Гибель и похороны Л. М. Мациевича

То настроение, тот ужас, какой пережила многотысячная толпа при падении 24 сентября сего года авиатора Льва Макаровича Мациевича с высоты 500 метров, передать сейчас словами нет возможности. Такие моменты не передаются. Они только чувствуются нервами, сердцем. Чувствуются еще потом долго, болезненно, но передать их в точности нельзя... И потому то, что я передам, будет, может быть, только слабым рефлекторным отблеском действительного.

В первый момент, когда аэроплан кувыркнулся носом вниз и от него отделилась человеческая фигура, толпа невольно болезненно вскрикнула, как один человек, ахнула и замерла, с ужасом следя, как авиатор, перевернувшись в воздухе несколько раз, с быстротой ядра, пущенного из пушки, падал вниз.

Ужас случившегося, сознание развязки и того, что помочь падающему нет сил, нет возможности, тяжелым камнем придавили всех на мгновение и сковали волю... Но еще момент — и толпа вздрогнула и побежала, гонимая ужасом и инстинктом, к тому месту, где упал авиатор. И то, что она, эта толпа, увидела, прибежав на место катастрофы, вызвало новый крик ужаса и горя... Авиатор был мертв... Он лежал ничком, зарывшись головой в землю.

Тот, кто еще так недавно поражал тысячи душ своей отвагой, удивлял смелостью и красотой полетов, кто заставлял восторгом биться тысячи сердец, тот теперь лежал на земле бездыханным трупом... Это было слишком ужасно, слишком бессмысленно и несправедливо... И толпа, подавленная этой несправедливостью, убитая горем, плакала безмолвно над теплым трупом погибшего авиатора, боясь шелохнуться, боясь нарушить страшное, торжественное молчание смерти.

А жена? О нет! жена не плакала... Она не могла плакать... Она тут же упала без чувств...

Но вот явился доктор... распорядители... взяли... понесли... Толпа, рыдая, двинулась за печальной процессией к карете «скорой помощи». Уложили и увезли... Аэродром понемногу начал пустеть. [118]

На землю спускался сумрак тихого сентябрьского вечера, а в сердцах тысяч людей сгущалась темная, печальная, непроглядная ночь...

Отважного, смелого и талантливого авиатора не стало...

* * *

Роковая весть о гибели Льва Макаровича Мациевича с быстротой молнии разнеслась по городу, и уже к вечеру знали почти все о его трагической кончине.

Утром 25 сентября все газеты были переполнены статьями о роковом полете Льва Макаровича и тех причинах, которые могли вызвать такую трагическую развязку. Некоторые распространенные газеты в первый же день посвятили памяти погибшего прочувственные статьи, с выяснением заслуг покойного как авиатора, инженера, общественного деятеля и человека. Это сразу же дало определенный облик погибшему и создало в массах соответствующее настроение. Массы почувствовали, что они потеряли в лице покойного не только авиатора и инженера, а что вместе с ним со света ушел еще один стойкий и честный общественный деятель, ушел практик — борец за идеалы лучшего будущего, ушел чудный человек, каких в жизни так мало... И это объединяло всех около дорогого имени, около своего родного человека. Имя Мациевича в этот день было у всех на устах.

В час дня на панихиде в Казанском соборе, кроме семьи покойного, друзей и представителей от разных казенных ведомств, была масса молящихся студентов, курсисток, учеников средних учебных заведений и народных школ и просто народа, без отличительных признаков социального положения. Пришли почтить память погибшего все те, кто видел в покойном олицетворение чего-то бодрого, смелого, красивого, родного... Пришли помолиться за него и поплакать вместе с близкими ему людьми...

После панихиды молящиеся долго не расходились с Казанской площади, все чего-то ждали, разбившись на группы и обсуждая происшедшее на все лады. Все удручены... подавлены... всем, очевидно, хочется услышать что-либо определенное о причинах трагедии. И потому офицеров — летчиков и моряков — окружают целые толпы людей, засыпая их вопросами. Но увы... Никто из них ничего не может сказать определенного, так как причина падения была и остается и посейчас невыясненной. Это тайна, которую унес с собою в могилу погибший. [119]

Настроение с каждым часом росло. Все новые и новые группы людей подходили к Казанскому собору. Получался какой-то своеобразный митинг печали, в котором центральное место занимали офицеры. К вечеру это настроение еще расширилось и окрепло в массе.

Уже к 8 часам вечера часовенка военного клинического госпиталя, где покоился прах усопшего, была буквально переполнена молящимися. И сотни, а может быть, и тысячи людей стояли за часовней на улице, ожидая очереди поклониться дорогому человеку. Одна за другой прибывали депутации от разных казенных и общественных учреждений и групп, друзья и просто частные лица, возлагали на гроб венки и цветы. Гроб положительно утопал в цветах.

Преобладали венки от учащихся средних и высших учебных заведений, школ и курсов. Трогательные надписи на лентах свидетельствовали о том, как глубоко и трепетно чувствовали эти юные души потерю такого талантливого, светлого, молодого, жизнерадостного человека, как Лев Макарович.

* * *

Крик души и задушевные слезы чувствуются за лаконической надписью неизвестных «юных почитательниц»: «Всей душой грустим о тебе». И безнадежная тоска других юных сердец (учениц женской гимназии в Лесном), тоскующих о том, что:

— и что вместе с ним исчезла, значит, уверенность в том, что идеал, казавшийся так легко достижимым, теперь опять далек, опять недоступен...

Этот крик души, эта мятущаяся тоска и боль сердца, рожденные трагизмом смерти Льва Макаровича, чувствовались во всех надписях, как бы они лаконичны ни были, и в этом ученическом возгласе: «Твой подвиг да светится в сердцах наших», и в студенческом: «Мы идем за тобой, мы победим!». И в венках, возложенных детьми от детей. Все они плакали горючими слезами сердца и кричали от боли.

26 и 27 сентября публика массами посещает часовню и без конца возлагает венки. Перед панихидой 27 сентября часовня настолько была переполнена венками, что пришлось ранее возложенные убирать на приготовленные колесницы, дабы дать место у гроба вновь возлагаемым. [120]

К 12 часам дня 27 сентября, перед выносом тела из часовни, улицы, прилегающие к клиническому госпиталю, запружены народом. Много военных всех родов оружия, но они совершенно тонут в той массе учащихся и штатских, какая собралась на проводы. Настроение повышенное, нервное...

Трагизм происшедшего еще не изгладился из памяти, еще бередит сердца, еще давит на душу и мозг каждого...

Но вот кончилась панихида. Гроб вынесли, при раздирающих душу рыданиях жены покойного, из часовни и установили на катафалк. Процессия тронулась по направлению к Адмиралтейству, в собор Святого Спиридония.

По дороге грязь, слякоть. Но публика запруживает улицы и компактной массой двигается за колесницей.

За гробом идут пешком всю дорогу, несмотря на усталость и нервную разбитость, жена, родственники и отец покойного, приехавший из провинции на похороны своего любимого сына. Из всей семьи не плачет только один этот коренастый, крепкий человек. Он молчит... Шагая в толпе, вдали от гроба, словно боясь, чтобы не обратить на себя излишнего внимания, он таинственно, угрюмо, загадочно молчит. Как будто стыдится сказать перед всеми, как велико его горе, как тяжела его утрата. Посмотрев на него, даже вчуже хочется, чтобы он заплакал, так как слезы, самые горькие, все же легче этого железного, загадочного молчания.

* * *

Во время панихиды в соборе Святого Спиридония и потом в течение целого дня продолжалось возложение венков на гроб погибшего от всевозможных учреждений, групп и лиц. Кажется, нет такого казенного и общественного учреждения, школы, курсов, которые бы не возложили венка на гроб Мациевича и так или иначе не были представлены перед гробом. Сотни учреждений и лиц самых разнообразных направлений и окрасок несли знаки своего сочувствия, удивления и преклонения к гробу погибшего героя.

«Моему верному помощнику», — говорит Великий князь Александр Михайлович в своей надписи на венке.

«Доблестному русскому человеку», — говорит газета «Россия».

«Безумству храбрых поем мы песню!» — восклицают студенты Военно-медицинской академии.

«Незабвенному Льву Макаровичу» — подводники Тихого океана.

«С глубоким уважением» — ученики Академии художеств. [121]

« Борцу со стихией» — рабочие электромеханического завода «Глебов и К°».

«Самоотверженному сыну России» — думская фракция «Союза 17 октября».

«Герою-летуну!» — Всероссийский национальный союз.

И так без конца... Возле дорогого гроба талантливого летуна, инженера и высокочтимого человека сгруппировались и сошлись представители всех направлений и миропонимании. Смерть его сплотила вокруг себя всех, заставив, хотя на время, забыть разногласие, непонимание друг друга и вражду.

* * *

28 сентября — день похорон Льва Макаровича. Местность, прилегающая к собору Святого Спиридония в здании Адмиралтейства, еще с утра запружена народом. Александровский сад переполнен. Стоят на возвышениях, на решетках, сидят на деревьях. Масса народа в переулке, ведущем в собор. Эта местность буквально осаждается желающими попасть на отпевание. Отдать последний долг погибшему явились люди всех положений, рангов, возрастов, полов и национальностей. Масса народа пришла с самых отдаленных окраин Петербурга.

В церковь с 9 часов утра начали прибывать депутации от самых разнообразных учреждений и групп. Моряки, кавалергарды, студенты, курсистки, рабочие, артисты, нижние чины и т. д. Парадные мундиры чинов разных ведомств и воинских частей мешались со скромными костюмами учащихся и штатской публики.

Церковь, несмотря на то что пропускались лица, только имеющие билеты, уже к началу литургии была переполнена народом. Хоры также битком набиты, и тысячи глаз молящихся устремлены вниз на печальное зрелище, на последнюю почесть, отдаваемую человеческому телу на земле.

Храм убран тропическими растениями. Гроб положительно тонет в массе живых, благоухающих цветов. У изголовья гроба лежат серебряные венки от высочайших особ. Покойный лежит в гробу в морском форменном сюртуке с тремя академическими знаками на груди. Лицо землистое, заостренное, в котором только с трудом можно узнать жизнерадостное, цветущее, живое лицо всегда бодрого и веселого Льва Макаровича.

У гроба стоят: вдова покойного, отец, родственники, друзья, сотоварищи-летуны и, выстроившись в шеренгу в полном составе, команда [122] подводной лодки «Акула», на которой плавал покойный. Вдоль собора стоит шпалерами команда Гвардейского флотского экипажа.

Отдать последний долг усопшему прибыли военный министр Сухомлинов, товарищ морского министра адмирал Григорьев, помощник военного министра генерал Поливанов, адмиралы Яковлев, де Ливрон, Рейценштейн, Запаренный; генералы барон Каульбарс, Кованько, контр-адмирал граф Толстой; члены Государственной думы Тучков, Челноков, Лерхе, Некрасов, Степанов и многие другие. А также временно пребывающий в Петербурге военный министр Соединенных Штатов Дикенсон и представители французских авиаторов Полана и Райта.

Семья покойного сплоченной группой стоит у гроба. Все измученные, уставшие, страдающие... Два лица из группы особенно обращают на себя внимание окружающих: молчаливый, с какой-то особой печатью страдания на лице, не плачущий отец и выплакавшая все слезы жена. Она стоит у гроба молчаливая, сосредоточенная и пристальным взором, полным тоски и муки, смотрит в лицо своего дорогого мужа, словно желая своим любящим взглядом выпытать у него всю правду, разгадать тайну, которую он не успел открыть никому и теперь собирается унести с собою туда, в неведомую даль, в неразгаданное Царство вечности.

Депутации прибывают в продолжение всей литургии и возлагают венки. Много их возложено в этот день, красивых, художественных, дорогих... Но венцом всего был дар детей.

Два маленьких гимназиста, не старше первого класса, смущенно подходят ко гробу и так же смущенно кладут на него свой скромный дар — две живые хризантемы. Это был самый скромный дар на гроб Льва Макаровича, но, может быть, самый непосредственный и самый искренний. Чувствовалось, что эти хризантемы приобретены детьми на гроши, которые им, быть может, были даны на лакомства, и что, урвав от себя эти гроши, они положили на гроб часть себя, часть своей детской души, удивленной и пораженной неразгаданной загадкой бытия и плачущей трепетными слезами вместе с окружающими.

Пряный запах цветов, торжественная служба, стройное, красивое пение — все это, вместе взятое, настраивало на какой-то высокий, торжественный и вместе с тем грустный лад, подымало и возбуждало нервы... И потому, когда после литургии протопресвитер военного и морского духовенства протоиерей Аквилонов сказал теплое, задушевное надгробное слово, в котором характеризовал покойного [123] авиатора как мученика идеи и борца за лучшее будущее человечества, многие не могли удержаться от слез и плакали навзрыд.

* * *

После панихиды гроб с останками, покрытый Андреевским флагом, на руках министров, адмиралов, генералов, членов Государственной думы, авиаторов и родственников был вынесен из церкви и при звуках «Коль славен» установлен на катафалке.

Для отдания воинских почестей покойному перед собором были выстроены матросы Гвардейского и Балтийского флотских экипажей с двумя оркестрами музыки.

Трудно передать грандиозность картины, открывшейся перед глазами лиц, вышедших из собора. Дворцовая площадь, Александровский сквер, Невский проспект, леса вновь строящихся домов, балконы, крыши — все это сплошь было усеяно и запружено народом. Кругом на земле сплошное море голов. И это море двигалось, колыхалось, тянулось стать поближе к процессии, ко гробу, и потому тихо волновалось, переливаясь с места на место.

В час двадцать минут дня процессия, при звуках шопеновского похоронного марша, тронулась в путь по Невскому проспекту.

Людское море тел всколыхнулось и хлынуло за процессией на Невский проспект и затопило все на своем пути. Движение трамваев, извозчиков, даже пешеходов, приостановилось в этот момент по Невскому, так как двигаться можно было только по одному направлению: за волной. С боковых улиц, как с притоков, вливались в общее русло, текущее по Невскому, все новые и новые массы народа.

Все окна, все балконы, все возвышения были заняты публикой. На протяжении всего Невского глаз видел только процессию и медленно плывущую вперед черную массу. Поминутно то там, то здесь щелкают фотографические аппараты, вертят свои вертушки кинематографщики, снимая редкую процессию. Десятки бойких мальчишек, с риском быть задавленными толпой, сновали среди движущейся массы, предлагая последние портреты покойного.

День был ясный, солнечный, ласковый... Играла музыка... И этот прощальный привет умирающего лета и звуки траурного марша как-то еще больше усиливали грусть, рождали большую тоску души, бередили тяжелую рану сердца, нанесенную потерей близкого, дорогого человека. [124]

Людское море волновалось и надвигалось, иногда очень близко, на лица идущих за гробом. Инстинкт подсказал ближе идущим взять охрану на себя. И они взяли. Моментально, без всякого сговора, без приказа и понуждения, образовалась живая цепь из публики, охраняющая семью и всех близко идущих за гробом. Сначала образовалась одна цепь, потом другая, третья и так целый ряд. И в этой живой изгороди людей шли рядом, взявшись за руки, студент и франтоватый кавалергард, пехотный офицер и курсистка, моряк и рабочий и т. д. Все шли рука об руку, плечо в плечо, делая одно общее дело, нужное в данный момент, совершенно забыв о классовых различиях, предрассудках и недоразумениях, основанных на этих предрассудках. Явление в нашей жизни почти исключительное...

* * *

У ворот Александро-Невской лавры процессию встретило духовенство лавры во главе с архимандритом. При пении прекрасного лаврского хора гроб был снят с катафалка и понесен на руках к могиле.

И в то время как тело покойного оканчивало свой земной путь, приближаясь к месту вечного упокоения, вверху послышалось характерное жужжание мотора. Все невольно подняли глаза и были поражены необычайным, величественным зрелищем. Там, вверху, на незначительной высоте, гордо плыл над кладбищем дирижабль «Кречет». Командир его подполковник Ковалевский прилетел отдать последний долг своему собрату, сломленному жизненной случайностью в борьбе за достижение идеала, в борьбе за так трудно дающуюся в руки тайну.

Победно царил этот воздушный корабль в свободной стихии и словно кричал оттуда многотысячной толпе, провожавшей покойного: «А все-таки она вертится! А все-таки мы победим!»

Этот красивый полет над гробом борца со стихией был самым ценным и самым дорогим венком на могилу безвременно погибшего талантливого авиатора.

Еще задолго до прибытия процессии в лавру масса народа на кладбище. Многие пришли туда с самого утра и ждали. И здесь, как и по пути следования, все занято, все усеяно народом. Могилы, кресты, заборы, прилегающие сараи — словом, все то, на что можно было встать или влезть, занято... Фотографы поместились на крыше сторожевой будки и ждут момента... [125]

Но вот пришли... Принесли гроб... Поставили над могилой... Краткая лития и такое же краткое слово священнослужителя... Горнист играет сигнал. И под звуки выстрелов провожавшей команды и последнего «вечная память» гроб опускают в могилу... Обезумевшая от горя жена с криком отчаяния бросается к могиле и падает без чувств. Пауза... Долгая, мучительная пауза. Гроб не засыпают землей. Все чего-то ждут, хотя знают и видят ясно, что ждать нечего, что все кончено. Но ждут... ждут слова...

В жизни масс, как и в жизни отдельных людей, бывают моменты, когда молчание давит хуже самого горя, хуже обрушившегося несчастья. И тогда масса жаждет, чтобы нашелся человек, который бы нарушил за всех их это тяжелое молчание, который бы крикнул громко, во всеуслышание, о том горе, которое все они переживают, о слезах, которыми они плачут. Слезы успокаивают, крик, хотя на время, убивает боль. Они ждали.

Тяжелое молчание нарушил шлиссельбуржец Н. А. Морозов, прочитавший красивое, глубокое поэтическое стихотворение, посвященное им памяти покойного. После него сказал свою речь К. И. Арабажин.

«Прости, прощай, дорогой Лев Макарович! В сумраке жизни пронесся ты над нами светлым метеором и ушел во тьму. Блеснул твой гений и померк. Но ты звал нас к небу, открыл нам новые горизонты, и светлой и гордой радостью задрожали наши сердца; ты засветил вновь русские огни на вершинах человечества и напомнил другим народам о великой нации. Не безумием храбрости был твой подвиг, а прекрасным, обдуманным дерзанием — делом сильной и смелой научной мысли, сковывающей мир железными формулами.

Тебя мы все узнали и полюбили как победителя воздушной стихии, но ты не был узким специалистам — техником: ты победил тем, что принес блестящее, разнообразное образование, широту мировоззрения, мужественное сердце, сильную волю, напоенную любовью к родине и твердым сознанием долга, и горячую преданность общественному идеалу. Прекрасные свойства твоей души влекли тебя к свободной стихии. Ты наш! Твои друзья давно оценили тебя, любили тебя, гордились тобою, верили в тебя. Слава тому, кто дал народу минуты светлой радости и нравственного удовлетворения!

Вечная память тому, кто объединил нас! Такие, как ты, не умирают! Десятки тысяч молодежи, сотни венков — это за тобой молодые [126] всходы. Ты говорил молодежи: «Идите все выше и выше!» — и молодежь ответила тебе прекрасными, одобряющими словами надписи на одном из венков:

«Спи спокойно, дорогой Лев Макарович, мы идем за то бой, мы победим!

Спи же спокойно, милый, любый друже! Вечная тебе память!»

После него прочли стихотворения, посвященные памяти Льва Макаровича, сотрудник газеты «Копейка» В. Трофимов и студент Санкт-Петербургского университета. Один из студентов от имени воздухоплавательного кружка сказал краткую речь, и все закончилось.

Рабочие взялись за лопаты... Застучала земля о крышку гроба, и конец...

«Прощай, прости, Лев Макарович!..»

Уже могилу сровняли с землей, установили крест, усыпали цветами, а публика все стояла... не расходилась... ждала... Тяжело, больно, жаль было покинуть так скоро близкую, дорогую могилу.

На белом скромном кресте, поставленном на могиле, значилось: «Корабельный инженер капитан Л. М. Мациевич погиб при полете на аэроплане 24 сентября 1910 г.».