На боевом курсе

Герой Советского Союза (1942 г.) капитан-лейтенант Валентин Георгиевич Стариков (в 1972 г. ушел в запас в звании вице-адмирала) с первых дней Великой Отечественной войны и до апреля 1943 г. командовал подводной лодкой М-171. Уже к апрелю 1942 г., когда подводная лодка под его командованием была преобразована в гвардейскую, на боевом счету ее героического экипажа было 11 потопленных кораблей и транспортов противника.

Решительность, смелость и боевое мастерство В. Г. Старикова нашли яркое проявление во многих атаках М-171. Но особую память оставило его решение прорваться в подводном положении в гавань Линахамари (фьорд Пстсамовуоно) для удара по находившимся там вражеским транспортам.

После М-171 В. Г. Стариков командовал подводной лодкой К-1.

Ниже публикуются фрагменты из книги В. Г. Старикова «На боевом курсе» (М., 1952). Помимо этой книги В. Г. Стариков написал книги «Четыре похода» (М., 1953), «Не славы ради» (Пермь, 1961), «На грани жизни и смерти» (Ижевск, 1972). [68]

Прорыв в Петсамо

Холодные лучи сентябрьского солнца пробивались из-за горизонта и, скользя по низким темным облакам, окрашивали их в оранжевый и бурый цвета. Тени стали длиннее и гуще.

Я только что позвонил по телефону дежурному соединения подводных лодок и доложил, что мы готовы к выходу в море. В ответ последовало приказание не выходить, пока не вернется другая подводная лодка (речь идет об М-174, первой проникшей в Линахамари в августе 1942 г., второй сюда прорвалась М-172).

Ночью была получена радиограмма, в которой командир лодки доносил об израсходовании боеприпаса. Ему разрешили оставить позицию и возвратиться в базу. Сейчас, по данным наблюдательных постов, лодка находилась на подходе к базе.

Мы ждали лодку с большим нетерпением: командир должен был сообщить обстановку в том самом районе, в который нам предстояло идти на своем корабле.

Матросы в ватной одежде, в сапогах или валенках, обшитых кожей, сидели на скамейках вокруг железного ведра с песком для окурков и курили махорку. Друзья с других лодок вышли проводить наш экипаж. Некоторые матросы парами прогуливались по пирсу. Каждый из них, уходя в море, оставлял своему другу всякого рода поручения. Один просил отправить родным заказное письмо, другой — переслать матери деньги.

Ко мне подошел комиссар нашего подразделения. Уточнив, правильно ли усвоена боевая задача, он стал расспрашивать о людях, их настроениях. Я вскоре почувствовал, что ему хочется проверить, насколько хорошо командир корабля знает свой экипаж, помочь мне советом, если я в чем-нибудь ошибался. Он отлично знал экипаж лодки.

Разговор был прерван — из-за мыса показалась подводная лодка. И сразу же прибыло командование соединения, сопровождавшее начальника штаба флота.

Два орудийных выстрела один за другими раскатисто прогремели в гавани, стесненной высокими берегами. Эхо гулко прокатилось в горах. Два выстрела означали, что лодкой потоплено два транспорта противника. Каждая подводная лодка, возвращаясь с моря, орудийными выстрелами салютовала всему флоту о своих победах.

Еще в первые дни войны одна из наших больших лодок К-2 под командованием капитана 3 ранга Уткина потопила артиллерийским огнем немецкий транспорт, который после пяти прямых попаданий затонул. Возвращаясь в базу, Уткин решил возвестить о своем успехе холостым орудийным выстрелом. [69]

С тех пор это стало традицией подводников Северного флота.

Подводная лодка ошвартовалась. Командир лодки Егоров вышел на пирс и коротко доложил командованию о результатах похода. Приняв поздравления, он подошел ко мне, так как знал, что мы идем сейчас на ту же самую позицию.

— Дай закурить, — были его первые слова после того, как мы с ним крепко, по-приятельски обнялись и я искренне поздравил его с боевым успехом.

— Как там обстоят дела? — спросил я, протягивая ему папиросу.

Мы закурили. Глубоко затянувшись, Егоров начал рассказывать:

— Двое суток назад мы получили радиограмму, что на подходе к Петсамо нашей авиацией обнаружены три транспорта в охранении сторожевых катеров и тральщиков. Встретить конвой у входа в бухту мы явно не успевали. Оставалось одно — любой ценой прорваться в Петсамо.

Мы прошли в бухту и обнаружили там все три транспорта. Выпустили две торпеды одна за другой. Нас заметили. Береговые батареи открыли огонь, за нами гонялись катера, бомбили отчаянно. Но, как видишь, все обошлось... Тебе советую наш поход учесть и все как следует продумать, прежде чем туда заглядывать... Уклониться от преследования там очень трудно.

— Да, — согласился я, — это рискованное предприятие. К нам подошел капитан 2 ранга Виноградов. Мы встали с торпедной тележки и вытянулись по команде «Смирно».

— Все ли вам ясно? — спросил меня командир соединения. Я ответил, что все ясно, и попросил разрешения на выход. Он отозвал меня в сторону и сказал:

— Если думаете прорываться в Петсамо, не делайте этого сразу, а подождите дней пять, потом, может быть, это будет кстати. Дайте противнику успокоиться, он ослабит свою противолодочную оборону, тогда и можете рискнуть, если найдете нужным.

— Есть, ваши замечания будут учтены, — сказал я. Пожав мне крепко руку, он добавил:

— До скорого...

— До скорого, — ответил я и, четко повернувшись, направился к сходням.

...Мы отходили от пирса. Солнце скрывалось за сопками. Черная тень, падающая от причала, удалялась все дальше и дальше, теряясь на общем фоне затемненного берега. Видимость из-за сплошной облачности была неважная, но достаточная для того, чтобы ориентироваться по затемненным створным огням, казалось, они были последними провожатыми и долго еще смотрели нам вслед, но скоро и они исчезли, точно растворившись во мраке ночи. [70]

Пагода свежала. На мостике стало холодно и сыро. Брызги то и дело обдавали голову, плечи. Качка с каждым часом усиливалась. Когда прошли последнюю линию дозора, я проинструктировал вахту и спустился вниз к штурманскому столу, на котором лежала навигационная карта с проложенными на ней курсами, уверенный в том, что все на своих местах и каждый матрос знает свои обязанности.

К тому времени я уже хорошо усвоил важную обязанность командира — он должен быть с людьми экипажа не только в море, но и при стоянке в базе, ему необходимо изучать их настроение и наблюдать за тем, как они относятся к делу, как выполняют свой воинский долг.

Если командир не знает своих людей, у него нет уверенности в том, что каждая отданная им команда и приказание будут быстро поняты и правильно выполнены.

Командиру должны быть известны все слабые и сильные стороны каждого офицера, старшины, матроса. Он знает, кого можно послать на палубу ночью во время сильного шторма, кому поручить закрепление листа, оторвавшегося в надстройке, кто сможет обрезать конец оборвавшейся антенны, которая тянется за кормой, угрожая намотаться на работающий винт и тем самым лишить корабль хода; он знает, если на вахте стоит новичок, способный растеряться при внезапной перемене обстановки, командиру отдыхать надо только «одним глазком».

...За вечерним чаем мы обменялись мнениями о походе только что вернувшейся лодки.

— Товарищ командир! Мы пойдем в Петсамо? — как бы невзначай спросил меня Смычков.

— Не знаю, — ответил я. — А что? — и внимательно посмотрел на него, стараясь по выражению лица уловить, почему юн задал такой вопрос. Мне не приходилось ни на один миг сомневаться в высоких боевых качествах Смычкова, но все же интересно, отчего вдруг у него возник этот вопрос.

— Я думаю, наш экипаж подготовлен к такому делу не хуже других, — заявил Щекин. — Но никто не станет рисковать кораблем и людьми во имя спортивного интереса. Пойдем, если в этом возникнет необходимость.

— Алексей Семенович безусловно прав, — согласился я. — Нельзя так ставить вопрос: пойдем мы в Петсамо или не пойдем. Все будет зависеть от обстоятельств.

— Согласен, — примирительным тоном сказал Смычков и добавил: — А мне бы очень хотелось побывать там.

Это было сказано просто, искренне, чистосердечно.

Четверо суток пребывания на позиции не принесли никаких результатов. Беспрерывный поиск у берегов противника был бесплоден. Будто все кругом вымерло. Высокий, скалистый, почти отвесный берег казался безжизненным. Только кое-где, словно прильнув к расщелинам, ютились маленькие деревянные постройки [71] — сигнально-наблюдательные посты противника, — да темные жерла береговых орудий торчали над гранитными глыбами.

Наступила ночь. Через десять минут всплытие. Каждый скручивает себе из газеты козью ножку и, набирает в нее чуть ли не полпачки махорки, чтобы накуриться сразу за все время, проведенное под водой. Заядлые любители курева приучились утолять свою табачную жажду в подводном положении. Одни пытаются сосать махорку, другие по нескольку часов не вынимают изо рта пустую прокуренную трубку. И вот сейчас старшины и матросы уславливаются между собой, кому первому выходить на перекур. Только один Тюренков ни с кем не спорит и не занимает очереди.

Ночью на мостике не разрешается зажигать спичек, и раскуривают папиросы либо в центральном посту под люком, либо в боевой рубке, где обычно курит весь экипаж, за исключением вахтенного офицера, командира и помощника. Они курят на мостике в рукав, нередко обжигая руки.

Раздается долгожданный сигнал: «По местам стоять, к всплытию». Как по боевой тревоге, все вмиг разбегаются. Вахтенный сигнальщик с биноклем, висящим на шее, стоит уже в боевой рубке, где свет погашен, чтобы глаза еще под водой смогли немного привыкнуть к темноте. Лебедев внимательно вслушивается в морские шумы. На поверхности штормит, и поэтому все подвижные предметы прочно закрепляются.

Работают помпы — осушаются трюмы. Наконец инженер-механик докладывает о готовности к всплытию.

— Горизонт чист! — раздается громкий, уверенный голос Лебедева.

Боцман перекладывает рули на всплытие, исполняя команду «Всплывать». Старшина трюмных машинистов быстро открывает воздушный клапан: слышится сильный гидравлический удар и громкое шипение воздуха, вытесняющего воду из средней цистерны. Лодку перекладывает с борта на борт. Отдраивается люк. Через образовавшуюся щель приподнятой крышки с глухим шумом вырывается наружу тяжелый спертый воздух, которым мы дышали много часов. Лодка всплыла, свежий воздух действует опьяняюще, кружит голову. На мостик вскакивает сигнальщик и, быстро осмотревшись, докладывает:

— Горизонт чист.

Несколько раз чихнув, машина развивает обороты. Лодка вздрагивает и устремляется вперед, борясь с атакующими ее волнами. Один за другим подымаются в рубку матросы и жадно затягиваются табачным дымом. Первую минуту все молчат, затем начинается разговор вполголоса, чтобы не мешать в центральном посту вахте слышать все команды вахтенного офицера.

Началась зарядка аккумуляторной батареи. Спускаясь вниз, уже изрядна вымокнув, я услышал работу приемника в радиорубке. [72] Радист Лебедев быстро записывал знаки на входящем бланке.

«Что-то к нам идет», — подумал я. Через минуту Лебедев вручил мне радиограмму с приятным известием о том, что в районе «Л» в 16.00 обнаружен конвой противника, идущий курсом зюйд в составе двух больших транспортов и шести сторожевых кораблей охранения. Мелькнула мысль: «Этот конвой должен быть наш».

Расчет движения по карте показал, что противник подойдет к Петсамо не раньше четырех часов утра. До этого времени мы успеем закончить зарядку и за два часа до вероятного подхода конвоя будем ждать его у входа в бухту. Правда, все расчеты требовали уточнения. Самолет-разведчик мог допустить ошибку при определении скорости движения конвоя. Да и противник мог специально маневрировать скоростью, чтобы дезориентировать нашу воздушную разведку.

Поэтому следовало иметь в виду второй, запасный вариант на случай, если мы пропустим противника из-за каких-нибудь неучтенных обстоятельств. Второй вариант мог быть только один — прорыв в порт Петсамо — крупный незамерзающий порт противника, куда прибывают транспорты с войсками, техникой, боеприпасами и продовольствием. Через Петсамо снабжается фашистская группировка, действующая на финском участке фронта. Боеспособность гитлеровских войск во многом зависит от морских перевозок.

Сейчас значение Петсамо особенно возросло: гитлеровское командование поставило перед своими войсками на севере задачу разгромить наши части, выйти к Кольскому заливу и овладеть нашим крупнейшим незамерзающим портом Мурманском.

На мурманском направлении днем и ночью идут жестокие бои. Наши удары по кораблям противника — удары по всей немецко-фашистской армии, ведущей наступление в Заполярье. В этом заключается помощь Северного флота нашей героической пехоте, защищающей каждую пядь родной земли.

Итак, решение принято. Офицеры поставлены в известность о двух возможных вариантах.

Зарядку аккумуляторной батареи закончили раньше намеченного срока. Оставалось окончательно продумать план действий с учетом всевозможных неожиданностей, которые могут возникнуть при прорыве в Петсамо. Многое было продумано раньше — еще до выхода в море.

В час ночи мы подошли к точке погружения.

Двигаться дальше в надводном положении было опасно: входили в зону действия наблюдательных постов противника.

Шли в подводном положении. Через полтора часа достигли входа в порт. Команда отдыхала, и только одна смена молча, сосредоточенно несла вахту. Рулевой-горизонталыцик не отрывал глаз от дифферентометра и глубиномера. Прижавшись левым [73] плечом к борту в боевой, рубке, окутанный полумраком, в неподвижной позе застыл рулевой, он всего лишь две недели тому назад прибыл на лодку и за время похода успел освоить управление вертикальным рулем в подводном положении.

— Лево руль пятнадцать градусов! — раздалась команда вахтенного офицера в центральном посту.

— Есть, лево руль пятнадцать градусов, — быстро повторил команду рулевой, вместе с этим резко переложил рукоятку контроллера в сторону и доложил: — Лодка катится влево.

— Ложиться на курс вест! — послышалась команда офицера.

— Есть, ложиться на курс вест! — снова громко доложил рулевой.

— Так держать! — скомандовал вахтенный офицер.

— Есть, так держать! — в последний раз повторил рулевой, и снова в лодке водворилась тишина, которая прерывалась лишь слабым убаюкивающим свистом воды, обтекающей борт, однотонным гудением гирокомпаса да временами ревущим шумом электрических приводов рулей.

Попытка обнаружить противника при входе в Петсамо оказалась безуспешной. По всей вероятности, корабли врага шли с большей скоростью и прошли в порт намного раньше.

В девять часов утра, выслушав доклад штурмана относительно нашего места, я отдал приказание ложиться на курс, ведущий в порт Петсамо.

Стало ясно, противник уже в порту, и его дальнейшее ожидание здесь бессмысленно. Не теряя времени, нужно было приступить к осуществлению второго варианта решения боевой задачи: прорваться в порт и атаковать противника там, не дав ему возможности разгрузиться.

День был солнечный, но ветреный.

Белые барашки, бегущие от берега, маскировали бурун, который образует перископ на поверхности моря. Это обстоятельство позволяло нам всплывать под перископ, не подвергаясь особому риску быть обнаруженными с берега.

По кораблю объявлен ранний завтрак. Разговоров не слышно. Все думают о предстоящем бое, о том, что ждет нас в ближайшие часы и минуты.

— Пришли в точку! — доложил штурман.

Лодка легла на курс зюйд, который вел серединой узкого прохода в бухту — логово врага.

Решаю пройти по отсекам, побеседовать с матросами и старшинами. У молодого торпедиста Матяжа я спросил, не растеряется ли он, если будет трудная обстановка?

Матяж ответил просто и ясно:

— Зачем теряться, товарищ командир, от этого совсем плохо бывает. Теряться нельзя. [74]

Ясный взгляд его немного раскосых глаз подтверждал: он говорил то, что думал в эту минуту.

В другом отсеке старшина группы электриков Мартынов, не стесняясь, прямо, без обиняков, спросил меня:

— Мы в Петсамо идем по приказанию, товарищ командир?

— Нет, а что?

— Да я так просто... — немного замялся Мартынов.

— Вы боитесь? — по-товарищески спросил я, стараясь вызвать на откровенность.

— Как вам сказать? Немножко страшновато, — уже улыбаясь, ответил он.

— Чего же страшного, ведь вы идете не один, а с нами вместе.

— Это верно, товарищ командир. Вместе-то не так страшно. Главное, застать бы кого-нибудь там... Чтобы игра свеч стоила, — закончил Мартынов уже совсем другим, повеселевшим голосом.

Секретарь комсомольской организации Лебедев, выражая общее мнение, на мой вопрос: «Ну, как настроение?» — ответил: «Экипаж наш комсомольский, и не к лицу нам бояться трудностей, а настроение? — настроение в порядке, только бы вот врага найти и уничтожить».

Эти короткие беседы убедили меня в том, что люди, не задумываясь, пойдут на любые жертвы, поборов в себе мелкие человеческие слабости. Пойдут потому, что они глубоко любят свою Родину и ненавидят врага.

Нелегко командиру принимать решение, когда приходится идти на большой риск. Ведь малейшая оплошность с его стороны может привести к катастрофе.

— Через десять минут входим в фьорд, — отложив измеритель в сторону, доложил помощник командира.

Я подошел к столу, на котором лежала развернутая карта, и задумался над тем, что нас ждет впереди. Хотелось лишь одного: во что бы то ни стало прорваться к цели и уничтожить врага.

— Входим, — сказал я вслух и взглянул на часы. — Товарищ Щекин, следите за счислением, через полчаса всплывем под перископ. Если нам никто не помешает — осмотримся, определимся. Посты противника не должны обнаружить нас. Мы будем уже в глубине фьорда.

Время тянулось мучительно долго. Все лишние механизмы для уменьшения шумов приказано выключить. Остановили даже систему регенерации воздуха. За бортом едва улавливался слабый свистящий звук гребного винта.

Разговоров не слышно. Все люди на своих местах: одни стоят, облокотясь на свой агрегат, другие, вглядываясь в трюм, сидят над раскрытым люком палубного настила, третьи, присев на корточки, задумчиво теребят в руках ветошь. Лица у всех напряженно сосредоточенны. [75]

Сознание возрастающей опасности, навстречу которой мы идем, заставило меня еще раз проанализировать свое решение, оценить все шансы «за» и «против».

«Все ли достаточно надеются на себя?» — подумал я и внимательно посмотрел на тех, кто находился поблизости. Что-то прекрасное было в каждом лице. Открытый взгляд выражал все богатство большой души простого советского человека. Общая цель и высокое сознание воинского долга как-то по-особенному сплотили людей.

Как ни странно, но мне показалось, что только сейчас я узнал этих людей такими, как они есть. И они мне стали совсем понятными, еще более близкими и родными. Война только началась, а вместе с ней и началась настоящая проверка людей. Я и сам не мог уверенно сказать: годен ли я для войны, смогу ли выдержать ее суровые испытания. Сумею ли подавить в себе присущие всем людям слабости и оправдать свое назначение? То, что ожидало нас, было серьезным экзаменом для меня и всего нашего экипажа.

Дальнейшее выжидание становилось уже невыносимым. Каждому хотелось чем-то заняться, отвлечься хотя бы на короткое время, сократить слишком медленное его течение. Захотелось подняться в рубку и осмотреться в перископ раньше, того времени, которое необходимо выдержать, чтобы не выдать себя. Здесь нужна выдержка. Годами воспитывается это качество командира-подводника. Все его действия в бою подчинены здравому смыслу и расчету. Пылкий темперамент — хорошее качество для военного человека, но в подводном флоте более чем где бы то ни было нужно держать темперамент под контролем рассудка.

Мы медленно входили в фьорд. Подошло время всплытия под перископ. Исполняя команду, боцман быстро вращал штурвалы и перекладывал рули на всплытие. Стрелка глубиномера подалась и медленно поползла к цифре, отмечающей перископную, глубину.

Я уже находился в рубке и терпеливо ожидал момента, когда можно будет поднять перископ. Следя за дифферентом и глубиной, нажал наконец электрическую кнопку, и перископ с шумом пошел вверх. Пока шли в узкости под водой, мы больше всего опасались, как бы какое-нибудь малоизвестное течение не отнесло нас к берегу. Поэтому, оглядевшись, я быстро оценил место лодки относительно берегов и дал штурману несколько отсчетов пеленга на выступающие впереди мысы фьорда.

Обзор был короткий, но и этого времени хватило на то, чтобы запечатлеть в памяти картину внешнего мира. Справа и слева возвышались обрывистые двухсотметровой высоты скалистые берега. Ощущение было такое, будто мы находимся в каком-то глухом колодце, окруженном почти отвесными стенами.

Поэтому и фьорд казался более узким, чем он был в действительности. Впереди выступал темный мыс, резко выделяющийся [76] на ярко освещенной солнцем поверхности залива. За этим мысом находилась гавань, сейчас она была нашей заветной целью. В тот самый момент, когда я намеревался опустить перископ, в поле зрения пролетела чайка, ее неожиданное появление заставило меня вздрогнуть.

Погрузились на глубину. На карте уже было нанесено наше место. Помощник командира, работая со штурманом, не ошибся в расчетах — место лодки на карте почти совпадало со счисли-мым. Теперь более уверенно, но по-прежнему осторожно, крадучись мы продолжали свой путь вперед.

— Если мы не обнаружили себя и нам не помешают, то через полчаса будем в гавани, — сказал Щекин.

По расчету, мы подходили к мысу, от которого следовало сделать поворот, ибо прямо по носу в пятистах — шестистах метрах находился берег.

Снова всплыли под перископ. И вовремя. Из-за мыса открывалась гавань. Командую приготовиться к атаке и с замиранием сердца рассматриваю порт, все более и более развертывающийся перед глазами. Кажется, на рейде пусто: ни одного корабля не видно. Меня охватывает чувство досады: неужели и здесь опоздали, неужели никого нет? Стараюсь убедить себя, что это не так, но по мере того как рейд и гавань открываются и еще ничего не видно, эта мысль укрепляется в сознании.

Передо мной лежит весь южный берег гавани: пустой причал, немного в стороне от него, на возвышенности, знакомая по рассказам разведчиков, гостиница, окрашенная в белый цвет, — здесь живут немецкие офицеры. Вращая перископ в сторону гавани, напряженно, до режущей боли в глазах рассматриваю береговую черту, прощупываю взглядом каждый камень, каждую складку местности. И вдруг кровь приливает к голове: у западного причала обнаруживаю два транспорта, тесно прижавшихся друг к другу. Один из них грузопассажирский — с белой палубной надстройкой, другой — грузовой. Первый водоизмещением 10–11 тысяч тонн, второй — тысяч 7–8. Разгрузочные стрелы на них приподняты. Охватывает чувство неудержимой радости. Не сумев сдержаться, я кричу: «Транспорты!»

Команды одна за другой быстро понеслись по отсекам лодки, еще быстрее идут доклады об исполнении. Дана команда на руль — лодка медленно покатилась вправо.

Тесная гавань позволяет стрельбу торпедами только на медленной циркуляции. Решаю сразу — топить оба транспорта. Осторожность уже не занимает, о скрытности не думаю, так как времени до залпа слишком мало.

Мы прорвались к цели, обманув бдительность врага. Нам удалось пройти под носом у противника незамеченными, и теперь все возможности в наших руках. Перекрестие нитей окуляра перископа медленно наползает на нос переднего транспорта...

— Пли! — командую я. [77]

Прицельная линия коснулась носа второго транспорта; Через несколько секунд снова подал команду «Пли». Сильный толчок в корпус лодки — своеобразный сигнал — торпеды вышли из аппаратов. На поверхности воды появились голубые полосы — следы идущих торпед. Вот они пересекли поле зрения перископа и, быстро вытягиваясь, как по линейке, устремились в сторону противника.

Лодка идет носом вверх и быстро всплывает. Нужно, не теряя ни секунды, погрузиться на глубину, чтобы не подставить свой борт под обстрел береговых батарей, которые находятся внутри самой гавани.

— Право на борт, средний ход. Погружаться!

В центральном посту началось движение. Инженер-механик не отрывает глаз от контрольных приборов, постукивая по трубке глубиномера пальцем, четко отдает приказания по отсекам. Он, кажется, ничего не замечает вокруг себя, не слышит ничего, что не имеет отношения к его ответственной работе. Время от времени жестами правой руки он делает своеобразные знаки команды: их может понимать только Тюренков, привыкший к немому языку. Тюренков следит за каждым движением своего командира. Одной рукой он виртуозно управляет реостатами помп,: другой быстро находит, открывает или закрывает нужный клапан среди десятков других похожих клапанов. В эти минуты и он уходит в себя. Не замечая и не чувствуя окружающего, занят только одним — водяными системами; они, подобно кровеносной системе живого организма, внутри и снаружи опоясывают весь корпус корабля.

Тюренков уверенно направляет быстрые потоки воды по нужным каналам в этом сложном лабиринте трюмной водяной системы. Растеряйся и открой он тут же рядом расположенный такой же по виду клапан — и все дело будет испорчено. Он внешне спокоен, не суетлив, но быстр в движениях. Закончив одну манипуляцию и доложив об этом стоящему рядом с ним инженер-механику, он переходит к другой, третьей...

— Лодка погружается! — тяжело дыша, докладывает боцман Хвалов, стоящий на горизонтальных рулях.

— Загнали, наконец, — облегченно проговорил Смычков, когда уже поддифферентованная лодка послушно пошла на глубину. После того как была остановлена центробежная помпа, в центральном посту снова стало тихо.

Два глухих мощных взрыва за кормой, один за другим, отчетливо доносятся до нашего слуха. И почти сразу же словно кто-то обсыпал весь корпус лодки охотничьей картечью — это взрывная волна вызвала легкое сотрясение корпуса.

— Наши торпеды, — громко докладывает мичман Иванов из первого отсека.

— Взрывы торпед! — возбужденно кричат из других отсеков. [78]

Да, это взрывы наших торпед, мы их ждали с секунды на секунду.

Увеличив ход до среднего, мы легли на обратный курс. Конечно, было бы лучше увеличить ход до полного, но на это нельзя решиться.

Неизвестно, что ждет нас впереди, а пока требуется строгая экономия электроэнергии.

Первые пять минут после взрыва торпед никто в лодке не говорит. Однако понемногу напряжение спало, послышались разговоры, кое-кто высказал мнение, что за свой непрошеный «визит» мы, видимо, отделаемся очень легко, что наш удар был внезапен для противника и он до сих пор не может прийти в себя.

Действительно, мы шли уже восемь минут, а погони еще не было слышно. Невероятно, но факт! По пути сюда я ожидал всего, что угодно, но никак не допускал мысли, что нам удастся безнаказанно уйти. Случай, конечно, из ряда вон выходящий.

Послышались шутки. Матросы, глядя друг на друга, смущенно улыбались, как бы признавая за собой вину в том, что слишком переоценили ожидаемую опасность. Словно каждый говорил себе: «Черт оказался не таким уж страшным, каким мы сами размалевали его в своем воображении». Те, кто до залпа держали себя молодцевато, теперь несколько кичились этим, другие, кто не сумел тогда скрыть своего волнения, сейчас старались скромно отмалчиваться. Как бы то ни было, настроение экипажа заметно поднялось. Нервам был дан отдых.

Мне показалось, что стало немного шумно, но я умышленно не вмешивался. Все возрастающая уверенность людей придавала им новые силы, которые могли понадобиться, быть может, в самое ближайшее время. Я лично не разделял общего настроения. Мне было хорошо известно, что противник в Петсамо достаточно опытный. Ему уже приходилось иметь дело с советскими подводными лодками, и молчит он неспроста. У него есть силы для преследования нашей лодки, вопрос только о том, через сколько времени он сможет появиться над нами, и где мы будем в этот момент.

Меня не оставляли сомнения, но я не высказывал их, не желая тем самым в какой-нибудь степени помешать короткому отдыху экипажа. Не зная детально обстановки, люди все больше верили в счастливый исход дела, а это уже отдых, отдых, который сейчас был так необходим.

— Где мы находимся? — спросил я у своего помощника, который, нагнувшись над столом, с исключительной педантичностью почти каждую минуту отмечал точками наше место на карте.

— Как раз на середине фьорда, — сказал Щекин и наколол ножкой измерителя наше предполагаемое место.

Я взглянул на карту: да, мы находились на середине фьорда, перед самой узкой его частью. [79]

Время шло. Противник не давал о себе знать, и многие уже забыли об опасности. Обмен впечатлениями о пережитых событиях был основной темой разговора. Голоса становились все громче и возбужденнее. Мало-помалу в разговор начали втягиваться и офицеры.

Хотя оживление не спадало, но в лодке дышать становилось все труднее и труднее. Недостаток кислорода ощущался с каждой минутой острее.

Отдано приказание: лишних движений избегать. Всякая физическая работа, даже хождение, увеличивает расход кислорода. А чтобы не вызвать шума и не обнаружить себя, мы воздерживаемся запускать систему регенерации.

Любое движение вызывает сильную одышку. Боцман Хвалов, широко расставив ноги, тяжело дыша, с большим трудом медленно раскручивает стальные литые колеса штурвалов ручного привода горизонтальных рулей. В нормальных условиях, при ежедневной проверке механизмов, Хвалов способен крутить те же штурвальные колеса так быстро, что колесо развивает скорость не менее ста оборотов в минуту. Сейчас от обильного пота ворот его свитера вымок, влажные волосы в беспорядке слиплись на лбу. Не имея возможности освободить руки, занятые на штурвалах, он поминутно сдувает с кончика носа крупные капли пота.

— Тяжело, товарищ Хвалов? — спрашиваю я. Хвалов не ожидал вопроса. Он круто поворачивает голову в мою сторону. Лицо его мгновенно расплывается в широкой добродушной улыбке, и голосом, хриплым от сухости в горле, он отвечает:

— Немножко устал, но это ничего, только бы выйти отсюда скорее, товарищ командир.

Этот вопрос занимает, конечно, не только одного Хвалова. Каждый думает о том же. То и дело кто-нибудь украдкой поглядит на судовые часы, нетерпеливо отсчитывая время, которое, кажется, идет слишком медленно.

— Осталось две минуты до подъема перископа, — доложил штурман.

— Наконец-то. Сейчас всплывем и осмотримся. Если наверху все благополучно, то, пожалуй, действительно можно будет надеяться на благополучный исход дела, — сказал я и поднялся в рубку.

Разговоры сразу прекратились, стало тихо, и только была слышна мерная вибрация надстройки, обтекаемой водой.

Не успел я дать команду, как почувствовал, что лодка пошла с дифферентом на корму! Я повернулся лицом к глубиномеру и дифферентометру. Сначала мне показалось, что боцмай прозевал, но дифферент продолжал увеличиться, а подводная лодка — всплывать.

— Вы что, спите, боцман? Я же не давал вам приказания всплывать. Отводите дифферент. Черт вас побери! — крикнул я, [80] не сдержавшись, когда дифферент уже вырос до 10 градусов и продолжал неуклонно увеличиваться.

Лодка вот-вот могла проскочить перископную глубину и вынырнуть. Стрелка глубиномера быстро склонялась влево, не собираясь останавливаться.

— Что вы делаете? — крикнул я в центральный пост, но там уже началось движение, необычное для нормального всплытия. Смычков торопливо отдавал приказания.

— Лодка не слушает рулей, — через несколько секунд громко и взволнованно доложил Хвалов.

«Вот и началось», — подумал я, еще не отдавая отчета в том, что случилось. В первую секунду я, кажется, растерялся, так как не мог сразу понять причину столь странного поведения лодки. К счастью, замешательство продолжалось только один момент. Острое сознание ответственности за корабль и людей быстро заставило меня овладеть собой. Самым правильным в этой неожиданно сложившейся ситуации было решение — дать самый полный ход назад и разобраться в обстановке. Так и сделали.

До выхода из фьорда еще далеко, а препятствие впереди может задержать нас, противник обнаружит лодку и забросает глубинными бомбами.

Не зная точно места, где находится наш корабль, противник имеет мало шансов уничтожить его глубинными бомбами. Но мы сейчас были в худшем положении: враг знал наше местонахождение. Дело в том, что продувая цистерну и снова ее заполняя, мы были вынуждены каждый раз выпускать наружу воздух. Воздушный пузырь под давлением с шумом вырывался из-под открытого клапана вентиляции и, разрывая поверхность воды, образовывал огромную пенистую шапку площадью в несколько квадратных метров, это давало противнику прекрасный ориентир для бомбометания.

Наше положение осложняется: впереди препятствие, характер которого установить пока еще трудно. Наверху уже слышны разрывы ныряющих снарядов береговых батарей, сзади приближаются катера-охотники; шумы их винтов становятся все яснее.

Полный ход назад вернул лодку в нормальное положение. Она снова стала управляема. Но уже появились корабли противолодочной обороны противника. Каждая минута промедления становилась смертельно опасной. Даем самый полный ход вперед в надежде прорвать препятствие и вырваться из фьорда. Через несколько секунд лодка снова перестает слушать управление, но на этот раз она стремительно идет на глубину, быстро увеличивая дифферент на нос.

Становится ясно: препятствие, выросшее впереди, — противолодочная сеть.

Положение более чем серьезно. Впереди сеть, может быть, с подрывными патронами, сзади — замкнутый контур берега гавани [81] противника. Всплывать нельзя — явишься жертвой сосредоточенного артиллерийского огня.

Резкое изменение обстановки, сознание смертельной опасности требовало немедленных и решительных действий. Фашистские подводные лодки, попадая в подобное положение, всплывали с белым флагом. У советского офицера не может быть такого выхода: если все возможности спасти экипаж исчерпаны, он предпочитает смерть позору.

Предпринимаем еще несколько попыток прорваться через полотнище сети, но тщетно. При последней попытке лодка запуталась горизонтальными рулями в ячейке сети. Ни сильный передний ход, ни самый полный назад, ни раскачивание кормовой части по глубине и по горизонту, ни продувания кормовой группы цистерн — ничто не может вырвать лодку из цепких объятий сети. Дифференты на нос и на корму доходят до предела. Трудно стоять на палубе, не ухватившись крепко за какой-нибудь предмет. Мы уподобились рыбе, застрявшей жабрами в искусно расставленной рыбацкой сети.

«Недоставало еще, чтобы нас вместе с сетью вытащили наверх», — с горечью думаю я.

В таком состоянии мы находимся более часа.

До наступления темноты еще далеко. Сжатый воздух и электроэнергия иссякают так быстро, что их хватит часа на полтора. Где-то рядом рвутся бомбы, причем взрывы совпадают с моментом, когда мы стравливаем наружу воздух из средней цистерны. Отдельные взрывы совсем близки от борта, но мы вовремя смещаемся в сторону от места, где всплывает пузырь, и лодка уклоняется от прямых попаданий. Сторожевые суда противника подошли к сети и стоят без хода, слышна только работа моторов на холостом ходу. Создается впечатление, что и бомбить-то как следует они нас не собираются. Стоят и ждут.

— Ждут, когда мы всплывем, но плохо они знают советских подводников, — говорю я помощнику.

Мы могли всплыть, но только для того, чтобы сделать последнюю, отчаянную попытку прорваться над сетью или, не колеблясь, принять смерть, дорого заплатив за свои жизни. Но этот момент еще не наступил.

Снова отдаю приказ дать самый полный назад. Все свое внимание сосредоточиваю на контрольных приборах управления. Почти одновременно слышу доклад старшины группы электриков Мартынова, того самого Мартынова, с которым я беседовал по душам накануне прорыва в гавань. В его голосе не слышно ни одной нотки страха или подавленности, голос бодрый, молодцеватый.

Лодка сильно задрожала, и винт за кормой загудел от бы-грого вращения. Сначала очень медленно, потом все быстрее, быстрее растет дифферент на нос. Пузырек дифферентометра подходит все ближе к границе шкалы прибора. Наконец он [82] скрылся за металлической обоймой. Трудно судить о величине дифферента — прибор уже ничего не показывает, но каждый из нас, затаив дыхание, чувствует, как дифферент продолжает расти. По палубе покатились какие-то тяжелые предметы, это показывает, что дифферент слишком велик...

Инженер-механик Смычков хватает меня за руку и с тревогой напоминает, что дифферент увеличивать больше нельзя — может разлиться электролит аккумуляторов, и тогда все кончено. Батарея замкнется... Пожар, взрыв...

Напоминание излишне. Я отлично помню об этом и сам, но надеюсь, что прежде чем все это произойдет, мы сумеем вырваться из цепких объятий сети.

Дифферент все увеличивается. Нервы напряжены до предела. Командиры аккумуляторных отсеков Зубков и Облицов, низко склонившись над открытыми лючками аккумуляторных ям, застыли, направив электрические фонарики на крышки контрольных элементов. Наблюдающему со стороны показалось бы, что они вот-вот крикнут то, что всех приведет в ужас. У меня такое ощущение, будто я тоже не выдержу и прикажу остановить ход. Холодный пот выступил на лбу. Не видя стоящего рядом боцмана, я слышу его хриплое дыхание. Сзади меня тоже кто-то тяжело дышит. Сильная сухость во рту вызывает какое-то неприятное колючее ощущение в горле. Вдруг легкий рывок — и быстрое изменение дифферента. Пузырек дифферентометра снова показался из-за «железки» и побежал к нулевому делению шкалы, стрелка глубиномера вздрогнула, пошла влево...

— Вырвались! — почти одновременно не воскликнули, а скорее, прохрипели несколько человек, стоящих возле меня.

— Держите глубину тридцать метров, — приказываю я боцману, который уже перекладывает рули.

Но мы не вырвались. Мы только оторвались от сети. Теперь мы пробуем обойти сеть, но это тоже не удалось. На двадцатой минуте после тщетных поисков прохода, скользнув бортом вдоль сети, мы снова за что-то зацепились. Лодка потеряла ход и стала тонуть кормой. Видимо, течение прижало ее бортом к сети. Но на этот раз нам удалось развернуться перпендикулярно к сети для того, чтобы не намотать ее части на винт.

Не зная конструкции сети, перед которой мы оказались, трудно решиться на вторую попытку обойти сеть.

Решаем предпринять еще одну попытку вырваться в море, поднырнув под сеть. Отдаю приказание идти на предельную глубину погружения. Медленно пошли на глубину, с небольшим дифферентом на нос. Внимание всех стоящих в центральном посту снова приковано к контрольным приборам управления лодкой. Наверху, где-то в глубине фьорда, опять послышались взрывы. Каждый взрыв сопровождается миганием электрических лампочек, над нашей головой осыпается пробка с теплоизолирующего покрытия. Но никто уже на это не обращает внимания. Так бывает [83] всегда, когда человек оказывается в большой опасности, — все его внимание сосредоточивается на главном, что решает успех борьбы.. Сейчас у нас только одна неотступная мысль: во что бы то ни стало прорваться через сеть.

Еще одно неприятное обстоятельство дает себя знать — недостаток кислорода в воздухе. По себе чувствую, как трудно двигаться, каких усилий стоит сосредоточиться. Сердце учащенно бьется. Началась одышка. Так дальше нельзя. Люди, находящиеся в трюмах, обливаются потом; они совершенно обессилели, дышать там еще труднее.

Начинаем очередной штурм сети. Лодка мерно вздрагивает от работы главного мотора, обычный легкий свист встречной струи воды за бортом действует на нервы успокаивающе, но напряжение не снижается, оно даже возрастает по мере того, как мы все ближе и ближе подходим к сети.

Боцман, на которого устремлены все взоры, первый может почувствовать малейшее изменение в поведении лодки. Но он стоит спокойно, лодка послушна ему. Он держит заданную глубину и дифферент. С момента, как был дан малый ход, прошло около десяти минут.

И вот лодка снова плохо слушается управления. Дифферент пошел на нос. На предельной глубине погружения все та же сеть. Думаю: «Глубоко опущена, проклятая». Остановив ход, выжидаем момент, когда лодка, погрузившись еще глубже, выровняется. Но ведь более минуты нельзя оставаться без хода: продолжая погружаться, лодка начинает испытывать слишком большое забортное давление. Сильное обжатие корпуса уже дает себя знать: стальная сигароподобная оболочка слегка пощелкивает.

Приказываю дать задний ход. «Хоть бы снова не запутаться на этой, уже смертельно опасной глубине, где каждый метр погружения создает для лодки угрозу быть раздавленной силой забортного давления».

Подаю команду дать самый полный ход вперед. Команда быстро выполняется. Но произошло что-то неладное. Лодка опять ткнулась носом в сеть, не прорвала ее, потеряла ход и стремительно уходит на глубину, тонет... По всем отсекам проносится неимоверной силы треск. Впечатление беспорядочной винтовочной стрельбы в замкнутом стальном корпусе. Палубный железный настил трещит и выпирает под ногами. «Слезы» заструились в местах соединения забортной арматуры с прочным корпусом... Еще секунда и все было бы кончено... Но приказ об аварийном продувании групп цистерн и команда «Самый полный ход назад» выполнены мгновенно: лодка медленно всплывает.

Итак, сеть непреодолима. Энергоресурсы неумолимо истощаются.

Что же теперь делать? Неужели все кончено? [84]

У меня возникло еще одно, кажется, самое последнее решение. Приказываю мичману Иванову собрать ручные гранаты и открыть артиллерийский погреб.

За бортом слышатся взрывы, и сверху над нами с шумом проходят корабли противника. Это они сбросили малые бомбы, да, к счастью, и на сей раз мимо...

Скоро в люке кормовой переборки центрального поста показалась голова мичмана Иванова.

— Гранаты собраны, товарищ командир, — тихо, сдерживая волнение, доложил он и протянул в отсек руки. В руках у него по две зеленых армейских ручных гранаты.

— Откройте крышку артиллерийского погреба, — приказал я.

Иванов крикнул в центральный пост и проворно отдраивает крышку погреба. Смычков и Щекин вопросительно смотрят на гранаты и на меня, как бы пытаясь прочесть на моем лице намерение. Заметив их взгляд, я говорю им:

— У нас нет возможности преодолеть преграду под водой, значит, надо подойти к сети, внезапно для противника всплыть и сделать последнюю попытку проскочить сеть над водой.

Используя внезапность нашего появления и неизбежное замешательство противника, мы откроем артиллерийский огонь по ближайшим кораблям и дадим полный ход вперед. Противник, разумеется, также будет вести огонь из всех видов оружия, в том числе и из пулеметов, стремясь уничтожить всех, кто окажется на мостике. Жертвы неизбежны. Но будет выиграно время. Во время перестрелки мы успеем пройти сеть и погрузиться, если, конечно, лодка не получит серьезных повреждений.

На случай, если мы не сможем погрузиться и противник попытается захватить нас в плен, я и дал приказание держать наготове артиллерийский погреб... Со всплытием я и часть артрасчета выйдем наверх с ручными гранатами. Очень возможно, что придется нам вступить в рукопашную схватку. Две гранаты возьмите вы, Смычков. Вы бросите их в артиллерийский погреб по приказанию с мостика «Взорвать корабль». Помощник командира будет находиться в рубке, и, если меня убьют или тяжело ранят, он вступит немедленно в командование кораблем, — говорю и пристально смотрю в глаза Смычкову. Взгляд его чист и спокоен.

Он принимает гранаты и поспешно рассовывает их по карманам кожанки.

— Есть, ваше приказание будет выполнено! — спокойно и с какой-то необыкновенной решимостью отвечает он.

«Я не ошибся в выборе. Смычков выполнит мое приказание», — думаю я и смотрю на окружающих. Мне хочется видеть, как восприняли решение все остальные. Нет никаких сомнений, что каждый человек в центральном посту слышал все, о чем я говорил намеренно громко, но всё делают вид, что заняты только своим делом, ничем внешне не выдавая беспокойства. Только [85] Зубков, сидевший по-прежнему у открытой переборки центрального поста, все время пристально смотрит на меня до тех пор, пока мы не встречаемся взглядами. Тут он низко опускает голову и начинает старательно вычеркивать гвоздем какой-то бессмысленный вензель на краске переборочного комингса.

Признаться, этот взгляд несколько смутил меня. Мне кажется, что он, да и другие товарищи не решаются, но хотели бы спросить меня: нет ли другого, более надежного и менее рискованного выхода? «В самом деле, — думаю я, — люди нашего экипажа привыкли исполнять все приказания командира. Они, не колеблясь, исполнят и последний приказ: погибнуть все как один смертью героев, хотя об этом, быть может, никто и никогда не узнает. Просто где-то в официальном документе будет отмечено, что подводная лодка по неизвестным причинам не вернулась с моря... И как смогут узнать наши товарищи, что мы дорогой ценой отдали свои молодые жизни и до последнего вздоха были верны Родине, Коммунистической партии. Как смогут узнать родные о том, что их скромный сын в последнюю минуту своей жизни совершил подвиг, отдав жизнь за Родину? Да, это все так, но нужна ли сейчас жертва? Нет ли другого решения? Ведь эти люди, деловито готовящиеся принять героическую смерть, быть может, под командованием другого, более полноценного командира, чем я, еще способны совершить великие дела...»

Хотя все необходимые приказания отданы, из головы не выходит мысль: все ли продумано, взвешено, учтено.

Приказываю дать задний ход с тем, чтобы выиграть несколько минут на размышления.

— Товарищи, — обращаюсь к окружающим. — Решение принято, и все подготовлено, чтобы привести его в исполнение. Но за вами остается право совещательного голоса. Я готов выслушать каждого, пока позволяет время. Только прошу докладывать как можно короче.

Первым говорит Смычков.

— Лучше достойная смерть, чем позорный плен. Но ведь у нас еще есть воздух и электроэнергия. Мы можем держаться, товарищ командир!

— Да, час мы продержимся, — соглашаюсь я. — А что делать остальное время, когда у нас полностью иссякнут энергоресурсы?

В это мгновение меня осенила мысль.

Подозвав Смычкова и Хвалова, объясняю им новую задачу.

— Все ясно! — бодро рапортует Смычков и в ту же минуту начинает отдавать нужные приказания.

— Так точно, все ясно! — вслед за Смычковым отзывается Хвалов и, на секунду оторвавшись от штурманского колеса, оттянув полу свитера, вытирает раскрасневшееся лицо и, откинув назад спавшие на лоб мокрые от пота волосы, снова занимает [86] прежнее положение. Он заметно ободрился, только глубокое частое дыхание выдавало его непомерную усталость. Щекин попросил разрешения передать счисление молодому штурману и помочь Хвалову. Я не возражал.

Через минуту Смычков докладывает: лодка удифферентова-на, боцман точно держит глубину.

Я приказываю соблюдать полную тишину и докладывать мне обо всем, что услышано за бортом.

Снова томительное ожидание. Подводная лодка как бы на ощупь, медленно, крадучись идет вперед. Мысленно отсчитываю расстояние, отделяющее нас от сети. Взоры всех устремились на боцмана и на приборы управления. Смычков, упершись одной рукой в шпангоут подволока, а другой в лебедку перископа, не сводит глаз с приборов. Его волнение проявляется только в том, что время от времени он барабанит пальцами по щеке вьюшки троса перископа.

«А вдруг снова неудача?» — от одной этой мысли становилось холодно.

Действительно, уже около получаса корабли противника ничем не обнаруживают своего присутствия.

— Товарищ Лебедев, — заглядываю я во второй отсек, где за полуоткрытой дверцей сидит, согнувшись, Лебедев, — вы слышите противника?

— Катера справа и слева от лодки на курсовых... — докладывает Лебедев и добавляет: — Катера стоят без хода или имеют очень малый ход. Я хорошо слышу моторы, но не слышу работы винтов.

По моим приблизительным расчетам мы подходим к сети. В висках стучит. Глядя на приборы, напрягаю все внимание и с замиранием сердца жду, что будет дальше...

В центральном посту совсем тихо, можно слышать тиканье судовых часов, висящих над столом, и периодическое сухое потрескивание репитора гирокомпаса, расположенного в рубке...

Вдруг лодка точно вздрогнула и качнулась, слегка изменив положение. Пузырек дифферентометра покатился к носу, остановился на четырех градусах и медленно пошел обратно — к нулю. Кровь ударила в голову. Мне кажется, что сердце прекратило биение... Еще момент... И все решится. Приказываю дать толчок полным ходом и затем остановить винт.

Приказание мгновенно выполняется, и ход остановлен. Прошли, вырвались! Трудно сдержать радость. Сердце бьется учащенно. Хочется обнять всех, кто находится рядом со мной, но надо по-прежнему соблюдать спокойствие. Еще неизвестно, что ждет впереди... Приказываю дать малый ход вперед и опустить лаг, убедиться, что винт чист и мы идем вперед, оставив позади злополучную сеть.

Через минуту Мартынов докладывает: «Нагрузка на вал нормальная», а Зубков звонким веселым голосом сообщает: [87] «Лаг дает отсчеты». Теперь нет никаких сомнений. Поздравляю своих товарищей с очень большой победой жизни над смертью. Матрос, который уже стоит у переговорной трубы, дублирует мои слова по всем отсекам. И сразу в лодке как будто все проснулись, начались оживленные разговоры: каждый старается поделиться своими переживаниями. Смычков смеется, потирая руки от удовольствия, и незамедлительно начинает шутить:

— Я предлагаю всплыть и помахать платочком одураченному противнику.

Прошло около получаса с тех пор, как мы форсировали сеть.

Теперь можно всплыть под перископ, быстро осматриваюсь: поблизости противника нет, беру отсчеты на мысы и сообщаю их штурману.

— Нам крепко повезло, — говорю Щекину, который вместе со мной поднялся в рубку. — Мы идем почти серединой фьорда и через четверть часа будем уже на выходе.

К люку, ведущему в рубку, подошел Смычков и нетерпеливо спрашивает:

— Как погода, товарищ командир?

— Ужасная, — шутя, отвечаю ему.

— Неужели шторм? — интересуется он.

— Шторм... Да еще какой...

Осмотрелся кругом еще раз и, опустив перископ, приказал уходить на глубину.

В отсеках загремели столы и посуда. Кок Иванов засуетился в своей провизионке.

В центральном посту остается Щекин, а я иду во второй отсек и, сев на диван, только теперь чувствую невероятную усталость. Голову так и тянет к подушке, но отдыхать еще рана. Ни один командир корабля не позволит себе отдых в такой обстановке, хотя бы до этого ему пришлось двое-трое или даже четверо суток, не смыкая глаз, находиться на своем боевом посту.

Расчеты показывают, что мы вышли из фьорда. Останавливаем ход. Противник не обнаружен. Стало быть, опасность миновала.

Мы садимся за стол и приступаем к трапезе, поблизости раздается огромной силы взрыв. Корпус лодки дрожит. Тарелка с супам опрокидывается на меня, и я, что называется сломя голову, бегу в центральный пост. Лодка всплывает. Центральный пост в полумраке: от взрыва лопнуло сразу несколько плафонов и лампочек.

Одно за другим отдаю необходимые приказания. Немедленно остановлен компрессор. Лодка уклоняется, зарывается в глубину, на полном ходу резко делает поворот вправо... Через полторы-две минуты ложится на новый курс. Снова раздается взрыв такой же огромной силы и снова где-то за кормой. [88]

Когда подводная лодка подвергается бомбовому преследованию противника, люди не видят падающих бомб, от которых они могли бы уклониться, ориентируясь и приноравливаясь к местности, как это бывает на сухопутном фронте. Под водой атака лодки бомбами переживается значительно острее, ибо достаточно небольшой пробоины в корпусе — и корабль при проявлении малейшей растерянности и замешательства может погибнуть.

— Бомбят, сволочи, по курсу, на котором нас обнаружили. Хорошо, что хоть мы вовремя отвернули, — говорит Щекин.

— Проворонили нас, спохватились, да поздновато, — отозвался Смычков со свойственным ему юмором, потирая от удовольствия руки. Это его обычный жест, когда хитроумной комбинацией за шахматной доской или в ожесточенном споре ему удается победить «противника».

— Да, проворонили, — соглашаюсь я.

— Сейчас мы их будем водить за нос... — Смычков еще громче рассмеялся. Улыбнулись и другие, находившиеся в центральном посту.

Разрывов новых бомб больше не было. Уйдя на глубину, мы снова легли на нужный нам курс и через полчаса уже продолжали наш внезапно прерванный обед. Настроение у всех было веселое, приподнятое.

До намеченного времени всплытия осталось еще пять минут. Отдал приказание занять свои посты к всплытию. Не прошло и полминуты, как последовал доклад о том, что все стоят по местам. Время выполнения приказания было поистине рекордным.

Как только рубка показалась над водой, я открыл крышку люка. Через узкий кольцевой зазор лодочный воздух с шумом прорвался наружу. Опасаясь быть выброшенным из лодки, я придержал люк в полуоткрытом положении, пока не сравнялось давление. Затем решительно развернул маховик, и тяжелая литая крышка медленно подалась вверх.

Мы с сигнальщиком быстро поднялись на мостик и осмотрелись. Чистый, прохладный морской воздух сразу подействовал на меня одурманивающе.

Наверх поднялись Мартынов и Иванов. Отдав должное погоде, они закурили и подошли ко мне. Мартынов поинтересовался, виден ли сейчас берег противника? Я показал ему на — горизонт, в южной части которого на светлом небосклоне отчетливо вырисовывалась длинная, темно-сиреневая, тающая в ночной дымке зубчатая стена высокого скалистого берега противника.

— Вот эту ложбину видите? — спросил я, показывая рукой на приметный с моря вход в Петсамо.

— Видим, — ответили оба.

— Так вот, это и есть тот самый фьорд, в котором мы побывали. Сейчас мы от него в двадцати пяти милях. [89]

— Мы еще вернемся к этому берегу? — спросил Мартынов.

— Конечно, вернемся, только в другой раз.

— Товарищ командир, — вдруг обратился ко мне мичман Иванов, — когда мы оказались на опасной глубине и получили очень большой дифферент, я подумал, что нам уже крышка.

— Почему? — спросил я.

— Да очень просто: в нашем отсеке на моих глазах корпус так вдавился внутрь, а крышка провизионки так выпучилась, что я невольно съежился и закрыл глаза, а Матяж так тот просто сказал: «Ну, отшагались, мичман...»

— А потом что было?

— А потом что?.. Известно, — о чем-то раздумывая, продолжил Иванов, — война есть война, быстро примирились и приготовились ко всему...

— Почему же вы не доложили мне о состоянии вашего отсека? — строго спросил я, вспомнив о том, что по докладу Иванова в отсеке все было в полном порядке.

— Да я не хотел, товарищ командир, чтобы в других отсеках услышали. Это, по-моему, могло плохо повлиять на настроение других...

Иванов был абсолютно прав. Он, забывая о себе, думал о своих товарищах, заботился о сохранении высокого морального состояния экипажа в такой ответственный момент, когда самообладание каждого человека играет важную роль в спасении корабля. В тоне его голоса, когда он докладывал мне в отсек, я не уловил тогда ни одной тревожной нотки.

Мартынов, слушая Иванова, поморщился, будто хотел сказать: «Не дай бог еще раз попасть в такую историю».

Я похвалил Иванова. Действительно, под самым большим забортным давлением находился первый отсек, и там с минуты на минуту могло продавить корпус лодки.

— Все кончилось удачно, — говорю я Иванову.

— Удачно, — соглашается он и продолжает: — А сеть-то я слышал своими ушами. Мы все время натыкались на нее. В отсеке у нас было тихо и так отчетливо слышалось, как тросы терлись о корпус.

Закончив свой рассказ, Иванов присел на корточки и, спрятав голову под козырек мостика, раскуривал погасшую толстую махорочную сигару.

— Ну а вы как себя чувствовали? — спрашиваю Мартынова, который стоит, поеживаясь от прохладного ночного воздуха, и смотрит в сторону горизонта, освещенного луной.

— Я? — переспрашивает Мартынов. Очевидно, мой вопрос был для него неожиданным. — Признаться, я чувствовал то же, что и все. Через переговорную трубу я слышал, что делалось в отсеках, как вы сказали, что если не удастся прорваться, взорвем корабль, — тут он перестал улыбаться.

— Ну и что же? [90]

— В этот момент я подумал... — он сделал короткую паузу, — хорошо бы сейчас в последний раз повидать своих близких, а потом если уж и погибать, то так, чтобы враг навсегда запомнил нас.

— Идите, друзья, отдыхать. Вам скоро на вахту, — посоветовал я Иванову и Мартынову. Они спустились вниз. Мало-помалу с мостика все удалились. Остались мы с помощником да вахтенный сигнальщик — старший матрос Федосов. Мне так же, как и другим, не хотелось покидать мостик, надо было спокойно осмыслить события минувшего дня.

Приказав дать радиограмму о выполнении задачи, я отошел в кормовую часть мостика и погрузился в размышления.

Герои сегодняшнего дня с честью выполнили свой воинский долг. Очень ответственное боевое испытание явилось проверкой высоких моральных качеств людей и их умения решать сложные боевые задачи. Такой коллектив, как наш, многое сможет сделать в этой войне. Важно лишь мне, как командиру, оказаться на высоте, суметь использовать воинское мастерство, нормальные силы, боевой порыв маленькой дружной семьи подводников. А для этого нужно много работать над собой, критически относиться к своим ошибкам, продумывать их, внимательно изучать опыт других командиров.

Мои размышления были прерваны докладом радиста о том, что в наш адрес пришла радиограмма командующего флотом — приказано немедленно возвращаться в базу.

Штурман получил указания относительно курса и скорости на переходе, после этого я направился отдыхать. Мой диван был уже подготовлен для сна заботливым командиром отсека Облицовым. Подушка в белоснежной наволочке притягивала к себе словно магнит. Уже засыпая, я думал: «Сегодня каждый член экипажа сделал все, что было в его силах. И мы все обеспечили победу».

Несмотря на чудовищную усталость, отдыхал я тревожно, несколько раз просыпался, но стоило мне услышать четкий ритм механизма, работающего полной мощностью, и увидеть спокойные движения вахтенного, как я снова засыпал. Встал сравнительно рано — около шести часов. Прошел в центральный пост, посмотрел наше место на карте и поднялся наверх. Уже рассветало, а море по-прежнему было на редкость спокойным. Только легкий бриз тянул со стороны берега.

— Как дела? — глубоко вдыхая свежий воздух, спросил я вахтенного офицера.

— Все в порядке, товарищ командир, в течение всей ночи никаких происшествий не было, — и, протянув руку по курсу лодки, добавил: — Показался наш берег.

Впереди виднелась узкая, едва заметная, розовеющая под первыми лучами солнца полоска нашей родной советской земли.

Было уже за полдень, когда мы приблизились к базе. В лодке [91] полным ходом шла приборка. Надо было к приходу в базу успеть закончить приборку и побриться. Экипаж сегодня готовился особенно тщательно, словно к очень большому празднику.

Нас глубоко тронула встреча, которую устроили нам в базе. Вдоль длинной набережной тянулся строй моряков в черных шинелях. Были выстроены экипажи всех лодок. На эсминцах и других надводных кораблях команды, одетые в белое рабочее платье, стояли на палубах вдоль бортов, повернувшись лицом к рейду. Как только наша лодка показалась из-за мыса и повернула в гавань, медные звуки духового оркестра наполнили рейд. Троекратное «ура» раскатами понеслось вдоль всей набережной. Эхо, отраженное от ближайших сопок, казалось, далеко несло эти звуки, как несло и нашу общую радость далеко за пределы базы, к сияющим звездам Кремля.

При входе в гавань нас встретил на катере капитан 2 ранга Виноградов. Не останавливая лодку, он пошел рядом с нами. Справившись о здоровье экипажа и поздравив нас с благополучным возвращением, он поинтересовался исходными данными. Коротко, насколько это позволяла обстановка, я доложил через мегафон результаты похода. Выслушав, он приказал дать два орудийных выстрела.

Выстрелы один за другим громовыми ударами потрясли воздух. Троекратное «ура» снова понеслось над рейдом. Подойдя к пирсу, ошвартовались, и я коротко доложил командующему Северным флотом контр-адмиралу А. Г. Головко о результатах похода. Он крепко пожал мне руку и поздравил с победой.

Я ждал вопросов, но, к моему удивлению, никаких вопросов не последовало. Наоборот, во многих деталях контр-адмирал оказался значительно осведомленнее меня. Оказывается, наши посты слышали два сильных взрыва в Петсамо, о чем немедленно доложили в штаб флота. Эти взрывы минута в минуту совпали со взрывами торпед, выпущенных нашей лодкой. Далее выяснилось, что в тот самый момент, когда мы, выйдя из фьорда, считали себя почти в безопасности, наши посты увидели два немецких противолодочных самолета типа «Арадо», которые, обнаружив нашу лодку в подводном положении, сбросили бомбы и, сделав над ней круг, указали место немецким сторожевым кораблям.

— Сильный ветер в районе наших аэродромов не позволил поднять в воздух самолеты-истребители, и мы таким образом не смогли оказать вам помощь и очень за вас беспокоились, — сказал командующий.

Вечером на нашу лодку прибыл член Военного совета. Приветливо улыбаясь, он выслушал мой доклад, поздравил с победой и благополучным возвращением.

— Молодец, доказал... Молодец, — снова повторил он!

Я не понял, что он имеет в виду, и хотел было сказать, что я, собственно, ничего не хотел доказывать, а просто выполнял [92] свой воинский долг. Потом вдруг вспомнил, что года два тому назад, еще до войны, я был вызван к нему, и состоялся крупный разговор по поводу неполадок на корабле, которые стали известны Военному совету.

— Надеюсь, в будущем слышать о вас только хорошие отзывы, — сказал тогда контр-адмирал.

Вспомнив об этом, я невольно покраснел за свои старые упущения.

— Чем заняты? — спросил меня член Военного совета.

— Ужинаем. Приглашаю принять участие, — начал было я не совсем твердо, но член Военного совета не дал мне договорить до конца, поблагодарил за приглашение и, довольно ловко для его полной фигуры, спустился по отвесному трапу. Я едва поспел за ним, думая о том, какая же у него замечательная память.

На следующий день с утра мы начали готовиться к празднику, посвященному вручению наград членам нашего экипажа. Этот праздник устраивался в базе. Электрические утюги уже несколько часов кряду не прекращали работу. Не торопясь, аккуратно разглаживая обмундирование, чистили пуговицы, производили мелкий ремонт... Военная служба, в особенности служба на флоте, приучает людей к полному самообслуживанию. Конечно, отутюжить обмундирование можно было бы и в портновской, но матросы любят это делать своими руками. Они разглаживают брюки, форменки, синие воротники с аккуратностью, которой может позавидовать любая женщина.

— Вот стрелочка — карандаши чинить можно, — надев на себя отутюженные брюки и внимательно разглядывая их в большое зеркало, похвалился Морозов.

Его друзья оглянулись и нашли, что брюки действительно в ажуре...

— С клиньями? — спросил моторист, который кругом обошел Морозова, разглядывая его брюки и любуясь, как хорошо сидят они на ладной фигуре хозяина.

— Я уже вышел из этого возраста, — отозвался Морозов. — У меня, личное разрешение инженер-механика на подутюжку брюк по своему вкусу, но в полном соответствии с требованием формы, — серьезно добавляет он.

К 17 часам весь экипаж переодет в обмундирование первого срока, все гладко выбриты. Выстроилась прямая, как линейка, шеренга матросов и старшин. Я прошел вдоль строя и внимательно, осмотрел экипаж. Никаких замечаний не было. Оставалось доложить командиру соединения о том, что личный состав готов для вручения ему правительственных наград.

Строем прибывали на торжество экипажи других кораблей.

После осмотра, произведенного командиром соединения, послышалась команда «Вольно» и зал, в ожидании прибытия командующего и члена Военного совета, наполнился сдержанным [93] гулом. Многие время от времени посматривали на маленький стол, накрытый ярко-красной плюшевой скатертью, — на нем в образцовом порядке, колонками, были приготовлены открытые коробочки с орденами и медалями. При ярком электрическом освещении они горели свежей чеканкой и эмалью.

В сопровождении командования соединения в зале появились командующий и член Военного совета. Разговоры смолкли, все заняли положение «смирно».

Командующий флотом поздоровался с присутствующими. Каждый, кому сегодня вручалась государственная награда, чувствовал себя взволнованно, гордо и в то же время торжественно.

Весь экипаж нашей лодки был награжден орденами Красного Знамени и Красной Звезды. Церемония вручения наград продолжалась недолго, не более получаса, но эти минуты на всю жизнь остались в моей памяти. Я внимательно наблюдал за поведением своих боевых друзей. Щекин, приняв награду из рук командующего со свойственной ему сдержанностью, ничем не выдал волнения, но я хорошо знал, что чем больше он старался себя сдержать, тем сильнее были его переживания. Смычков вышел из строя твердой походкой, движения его в сравнении с обычным поведением были несколько резки и поспешны.

Тюренков старался держать строевую выправку, но видно было, что это ему не удавалось, и, как бы досадуя на себя, он замедлял и растягивал шаг. Получив орден, совсем растерялся, но сразу же овладел собой и вошел в строй уже спокойный.

Из всего экипажа только Лебедев сумел внешне не проявить свое волнение и был почти таким же, как всегда.

Командующий флотом и член Военного совета поздравили награжденных и пожелали им дальнейших боевых успехов. Внизу в том же здании началась вторая половина нашего празднества, к которому больше всех готовились работники столовой. Высокий и полный старший базовый кок стоял посреди столовой и командовал парадом, а другие коки в белых колпаках суетились около столов, заставленных различными закусками, бутылками и цветами. По столовой то и дело бегали нарядно одетые официантки с большими подносами в руках.

Мало-помалу зал наполнялся гостями. За первым столом разместились Военный совет и командование нашего соединения. Дальше — командиры лодок и командиры надводных кораблей, стоящих в базе, затем уже виновники торжества — экипаж лодки и гости — офицеры, старшины и матросы с других кораблей.

Между столами гостей, в самом центре зала, стоял маленький столик, накрытый белой скатертью, и на нем красовалось широкое фарфоровое блюдо с двумя зажаренными тупорылыми поросятами, начиненными гречневой и рисовой кашей. Эти был подарок Мурманского облисполкома подводникам. [94]

Вначале, как всегда бывает в таких случаях, в зале было довольно тихо, разговоры велись негромкие.

Поднимались тосты за победу, за наш боевой экипаж...

Получив разрешение, я встал с наполненным бокалом и провозгласил тост:

— За тех, кто в море, кто своим тяжелым трудом добивается боевых успехов!

В зале послышались аплодисменты.

После ужина силами театра Северного флота и московской фронтовой бригады был дан концерт.

Ну, вот и кончился радостный праздник победы. Сознание подсказывает, что из таких маленьких побед вырастет наша большая, общая победа над врагом.

Давно ли было сказано: «Наши силы неисчислимы. Зазнавшийся враг должен будет скоро убедиться в этом». И враг действительно в этом убеждался. Так же, как и на других фронтах, здесь, на Севере, перемалывались лучшие силы гитлеровской армии.

Из газет мы знали, сколько боевых событий произошло за эти дни, пока мы находились в море. Высажен десант в тыл противника. За три дня боев он уничтожил два вражеских полка. [95]