На Балаклавских высотах

Балаклава. Июнь 1942-го. Бомбежка и артобстрел не утихают много суток подряд. Сегодня с утра налетело сразу столько самолетов, что даже нам, привыкшим за двести тридцать дней ко многому, не по себе.

Мы, связисты, входящие в оперативную группу 456-го стрелкового полка, занимаем водонапорную башню, вернее ее бетонированный фундамент, самой башни давно нет.

Стены нашего укрытия дрожат, в амбразуры хлещут волны раскаленного воздуха, а сверху беспрерывно обрушивается противный нарастающий вой пикирующих бомбардировщиков. Взрыв, взрыв, еще рвануло, еще. А это — совсем уже близко. Кажется, все… Сейчас накроет прямым попаданием.

Распахивается дверь, слегка пригнувшись входит наш командир подполковник Рубцов. Входит просто, буднично, как будто за стенами нашего укрытия не бушует пламя.

Подполковник проходит к амбразуре, мельком взглядывает в нее и садится на перевернутый ящик.

Взрыв возле самой амбразуры. В щель летит горячая пыль, раздробленные в мельчайшую щебенку камни; помещение пропитывается гарью, нечем дышать.

Опять нарастает сверлящий звук. Бомбы. И вдруг вой стихает. Значит, эти уже точно будут наши. Кто-то из связистов, не выдержав напряжения, бросается на пол, стискивая голову руками.

Рубцов все так же сидит на ящике. Снимает фуражку. И вдруг запевает. Свою любимую:

Звучит песня негромко, но для нас она заглушает рев и грохот вокруг — такая спокойная уверенность в голосе Рубцова, уверенность, характерная для него в любой обстановке.

Это почти непостижимо, но подполковник подтянут, свежевыбрит. А ведь утром он сам водил бойцов в атаку и не один час потом провел на передовой.

Помню, вот эта безукоризненная подтянутость [237] Рубцова удивила в первую встречу с ним. Было это в ноябре 1941 года, когда наш 314-й отдельный батальон связи пограничных войск пробился в Севастополь. Вид у многих из нас был полупартизанский: одни в пилотках, другие в шапках-ушанках, все заросшие, — мы держали очень трудную оборону под Алуштой, а потом двигались по южнобережному шоссе в Севастополь под бомбежкой, ведя бои с наседавшими немецкими автоматчиками.

…И вот перед строем появился майор Рубцов, стройный, с безукоризненной военной выправкой. Одет он был строго по форме — в фуражке с зеленым верхом, даже белоснежная полоска виднелась из-под воротника гимнастерки.

Тогда Рубцов сказал:

— Фашисты прилагают все усилия, чтобы прорваться к Балаклаве. Нам доверено защищать этот участок фронта. Мы — пограничники, для нас доверенный рубеж — та же граница, и держать ее надо на замке. Тем более, что рубеж этот — передовой бастион Севастополя.

Тяжело было в ноябрьских боях. По нескольку раз в тот день накатывались атаки гитлеровцев, но все захлебнулись.

Пограничники словно вросли в землю. И как вызов врагу развевалось над отбитой Генуэзской крепостью Красное знамя. И бежали по скалам огромные буквы: «Смерть немецким захватчикам!»

Да, трудными были каждые сутки обороны. Но так круто, как в эти июньские дни, обстановка еще не складывалась.

На рассвете 7 июня фашисты начали третий штурм Севастополя. Основные удары были направлены на Мекензиевы горы — Северную сторону; разгорелись бои и на нашем участке фронта.

С 7 июня Балаклаву беспрестанно бомбили вражеские самолеты, обстреливали с высот пушки и минометы. Только за два дня — 7 и 8 июня на каждого защитника Балаклавы пришлись сотни килограммов стали. Под ее напором дробился, превращался в пыль гранит. Люди выстаивали. Выстаивали и отражали одну за другой атаки гитлеровцев, решивших любой ценой отрезать Балаклаву от Севастополя. Однако ни одного рубежа не сдавали врагу рубцовцы… [238]

…Из репродуктора слышится хриплый голос:

— На участок «Якорь», движутся крупные силы врага. Готовимся отразить атаку.

Это капитан Целовальников, командир 3-го батальона, он держит оборону в холмистой долине между Балаклавой и Каранью, здесь фашисты лезут особо ожесточённо,

— Тяжело Целовальникову, — говорит Рубцов. — Но отобьется…

Для такой уверенности есть все основания. Комбата Целовальникова Рубцов знает давно. Встречались еще до войны: Николай Иванович Целовальников был комендантом Феодосийской погранкомендатуры. Судьба этого человека была примечательна. Отец его, соратник Сергея Лазо, погиб на Дальнем Востоке, мать умерла от тифа. Мальчик беспризорничал, потом попал в трудовую колонию, созданную по инициативе Дзержинского. Вступил в комсомол, позже окончил военное училище. Воевал с белофиннами, был награжден орденом Боевого Красного Знамени. Был в той войне ранен и обморожен.

Когда немцы ворвались в Крым, Целовальников с группой пограничников не раз вступал в бой с врагом. Прикрывал отход 184-й пограничной дивизии, несколько раз выходил из окружения, но в Севастополь пробился. Капитан Целовальников крупен, кряжист, лицо с резкими, глубокими морщинами, взгляд тяжел, неприветлив. Но под этой суровой внешностью скрывался характер мягкий, душевный, справедливый. Бойцы любили комбата, иначе, как «наш батя», не называли его.

Батальон Целовальникова, прикрывая одно из важнейших звеньев Балаклавской обороны, участвовал в боях и на других участках, неизменно проявляя храбрость и стойкость.

…Рубцов некоторое время выжидательно смотрел на репродуктор, но Целовальников больше ничего не добавил, он вообще был крайне немногословен.

А мне вдруг вспомнилось, как удивился Рубцов, когда впервые увидел репродуктор в землянке одного из командиров рот первого батальона. Дело в том, что у нас не хватало телефонных аппаратов, а особенно телефонных трубок, и мы использовали репродукторы из учреждений Балаклавы. Репродуктор отлично [239] заменил телефонную трубку — слышимость приема и передачи значительно усилилась. Тогда же, в дни относительного затишья, Рубцов предложил использовать репродукторы у телефонных аппаратов для репетиции художественной самодеятельности. В полку был только один баянист, он играл, перед репродуктором, приспособленным в качестве микрофона, и музыка хорошо была слышна в подразделениях, где репетировали солисты и ансамбль. На армейском смотре в апреле наши самодеятельные артисты заняли одно из первых мест…

Из раздумья меня вывел вновь оживший репродуктор. На этот раз сообщение с левого фланга обороны, из первого батальона:

— Передайте командиру — «крестоносцы» пошли. Еще передайте — выстоим.

«Крестоносцы» — это полк, состоящий из ефрейторов, награжденных железными крестами. Вчера наши разведчики захватили «языка», он и сообщил о предстоящей психической атаке.

…Шли гитлеровские ефрейторы Цепь за цепью, не таясь, в полный рост. Мундиры перепоясаны портупеями, на животе пистолеты, на груди автоматы. Идут, идут… Им приказано любой ценой сбить, сокрушить оборону пограничников.

Молчат автоматы, пулеметы и минометы рубцовцев. Но в цепи врага падает один, другой… Это без промаха бьют снайперы Андрей Левкин, комсорг полка Михаил Брызгалов, Владимир Гусев и другие, засевшие в одиночных окопчиках на склонах высоты, которую защищает батальон.

Оборона батальона тщательно укреплена, мне это хорошо известно — до марта служил связистом в первом, знаю там всё и всех наперечет.

На левом фланге, в окопах под бетонными колпаками приготовились к бою пулеметчики. Высотку, где находятся пулеметные гнезда, в полку звали холмом Барбакова. Московский Студент лейтенант Барбаков командовал взводом, защищавшим высотку. Сколько раз за время обороны фашисты лезли на позиции взвода и каждый раз откатывались. В одном из боев лейтенант геройски погиб…

И вот по ефрейторской цепи с высотки Барбакова [240] резанули пулеметы. Ударили минометы капитана Гребенникова.

В рядах «крестоносцев» замешательство. И тут вступили в бой автоматчики роты лейтенанта Силкина, позиции которой скрывал кустарник. Ряды «крестоносцев» окончательно утратили стройность. Они еще пытались продвинуться, отвечали огнем, но было ясно, что атака не удалась.

После полудня наступила тишина. Вокруг высоток, возле окопов дымилась земля. Санитары выносили с поля боя раненых. Выбыли из строя снайпер Брызгалов, бронебойщик Ржевский…

Романа Ржевского я хорошо знаю. Один из опытнейших истребителей танков. Во время декабрьских боев его серьезно ранило в правую руку, не действовала она совсем. Но Ржевский вернулся в батальон. Явился к комбату, попросился опять к истребителям танков. Комбат Кекало говорит ему:

Как же одной левой управишься?

А вот капитану Ружникову вполне хватает одной левой. И оперативные сводки составляет, и с автоматом управляется…

Это правда. Александр Михайлович Ружников получил тяжелое ранение во время войны с белофиннами, хотели подчистую уволить, но он упросил послать его в действующую армию, хотя бы на интендантскую должность. Стал командиром батальона, водил бойцов в атаки, бился так, будто не одна, а четыре руки у него.

И Роман Ржевский своего добился: разрешил ему капитан Кекало вернуться к бронебойщикам.

Еще сообщение: убит Андрей Левкин. Не одно сердце отзовется болью на эту тяжкую весть. Андрей Левкин — лучший снайпер полка, не знавший себе равных в хладнокровии и меткости. Из скольких переделок выходил невредимым, вступал в труднейшие поединки с немецкими снайперами и всегда побеждал.

Пятьдесят семь вражеских солдат и офицеров уничтожил Левкин, обучил снайперскому делу десятки пограничников.

Когда проходил слет снайперов Приморской армии, генерал Петров назвал пограничников, в их числе и Андрея Левкина, зачинателями снайперского движения. [241] Сержант Левкин одним из первых в полку был награжден орденом Красного Знамени.

Однажды лейтенант Михаил Крайнев принес в санвзвод раненого мальчика, его подстрелил немецкий снайпер. Левкин тогда тоже был в санвзводе — отморозил ноги, они распухли, кровоточили, зубами скрипел, когда меняли повязки.

Нахмурясь, слушал Левкин рассказ Крайнова, а вечером исчез. Как, куда — никто не знал. Дивились только, как же он смог уйти, ведь каждый шаг причинял мучительную боль. Вернулся Андрей через двое суток. Весь черный, вроде обугленный. Сапоги разрезать пришлось, они не снимались.

Сказал тогда Левкин:

— Снайпер, что мальца ранил, больше не выстрелит.

Трудно смириться с мыслью, что нет больше Андрея Левкина…

…Немцы подтягивали новые силы. На смену разбитым «крестоносцам» подошли подразделения пехоты. И снова атака на позиции 1-го батальона. Глохли наши пулеметы — перегревались стволы. Беспрерывно били минометы. Отразил батальон и эту атаку. Не взяли гитлеровцы высотку Барбакова.

С утра до вечера: бомбежка, артобстрел, атаки. Полк нес большие потери, но позиции удерживал. Недоставало боеприпасов. Берегли каждую мину, каждый патрон. Ели только сухари, на каждого бойца и командира в сутки приходился всего стакан воды.

День за днем, день за днем. Казалось, вот-вот иссякнут силы. Но пограничники держались. Умирали, но с позиций не уходили.

По-прежнему беспрерывные атаки отражал первый батальон. На одном из участков его обороны фашисты ворвались в окопы подразделения сержанта Фоменко. Пограничники встретили врага рукопашной. Ни один из бойцов не покинул окопы, все полегли в бою. Но и гитлеровцам закрепиться не удалось: отбросило их отделение сержанта Малявкина, разведчика, не раз ходившего на операции в тыл врага.

А в Генуэзской крепости в трудное положение попал взвод из роты лейтенанта Крайнова. На выручку командир роты послал взвод старшего сержанта Сысуева. Костромской паренек Саша Сысуев был хорошо [242] известен в полку своим хладнокровием, мужеством, умением в любой обстановке с наименьшими потерями решить поставленную задачу.

Немцы обстреливали Генуэзскую крепость тяжелыми снарядами, все вокруг тонуло в дыму. Но взвод Сысуева пробился, ударил во фланг гитлеровцам, и фашисты откатились.

К вечеру, когда атаки прекратились, все овражки у подножия крепости были завалены вражескими трупами.

Медленно выплывал из туманной дымки тихий рассвет. За ночь улеглась каменная пыль, разошлась гарь. Но тишина длилась недолго. Начался артобстрел, потом со стороны моря налетели бомбардировщики.

Не верится, что еще недавно маленькая деревушка Карань, неподалеку от которой находится наше укрепление, считалась самым тихим местом на всем балаклавском фронте.

Карань — несколько домиков в низине, скрытых от противника холмами. Здесь располагались штаб полка и все тыловые службы. Сюда прибывало пополнение, здесь проводились учебные занятия с подразделениями.

Теперь и в Карани, и на КП полка, километрах в полутора от Балаклавы, все кипит от взрывов. Теперь во всей балаклавской обороне не сыскать тихого места. Однако жарче всего — на передовой, и наши связисты подают рапорты с просьбой послать их на позиции. Конечно, мы понимаем, как важна связь, без связи обороне придется туго, и все же каждый хочет сойтись с врагом лицом к лицу.

В конце июня такая возможность представилась. По приказу Рубцова были созданы резервные группы, которые передавались в батальоны для ночных атак. В такие штурмовые группы входили все работники штаба, а также связисты, санитары, повара. Группой, в которую, зачислили меня, командовал наш старшина — связист Александр Заруба.

…Вышли, как только стемнело. Двигались быстро по ходам сообщения, которые во всех направлениях соединяли отдельные звенья обороны. На фронте относительное затишье, только на скатах занятой немцами [243] высоты 386,6 вспыхивает огонь — оттуда ведут огонь минометы противника.

Добираемся до расположения 1-го батальона. Встречает нас капитан Кекало. Поясняет задачу: отбить у врага захваченные днём две линии окопов у подножия небольшого холма.

Заруба перестраивает группу в боевой порядок. Нас поддерживают огнем полковая артиллерия, минометы. Немцы из окопов не отвечают, все там темно и тихо.

Нам предстоит преодолеть метров триста открытого пространства, уже пристрелянного противником. Заруба намечает рубеж первого броска — темнеющий метрах в двухстах кустарник — и первым выбирается из окопа. Пригнувшись, бесшумно скользим в ночи. Немцы все еще не стреляют. Огонь только с нашей стороны. Сейчас и он смолкнет, как только мы приблизимся к окопам. Вот и кустарник. Обгорелые ветки без единого листочка, обугленные кривые стволы. Резко пахнет пожарищем.

Двинулись дальше, и тут разом вся линия окопов осветилась яркими вспышками — заговорили вражеские автоматы и пулеметы, два на флангах, один в центре.

— Вперед, вперед! — оборачиваясь, кричит Заруба и бежит к окопам.

Кто-то длинно простонал со мной рядом, упал. Строчу из автомата. Окопы совсем близко, еще один рывок, еще… Впереди Заруба, широко размахнувшись, швыряет гранату. Вражеский пулемет в центре замолкает.

Мы сваливаемся в первую линию окопов, прямо на головы гитлеровцам. Короткая рукопашная. В ход идут приклады, ножи… Теперь дальше! Но оттуда, из второй линии окопов, лезут враги. Их очень много, гораздо больше, чем нас. Вижу, как ефрейтор Зотов, пристроившись за камнем, открывает огонь из автомата. Привстал Заруба, вскинул руку и вдруг упал навзничь. Что с Сашей? Неужели убит? Склоняюсь над ним. Глаза у Саши открыты, он приподнимает голову и зло, отрывисто говорит:

— Вперед! Вперед! Со мной — потом. Вперед, приказываю.

— Я сейчас, — отвечаю. — Сейчас… Я вернусь. Осыпается под ногами каменистая земля. Мы строчим [244] из автоматов, а гитлеровцы лезут, лезут… Сейчас сойдемся в рукопашной. Придется туго: нас совсем пало. И в это время на вражескую цепь с высотки у нас за спиной обрушивается пулеметный огонь.

Мы знаем эту высотку. Весь полк слышал о ней. Там засел расчет ефрейтора Ивана Богатыря. Уже шестые сутки расчет бессменно ведет огонь по врагу.

Расчет Богатыря — это он и Иосиф Петренко. Они давние друзья. До войны работали вместе в МТС. Богатырь — трактористом, Петренко — кузнецом. Засев в доте на высотке, друзья участвовали еще в отражении атаки «крестоносцев». И не покидали позиции; поспят на ходу по очереди и опять за пулемет.

А со вчерашнего дня Богатырь один в доте, убили его друга. Самого Ивана ранило. Комбат Кекало предлагал сменить его, но Иван сказал, что, пока жив, из дота не уйдет, будет драться за себя и за Петренко. Одной левой рукой управлялся с пулеметом, переходил от амбразуры к амбразуре.

Сейчас, в трудную минуту, Богатырь пришел на выручку нашей штурмовой группе. Фашисты залегли. Бросаемся вперед. Треск автоматов, взрывы гранат… Вот и вторая линия окопов. Бьем немцев прикладами, стреляем в упор.

Глухие удары, короткие, яростные выкрики, выстрелы. Не выдержали немцы нашего натиска, побежали.

Все. Отбили рубеж.

На рассвете капитан Кекало благодарит нас. Капитана не узнать. Молодое лицо его сейчас потемнело и заострилось. Прежней осталась лишь яркая голубизна глубоко запавших глаз.

…Выбиваем неглубокую яму в каменистой земле, хороним погибших. Среди них — Саша Заруба. Молча прощаюсь с ним. Всю войну мы рядом. Сроднились. Сердце сжимает боль. Вспоминается сентябрь сорок первого. Симферополь. Штаб батальона связи. Старшина Александр Заруба обучает нас, новобранцев, радиоделу. Еще вспоминается: идем по городу, Заруба запевает строевую… Голос у него высокий, чистый. Никогда больше не запеть Саше. Никогда…

Возвращаемся в свое укрепление. А вечером снова атака. Почти не спим. Кажется, давно миновал предел человеческих сил. Однако держимся. [245]

29 июня с утра сообщение: фашисты большими силами пошли на приступ высоты 212,1. Замысел ясен: вбить клин в нашу оборону, расчленить ее.

Рубцова на КП нет. Командир уже там, куда направлен удар.

Оборону на высоте держала рота лейтенанта Сергея Козленкова, бывшего адъютанта Рубцова. Отпросился адъютант на передовую. Показал себя отличным командиром, когда штурмовали захваченную врагом Генуэзскую крепость, и на других ответственных участках. Рубцов личным распоряжением доварил Козленкову защиту высоты 212,1. Лейтенант справился: рота его ни на метр не уступила противнику, вросла в каменные уступы высоты. О стойкости роты хорошо знали всё пограничники. Говорили: там Козленков, там Геннадий Соколов, Николай Носач, Евгений Тимошенко, Денис Осадченко, там Луценко и Палий, каждый десятерых стоит там немцы не пройдут.

Теперь роте предстояло выдержать самый трудный экзамен.

Внезапность атаки — с первым проблеском рассвета — немцам не удалась, склоны высоты были заминированы.

После короткого яростного боя фашисты откатились, стали готовиться к новой атаке.

Командира роты Рубцов на КП не застал: ранен осколком мины, санитары унесли в санвзвод. Ротой командовал политрук Афанасьев. Доложил, что атака отбита, но в роте большие потери: от взвода лейтенанта Веднова осталась половина, у Осадченко всего несколько бойцов. Рубцов немедленно ввел в бой резерв: роту автоматчиков.

И тут на КП появился Сергей Козленков. В лице ни кровинки, рука на перевязи.

В санвзводе лейтенанту вытащили осколок мины, кровь полилась ручьем. Сергей потерял сознание, не слышал, как обрабатывали рану, как перевязывали. Очнулся, и первые слова военфельдшеру Милорадову: «Мне в роту надо». Военфельдшер и слушать не стал: «Ранен тяжело. Отправлю в медсанбат». Потом отлучился ненадолго из землянки, вернулся, а Козленкова нет…

Еще три атаки отбили в тот день защитники высоты. Сами контратаковали во главе с Рубцовым. Не [246] удалось гитлеровцам расчленить оборону, ни единой трещины не дал гранитный щит Балаклавы: все ухищрения врагов и вся колоссальная их сила разбивались о монолитность пограничников.

В тот же день, 29 июня, гитлеровцы прорвали оборону вдоль Ялтинского шоссе и попытались зайти в тыл полка. Значительно поредевшему батальону Ружникова пришлось отражать танковую атаку. На КП батальона рядом с комбатом — комиссар полка Анатолий Петрович Смирнов. О нем пограничники говорили: «Наш комиссар под горой не сидит, где самое пекло, там и он». В этом командир и комиссар полка сходились. Иного комиссара у Рубцова и быть не могло.

От Смирнова, на вид совсем молодого, очень подвижного, складного, спортивного, как сказали бы сейчас, исходило ощущение силы и спокойной уверенности. Воевал он с первого дня Великой Отечественной, врага встретил на границе за пулеметом.

Наравне с Рубцовым наш комиссар был руководителем и душой балаклавской обороны.

Батальон Ружникова готовился отразить танковую атаку, а людей в батальоне — на одну роту. Подкрепления ждать неоткуда. Истекает кровью, держится из последних сил вся севастопольская оборона.

Значит, нужно обходиться своими силами, стоять до последнего бойца. О том, чтобы отойти без приказа, у Ружникова и мысли не было.

Вдали, в низине, показались танки. Крепко стиснув бинокль, Смирнов считал машины: одна, вторая… Больше десяти. Отрывисто сказал комбату:

— Я — в окопы. Пары гранат не найдешь?

Гранат у комбата не было, последние сегодня раздали бойцам. Смирнов направился к окопам и тут увидел, как один из бойцов поднялся во весь рост и пошел навстречу танкам.

— Куда? Назад! — закричал Смирнов. Он узнал бойца, это был полковой повар Григорий Волков, известный не только своим кулинарным умением, но и мастерством снайпера и разведчика. Днем Григорий орудовал у котлов, а вечерами и ночью занимал снайперскую позицию или уходил в тыл врага.

Волков уже не шел, а бежал к головной машине, и в поднятой руке его была зажата граната.

Пулеметная очередь скосила его шагах в десяти от [247] танка, но гранату он успел метнуть прямо под гусеницу.

— Пограничники! У кого есть гранаты — за мной! — крикнул Смирнов, соскакивая в окоп и, не задерживаясь, пополз навстречу танкам. Не оглядывался, знал: бойцы пойдут за ним.

С флангов ударили бронебойщики. Пограничники, устремившиеся за комиссаром, метко бросали гранаты. Задымил один танк, другой, третий…

Ближе к полудню противник прорвал оборону 703-го полка, нашего соседа на левом фланге. В наш тыл стали прорываться танки и автоматчики. Полку грозило окружение.

В 12 часов ночи 29 июня был получен приказ: полку отойти к Георгиевскому монастырю и там держать оборону.

К рассвету мы покинули Балаклаву. Связисты уходили последними. Поднялись на небольшую возвышенность. Отсюда хорошо была видна вся линия обороны. Мы жадно вглядывались… Бухта, окружающие ее. холмы, башни Генуэзской крепости, выступ высоты 212,1, достигающий почти центра города, горбатая высота 386,6… На вершине ее за бетонными укреплениями засели эсэсовцы. Их командиру полковнику Мюллеру было приказано еще в ноябре прошлого года взять Балаклаву.

Не взяли! Полк устоял перед ураганным артобстрелом и бомбежкой, отразил атаки, и танковые, и «психические». И если бы не приказ, мы защищали бы наши рубежи, пока живы!

30 июня не успел полк занять позиции возле Георгиевского монастыря, как фашисты пошли в атаку намного превосходящими силами.

В тот же день Совинформбюро передало: «Пехотинцы подразделения Рубцова отбили десятки атак превосходящих сил противника и уничтожили до двух полков и 11 танков, сбили два бомбардировщика противника…».

Отбили, уничтожили, сбили… Все верно. Но какой ценой! В этот день мы потеряли весь батальон Ружникова и самого комбата. Только несколько бойцов остались в живых из батальона Целовальникова. [248]

В нашем взводе связи — всего несколько человек. Командовавший обороной капитан Кекало сразу же выдвинул нас вперед. Силы были далеко не равны, но мы пошли врукопашную. В этой короткой яростной схватке был убит Иван Осипович Кекало…

К вечеру всех оставшихся в живых собрал подполковник Рубцов. Получен приказ двигаться в Камышовую бухту. Там идет эвакуация защитников Севастополя. Мы должны прикрыть эвакуацию.

По узкой тропинке спускаемся к морю. Слева волны бьются о камни. Справа отвесная скала. Вверху эсэсовцы. Впереди за крутыми поворотами скал — тоже немцы.

Рубцов приказал готовиться к прорыву в Камышовую бухту. Первую группу вел начальник штаба полка майор С. И. Бобров. Группа продвинулась ненамного, всего метров на двести — триста; дальше отвесный выступ спускается в море, не пройти. Несколько бойцов бросились в море, хотели обогнуть выступ вплавь, но немцы открыли огонь из автоматов, наши товарищи погибли.

Мы закрепились в скалах. Немцы бросали сверху гранаты, кричали «Рус-моряк, сдавайсь!»

Сдаваться мы не собирались.

Рубцов подозвал командира штабного взвода Николая Паршина. Лейтенант бережно вынул из-под гимнастерки полковое знамя. Рубцов вместе со Смирновым уложили его в оцинкованный ящик из-под патронов и зарыли в осыпи между скалами.

Фашисты продолжали забрасывать нас гранатами. Осколком был смертельно ранен комиссар Смирнов…

К вечеру по радиостанции мы получили приказ генерала П. Г. Новикова пробиваться в лес к партизанам.

Как только стемнело, по крутым, едва заметным тропкам мы стали подниматься наверх вслед за Рубцовым. Вот и край обрыва.

— Вперед, пограничники! — скомандовал Рубцов.

И мы пошли вперед под слепящим светом прожекторов, прямо на автоматы фашистов…

Сейчас на Балаклавских сопках вновь мелькают зеленые фуражки пограничников. На заставе имени Героя Советского Союза Герасима Архиповича Рубцова несколько лет служил сын подполковника капитан Николай Герасимович Рубцов. [249]