Из воспоминаний русского военного летчика

Три корпуса 4-й русской армии, натолкнувшись вблизи границы на превосходящие силы противника, вынуждены были после горячего боя откатиться на север.

В особенно тяжелое положение попал наш правофланговый 14-й корпус. Неприятель все время старался охватывать его правый фланг.

20-й корпусный авиационный отряд ежедневно освещал три направления перед фронтом армии. Моим незаменимым помощником в производстве воздушных разведок был поручик Головатенко.

12 августа лично я получил от генерал-квартирмейстера специальную задачу: «Обследовать возможно тщательнее, что происходит против почти 50-верстного промежутка между правым флангом нашей 4-й армии и рекой Вислой, где находится слабый отряд и две кавалерийские дивизии генерала Новикова».

В тот знаменательный для меня день, вернее утро, стояла прекрасная погода, что создавало исключительно благоприятные условия для разведки. Я летел на высоте 1000–1200 метров над шоссе, которое шло от интересующего штаб армии «промежутка» в сторону Сандомира, находившегося в глубоком тылу противника.

Углубившись за линию фронта нашей армии, я заметил на белой, сверкающей на солнце ленте дороги передовые части противника, затем главные силы...

На несколько десятков километров протянулась бесконечная лента двигавшихся по шоссе неприятельской пехоты и артиллерии... Наконец колонны войск остались позади, но мне хотелось убедиться, [273] нет ли еще колонн дальше, и я продолжал путь в глубь неприятельского тыла.

Минут через десять на дороге снова появилась длинная кишка, но уже не войск, а сплошных обозов, наблюдая которые я почти долетел до Сандомира.

Выяснив обстановку против интересующего штаб армии промежутка и собрав исключительной важности сведения о неприятеле, я возвращался домой. И тут мне пришла мысль взглянуть еще, что делается на нашем правом фланге — под Красником.

Еще издали, по артиллерийским разрывам, я заметил, что под Красником идет бой, а подлетев ближе, увидел бригаду неприятельской пехоты, выходящей в тыл и в обход правого фланга наших войск.

Чтобы подробнее обследовать тактическую обстановку самого боя, я стал крутиться над районом Красника и делать на карте наброски расположения неприятельской артиллерии. В это время под крыльями почувствовался «горох», затем вдруг последовал сильнейший удар пуль по металлическим частям аэроплана... Из бака хлынула толстая струя касторового масла. Ротативный мотор «Гном» требовал обильной смазки, и я отлично понимал, что быстрая утечка масла создаст для меня серьезную угрозу, тем более что высота полета не достигала сейчас и 1000 метров.

«Неужели плен?!» — мгновенно промелькнуло у меня в голове, и я почувствовал, как от этой мысли сжалось сердце.

Быстро окинув взглядом окружавшую местность, я подумал: «Не сесть ли мне на лес, и если посадка закончится благополучно, то ночью пробраться к своим!»

Однако я тут же отверг это решение и принял другое: с любым риском, но дотянуть до своих и доставить как можно скорее собранные мною сведения! Взяв направление к нашим позициям, я бросил управление ногами, поднял их кверху и носком правого ботинка прикрыл снизу зияющую дыру в баке, чем приостановил буйную утечку масла. В таком положении я дотянул до своих позиций и спустился на полянку, прикрытую кустарником от наблюдения неприятельской артиллерии.

Наши цепи отходили...

Возник вопрос: где, кому передать собранные мною важные сведения ?!.

Никто ничем в этом отношении помочь мне не мог. В тот момент меня охватило одно стремление — спасти во что бы то ни стало аэроплан, не дать трофей в руки наседавшего неприятеля... [274]

Сзади нажимала австрийская пехота, а сбоку, где-то из-за леса, открыла огонь артиллерия той бригады противника, которую я наблюдал с аэроплана, подлетая к Краснику.

С большим трудом я собрал необходимую «тягу» для аэроплана, так как наши пехотинцы не хотели признавать меня (одетого в кожаную куртку и в кожаные штаны и в каске) за русского офицера. Да и никому не хотелось возиться с какой-то подстреленной машиной, когда сзади и сбоку наседал противник.

И все же солдаты вытянули мой «Ньюпор» на шоссе и привязали его хвостом к отступающей патронной двуколке.

Примерно через два часа я был со своим аэропланом в деревне Вильколаз, уже охваченной с юга стрелковыми окопами... Здесь я застал штаб одной из дивизии 14-го корпуса и немедленно доложил начальнику этой дивизии результаты разведки.

— Большое вам, горячее русское спасибо, — сердечно поблагодарил меня генерал, — ведь вы своей разведкой предупредили на несколько дней вперед о надвигающейся страшной угрозе правому флангу нашей армии, а тем самым спасаете общее положение Юго-Западного фронта.

Вскоре по моей просьбе была установлена прямая связь с Люблином. Я сделал начальнику разведывательного отделения штаба армии доклад о моей разведке и попросил выслать отрядный легковой автомобиль и штабной грузовик с мотористами.

Подъехали автомобили.

Приятно было видеть, как лица всех солдат, особенно Косткина и Мороховского, озарились радостными улыбками.

— Ваше высокоблагородие, живы, невредимы?!

— Все в порядке, братцы, — весело ответил я им. — Вот только аэроплан пострадал.

Отдав распоряжение о доставке аэроплана на аэродром, я выехал на легковом автомобиле для спешного доклада командованию армии.

— Ну, Вячеслав, твоя сегодняшняя разведка настоящая сенсация! — расцеловал меня офицер — ординарец штаба армии, мой однокашник по кадетскому корпусу. И сообщил мне по секрету: — Я слышал, брат, что тебя представляют к высшей награде!

Воспитанный в коллективе (в пансионате кадетского корпуса и артиллерийского училища), я встретил эту новость довольно равнодушно, так как в нашей товарищеской среде ни честолюбие, ни карьеризм не были в почете, к тому же я тогда точно и не понимал, что значит «высшая награда». [275]

Генерал Попов от души поблагодарил меня за добытые мною сведения о противнике и за способ их доставки. Он повел меня к начальнику штаба генералу Гутору. С ним мы все вошли в кабинет командующего армией, где нас встретил уже не Зальц, а сменивший его генерал Эверт, массивный, внушительного вида мужчина с рыжеватой окладистой бородой. Он крепко пожал мне руку и сказал:

— Ну, воздушный разведчик, поздравляю и искренне благодарю! Вы спасаете наше положение.

По-видимому, еще в ночь на 13 августа Ставка получила сведения об обстановке на правом фланге Юго-Западного фронта и одновременно результаты моей разведки 12 августа, и Верховное командование отдало распоряжение о погрузке и переброске по железной дороге из-под Варшавы 1-го корпуса на юг для предотвращения обхода правого фланга 4-й армии, предпринятого неприятелем.

Случай, произошедший со мной в бою под Красником — 12 августа, — был широко освещен в столичных газетах. Появилась даже специальная брошюрка с иллюстрацией.

ПТА (Петербургское телеграфное агентство) сообщило об этом случае за границу, и в немецкой газете «Берлинер тагеблат» появилась соответствующая заметка. А недавно, то есть сорок пять лет спустя, я получил письмо от незнакомого мне старого летчика, в котором он пишет: «Когда я в середине августа 1914 года читал в газетах о вашем подвиге, а немного позже и о бессмертном подвиге П. Н. Нестерова, я дал себе слово: «Эдгар, ты должен стать военным летчиком!»

Этот юный в то время энтузиаст, Э. И. Меос, уроженец города Тарту, окончил позже Гатчинскую авиационную школу, а в 1916 году французские школы в По и в Казо и был до конца Первой мировой войны достойным членом семьи французских героев воздуха — знаменитой эскадрильи «Аистов».

Тогда же, в августе 1914 года, заведующий авиацией Юго-Западного фронта, Великий князь Александр Михайлович, послал кубанскому наказному атаману телеграмму следующего содержания:

«Счастлив сообщить, что сыны Кубани верны традициям своих предков — они покрывают себя боевой славой не только на земле, но и в воздухе!»

В конце 1914 года меня вызвали в штаб армии, где генерал Попов в присутствии командующего и начальника штаба мне объявил:

— Приказом армиям Юго-Западного фронта от 24 ноября 1914 года за № 290, по удостоении Георгиевской кавалерской думы, учрежденной [276] при штабе главнокомандующего армиями Юго-Западного фронта, вы награждены орденом Святого великомученика и победоносца Георгия 4-й степени.

Генерал взял выписку из списка чинов, признанных достойными награждения этим орденом, и прочел:

— «20-го корпусного авиационного отряда военному летчику подъесаулу Вячеславу Ткачеву за то, что 12 августа 1914 года произвел смелую и решительную воздушную разведку в районе: Люблин — Белжице — Ополе — Юзефов — Боров — Госцерадово — У ржендов — Красник, проник в тыл и фланги неприятельского расположения и, несмотря на действительный огонь противника, повредивший жизненные части аппарата, с исключительной находчивостью, доблестным присутствием духа и беззаветным мужеством выполнил возложенную на него задачу по раскрытию сил и определению направления движения колонны противника, вовремя доставил добытые разведкой сведения первостепенной важности и тем способствовал принятию стратегических решений, приведших к одержанию решительного успеха над противником».

Командующий армией подошел ко мне, приколол на моей груди скромный, покрытый белой эмалью крестик, пожал мне руку и сказал:

— Поздравляю! Наша армия гордится, что в ее составе первый георгиевский кавалер авиации.

После событий 12 августа, когда я приезжал для доклада и для получения новых заданий в штаб армии, меня встречал мой однокашник неизменной фразой: «Ты наше «Вечернее время»{20}, а генерал-квартирмейстер тотчас вел меня в кабинет командующего армией для личного доклада — такое серьезное значение придавалось теперь воздушной разведке.