Родная армия
В марте 1934 года жители народности и вместе с бедняками китайцами уезда Юэси провинции Сычуань подняли вооруженное восстание против реакционных властей. Повстанцев было свыше четырех тысяч, они уничтожили три роты 24-го гоминьдановского корпуса и окружили уездный город. Через три дня, когда город был уже в руках восставших, из Сичана подошли гоминьдановские части. Восстание было подавлено. Те, кому удалось избежать расправы, укрылись в лесах Дуншаньских гор и скитались там больше года.
Помню, в апреле 1935 года, когда в горах зазеленели деревья, пронесся слух, что приближается Красная армия, а гоминьдановские войска, крупные помещики и богачи спешно покидают город.
В народе говорили, что Красная армия борется против гоминьдановцев и богачей-мироедов, защищает интересы бедных. Прежде нам не приходилось встречаться с Красной армией. Поэтому мы задавали себе вопрос, неужели существует армия, которая борется против гоминьдановских реакционеров за то, чтобы простые люди могли свободно жить и дышать? Для выяснения обстановки мы решили послать в город троих товарищей.
Вернувшись, наши разведчики подтвердили сведения о бегстве из города гоминьдановских войск. Они рассказали также, что среди населения распространяются разные ложные слухи. Поэтому многие жители бежали из города.
Вот тогда-то мы и решили спуститься с гор и вернуться в город. [53]
В городе царило запустение, повсюду были видны следы погрома. Это гоминьдановцы перед своим уходом разрушили и разграбили дома. Кругом валялись щепки, битая черепица, тряпье...
Рано утром послышался цокот копыт. Он приближался. Вскоре показались пять вооруженных всадников, одетых в темную военную форму. На головах у них были фуражки с красной звездой. С винтовками в руках, перепоясанные пулеметными лентами, всадники имели внушительный вид. Подъехав к нам, они спешились.
— Здорово напугались, земляки? — спросили они. Видя, что мы смотрим на них с недоверием, они продолжали: — Земляки, не бойтесь нас! Мы — бойцы Красной армии, боремся за интересы народа.
— Красная армия? — невольно воскликнули мы в один голос.
Все окружили их, каждый старался пожать бойцу руку. Они с удивлением смотрели на «тяньпуса» на наших головах (волосы, уложенные в виде башни) и на чарву (одежда из бараньей шерсти), а мы — на странные красные звезды на фуражках.
— Слышали, что гоминьдановцы перед своим бегством распускали о Красной армии ложные слухи, стараясь запугать вас. Земляки, не верьте слухам! Пусть каждый из вас занимается тем, чем занимался раньше. Наши части пробудут в городе несколько дней. Мы ручаемся, что жителей никто не обидит и не нанесет им никакого ущерба.
Затем бойцы попрощались с нами и, протиснувшись сквозь толпу набежавших жителей, отправились дальше.
Одна за другой открывались в городе лавки. Люди взволнованно говорили о скором приходе Красной армии.
И вот после обеда в город с боевой песней вступили части Красной армии. Народ высыпал на улицу. Все смотрели на проходящие колонны. Среди красноармейцев было немало таких, которые еще не успели сменить свою гражданскую одежду на военную форму, однако [54] вид у всех был бравый и подтянутый. Бойцы радостно отвечали на приветствия жителей.
Части Красной армии не заняли ни одного дома. Все бойцы собрались на площади перед дозорной башней. Любопытные горожане тотчас окружили их. Многие бойцы, сидя на земле, заводили с ними разговор, играли с ребятишками. Все больше и больше людей приходило на площадь. Какой-то военный, с пистолетом на боку, стоя на ступеньках, ведущих в башню, громко говорил:
— Земляки! Мы — Рабоче-крестьянская Красная армия, руководимая Коммунистической партией Китая. Все мы — простой трудовой народ, подвергавшийся в прошлом гнету и эксплуатации. Не в силах далее терпеть угнетение и несправедливость помещиков и буржуазии, мы вступили в Красную армию. Лишь когда разгромим гоминьдановских реакционеров, наступят радостные для всех нас дни. На нашу страну напали японские империалисты{40}. Но Чан Кай-ши и другие реакционеры не оказывают им сопротивления. Мы не хотим стать рабами и сейчас идем на север, чтобы бороться с японскими захватчиками. Мы призываем вас, любящих свою родину, вступать в ряды Красной армии!
Народ заволновался, все повторяли впервые услышанные, необычные слова: «вступать в Красную армию», «бороться с гоминьдановскими реакционерами», «бить японских захватчиков». Я подумал: «Не вступить ли мне в Красную армию?» Но потом решил немного подождать.
— Идите к тюрьме! Красная армия открывает тюрьму! — раздался в это время чей-то голос.
Все с шумом двинулись к тюрьме. Я тоже пошел туда. Ого! Площадь перед зданием тюрьмы была запружена тысячной толпой. В зале судебного заседания и во внутреннем дворе перед входом в тюрьму ярко горели костры. Это бойцы Красной армии сжигали документы гоминьдановских реакционеров. В наступивших сумерках лица бойцов, освещенные пламенем костров, казались красными. [55]
Народ ликовал. Возгласы «Хунцзюнь ва-ва-ку!» («Да здравствует Красная армия!») неслись со всех сторон. Несколько рослых красноармейцев, взвалив себе на плечи бревно, подошли к толстой, окованной железом тюремной двери. Они с силой ударили бревном в дверь. Удар, еще удар — и тяжелая дверь с грохотом упала на землю.
— Хунцзюнь ва-ва-ку! Хунцзюнь ва-ва-ку! — снова загремело на площади.
У меня словно силы прибавилось. Протиснувшись сквозь толпу, я очутился прямо перед тюремной дверью. Возле нее стояли люди с факелами, освещая вход в тюрьму. Я заглянул внутрь. Из тюремного мрака потянуло сыростью и запахом нечистот. Вдалеке слышался заунывный металлический звон. Красноармейцы при свете факелов двинулись по тюремному коридору, громко крича:
— Земляки! Кончились ваши мучения! Красная армия пришла освободить вас!
Я пошел вслед за бойцами. Одну за другой мы обошли все камеры. Заключенные, казалось, потеряли человеческий облик. Длинные растрепанные волосы падали на изможденные лица, напоминавшие старый пергамент, на голые плечи. Все заключенные были в лохмотьях. Тяжелые железные кандалы и цепи толщиной в палец опутывали тела узников. Тут же рядом с живыми лежали умершие. Люди сидели прямо на полу, в вонючей жиже. Разбив цепи и кандалы, красноармейцы стали выносить узников из камер.
Помогая бойцам, мы вынесли из тюрьмы более двухсот заключенных. Это были старшины родов Пусюнола, Ахоу, Гоуцзи и других. Одни просидели в тюрьме семь или восемь лет, другие — более десяти. А сколько невиновных людей погибло под палками, умерло от пыток раскаленным железом, сколько было посажено на колы! Этого никто не знал... В чем же провинились эти несчастные? Одни не захотели враждовать с соседним родом (гоминьдановцы постоянно натравливали один род на другой); другие не пожелали отпустить молодых девушек по «официальному требованию правителей»; третьи не сдали в срок подати и обложения... Вот почему их бросили в тюрьму. Чтобы, казнив одного, запугать многих, гоминьдановцы ввели систему поочередной [56] отсидки в тюрьме. Но оттуда редко кто выходил. А если случайно кто-нибудь и оставался в живых, то умирал вскоре по возвращении домой. Именно по этой причине некоторые роды почти полностью вымерли.
Многие жители среди освобожденных из тюрьмы нашли своих родственников, многие узнали, что их близкие замучены до смерти или казнены. Площадь огласилась горькими рыданиями. Бывшие заключенные от всего сердца благодарили бойцов Красной армии за то, что они спасли их от гибели; родственники умерших со слезами на глазах просили их отомстить за своих близких.
— Мы непременно разобьем проклятых бандитов гоминьдановцев и отомстим за невинно погибших! — отвечали бойцы.
К сердцу подступила горячая волна ненависти. Гнев и негодование переполнили мою душу. Вот тогда-то я твердо решил вступить в Красную армию, от моих колебаний и следа не осталось. Я подошел к группе бойцов и решительно сказал:
— Хочу вместе с вами бить гоминьдановцев. — Потом я повернулся к своим землякам и громко закричал: — Я вступаю в Красную армию, я буду мстить гоминьдановцам за их злодеяния!
И снова волнение охватило людей, один за другим начали раздаваться голоса:
— Правильно! И я хочу сражаться с гоминьданом! И я! Я тоже вступаю в Красную армию! Примите меня!
Бойцы дружными аплодисментами приветствовали всех пожелавших стать красноармейцами.
Вскоре появилась группа бойцов, тащившая ящики с медикаментами, баки с едой, тюки одежды из хлопчатобумажной ткани, а также корзины с серебряными и медными юанями. Все это бойцы раздали недавним узникам.
— Дорогие земляки! — снова обратился к жителям военный с пистолетом на боку. Этот человек с широким добродушным лицом, густыми бровями говорил рассудительно и понятно и сразу расположил всех к себе.
— Все, что мы раздали вам, добыто потом и кровью трудового народа! Завтра откроем продовольственные склады. Все приходите туда с мешками, никто не уйдет с пустыми руками. [57]
— Хунцзюнь ка-ша-ша! Хунцзюнь ва-ва-ку! (Спасибо Красной армии! Да здравствует Красная армия!) — разразилась толпа новыми приветственными криками.
Потом я узнал, что выступавший был политрук Лю Чжи-чунь. Он же и отвел меня и еще двух добровольцев в роту. Политрук вызвал бойца, среднего роста, с острыми глазами, и, указывая на нас, сказал:
— Эти трое будут в вашем отделении. Все они — из народности и. Необходимо особенно заботиться о них. — Потом обратился к нам:
— Не смущайтесь. Будьте как у себя дома. Этого товарища зовут Хэ Сян-жун. Он командир отделения. — Сказав это, политрук ушел, чтобы развести по ротам других новичков.
Командир отделения начал знакомить нас со своими бойцами. Все радушно приветствовали нас. Каждый старался чем-нибудь угостить. Мы не успевали отвечать на вопросы наших новых товарищей. Потом пришел еще один боец и выдал нам по комплекту обмундирования. «Вот теперь мы — настоящие красноармейцы! — подумал я. — Настала и моя очередь бить гоминьдановских разбойников!»
Через три дня части Красной армии выступили из Юэси. Тысячи жителей тепло провожали нас. Нам несли говядину, вино, свиные головы, барашков. Бойцы благодарили и... отказывались. Я удивлялся: раз предлагают, можно ли отказываться! Особенно настойчиво просили нас старики и женщины взять с собой что-нибудь в дорогу. «Всего несколько дней была здесь Красная армия, — говорили они, — а сделала так много добрых дел для нашего народа. И нам хочется хоть чем-нибудь отблагодарить ее». В конце концов бойцам пришлось отпить вина из протягиваемых им кувшинов.
В это время подошла большая группа жителей с ружьями и ножами в руках, требуя зачислить их в Красную армию, чтобы громить гоминьдановцев. Тогда же в армию приняли около четырехсот молодых здоровых мужчин. Новичков построили в колонну, и они двинулись вслед за войсками, выступившими в направлении Хайтана.
Через двое суток недалеко от Хайтана нас встретили местные жители и сообщили, что в ожидании прихода наших войск они окружили в городе бежавшие из Юэси [58] две роты гоминьдановского охранного полка, вместе с которыми находились начальник уезда и несколько уездных работников гоминьдана.
Когда заговорили о боях, я сразу заволновался, что у меня нет оружия. Командование решило временно не выдавать новичкам винтовок и не нагружать их походным снаряжением. Оно беспокоилось, что нам с непривычки будет слишком тяжело. После наших настойчивых просьб каждому из нас наконец выдали по винтовке и по три патрона.
Когда мы подошли к окраине Хайтана и вот-вот должны были вступить в бой, я выскочил вперед. Командир отделения тотчас остановил меня. Он собрал новичков и сказал, что мы должны сначала присмотреться, как воюют старые опытные бойцы. Я вспыхнул:
— Мы пришли в армию драться с гоминьданом, а не смотреть, как дерутся другие!
Тогда командир отделения сказал:
— Товарищ Армуцзя! Военная служба — не гражданская. Боец должен подчиняться приказу.
Когда мы входили в город, многочисленные толпы жителей, вооруженных чем попало, горячо и радостно приветствовали нас. Слыша частые винтовочные выстрелы, я горел желанием скорее вступить в бой. Противник упорно сопротивлялся, укрываясь за городскими стенами. В тот момент, когда наш командир отделения перезаряжал винтовку, я заметил, что из-за угла в него целится гоминьдановский солдат. Я тотчас же выстрелил. Вражеский солдат выронил винтовку и со стоном упал возле стены. Услышав позади себя выстрел, командир отделения обернулся и сразу все понял. Но тогда в бою он ничего не успел сказать мне.
Мы захватили в плен гоминьдановского начальника уезда Юэси и четырех уездных работников гоминьдана. Правда, двум ротам вражеского охранного полка удалось вырваться из окружения. Но далеко они не ушли. Их встретили вооруженные жители, спешившие к месту боя. После ожесточенной рукопашной схватки противник был вынужден отойти назад, к городу, где его окончательно разгромили наши части.
У ворот одного дома я наступил на что-то твердое. Нагнувшись, увидел серебряную рюмку. Я сунул ее [59] в вещевой мешок. Вскоре меня догнал командир отделения. Проходя вместе с ним мимо винной лавки, я заметил, что из большого разбитого чана льется на землю вино. Винный аромат соблазнительно щекотал ноздри. Я было зачерпнул вина черпаком, валявшимся на стойке. Но меня остановил командир отделения:
— Товарищ Армуцзя! Ведь ты — боец Красной армии. Как же ты можешь брать то, что принадлежит населению?
Я опустил руку, но в душе подумал: «Уж очень ты строг, командир! Что случится, если я выпью глоток?»
Вскоре состоялось собрание отделения. На нем выступил командир.
— Я прежде всего хочу отметить, — сказал он, — что в последнее время мы не обращали должного внимания на новых товарищей, недавно пришедших к нам, не оказывали им необходимой помощи. Сегодня товарищ Армуцзя...
Взгляды бойцов всего отделения устремились на меня. Я покраснел и опустил голову.
— Нет, товарищи. Он здесь ни при чем. Виноваты мы, своевременно не оказавшие ему помощь. Он не знал, как надо вести себя бойцу Красной армии. Мы же вовремя не разъяснили ему, в чем состоит национальная политика нашей партии.
Тут настала очередь краснеть старослужащим. Я неловко повернулся, и рюмка, которую я подобрал на дороге, выпала из вещевого мешка и покатилась по земле.
Бойцы удивленно смотрели на нее.
Я думал, что нет ничего постыдного в том, что я поднял эту рюмку. Она все равно затерялась бы в куче мусора. И рассказал товарищам, где взял ее.
— Ты замарал честь бойца Красной армии! — крикнул широкобровый и большеглазый боец. Другие сердито смотрели на меня.
— Тише, товарищи! — снова начал командир отделения. — Товарищ Армуцзя! Наши бойцы всем сердцем, всеми помыслами служат интересам народа. Боец не должен самовольно брать у народа ни одной крошки хлеба, ни одной вещи. Сегодня ты серьезно нарушил дисциплину. Хотя рюмка валялась среди хлама, однако она все же принадлежала не тебе. Разве можно было класть ее в вещевой мешок?! Взгляни на гоминьдановских [60] разбойников: куда бы они ни пришли, везде начинаются грабежи и насилия. Рюмку надо отнести туда, где ты взял ее.
Командир говорил спокойно, дружелюбно. Его глаза время от времени останавливались на мне. Он укоризненно улыбался.
Я слушал и вспоминал оголтелых гоминьдановских разбойников, казнивших, грабивших народ, сжигавших наши дома и имущество. Как не похожа на них Красная армия! С первого же дня своего прихода в город Красная армия освободила из тюрьмы всех заключенных, открыла для населения продовольственные склады. Красная армия защищала интересы народности и и всех братских народов Китая. Постепенно я понял, что был неправ.
Как-то группу бойцов направили за топливом, но достать его не удалось. Тогда политрук, зная, что я являюсь уроженцем здешних мест, послал за дровами меня вместе с командиром нашего отделения. Мы долго ходили, но нигде не нашли ни полена. Наконец в одном дворе мы отыскали три вязанки сухих дров. В доме никого не было. Я быстро связал вязанки в одну и хотел нести дрова к ротной кухне. Но командир отделения велел мне подождать, а сам пошел искать политрука. В душе я был недоволен командиром: люди целый день находились в походе, проголодались, а он, как видно, не торопится. Командир отделения вернулся быстро, вместе с ним пришел политрук. Они принесли три куска хлопчатобумажной материи. Я удивился: для чего это? Командир и политрук взвесили дрова. Затем командир на клочке бумажки написал: «Земляки! Простите нас! Мы — бойцы Красной армии, находясь здесь, не могли запастись топливом, а потому воспользовались тремя вязанками сухих дров, найденными в вашем дворе. Мы взвесили их — оказалось сто двадцать цзиней. Не зная местной цены на дрова, мы оставляем вам три куска материи. 5-я рота 12-го полка 4-й дивизии 1-го корпуса 4-го фронта Красной армии Китая ... мая 1935 года».
Политрук вложил записку в кусок материи. Затем он веревкой связал вместе три куска материи и повесил [61] их над входом в дом с внутренней стороны. Посмотрев снаружи и убедившись, что никто чужой не увидит свертка, политрук ушел. Этот случай запомнился мне на всю жизнь.
На другой день, еще до рассвета, мы выступили в направлении Дашубао. Жители тепло провожали нас. У Дашубао нам предстояло переправиться через реку Дадухэ. Враг уничтожил все лодки на переправе. Всю ночь пришлось с помощью местного населения вязать плоты. А как только наступило утро, части Красной армии начали переправу. На берег вышли тысячи жителей. Глазами, полными слез, они провожали бойцов, крича им вслед:
— Приходите к нам опять!
Наше отделение переправлялось последним. Старики и дети с волнением спрашивали нас:
— Когда вы вернетесь снова?
Трудно было мне, да и другим бойцам, расставаться с этими людьми, встретившими нас с такой теплотой. Многие жители громко плакали.
— До свидания, земляки! — доносилось до нас.
Мы уже вышли на противоположный берег, а жители все не расходились.
— Ско-ре-е возв-ра-щай-тесь! — неслось с того берега.
Мы шли, поминутно оглядываясь. Всем хотелось еще раз посмотреть на дорогих земляков! Вскоре противоположный берег скрылся из виду. [62]