Соль службы

Капитан 3 ранга Петр Денисович Грищенко (ныне капитан 1 ранга в отставке, кандидат военно-морских наук) в годы Великой Отечественной войны (до марта 1943 г.) командовал подводным минным заградителем Краснознаменного Балтийского флота Л-3 («Фрунзевец»). Уже в первый день войны Л-3 вышел на боевую позицию и вскоре произвел минную постановку в районе Клайпеды (Мемеля).

Л-3 было поставлено на вражеских коммуникациях 40 мин. Эти постановки вызывали большое напряжение тральных сил противника.

Больших успехов добился Л-3, действуя в составе третьего эшелона на коммуникациях противника. В конце 1942 г. и начале 1943 г. на минах, поставленных Л-3, продолжали подрываться немецко-фашистские боевые корабли. Под командованием П. Д. Грищенко Л-3 потопил 18 кораблей и транспортов.

Здесь публикуются фрагменты из книги П. Д. Грищенко «Соль службы» (Л., 1979). Кроме этой книги перу П. Д. Грищенко принадлежат книги «Мои друзья-подводники» (Л., 1966) и «На минном заградителе Л-3» (М., 1981). [186]

На меридиане Берлина

Вряд ли кто в западне способен размышлять спокойно. А мы — в западне. Да еще под, самым носом у гитлеровцев.

6 часов утра. Я лежу на койке в своей каюте в беспокойной полудремоте. Напротив меня, на левом борту, в кают-компании сидит за столом военный корреспондент — писатель Зонин. Ему тоже не спится, черкает что-то в блокноте. Сочувствую ему: легко ли «переваривать» сразу столько впечатлений — недавняя наша атака танкера, непостижимый прорыв мощных минных заграждений.

Да еще эта неожиданно свалившаяся на нас беда. Кто сегодня спит на корабле! Нам снова не повезло: лопнула крышка цилиндра правого дизеля, и мы вынуждены лечь на грунт, чтобы сменить ее. После атаки бомбами, которой подверглась наша лодка, многие механизмы полетели. Что делать? Мы бьем фашистов. Они пытаются утопить нас. На войне, как на войне.

Я решил провести ремонт у острова Борнхольм и положил подводную лодку на грунт западнее маяка Рене — на меридиане Берлина. Вот куда занесла нас военная судьба.

К юго-западу от Борнхольма находятся Мекленбургская, Любекская и Кильская бухты. Глубины в них малые, и на подводной лодке здесь не очень-то развернешься, а воевать надо. Иначе — зачем мы здесь?

Л-3 — в центре района, прилегающего к военно-морским базам и центрам судостроительной промышленности Германии. Немецко-фашистское командование создало здесь полигоны боевой подготовки военно-морского флота, сосредоточило немалые силы противолодочной обороны.

Непрерывное движение судов слышится через корпус подводной лодки и без акустической аппаратуры. Но наше место — в стороне от главных фарватеров, лежим в укромной бухте за мысом.

Чтобы сменить крышку цилиндра, надо затратить 15–16 часов.

После погружения не прошло еще часа. От пышущих жаром дизелей температура в отсеке поднялась до 40 градусов, а к крышке цилиндра, с которой надо работать, вовсе не прикоснешься. Люди в отсеке в одних трусах. Времени мало. Ждать нельзя. Все смотрят на командира боевой части Крастелева. Главстаршина мотористов Мочалин дает команду командиру отделения Елюшкину начать работу.

Теснота сковывает все движения. От жары в отсеке людей мучит жажда. Да еще все нужно делать очень тихо, не стучать: [187] ведь мы недалеко от берега и нас могут обнаружить шумопеленгаторными станциями.

На мотористов Воробьева, Еременко и Дмитриенко легла самая трудоемкая и ответственная работа — они заменяют трехсоткилограммовую крышку цилиндра.

Мы с Зониным и Долматовым вошли в отсек, когда Крастелев с Мочалиным обсуждали варианты подъема крышки. Для того чтобы отвернуть анкерные болты, необходимо усилие четырех-пяти человек. Соблюдая осторожность, без стука переставляя огромный ключ с одного болта на другой, нечеловеческим усилием пять моряков постепенно освобождают крышку. Рассчитана каждая секунда.

Боцман Настюхин с командиром отделения рулевых Волынкиным по всем правилам морской практики заводят стальные тросы. Все готово для подъема. Николай Воробьев выбирает слабину на талях, на какую-то долю секунды он своей тяжестью в 80 килограммов виснет на цепи. Чугунная глыба медленно отделяется от цилиндра, поднимаясь на талях кверху, а затем ее осторожно опускают на стальную палубу между дизелями.

Все в отсеке обливаются потом.

— Пожалуй, людям можно отдохнуть. Малый перекур, — обращается Долматов к Михаилу Андронниковичу.

— Курить будем, когда всплывем, а вот попить людям надо, — говорит инженер-механик.

— Служба подводная... — вздыхает Зонин.

— На войне везде тяжело, — говорит боцман.

Спокойный харьковчанин старший матрос Филипп Еременко спрашивает Зонина:

— Почему, товарищ писатель, завод допускает такой брак?

— Если вы, Александр Ильич, не возражаете, — сказал Долматов, — я отвечу на этот вопрос.

Он подошел к Еременко, взял из его рук пустую кружку, не спеша налил из чайника холодной, разбавленной клюквенным экстрактом воды, сделал несколько глотков, погладил свои рыжие усы и начал объяснять, почему лопнула крышка цилиндра.

— Виновата в этом прежде всего обстановка похода, а не завод. Резкая остановка дизеля с полного режима на герметически закрытое положение при высокой температуре образует термический удар, который очень опасен для чугуна в ослабленных местах.

— Лопаются, друже, — объясняет боцман Настюхин, до этого молча разбиравший стропы, — потому что завод испытывает дизели в лаборатории. Там тихо, мирно, на голову не капает, все ходят в белых халатах, как в больнице, а девушки даже с маникюром. [188]

Беседа неожиданно прервалась. Почти у самой лодки какой-то корабль стал на якорь. Слышно даже, как травится якорь-цепь, затем на корабле заработала какая-то помпа.

Дмитрий Жеведь, до этого отдыхавший, немедленно открыл акустическую вахту и сразу доложил:

— Вокруг нас скопилось более пятнадцати кораблей: судя по характеру работы винтов, несколько миноносцев, сторожевиков и тральщиков. Становятся на якорь...

Принимаем все меры предосторожности. Останавливаем даже гирокомпас. Снимаем тяжелые ботинки: нужно до минимума свести всякие шумы. Но работу дизелистов не прекращаем: от них сейчас зависит все...

Через несколько часов мы вырвались из западни. Только почему — западни? Западня была районом наших боевых действий. Л-3 действовала на меридиане Берлина.

Надеяться на безопасность у датского берега не приходилось. Мы уже не раз убеждались, что фашистские военные корабли охраняют свои транспорты по всей Балтике: и в Ботническом заливе, и у территориальных вод Швеции.

Один из таких охраняемых транспортов мы обнаружили на камнях у маяка Богшер, куда он выбросился, спасаясь от атаки советской подводной лодки Щ-406. Приблизительные размеры транспорта мне сообщил в Кронштадте командир «щуки» Евгений Яковлевич Осипов. Когда мы вышли из Финского залива, то специально взяли курс к этому маяку, расположенному у входа в Ботнический залив. Решили заняться там боевой подготовкой — дать практику нашим молодым подводникам, пришедшим на лодку с Ораниенбаумского пятачка, старшим лейтенантам Луганскому и Шелободу. Надо было научить их обнаруживать в перископ цели, определять тоннаж судов, расстояние до них и курсовые углы. Короче, дать возможность каждому из них выйти в атаку по цели, хотя эта цель была неподвижна и не охранялась.

День ушел на учебу, а уже на следующие сутки Леонид Иванович Шелобод, успешно неся первую подводную вахту, обнаружил в перископ конвой из 14 фашистских транспортов под усиленной охраной миноносцев, катеров и самолетов. Вся эта армада двигалась на юг по мелководью, прижимаясь как можно ближе к берегу, где глубины делали невозможным торпедный удар. От атаки пришлось отказаться, и мы поспешили к району, где конвой все же должен был выйти на большие глубины вне территориальных вод Швеции.

Наше терпение было вознаграждено.

Над морем только-только занималось утро. Я брился, когда вахтенный командир Дубинский доложил:

— Конвой обнаружен. Курс сто восемьдесят градусов. Я бросился в центральный пост к перископу. [189]

Обстановка для атаки нелегкая: нужно прорывать две линии охранения конвоя и с близкой дистанции, наверняка, в упор выпустить торпеды.

Волнение моря не превышает двух-трех баллов. Ветер — с берега.

Личный состав занимает свои места по тревоге. Мой помощник Коновалов со штурманом Петровым, вооруженные планшетами, специальными таблицами, логарифмическими линейками, колдуют над картами.

Получая данные от командира, они должны рассчитать и своевременно доложить в рубку, каков боевой курс подводной лодки. На современных подводных лодках все это делает автоматика, и ошибки счисления, свойственные человеку, исключаются. Но у нас таких приборов, увы, не было. Потому Коновалов еще и еще раз перепроверяет расчеты штурмана Петрова.

Внимательно наблюдаю в перископ за конвоем. В середину его выделяется своими размерами большое судно. Зову к перископу помощника штурмана Луганского. До войны он плавая штурманом в торговом флоте и хорошо разбирается во всех типах и классах торговых судов.

— Иван Семенович, что это за посудина? Луганский только на миг прильнул к окуляру:

— Тут и гадать нечего. Танкер. Водоизмещением тысяч пятнадцать.

Опускаю перископ в шахту. Открываю герметическую заслонку на переговорной трубе и передаю в центральный пост для информации всего экипажа:

— Выходим в атаку на сильно охраняемый танкер. Курс цели — сто семьдесят. Скорость — десять узлов.

Акустик доложил, что миноносец быстро приближается к нам. По команде лодка уходит на глубину, нырнув под первую линию охранения. С большой скоростью, шумом и воем гребных винтов над нами проносится корабль, на нем и не подозревают, что разыскиваемый ими враг находится под килем эсминца всего в каких-нибудь 15 метрах.

Не сбавляя хода, Л-3 снова всплывает под перископ. Теперь мы между катерами и миноносцами. Прямо по курсу конвоя — самолет. Он ищет подводные лодки.

Пасмурная погода нам благоприятствует, но перископом приходится пользоваться осторожно — поднимать его всего на несколько секунд. За это время нужно успеть осмотреться. Иногда это не удается. Слышны отдаленные разрывы глубинных бомб. Но эта хитрость гитлеровцев — отпугивать возможного противника — нам давно знакома.

Не меняя глубины, мы проходим вторую линию охранения — линию катеров. Их осадка незначительна, и опасаться таранного удара не приходится. [190]

— Боевой курс — двести семьдесят пять, — докладывает Коновалов.

— Есть, ложиться на курс, — командую рулевому Волынкину.

Электрики Анисимов и Бурдюк на станции электромоторов, получив приказание, уменьшают ход до самого малого.

Л-3 успешно прорвалась через обе линии охранения и теперь находится между транспортами и катерами-охотниками. Голова колонны пересекает наш курс. Дистанция медленно сокращается.

— Аппараты, товсь!

Отчетливо слышен гул работающих винтов. Устанавливаю перископ на пеленг залпа и подымаю его. Носовая часть огромного танкера резко обрисовывается на фоне берега. Вот его нос входит в линзу перископа, темная стена медленно ползет в левую сторону к перекрещенным нитям в центре линзы.

— Аппараты, пли!

Лодка вздрагивает. Передо мной загорается зеленая лампочка — торпеда вышла. Второй толчок — снова зеленая вспышка.

На какую-то долю минуты я забыл об опасности. До боли прижав правый глаз к окуляру, смотрю, как точно идут к цели наши торпеды. В центральном посту Коновалов вместе с Зониным считают секунды: «Ноль пять, ноль шесть... десять... тринадцать...» — взрыва нет.

— Неужели не попали? — кричит Коновалов мне в рубку.

— На таком расстоянии трудно не попасть, — машинально отвечаю ему, не отрываясь от перископа.

В эту секунду огромный столб огня и дыма взметнулся над танкером. В центральном посту слышу крики «Ура». Еще взрыв! Снова «Ура». А море горит. На танкере более 10 тысяч тонн горючего — такой огонь не скоро погаснет!

На лодку ринулись катера. Миноносцы открыли огонь, снаряды падают с недолетом. Слышу над головой характерный свист стравливаемого через рубочный люк воздуха. Все ясно. Выпущенные торпеды — это своего рода балласт, освободившись от которого Л-3 стала всплывать, а боцман и механик почему-то не смогли удержать ее на заданной глубине — и мы показали врагу свою рубку.

— Полный вперед. Срочное погружение!

Анисимов с Бурдюком мгновенно увеличили ход. Настюхин переложил рули на погружение. Подводная лодка, набирая глубину, устремилась к горящему танкеру — к единственному месту, где можно было укрыться от глубинных бомб. Море огня — разлившееся на поверхности горючее — было тем барьером, который отделял нас от вражеских кораблей.

Все же серия из восьми глубинных бомб, сброшенных катерами, чуть не накрыла Л-3 в момент ее ухода на глубину. Нам [191] казалось, что какой-то невероятной силы великан бил по корпусу корабля огромной кувалдой. Часть механизмов подводной лодки вышли из строя. Мы снова в самый ответственный момент остались без гирокомпаса.

Надо было отворачивать от горящего танкера. Нырнуть под него заманчиво: больше шансов оторваться от катеров, но в то же время и опасно: тонущее судно навсегда может похоронить под собою подводную лодку.

— Право на борт!

Взглянув на стеклянную крышку магнитного компаса, я увидел, что она вся запотела, картушки не было видно. Пришлось пустить секундомер и маневрировать вслепую — перекладывать рули через определенное количество времени на определенное количество градусов.

А морские глубины вокруг нас громыхали и рвались... Л-3 стремительно уходила от преследования, и взрывы за ее кормой становились все глуше и глуше.

Я спустился вниз, в центральный пост. Настроение у всех приподнятое. Первая победа!

Но меня настораживает работа во время атаки Крастелева и Настюхина. Оба торопливо оправдываются: первый забыл дать команду на электромоторы увеличить ход, второй запоздал с перекладкой рулей. Обоих выручил командир. Зонин, смеясь, говорит, что победителей не судят. Немного раздосадованный, иду к себе в каюту добриваться...

Проанализировав весь ход атаки, я убедился, что рано мы ушли от маяка Богшер. Не имея достаточной тренировки в залповой стрельбе торпедами, выходить в атаку при таком сильном охранении было рискованно. За тяжелую блокадную зиму люди утратили «чувство подводной лодки», особенно боцман и инженер-механик. А от них многое зависит в послезалповом маневрировании.

Ни один прибор (до появления радиоэлектроники) не мог так своевременно и так точно, как мышцы человека, зафиксировать момент, когда подводная лодка начинает всплывать или погружаться. Это «чувство лифта» не каждому дано, но с годами, при длительной тренировке хороший подводник — а боцман и инженер-механик должны быть такими — приобретает это исключительно ценное свойство.

Достаточно лодке лишь чуточку сдвинуться с заданной глубины, как боцман, стоящий на рулях глубины, уже чувствует ее намерение и немедленно реагирует. И после того как рули уже начали перекладываться, прибор глубины начнет показывать, что следует делать боцману и инженеру-механику.

Мы с Долматовым решили выйти в центральную часть Балтийского моря и там снова заняться боевой подготовкой, но уже более основательно, чем у маяка Богшер. Для отработки залповой стрельбы торпедами на заданной глубине всем нам пришлось [192] потратить драгоценных три дня и напряженно потренироваться. Только после того как в центральном посту Крастелев, Настюхин, Волынкин и Вальцев были готовы к обеспечению любого маневрирования подводной лодки, а Сидоров, Мишин и Еремеев во главе с Дубинским — к приготовлению стрельбы залпом из шести торпед, мы взяли курс к Померанской бухте на свою позицию.

Когда мы подошли к проливу между мысом Сандхаммарен (Швеция) и датским островом Борнхольм шириной около 20 миль, убедились, что пролив сильно минирован: шведами — у своего побережья, а немцами — у датского. В средней части пролива мы наблюдали довольно оживленное судоходство шведов и немцев, но строго по определенному фарватеру.

После тщательной разведки форсируем пролив и выходим к немецкому острову Рюген. Обилие маяков в этом районе, высокие берега Борнхольма и очень приметный мыс Аркона на Рюгене позволяют нам хорошо ориентироваться.

Плавать на глубинах, близких к грунту, здесь нельзя — много затонувших судов. Но что делать? Для наших подводных лодок это весьма перспективный район. Здесь сосредоточены наиболее важные коммуникации противника.

Имея указание до постановки мин в торпедные атаки не выходить, мы стали наблюдать за путями движения вражеских судов, чтобы в наиболее выгодных местах поставить мины. Были установлены два узла пересечения транспортных линий противника. Особую ценность для врага представляло паромное сообщение, с помощью которого осуществлялась через Швецию железнодорожная связь между Германией и оккупированной ею Норвегией.

Доложили об этом командованию радиограммой. Чтобы лодка не была обнаружена гитлеровской радиоразведкой, мы вышли на время связи из этого района, потратив на это более двух суток. Спустя полтора месяца, вслед за нами, пользуясь нашими данными, в район Померанской бухты, которая считалась противником недоступной для советских подводников, пришла наша подводная лодка Д-2. Мне хорошо была знакома эта лодка типа «Декабрист», так же как и ее командир Роман Владимирович Линденберг. Высокий, худощавый, подтянутый, он отличался всегда собранностью и сдержанностью. Это был умный, находчивый и зрелый подводник. Меня всегда восхищала его тактическая сметка, в любых условиях обстановку он оценивал быстро, на лету и действовал грамотно и решительно. Обнаружив конвой из двух паромов в охранении миноносцев и катеров, командир Д-2 провел блестящую атаку — уничтожил торпедами оба парома, перевозившие войска норвежского легиона на восточный фронт. Этот смелый удар вызвал замешательство в стане врага. Движение транспортов к западу от Борнхольма было прервано на несколько дней. [193]

Постановка мин заняла у нас почти целые сутки. Чтобы не дать врагу возможности вытралить все мины сразу, как только на них подорвется первый корабль, я решил использовать «метод треугольника» со сторонами в пять, шесть и семь миль. Такие расстояния между банками создавали впечатление большой минной опасности, и в то же время это давало возможность тем нашим лодкам, которые придут сюда позже, вести боевые действия, не опасаясь подорваться на собственных минах.

Только после войны, спустя много лет, когда наши и противника карты, кальки, приказы и отчеты были рассекречены перенесены из сейфов на полки архивов, стало известно, что на поставленных нами минах подорвались и затонули два вражеских транспорта, груженные никелевой рудой, и одна подводная лодка. Враг умел скрывать свои потери. Да, бывают победы, о которых узнаешь только после войны.

В ту же ночь, после постановки мин, мы занялись поиском целей для торпедных атак. И вот из-за неисправности дизеля вынуждены были лечь на грунт у датского берега.

В первом отсеке шла перезарядка торпедных аппаратов. Мичман Сидоров и торпедисты Петр Мишин, Павел Еремеев, Владимир Молочков, испытавшие первую радость боевого успеха — потопление танкера, готовили для врага очередные «подарки» — торпеды. Мощные стальные сигары более семи метров длиной и около полуметра в диаметре лежали на специальных стеллажах.

Приготовление торпеды к выстрелу требует много сил, времени и, главное, — умения. Малейший недосмотр, неточная регулировка прибора глубины или гироскопа, удерживающего торпеду на курсе, может привести к тому, что торпеды пройдут мимо цели. А случались в море ситуации и пострашнее.

В американском подводном флоте во время войны с Японией были случаи, когда из-за неточного выполнения инструкции торпеды шли вначале на цель, а затем резко поворачивали на обратный курс к подводной лодке и... наступал трагический финал.

Мы с Долматовым и Зониным зашли в первый отсек, когда мичман Сидоров держал в правой руке первичный детонатор в медной оболочке величиной с авторучку, намереваясь вставить его в запальный стакан. В эту минуту нервы у Сидорова были на пределе — жизнь корабля находилась в его руках. Капсюль чуть звенел о запальный стакан — мичман нервничал.

— Отставить детонатор, — скомандовал я.

Чтобы разрядить обстановку и дать Сидорову время успокоиться, мы подошли к торпедным аппаратам, стали проверять приборы: манометры, указатели, клапаны, рычаги и валики автоблокировки.

— Сколько торпедных аппаратов зарядили? — спросил Долматов командира боевой части Дубинского. [194]

— Остался еще один, — ответил он.

Заметив, что Сидоров успокоился и вставил инерционный ударник в торпеду, Зонин подошел к ней поближе.

— Сергей Иванович, а детонатор где?

— Все в порядке, Александр Ильич, — сказал Сидоров и, поглаживая рукой гнездо, куда он вставил ударник, добавил: — Теперь фашистским гадам несдобровать, все вложил: и детонатор, и злость.

На корпусе торпеды кто-то сделал надпись: «Фашистам от ленинградцев». Долматов спросил Еремеева:

— Это ваша работа, редактор газеты?

— Так точно, товарищ комиссар, — ответил он. — Другого способа разговаривать с фашистами не имеем.

Делать такие надписи вошло в обычай не только у нас на корабле. Матросы пишут на торпедах, на снарядах названия городов, где они родились и выросли и где сейчас хозяйничают — пусть временно — фашисты.

Филипп Еременко звонит по телефону из дизельного отсека мичману Сидорову, просит не забыть:

— Хотя одну торпеду за Харькив, а як е лышня, то и две.

Скромный и трудолюбивый Алексей Дмитриенко, не решаясь звонить, просит у своего командира отделения Аркадия Елюшкина посодействовать ему — пустить одну торпеду за его родное Запорожье.

Болью в сердце наших бойцов отдаются поражения и потери. Горькие вести из дому влияют на настроение, и тут наша задача — рассеять грустные мысли людей, воодушевить их, укрепить силу духа.

Работа в отсеках заканчивалась. Надо было торопиться. Лежать на грунте становилось небезопасно. Ветер развел большую волну, и корпус подлодки начало бить о песчаный грунт. Это могло повредить одну из топливных цистерн и демаскировать нас масляными пятнами.

Во втором отсеке акустик Дмитрий Жеведь нес свою вахту, внимательно следя за вражескими кораблями, стоявшими на якоре. Он доложил, что шесть тральщиков снялись с якоря и скрылись за мысом. Внизу, под жилой палубой, в аккумуляторном помещении электрики Владимир Бондарев и Борис Дядькин наводят порядок на батарейных элементах. На камбузе неразлучные кок Павел Киселев и вестовой Илья Ермолаев готовят вкусный ужин. Зонин остался в жилом отсеке. Хотя он и бодрился, но возраст, непривычка к подводному плаванию сказывались: только длительное дыхание загрязненным воздухом чего стоит! Зонин хорошо держался, но все заботились, чтобы он больше отдыхал.

Мы с Долматовым продолжали обход лодки. В центральном посту нес вахту Коновалов. Тут же вели работы Михаил Вальцев и Николай Миронов: в артиллерийском погребе они завинчивали [195] гайки у ослабевших сальников и горловин — следствие недавних атак подводной лодки глубинными бомбами.

Константин Настюхин со старшиной электриков Михаилом Таратоновым регулировали блок электрического управления рулями. Василий Чупраков и Василий Титков в своей крохотной радиорубке готовились к выходу на связь с Кронштадтом. В четвертом отсеке Борис Дядькин замерял плотность электролита в аккумуляторах, изоляцию кабельной сети, процентное содержание водорода. Это очень опасный и коварный газ: достаточно искры в электрическом выключателе — и скопившийся в отсеке водород из аккумуляторной батареи при определенной концентрации взорвется не хуже глубинной бомбы.

Павел Беляков, пользуясь тем, что гирокомпас остановлен, колается в его сложной и на первый взгляд страшно запутанной схеме, ищет неисправности.

Люди очень устали. Воздух в отсеке тяжелый, спертый. Процентное содержание кислорода в нем понизилось, а углекислого газа — возросло. Дыхание у всех стало учащенным.

В дизельном отсеке наконец поставлена на место новая крышка цилиндра.

— На карандаш! — командует старшина Мочалин хозяину машины Аркадию Елюшкину.

«Карандашом» мотористы почему-то называют крепежный ключ длиной больше метра. Закрепляются анкерные болты. &след за этим устанавливается на место вся необходимая арматура.

Крастелев со своим помощником Шевяковым тщательно проверяют ходовые станции главных электромоторов. Даются последние указания Афанасию Бурдюку и Григорию Тимошенко: согласовать машинные телеграфы, замерить изоляцию главных электромоторов. Спустившись в трюм, инженер-механик убеждается в исправности линии вала.

Ею заведовал скромный моторист Иван Сагань. Обслуживать линию, проходящую в самой кромке лодки, в тесном и холодном трюме, очень тяжело, но Сагань считал это главной боевой задачей. Ведь стоит недосмотреть за упорным подшипником, как подлодка будет лишена хода, а это равнозначно гибели корабля.

Сагань — единственный матрос на корабле, который был моложе нашего доктора. С почти детским, всегда улыбающимся личиком, серыми глазами, светловолосый Иван Сагань уже успел узнать, что такое война. Он отважно дрался с фашистами на сухопутных подступах к Ленинграду, был ранен, выздоровел и прямо из госпиталя пришел к нам на корабль.

Пришел в самое тяжелое время — в дни суровой блокадной зимы. На корабле шел ремонт. Дали новичку в заведование линию вала. Аркадий Елюшкин тогда сказал ему: [196]

— К лету, когда подводная лодка пойдет в боевой поход, ты, Иван, должен стать настоящим подводником.

— Есть, стать настоящим подводником, — ответил Сагань и с головой ушел в работу.

Предстояло в несколько месяцев изучить корабль, овладеть специальностью моториста. С железным упорством он преодолевал трудности. На что в обычных условиях требовались недели и месяцы, Сагань тратил дни. Ремонтировал механизмы наравне со всеми, а когда его товарищи — Алексей Дмитриенко, Иван Синицын, Филипп Еременко — шли отдыхать, он брался за чертежи и учебники, ходил по отсекам, спускался в трюмы.

Но вот пришла боевая страда, и сейчас он в трюме, в самой нижней и дальней части корабля — у киля, спокойно заменяет отработанное масло в подшипниках. Здесь чистота и порядок. Трудолюбие, образцовое несение службы, дисциплинированность комсомольца Ивана Саганя известны всему экипажу.

Недаром на лодке говорили: «Работать, быть исполнительным, как комсомолец Сагань».

Шторм наверху усилился, лодку заметно качало и по-прежнему ударяло о грунт. Мы сидели в кают-компании, заканчивали ужин, когда услышали, как снимаются с якоря остальные корабли эскадры. Штурман Петров насчитал на слух восемь кораблей. Один из них, двухвинтовый, — видимо, эсминец — прошел малым ходом точно над Л-3 и еще больше ее раскачал.

Объявили боевую тревогу. Шумы винтов постепенно затихали. Эскадра уходила на север. Очевидно, не выдержав свежей погоды на незащищенной от ветра стоянке, корабли возвращались в главную базу.

Еще на пути к своей позиции мы проходили мимо этой базы. Здесь несли усиленный дозор сторожевики и миноносцы, катера-охотники и самолеты. Один из миноносцев, обнаружив Л-3 гидроакустикой, увязался за нами и с группой катеров более двух суток неотступно преследовал. Всевозможными маневрами нам тогда с трудом удалось от них оторваться. Но, как говорится, нет худа без добра. Уходя от назойливых преследователей, мы на много миль отклонились от своего пути и попали в район встреч вражеских конвоев.

Коновалов нанес на карту эту точку рандеву. Было решено на обратном пути заглянуть сюда: использовать место как запасную позицию.

...Когда Л-3 всплыла под перископ, то вражеские корабли были уже далеко на горизонте. Море штормило, перископ все время заливало волной, но боцман с инженером-механиком каким-то непостижимым образом умудрялись удерживать Л-3 на заданной глубине до темноты.

И вот ночь. Долгожданный момент всплытия наступил. Ветер гонит семибалльные волны, которые накрывают лодку вместе с рубкой. Держать корабль на нужном курсе трудно. Шахту притока [197] воздуха к дизелям постоянно заливает, вода с ревом стекает по широким трубам в трюмы отсеков. Безостановочно работают помпы, выбрасывая ее за борт.

Нам нужно четыре-пять часов темного времени, чтобы зарядить батарею, провентилировать отсеки, связаться по радио с Кронштадтом: донести о своих действиях, узнать сводку Совинформбюро, а затем подойти к острову Рюген, чтобы занять там выгодную позицию для атаки кораблей при выходе их из военно-морской базы Засниц.

Балтика в это время года капризна. К рассвету, когда нам нужно было уходить под воду, шторм утих. Море успокоилось: оно словно отдыхало, набиралось сил.

Лунные блики разливаются по морской глади, а над подводной лодкой бесконечный простор, усеянный звездами. Но нам пока не нужны ни близнецы Кастор и Поллукс, ни созвездие Ориона, самое яркое и красивое созвездие в Северном полушарии... Штурман определяет местонахождение корабля по маякам. Это проще, быстрее и значительно точнее, чем по звездам.

В южной части Балтики луна, «фонарь земного шара», светит так ярко, что в три часа ночи видимость на море, в особенности в сторону луны, на юг, доходит до пяти миль.

Атакуя противника из-под воды днем, в штилевую погоду, трудно было рассчитывать на успех.

Стрельба торпедами из-под воды велась в те годы с помощью сжатого воздуха. Поэтому в точке залпа из аппаратов вместе торпедами вырывался большой воздушный пузырь, демаскирующий подводную лодку. Кроме того, в торпеде, идущей на цель, отработанные газы машины в 300 лошадиных сил оставляли позади себя заметный след в виде пенистой дорожки. На «Фрунзевце» не было системы беспузырной стрельбы и бесследных торпед. Это давало возможность врагу при хорошо поставленном наблюдении вовремя отвернуть от наших торпед, а кораблям охранения облегчало атаку подводной лодки.

Чтобы избежать всего этого, мы решили атаковать в ночное время из надводного положения. Риск? Да. Связанный к тому же с большим напряжением нервов, особенно у тех, кто находится на мостике подводной лодки.

В подводной атаке почти всегда все ясно: обнаружил дым или мачты корабля на горизонте — даешь команду «Торпедная атака», ложишься на курс сближения с целью, рассчитываешь по таблицам, когда надо лечь на боевой курс, и ждешь прихода цели на пеленг. Изредка поднимай перископ для замера расстояния да не забывай дать команду, какие номера торпедных аппаратов приготовить. А то случалось, что командир подводной лодки приказывает: «Аппараты, пли!», а ему в ответ: «Какие аппараты? Носовые или кормовые?» Пока выясняют да согласовывают, цель уже прошла пеленг залпа. [198]

Атака ночью из надводного положения, да еще в районе сильной противолодочной обороны, более сложна и рискованна. Стоишь на мостике и прикидываешь в уме, как лучше проводить поиск и где. Не хочется приближаться к берегу: лодку могут обнаружить береговые радиолокационные или гидроакустические станции, и тогда противолодочные силы легко могут ее уничтожить.

Когда цель обнаружена, то не знаешь, что это за корабль, пока не сблизишься с ним на расстояние залпа. Если это миноносец, то своим артиллерийским огнем, пока идет к нему наша торпеда, он сможет повредить нам прочный корпус лодки и лишить нас возможности погружаться. А это в условиях войны на Балтике — гибель...

Яркий свет луны облегчал нам поиск. Но атаковать корабли оказалось все же очень сложно. Как только мы сближались с ними на расстояние 35–40 кабельтовых, фашисты обнаруживали подводную лодку, транспорты выключали ходовые огни, резко сворачивали с курса и на полном ходу скрывались в темноте. Корабли охранения в это время открывали артиллерийский огонь и отсекали нас от цели.

За три ночи мы имели несколько таких встреч с врагом и каждый раз вынуждены были срочно уходить под воду. От невиданного напряжения люди неимоверно уставали. Иной раз удавалось довести атаку до команды «Аппараты, товсь», и вдруг вражеский корабль, идя зигзагом, поворачивал на новый курс. Тогда приходилось посылать в первый отсек к Дубинскому специального посыльного, чтобы передать команду «Отставить товсь». Использовать в этот момент приборы управления торпедной стрельбой было нельзя. Люди до предела напряжены и ждут, сосредоточив все внимание на стрелках приборов. Достаточно легкого щелчка или звонка на этих приборах, как кнопка залпа будет нажата и торпеды понесутся в пустоту...

Мы не теряли надежды на сближение с врагом хотя бы на расстояние 5–6 кабельтовых.

Терпение наше было вознаграждено в ночь на 29 августа.

Около 23 часов при сильной облачности, когда луна только изредка появлялась в просветах туч, мы обнаружили конвой, шедший на юг — в Германию. На этот раз удалось занять позицию залпа так близко, что отвернуть от наших торпед в момент команды «Товсь» гитлеровцы уже не могли.

Залп из четырех торпед накрыл колонну транспортов. Стоя на мостике, мы наблюдали, как два огромных, низко сидевших в воде транспорта почти одновременно были как бы приподняты кверху взрывами, а затем с грохотом, треском, и пламенем рухнули в воду... На поверхности плавали доски, пустые шлюпки раскачивались на небольшой волне.

Не ожидая, когда нас начнут преследовать силы противолодочной обороны, мы срочно погрузились под воду и взяли [199] курс на север. Глубинные бомбы рвались где-то в стороне. Сторожевые корабли явно нас не видели и в темноте вели беспорядочное бомбометание.

Говорю помощнику:

— Можно заняться перезарядкой торпедных аппаратов. Ложитесь на курс в точку, где вы пометили место встречи конвоев. Радист Титков принял сводку Совинформбюро. На юге надшей Родины не стихают ожесточенные бои. Грозная опасность нависла над Сталинградом. От нашего командования по-прежнему нет никаких радиограмм.

Ждать вражеского конвоя в районе, куда мы пришли, пришлось недолго. На следующий день старший лейтенант Луганский, стоявший на вахте, обнаружил в перископ дым и объявил боевую тревогу.

Быстро поднимаюсь в боевую рубку. Море снова штормит. На горизонте едва заметные дымовые точки. Внимательно всматриваюсь в перископ и вдруг совсем близко вижу миноносец, идущий курсом на юг.

Большие накаты волн не дают боцману возможности точно держать глубину. Словно какая-то неведомая сила все время стремится выбросить Л-3 на поверхность. Крастелев распорядился принять дополнительно в среднюю цистерну три тонны воды. Торпедисты готовят залп из двух торпед. В такую погоду миноносец вряд ли сможет нас атаковать, его бросает с борта на борт, но он мешает нам выйти в атаку на транспорты. Надо его уничтожить!

Полным ходом идем прямо на миноносец. Волны заливают перископ.

— Аппараты, товсь! Напряжение достигает предела.

— Аппараты, пли!

Торпеды вонзаются в кипящее море.

— Ноль раз, ноль два... ноль девять, десять, одиннадцать...

Взрыв, за ним — другой. Л-3 уходит на глубину.

Убедившись, что нас не бомбят, спешим скорее всплыть под перископ, чтобы не пропустить колонну транспортов. Миноносца на поверхности уже нет. Пока Крастелев выравнивает дифферент и приводит лодку к нормальной плавучести, мы с Волынкиным отворачиваем от расчетного боевого курса на десять градусов, чтобы не оттягивать по времени момент залпа.

Когда Л-3 снова вышла на перископную глубину, то первый транспорт оказался за пределами курса атаки — ему повезло. Но вслед за ним идут еще три — наш поворот на десять градусов оказался для двух из них роковым.

Залп из четырех торпед был так же удачен, как и предыдущий.

От взрыва всех четырех торпед образовалась водяная стена. Такое впечатление, будто море взметнуло к небу. Гром прокатился [200] над волнами. Взрывы торпед слились в единый гул... Поднялся сноп огня — голубой, желтый, красный. Небо скрылось за этим страшным фейерверком.

Темные тени взлетели над пламенем, а затем упали, поднимая фонтаны воды. Это обломки мачт, мостика, труб... Я не отрываю глаз от перископа. Мне кажется, будто смотрю в раскаленную бездну.

...В отсеках тишина. Слышен только гул машин да голос Коновалова, отдающего приказания, ответы трюмных машинистов, выравнивающих подводный корабль на ровный киль.

Как никогда до сего времени, чувствую огромное сплочение всего экипажа. Люди молча выполняют свои обязанности. Они не видят дневного света, ни цели, которую они атакуют. Но от каждого из них зависит успех атаки.

— Лево руля, курс сорок пять, — даю команду Волынкину.

Наша задача выполнена. Мины поставлены, торпеды выпущены точно по врагу. Радиограмма командования приказывает возвращаться в базу.

— Отбой боевой тревоги, очередной смене заступить на ходовую вахту.

...Перед тем как начать форсирование Финского залива, мы получили сообщение командования о новых антенных и донных минах, поставленных противником на меридиане Хельсинки — Порккала — Удд, на Гогландском рубеже и в Нарвском заливе. Нам рекомендовали маршрут севернее Гогланда. Мы должны были с ненадежно работающим гирокомпасом попасть в узкий проход шириной не более мили. Почти год тому назад Л-3 была на позиции у этой узкости и была готова встретить эскадру противника. Как ни заманчив был этот чистый от мин путь, но, получив жестокий урок в те минуты, когда мы сидели на мели (что значит плавать с неисправным компасом!), мы все же решили идти к югу от Гогланда.

— Хотя и здесь полно катеров, мин и сетей, зато глубины такие, что есть где укрыться, — утешал и себя, и нас Долматов.

К самому опасному месту подошли 8 сентября.

Из радиограммы командования было известно, что неделю тому назад подводная лодка Щ-323 подорвалась на донной мине к югу от Гогланда и только благодаря умелым действиям, мужеству и хладнокровию командира капитана 2 ранга Андронова и всего экипажа «щука» все же вернулась на остров Лавенсари.

В эти последние дни похода Сидоров записал в своем дневнике:

«7 сентября. Надводный ход. До 4 часов заряжаемся. Погрузились, легли на грунт, глубина 51 м.... Командир и комиссар принимают решение, каким курсом идти к Лавенсари. В 12 часов под перископом идем к острову Родшер... В 17 часов проходим у южного Гогланда. В 21 час идем на глубине... под килем [201] 15 м, проходим под минным полем, готовность № 1, слышно, как трутся минрепы по борту лодки...

8 сентября. Проходим меридиан острова Гогланд на глубине... В 0.45 над нами взорвались две антенные мины. В 2 часа легли на курс 92° к Лавенсари. Пустили регенерацию, в 3 часа объявили готовность № 2. Команда обедает, идем на глубине 40 м. В 10 часов легли на грунт у о. Лавенсари. В 17 часов провел заседание партбюро, приняли в кандидаты партии Луганского, Тимошенко и Жеведя. В 20 часов всплыли. Нас встретили два катера «МО». Немного прошли вперед и снова легли на грунт... Всплыли в 22 часа. Нас встретили два тральщика. Дали ход и пошли к пирсу.

9 сентября. В 1.30 подошли к пирсу. На лодку пришел командир дивизиона капитан 2 ранга Полещук. При швартовке к пирсу намотали трос на правый винт. До 5 часов работали по очистке винта. Опускались в приборе ИСМ (индивидуально-спасательная маска).

Вальцев снял всего один оборот троса вокруг винта. После Вальцева делал попытку спуститься Миронов. Опустился Мочалин. Как он говорит, швартов размотал, но его закусило между винтом и дейдвудом. Вытянуть удалось с помощью кормового шпиля. В 18 часов командир лодки собрал личный состав в первом отсеке, рассказал о последнем этапе перехода Лавенсари — Кронштадт... В 22 часа дали надводный ход и пошли в сопровождении тральщиков и катеров в Кронштадт».

Треклятый трос! Только его нам и не хватало... Может быть, какой-нибудь корабль, в спешке отходя от пирса, где глубина всего пять метров, утерял стальной трос, и мы при подходе зацепили его себе на винт? Да так зацепили, что всю ночь провозились и с трудом от него избавились благодаря смелому и находчивому Мочалину. Второй раз за короткое время он выручил наш корабль из беды.

Кем он был до службы на флоте? Короткие, сухие анкетные записи: москвич, металлист, метростроевец. Типичный путь комсомольца тридцатых годов.

Шел по этой дороге и Александр Мочалин. Так он оказался в Военно-Морском Флоте на Балтике мотористом на подводной лодке. Это было в 1937 году.

От ученика до главстаршины группы мотористов — длинный и крутой путь, каждая ступенька которого давалась нелегко. Но разве существуют иные, легкие пути к ратному мастерству и подвигу? Для меня Мочалин — олицетворение моряка. Со способностью к самоотречению, с готовностью всегда прийти на помощь и заслонить собой беду, если она угрожает товарищам. Сильный, волевой человек. Широкие плечи и крепко посаженная голова. Умные карие глаза.

Короткое мочалинское «есть!» звучит не как «будет выполнено», а как «сделано». Не было случая, чтобы его слова [202] оказались необязательными. В этом сила Мочалина. Это объясняет выбор, который сделал командир боевой части в июне 41-го, когда надо было идти исправлять горизонтальные рули в открытом море.

— Пойдете со мной? — спросил тогда Крастелев.

— Есть, идти в цистерну!

— Готовьтесь.

— Есть!

Когда привод был исправлен, Крастелев сказал:

— Если бы на войне все так бесстрашно и быстро работали.

— Есть, так работать! — ответил Мочалин.

Это «есть!» прозвучало и сейчас, на Лавенсари, когда ни Вальцев, ни Миронов ничего не могли сделать со стометровым стальным тросом, намотавшимся на винт. Лишиться винта и идти в Кронштадт под одной машиной 60 миль — на это решиться мы не могли.

Возня с тросом длилась всю ночь и не дала нам возможности зарядить батарею, а за трое суток подводного перехода она сильно разрядилась. Люди устали от непрерывного кислородного голодания, нервного напряжения, которому подвергались в течение месяца — каждый день, час, минуту. Ведь за время этого похода мы прошли почти полторы тысячи миль под водой, 78 раз пересекали линии минных заграждений, на пяти из них подрывались, вражеские корабли сбросили на наши головы более 200 глубинных бомб. И все же всем смертям назло мы вернулись в родной Кронштадт, увеличив счет потопленных транспортов и кораблей противника с трех до двенадцати. Ради такого успеха стоило идти на риск!

И вот она — последняя запись Сидорова о немыслимом том походе:

«10 сентября. В 5.00 пришли на Большой Кронштадтский рейд, стали на якорь. В 6.00 снялись с якоря и пошли к пирсу в Купеческую гавань. В 6.30 подошли к пирсу. Нас встретили члены Военного совета Краснознаменного Балтийского флота и председатель Ленгорисполкома. На пирсе больше 500 человек...»

Итак, мы в Кронштадте.

Поданы сходни. Мой короткий рапорт командующему флотом адмиралу В. Ф. Трибуцу. Крепкие рукопожатия. По русскому обычаю он обнимает и целует меня, вслед за ним я в объятиях Петра Сергеевича Попкова. Встречающие вручают цветы. Щелкают аппараты фотографов.

Члены Военного совета переходят с пирса на подводную лодку. Адмирал Трибуц здоровается с выстроенным на верхней палубе личным составом, затем поднимается на мостик и обращается к экипажу и собравшимся с короткой речью. Затем экипаж сходит на берег, и со всех сторон тянутся к нам руки друзей... [203]