к награде Тимофеева Ивана Кузьмича, он герой, без него я не выполнил бы почетного и ответственного задания, прошу вас, пожалуйста!

Этого мы не оставим, но сеятеля награждают после жатвы, понял?

Глубокой ночью в одних трусах перебежал на нашу сторону К (Мы не называем фамилию перебежчика. Он, как и Бела Иллеш, жив и здоров, оба работают в Будапеште, строют социализм в братской Венгрии).

Отогрели, одели, чаем напоили К. Допрос был в бане: в деревне осталось всего несколько домов и все они были переполнены воинами Генерал Березин отлично знал немецкий язык и лично вел допрос, но «переводчик» — Бела Иллеш — был при этом, сидел в уголке в тени.

К. прервал генерала, извинившись при этом, и спросил:

— Господин генерал! Позвольте мне задать вам только один вопрос. Скажите, пожалуйста, кто это у вас говорил на чистом немецком литературном языке?

— Это к делу не относится, такие люди у нас есть.

Так К. и не узнал, кто произнес такую зажигательную речь. Он только заметил: речь диктора — что ваша катюша.

К. дал очень ценные показания. Генерал спросил его, какое впечатление произвела речь на немецких солдат, хорошая ли была слышимость. [119]

— Этой речью, — ответил К., — вы повергла немецкое командование в большую тревогу. Слышимость была очень хорошей. Для нас после этой речи режим был установлен, как в тюрьме. Тем солдатам, которое не находились на дежурстве, приказали раздеться. Категорически запрещалось выходить без крайней необходимости. Я сослался на то, что болит живот, и под этим предлогом вышел из блиндажа без одежды. Только потому и не вызвал какого-либо подозрения, со мной не пошел и караульный, мол, в трусах на морозе далеко не убежишь а я вот убежал. По мне открыли стрельбу, но было уже поздно. Больше всего боялся, что вы меня подстрелите, но этого не случилось.

Генерал Березин, смеясь, заметил:

— Значит, вы немец и немцев перехитрили?

— Нет, генерал, я не немец, я венгр. Намерение перейти к вам имел давно, да случая не представлялось, а вот прослушал речь и, как видите, я здесь.

— Скажите, К., — спросил генерал, — вы говорите. что имели давнее намерение перейти к нам, а чем такое намерение было вызвано? Обстановка для перебежки была весьма рискованная, а вы не побоялись. Какие же главные чувства руководили вами? Вы понимаете меня?

— Да, генерал, я вас очень хорошо понимаю. Речь вашего диктора была лишь толчком в пробудившемся моем сознании — нельзя ни минуты находиться в рядах агрессоров. Я убедился в пагубности и аморальности войны, которую Гитлер затеял против СССР. Я скажу вам, генерал, больше: это не только мои личные суждения, а и тех немецких солдат, среди которых я был. Когда нам приказали раздеться и под страхом предания суду трибунала не обсуждать услышанное от диктора, а мы знали, что среди нас были и шпионы, сосед по нарам сказал мне тихо под шинелью: «Когда я прослушал правду русского, у меня заболело сердце. Кому нужна эта проклятая война?» Я думаю, что этот солдат после моего ухода к вам последует моему примеру. Я понимал, что он еще колебался. Он успел спросить меня: «Как ты думаешь, мог так чисто говорить по-немецки русский?» Спи, ответил я ему, узнаешь завтра. У тебя болит сердце, а у меня живот... [120]

На Калининском фронте были писатели И. Эренбург, Б. Полевой, М. Яровой, С. Островой, И. Костылев, С. Кирсанов, Г. Санников и многие другие. И были они не созерцателями событий великих дней, а непосредственными участниками, а иногда и исполнителями ратных свершений, мастерами боя.

Поэт Георгий Санников прямо на передовых позициях в паузах между боями читал свои проникновенные стихи, полные жизненного оптимизма и глубокой веры в победу над врагом. Но паузы на войне были короткими, и Санников вместе с бойцами шел со связками гранат и с бутылками горючей смеси на вражеские танки.

Помню, как-то смалодушничал один молодой боец и высказал в присутствии Михаила Ярового мысли вслух:

— Устоим ли мы против этой чертовой техники врага?

Яровой строго, но убедительно ответил:

— Не надо хныкать, браток! Устоим, и не только устоим, но и разгромим врага. У китайцев есть мудрая пословица: «Учась, мы узнаем, как мало мы знаем» Вот и учись бить врага, понял?

Большую работу проводил на фронте с бойцами Ираклий Андронников. В разговоре с одним командиром он уловил нотку неуверенности Андронников обратился к офицеру:

— А вы не читали Александра Васильевича Суворова? Его как-то спросили об одном генерале, — каков он в бою? Суворов ответил: застенчив. Опасная болезнь на войне — застенчивость. Мы, советские люди, не из таких!

Любили бойцы смелого поэта-воина Сергея Острового. Он был частым гостем на передовых, часто ложился и за пулемет.

Накануне Нового 1942 года С. Островой читал свои стихи, опубликованные тогда же в армейской газете «На врага»:

Писатели несли в гущу бойцов безграничную веру в народ, веру в великую и мудрую партию. Они показывали моральную опустошенность фашистов и их обреченность, вызывали гнев и презрение к ним. Они вселяли в сердца защитников Родины глубокую уверенность в нашей победе.

Нет более высокой чести и счастья, как в самые трудные и опасные годы войны быть рядом с бойцом на передовой позиции, быть рядом с бесстрашным мстителем — партизаном в тылу врага, быть у станка с рабочим и с работницей, пожать трудовую руку колхознице, поговорить с раненым в госпитале, поторопить шофера скорее доставить бойцам боеприпасы и продовольствие. И всюду мы видели этих скромных людей с небольшими воинскими званиями, но с большой и чистой душой — советских писателей, «инженеров человеческих душ». [122]