За рычагами танка

Дмитрий Иванович Малько родился в 1916 году в городе Запорожье.

В 1938 году в числе советских добровольцев сражался с франкистами в Испании, затем, в 1939-м, с японцами на реке Халхин-Гол, участвовал в освободительном походе в Западную Белоруссию и в советско-финляндской войне. С первых дней Великой Отечественной на фронте. Воевал в Белоруссии, под Москвой и Сталинградом, победу встретил в Восточной Пруссии старшим лейтенантом, заместителем командира танковой роты.

В настоящее время — на заслуженном отдыхе. Живет в Минске, ведет большую общественную работу. Награжден орденами Отечественной войны I и II степени и многими медалями.

У Теруэля и под Мадридом

Командир был немногословен:

— Противник сосредоточил значительные силы и стремится вернуть отбитый у него Теруэль. Республиканская пехота занимает оборону на рубеже каменистых высот. Наша задача поддерживать ее огнем с места и решительными контратаками.

Я стоял в строю среди товарищей-танкистов и смотрел вперед, туда, где в складках местности накапливались для атаки франкисты. Всего несколько дней назад, в начале января 1938 года, республиканцы, сосредоточив под Теруэлем значительные силы, окружили мятежников и овладели городом. Враг не смирился с поражением. Начались яростные контратаки. Для поддержки республиканцев прибыли наши танкисты, в числе которых был и я, механик-водитель Т-26.

Первый для меня бой должен был начаться буквально через несколько минут. О чем думал я тогда, ожидая встречи с лютым и коварным врагом, глядя на замаскированную за выступом скалы свою машину? Нет, мыслей об опасности, о возможной гибели в бою у меня не было. Я смотрел на местность, сильно пересеченную, сложную для действий танков, и волновало меня только одно: как я проведу по каменистому склону высоты свою машину, когда прозвучит сигнал контратаки, а в том, что он скоро прозвучит, никто из нас не сомневался. Рядом стояли товарищи, на их мужественных лицах отражались решимость и уверенность. Большинство из них были моими сверстниками, представителями поколения, на долю которого выпала нелегкая и в то же время героическая, полная революционной романтики судьба. [313]

Нам, молодым людям тридцатых и сороковых годов, пришлось овладевать знаниями и трудиться на стройках первых пятилеток, возводить гиганты индустрии и с оружием в руках защищать завоевания социализма от врагов. Теперь, спустя десятилетия, мысленно оглядывая свой путь, я хочу сказать, что не в обиде на свою судьбу. Напротив, если бы довелось прожить все сначала, я бы выбрал ту же самую дорогу, по которой прошел, и не захотел бы никакой иной доли, кроме той, которая выпала мне, как и многим моим сверстникам, родившимся незадолго до Октябрьской революции и начавшим сознательную жизнь уже при Советской власти.

Моя молодость — это участие в боях Испании в 1938 году, в разгроме японских милитаристов у реки Халхин-Гол летом 1939 года; освободительный поход в Западную Белоруссию осенью 1939 года; война с Финляндией зимой 1939/40 года и, наконец, Великая Отечественная война 1941–1945 годов против злейшего врага человечества — германского фашизма.

Но все это было потом, а в тот день я стоял на каменистой высоте близ Теруэля и смотрел вперед, туда, куда предстояло вести свой танк. И знал, что пойду в бой не только за свободу и независимость испанского народа, что буду драться с фашизмом и за счастье своей Родины. И о доме своем я тоже думал перед тем первым боем...

Родился я в Запорожье, в красивом украинском городе на берегу Днепра, На всю жизнь остались в памяти спускавшиеся к реке тихие улицы, белые домики, утопавшие в зелени садов. По утрам людей будили заводские гудки, и рабочие толпами спешили туда, где дымились высокие трубы заводов.

Я зачитывался книгой Н. В. Гоголя «Тарас Бульба» и в мечтах видел себя сильным и смелым, а враги, с которыми сражался Тарас Бульба, отождествлялись с теми, с кем в годы гражданской войны боролся в рядах Красной Армии мой отец. Вернувшись с фронта с тяжелым ранением, он немало рассказывал о боях с гайдамаками, петлюровцами, махновцами. И я гордился своим отцом и хотел быть похожим на него.

В старших классах, уже будучи комсомольцами, мы сдавали нормы на значки «ГТО», «ПВХО», «Ворошиловский стрелок». Я часто посещал тир при учебном пункте военкомата и стал обладателем значка «Ворошиловский стрелок» сначала 2-й, а потом и 1-й степени. А когда над миром стали сгущаться грозовые тучи, когда все ощутимее стала угроза со стороны империалистических агрессоров, мы поняли, что настал наш черёд готовиться и, если надо, встать на защиту Родины.

Первичные военные навыки я, как и мои сверстники, получил в кружках Осоавиахима, в процессе допризывной подготовки. Я мечтал стать танкистом, и моя мечта сбылась: призывная комиссия определила в танковые войска. В этом немалую роль сыграла моя любовь к технике, а также хорошее физическое развитие. Итак, я стал воином-танкистом. Было это в 1937 году. [314]

Попал служить в 21-ю механизированную бригаду, дислоцировавшуюся в Белоруссии. На первых порах приходилось трудно — надо было в короткое время овладеть сложной машиной, научиться водить танк на любой местности и в любых условиях. Но упорство и настойчивость приносили свои плоды. Когда меня определили в боевой расчет танкового экипажа механиком-водителем, я считал, что в этом мое настоящее воинское призвание.

Не забыть мне первого самостоятельного выезда на боевой машине. Танки вывели из военного городка в поле, где обычно проводились занятия по практическому вождению. На пути к месту занятий за рычагами Т-26 сидел инструктор. В поле он передал управление мне. Моя машина оказалась в хвосте. Поле было неровным, песчаным. Сначала шел спуск к оврагу, по которому тянулось русло пересохшего ручья, а затем начинался подъем, хотя и пологий, но с неровностями — ямами, грудами камней. Я вначале волновался, но, почувствовав, что машина повинуется мне, стал обретать уверенность. Вот и русло ручья позади; переключил передачу, прибавил обороты и стал взбираться на подъем. Тут-то и случилось непредвиденное. Правая гусеница попала в яму, танк накренился, и двигатель заглох. Запустить мне его удалось только с помощью инструктора. Я ужасно огорчился. Боялся, что больше не допустят до вождения, однако инструктор, видя мое состояние, с улыбкой произнес:

— Не расстраивайся. Поначалу часто так бывает. Все образуется, научишься. Ты парень, вижу, старательный.

Однажды вечером мы, как всегда, собрались в ленинской комнате послушать последние известия. Диктор рассказывал об ожесточенных боях с мятежниками, о героических действиях республиканцев. Любой, даже небольшой, успех республиканских войск вызывал восторг, близко к сердцу принимались неудачи.

— Ясное дело, республиканцам нелегко, — заметил мой приятель красноармеец Павел Новицкий. Он отличался ровным и степенным характером, рассуждал обдуманно, не горячась. — Фашисты снабжают Франко техникой и оружием, у мятежников самолеты, танки, а у республиканцев только винтовки и гранаты.

— Да они и с этим оружием здорово бьют мятежников, — возразил я и пересказал содержание только что прочитанной в «Правде» статьи Михаила Кольцова, в которой сообщалось о том, как республиканцы разгромили крупное подразделение франкистов.

— Хорошо бы помочь братьям по борьбе, — вставил кто-то из бойцов.

— В помощи испанским патриотам недостатка, конечно, не будет, — сказал присутствовавший здесь же командир взвода Максим Новицкий.

Павел и Максим были родными братьями и служили в одном [315] подразделении. Старший, Максим, командовал танковым взводом, а младший, Павел, служил заряжающим в нашем расчете. На службе между ними поддерживались строго официальные отношения, а в свободное время их часто видели вместе.

— Наши бы танки туда, — мечтательно произнес Павел.

Максим посмотрел на него внимательно, но сказал:

— Мы должны быть всегда готовы к бою.

Как-то в бригаде возник разговор, что начнется отбор добровольцев для какого-то важного дела. А вскоре командир роты на построении объявил о наборе желающих поехать в командировку. Чувствовали мы, что не простая это будет командировка... Охотников нашлось много, но взяли лишь двадцать человек. В числе добровольцев оказались оба Новицких и я.

Приехали поездом в Мурманск. Здесь в порту стояли суда, на которые грузилась боевая техника. Мы помогали грузить на большой транспорт танки Т-26, боеприпасы. Нас тоже разместили на этом судне. Лишь когда вышли в море, сообщили, куда направляемся. Было сказано, что Советское правительство посылает в помощь Испанской республике боевую технику и специалистов-танкистов. Сообщение всех привело в восторг.

— Вот и мы идем на настоящее дело! — взволнованно воскликнул Максим Новицкий и посмотрел на брата, вспомнив, вероятно, ту давнюю беседу в ленинской комнате.

Прибыли мы в испанский порт Бильбао, выгрузились и на боевых машинах направились в Барселону. Прошли в колоннах по улицам города. Жители встречали восторженно, махали платками с балконов, бросали цветы, кричали «Но пассаран!» — «Они (т. е. фашисты Франко) не пройдут!». Нас приветствовал генеральный консул СССР в Барселоне В. А. Антонов-Овсеенко, о котором мы много слышали как о герое Великой Октябрьской революции и гражданской войны.

А вскоре мы и были направлены под Теруэль, город, расположенный в отрогах Иберийских гор, где теперь ждали первого боя.

* * *

Республиканская пехота удерживала важный рубеж по грядам каменистых высот. Эти высоты были очень удобны для обороны, ибо господствовали над всей близлежащей местностью. Пехотинцы укрылись в глубоких окопах и траншеях и держали под прицельным огнем подступы к высотам. И вот по распоряжению командира взвода Максима Новицкого мы заняли свои места. Я приник к смотровой щели, вглядываясь в полосу желтоватой земли, полого поднимавшейся к гребню высоты. Ни одна цель, появившаяся в этом секторе, не могла остаться не замеченной нашим экипажем.

Ждать пришлось недолго. Где-то вдали прогрохотали артиллерийские залпы, и задрожала высота от частых разрывов, [316] по броне застучали осколки, камни. Вряд ли мог видеть враг умело замаскированные танки, скорее, он вел огонь по траншеям республиканцев. Почти одновременно с довольно мощным огневым налетом в воздухе появились вражеские самолеты. Они бомбили и обстреливали из пулеметов боевые порядки республиканцев. И вдруг стало тихо. Я посмотрел в смотровую щель и увидел врага. Вслед за танками шли на нас цепи пехоты. Но оборона республиканцев молчала. Безлюдными казались высоты.

Я понимал, что обороняющиеся подпустят врага поближе, но, признаюсь, волновался, глядя на эту безмолвную картину. Когда же вражеская пехота приблизилась метров на триста, с высот раздались дружные винтовочные залпы, застрочили пулеметы. Наш танк тоже открыл огонь. Цепи мятежников редели, но уцелевшие упрямо карабкались вверх. Я увидел прямо перед собой тупоносую вражескую машину. Заметил ее и командир экипажа. И как только танк противника стал обходить валуны и подставил борт, наш командир сразу же послал в него снаряд, затем второй. Вражеская машина вздрогнула, остановилась и окуталась черным дымом. На поле боя дымилось еще несколько танков. Пехота стала пятиться назад, а потом покатилась вниз по склону.

В этот момент над нашими позициями взвилась ракета, и республиканцы поднялись в контратаку. Ринулись вперед, стреляя на ходу, и наши танки. Я вел машину на предельной скорости. Сначала мы настигли группу фалангистов. Расстреляв и рассеяв ее, помчались дальше. Но вот командир экипажа указал новую цель — пулеметное гнездо. Я развернул танк и раздавил его. И тут же ощутил удар по броне. К счастью, вражеский снаряд срикошетил. Пушка оказалась в кустарнике. Не сразу удалось разглядеть ее. Все решали секунды. Я направил танк на кустарник и подмял пушку вместе с расчетом. Потом мы обнаружили танк противника, обстреливавший контратакующие цепи республиканцев. Трех снарядов хватило на то, чтобы вражеская машина запылала. Другой танк тоже подбили танкисты взвода Максима Новицкого. Разгромленные в этом бою фалангисты долго потом не возобновляли попыток вернуть потерянные позиции.

Первый бой памятен особо. А потом уж много было жарких схваток с противником. Однажды перед нами поставили задачу овладеть укрепленным пунктом мятежников. Первая атака республиканцев не удалась. Сильным оказалось сопротивление франкистов, которые располагали значительным количеством артиллерии. Да и авиацию они в тот день использовали довольно активно. Над нашими боевыми порядками почти непрерывно кружили их бомбардировщики и истребители.

Через два часа республиканцы атаковали вновь. Впереди пехоты двинулись танки с десантом на броне.

Находясь в резерве и с нетерпением ожидая своего часа идти [317] в бой, мы наблюдали за развернувшейся схваткой. Вот танки республиканцев приблизились к проволочному заграждению и прорвали его.

— Ну что же они! — воскликнул наш командир. — Спешиваться, спешиваться пора!

Однако республиканская пехота оставалась на броне. Танки продвигались в глубину обороны врага.

И тогда мятежники открыли ураганный пулеметный и артиллерийский огонь. Десантники стали падать с машин. Я видел, как скатился с танка молодой парень, который в начале атаки на моих глазах вскарабкался на броню. Танки открыли огонь вдоль вражеских окопов. Мятежники стали разбегаться, но к ним подошло подкрепление. Огонь по республиканцам усилился. Лишь немногим пехотинцам удалось просочиться в район вражеской обороны, и они теперь дрались вместе с танками в кольце. Мы помогали им огнем. Бой разгорелся уже на широком фронте.

В этот день успеха добиться так и не удалось. Танки стали прорываться из огненного кольца к своему сборному пункту. Однако три танка не могли пробиться. Два из них загорелись. Третий же продолжал вести огонь, пока не стемнело. Ночью его экипаж выбрался к своим.

Наутро бой возобновился и снова шел весь день. А вечером мы узнали о судьбе экипажа еще одного из подбитых врагом республиканских танков, сутки сражавшегося во вражеском окружении.

Подбив танк, фашисты окружили его и хотели пленить экипаж. Однако республиканцы ответили огнем. Экипаж отстреливался в течение целого дня. Подобравшись к машине, фашисты забросали ее гранатами. Однако и это не помогло, герои продолжали отстреливаться. Фашисты забрались на броню, пытались открыть люк, предлагали сдаться. И в это время вокруг машины стали рваться снаряды. Артиллерия республиканцев пришла на помощь танкистам. Мятежники отошли от танка и залегли. Воспользовавшись этим, экипаж решил покинуть машину. Командир танка выпустил по врагу последние снаряды, затем снял замок у пушки, передал его командиру башни и приказал пробиваться к своим. Фашисты открыли по нему огонь, но танкист успел скрыться за пригорком. Потом командир отправил к своим механика-водителя и последним выбрался сам. Ровно сутки продолжался их неравный поединок с врагами.

Такие примеры мужества испанских патриотов мы встречали во множестве.

Довелось нашим экипажам участвовать и в боях под Мадридом. Жаркими были эти схватки. С обеих сторон действовали танки. Много живой силы и боевой техники врага удалось нам уничтожить, но и мы понесли потери. Несколько наших танков подбили фашисты. В одном из боев был ранен Павел [318] Новицкий, но остался в строю и воспользовался услугами медиков лишь после того, как враг бежал.

Надо отметить, что воинам-республиканцам и иностранным добровольцам активную помощь оказывало местное население. Жители помогали, чем могли: подносили боеприпасы, снабжали продовольствием, перевязывали раненых, а когда надо было — брали винтовки и сражались с нами в одном строю.

Мне запомнилась молодая женщина-испанка, которая приносила бойцам воду и пищу. Однажды в перерыве между боями мы собрались пообедать в местной харчевне. Все обратили внимание на красивую женщину, которую называли Глорией. Нам рассказали, что Глория — вдова известного тореадора Рикардо Хуэнтиса, погибшего на корриде. Глория проворно сновала между столиками, разнося еду и бутылки с искристым вином. Она что-то беспрерывно говорила и улыбалась. Мы не понимали ее речь, запомнили лишь одно слово по-испански: «грасиас» (спасибо). Потом говорили его Глории, когда она ставила на столик новое блюдо. Позже, во время боев в городе, Глория часто пробиралась к нам на позиции и приносила танкистам воду в небольших судках. И снова мы повторяли «грасиас» и пили воду, которая казалась удивительно вкусной. Находившиеся вместе с нами испанцы говорили, что она часто рассказывала про своего покойного мужа. Она не сомневалась: если бы его не проткнул рогами разъяренный бык, Рикардо тоже сейчас защищал республику. Как впоследствии нам стало известно от знакомых испанских патриотов, мятежники, ворвавшись в город, повесили у дверей харчевни красавицу Глорию и ее маленького сына Хуана. Это было одно из тех многочисленных кровавых зверств, которые чинили фашисты Франко над патриотами.

Советские добровольцы оказали большую помощь республиканской Народной армии в борьбе с мятежниками. Как я потом узнал, за все время войны в Испании на стороне республиканцев сражались и трудились около трех тысяч советских добровольцев. Они сражались мужественно и показывали образцы героизма и отваги. 59 из них были удостоены звания Героя Советского Союза. Немало наших добровольцев погибли в боях за республику. В «Истории Коммунистической партии Испании» с большой теплотой говорится о деятельности героических советских добровольцев, прибывших в Испанию, чтобы обучить солдат и молодых командиров Народной армии обращению с новейшими оружием и боевой техникой, а также военному искусству.

Бои в Испании, совместные действия с республиканскими патриотами были для нас, тогдашних молодых воинов, серьезной школой боевого мастерства. Там мы впервые столкнулись лицом к лицу с фашистами — злейшими врагами человечества. Мы познавали их низкие повадки, коварную тактику и учились противопоставлять им воинское умение, свой героизм и стойкость. [319] Все это пригодилось нам в последующих схватках с империалистическими агрессорами, особенно в период Великой Отечественной войны.

Весной 1938 года наша группа добровольцев-танкистов вернулась домой. Я по-прежнему продолжал службу в 21-й мехбригаде.

Однако недолго довелось заниматься мирной учебой. Союзники германских и итальянских фашистов по антикоминтерновскому пакту — японские милитаристы нагло пытались прощупать крепость наших дальневосточных границ, захватить советские земли и территорию дружественной нам Монгольской Народной Республики. В 1938 году они напали на наши пограничные заставы у озера Хасан, но получили достойный отпор. А летом 1939 года японские агрессоры вторглись на территорию Монголии. Там развернулись ожесточенные бои советских и монгольских войск против захватчиков. Туда была переброшена и наша часть.

Началась для меня вторая военная кампания.

На берегах Халхин-Гола

Бои на территории Монголии против японских агрессоров были трудными и кровопролитными. Стянув крупные силы, японцы собирались внезапным ударом разгромить советско-монгольские войска, сосредоточенные в районе реки Халхин-Гол, и создать себе благоприятные условия для расширения агрессивных действий. В ночь на 2 июля 1939 года они форсировали реку и попытались продвигаться вперед. Особенно яростные бои развернулись в районе горы Баин-Цаган. В них с обеих сторон сражалось около четырехсот танков и бронемашин, более трехсот орудий и несколько сот самолетов.

Участвовать в этих боях мне довелось в составе 11-й танковой бригады, которой командовал отважный воин и талантливый командир комбриг М. П. Яковлев. Песчаный грунт делал местность труднопроходимой даже для танков, и нам, механикам-водителям, приходилось особенно нелегко. К тому же стояла сильная жара, нещадно палило солнце, и в машине чувствовали мы себя как в печке.

На второй день боев наш танковый батальон был выдвинут на одно из важнейших направлений действий бригады. Прозвучала команда, и я повел на врага свой танк, постоянно маневрируя, но стремясь выдерживать указанное направление. Командир танка метко поражал цели. Вот замолчало одно орудие впереди нас, потом было уничтожено другое. Сквозь пелену дыма и пыли я видел в смотровую щель, как падали японские пехотинцы. Наш стрелок поливал их огнем из пулемета.

Грохотали взрывы. То справа, то слева от танка взлетали [320] фонтаны земли, по броне барабанили осколки. Вдруг машину сильно тряхнуло, она остановилась, загорелась.

— Покинуть машину! — приказал командир.

Мы выбрались из танка и отползли в сторону.

— Быстро в воронку! — опять раздался голос командира экипажа.

Под прикрытием дыма от танка, который уже был объят пламенем, мы быстро добрались до воронки и спрыгнули в нее. Повизгивали пули, недалеко гремели взрывы. Я высунул голову и осмотрелся. Справа дымил еще один наш танк, а слева горели два японских. Впереди передвигались цепи противника. И тут я понял, что мы вырвались далеко вперед и оказались в окружении врага. Доложил об этом командиру. Он тоже приподнялся над краем воронки, быстро оценил обстановку:

— Будем держаться до подхода наших. Наблюдайте за противником.

Я еще раз осмотрел поле. Бой шел где-то позади, жестокий бой. Наши не прекратили атак, но успеха не имели. Внимание мое привлекли крики «банзай». Я резко обернулся и увидел, что к нам приближается группа японцев. Их было человек пятнадцать. Доложил командиру. Тот спокойно и уверенно распорядился:

— Приготовить гранаты!

Уверенность и хладнокровие командира словно бы передались нам, и, когда враги приблизились метров на тридцать, мы дружно встали и метнули в них гранаты. Раздались взрывы. Часть бежавших осталась лежать на месте, но остальные приближались. Командир выхватил пистолет, выпустил в них почти всю обойму и уложил еще троих. С остальными схватились врукопашную. Одного японца, всадив ему в грудь нож, свалил сам командир, другого сбил с ног стрелок, но тут же упал, проколотый штыком. Я ринулся навстречу здоровенному солдату, в руке которого сверкнула сталь ножа. Тот замахнулся, я присел, и нож промелькнул над моей головой. Не давая врагу опомниться, я налетел на него и сильным ударом финкой в грудь свалил. К этому времени командир расправился еще с одним самураем — последним из всей напавшей на нас группы.

Осмотрелись. У командира по щеке струилась кровь — он зажал рану платком; мой комбинезон был разорван, и колени оказались в ссадинах. У нас двоих осталось лишь по гранате и ножи.

— Воевать еще можно, — не теряя бодрости духа, произнес командир. — Будем драться.

Мы присели на пыльную траву. Я перевязал ему рану. И тут снова услышали крики. Оказалось, что приближалась еще одна группа японцев. Они бежали с винтовками наперевес, но не стреляли.

— Хотят живыми взять, гады, — процедил сквозь зубы командир: повязка мешала ему говорить. — Но мы еще повоюем! [321]

— Конечно повоюем! — подтвердил я.

Мы встали. Японцы были близко. Командир бросил в них гранату. Взрыв разметал японцев. Я тоже хотел бросить гранату, но командир остановил меня:

— Подожди, оставь на крайний случай, чтобы поразить наверняка.

Я сжимал гранату и с ненавистью смотрел на приближающихся врагов. Чувство опасности рождало не апатию и растерянность, а решимость победить. Это придавало силы.

Японцы были уже совсем близко. И тут справа хлестнула по самураям пулеметная очередь. А через мгновение я увидел наш краснозвездный танк. Несколько японцев были сражены пулями из танкового пулемета, а двое уцелевших подняли руки. Радости нашей не было предела. Мы бросились к танку, люк которого уже открылся — оттуда выглядывал чумазый танкист. Нас взяли в машину, а сдавшихся в плен японских пехотинцев забрали подоспевшие монгольские цирики. Вывезли с поля боя и нашего погибшего товарища.

* * *

Трое суток продолжались бои в районе горы Баин-Цаган. Прижатый к реке, противник понес большие потери и был разгромлен. Но, подтянув резервы, через несколько дней японцы снова возобновили атаки. Опять разгорелись жаркие бои, продолжавшиеся в течение четырех суток. В этих боях я участвовал в составе другого экипажа. В нашей машине находился комиссар батальона.

Помню, двигались мы по полю, и вдруг я заметил впереди японца и монгольского цирика. Они катались по песку между валунами. У японца была фуражка с желтым околышем. Такие носили офицеры. Я увидел, что цирик ранен, лицо его залито кровью.

— А ну-ка помогите нашему монгольскому другу, — приказал мне комиссар.

Я остановил машину и подбежал к борющимся. Японец, увидев меня, сразу упал, будто мертвый. Я наклонился, чтобы определить, жив ли он, даже ухо приложил к груди. Воспользовавшись моей беспечностью, японец выхватил нож и ударил меня в грудь. Правда, размахнуться ему нельзя было, и поэтому нож лишь скользнул по ребрам. Вместе с цириком мы скрутили противника, погрузили на танк и привязали к поручням. Затем наложили друг другу повязки и, по-братски обнявшись, распрощались. Цирик отправился в тыл, в медпункт, а я повел вперед свою машину.

И вторая атака японцев не удалась. Они потеряли много солдат и офицеров и почти всю технику.

Наши воины в этих боях показали замечательные образцы героизма и отваги. Танковый батальон под командованием майора Михайлова прорвался глубоко в тыл японцев, а сам [322] Михайлов, даже будучи раненным, продолжал руководить боем. Экипаж лейтенанта Мартынова уничтожил пять орудий противника, а экипаж, возглавляемый политруком Викторовым, подбил десять вражеских пушек. Когда машина была подожжена, танкисты не покинули ее и до последнего дыхания сражались с врагом.

В этих боях погиб наш любимый комбриг Яковлев. Все мы были опечалены вестью о его гибели. Советские танкисты, действуя вместе с монгольскими конниками, отомстили за смерть комбрига.

После ранения я попал в госпиталь. К счастью, рана оказалась легкой, и меня вскоре выписали. Опять воевал, но уже в составе другого подразделения. Участвовал в августовских боях, которые были особенно напряженными.

Сосредоточив скрытно большие силы, наше командование 20 августа начало наступление. Навсегда мне, как и другим участникам тех боев, запомнился этот день. После мощной авиационной и артиллерийской подготовки началась атака пехоты, танков и советско-монгольской конницы. Над полем боя гремел «Интернационал», передаваемый походной звуковещательной станцией. Под эти торжественные звуки мы стремительно двинулись вперед. Враг был ошеломлен. Не сразу смог он даже оказать организованное сопротивление.

До конца августа продолжались упорные бои. Геройски действовали воины всех родов войск, а также наши братья — монгольские цирики. Японская группировка была окружена между рекой Халхин-Гол и границей МНР и к концу августа уничтожена. Японцы потеряли около десяти тысяч убитыми, ранеными и пленными и много боевой техники.

В послевоенные годы мне не раз доводилось встречаться с участниками боев в Монголии, а однажды я выступал по радио для Монгольской Народной Республики с рассказом о тех героических днях.

После окончания боев в Монголии наша часть возвратилась в Белоруссию. А на западе в это время уже полыхала вторая мировая война. Гитлеровская Германия напала на Польшу, ее армия быстро продвигалась к границам СССР. Угроза фашистского порабощения нависла над братьями — украинцами и белорусами. Советское правительство приняло решение оказать помощь трудящимся Западной Украины и Западной Белоруссии.

В сентябре 1939 года бригада, в которой я продолжал службу в качестве механика-водителя танка, провела победный марш по западным районам Белоруссии. Это была третья моя военная кампания. Я вел свою машину от станции Негорелое через Воложин, Вильно, Лиду, Гродно.

Население городов и сел всюду встречало советских воинов как самых дорогих и близких людей, принесших им избавление от угнетателей. Танкисты подносили хлеб-соль, цветы; пожилые женщины со слезами радости на глазах целовали [323] их обветренные лица. Отовсюду неслись теплые приветствия. Сами собой возникали митинги. Мы рассказывали местным жителям о жизни в Советской стране, читали им свежие газеты. За неделю с лишним советские войска, при широкой поддержке местного населения, завершили свою освободительную миссию. От фашистского порабощения было спасено более двенадцати миллионов жителей Западной Украины и Западной Белоруссии, которые были воссоединены с Украинской и Белорусской советскими республиками.

Там, где проходила линия Маннергейма

Спустя несколько месяцев наши танковые экипажи были переброшены на Карельский перешеек, где финская реакция развязала войну против СССР. Началась четвертая на моем боевом счету кампания. Хотя по времени боевые действия в Финляндии продолжались сравнительно недолго — с 30 ноября 1939 года по 12 марта 1940 года, — но по напряжению боев и героизму наших воинов они запомнились на всю жизнь. Действовать там было невероятно трудно. Когда мы воевали на горных склонах или в тесных кварталах испанских городов, когда дрались против японских захватчиков в раскаленных песках Монголии, думалось, что тяжелее, чем там, уже не может быть. В Финляндии же наши войска столкнулись с такими условиями, какие невозможно было даже представить. Суровые, доходившие до сорока градусов морозы и лесисто-болотистая местность, а главное — широкая и плотная сеть различных укреплений — все это создавало непреодолимые препятствия. Можно представить себе, как же трудно было в таких условиях воевать нам, танкистам.

Я по-прежнему служил механиком-водителем на танке БТ-7. Наш экипаж действовал в составе 135-го отдельного танкового батальона. На Карельском перешейке вражеские укрепления были особенно прочными и глубоко эшелонированными. Вначале шла оперативная зона заграждений, состоявшая из укрепленных позиций, оборудованных окопами и ходами сообщения и укрытиями для личного состава. Огневые позиции прикрывались разными заграждениями и препятствиями: противотанковыми рвами, надолбами, проволокой, минными полями. За оперативной зоной находилась главная оборонительная полоса — так называемая линия Маннергейма, состоявшая из десятков узлов сопротивления с множеством дотов и дзотов. Но и они не сдержали решительного натиска советских войск. Менее чем за две недели с начала боев части и соединения нашей 7-й армии прорвали всю 110-километровую зону заграждений от Ладожского озера до Финского залива и продвинулись в глубину до 65 километров, подойдя к главной полосе линии Маннергейма. [324]

В одном из боев наша танковая рота поддерживала стрелковый батальон, которым командовал капитан Василий Гаврилович Нетреба, позже, 7 апреля 1940 года, удостоенный звания Героя Советского Союза. Противник яростно сопротивлялся на каждом выгодном рубеже, пытаясь задержать наше продвижение. Красноармейцы капитана Нетребы наступали через лес, преследуя отходящего противника. Нам же приходилось искать прогалины, пробираться вдоль дорог. Остановив танк перед широкой поляной, я осмотрелся и обратил внимание на какие-то бугорки, засыпанные снегом.

«Мины!» — мелькнуло в голове.

— Что случилось? Почему остановились? — спросил командир.

Я доложил о минах.

Поступила команда отвести машины к опушке и укрыть их, а следовавшим с нами саперам проделать проход в минном поле. Когда проход был готов, двинулись дальше.

Вышли на лесную дорогу. Теперь путь преградили каменные надолбы, которые не удалось обойти ни справа, ни слева, так как в обе стороны тянулся противотанковый ров. За ним виднелись амбразуры дзотов, из которых хлестали пулеметные очереди. Наши стрелковые подразделения залегли.

— Огонь по надолбам! — приказал командир взвода.

Мы ударили по каменным препятствиям на дороге, а другие машины сосредоточили огонь по дзотам. Несколькими снарядами надолбы были раскрошены, и я повел машину вперед. За нами последовали другие танки. И тут откуда-то слева, из-за кустов, открыл огонь молчавший до сих пор вражеский дзот.

— Пулемет противника слева! — доложил я командиру экипажа.

В сторону цели тут же повернулась башня и последовали один за другим, три орудийных выстрела. Я наблюдал за результатами стрельбы и после разрыва третьего снаряда увидел, что накат дзота осел и пулемет замолчал. Стрелки, обогнав танки, устремились вперед. Первым бежал по снегу капитан Василий Нетреба. Его высокая фигура в полушубке была видна всем. Стрелки преодолели противотанковый ров и бросились в рукопашную схватку. Противник не выдержал дружной атаки и отступил.

Мы продолжали его преследование. Впереди показалось препятствие: дорога была завалена спиленными деревьями. Танки остановились. Несколько пехотинцев бросились к завалу и стали растаскивать деревья, но тут раздался взрыв и двоих ранило. Оказывается, завал был минирован. Снова в дело вступили саперы. Они осмотрели завал и нашли обход, по которому и продолжили путь танкисты.

Серьезный бой разгорелся за высоту, которая господствовала над местностью между двумя озерами и была сильно укреплена [325] врагом. В этом бою мы действовали вместе с пехотой, которую посадили на сани, буксируемые танками. Вначале противник вел огонь по танкам. Но мы, непрерывно маневрируя, приблизились к скатам высоты, где стояли надолбы и проволочный забор. Здесь сани отцепили, и пехотинцы быстро рассыпались по скатам. Лавируя между камнями, танки прорвались за надолбы и разметали в клочья проволочные заграждения. Наши экипажи из пушек и пулеметов били по огневым точкам противника. Вражеская артиллерия сосредоточила огонь по танкам. По броне градом стучали осколки, но я продолжал вести машину вперед. Внезапно за снежным холмом показалось противотанковое орудие, и я направил танк туда. Вражеский расчет не успел выстрелить. Наш танк проутюжил окоп, уничтожив пушку вместе с расчетом.

Ожесточение боя все нарастало, противник усиливал сопротивление. Снова прямо по ходу движения нашей машины оказался хорошо замаскированный и не обнаруженный ранее дзот.

— Блокировать дзот! — приказал командир.

Я подвел танк к самому дзоту и закрыл броней его амбразуру. Следовавшие за нами саперы быстро подложили заряд.

Я отвел танк в сторону, и дзот взлетел на воздух. Огневая точка противника вместе с расчетом была уничтожена.

Наконец противник не выдержал и стал откатываться. Дружным ударом пехоты и танков мы взяли высоту.

Враг применял различные ухищрения, чтобы нанести как можно больший урон нашим наступавшим войскам. Особенно досаждали снайперы, так называемые «кукушки». Они прятались на деревьях, выслеживали наших бойцов и командиров и сражали их. Действовали и небольшие группы вражеских стрелков-лыжников. Они обстреливали машины и повозки.

Однажды, выполняя задание командира батальона, я следовал на лыжах в штаб соседнего подразделения с пакетом. В пути лыжа сломалась, и пришлось идти несколько километров пешком по глубокому снегу, пока не добрался до наезженной дороги. Здесь меня догнал на лошади ездовой-артиллерист, доставлявший на санях боеприпасы на огневую позицию батареи. Я попросил подвезти, и ездовой усадил меня на сани, нагруженные ящиками со снарядами. Проехали с полкилометра и наткнулись на завал из деревьев. Ездовой повернул лошадь, чтобы объехать завал, привстал в санях, и в этот момент раздался выстрел. Я даже не сообразил вначале, что произошло: выстрел был глухой, как хлопок бича. Но увидел, что ездовой наклонился и упал на ящик. Из его виска струилась кровь.

«Кукушка!» — мелькнуло у меня в голове. Я быстро сполз с саней и, укрывшись за ними, стал осматриваться. Вокруг молчаливо стояли мохнатые от снега ели и сосны. «Где же может прятаться вражеский снайпер?» — думал я. Надел на винтовку каску и поднял ее над санями. Мгновенно прогремел выстрел, и пуля ударилась о каску. Теперь я по вспышке заметил, [326] откуда стреляли — с высокой густой ели, стоявшей метрах в пятидесяти от дороги.

Я прицелился в темневшее между ветвей пятно и выстрелил. Там что-то зашевелилось. Выстрелил еще, и с вершины дерева, ломая ветви, упал солдат.

* * *

В феврале 1940 года начался штурм главных укреплений линии Маннергейма. Вражескую оборону приходилось буквально прогрызать. Вначале по укреплениям била тяжелая артиллерия, бомбила их авиация, потом вперед шли танки и пехота.

Несколько дней продолжались тяжелые бои в районе Суммы, где у противника имелось много дотов и дзотов. Укрепления здесь были особенно сильными. Достаточно сказать, что у дота номер шесть проволочная сеть состояла из 45 рядов, причем 42 ряда из них были на металлических кольях, заделанных в бетон. Между рядами проволоки находились 12 рядов каменных надолб. Подобные заграждения имелись и у ряда других дотов, составлявших основу лежавшего на нашем пути узла сопротивления.

Наша танковая рота двинулась на вражеские укрепления, ведя огонь на ходу. Вот и проволочное заграждение. Я бросил свою машину вперед и смял гусеницами несколько его рядов. Затем показались ряды надолб. Танковые пушки открыли по ним огонь, сосредоточив его на узких пространствах. Вскоре часть надолб была разрушена и в эти проходы устремились танки, а за ними двигалась наша пехота.

Преодолели еще несколько рядов проволочных заграждений и надолб. И тут я увидел прямо перед собой невысокий холм, засыпанный снегом. Он имел в ширину метров сорок, в снегу чернело много отверстий — амбразур, из которых выплескивались пулеметные струи. Я понял, что это и есть дот. Следовавшие рядом наши танки открыли по амбразурам огонь из пушек. Оттуда пулеметная стрельба прекратилась, гарнизон дота наглухо закрыл амбразуры. А по танкам начала бить вражеская артиллерия.

Кругом рвались снаряды, вздымались столбы снега и комья мерзлой земли. Я стремился маневрировать, чтобы уклониться от вражеских снарядов, и вел танк к доту. Подведя машину вплотную к стене дота, я закрыл броней несколько амбразур. Подошли еще два наших танка и забаррикадировали другие амбразуры. А один танк зашел с тыльной стороны дота и закрыл выход из него. Дот оказался полностью блокированным. После этого саперы заложили взрывчатку и, когда танки отошли, взорвали железобетонную крепость. Действовавшие вместе с нами стрелки очистили укрепление от остатков вражеского гарнизона.

Наши наступающие подразделения настойчиво продвигались дальше. Подавили пулеметную точку, разгромили артиллерийскую [327] батарею. В ушах у меня гудело от выстрелов танковой пушки, от ударов осколков вражеских снарядов по броне. Но я крепко держался за рычаги и вел танк вперед.

Вот показалось противотанковое орудие. Возле него суетился расчет. Я увеличил скорость и бросил танк туда.

— Огонь! — крикнул командир машины стрелку.

Но выстрела не последовало: кончились боеприпасы. Я решил раздавить орудие, однако противник успел выстрелить. Машина вздрогнула и остановилась. Снаряд угодил в башню. Запахло дымом, гарью. Командир и стрелок были убиты, а я уцелел каким-то чудом, хотя оказался сильно контуженным — в голове стоял звон, все тело наполнила слабость.

А танк уже горел. Я еле выбрался через люк и стал гасить пламя. Хватал снег и бросал его на горящие места. Огонь шипел, но потом мало-помалу погас. «Не оставлю врагу ни товарищей, ни машины», — сказал я себе и снова забрался в танк. Включил мотор, он заработал. Медленно отвел машину назад, к своим.

Несколько дней я пробыл на полковом медицинском пункте, приходя в себя после контузии. Потом снова воевал, уже в составе другого экипажа. Мы наступали вместе с пехотой, опять прорывали вражеские укрепления.

Наши танкисты показали в тех трудных и ожесточенных боях небывалую отвагу и смелость. Вот несколько примеров. Танк младшего лейтенанта Куроптева был подбит, но экипаж уцелел и продолжал вести огонь по врагу. Несколько атак противника отразили отважные танкисты, несмотря на то что командир был убит, башенный стрелок Топчий ранен, а машина горела. Когда уже сопротивляться стало невозможно, механик-водитель Королев вытащил Топчего и, взвалив его на спину, пополз в укрытие. Однако финны их заметили и, ведя по ним огонь, стали окружать, чтобы захватить танкистов в плен. На помощь попавшим в беду товарищам пришла машина лейтенанта Гоголева. Его танк открыл огонь по финнам и помог Королеву с Топчим спастись в укрытии. Тогда противник обрушил огонь на машину Гоголева, она загорелась. Экипаж до последнего дыхания отстреливался и погиб смертью храбрых, но спас жизнь товарищей и нанес врагу серьезный урон.

От взрыва снаряда в машине лейтенанта Новоселова возник пожар. Экипаж сумел потушить его и продолжал вести огонь по противнику. Никогда не забыть мне механика-водителя Василия Петунина. При прорыве линии Маннергейма он подвел танк почти впритык к амбразурам дота, мешая врагам вести огонь, потом выскочил из люка и начал метать в амбразуру гранаты.

Мы воевали вместе с Петуниным до самого конца войны, и я всегда удивлялся его смелости и решительности. Поэтому с особой горечью я узнал о гибели Василия, которого сразил [328] осколок вражеского снаряда в последний день боев, 12 марта 1940 года.

А 13 марта 1940 года, после того как был штурмом взят город Выборг, согласно мирному договору между СССР и Финляндией, военные действия прекратились.

Через некоторое время я возвратился в свою часть в Белоруссии. В конце 1940 года подошло время уволиться в запас. Но когда мне предложили остаться, на сверхсрочную службу, то ни дня не раздумывал, дал согласие, избрав профессию защитника Родины.

Испытания

Начало Великой Отечественной войны застало меня в военном городке, неподалеку от Минска. Там находился склад Наркомата обороны, где я, уже будучи старшим сержантом-сверхсрочником, заведовал хранилищем автобронетанковых запчастей. Склад обслуживал войска Белорусского Особого военного округа. На нашем складе находились два полностью укомплектованных броневика — БА-10 и БА-20 — и поступавший из капитального ремонта танк Т-28.

Бои развернулись на минском направлении. Получилось так, что связь со штабом округа была потеряна. Начальник склада майор Денисковский и его заместитель по политчасти политрук Фещенко, посовещавшись, решили направить меня в Минск, в штаб округа, и выяснить, что делать со складом.

Рано утром 26 июня я на броневике выехал в Минск. Могилевское шоссе оказалось запруженным колоннами наших войск, двигающихся на запад, и беженцев — на восток. Лишь к середине дня добрался я до Минска. Город было не узнать. Дома горели, улицы завалены битым кирпичом, изрыты воронками. Во дворе штаба округа пылал костер из бумаг, в помещениях — ни души. Узнал, что все уехали и штаб находился в другом месте.

К вечеру я наконец возвратился в свой военный городок и доложил начальнику склада о результатах поездки. К тому времени он получил уже доставленный нарочным приказ об эвакуации склада. Утром 27 июня майор собрал личный состав и отдал необходимые распоряжения. Весь день мы готовили имущество склада, упаковывали его в ящики, останавливали автомобили, спешившие на восток по шоссе, и загружали наиболее дефицитными запасными частями, резиной. Семьи военнослужащих, детей отправляли на санитарных машинах.

Я попросил у майора разрешения вывести танк Т-28.

— Так к нему же нет экипажа, — возразил Денисковский. — Как ты поведешь?

— Один справлюсь. Все-таки более трех лет служил механиком-водителем. А эта машина хорошая, сильная, жаль оставлять. [329]

Меня поддержал политрук Фещенко. Наконец майор сказал:

— Так и быть, готовь машину! Отвечаешь за нее.

— Есть! — козырнул я и побежал к танку. По пути зашел домой, позвал на помощь жену, и принялись вместе за работу. Натаскали воды, принесли и установили аккумуляторы, взяли три сотни патронов и зарядили пять пулеметных дисков. Пока жена ходила за комбинезоном и танкошлемом, я успел залить горючим и маслом пустые баки, проверил все и вывел машину к воротам склада. А там уже выстроилась колонна машин с имуществом — погрузили все, что можно было взять. Впереди поставили броневики с командованием, замыкающим — мой Т-28.

Последние слова прощания. Накануне вечером мы с женой побывали у ее родителей в деревне Ефимово, посоветовались, как быть дальше. Рая хотела ехать со мной, но отец и мать убеждали, что ей лучше остаться с ними, что на пятом месяце беременности уезжать неизвестно куда рискованно. В конце концов я согласился с этим. «Ненадолго же расстаемся, — успокаивал я жену. — Разобьем фашистов, и я буду опять дома».

И вот теперь мы прощались на лесной дороге возле нашего склада. «Сына береги!» — крикнул я из люка (считал, что родится обязательно сын, а родилась дочь, Антонина).

Наконец колонна выехала на Могилевское шоссе. У райцентра Червень нас обнаружил и обстрелял немецкий самолет-разведчик. Машины рассредоточились, а после того, как вражеский самолет улетел, снова начали выезжать на шоссе. Я тоже стал заводить танк, однако мотор не запускался.

— Что случилось? — спросил подъехавший ко мне на броневике майор Денисковский.

— Вероятно, какое-то повреждение, — ответил я. — Сейчас проверю.

— Ремонтируй и догоняй нас, а мы должны торопиться, — сказал начальник склада, поворачивая вслед за колонной.

Больше часа провозился я, пока исправил повреждение в карбюраторе. За это время колонна склада ушла далеко вперед, и догнать ее было довольно трудно. Но я выехал на шоссе и повел танк на высокой скорости.

Вечером подъехал к Березине. Здесь много было наших войск. Долго я искал свою колонну, но не нашел, — видимо, она ушла дальше. Решил присоединиться к располагавшейся в лесу у реки части, доложил ее командиру, что отстал от своей колонны. По его распоряжению меня накормили, дозаправили танк горючим. В машине я и переночевал. Утром по приказу командира части ходил в разведку. После этого участвовал в ликвидации вражеского десанта.

Командир, отдавая распоряжение на уничтожение десанта, показал по карте дорогу и хутор, куда надо было следовать.

— Разведчики сообщают, что там кружил самолет и противник [330] высадил десант. В том районе действует местный истребительный отряд. Поможешь ему и возвратишься обратно.

Я направился по указанной дороге...

В роще возле шоссе у меня и произошла встреча, повлиявшая на все дальнейшие действия.

Только выбрался из машины, услышал громкий голос:

— Здравствуйте, танкист!

Я оглянулся и увидел перед собой группу военных — майора и четырех молодых парней. Майор попросил у меня документы и, удостоверившись, что я и есть старший сержант сверхсрочной службы Малько, сказал:

— По договоренности с командиром части, пославшим вас сюда, вы отныне вместе с танком поступаете в мое распоряжение.

— Есть! — ответил я.

Майор осмотрел машину, обошел ее со всех сторон, даже постучал по броне и удовлетворенно произнес:

— Ничего себе, коробочка. Т-28?

Я подтвердил.

— На такой воевать можно. Сильная машина.

Действительно, Т-28 хотя и являлся средним танком, но имел мощное по тому времени вооружение: пушку и четыре пулемета. Короткоствольная 76-миллиметровая пушка была установлена в центральной башне, пулеметы — в боковых и тыльной. Экипаж — 6 человек. Одним словом, это была довольно грозная бронированная крепость.

Пока майор рассматривал машину, я пригляделся к его спутникам. Все они были курсантами. Познакомиться мы так и не успели. Майор поставил задачу:

— Возле Минска, в болоте, застряли три наших учебных танка. Необходимо их вытащить. Заводите машину!

Я уселся на свое место, майор с курсантами тоже забрались в танк, и мы двинулись в направлении к Минску. Но когда подъехали к тому району, где должны были находиться застрявшие танки, обнаружили, что их там нет. Лишь развороченные гусеницами колеи указывали, где стояли машины. Их, видимо, уже вытащили.

Отвели Т-28 в лес, переночевали. Дежурство несли по очереди. Меня сменил в середине ночи курсант с артиллерийскими петлицами. Мне спать не хотелось, и я остался на некоторое время с курсантом. Поговорили с ним, познакомились. Курсант назвался Николаем и рассказал, что перед самым началом войны он прибыл в командировку в Минск. Здесь и застала его война. В штабе, куда он прибыл, его оставили в распоряжение майора, который с группой курсантов готовил к отправке учебные танки. Он тоже не знал своих спутников, потому что дел было много и тут уж не до разговоров.

— А как вы думаете, товарищ старший сержант, — спросил меня Николай, — если утром тут появятся немцы, что мы будем делать? [331]

— Будем драться, — ответил я. — Машина наша надежная, да и командир, видать, толковый. Так что не пропадем.

— А вам не приходилось встречаться с фашистами? — допытывался Николай.

— Приходилось, — сказал я. — Еще несколько лет назад — в тридцать восьмом году, в Испании.

— Вы были в Испании? — заинтересовался Николай. — Расскажите!

И я рассказал ему о Барселоне и Бильбао, о боях под Теруэлем и Мадридом, о мужестве испанских патриотов и зверствах мятежников, о Глории и ее маленьком Хуане, повешенных фашистами. Николай слушал, и глаза его горели гневом. Потом Николай Педан рассказал о себе, о своем детстве, учебе в школе, работе в колхозе.

* * *

Наутро майор с двумя курсантами сходил в разведку, а вернувшись, сказал:

— Кругом враги. Надо пробиваться к своим, а они, по моей прикидке, где-то в районе Борисова.

Он помолчал в раздумье, потом продолжил:

— Можно бы направиться снова по Могилевскому шоссе, но я видел возвращавшихся беженцев, которые сообщили, что оно перерезано немцами. Значит, надо искать другой путь.

— А может, двинуть на запад? — предложил Николай Педан.

Все удивленно переглянулись.

— Как на запад? Через Минск? — переспросил широкоплечий курсант со смуглым, обветренным лицом.

— А что? — вмешался я в разговор, поняв заманчивость предложения Николая. — Товарищ правильно говорит — именно через Минск. Город я знаю хорошо, проведу танк без задержек.

Николай опять заговорил горячо, взволнованно:

— Наше появление в Минске наделает переполох. Воспользуемся и поколотим фашистов как следует.

— Верно, — как бы подытоживая наш разговор, сказал майор. — Направимся именно через Минск. И не как-нибудь, а с боем. Представляете, товарищи: фашисты уже несколько дней в городе, чувствуют себя хозяевами, а тут внезапно врывается советский танк и громит их. Ну, а если уж прорвемся через Минск, то по Московскому шоссе двинемся к Борисову, а там присоединимся к нашим войскам.

Других предложений не поступило, не было и никаких вопросов.

— Вот и хорошо, товарищи, — удовлетворенно заключил майор. — Значит, решение принято. Теперь давайте готовиться. Прежде всего — нужны боеприпасы. Как их раздобыть?

— В военном городке, где наша танковая бригада стояла, — сказал я. — Может, что и найдем.

Городок встретил нас мертвой тишиной. В здании казармы [332] окна были открыты, возле дверей валялись какие-то тюки, ящики. В длинном здании продсклада двери были сорваны. В нем оказалось много ящиков с консервами и пачками галет.

— Провиант есть! — весело произнес майор.

На складе ГСМ среди многих пустых бочек, валявшихся на полу, стояли три нетронутые. Я потер пальцами около пробок, понюхал и сразу уточнил:

— Две с бензином и одна с маслом. То, что надо!

Нашлись и боеприпасы — 76-миллиметровые снаряды и целая гора цинковых коробок с патронами.

Грузились долго, старались взять снарядов как можно больше. Я несколько раз предупреждал:

— Товарищ майор, больше некуда грузить. Кассеты и ниши заполнены.

— Клади на пол, — говорил майор, продолжая подавать снаряды.

Я принял еще несколько снарядов и снова закричал:

— Хватит! Под завязку...

— Ладно, — согласился майор. — Теперь за патроны.

Начали загружать все свободные места цинками с патронами, набивать ими пулеметные диски. Всего погрузили более шестидесяти снарядов и около семи тысяч патронов. На обратном пути завернули на продовольственный склад и взяли, сколько смогли уложить, консервов и галет.

Отдохнув немного в лесу, мы выехали на Могилевское шоссе и взяли курс на Минск.

Стоял жаркий полдень 3 июля 1941 года...

Перед началом движения мы с майором установили сигналы, поскольку переговорного устройства в танке не было: рука майора на моем правом плече — правый поворот, на левом — левый; один толчок в спину — первая передача, два — вторая; рука у меня на голове — стоп.

Шоссе оказалось безлюдным. Я вел машину, крепко сжав руками рычаги. В голове — рой мыслей: «Чем встретит нас город? Вряд ли долго удастся, оставаться незамеченными — красные звезды на бортах машины видны издалека, они ярко блестят на солнце. Безусловно, схватки с фашистами не миновать».

Танк поднялся на взгорок, и я увидел впереди, в серой дымке, Минск. Прямо по курсу возвышались трубы ТЭЦ, заводские корпуса, дальше виднелись силуэт Дома правительства, купол собора. От волнения у меня сильнее забилось сердце. Как я любил этот город, сколько прекрасных воспоминаний связано с ним, с его музеями, театрами! Мы с Раей сразу после нашего знакомства не раз бывали на спектаклях в театре имени Янки Купалы, гуляли в сквере на площади Свободы. Сюда я приезжал после выполнения боевых заданий в Испании, Монголии, Финляндии. Красивый, веселый город с жизнерадостными, добрыми людьми. А что теперь сделали с ним фашисты? [333]

Мстить захватчикам за раны любимого города, за муки его жителей!

Я почувствовал легкое поглаживание руки майора по моей спине: не волнуйся, мол. Но мои друзья тоже, видимо, волновались и ждали, как встретит нас захваченный врагом город. Майор вместе с одним курсантом расположился в центральной башне, Николай Педан — в правой, у пулемета; широкоплечий курсант — в левой, и еще один курсант — у тыльного пулемета. Мы вступали в город во всеоружии, в готовности в любую минуту открыть огонь.

Проехали железнодорожный переезд, пути трамвайного кольца и оказались на улице Ворошилова. Здесь было много предприятий, но все их корпуса стояли теперь полуразрушенными, с темными проемами дверей и окон. Потом наша машина поравнялась с длинным темно-красным зданием ликеро-водочного завода. Вот здесь мы и увидели первых фашистов. Их было десятка два. Немецкие солдаты грузили в машину ящики с бутылками и не обратили никакого внимания на внезапно появившийся одинокий танк.

Когда до сгрудившихся у грузовика немцев осталось метров пятьдесят, заработала правая башня танка. Николай ударил по фашистам из пулемета. Я видел в смотровую щель, как гитлеровцы падали у автомашины. Некоторые пытались было вскарабкаться на высокую арку ворот и спрятаться во дворе, но это не удалось. Буквально за несколько минут с группой фашистов было покончено. Я направил танк на грузовик и раздавил его вместе с ящиками водки и вина.

Затем мы переехали по деревянному мостику через Свислочь и свернули направо, на Гарбарную, ныне Ульяновскую, улицу. Миновали рынок (там теперь находится стадион), и вдруг из-за угла улицы Ленина навстречу выскочила колонна мотоциклистов. Фашисты двигались как на параде — ровными рядами, у тех, кто за рулем, локти широко расставлены, на лицах — наглая уверенность.

Майор не сразу дал команду на открытие огня. Но вот я почувствовал его руку на левом плече — и бросил танк влево. Первые ряды мотоциклистов врезались в лобовую броню танка, и машина раздавила их. Следовавшие за ними повернули вправо, и тут же я получил новый сигнал от майора и повернул танк направо. Свернувших мотоциклистов постигла та же участь. Я видел в смотровое отверстие перекошенные от ужаса лица гитлеровцев. Лишь на мгновение появлялись они перед моим взором и тут же исчезали под корпусом танка. Те из мотоциклистов, которые шли в середине и хвосте колонны, пытались развернуться назад, но их настигали пулеметные очереди из танка.

За считанные минуты колонна оказалась полностью разгромленной. Пулеметы смолкли, я вывел танк на середину улицы и тут снова ощутил поглаживание руки майора — он [334] благодарил за умелые маневры при разгроме вражеской колонны.

Начался крутой подъем на улице Энгельса. Дома горели, стлался вокруг дым пожарищ. Поравнялись со сквером у театра имени Янки Купалы и обстреляли группу фашистов, скопившихся там. Ведя на ходу огонь, мы вырвались наконец на центральную — Советскую улицу. Повернув направо, я повел танк вперед по узкой улице, изрытой воронками, усыпанной обломками зданий и битым кирпичом.

Когда спустились вниз, возле окружного Дома Красной Армии я получил команду от майора повернуть направо. Свернул на Пролетарскую улицу, которая теперь носит имя Янки Купалы, и вынужден был остановиться. Вся улица оказалась забитой вражеской техникой: вдоль нее стояли машины с оружием и боеприпасами, автоцистерны. Слева, у реки, громоздились какие-то ящики, полевые кухни, в Свислочи купались солдаты. А за рекой, в парке Горького, укрылись под деревьями танки и самоходки.

Т-28 открыл по врагу огонь из всех своих средств. Майор прильнул к прицелу пушки, посылал в скопления машин снаряд за снарядом, а курсанты расстреливали противника из пулеметов. На меня дождем сыпались горячие гильзы, они скатывались мне на спину и жгли тело. Я видел в смотровую щель, как вспыхивали, словно факелы, вражеские машины, как взрывались автоцистерны и тонкими змейками сбегали с откоса в реку пылающие ручейки бензина. Пламя охватило не только колонну машин, но и соседние дома, перекинулось через Свислочь на деревья парка.

Фашисты обезумели. Они бегали по берегу реки, прятались за деревья, за развалины зданий. Я заметил, как какой-то спятивший от страха гитлеровец пытался влезть в канализационный колодец. Другой втиснулся в сломанную водозаборную решетку и тоже получил пулю. Всюду врагов настигал огонь нашего танка. Пулеметные очереди косили гитлеровцев, не давая им возможности опомниться, прийти в себя, сея панику.

Почти вся вражеская колонна, запрудившая Пролетарскую улицу, была разметана, будто по ней прошелся смерч. Всюду валялись горящие обломки машин, развороченные автоцистерны. И трупы, трупы фашистских солдат и офицеров.

Майор дал команду развернуться. Я снова выехал на Советскую улицу и повернул вправо. Проехали мост через Свислочь, мимо электростанции. Здесь справа, в парке имени Горького, заметили новое скопление противника. Под густыми кронами деревьев стояли десятка два автомашин, несколько танков и самоходок. Возле них толпились гитлеровцы. Они тревожно задирали вверх головы, ожидая налета советских самолетов: со стороны Пролетарской улицы все еще доносились глухие взрывы рвущихся боеприпасов, что можно было принять за бомбежку. Но опасность подстерегала фашистов не с неба, а с земли. Так [335] же как и на Пролетарской, первой заговорила пушка нашего танка, вслед за ней ударили пулеметы центральной и правой башен. И снова, как уже было, начали рваться боеприпасы, вспыхнула факелом бензоцистерна, и густой дым окутал черным шлейфом аллеи старого парка.

— Осталось шесть снарядов! — крикнул заряжающий.

— Прекратить огонь, полный вперед! — скомандовал майор.

Я включил четвертую передачу, и танк понесся по улице. Проехали Круглую площадь, преодолели подъем. Поравнялись с Долгобродской. Укрытые броней, мы не могли видеть, как за действиями нашего танка наблюдали горожане. Но мы сердцем чувствовали, что рейд много значит для попавших в неволю советских людей. И все же я замечал в смотровое отверстие, как кое-где из развалин высовывались наши советские люди, они улыбались и махали нам руками. Танк поднялся на гребень улицы, и я увидел впереди Комаровку — деревянные домики, рынок, развилку дорог. Обрадовался: ведь от Комаровки всего два-три километра до городской окраины. Будет улица Пушкина, а там и Московское шоссе. Мелькнула мысль: «Может, удастся прорваться?»

Но не удалось! В районе старого кладбища я скосил глаза в сторону и в тот же миг заметил у чугунной ограды вспышку выстрела. Вслед за ней почти у самого борта машины плеснулся взрыв. Комья земли, щебень и осколки дождем осыпали машину.

«Противотанковое орудие, — определил я по выстрелу, — Очухались фашисты, поняли, что мы одни, и теперь бьют почти в упор, по борту... Сколько их там?»

По вспышкам определил: до батареи. Фашисты стреляли прицельно. Очередной снаряд ударил в башню, но срикошетил. В этот момент я почувствовал, что майор дергает меня за воротник — просит прибавить газу. Однако прибавлять больше было нельзя. Танк и без того шел на предельной скорости. Я старался выжать из машины все, на что она была способна. Отчаянно маневрируя, в кольце разрывов Т-28 мчался вперед и, казалось, был заговоренным. Я понимал, что необходимо проскочить кладбище, а там дома помешают артиллеристам вести огонь прямой наводкой.

Мы приближались к Комаровке, и впереди уже видна была спасительная развилка дорог. Еще минута-другая... И в это мгновение невероятной силы удар потряс танк. Машина наполнилась дымом и смрадом. Кто-то отчаянно вскрикнул, кто-то зло выругался. Я понял, что случилось: снаряд попал в моторное отделение, пробил кормовую плиту и вызвал пожар. Однако танк, даже объятый пламенем и дымом, продолжал двигаться, пока новый удар не заставил его остановиться окончательно.

Перед глазами у меня поплыли разноцветные круги, уши заложило, а по лицу потекла кровь: осколок снаряда скользнул по голове.

— Покинуть машину! — приказал майор. [336]

Я через люк механика-водителя выбрался наружу и осмотрелся. Наш Т-28, поднимая к небу столб черного дыма, стоял у самой комаровской развилки. Неподалеку разорвалось еще несколько снарядов, а слева, со стороны Красной улицы, по танку стреляли автоматчики, и пули цокали по броне, выбивали крохотные искорки на брусчатке мостовой. «Куда же бежать?» — подумал я. И как бы в ответ на свой вопрос услышал голос майора:

— Живо в огороды...

Я увидел майора, отползавшего от танка и отстреливавшегося из пистолета. Из башни выбрались двое курсантов, но один был сразу убит, а другой, кажется Николай, пополз к забору. Я тоже побежал через улицу, вскочил во двор какого-то дома из красного кирпича, заметив на нем табличку «Минская юридическая школа». Во дворе отдышался, присел. Кровь по-прежнему текла по лицу, я стер ее носовым платком и зажал рану. Голова гудела, все плыло вокруг в каком-то тумане. Последнее, что осталось в памяти, — это сильный грохот в той стороне, где остался наш танк, — взорвались последние снаряды...

Когда я пришел в себя, то сначала не мог понять, где нахожусь. Потом осмотрелся и увидел, что лежу в огороде, прикрытый картофельной ботвой. «Кто-то из жителей помог», — подумал сразу же. Стал ждать, чтобы увидеть своих спасителей. Но время шло, а никто не появлялся. Тогда я осторожно приподнялся и пополз через огород. Мимо плетня прошел пригнувшись. Преодолел еще один огород, затем через пролом в стене вышел на улицу напротив домика, на котором висела табличка «Долгобродская ул., дом № 100». Голова болела, к горлу подступала тошнота. Понимал, что надо хотя бы перевязать рану, иначе снова потеряю сознание.

Еле взобрался на крыльцо домика и открыл дверь. Навстречу поднялась хозяйка — невысокая сухонькая старушка. Она промыла и обработала мне рану, наложила повязку, дала поесть. Я почувствовал себя лучше и ушел к видневшемуся недалеко лесу. Теперь на этом месте высятся корпуса тракторного завода, а тогда было лишь несколько глубоких котлованов. В одном из них я нашел группу бойцов, пробиравшихся из окружения, и присоединился к ним.

Так закончился наш рейд по оккупированному фашистами Минску. Закончился героически, и в то же время трагически. Нам не удалось прорваться через город к своим, танк наш сгорел, я не знал, остался ли еще кто-нибудь в живых из нашего экипажа. Видел в первые минуты после того, как мы стали покидать машину, майора и одного курсанта, но уцелели ли они и удалось ли им скрыться — это мне было неизвестно. Пытался успокоить себя: мол, майор такой смелый, решительный и сообразительный, что выберется из любого положения. Да и Николай, если это он переползал от танка к забору, тоже постарается уйти от врагов, только бы не был тяжело ранен! [337]

Остальные курсанты, видимо, погибли в танке при попадании снаряда.

Но какой урон мы нанесли врагу, сколько уничтожили его боевой техники и живой силы! Точно подсчитать потери противника от нашего огня мы, естественно, не могли. Но уже после войны белорусский журналист Коршакевич сообщил, что, будучи в Румынии, встретил там одного человека, который в 1941 году служил в похоронном батальоне гитлеровцев в Минске. Румын рассказал, что 4 и 5 июля 1941 года он участвовал в отправке в Германию немцев, погибших от дерзкого налета советского танка, и что тогда погибло много.

И как уже говорилось выше, наш рейд сыграл важную роль в поднятии морального духа жителей Минска, временно очутившихся в фашистской кабале. Газета «Звязда» писала о тех временах: «Темная ночь неволи опустилась над Минском. Оккупанты грабили магазины, проводили аресты среди мирного населения, вывешивали многочисленные зверские приказы... И вдруг словно солнечный луч в темной ночи... — сообщала далее газета о появлении в городе советского танка. — Это было так неожиданно!»

Очевидцы нашего танкового рейда рассказывали о нем другим жителям Минска, и те радостно восклицали: «Смотрите, как сражается с врагами наша Красная Армия!» Отдельный случай героизма народ возводил в степень общего, типического, и это вселяло в сердца людей веру в победу и надежду на грядущее освобождение, учило мужеству и самоотверженности в борьбе с оккупантами.

Всего несколько часов продолжался ожесточенный бой сухопутного «Варяга» с гитлеровцами, заполонившими Минск, а какой след оставил он в сердцах тех, кто слышал о нем. Не говорю уже о своем сердце — в нем он будет помниться до последних дней жизни.

Из окружения — к своим

Уже спустились сумерки, когда я добрался до котлованов на окраине Минска. Там меня окликнули. Пошел на голос. В одном из котлованов увидел лейтенанта в авиационной форме и трех красноармейцев. Все четверо настороженно глядели на меня.

— Откуда ты взялся, танкист? — поинтересовался лейтенант.

На такой вопрос в двух словах мне было и не ответить. Попросил:

— Дайте отдышаться, расскажу...

— Отдышись, — согласился лейтенант и спросил, как меня зовут. Потом представился сам: — Лейтенант Иван Иванов.

А был он летчиком-истребителем. После неудачного воздушного боя, в котором его сбили, выбросился из горящего самолета [338] с парашютом и пробирался к своим. В пути повстречал красноармейцев, выходящих из окружения.

Отдохнув немного, поведал и я свою историю, а затем мы стали решать, каким путем пробираться к своим. Никто из моих новых товарищей не знал, где теперь проходит фронт. Правда, я слышал еще от майора, что бои идут в районе Борисова, но то было утром. Достал и показал карту, которую дал мне майор.

— Пойдем в сторону Борисова, — решил лейтенант, и мы отправились в путь.

Идти было трудно, рана все еще ныла, чувствовал слабость, ноги подкашивались, и я все время спотыкался о корни деревьев. Однако старался не отставать от шагавших впереди товарищей.

Мысли мои обращались к дому, к родителям, к жене... Я вспоминал о том, как познакомился с Раей. Это случилось в сентябре 1939 года, вскоре после возвращения из Монголии. И в первый же выходной отправился в гости к ней, в Ефимово. Раи дома не оказалось. Тогда я зашел к ее соседке Соне, с которой тоже был знаком. Мы посидели, поговорили о том, о сем. Раю дождался, но она, увидев меня в обществе своей соседки, рассердилась и в ответ на все объяснения твердила одно: «Ступай к Соне».

Лишь вечером, за столом, мы с Василием Тимофеевичем — отцом Раи — едва уговорили ее прекратить дуться. Она опять стала веселой, приветливой, вертелась перед зеркалом, прикладывая к поясу шелковый отрез, подаренный мною. А затем тепло провожала меня. Больше размолвок между нами не было.

И вот теперь в Ефимово могли уже быть немцы.

Как-то утром мы расположились на небольшой лесной полянке. За разговором мне удалось как следует рассмотреть своих попутчиков. Летчик, совсем молодой с виду, был стройным, голубоглазым, общительным, живым и энергичным.

Мое внимание привлек красноармеец в помятой, порванной в нескольких местах шинели. Ему было за тридцать, он носил рыжеватую бородку и такого же цвета усы. Звали его Василием.

Рядом с ним выглядел совсем мальчишкой боец по имени Ахмед, щуплый, невысокий, чернявый. Третий — высокий украинец Павло — запомнился мне с самокруткой в зубах, которой дымил почти беспрерывно.

Оружие имели все: Иванов — пистолет, остальные — винтовки. У меня же не было ничего.

— Добудешь в бою, — сказал Иванов. — Схваток с фашистами нам не избежать.

В тот день после детального изучения карты он сделал вывод:

— Отошли мы пока недалеко. Километров двадцать всего отмахали. Надо увеличить ночные переходы, чтобы быстрее выйти к своим. Сейчас — отдыхать.

Расположились в густых зарослях орешника, на краю поляны. [339]

Позавтракали двумя банками рыбных консервов и сухарями — последним, что было в запасе.

— Надо бы разжиться продуктами, — сказал Иванов.

— Позвольте, я наведаюсь в ближайшую деревню? — предложил Павло.

— Сейчас все отдыхаем, а к концу дня сделаем разведку, — ответил лейтенант.

В кустарнике устроили постель на охапках папоротника и еловых ветках. Дежурили поочередно. Я улегся на свежий папоротник и раскинул руки. Спать почему-то не хотелось — не привык ко сну в дневное время. Лежал и думал: «Что с майором и курсантами? Где они? Неужели все погибли? Почему немцы не искали, не бросились вдогонку?!»

И вдруг пришло объяснение. Видимо, фашисты посчитали, что экипаж танка Т-28 состоял из пяти человек, а нас было шесть. Они обнаружили пятерых и успокоились, решили, что все. Значит, товарищи погибли или захвачены в плен — эта догадка обожгла болью. Мысли тревожили, отгоняли сон...

С наступлением темноты двинулись дальше. В лесу набрали немного земляники, но она была еще зеленая, малина — тоже. Но вот лес кончился, и мы остановились на опушке. Увидели впереди, в километре, деревню. А ближе, на лугу, паслись корова с теленком, возле них стояла девочка лет десяти и размахивала хворостиной. Она была в длинной кофте и повязана белым платком.

Летчик подозвал ее к себе и поинтересовался, из какой она деревни и есть ли там фашисты.

Девочка пояснила, что они приезжали один раз, но тут же уехали.

Зося посмотрела на наши усталые, изможденные лица и вдруг предложила:

— Может, вы голодные? Может, вам поесть принести?

Неловко нам как-то было, но что делать, верно говорят, что голод не тетка. Мы виновато молчали.

— Я сейчас, — сказала Зося, — вы ждите тут и за коровой поглядите.

Зося повернулась и побежала к деревне. Мы ждали ее долго. Потом увидели бегущую обратно с узелком в руках.

— Вот мамка собрала: хлеб, яйца, немного сала, — протянула она летчику узелок.

— Спасибо тебе, Зосенька, и твоей мамке, — проговорил тронутый такой добротой Иванов. — А папка твой где?

— Там, где и все, — в армии, бьет фашистов, — ответила Зося, гордо вскинув голову.

Мы поужинали и с наступлением темноты двинулись вперед. Шли ночью, а днем отдыхали в лесных зарослях. И так несколько суток. Пищу удавалось доставать в деревнях у местных жителей.

Я все ближе узнавал своих новых товарищей. Нравился мне летчик — сообразительный, волевой. Он уверенно вел наш небольшой [340] отряд на восток. По душе был и Павло — степенный, рассудительный. Он обычно мало говорил, обдумывая каждое слово, но делал все основательно.

Наблюдая за Павлом, я вспоминал другого такого же немногословного человека — техника, работавшего у нас на складе ГСМ. Тот был очень молчаливым и медлительным, всегда долго думал, прежде чем что-то сказать; каждое движение у него было рассчитано, и казалось, что он не хотел затрачивать лишних усилий на то или иное слово или жест. Таким казался мне и Павло. Да и другие — Василий и Ахмед — тоже выглядели неплохими парнями.

Во время одной из дневок у нас произошла первая схватка с фашистами. Как-то, когда группа отдыхала в кустарнике, а дежурил Ахмед, вдали послышались голоса. Он выбрался из кустарника и осмотрелся. Недалеко от рощи, в которой мы отдыхали, проходила по полю проселочная дорога. По ней шли три гитлеровца с катушками телефонного провода и длинными шестами. «Связисты», — сообразил Ахмед.

Гитлеровцы дошли до небольшого взгорка и уселись на нем. Начали закусывать, запивая из фляжек шнапсом. Ахмед быстро подошел к Иванову и прошептал ему на ухо:

— Немцы!

Иванов сразу же вскочил:

— Где? Сколько?

— Там, у дороги. Трое, связисты...

Иванов внимательно осмотрел местность, дорогу, у которой сидели гитлеровцы, и тянувшийся к дороге овраг. После короткого раздумья сказал:

— Решаем так. Мы с Василием, Павлом и Ахмедом пробираемся оврагом до того места, где он подходит к высотке, на которой устроились немцы, и внезапно нападаем на них. Ты, танкист, — обратился он ко мне, — остаешься здесь, все равно у тебя нет оружия, и наблюдаешь за местностью. Если появятся еще немцы, дашь нам знать. Договорились?

Все ответили согласием.

— В таком случае — вперед! — скомандовал Иванов и первым пополз к оврагу. За ним, передвигаясь по-пластунски, двинулся Павло, потом Василий и Ахмед. Я остался на месте. Встал во весь рост за кустом, чтобы лучше видеть местность впереди себя.

Время тянулось медленно. Вдруг на взгорке прогремела автоматная очередь. И сразу же раздались выстрелы со стороны оврага. Я не мог видеть, что там происходило. Через некоторое время на опушку вернулась группа — все были целы, только у Василия из левой руки сочилась кровь. Ахмед сиял от восторга, неся два автомата и свою винтовку. У Иванова тоже был автомат. А Павло подталкивал долговязого рыжего гитлеровца со связанными руками.

Я вышел к ним навстречу: [341]

— Поздравляю вас с удачей, друзья! Вижу, помешали им закончить обед.

— Да вроде получилось, как задумали, но не все прошло благополучно, — сказал лейтенант, присаживаясь на пенек у куста. Другие тоже сели, с удовольствием вытягивая ноги, — видно, напряжение только начинало проходить у них. Лишь гитлеровец продолжал стоять, исподлобья оглядываясь по сторонам.

— Ну как все было? Расскажите! — подсаживаясь к Иванову, попросил я.

— Да сначала все шло хорошо, — начал тот свой рассказ. — Незаметно пробрались оврагом, поравнялись с высоткой и только начали взбираться наверх, как Павло зацепился за камень и тот с шумом покатился в овраг. Немцы услышали шум, и один из них выпустил в нашу сторону очередь из автомата. Одной пулей зацепило Василия. Но Ахмед снял этого немца первым выстрелом из винтовки. Другие не успели взяться за оружие, как мы налетели на них. Один хотел оказать сопротивление и тоже поплатился жизнью. А этот вот, рыжий, — он кивнул в сторону молчаливо стоявшего пленного, — сдался.

— Что же с ним делать? — спросил я у Иванова.

— Будем пока держать с собой, доставим через фронт к нашим. Это — «язык», — ответил тот. — Но главный наш трофей — оружие. Три автомата. Теперь ты, танкист, не будешь безоружным. — Иванов взял у Ахмеда один автомат и вручил его мне. — Держи и бей фашистов их же оружием. Второй автомат останется у Ахмеда — он заслужил его своим метким выстрелом по фашисту. Ну, а третий будет у меня. Теперь огневая мощь нашей группы намного повысилась.

Я перевязал Василию руку. Его рана оказалась легкой, пуля не задела кость.

На дневку забрались поглубже в лес, потому что враг мог хватиться пропавших связистов и начать поиски. Иванов, используя кое-какие свои знания немецкого языка, выяснил у пленного, что тот принадлежал к тыловой части 2-й полевой армии, главные силы которой двигались к Днепру, что бои идут уже под Оршей и Могилевом.

— Да, невеселая картина, если это так, — заключил после допроса пленного лейтенант. — Но не будем падать духом. Все равно дойдем...

* * *

Прошло уже больше недели нашего путешествия по вражеским тылам. По-прежнему шли в основном ночами, ориентируясь по карте и компасу. А теперь приходилось вести с собой и пленного, которого охранял Ахмед.

Как-то на рассвете мы подошли к дороге, соединявшей города Борисов и Березино. Движение по ней было довольно оживленным. Мы залегли в ельнике в готовности к переходу через этот [342] тракт и ждали команды Иванова, который выдвинулся к самой дороге и наблюдал за частотой движения вражеского транспорта. Туман, окутывавший низкие места, начинал мало-помалу рассеиваться. Мимо нас промчались одна за другой три крытые брезентом машины, проехала повозка с ящиками, и дорога опустела. Иванов вернулся к нам и сказал:

— Пока на дороге тихо и пока еще не совсем рассвело, попробуем перебежать. Первым пересекает дорогу Малько, на обратной ее стороне залегает и прикрывает огнем остальных. Затем следует Павел, потом Ахмед с немцем. Мы с Василием перебегаем последними.

Я вскочил и, держа автомат наготове, бросился к дороге. Быстро перебежал ее и спрыгнул в канаву на обратной стороне. Затем показалась высокая фигура Павла, вскоре и он лежал рядом со мной. Потом появился Ахмед с пленным. Однако гитлеровец вдруг упал на дороге и не поднимался. Ахмед толкнул его в бок, тот нехотя сел. Он что-то выкрикивал и потирал руками колено, видимо показывая, что ушиб ногу.

— Тащи его, Ахмед! — крикнул Павло и хотел броситься на помощь, но в это время вдали послышался шум машины.

— Быстрее в канаву! — приказал Иванов.

Ахмед подтолкнул пленного и указал ему рукой на канаву за дорогой. Тот что-то забормотал и снова схватился за ушибленную ногу.

Между тем шум машины приближался, и вот уже на дороге показалась легковушка. Она шла на большой скорости. Вдруг гитлеровец вскочил и побежал по дороге навстречу машине. Связанные руки мешали ему, он пригнулся, вытянул вперед голову, как бы буравя ею воздух.

— Уйдет, гад! — крикнул Иванов, поднимая автомат.

Однако его опередил Ахмед. Он мгновенно прицелился и дал очередь. Гитлеровец упал, растянувшись на дороге.

Из машины, видимо, заметили происходящее. Она притормозила, и из нее прозвучал выстрел. Ахмед, стрелявший в немецкого связиста, взмахнул руками и рухнул на землю. Лейтенант дал длинную очередь по колесам и по окнам, затем распахнул дверцы — в машине лежали убитые офицер и шофер. Иванов обыскал офицера, взял его парабеллум и документы. Потом открыл пробку бензобака, смочил в бензине свернутую газету и поджег ее. В это время мы с Павлом унесли с дороги раненого Ахмеда, подтащили к машине убитого немецкого связиста и затолкали его внутрь. Лейтенант бросил горящую газету в машину, и мы все кубарем скатились в канаву, убегая подальше.

Через минуту в машине раздался взрыв — взорвался бак с горючим, и пламя охватило ее.

— Пусть те, кто найдет обгорелую машину и трупы, думают, что она наскочила на мину, — сказал Иванов. — А нам надо уходить. Немцы могут и другое заподозрить — действия партизан — и начнут прочесывать все вокруг. [343]

Мы перевязали Ахмеда, разорвав нательную рубаху. Ранение у него оказалось в ногу, выше колена. Кость, видимо, не была затронута, но кровь шла сильно. Понадобилось несколько слоев повязки и жгутов, чтобы остановить ее. Мы с Павлом взяли Ахмеда под руки, и вся группа ускоренным шагом двинулась к лесу. А на дороге догорала немецкая автомашина, и черный дым от нее смешивался с утренним туманом.

Спустившись с высокого, заросшего кустами берега, мы увидели широкую гладь Березины. Перебраться через реку без переправочных средств, да еще с раненым, было невозможно. Лейтенант приказал нам укрыться в кустах, а сам пошел искать лодку. Скоро он вернулся с невысоким стариком, которого нашел в лесу за заготовкой хвороста. Тот оглядел нас спокойно — видимо, уже не раз приходилось ему видеть окруженцев — и сказал, что может переправить нас в лодке, но только ночью. Днем опасно, могут заметить немцы.

До вечера мы прятались в прибрежных зарослях. А как стало темно, старик перевез нас на восточный берег реки. В благодарность за это Иванов подарил ему трофейный парабеллум.

За Березиной нам встретилось болото, тянувшееся на добрый десяток километров. Принесенная мною карта кончилась, поэтому мы не знали, как обойти его. Ориентировались дальше по солнцу днем и по звездам в ночное время, так как компас Иванов где-то потерял.

Целая ночь понадобилась, чтобы обойти болото. Трудно было с Ахмедом. Мы то поддерживали его попеременно под руки, то несли на носилках, устроенных из двух жердин, связанных по концам ремнями. Но Ахмеду становилось все хуже. При смене повязки я заметил, что рана на ноге вздулась и кожа вокруг нее потемнела.

— Как бы не началась гангрена, — сказал я Иванову, после того как закончил перевязку Ахмеду. — Надо что-то предпринимать.

— Выход один: или оставить его у местных жителей, или найти врача, — прошептал Иванов.

Мы старались переговариваться тихо, чтобы Ахмед не слышал.

Прошло еще двое суток. И вот как-то утром мы вышли на опушку леса и увидели одинокий хутор. Лейтенант приказал Василию разведать, есть ли кто на хуторе. Тот ползком, перебежками направился к одинокой хате-пятистенке. Вернулся он минут через тридцать и рассказал, что на хуторе живет бабушка с дочкой и внуком. Сейчас дома одна бабушка, а дочь с внуком гостят в соседнем селе Заозерье, у родственников. К вечеру должны вернуться.

Вскоре все мы уже сидели в хате. Бабушка кормила нас вареной картошкой, молоком. Ахмеда уложили на кровать, бабушка осмотрела его, принесла из сеней каких-то трав и приложила их к ране. Дала раненому попить отвару из трав, ему стало лучше, и он уснул. [344]

— Оставьте его у меня, — сказала бабушка. — Я полечу его, а коли потребуется, то пошлю внучонка за фершалом. Есть у нас знакомый в Заозерье.

— Спасибо вам, бабушка, — поблагодарил ее Иванов. — Мы и сами хотели просить вас об этом. Боимся, как бы не стало плохо нашему Ахмеду. Только вдруг немцы нагрянут? Как вы?

— Не бойтесь, места у нас глухие. Супостаты навряд ли. сюда придут. Ну, а коли нагрянут, то выдам солдата за племянника или в погребе спрячу.

Поблагодарив гостеприимную хозяйку, мы ушли обратно в лес. Там отдыхали до вечера, а вечером снова зашли на хутор. К тому времени вернулись дочь хозяйки — средних лет русоволосая женщина с мягкими чертами лица — и ее сын — двенадцатилетний Михаська. Познакомились. Женщина грудным, певучим голосом назвала себя Дуней. Она рассказала, что с сыном они были в соседней деревне Заозерье у свекрови, помогали по хозяйству. Свекровь осталась одна, муж ее умер, а сын — муж Дуни — на фронте.

— Свекровь ходила в Белыничи и попала в немецкую облаву, — сказала Дуня, — еле выбралась.

— А в Заозерье не было немцев? — спросил Иванов.

— Они туда боятся заходить, — ответила Дуня и пояснила, что там учитель создал отряд из старших школьников. И они охраняют деревню.

Бабушка покормила бойцов ужином. Перед уходом они подошли к Ахмеду, лежавшему на кровати, и попрощались с ним. Отдохнув, он чувствовал себя лучше.

— Ну, поправляйся, Ахмед! — крепко пожал ему руку Иванов и приложился губами к заросшей щеке.

— До свидания, друзья! — сказал Ахмед, стараясь быть веселым, но не мог скрыть грусти. — Я чувствую себя уже хорошо, — прибавил он, — и скоро буду догонять вас.

Попрощавшись с Ахмедом и жителями хутора, мы ушли в ночную темноту.

А наутро мы встретили пятерых окруженцев. Двое из них были одеты в форму комсостава, двое — со знаками различия сержантов и один — красноармеец.

— Кто такие? — спросил, обращаясь к лейтенанту Иванову, капитан, очевидно старший.

— Бойцы Красной Армии, — ответил тот. — Пробираемся к своим.

Иванов представился сам и назвал всех нас. Сказал, что мы идем из-под Минска. Надеялись догнать фронт, да пока не удается. И сейчас не знаем, где фронт. Идем просто на восток.

— Тогда присоединяйтесь к нам, — произнес капитан. — Мы тоже двигаемся к своим.

Он рассказал, что их полк вел тяжелые бои недалеко от Минска, понес большие потери и был окружен фашистами. [345]

Пробивались небольшими группами. Их группе удалось вырваться из кольца, и вот уже неделю они двигаются на восток. Из разговора выяснилось, что капитан Давыдов является начальником штаба полка, младший лейтенант Горохов — командиром комендантского взвода. Один из сержантов занимал должность старшины роты, а другой — командира отделения.

Все пятеро тоже были измучены минувшими боями и тяжелыми переходами, но форму сохранили в исправности, были чисто выбриты, подтянуты. Из оружия у Давыдова и Горохова были пистолеты, у сержантов — винтовки, а красноармеец нес ручной пулемет.

Расположившись на завтрак, мы угостили новых своих спутников тем, что сами получили на хуторе, и улеглись отдыхать, установив дежурство. Я прилег рядом с младшим лейтенантом Гороховым. Начали рассказывать друг другу о себе. Я, между прочим, поведал о том, что оставил под Минском, в деревне, жену и беспокоюсь, как она там. Горохов сообщил, что его жена тоже находится в тылу немцев — теперь уже недалеко отсюда, в деревне Шиловичи Белыничского района, у своих родителей. Прожили они вместе совсем мало — поженились в ноябре сорокового. Жена работала в Могилевской облвоенкомате, а он с полком весной сорок первого ушел в лагеря, потом полк перевели ближе к Минску. Там и застала война. Полк вел тяжелые бои, пока не оказался в окружении.

— А главное, — понизил голос младший лейтенант, — с нами знамя полка. Оно у начштаба Ивана Федоровича Давыдова, намотано на груди. Мы должны его спасти.

Вечером, перед тем как двигаться дальше, устроили совет: как быть со знаменем. Капитан Давыдов произнес небольшую речь, которая относилась главным образом к вновь присоединившейся нашей группе. Он сказал, что командир полка поручил им вынести полковое знамя.

— Мы выполнили эту задачу, — сказал капитан. — Но неизвестно, как дальше сложится наша судьба, где и когда нам удастся выйти к своим. Могут быть встречи и схватки с врагом, поэтому угроза знамени остается. Такой угрозы нельзя допустить. Ибо пока знамя живо, жив и полк! Какие будут предложения?

Первым заговорил Горохов:

— Предлагаю оставить знамя у моих родственников. Это недалеко отсюда, в деревне Шиловичи. Там живут моя жена Аня, ее отец и мать. Спрячем знамя у них... Они сохранят его до нашего возвращения.

— Действительно, это выход, — согласился капитан Давыдов, — а то ведь кто знает, что нас ждет впереди. Значит, идем в Шиловичи, — заключил он.

В Шиловичах нас встретили радушно. Хозяин, Ефрем Ильич — тесть Горохова, — поздоровался с нами со всеми за руку и пригласил в хату. [346]

— Мы к вам ненадолго и с большой просьбой, — сказал капитан Давыдов.

— Мы уже знаем, — промолвил Ефрем, — Ваня рассказал нам, — кивнул он в сторону Горохова, который сидел на лавке рядом с женой Аней — молодой черноволосой женщиной. — Можете доверить нам. Мы с дочкой сохраним.

— Вот и хорошо, — удовлетворенно ответил Давыдов. — Теперь мы можем пробираться к своим. А за знаменем вернемся, когда погоним фашистов из ваших мест.

Нас накормили плотным ужином. Потом Ефрем повел всех на сеновал. Там знамя завернули в крепкую мешковину и спрятали в яму, которую забросали сеном. Здесь же, на сеновале, мы устроились на ночлег.

— Спите, а я присмотрю и, если что, дам знать, — промолвил Ефрем.

Рано утром, еще до восхода солнца, мы были уже в пути. Распрощались с хозяевами, наказав беречь знамя. Горохов долго стоял у Плетня с Аней.

— Береги себя, — твердила Аня.

Но не уберегся Горохов. Уже с пути он вернулся, чтобы забрать документы, которые забыл в хате у тестя. Мы ждали Горохова в кустарнике недалеко от деревни. Когда услышали выстрелы, то выдвинулись поближе. Видели машины с немцами, выезжавшие из деревни. Иванов вызвался проникнуть в деревню и узнать, что там произошло. Ждали его в кустарнике. Он вернулся удрученный. Рассказал, что Горохова схватили немцы, внезапно появившиеся в деревне.

Он был в хате и не успел выскочить в огород. Только открыл окно, чтобы прыгнуть, а во двор уже набежали фашисты. Выстрелил несколько раз и прыгнул, однако нога подвернулась. Хотел встать, но на него уже навалились, скрутили руки и стали допрашивать.

Ничего не ответил Горохов. Избитого, его бросили в машину и увезли. Ефрем с трудом удержал Аню, которая рвалась к мужу.

— Ты ничем ему сейчас не поможешь, а себя и нас погубишь, — говорил он ей, не выпуская из хаты.

Наша группа двинулась вперед, стараясь подальше отойти от деревни. Долгое время мы не знали ничего о судьбе своего товарища. Лишь много позже услышали, что Горохову удалось убежать от немцев под Могилевом, куда они его везли.

На подмосковных рубежах

Более трех недель пробирался я вместе с группой бойцов и командиров, выходивших из окружения, по тылам противника. Наконец после долгих скитаний мы вышли к своим недалеко от города Рославля Смоленской области.

К большой радости, я встретил здесь многих своих сослуживцев со склада: майора Денисковского, политрука Фещенко [347] и других. Обменялись воспоминаниями о последних событиях. Мой рассказ о рейде в танке по городу Минску товарищи встретили с большим интересом. Много расспрашивали о подробностях боя, о судьбах других членов экипажа, о нашем походе по вражеским тылам. Потом Денисковский сообщил, что всех танкистов приказано направлять в автобронетанковое управление и что мне тоже надлежит ехать туда.

Так я оказался в Москве. Вспомнил свой первый приезд в столицу три с половиной года назад, когда нас направляли в Испанию. Тогда я был здесь недолго, проездом, но и за то короткое время успел кое-что посмотреть. С тех пор здесь много изменилось, появились новые большие здания, улицы, площади.

В те июльские дни сорок первого года война еще не особенно чувствовалась в Москве. Казалось, так же размеренно, как и прежде, шла городская жизнь, слышались веселые голоса молодежи, смех детей. Но в то же время везде заметно было новое, связанное с войной: на улицах стало меньше жителей, зато больше военных — проходили колонны красноармейцев, двигалась военная техника. Иногда, поддерживаемые с обеих сторон бойцами, проплывали длинные сигарообразные аэростаты воздушного заграждения. На перекрестках стояли зенитные пушки, а на крышах многих зданий — спаренные пулеметные установки. Все окна в домах были перекрещены полосками бумаги.

За время, проведенное мною в Москве, особенно запомнилась тревожная ночь на 22 июля, когда гитлеровцы предприняли свой первый пиратский налет на столицу. С несколькими бойцами-танкистами, находившимися тоже пока в резерве, я был в ту ночь во дворе казармы и видел, как прожекторные лучи шарили по небу и, поймав в перекрестие вражеский самолет, вели до тех пор, пока его не поражали зенитные снаряды. Один бомбовоз даже взорвался в воздухе после попадания в него снаряда, и его горящие обломки посыпались вниз.

В ту ночь мы тушили зажигательные бомбы, ликвидировали последствия налета и лишь потом узнали, что из всего огромного количества самолетов, направленных гитлеровцами на Москву, к городу прорвались лишь единицы. Более двух десятков самолетов потерял враг в ту ночь.

Через некоторое время мы получили новые боевые машины. Я любовался грозным танком Т-34, внимательно осматривал его, сравнивал с Т-28, на котором воевал в Минске, и находил, что новая машина куда совершеннее.

Были укомплектованы экипажи, сформированы подразделения. Я попал в экипаж лейтенанта Лукьянова, а наше подразделение вошло в 17-ю отдельную танковую бригаду. Начались напряженные дни боевой учебы. Мы осваивали новые машины, учились воевать на них против хорошо вооруженного и коварного врага. Приходилось нести патрульную службу на улицах Москвы. А когда в ноябре под Москвой сложилась тяжелая [348] обстановка и над столицей нависла смертельная опасность, наша бригада была брошена в бой.

Перед маршем колонна бригады выстроилась на шоссе Энтузиастов. К ней подъехало несколько легковых автомашин, из передней вышел генерал-лейтенант — позже я узнал, что это был командующий Московской зоной обороны П. А. Артемьев. Он обратился к нам с короткой речью, в которой говорил о том, что наша Родина в опасности, к Москве рвется лютый и жестокий враг. Советские воины дерутся храбро, до последней капли крови отстаивают каждую пядь подмосковной земли. Он поставил перед нами, задачу грудью прикрыть Москву, не дать фашистским захватчикам продвинуться к ней ни на шаг, измотать, обескровить врага и погнать его затем вспять с нашей земли.

А потом был марш к фронту. Мы двигались к Наро-Фоминску, где шли жестокие бои с бронированными полчищами фашистов. Задача бригады мне, механику-водителю танка, конечно, не была известна. Помню, наш танковый взвод придали стрелковому батальону.

Молодой подтянутый комбат, остановившись перед выстроенными экипажами, радостно воскликнул:

— Ну, с вашей помощью мы дадим прикурить фашистам! — И уже строго прибавил: — Нам предстоит отбить высоту, захваченную противником накануне.

Он поставил задачу взводу, и после огневого налета, произведенного нашей артиллерией, мы по общему сигналу ринулись в атаку.

Моя тридцатьчетверка легко сорвалась с места и помчалась по заснеженному полю к высоте. Стрелковое подразделение, с криком «ура» устремилось за нами. Высота огрызнулась огнем, видно, враг успел укрепить ее, создать там мощный опорный пункт. Мы шли по открытому полю. Я не мог видеть, что творится позади танка, но по силе вражеского огня понимал, что пехота несет значительные потери. Конечно, думал так лишь какие-то мгновения. Опыт подсказывал, что начальству виднее и не все должен знать простой механик-водитель, задача которого — неукоснительно выполнять приказ. И я вместе с товарищами выполнял его строго и точно. Это потом уже, после боя, узнал, что мы производили отвлекающую атаку, а основные силы действовали во фланг противнику.

Командир экипажа лейтенант Лукьянов приказал увеличить скорость. Танк рванулся вперед, но тут же на мгновение встал как вкопанный, словно наткнулся на невидимое препятствие. «Попадание», — отметил я про себя. Осмотрел и увидел, как накалилась броня башни. Накалилась от удара и теперь медленно тускнела, остывая. Броня выдержала удар. Танк снова помчался вперед как ни в чем не бывало.

Понимая, что мы оказались под прицелом вражеской противотанковой батареи, я стал маневрировать, стремясь не дать гитлеровцам [349] вести прицельный огонь. Во время одного из маневров увидел второй танк нашего взвода. Он тоже мчался вперед, ведя огонь с коротких остановок. Нет ничего важнее в бою, чем ощущение локтевой связи с товарищами.

Лейтенант Лукьянов подал по ТПУ команду изменить направление движения. Теперь я увидел, что на фланге тоже идет бой за высоту. Прямо перед моим танком замелькали вспышки выстрелов из амбразур дзота, замаскированного на скате высоты.

Лукьянов тоже заметил дзот.

— Короткая! — скомандовал он, и тут же грохнула танковая пушка.

Запахло пороховыми газами, но танк рванулся вперед, и они выветрились. Со второго выстрела дзот был подавлен. Пулемет замолчал. Но теперь перед нами показалось противотанковое орудие в окопе. Оно было выдвинуто на позицию, удобную для стрельбы прямой наводкой по нашим атакующим танкам.

Вот где сработала взаимовыручка! Гитлеровские артиллеристы вели огонь по танкам, атакующим их с фланга. Мы же оказались возле них совершенно неожиданно. Я прибавил обороты, видя, что времени на прицельный выстрел у нас может не оказаться. Фашисты разворачивали орудие в нашу сторону. Но было уже поздно. Тогда они бросились бежать и попали под огонь нашего пулемета. Танк всей своей громадой обрушился на орудие, а в следующее мгновение позади нас остались лишь бесформенные куски металла и трупы гитлеровских артиллеристов.

Танки первыми ворвались на высоту. Развернув башни, они вели огонь вдоль траншей и утюжили окопы. Вслед за нами на высоту вышли и стрелковые роты, наступавшие с флангов. Бойцы выбивали успевших закрепиться на гребне фашистов. Гитлеровцы потеряли свыше восьмидесяти человек убитыми, те, кто уцелел, сдались в плен.

Противник не мог смириться с потерей выгодной позиции и предпринимал одну контратаку за другой. Однако все они были отбиты подразделениями батальона. Наши артиллеристы успели вкатить на высоту пушки и вели огонь по фашистам прямой наводкой. Танки тоже стреляли из укрытий. Мы поставили свою машину в глубокую яму на месте разрушенного немецкого блиндажа и разили врага из пушки и пулемета.

Не добившись своей цели, гитлеровцы отказались от овладения высотой. Они перенесли удар на другое направление. Бой завязался где-то у дороги Наро-Фоминск — Кубинка. Чтобы преградить путь врагу, наше командование выдвинуло туда две танковые роты и несколько стрелковых подразделений.

Наши танки заняли позицию недалеко от шоссе. Редкий березняк едва маскировал машины, и вражеские снаряды часто рвались в нашем расположении. Вскоре мы увидели на дороге [350] и по обеим ее обочинам вражеские танки. За ними двигались цепи пехоты. Наша артиллерия открыла огонь. Завязался бой.

Я видел, как вспыхнула одна вражеская машина, затем другая, третья... Но линия грязно-серых машин с крестами на бортах приближалась. Танки вели беглый огонь, и их снаряды рвались на позициях наших стрелковых подразделений. Мы же стояли на месте, с нетерпением ожидая сигнала. И вот взвилась в небо красная ракета, прозвучала команда «Заводи!» — и взревели дизели тридцатьчетверок, наполнив рощу сизым дымом.

— Вперед! — услышал я в шлемофоне и включил передачу.

Танк выполз из укрытия, я развернул его и повел вдоль дороги. И снова вздыбилась вокруг танка земля, снова застучали по броне осколки.

— Короткая! — услышал я и едва успел остановить машину, как грянул выстрел.

Ближайший к нам вражеский танк вздрогнул всем корпусом и остановился. По броне заплясали языки пламени. «Молодец, командир! Первым выстрелом!» — едва не закричал я от радости, глядя на подбитую машину врага.

И снова команда «Вперед!», снова задрожала земля от разрывов вражеских снарядов. Гитлеровцы усилили огонь по нашей машине. Я заметил второй их танк, идущий прямо на нас. Из жерла его пушки вырвался кинжал пламени, и кустистый разрыв на мгновение закрыл от меня панораму боя. Тут же в нас выстрелил еще один танк. Выстрела я не слышал. Почувствовал глухой удар в левый борт машины, меня бросило в сторону. Танк стал резко поворачивать вправо.

Я попытался поставить его прямо по курсу, но это не удалось. Понял, что снаряд разбил гусеницу, и доложил командиру.

— Разверни танк прямо, чтоб борт не подставлять! — приказал он.

Нажав на правый рычаг, я повернул танк по ходу движения. Командир и стрелок продолжали вести огонь по противнику из пушки и пулемета, а я наблюдал за полем боя. Вот остановились еще два наших танка: один загорелся, а другой вначале завертелся на одной гусенице, а потом задымил. Горело и много фашистских танков — я насчитал их семь в полосе своего наблюдения.

Между тем быстро темнело. Бой переместился в глубину нашей обороны, и, по всей вероятности, мы оказались в тылу противника. Когда стало совсем темно, я с помощью стрелка отремонтировал перебитую гусеницу. Доложил командиру о готовности к движению, но не успел запустить двигатель, как впереди из серой мглы вынырнула машина с крестами на бортах. Она почти вплотную подошла к нашему танку. «Т-IV», — определил я по силуэту. Но что ему нужно?

В этот момент я услышал голос командира:

— Малько, стой на месте и будь готов к движению!

Мы затаились и увидели, как из Т-IV вылез танкист, прикрепил [351] трос к нашей машине и снова влез в люк. Немецкий танк рванул и сдвинул тридцатьчетверку. «Смотри-ка, хотят утащить нас к себе, — подумал я. — Дудки!»

Я включил скорость, и наш танк сначала остановил вражескую машину, а потом потащил ее в противоположную сторону. Наша тридцатьчетверка оказалась сильнее, она потянула немецкую машину волоком, ибо ее гусеницы, пока работал мотор, вращались в обратную сторону. А затем гитлеровский водитель заметил, что противодействие бесполезно, и выключил скорость. Наша тридцатитонная машина с двигателем мощностью пятьсот лошадиных сил легко тащила вражеский танк.

Гитлеровцы поняли, что попали в ловушку, и стали искать выход из создавшегося положения. Но выстрелить из пушки по советскому танку они не могли: он находился слишком близко от Т-IV, да и башня на 180 градусов не разворачивалась. Тогда они попытались выпрыгнуть, но Лукьянов, подняв крышку своего люка, дал по ним очередь из автомата. Один из фашистов был сражен, а другие быстро спрятались в танке.

Так и притащил я вражеский танк вместе с его экипажем в свое расположение. Мы стали героями необычного поединка с противником.

* * *

Между тем чувствовалось, что враг выдыхается; с большим нетерпением мы ожидали перелома на фронте. На языке у всех был один вопрос: «Когда же, когда мы погоним фашистов вспять?» И вот в начале декабря танковую роту, в которую входил наш взвод, придали стрелковому полку. Командир роты вернулся из штаба в приподнятом настроении.

— Наступаем! — радостно сообщил он, а затем собрал командиров взводов для доведения до них полученной боевой задачи.

Мы же, механики-водители, бросились к своим машинам, спеша еще раз досконально проверить все и подготовить танки к боевым действиям. «Неужели скоро свершится то, о чем мечтали долгие месяцы? — думал я. — Скорее бы... Ведь промчусь, обязательно промчусь на своей тридцатьчетверке по освобожденному Минску».

Наступление! Это слово мы повторяли с радостью и надеждой и, конечно, знали, что надеяться нам нужно прежде всего на себя, на свои силы.

И вот в ночь перед боем нас собрал Лукьянов, довел полученную задачу, еще раз напомнил каждому обязанности.

Полк, которому была придана наша рота, освобождал от фашистских захватчиков Истру и Волоколамск. Наступление развивалось успешно, но за Волоколамском противнику удалось закрепиться. Наступавшие войска за ночь сумели перегруппировать свои силы и с рассветом возобновили бой.

Мы переночевали в Волоколамске, в здании бывшей церкви. Здорово продрогли, так как мороз был сильный. Я обморозил [352] уши и еле дождался утра. А утром подъехавший к церкви мотоциклист крикнул:

— Немцы перешли в психическую атаку!..

Мы быстро вывели за город свои машины и вместе со стрелковыми подразделениями двинулись навстречу контратакующим гитлеровцам. Вдруг небо над нами прочертили яркие молнии с дымящимися хвостами. Через несколько мгновений в тех местах, где сгрудились цепи пьяных фашистов с танками, раздался сильный грохот и в воздух поднялись столбы пламени, дыма и султаны взвихренного снега. Мы не знали, что это такое. Лишь позже поняли: это был залп малоизвестных еще тогда реактивных установок, которые прославились потом как грозные «катюши». Психическая атака фашистов захлебнулась, ее накрыл огненный смерч. Наши танки и пехота преследовали уцелевших гитлеровцев, повернувших назад.

На подступах к небольшой деревне мы натолкнулись на сильно укрепленную линию обороны противника. Я увидел впереди ярко блестевшее на солнце возвышение — это гитлеровцы соорудили снежный вал и облили его водой, отчего вал покрылся ледяным панцирем, на который не могла взобраться ни одна машина. Мы попробовали было преодолеть вал с ходу, но танки скользили и не брали крутой ледяной подъем. По валу стала бить наша артиллерия, в ряде мест снаряды разрушили лед, и танки опять пошли на штурм.

Я направил свою машину в одно из таких мест, где лед был раскрошен. С разгону поднял танк на вал, но фашисты его сразу заметили и открыли огонь из нескольких орудий. Один снаряд угодил в башню, другой — в борт, и тридцатьчетверка загорелась. Я все же сумел юзом спустить машину обратно с вала, и мы покинули ее.

Погиб наш командир лейтенант Лукьянов, но населенный пункт был взят.

Вскоре я опять был в бою. Сражался в составе другого экипажа, на другой машине, пока не получил ранение и не попал в госпиталь.

В Тацинском гвардейском

Много еще было боев в моей военной судьбе. Боев наступательных, стремительных, когда танковая лавина мчалась вперед, сметая на своем пути укрепления врага, давя его технику и уничтожая живую силу; и оборонительных, когда танкистам вместе с пехотинцами и артиллеристами приходилось отражать атаки механизированных войск. Боев из засад с прорвавшимися танками противника и разведывательных поисков с целью выяснения системы обороны врага. Боев, в которых схлестывались стальные громады, когда, казалось, плавился металл, и в которых побеждали не только мощь огня и брони, но и сила духа, воли, человеческого напряжения. Я участвовал в [353] таких боях под Сталинградом, где пришлось отражать массированные атаки танков Манштейна, пытавшегося деблокировать кольцо окружения вокруг армии Паулюса, под Харьковом и в других местах.

Довелось мне воевать на различных машинах, своих и иностранных — английских и американских, получаемых по ленд-лизу. Ходил в атаки на «Черчилле», «Матильде», «Валентайне». Сравнивал их с отечественными, и всегда это сравнение было не в пользу «англичан» или «американцев». Те имели много уязвимых мест, часто горели — не то что наши Т-34, которые значительно превосходили как немецкие танки, так и танки союзников по антигитлеровской коалиции. Одиннадцать раз горел в танках, нередко бывал ранен, после излечения снова возвращался в строй — в другие экипажи, на другие участки фронта.

В 1943 году, летом, после очередного ранения и выписки из госпиталя я снова попал на Западный фронт. С этого времени и до конца войны мне довелось служить во 2-м гвардейском Тацинском Краснознаменном, ордена Суворова танковом корпусе. Это был прославленный корпус. Созданный весной 1942 года, он участвовал в разгроме немецко-фашистских войск на Дону и овладении важным опорным пунктом Тацинская, воевал в Донбассе, в районе Харькова, успешно действовал Б Курской битве. С переходом в состав Западного фронта 2-й танковый корпус принимал активное участие в подготовке и проведении Смоленской наступательной операции.

Наша бригада вместе с другими частями корпуса действовала юго-восточнее Смоленска и наступала на Ельню — важный железнодорожный узел, прикрывавший Смоленск с востока. Немцы сильно укрепили подступы к Ельне: на высотах перед городом установили заграждения, все танкоопасные направления заминировали, стянули сюда много противотанковой артиллерии. После мощной артиллерийской подготовки и ударов авиации наши стрелковые части ринулись на штурм вражеских укреплений и в первый же день прорвали их. Успех развили конники из кавалерийского корпуса, расширив прорыв по фронту и в глубину. В этот прорыв и был введен 2-й гвардейский танковый корпус.

Хорошо помнится день 30 августа 1943 года. Ранним утром мы получили приказ о наступлении, и наши танки пошли вперед по местности, только что освобожденной передовыми стрелковыми и кавалерийскими частями. Повсюду были видны следы жаркого боя: воронки от снарядов и бомб, догорающие вражеские танки, искореженная боевая техника.

Вот впереди показалась окутанная дымом высота. Наши стрелковые подразделения штурмовали ее, но чувствовалось, что гитлеровцы сопротивлялись яростно и пока прочно удерживали свои позиции. Не знаю, заметили они приближение нашей танковой роты или нет, но из-за высоты, справа от нас, показались [354] их танки. Я стал считать, но, досчитав до десяти, сбился. До гитлеровских машин было еще далеко, и они то и дело скрывались из глаз в складках местности.

Сразу обнажился и замысел врага: очевидно, гитлеровцы собирались ударить нам во фланг. Это понял и наш командир роты. Поступила команда, и мы, развернувшись в боевую линию, продолжали движение уступом вправо.

Расстояние до врага быстро сокращалось. Вот уже стали видны кресты на башнях, жерла направленных на нас пушек. Мы вели огонь на ходу, и танк вздрагивал от выстрелов.

— Видишь вот тот, что из-за куста выскочил? — крикнул мне командир взвода, и я сразу обратил внимание на фашистский средний танк. — Давай на него, прямо...

Маневр был ясен мне. Танковый бой распался на множество мелких схваток. При примерном равенстве сил некогда было отвлекаться, рассеивать свое внимание на многие машины, предстояло каждому выбрать свою, конкретную цель. И командир экипажа выбрал ее. Я потянул на себя рычаг, и танк, повернув вправо, пошел на врага. Мы быстро сближались. Вражеские снаряды отскакивали от нашей лобовой брони, но и мы никак не могли поразить в лоб танк гитлеровцев.

Когда между машинами оставались считанные десятки метров, гитлеровцы не выдержали. Их танк метнулся в сторону, подставил левый борт и тут же получил метко выпущенный снаряд. Следовавшая за нами тридцатьчетверка почти в упор добила его.

А перед нами оказался еще один вражеский танк. Командир экипажа взял его на прицел, и, когда машина с крестом стала поворачивать, чтобы обойти глубокую воронку от бомбы, он выстрелил и попал в борт, ниже черного креста. Фашистский танк запылал. Мне было видно, что на подступах к высоте горело еще несколько танков. Остальные повернули назад и на большой скорости скрылись за высотой. Вражеская контратака сорвалась.

Мы продолжали стремительно двигаться вперед и с ходу ворвались на высоту. Когда дым и пыль рассеялись, увидели впереди город, во многих местах охваченный пожаром. Немцы жгли Ельню, разрушали железнодорожный узел. А к городу со всех сторон приближались наши стрелковые цепи, мчались танки.

За 30 августа наш корпус продвинулся вперед километров на двадцать. К исходу дня танкисты совместно со стрелковыми частями овладели городом Ельней.

Гитлеровцы откатились к промежуточному рубежу, где оказали яростное сопротивление наступающим войскам. Много дней на этом рубеже шли ожесточенные бои. Наконец сопротивление врага было сломлено, и наши войска устремились вперед, к Смоленску. Наступающие соединения, в том числе и 2-й гвардейский танковый корпус, охватили город с севера [355] и юга. Были заняты Ярцево и много других населенных пунктов. 25 сентября наши войска ворвались в Смоленск и освободили от врага этот древний русский город.

Освобождение Смоленска имело важное значение для дальнейшего развития боевых действий наших войск. В газете «Правда» от 27 сентября 1943 года мы читали: «Смоленск снова в родной советской семье! Трудно найти слова для оценки всего огромного значения этого события... Советские воины вернулись в Смоленск. Богатырским натиском они распахнули смоленские ворота с востока. Они раскрыли перед собой смоленские ворота на запад, в Белоруссию, в братскую республику, героически ведущую борьбу за свое освобождение».

В последующем наш экипаж участвовал в боях на оршанском направлении. Я опять был ранен, больше месяца пролежал в госпитале. Снова вернулся в свою часть.

* * *

Ярко запечатлелось в моей памяти лето 1944 года. Уже в начале июня мы почувствовали приближение важных, грандиозных событий.

О наступлении ничего конкретного не сообщалось, но о том, что оно близко, все догадывались по сосредоточению огромных масс войск. Обратили мы внимание и на то, что командиров часто вызывали на разные совещания, возили на рекогносцировку местности.

Особое значение приобрела маскировка. Все перемещения боевой техники и автотранспорта подвоза проводились только ночью. Войска занимались боевой учебой, отрабатывали действия по прорыву глубоко эшелонированной обороны противника и развитию успеха в глубине.

Наша бригада размещалась в лесу северо-восточнее Орши. Мы замаскировали свою тридцатьчетверку в густом кустарнике, поставили палатку. Я не отходил от машины. Проверял все узлы и механизмы, заботясь о том, чтобы работали они безотказно.

Настроение было бодрым, приподнятым.

Вечером, а было это 22 июня 1944 года, наш экипаж после ужина собрался возле палатки. Присели на бревнышко, разговорились. Темы были разные. Как всегда, больше всех говорил заряжающий, или, как его называли, башнер, Гоги. Он писал письмо домой и то и дело отрывался, чтобы что-то сказать. Он уже несколько раз приглашал всех нас после войны к себе в Грузию, в гости.

— Спасибо за приглашение, — ответил ему стрелок-радист Степан Кравцов. — До конца войны еще дожить надо.

— Опять ты со своим «дожить»! — начал горячиться Гоги. — Обязательно доживем! Нудный ты человек, Степан. Неужели умирать собрался?

— Ладно, пиши письмо, а то скоро некогда будет. [356]

— Да-да, вот теперь ты прав, надо сейчас же написать, — заторопился Гоги.

Дописав страничку, он свернул ее треугольничком и на чистой стороне письма аккуратно вывел адрес. Наутро мы проснулись от оглушительного грохота. Нашу палатку раскачивало, как при землетрясении. Все вскочили с топчанов и смотрели друг на друга. Гоги первым пришел в себя и выскочил из палатки.

— Идите сюда, наши бьют!..

Мы тоже выбежали из палатки.

Казалось, стреляли одновременно тысячи орудий.

— Вот это дают жару, — восхищенно проговорил Степан. — Теперь наши быстро прорвут немецкую оборону. Скоро пойдем и мы.

— Давайте-ка готовить машину! — сказал командир экипажа лейтенант Веселов.

Мы бросились к танку, но... команды на движение так и не поступало. Канонада уже удалилась на запад и стала еле слышна, а танки оставались на исходных позициях.

Команда последовала лишь на третий день наступления, утром 26 июня. К тому времени наши войска прорвали вражескую оборону между Витебском и Оршей и продвинулись в глубину. В прорыв был введен 2-й гвардейский танковый корпус. Мощным ударом северо-западнее Орши он перерезал шоссейную и железнодорожную магистрали Москва — Минск и вместе с другими соединениями участвовал в освобождении города.

В подразделениях царил небывалый подъем. Воины всех национальностей мужественно сражались, освобождая земли Советской Белоруссии, на которых три года хозяйничали гитлеровские захватчики. Каждый день политработники рассказывали нам на привалах о беспримерных подвигах бойцов и командиров бригады и корпуса.

Хорошо запомнилась одна из таких бесед.

Наша рота остановилась в кустарнике, недалеко от разрушенной деревни, на короткий отдых. Нужно было заправить машины, пополнить боезапас, привести себя в порядок после ожесточенных боев. Пока топливные баки заливали горючим, замполит роты собрал всех свободных членов экипажей на политинформацию. Вначале он сделал беглый обзор боевых действий, рассказал об успешном наступлении войск 3, 2 и 1-го Белорусских фронтов, о героизме воинов. Затем зачитал листовку о самоотверженном поступке комсомольца Юрия Смирнова. Я впервые услышал тогда о Смирнове, совершившем высочайший подвиг солдатской доблести, и навсегда запомнил его имя.

В листовке говорилось, что рядовой 77-го гвардейского стрелкового полка 26-й гвардейской стрелковой дивизии Юрий Васильевич Смирнов во время боев в районе Орши добровольно [357] вызвался участвовать в танковом десанте. У деревни Шалашино он был ранен и упал с танка. В бессознательном состоянии его схватили фашисты, допрашивали, пытаясь выведать номера частей, силы и планы наступающих. К нему применяли самые жестокие пытки, но герой ничего не сказал, не выдал палачам военной тайны. Тогда враги распяли его. Смирнов погиб, до конца оставшись верным военной присяге.

Выслушав в глубоком молчании текст листовки и рассказ замполита, мы поклялись отомстить фашистам за смерть товарища и действовать в боях еще более самоотверженно. И доказали это в последующем наступлении.

Нанося сокрушительные удары по фашистам, пытавшимся оказывать сопротивление на промежуточных рубежах, советские войска все дальше продвигались вперед по территории Белоруссии.

Наша рота наступала по знакомым местам. Именно здесь три года назад, летом сорок первого, я пробирался вместе со своими товарищами-окруженцами по вражеским тылам на восток. Вспомнил и встречу с группой Горохова, выносившей знамя полка. Сохранилось ли оно? Цела ли деревня и жива ли та семья? А когда я рассмотрел карту, то увидел, что деревня Шиловичи, где осталось знамя, находилась недалеко от направления нашего наступления.

Я рассказал командиру экипажа о том, что в этой деревне было оставлено на сохранение знамя стрелкового полка. Когда вошли в Шиловичи, то вдвоем с командиром направились к дому, который я с тех пор помнил. Во дворе нас встретили хозяин дома Ефрем и его дочь Анна Горохова.

— Здравствуйте! — сказал я.

— Здравствуйте, избавители наши, — заговорил Ефрем, кланяясь нам.

Мы поздоровались. Пожимая руку Анне, я спросил:

— А меня помните?

— Стойте, стойте! — воскликнула Анна, вглядываясь в мое закопченное лицо. — Что-то знакомое...

— Три года назад мы были у вас, когда выходили из окружения, — напомнил я. — Вместе с вашим мужем.

— А-а, узнаю, — обрадованно сказала Анна, — вы тогда с летчиком приходили и с моим Иваном. Как только вы ушли, нагрянули немцы и схватили Ивана.

— Что же с ним стало? — перебил я.

— Слышали мы, что в Могилеве он убежал от немцев. А что потом — ничего не знаем.

— А знамя цело?

— Цело, цело, — подтвердила Анна.

— Знамя вы пока храните. Если за ним не приедут, то передадите в военкомат. Спасибо, что сберегли, — сказал я, прощаясь с Ефремом и Анной.

Впоследствии мне стало известно, что знамя было передано [358] к Могилевский облвоенкомат и что за его сохранение и проявленное при этом мужество Анна Ефремовна Горохова была награждена орденом Отечественной войны I степени.

* * *

К исходу дня 30 июня 2-й гвардейский танковый корпус, наступая в общем направлении на Минск, подошел к Березине и ночью по наведенному мосту переправился через реку южнее Борисова. Когда под гусеницами моего танка заколыхался зыбкий понтонный мост, я вдруг вспомнил, как три года назад мы переправлялись через Березину на лодке... Это было где-то недалеко. Припомнился и старик, перевозивший нас. Мы тогда подарили деду парабеллум.

«Партизанил, наверное, старый», — подумалось мне. А еще вспомнился старик из деревни недалеко от местечка Березине, пасший гусей и угощавший самосадом. Вот бы встретиться и сказать: «Я говорил, дедушка, что вернемся. Вот и вернулись».

Гитлеровцы обстреливали переправу. Высокие султаны воды от снарядных разрывов вырастали то справа, то слева от моста. Я до боли в глазах всматривался вперед. Вскоре зыбкое раскачивание под машиной прекратилось, и я почувствовал, что она идет по твердой почве. Преодолев небольшой подъем, танк оказался на берегу. И тут же прозвучала команда:

— К бою!

Впереди замелькали вспышки выстрелов. Загрохотали разрывы, дождь осколков ударил по броне. Оказалось, что в момент нашей переправы на плацдарм гитлеровцы начали очередную контратаку, стремясь помешать продвижению наших частей вперед. Завязался жестокий бой. Вражеские танки один за другим вырастали из предрассветной дымки, из тумана, гнездившегося в низинах. За ними в атаку шли цепи автоматчиков.

— Вперед! — приказал командир экипажа.

Встречный бой жесток и быстротечен. Я маневрировал, стараясь не подставлять борта под удары танковых пушек гитлеровцев. Первый танк гитлеровцев вышел на нас внезапно. Ствол его пушки стал медленно опускаться, а наш командир что-то медлил.

«Скорее же, скорее!» — хотелось закричать мне. Яркая вспышка на мгновение ослепила меня — так близко был враг. И трудно предугадать последствия, если б за мгновение до того я не потянул на себя левый рычаг механизма поворота. Снаряд скользнул по броне и ушел рикошетом в сторону.

Вот когда я снова порадовался, что шел в этот бой не на «Валентайне», «Черчилле» или еще на какой-нибудь неповоротливой машине. Там бы сманеврировать столь быстро не удалось, да и броня вряд ли выдержала мощный удар в упор.

Все эти мысли промелькнули в какие-то мгновения, и тут же последовали резкий толчок, хлопок и грохот впереди. Снаряд нашей пушки вспорол броню гитлеровского среднего танка. Я прибавил обороты, и тридцатьчетверка рванулась [359] вперед. Заработал пулемет. Бросились врассыпную гитлеровцы, наступавшие за подбитым нами гитлеровским танком.

А бой продолжался. Мы отразили контратаку, однако дальше продвинуться на плечах отходящего противника не удалось, ибо к гитлеровцам подоспели подкрепления. И снова на поле разгорелись жестокие поединки между нашими и вражескими танками.

Наш экипаж одержал еще одну победу, но перед этим мы чуть было не попали в беду...

Тот гитлеровский танк мы заметили слишком поздно. Позиция у него оказалась более выгодной, да и преимущество в подготовке к выстрелу было тоже не у нас.

— Справа танк противника! — крикнул я, заметив гитлеровскую машину, притаившуюся в густом кустарнике.

Тридцатьчетверка разворачивалась на месте, чтобы встретить врага лобовой броней. Грохот выстрела, скрежет... Я на мгновение зажмурился, ожидая удара, но... снаряд снова срикошетил. И снова мы подбили вражеский танк с первого выстрела.

...Теперь мне часто приходится бывать в частях, беседовать с танкистами, нынешними защитниками Родины. Знаю я о том, что в танковых подразделениях учеба идет под девизом: «Поражать каждую цель с первого снаряда!» И в разговорах с солдатами, сержантами, офицерами я часто вспоминаю тот свой бой на берегах Березины. Тогда наводчик нашего танка поразил две цели, и обе с первого выстрела. А ведь второго выстрела могло и не быть...

Но вернемся к событиям того жаркого летнего дня 1944 года.

Бой гремел до позднего вечера. Какие только ухищрения ни предпринимал враг! Тщетно. Неудержим был наступательный порыв наших частей. Подразделения бригады во взаимодействии со стрелковыми частями разгромили опорные пункты оборонявшихся, уничтожили много живой силы и техники противника, а уцелевшие разрозненные группы гитлеровцев были рассеяны. Севернее войска 5-й гвардейской танковой армии также прорвали вражескую оборону. 1 июля был освобожден город Борисов.

Пока подходили стрелковые части, танкисты получили небольшую передышку для пополнения боезапаса, горючего и подтягивания тылов. Расположились в густом смешанном лесу. Подошли машины с боеприпасами и горючим, подтянулись кухни. Закипела работа у боевых машин: заливка баков, подноска снарядов и патронов, проверка механизмов. Потом мы с Гоги и Степаном умылись, пообедали и устроились возле танка отдохнуть.

Тут меня пригласили на партийное собрание. Еще перед началом общего наступления я подал парторгу заявление с просьбой о приеме в партию. Подали заявления и другие танкисты. Однако начавшиеся бои и беспрерывное движение вперед не позволяли быстро рассмотреть их, не было возможности собрать коммунистов. Теперь такая возможность представилась. [360]

Когда я подошел к палатке, в которой было назначено партсобрание, там уже собралось свыше десятка коммунистов роты. Парторг огласил мое заявление, зачитал рекомендации и предоставил мне слово. Рассказав биографию, я поделился воспоминаниями о службе в армии, о своих боевых делах.

— Парень ты уже немолодой, в армии давно служишь и на фронте с начала войны, а в партию только теперь вступаешь. Почему раньше не вступил? — спросил меня механик-водитель из соседнего экипажа.

Я смутился. В самом деле, столько прослужил в армии, такие бои прошел, а собрался в партию лишь сейчас. Преодолев смущение, я твердо заявил:

— Понимаете, товарищи, я всегда считал, что звание члена партии очень ко многому обязывает, что его надо заслужить и оправдывать достойными делами. Пока же не был готов к этому. А теперь, во время такого наступления, когда мы освобождаем белорусскую землю, и особенно перед боями за Минск, где я служил, воевал и неподалеку от которого осталась моя семья, хочу связать свою судьбу с родной партией. Клянусь, что оправдаю высокое звание коммуниста.

Мне задавали еще вопросы, потом были выступления. А. когда стали голосовать, то все подняли руки. Парторг тепло поздравил меня с вступлением в ряды большевистской партии.

От Минска до Кенигсберга

Рано утром 2 июля поступил приказ о дальнейшем наступлении на Минск. Когда наша рота вытягивалась на лесную дорогу, чтобы занять свое место в походном порядке батальона, я обратил внимание на танк с открытым люком, что стоял на опушке леса, и группу командиров возле него.

— Генерал Бурдейный, командир корпуса, — сказал лейтенант Веселов, указывая на стоявшего впереди группы военного в кожаном реглане.

Я узнал генерала. Он не раз появлялся в боевых порядках подразделений во время боев под Смоленском, у Орши.

Ушел вперед авангард. Бурдейный занял место в танке, и его машина возглавила колонну главных сил. Следом двинулся танк командира 4-й танковой бригады полковника О. А. Лосика.

Олега Александровича Лосика в бригаде любили все. Я помнил, как мужественно сражался он в предыдущих боях, освобождая родную Смоленщину. Родом Олег Александрович из города Ярцево Смоленской области. 4-й гвардейской танковой бригадой он командовал с декабря 1943 года. И вот теперь он вел нас на Минск. [361]

За день 2 июля корпус совершил почти шестидесятикилометровый бросок и к вечеру вышел на подступы к столице Белоруссии. Всю ночь длился ожесточенный бой. В 3 часа утра 3 июля тацинцы были уже на окраине Минска, а через два часа ворвались в город с северо-востока. Первой на улицы белорусской столицы вступила 4-я танковая бригада под командованием полковника Лосика. А первым экипажем, ворвавшимся в столицу Белоруссии, был экипаж командира танкового взвода гвардии младшего лейтенанта Д. Г. Фроликова. В состав этого экипажа входили старший сержант П. Карпушев, сержанты В. Зотов, В. Косяков, В. Костюк. В бою на улицах города отважные танкисты Фроликова уничтожили самоходное орудие «фердинанд», два зенитных орудия, противотанковую пушку. Д. Г. Фроликову 24 марта 1945 года было присвоено звание Героя Советского Союза, а его танк и поныне стоит на высоком пьедестале у окружного Дома офицеров в Минске как памятник мужеству и героизму советских танкистов.

Я вел свой танк по изрытым снарядами улицам Минска, мимо парка Челюскинцев и смотрел на варварски разрушенный фашистами город. На местах домов лежали груды развалин. У некоторых зданий уцелели лишь стены с пустыми проемами окон. На южной окраине еще шел бой, а здесь, в северо-восточной части города, уже стояла тишина и редкие жители выходили на улицы.

Я вспомнил свой давний рейд по этим улицам ровно три года назад. Тогда тоже, как и сейчас, было 3 июля. Только в тот день мы прорывались к своим в одинокой машине сквозь скопище врагов и под их ураганным огнем, а теперь шествовали в колонне грозных боевых машин, только что разгромивших противника и принесших освобождение.

Когда въехали на Комаровку, я увидел у развилки улиц обгоревший остов танка и узнал в нем свой Т-28. От волнения у меня сдавило горло. С разрешения командира я остановился у обгорелой машины, выскочил из люка своей тридцатьчетверки и подошел к остову танка, который уже покрылся ржавчиной. Центральная башня была сорвана, в моторной части зияла огромная дыра, правая гусеница перебита, и куски ее валялись тут же. Но даже и в таком безжизненном и искореженном виде танк все еще выглядел довольно внушительно.

Ко мне подошли Гоги и Веселов. Возле нас стали собираться жители, выбравшиеся из подвалов. Это были в основном женщины, старики и дети.

— Здравствуйте, спасители наши, — сказал один старик и низко поклонился.

— Здравствуйте, здравствуйте! — ответили мы.

Я спросил у старика, кивнув в сторону обгоревшей машины:

— Дедушка, вы ничего не помните об этом танке?

— Как же не помнить? Помню, — отозвался дед. — На нем [362] наши герои в сорок первом мчались по Минску и били немчуру. Ох и наколотили они тогда фашистов!

— Вы видели, как подбили танк? — допытывался я.

— Видел. Я прятался вон в тех развалинах, — махнул дед рукой в сторону разрушенного дома на Красной улице. — Когда танк остановился, продолжая гореть, фашисты долго боялись к нему подойти.

— А из экипажа танка спасся кто-нибудь? — продолжал я спрашивать. — Не слышали о спасшихся?

— Говорили тогда, что кто-то спасся, — ответил дед. — Но кто, я не знаю. Трупы же возле танка лежали, их немцы потом во двор утащили.

Дед помолчал немного, потом рассказал:

— Немецкие офицеры затем часто приводили к этому танку своих солдат и что-то втолковывали им, даже какой-то церемониал устраивали, будто клятву принимали. Я дивился этому и не мог понять, в чем дело. Потом сообразил, что фашистские командиры требовали от своих солдат воевать так же храбро, как те советские танкисты, которые осмелились одни пройти по всему городу да еще причинили такой урон противнику.

Наступила ночь, которую мы проводили в машинах. Кое-где еще слышалась перестрелка. Я спросил у лейтенанта, не мог бы он отпустить до утра к своим, в деревню Ефимово.

— Что ты, да еще ночью! Слышишь — стреляют. Подожди до утра.

Но утром раздалась команда «По машинам!» и корпус двинулся дальше на запад.

Продолжая вести бои за окончательное освобождение родной земли, части 2-го гвардейского танкового корпуса к концу июля достигли Немана и переправились через реку. Действуя в составе 33-й армии, они вскоре вышли на подступы к Восточной Пруссии.

В конце августа корпус был выведен в резерв фронта, а вскоре меня направили на офицерские курсы. После их окончания я вернулся в свою бригаду уже младшим лейтенантом. Был назначен командиром экипажа.

В то время, в октябре 1944 года, развернулось наступление на гумбиненском направлении, в котором участвовал 2-й гвардейский танковый корпус. Противник оказывал яростное сопротивление. Танкистам вместе со стрелковыми подразделениями приходилось на каждом шагу преодолевать сильные укрепления противника. В тех боях наш танк был подбит, но экипаж сумел выбраться из горящей машины и затем снова продолжал сражаться с врагом.

Трудными были зимние бои 1945 года на территории Восточной Пруссии. 13 января началась Инстербургско-Кенигсбергская наступательная операция 3-го Белорусского фронта. 2-й гвардейский танковый корпус входил в состав ударной группировки фронта. В то время я уже командовал взводом и имел звание лейтенанта. [363]

Об одном из боев не могу не вспомнить более подробно. Ранним утром мы двинулись на прорыв вражеских позиций. Однако гитлеровцы встретили нас ураганным огнем. Стояла пасмурная погода, видимость была плохая, поэтому наша авиация не могла оказывать действенной поддержки наступавшим. Да и ведение прицельного огня артиллерией тоже было затруднено. Несколько раз танки подступали к переднему краю противника и несколько раз вынуждены были отойти, натолкнувшись на мощные оборонительные сооружения.

После очередной атаки вражеских укреплений командир одного из танков моего взвода по радио доложил, что его машина подбита. Ее уже окутывал столб дыма.

— Покинуть машину через нижний люк! — приказал я. — Ждать нас!

Надо было спасать попавший в беду экипаж.

Своему механику-водителю я отдал распоряжение развернуться и подойти к подбитой машине. Механик-водитель действовал четко, умело и сноровисто. Наша тридцатьчетверка быстро приблизилась к подбитому танку и встала возле него так, чтобы экипаж мог быстро перебраться к нам. Затем на полном ходу мы устремились на исходный рубеж.

* * *

Через два дня погода улучшилась и наша авиация нанесла ряд мощных ударов по укреплению противника. Снова на штурм его переднего края двинулись танковые части. На этот раз успешно. К концу дня 15 января главная полоса вражеской обороны была прорвана. А 22 января сильно укрепленный опорный пункт противника — город Инстербург был взят советскими войсками. До конца января войска 3-го Белорусского фронта продвинулись в глубину до 130 километров. За отличия в этой операции 2-й гвардейский танковый корпус был награжден орденом Суворова II степени, а многие воины — орденами и медалями. Всего за время войны около 14 тысяч бойцов и командиров нашего корпуса удостоились наград. Шестнадцати из них было присвоено звание Героя Советского Союза.

В апреле 1945 года мне довелось участвовать в штурме Кенигсберга, мощного узла сопротивления гитлеровцев, настоящей крепости, города, являвшегося цитаделью милитаризма.

Мы знали, что еще в зимних боях, в ходе Инстербургско-Кенигсбергской операции, наши войска вышли на подступы к столице Восточной Пруссии и преодолели внешний оборонительный обвод Кенигсберга. Потребовалась длительная и тщательная подготовка дальнейшего наступления, поскольку предстояло прорвать три сильно укрепленные позиции на подступах, окраинах и непосредственно в самом городе. Незадолго до начала наступления я стал заместителем командира роты, на моих погонах появилась третья маленькая звездочка.

Утром 6 апреля задрожала земля. Началась мощная артиллерийская [364] подготовка, которая продолжалась полтора часа. Я забрался на башню танка, встал во весь рост и смотрел вперед. Однако ничего, кроме клубов дыма и пыли, закрывших горизонт, разглядеть было невозможно. И вот наконец в небо взвились ракеты. Наши танки рванулись вперед, за ними развернулись в цепи стрелковые подразделения. К концу дня наступавшие прорвали вражескую оборону и вплотную подошли к городу. Он горел, но сопротивление врага по-прежнему было сильным.

С утра следующего дня наша танковая рота наступала в направлении железнодорожного вокзала. Пришлось преодолеть несколько противотанковых заграждений и баррикад, установленных на перекрестках улиц, подавить огонь из дота, из каменных зданий, приспособленных к обороне. Продвижению сильно мешал огонь из ближайшего форта, пока он не был разрушен ударами нашей авиации. К исходу третьего дня наступления наши части овладели железнодорожным узлом и портом. В последующем мы участвовали в очищении городских кварталов от гитлеровских артиллеристов и фольксштурмовцев, в срыве контратак танковой дивизии немцев, пытавшейся прорваться в Кенигсберг с Земландского полуострова. Вечером 9 апреля вражеский гарнизон города капитулировал. О тех тяжелых боях мне постоянно напоминает медаль «За взятие Кенигсберга».

На территории Восточной Пруссии меня и застало окончание войны, там я услышал долгожданную весть о великой Победе.

Поиски и встречи

Шли годы. Многие события далеких военных лет понемногу стирались в памяти. Но наиболее яркие из них жили в памяти и в сердцах людей. Одним из таких ярких эпизодов оставался наш рейд по Минску в 1941 году. О нем помнили. Пожилые горожане рассказывали молодежи о танке, ворвавшемся в переполненный фашистами город и пронесшемся как смерч по его улицам, громя врагов. Рассказы дополнялись подробностями, обрастали деталями, и со временем родилась легенда о «пылающем танке», об «огненном мстителе». Саму же суть подвига никто не знал. Люди спрашивали, как и откуда появился в Минске советский танк, кто были члены экипажа машины, какова их дальнейшая судьба.

Многие минчане, как во время оккупации города фашистами, так и после их изгнания видели стоявший невдалеке от Комаровского рынка обгоревший советский танк. Правда, тех, кто не был сведущ в военном деле, удивляли формы машины. Она не была похожа ни на довоенный танк БТ, ни тем более на хорошо знакомый Т-34. Лишь ветераны-танкисты могли безошибочно определить, что это Т-28. Долгое время танк стоял [365] у Комаровского рынка примерно напротив того места, где сейчас находится здание Минской филармонии... Позже, когда его убрали, остались лишь легенды...

До меня тоже доходили эти легенды, и я догадывался, что речь шла о нашем рейде. Но я не видел в нем ничего выдающегося и поэтому считал нескромным рассказывать.

А поиски шли. Первыми в них включились юные следопыты, учащиеся минских школ. Однажды на дверях минской средней школы № 40 имени Максима Богдановича появилось объявление, начинавшееся призывом: «Ко всем, у кого горячие сердца, у кого есть желание принести пользу Родине!» Дальше шло приглашение принять участие в поисках до сих пор неизвестных героев Великой Отечественной войны.

Откликнулись многие, и при школе был образован историко-краеведческии клуб «Юный патриот». Инициатором его создания стал фронтовик, преподаватель истории, а впоследствии журналист И. Г. Коршакевич, прошедший по дорогам войны от Северного Кавказа до Берлина. Участники клуба открыли много новых страниц в боевой летописи. Стала известна им и легенда о «пылающем танке». К поиску подключились юные следопыты из других школ, суворовцы, работники музеев, журналисты. Были переданы объявления по республиканскому радио и телевидению.

Теперь и я уже не мог молчать. Послал в Белорусский государственный музей истории Великой Отечественной войны небольшое письмо. В нем я сообщал, что располагаю данными о танке Т-28, который прорывался в июле 1941 года через Минск. Подписался: бывший механик-водитель Д. Малько. В то время я работал мастером технического контроля Минского моторного завода.

Меня сразу же пригласили в 40-ю школу, и я рассказал, как в тот жаркий июльский день сорок первого года вел по улицам Минска танк Т-28, как мы громили фашистов и что потом стало с машиной, когда гитлеровцы подбили и подожгли ее. Рассказал о других членах экипажа — майоре и четырех курсантах. Но заметил с сожалением, что не знал их фамилий и имен, кроме одного — Николая, неизвестны мне и их судьбы.

Были собраны материалы о нашем рейде, и Указом Президиума Верховного Совета СССР от 24 сентября 1966 года за боевые отличия в боях с немецко-фашистскими захватчиками я» был награжден орденом Отечественной войны I степени.

Через некоторое время в 40-й школе состоялось вручение этой высокой награды. В актовом зале собрались следопыты, рабочие завода, представители гороно, военкомата, ЦК ДОСААФ республики, воины, журналисты из газет, с радио и телевидения, киностудии «Беларусьфильм». Я с женой Раисой Васильевной — машинистом насосно-компрессорной станции ТЭЦ — и сыном Валерием — военнослужащим Советской Армии, [366] классным специалистом, награжденным тремя знаками воинской доблести, — сидели в президиуме. Директор школы Лилия Николаевна Чижик открыла торжественное собрание и предоставила слово генерал-полковнику Сергею Степановичу Маряхину, командовавшему в то время войсками Белорусского военного округа.

Генерал-полковник отметил важность проводимой юными следопытами работы, благодаря которой десятки героев войны получили заслуженные награды, рассказал о завершении очередного поиска. Затем он огласил Указ Президиума Верховного Совета СССР и вручил мне орден Отечественной войны I степени.

С этого времени я по-настоящему включился в поиски членов экипажа. Не хотелось верить, что в живых остался только я один. Надо было искать. И поиски продолжались.

У меня со времени рейда по улицам оккупированного Минска осталась на память от майора его топографическая карта. Всю войну я берег ее. Она обтрепалась, потерлась на сгибах. Но на полях карты остались карандашные надписи, сделанные, видимо, рукою майора: «Оперативн. отдел, 3 этаж», фамилии: «Михайлов, с-на Сошников, л-нт Волков, Пермолов». Что означали эти пометки — фамилии членов экипажа или людей, знавших майора? Это тоже требовало выяснения.

Поиски расширились. В них включились печать, радио и телевидение. Молодежная редакция белорусского телевидения предложила мне выступить перед телезрителями с рассказом о событиях 3 июля 1941 года в Минске. Такая передача состоялась. Материалы о подвиге нашего танкового экипажа напечатали многие белорусские газеты. О них писала центральная печать — газеты «Правда», «Красная звезда», «Советский патриот» и другие. И пошли сотни писем — от ветеранов войны, молодежи, воинов Советской Армии.

Было в письмах и кое-что непосредственно относившееся к рейду танка Т-28. Однажды в редакцию «Красной звезды» пришло письмо из города Камень Алтайского края от Ильи Бажанова, пересланное мне. Бажанов сообщал:

«Пишу вам со слов одного человека, который был участником героического рейда Т-28. Этот человек рассказал мне, что в конце июня 1941 года их часть попала в окружение западнее Минска. Пробирались из окружения группами. В одной группе оказался красноармеец Терещенко Иосиф Андреевич. Они несколько дней ходили по лесам и увидели в лесу советский танк. К этому танку они подошли с большой осторожностью, потому что около танка кто-то возился, а они думали, что фашист. Когда близко подошли, то увидели, что у танка русский солдат. Фамилию его они не знали. Танк назывался Т-28. Этот танкист занимался ремонтом. Все пять или шесть человек сели в танк и уехали в направлении города Минска.

Терещенко был пулеметчиком на танке, а командовал офицер [367] по фамилии Гомулко... Т-28 во главе с Гомулко ворвался в Минск, занятый немцами. Весь город был заполнен оккупантами, а этот танк шел по центральной улице, уничтожая все на своем пути. Били по немцам из пушки и пулеметов, давили их гусеницами. Когда доехали до центральной площади, то там танк подбили. Командир приказал спасаться. Терещенко кое-как вылез в люк и упал на землю. Пока немцев не было поблизости, какой-то старик помог ему скрыться. У этого старика Терещенко был больше суток, а потом тайком ушел на восток. Так он остался живым. В настоящее время Терещенко живет и работает в колхозе имени Мичурина Алтайского края».

Когда списались с Терещенко, то выяснилось, что многое в письме Бажанова не соответствовало действительности, что Терещенко хотя и был в тех местах, но не участвовал в рейде Т-28 3 июля 1941 года. Возможно, тот человек, который рассказал Бажанову о подвиге, находился под впечатлением прочитанного в газетах.

Поиск продолжался.

В «Красную звезду» обратился еще один читатель. Он сообщил, что в Богатовском районе Куйбышевской области работает райвоенкомом подполковник В. И. Сошников. «Возможно, это тот старшина Сошников, фамилия которого значится на карте?» — спрашивал читатель.

Связались с Богатовским райвоенкоматом. Ответил сам подполковник Сошников. «Должен огорчить вас, — писал он. — Запись на карте майора относится к кому-то из однофамильцев, Я глубоко сожалею, что не могу помочь в розыске лиц, о которых идет речь. Действительно, я служил там, но не в танковых войсках, и был сержантом, а не старшиной».

О Сошникове получил и я письмо. Ко мне обращались муж и жена Сошниковы из города Шахты Ростовской области, оба инвалиды, слепые. «Нам прочитали статью в «Правде», — говорилось в письме. — Там сказано, что на карте, оставленной вам майором, была фамилия Сошников. По всей вероятности, это был наш сын. Он служил в танковых частях артиллеристом. Просим прописать, какой его возраст. Наш сын 1921 года рождения, белявый, холостяк». Я ответил, что такого не было в экипаже, что по фамилиям я никого не знаю.

Было и множество других писем. Одно из них переслала следопытам редакция газеты «Правда».

Жена бывшего военнослужащего Михайлова писала, что ее муж перед войной служил в Белоруссии в звании майора. В начале войны он прислал ей одно-единственное письмо. Женщина просила сличить его почерк с надписями на карте.

Вместе с журналистами и следопытами мы снова разложили старую карту и стали сверять почерк присланного женщиной письма с пометками на карте. Начертания букв «к» и «в» как будто совпадали. «Неужели он, наш командир?» — подумал я. Для уточнения отдали письмо и карту специалистам. Те ответили: [368] «Нет, почерки не идентичны». Опять неудача, опять разочарование. Но поиски не прекращались.

Некоторое время спустя мне пришло письмо из совхоза «Асканийский» Херсонской области от Михайловой Раисы Васильевны. В нем говорилось, что ее муж, Михайлов Евгений Яковлевич, 1913 года рождения, был призван в 1940 году, служил в городе Новоград-Волынске танкистом. «Я получила от него всего одно письмо в июле 1941 года, где он писал, что вышли из жестокого боя, и на этом наша переписка прервалась. Лишь в 1944 году из военкомата мне сообщили, что Е. Я. Михайлов числится без вести пропавшим. Напишите, не был ли с вами в танке мой муж?»

А житель Харькова Филипп Иванович Семенов предположил, что Михайлов, фамилия которого значилась на карте, был его зять, Михаил Павлович Михайлов. «Ему в то время, — писал Семенов в письме ко мне, — было 35 лет, русский, уроженец Саратовской области, Татищевского района, член КПСС, служил в танковых частях».

Долгими и безуспешными были поиски, но вот в один из мартовских вечеров 1967 года, сидя у себя дома за столом и разбирая только что полученную почту, я нашел письмо электрика из совхоза «Красный забойщик» Криворожского района Николая Евсеевича Педана.

Он рассказывал, что перед началом войны ему пришлось быть в одной из частей недалеко от Минска. Когда началась война, он вместе с группой курсантов этой части под командованием майора, фамилию которого не помнит, выполнял отдельные задания. Однажды, разыскивая свои учебные боевые машины, они с майором и курсантами встретили в лесу танк. Письмо заканчивалось словами: «Пока все, что я хотел вам описать о себе, а остальное вам известно. С приветом — Николай Педан».

Читал я и перечитывал это письмо. И верилось, и не верилось, что это тот самый Николай, мой побратим по памятному рейду. Ведь столько было ошибок и разочарований в поисках, что я боялся обмануться и на этот раз.

Снова перечитал письмо и перед мысленным взором встал русоволосый молодой курсант с артиллерийскими петлицами, с которым я разговаривал ночью накануне рейда. «Видимо, все-таки он. Чует мое сердце, что теперь ошибки не должно быть».

Я пригласил Педана в Минск. На вокзале сразу узнал боевого друга. Годы несколько изменили его внешность, волосы поседели и поредели. Но это был он, Николай, тот скромный, с мягким украинским говором курсант.

В первый вечер мы засиделись допоздна. Воспоминаниям не было конца. Рассказывали, как кто спасся, когда танк был подбит, и что было потом. Оказалось, что Педан был тогда в Минске схвачен немцами и почти четыре года провел в плену. Вначале его вместе с тысячами других пленных красноармейцев держали в лагере в Минске, возле парка имени Челюскинцев, — морили [369] голодом, избивали, травили собаками. Потом перевезли в товарняках в концлагерь на территории Польши. Здесь Педана и других узников заставляли от зари до зари долбить камень и возить его тачками из карьера для строительства дороги. Оттуда Николай с одним своим товарищем бежал, но их поймали. Товарищ погиб, а Педан попал в штрафной блок и еле остался жив после изощренных пыток и издевательств, творимых фашистскими охранниками.

Потом почти год он мучился в так называемом отборочном лагере, где узники зимой находились под открытым небом, на снегу, и того, кто не замерзал, отправляли дальше на работы, а окоченевших бросали в печи крематория. Это было изуверское «испытание на выживание», которое применяли гитлеровцы к нашим военнопленным. Последний год войны Николай провел в фашистском концлагере в городе Ульм, на территории Южной Германии, где содержались русские, французы, бельгийцы, поляки. Он прошел все круги фашистского ада и дожил до победы. После разгрома гитлеровской Германии и освобождения из лагеря Педан вернулся в Красную Армию, а после демобилизации уехал к себе на Украину и трудился в совхозе.

Я не мог без содрогания слушать об ужасах фашистских концлагерей, о мучениях, которые перенес там Николай Евсеевич. А он с восхищением выслушивал мои рассказы о боевых делах, о сражениях под Москвой, в Белоруссии и Восточной Пруссии. Утром моя жена, убирая квартиру, вынесла полную пепельницу окурков, оставленную после ночного бдения.

На следующий день состоялось наше выступление на Белорусской телестудии...

И снова пошли письма — в редакции газет, на радио и телевидение, ко мне домой. Снова развернулись поиски, которые продолжались не только в шестидесятые, но и все семидесятые годы.

В 1979 году Николай Евсеевич умер. Трудиться в совхозе остались его жена Оксана Пантелеевна и сын Юрий. Односельчане Педана чтут память героя легендарного танкового рейда.

Судьба остальных членов экипажа не установлена.

* * *

Однажды я получил письмо с приглашением от воинов-танкистов одной из частей побывать у них в гостях. Они просили выступить с воспоминаниями о боевых делах.

Меня это приглашение особенно взволновало. Побывать у нынешних защитников Родины, своих коллег по воинской профессии, конечно, хотелось, но, признаюсь, волновался...

В части меня проводили в кабинет политработника — высокого худощавого подполковника. Он познакомил с планом готовящегося в полку вечера «Традициям отцов верны», на котором предполагались выступления ветеранов войны и молодых воинов — отличников учебы.

— Выступления фронтовиков нам хотелось бы начать с вас, — [370] сказал подполковник. — О вас многие наши офицеры и солдаты слышали, читали в газетах.

Мы поговорили о том, как лучше построить выступление, о чем желательно рассказать молодым воинам, что посоветовать нынешним танкистам.

— А пока, если желаете, можете осмотреть наш танковый парк, — предложил подполковник.

Я согласился с большой охотой. Подполковник позвонил, и через минуту в кабинет стремительной походкой вошел коренастый чернявый майор.

— Наш зампотех, — сказал замполит и, обратившись к майору, попросил: — Петр Николаевич, покажите нашему гостю, товарищу Малько, технику.

И вот мы оказались в парке.

Навстречу нам поспешил коренастый старший сержант. Приложив руку к головному убору, он четко доложил:

— Товарищ майор, экипаж готовит машину к занятиям. Командир экипажа старший сержант Безбородько.

Петр Николаевич поздоровался с танкистами, представил меня и попросил показать мне танк. Думаю, нет смысла подробно описывать свои впечатления, оставшиеся от этого осмотра. Даже меня, воевавшего на непревзойденных в своих классах танках Т-34 и ИС, поразила современная боевая машина, имеющая значительно более мощное вооружение, надежную броневую защиту, более высокие скорость, запас хода и другие неизмеримые преимущества, отвечающие требованиям, предъявляемым современным боем.

* * *

Вечером в полковом клубе собрались солдаты, сержанты, офицеры и члены их семей. Замполит открыл встречу небольшим вступлением и предоставил мне слово.

Я подробно рассказал о схватках с врагом в Испании, на Халхин-Голе, о прорыве линии Маннергейма и памятном рейде по оккупированному фашистами Минску, о большой поисковой работе, проводившейся в последние годы по розыску членов экипажа, участвовавшего в этом рейде. Потом поделился воспоминаниями о других боях — под Москвой, Сталинградом, Смоленском, в Белоруссии и Восточной Пруссии. В заключение сказал:

— Много испытаний выпало на долю нашего поколения. Больших трудов, жертв и сил стоила наша победа над фашизмом. Берегите же плоды этой победы, будьте достойны подвигов ваших отцов и дедов. Храните и умножайте славные боевые традиции, берегите так дорого завоеванный мир! Будьте всегда в готовности постоять за дело коммунизма и счастье людей!

Этот призыв мне хотелось бы повторить и сегодня для каждого воина, для каждого читателя моего скромного труда... [371]