На безымянной высоте...

Сергей Матвеевич Медведев начал службу в армии в 1937 году. Был рядовым, младшим командиром, замполитом. Активный участник Великой Отечественной войны, ветеран 8-й воздушно-десантной дивизии, он прошел в ее рядах славный путь. За мужество, проявленное в боях, был награжден орденами Красного Знамени, Отечественной войны II степени, медалями.

Предлагаемый читателям материал рассказывает об очень небольшом, но ярком периоде боев стрелкового батальона, в котором автор был заместителем командира по политической части.

Встреча однополчан

На завершающем этапе Великой Отечественной войны в состав 39-го гвардейского Венского воздушно-десантного корпуса входили 100, 107 и 114-я дивизии.

9 мая 1977 года впервые однополчане встретились в городе Кировограде, чтобы отметить День Победы. Большими и маленькими группами стояли они около гостиницы, что на площади имени Кирова. Вот она, долгожданная радостная встреча! Поседели ветераны. Со слезами на глазах, не стыдясь их, обнимались, целовались. Многие с первого взгляда узнавали друг друга. Другие — нет...

«Ты кто? В каком полку воевал?.. А, помнишь? Ты должен знать...» Казалось, и конца не будет уточнениям, расспросам.

Замолкали, когда вспоминали фронтовиков, ушедших из жизни уже в послевоенные годы. Сказались ранения, контузии, подорванное на фронте здоровье, тяжелый труд по восстановлению народного хозяйства. Услышав знакомую фамилию, каждый склонял свою голову, чтя светлую память товарища. И казалось, что это не просто беседа людей, встретившихся впервые после долгих лет разлуки, а идет поверка, без традиционного построения списочного состава батальонов, полков...

Недалеко от ветеранов стояли группы жителей города. В них люди разного возраста. Постепенно группы стали объединяться... Молодежь внимательно слушала старших. Ветераны с волнением и готовностью отвечали на задаваемые им вопросы.

Встреча проходила на высоком уровне. В этом была немалая заслуга и председателя Совета ветеранов корпуса гвардии полковника Николая Александровича Соболева. [253]

9 мая, построившись в колонну, с боевыми знаменами, ветераны корпуса и дивизии вместе с комсомольцами города под духовой оркестр пошли к памятнику Неизвестному солдату, что на Воинском кладбище.

Широка улица имени Карла Маркса, но и она стала тесной для многих тысяч трудящихся, пришедших приветствовать солдат минувшей войны. Пожилые женщины вытирали кончиками головных платков непрошеные слезы. Мужчины свои эмоции выражали возгласами: «Спасибо, ребята!», «Слава Красной Армии!», «Так держать!». Юноши и девушки аплодировали... И так по всему длинному пути.

Впереди меня шел грузный однополчанин. Пот заливал его лицо. Правая нога на протезе, в одной руке палка, в другой — цветы. Ему очень-очень трудно.

— Слушай, брат, садись в прицеп мотоцикла. Вот он, рядом.

— Нет, нет, — ответил он мне, — до братиков должен дойти самолично...

А таких в колонне было немало.

Грандиозен митинг. Здесь солдаты военного гарнизона и тысячи трудящихся. Плиты надгробий с именами жителей Кировограда, павших в боях за родной город, за Советскую власть, буквально закрыты ветками сирени, красными тюльпанами, принесенными благодарными потомками.

Выступающие на митинге говорили, что они никогда-никогда не забудут тех, кто с оружием в руках освобождал нашу Родину и принес на алтарь Отечества свои молодые жизни. Солдаты клялись быть достойными героев Великой Отечественной войны, чьи имена бессмертны, а слава вечна...

Одна из южных окраинных улиц города решением горисполкома переименована в улицу Десантников. Здесь в январе 1944 года сражались войска 8-й воздушно-десантной дивизии. На домах яркие таблички с новым названием. Проезжая часть заасфальтирована. Дома из красного или силикатного кирпича утопают в садах. Идем по улице, и, как 34 года назад, жители угощают нас черешней, водой, квасом, дарят цветы. Слышатся смех, шутки, пожелания доброго здоровья, счастья и чтоб не было проклятой войны. «До побачення...» — раздается то тут, то там.

Высокая полная женщина с ведром воды и белой кружкой к каждой приближающейся группе обращалась с одним и тем же вопросом: «Нет ли, дорогие освободители, среди вас солдата Геннадия?» «Мы все солдаты, — отвечали ветераны, — а вот Геннадия, кажется, нет. А зачем тебе солдат Геннадий?» «А он меня спас...» — отвечала женщина. Из рассказа узнали, что зовут ее Мария Антоновна, что «фашист проклятый» прострелил ей руку и лежала она около хаты. А Геннадий, увидев ее, остановился, забинтовал руку, сказал: «Все будет, тетка, хорошо. Не плачь, помни Генку» — и убежал. Сказал, что ему [254] надо вперед, а то влетит от взводного. «Тетке» в 1944 году было семь лет...

Теплым словом вспоминают и делами благодарят кировоградчане своих освободителей. Какими же делами? На окраине города комсомольцы и школьники подготовили к посадке березовую рощу. Каждый ветеран своими руками посадил по березке. За каждым деревцем взялся ухаживать кто-нибудь из школьников. Более четырехсот березок напоминают сейчас о незабываемой встрече. Названа березовая роща рощей Победы.

В западной части города на высоком постаменте установлен навечно танк Т-34. При нашем участии открыт монумент Славы героям гражданской и Великой Отечественной войн.

Волнующей была встреча старых солдат с воинами гарнизона. А в школах, техникумах ветеранами были проведены уроки мужества.

10 мая — поездка в Новостародуб. В новеньком «Икарусе» собрались в путь ветераны 8-й (107-й) гвардейской Первомайской Краснознаменной, ордена Суворова II степени воздушно-десантной дивизии. В годы войны в тех краях пролита кровь и навечно остались друзья-однополчане нашей военной молодости.

У открытого окна автобуса сидит бывший комсорг 3-го батальона 27-го гвардейского полка гвардии лейтенант Василий Николаевич Скопенков. Помню его смелым, инициативным в бою. Он пользовался большим авторитетом. Начитанным был Вася Скопенков, на память знал много стихов Блока, Есенина. Война оставила и ему страшную отметину...

...Десятого апреля 1945 года батальон гвардии капитана Владимира Петровича Лабуренко, обойдя Вену с запада, теснил фашистов к каналу. Произошла задержка. Противник с противоположного берега вел плотный огонь и не давал с ходу перебраться через канал. Комбат приказал подкатить сорокапятку. Артиллеристы поработали хорошо. Пулеметы замолчали, но из-за высоких домов немцы начали обстрел из минометов. Огонь был губительным. Выходить из-под огня... но куда? Назад? Нет, нельзя, это было бы отступлением.

— Ребята, — обратился комсорг к бойцам, — попытаемся перебраться на другую сторону по тросу, перекинутому через канал. Я ползу первым, а вы прикрывайте.

Скопенков знал, что солдаты седьмой роты сделают так, как он им сказал. Работая ногами и руками, передвигался он над водой и видел уже противоположный берег. До него оставалось два-три метра. Но тут страшная боль пронзила все тело. Правая нога выше колена была перерублена разрывными пулями. Нашел все же в себе силы Василий доползти, схватиться за парапет. Что было потом, не помнит. Пришел в сознание в медсанбате.

И вот сейчас Василий Николаевич с нами. Прошедшие годы и тяжелые испытания военных лет наложили, конечно, свой [255] отпечаток. И лицо в морщинах, и волосы побелели, но глаза смотрят по-прежнему живо, молодо...

А дальше, впереди, держа шляпу в руках, сидит Александр Акопович Багдасарян. Это бывший командир полковой батареи 120-миллиметровых минометов. Прекрасный человек и офицер. С августовских боев под совхозами «Ильичевка», «Осетняк» Ахтырского района его батарея поддерживала огнем наш батальон. Не раз и не два пережидали вместе в окопе или наскоро отрытой щели бомбежки, артиллерийские и минометные обстрелы противника. Вместе радовались победам Красной Армии, успехам солдат дивизии, полка, батальона, вместе отдавали последние почести погибшим товарищам.

В Новой Праге Багдасарян был тяжело ранен, перенес несколько тяжелых операций, по выздоровлении продолжал воевать. Многое пережил Александр Акопович. Не потому ли некоторые однополчане с трудом узнавали в исхудавшем, болезненного вида человеке когда-то плотного, подвижного, как ртуть, гвардии капитана Багдасаряна, умелого, волевого, командира минометчиков.

На противоположной от нас стороне через толстые линзы очков рассматривает карту Кировоградской области Давид Самсонович Аветисян — командир 27-го, после переименования 356-го гвардейского стрелкового полка, который за успешные бои на Левобережной Украине, в Румынии, Венгрии, Австрии, за взятие Вены был награжден орденами Суворова и Кутузова III степени.

Командирское дарование Давида Самсоновича особенно ярко проявилось в тяжелых боях в Альпийских горах. Солдаты по его команде, расчищая путь от кустарников и деревьев, затаскивали 57-миллиметровые длинноствольные пушки в горы и прицельным пушечным и пулеметным огнем расстреливали сверху мечущихся внизу, на узком шоссе, фашистов. Возникала паника, создавались пробки. Командир полка рассчитывал на внезапность нападения. Он не вел свои батальоны в лоб, навстречу противнику, а обходил его или появлялся неожиданно над ним, сверху...

На одном из совещаний, уже после окончания войны, на котором обсуждались итоги последних завершающих боев, командир дивизии генерал-майор М. А. Богданов тепло сказал об Аветисяне:

— Это наш горный орел. Он не вел войска туда, откуда его ждал противник, а искал и находил обходные пути. Не потому ли гвардейцы Аветисяна имели меньше потерь...

Так, с легкой руки командира дивизии, и стали называть его друзья-товарищи — Горный Орел...

Впереди сидит рыжий, с. поразительно ясными для его лет голубыми глазами Макар Гаврилович Шовкун. Это пулеметчик нашего 3-го батальона из девятой роты. Довелось Макару Гавриловичу вместе со своими однополчанами выгонять фашистов [256] из родного села, зарываться глубоко в мерзлую землю и стоять насмерть на его западной окраине, в поле, продуваемом всеми ветрами, Бородат Шовкун. В не тронутых временем, по-юношески ясных голубых глазах искрится радость. Он безмерно счастлив встрече с товарищами его военной молодости и тому, что едут они в его колхоз имени В. П. Чкалова возложить цветы на могилы павших товарищей.

На коленях Макара Гавриловича лежат натруженные руки солдата и хлебопашца. Сколько земли за войну выбросили они, роя окопы, траншеи, сколько посеяли и собрали зерна в мирные дни!

Все послевоенные годы Макар Гаврилович живет в Новостародубе, работает рядовым сеятелем, радуется своим внукам, высоким урожаям пшеницы и кукурузы. Не зря прожита жизнь...

Рядом с Шовкуном сидит Николай Николаевич Меркулов, по-фронтовому — майор Борода. Это славный командир саперного батальона, на счету которого много успешных боевых дел.

Ехали в автобусе и другие знакомые и малознакомые однополчане, ехали и такие, чьи лица моя память уже не сохранила. Но все они были крещены в одной купели, название которой Великая Отечественная война...

Неспешно бежал новый «Икарус». А по сторонам шоссе — деревни. Дома из кирпича под железной или шиферной крышей. Около домов — сады, огороды. В окна автобуса проникал запах сирени...

Не видно нигде глинобитных под соломенной крышей домиков в два-три окна, с деревянными ставнями, с небольшими отверстиями в них в виде сердечка. Такие дома имели украинцы в годы войны.

Зажиточно и культурно живут теперь украинские крестьяне. Об этом убедительно свидетельствуют телевизионные антенны, электрические и телефонные провода, здания клубов, дворцов культуры, библиотек, магазинов, машины и мотоциклы, стоявшие почти у каждого дома.

Навстречу шел поток грузовых и легковых машин. Обогнали колонну тракторов «Беларусь», блестевших свежей краской. За рулем подростки. Они радостно улыбаются. Счастливы от оказанного доверия, оттого, что молоды, что ярко светит солнце в этот теплый безоблачный майский день.

Увидев в автобусе пассажиров с орденами и медалями, с нашивками за ранения, молодые трактористы приподнимались с сидений, что-то кричали, приветственно махали руками. Они поняли: едут ветераны на священные могилы погибших товарищей. Хотя и молоды те, кто за рулем тракторов, но и в их сердцах живет благодарность к старым солдатам за ратный подвиг.

Слева, в низине, показался населенный пункт, дальше, за деревьями, — плоскогорье, уходящее на восток. Память отчетливо [257] высветила из давно минувшего, что первое село — Пустельниково, а за ним — Новостародуб.

Справа должна быть высота 49,6, рядом с ней — лесозащитная полоса из акаций. Вот они, до мелочей знакомые ориентиры...

Василий Николаевич Скопенков с трудом встал, опираясь на трость, и взволнованно сказал:

— Сергей Матвеевич, Александр Акопович, смотрите, узнаете? Здесь, здесь это было! Здесь, на этом рубеже, мы держали оборону. Тут проходили окопы седьмой роты. Смотрите, их еще видно!

Справа, совсем рядом с шоссейной дорогой, которой в 1943 году не было, показалась лесозащитная полоса, а примерно через двести метров — высота, имевшая как бы две вершины, давшие ей название «верблюд». И припомнилось ветеранам минувшее — осень и начало зимы 1943 года, жестокие, почти двухмесячные бои под Новостародубом, на безымянной высоте...

О батальоне и его командире

Третьим батальоном 27-го полка 8-й гвардейской воздушно-десантной дивизии гвардии капитан Владимир Петрович Лабуренко командовал с февраля 1942 по апрель 1945 года. Затем он был командиром, учебного батальона и замкомполка по строевой.

В моей памяти и в памяти других однополчан Владимир Петрович Лабуренко остался смелым, талантливым командиром, умелым организатором наступления и жесткой обороны. Не раз батальон под его командованием обходил противника, бил его с флангов и тыла: И в этом была немалая заслуга тактически грамотного, бесстрашного офицера Владимира Петровича Лабуренко, человека беззаветно преданного партии, советскому народу, свято выполнявшего свой воинский долг.

Будучи замполитом батальона, я близко знал своего комбата. Мне приходилось наблюдать его в разных, чаще всего в очень сложных боевых ситуациях. И я благодарил судьбу, когда видел его, не задетого ни пулей, ни осколком. Я знал, что им обязательно будет принято нужное решение, будет найден единственно верный путь для более успешного, более бескровного выполнения боевого приказа.

Родился Владимир Петрович Лабуренко в Новочеркасске Ростовской области, до армии жил в тех краях. Это был человек неторопливый при принятии решения, уравновешенный. К своим подчиненным он относился с большим уважением, я бы сказал, с любовью. Привлекала и его внешность: высокая, чуть-чуть сутуловатая фигура, широкий решительный шаг, лицо продолговатое, с легким румянцем на щеках, черные брови, пытливые серые глаза. В 1943 году ему было 25 лет. Он был коммунистом. [258]

Мне хочется рассказать о коротком, но значительном по содержанию отрезке времени — почти двухмесячных оборонительных боях батальона под Новостародубом Петровского района Кировоградской области, рассказать о нашем бойце, о его тяжком труде, о том, как нелегко добывалась победа...

* * *

Батальон гвардии капитана Лабуренко 25–27 сентября 1943 года отбил натиск фашистов на захваченном им маленьком плацдарме на правом берегу Днепра, под Куцеваловкой, и пошел вперед, на запад, сбивая на своем пути огневые заслоны противника.

Переправившись через Ингулец, батальон вышел на западную окраину крупного населенного пункта Новостародуб. В ночном бою он занял его и остановился в кукурузном поле. Продолжать наступление дальше не было сил. В ротах оставалось по двадцать, а в некоторых и меньше бойцов.

Выбыли по ранению оба замкомбата. Одним из них был я. Из шести командиров рот в строю осталось двое: командир 8-й роты гвардии старший лейтенант Харитонов и командир роты противотанковых ружей гвардии капитан Гнатенко. Вместо выбывших командиров взводов были назначены сержанты, старшие сержанты. Некоторые из них умело справлялись с новыми нелегкими обязанностями.

Под Куцеваловкой был ранен и комбат. Несколько дней он оставался еще в батальоне, но раны на плече и спине загноились — пришлось идти в медсанбат. За командира батальона остался начальник штаба гвардии старший лейтенант Аванесов.

К моменту выхода батальона на западную окраину Новостародуба командирами стрелковых рот были: 7-й — гвардии лейтенант Лобанов, 8-й — гвардии старший лейтенант Харитонов, 9-й — гвардии старший лейтенант Хаитов, роты ПТР — гвардии капитан Гнатенко, роты батальонных минометов — гвардии старший лейтенант Синица, роты станковых пулеметов — гвардии младший лейтенант Мейтарджиев, парторгом батальона — гвардии старший лейтенант Караваев, комсоргом батальона — гвардии лейтенант Скопенков.

Седьмой день находился Лабуренко в медсанбате под наблюдением врачей, медсестер. Главный хирург гвардии майор медслужбы Василий Иванович Семенов, встретив его, сказал:

— Не хочешь в тыл? Хорошо, оставайся. Но учти — дивизия идет вперед и тебе придется с нами пешочком поспешать. Лошадок и машин не хватает. А таких, как ты, не желающих уходить из дивизии, много.

С санбатом и шел Лабуренко. Октябрьские дни были на редкость теплые. Желтели листья деревьев, кое-где стояли неубранные хлеба. Скворцы, сбившись в стаи, перелетали с одного поля на другое, изредка появлялись самолеты — разведчики противника. Раненые, услышав крик «Рама!» или «Воздух!», немедленно [259] искали укрытия: в канаве, что у дороги, в воронке от авиабомбы, под деревьями.

Как-то подошел к Лабуренко замполит медсанбата гвардии капитан Кабачков. Шли и молчали.

— Что-то хочешь сказать, капитан?

— Да, капитан, есть что сказать. Только что по рации передали из штаба дивизии... Надо возвращаться тебе в полк... Срочно... А где полк, точно не сказали. Называли какой-то Новостародуб... Это километров тридцать отсюда, а может, и больше. Тебе бы еще недельки две подлечиться у нас...

— Да нет, поеду, — ответил Лабуренко. — А перевязки и в батальоне сделают. Передай Василию Ивановичу спасибо.

— До Берлина, комбат. А может, пообедаешь у нас?

— Нет, поем в полку.

Так и закончилось у Владимира Петровича далеко не завершенное лечение.

Выйдя на рокадную дорогу, измочаленную грузовыми машинами, он увидел на обочине дощечку, с надписью «Хозяйство Богданова» и стрелкой, указывающей на запад. Знал, что его обязательно будут обгонять идущие к передовой машины. На одной из них и надеялся добраться в свою дивизию.

С октября 1943 года наша дивизия входила уже в состав 25-го стрелкового корпуса 7-й гвардейской армии, которой командовал генерал-полковник М. С. Шумилов.

Фронтовая дорога — артерия, питающая передний край всем необходимым: патронами, снарядами, хлебом, продуктами, газетами, письмами... Разбитые колеи со следами пробуксовок... В таких местах можно видеть доски, бревна, ветки деревьев.

Стрелка указывала вправо, на дорогу, идущую через небольшую деревню. Свернув вправо, Владимир Петрович вышел к околице и присел отдохнуть на берегу пруда. До слуха доносились глухие звуки канонады. День, а людей в деревне не видно. Некоторые хаты сожжены, на обочинах дороги — разбитые машины, в воздухе сладковатый запах от еще не убранных лошадиных трупов. В камышах пруда кричат дикие утки. Вскоре невдалеке остановился ЗИС-5. Выйдя из кабины с ведром, шофер спросил:

— Куда, капитан, нужно?

— В восьмую.

— И я туда. Залью водички в радиатор, и поедем. [260]

Через два часа Лабуренко был уже в Новостародубе. Солдат длинным шестом забрасывал телефонный провод на деревья. Он и указал, где штаб 27-го полка.

Дежурный автоматчик, узнав комбата, сказал, что командир полка здесь и замполит тоже. В комнате, куда вошел Лабуренко, за столом сидели гвардии полковник Шулико Владимир Константинович и замполит гвардии майор Саматов Ахат Саматович. Перед ними была разостлана топографическая карта, помеченная красными и синими линиями, цифрами, значками. На широкой лавке — корзина с грушами. Лабуренко доложил, что прибыл для прохождения дальнейшей службы.

— Здравствуй, Владимир Петрович! Садись. Как раны? В штаб дивизии ходил? — спросил командир полка.

— Нет, не заходил. А раны нормально.

— Ну и хорошо. Генералу доложу о твоем возвращении. Садись поближе, послушай... Общая обстановка такова: Новостародуб пострадал мало. С ходу под утро мы выбили из него противника. А дальше — дело табак. Солдаты устали, и их маловато. Полк вышел на западную окраину. Вот сюда. — Полковник показал на карте. — Немцы оказывают яростное сопротивление. У нас патронов для винтовок и автоматов в обрез. По тылам полка их собирали. Коммуникации растянуты... Склады еще переправляются на правый берег Днепра. Дороги разбиты, сам видел. С продовольствием туго...

В полку многие знали, что Шулико любил употреблять в разговоре слово «табак», хотя сам не курил и осуждал тех, кто этим занимался.

— Батальоном командует Аванесов. Опыта у него маловато, — продолжал Шулико. — Генерал приказал взять высоту 49,6, вот она, смотри. Два раза Аванесов пытался выполнить приказ — и не получалось. Были потери. Навели о тебе справки и решили просить... Нет, не приказываем, ты еще не вылечился, просим, как коммуниста, принять командование батальоном. С ответом не торопись, подумай.

— Почему не торопиться? Согласен, товарищ полковник.

— Мы с комиссаром учитывали и то, что тебя, Владимир Петрович, знают в батальоне, а когда знают командира, то у солдата уверенности больше. Караваев и Скопенков работают хорошо. Коммунисты есть во всех ротах, правда, их немного. Ахат Саматович писал в полевой армейский госпиталь. Твой замполит тоже скоро возвратится. Вместе начали освобождать Украину и продолжите вместе. Когда брать высоту? Посмотрим. Твое мнение учтем. Генерал пока не торопит. Без снарядов, мин, патронов — нельзя. Справа от твоего батальона, метрах в трехстах, обороняется тоже воздушно-десантная дивизия. Этот разрыв — место танкоопасное. Его надлежит заминировать. Гитлеровцы роют окопы, ходы сообщения. Против нас действуют войска СС. Вот пока в общих чертах и все. А теперь, дорогой комбат, если нет вопросов, иди в комендантский взвод. [261]

До темноты отдохни. Пока светло, в батальон идти опасно. — Шулико встал, пожал руку Лабуренко: — Успехов желаю тебе, комбат.

— Погоди, капитан, я провожу, — остановил его майор Саматов.

Вышли из хаты вместе.

— Эту деревню заняли с ходу, а противник зацепился там, где сейчас твой батальон, и баста, — с досадой сказал Ахат Саматович. — А в батальоне в основном порядок. Аванесов не взял высоту, потому что свои действия не согласовал с минометчиками. Да и мин у них мало. Первые дни с обороной у немцев тоже было плохо. Ходили к ним в «гости» несколько ночей. Солдат из твоего батальона, Федор Крамаренко, добыл «языка». Поручил Караваеву написать представление для награждения Крамаренко. Проверь, сделал он это или нет.

Когда подошли к сараю, Саматов остановился и коротко бросил:

— Сейчас покажу тебе этого «верблюда».

Поднялись по скрипучей лестнице на крышу. Саматов — легко, Лабуренко — с большим трудом.

— Видишь, отсюда менее двух километров. Похожа на верблюда, а? — Ахат Саматович вопросительно посмотрел на Лабуренко.

— Товарищ майор, а солдаты как далеко от этой высоты?

— Близко, метров сто, не больше. Бойцы нарыли ходы сообщения в кукурузе. Беспокоят немцев. И они по ночам делают вылазки, хотят «языка» взять. Обрати внимание на повышение бдительности.

В комендантском взводе комбата накормили и до темноты посоветовали отдохнуть. Прощаясь с Лабуренко, замполит сказал:

— Как только стемнеет, тебе выделят автоматчиков и проводят в батальон. Желаю удачи.

С наступлением темноты пошел дождь, мелкий, без ветра. Это было даже кстати. Комбата сопровождали два автоматчика. Один — спереди, знающий дорогу, другой — сзади. Прошли луг. По шаткому мостику перешли на другую сторону Ингульца. Дождик из мелкого стал крупным. Тяжелые капли ударяли по намокшей плащ-палатке, издавая глухой звук. Поднимались осветительные ракеты. Когда они падали, и справа и слева стремительно набегала темнота. В такую минуту следовало остановиться и переждать. Это истина старая. Разорванная темнота, соединившись в центре, издавала легкий звук, будто от слабого удара ладони о ладонь. Так, по крайней мере, казалось... Дождь, ракеты, грязь. «Темная ночь, только пули свистят по степи...» — невольно пришли комбату на память слова услышанной им в медсанбате песни.

— Стой... пропуск!

Впереди идущий автоматчик назвал пароль, и тут же, как будто из-под земли, перед комбатом выросли фигуры. [262]

— Ждем вас, товарищ комбат! — Это были гвардии старший лейтенант Аванесов и гвардии лейтенант Скопенков.

— Спасибо, что встретили. Что ж, старший лейтенант, отпустим автоматчиков?

— Да, можно отпустить. Тут недалеко.

— Спасибо, товарищи, — поблагодарил автоматчиков Лабуренко. — Идите в полк. Полковнику позвоню, не беспокойтесь.

Дальше шли по кукурузному полю. Ноги разъезжались, грязь липла к сапогам. Идти было трудно. Но вот и землянка с накатом из одного слоя бревен и земли. Здесь командный пункт батальона. Лампа, сооруженная из гильзы противотанкового ружья, высветила две постели, покрытые сухой травой поверх плащ-палатки, да стол из ящиков из-под мин. У самого входа на таком же ящике сидел телефонист. В вырытых углублениях — телефонные аппараты. Телефонист повязан полотенцем, которое придерживает телефонную трубку. Если зазуммерит какой-то аппарат, руки у него свободны. В углублениях сложены противотанковые гранаты, бутылки с зажигательной смесью. На постелях — ребристые гранаты Ф-1, а на полу, около стола, — немецкие, с длинными деревянными ручками.

Не успел комбат еще освоиться, вникнуть в обстановку, а о его возвращении уже знали в ротах. Телефонист первый услышал, что Лабуренко вышел и что его надо встретить. Он и постарался, чтобы эта новость стала известна сначала его коллегам в ротах, а через них и всем остальным: офицерам, сержантам, солдатам... Незадолго до прихода Лабуренко дежурный телефонист обзвонил своих друзей.

— «Семерка», «семерка». Это ты? Слышишь меня? Это я, узнал? Хорошо, что узнал, а то влепил бы наряд, кухню чистить. Передай папаше... Чего... чего! Передай, говорю, своему папаше — идет товарищ Третий. Понял? Уразумел... все... все.

Наверху монотонно, убаюкивающе шумел и шумел дождь. Струйки воды стекали в землянку. «До прихода комбата надо бы вычерпать воду котелком», — подумал дежурный телефонист.

— «Девятка»... Это ты, «девятка-вятка»? Что делает фриц, доложи. Стреляет, говоришь, с «верблюда»? Скоро слезет... Откуда... С «верблюда», говорю, скоро слезет. Передай своему папаше — идет товарищ Третий.

Беспроволочный солдатский телеграф сработал безотказно... Немного осмотревшись, Владимир Петрович обратился к Аванесову:

— Прошу вас, старший лейтенант, приступить к исполнению своих обязанностей начальника штаба. Саматов сообщил: скоро вернется замполит, пришлют и заместителя по строевой. Думаю, под Новостародубом придется посидеть. Осень... Грязь... Это мои предположения. Что будет дальше, знает командир дивизии. Что скажешь, товарищ Аванесов? [263]

— Я согласен. Теперь дела пойдут веселее. Без вас было тяжело. Хорошо, политруки помогали.

— Ну что ж, будем по-прежнему работать вместе. А теперь прошу доложить обо всем подробно...

Начальник штаба доклад начал со списочного состава. Рассказал, сколько в ротах людей, кто командует взводами, сообщил, что в батальоне имеются две 45-миллиметровые противотанковые пушки, шесть противотанковых ружей, три станковых пулемета, а ручных пулеметов — десять, что в отдельных местах еще не закончили рыть ходы сообщения. На вопрос «Что скажешь о противнике?» Аванесов сообщил, что перед батальоном обороняются подразделения эсэсовской дивизии.

— Это достоверно, — уверенно сказал он. — Документы и недавно взятый «язык» подтверждают. Укрепились гитлеровцы на высоте 49,6, там два-три пулемета, внизу, в деревне, танки, штук пять. Минометная 82-миллиметровая батарея в овраге, с правой стороны от нас.

Закончив перенесение обстановки на свою новенькую топографическую карту, комбат сказал, что обойдет оборону, а в полк попросил позвонить комсорга, сообщить, что он приступил к исполнению своих обязанностей.

Батальон занимал участок обороны длиною около восьмисот метров. В эту дождливую ночь только что вернувшийся из санбата Лабуренко в сопровождении начальника штаба побывал во всех ротах. У Харитонова пулеметчики сетовали на то, что видимость крайне ограничена из-за пересеченной местности: низины, бугры, отчего пулеметный огонь становится малоэффективным, а немцы с «верблюда» видят все. «Надо менять расположение пулеметных гнезд», — подумал комбат.

На левом фланге окопы роты Хаитова соприкасались с окопами второго батальона капитана Максимова. Окопы, ходы сообщения вырыты в полный рост. А вот в седьмой роте, у Лобанова, местами окопы неглубокие. Грунт твердый, попадаются мелкие камешки, трудно копать. Командир роты гвардии лейтенант Лобанов доложил:

— В роте не хватает саперных лопат, а те, которые были, вышли из строя. На правом фланге — разрыв с другой частью.

Не без основания на уязвимость обороны батальона именно в этом месте указал и командир полка.

Многие солдаты, хотя и было темно, узнавали Лабуренко, обращались к нему по званию и добавляли: «С возвращением вас, товарищ комбат». В девятой роте вместе с Хаитовым добрались до пулеметного гнезда, выдвинутого вперед метров на сорок.

— Как дела, товарищ боец? — спросил комбат пулеметчика.

— Якши, урток комбат{4}, — ответил боец.

— Как фамилия? [264]

— Ефрейтор Рашидов... Рузманджон я, урток комбат...

У Рашидова в окопе полный порядок. Рядом с пулеметом — запасные диски, в углублениях — гранаты. Ефрейтор сказал, что ночью он из пулемета стреляет не только отсюда, но и с других позиций.

— Немцы думают, что пулеметов много, а я один...

— Зачем тебе эти колышки? — спросил Владимир Петрович, заметив по краям окопа четыре торчащие из земли палки.

— Если дождь пойдет, натяну плащ-палатку. В окопе будет сухо, а видимость та же.

— Молодец, ефрейтор! — похвалил комбат пулеметчика.

Вспомнил комбат этого солдата-узбека. Перед совхозом «Ильичевка» в августе этого года он уже разговаривал с ним. Тогда ефрейтор сказал, что он из Ферганской области, строил Большой Ферганский канал и его за ударную работу наградили Почетной грамотой.

Противник, укрепившийся на высоте, был весьма опасен. В дневное время он контролировал всю нашу оборону и его пулеметный огонь был губительным. Поэтому бойцы могли получать пищу лишь с наступлением темноты. Днем — не пройти. Солдаты жаловались на нехватку патронов, отсутствие табака.

В девятой роте комбат сделал замечание командиру роты Хаитову за то, что часовой ходит наверху, а в траншею не спускается.

— Что ему, жизнь недорога? — сказал Лабуренко.

Комроты ответил, что боец ходит в траншее, а заметен потому, что такой высокий.

— Это Макар Шовкун. Пулеметчик. В роте с Курской дуги. Хороший солдат, — пояснил Хаитов.

Подойдя к Шовкуну, комбат спросил:

— Как дела, как здоровье, товарищ Шовкун?

— Спасибо, товарищ комбат. Нормально.

— Ну а как немец?

— Стреляет оттуда. — Солдат указал на высоту.

На вопрос, откуда Шовкун родом, тот ответил, что из Новостародуба, что днем видит свой дом — там мать и сестра.

— Разрешите сходить домой, товарищ комбат. Три года родных не видел, — набравшись храбрости, выпалил Макар.

Владимир Петрович разрешил Хаитову отпустить пулеметчика Шовкуна в Новостародуб в следующую ночь.

— Но чтоб утром был на месте, — добавил комбат.

Только к рассвету комбат и начальник штаба возвратились к себе, на командный пункт. Теперь Лабуренко знал сильные и слабые стороны нашей обороны, настроение солдат и мог бы отдать соответствующие распоряжения ротным. Но не сделал этого, так как считал нужным по возможности изучить передний край и в дневное время. Об этом он и доложил командиру полка. [265]

На изучение обороны противника, системы его огня и своей обороны ушло не два дня, как рассчитывал комбат, а четыре. Было выяснено, что фашисты вырыли глубокие ходы сообщения, но почему-то не поставили проволочных заграждений даже перед высотой 49,6. Что это? Самоуверенность, надежда без особого труда сдержать наши атаки или понимание бессмысленности ее обороны? Неужели противник делает ставку только на пулеметный и минометный огонь? Стало известно, что против батальона действовали шестнадцать вражеских пулеметов, установленных в шахматном порядке, а не в линию.

На стыке с соседом справа каждый день появлялись два-три немецких танка. Они не шли в глубину нашей обороны, а останавливались на определенном расстоянии, производили несколько прицельных выстрелов из пушек и тут же, задним ходом, отползали под уклон.

Темные, низкие облака уже несколько дней сеяли и сеяли мелкий дождик. С боями прошедшие трудный путь от Ахтырки до Новостародуба, солдаты не имели возможности даже просушиться. В мокрых шинелях и грязных сапогах, они выглядели хмурыми, уставшими. При малейшей возможности бойцы забывались коротким, тревожным сном. Спали все, от бойца до комбата, в одежде, в обнимку с автоматом, карабином.

Вечером командир хозяйственного взвода гвардии лейтенант Петр Гузаков пришел к комбату доложить, что прибыли кухни и идет раздача пищи. Комбат на этот раз не отпустил его, а попросил остаться.

— Будете нужны, — сказал он. — А вы, товарищ Аванесов, распорядитесь вызвать командиров рот. Чтоб были через час... Не по телефону... Пошлите связных...

Первым пришел комроты-7, за ним остальные. Каждый откидывающий плащ-палатку, заменявшую дверь, впускал в землянку белый свет своих и немецких ракет. Яркость их была так сильна, что гильза с колеблющимся язычком красноватого пламени становилась на мгновение ненужной.

Комбат знал, что нежелательно вызывать ротных. Передний край полон неожиданностей, и никто не мог гарантировать, что в эти минуты ничего не произойдет. И все же Лабуренко решил вызвать офицеров. Почему? Сообщений синоптиков о том, какая ожидается погода, не было. Если и делались предположения, то исходя из визуальных наблюдений, житейского опыта. А они подсказывали одно: наступают холода и будут осадки. Надо торопиться создать условия для обогрева солдат, просушки шинелей, портянок. Комбат учитывал и фактор времени. Если приказ отдать всем одновременно, намного сократится время на его исполнение.

Тесно в землянке. Кроме командиров рот тут же политработники, командир хозвзвода. Телефонисту пришлось на время устроиться за плащ-палаткой, на ступеньках. [266]

— Товарищи! Времени нет. Буду краток, — начал комбат, — наступают холода. Сколько быть нам под Новостародубом, неизвестно. Надо готовиться ко всему. Приказываю сегодня же ночью начать рыть землянки на каждый взвод. Работу закончить к рассвету. Лейтенанту Гузакову к вечеру завтрашнего дня заготовить и подвезти как можно ближе к передовой лесоматериал. Считайте... Девять землянок — по двадцать — тридцать бревен длиной три-четыре метра на каждую. Где их взять? Не знаю. Но предупреждаю, без разрешения жителей не брать. Завтра ночью землянки закрыть бревнами и землей. Замаскировать. И еще, лейтенант Гузаков, найдите интенданта 3 ранга Смирнова — заместителя комполка по тылу — и получите у него железные печки. Прошу, товарищи, не ослаблять бдительности. Выдвиньте вперед секреты, да и самим советую не спать. Немцы могут выкинуть что угодно...

— Товарищ комбат, а как с «верблюдом»? Надо бы кончать с ним, — сказал парторг батальона. — Сегодня с парторгом полка гвардии старшим лейтенантом Легким были в ротах... Голову не дает поднять немец...

— Зачем ходите днем? Жить надоело?

— Почему надоело, жить хочется. Оформляли документы на подавших заявления в партию. А ночью темно, не видно.

— Будем кончать с «верблюдом» через несколько дней. Надо кое-что согласовать с богами войны. Без их поддержки могут быть лишние потери. Спланируем наверняка.

Затем комбат поинтересовался, как с доставкой газет. Парторг сообщил, что в каждую роту доставляются «Правда», «Красная звезда», четыре армейские газеты и шесть дивизионных «Сын Родины».

— Еще одно, товарищи. Прошу о важных вопросах по телефону не говорить. Противник может подслушивать. Посылайте лучше связных. Враг знает, что такое «огурцы», «семечки», «боги», «блины». Напоминаю еще раз о бдительности. Это сейчас главное...

В тот вечер комбат был в хорошем настроении. Проявлялось оно не в словах и не в жестах, а в какой-то особой теплоте, согревающей сердце и передающейся окружающим. Это чувство не отпускало, не уходило от него весь день. А появилось такое настроение у комбата после посещения им санитарного взвода, где он поговорил с ранеными, увиделся с санинструктором Катей Егоровой, которая встретила его как родного, прижалась лицом к груди — росточком не вышла, — участливо спросила о ранах. Шапка-ушанка свалилась с ее головы, и толстая русая коса упала на спину.

— Как дела в санвзводе? — спросил комбат.

— Все нормально. Готовлю этих молодцов к эвакуации... Шесть человек... Скоро подойдут повозки...

Санинструктора Катю Егорову — курносенькую белобрысую девушку — в батальоне все знали как человека доброго, ласкового [267] и одновременно выносливого, самоотверженного. Она умело оказывала первую помощь раненым, выносила их с поля боя, отважно вела себя под вражеским огнем. В роте Катя могла появиться в любое время. Куда ей бежать, где нужна ее помощь, угадывала точно по звукам боя. Многих вынесла она из-под огня, многим оказала первую помощь... В батальоне уважительно относились к ней все и звали не «товарищ санинструктор», а «наша сестричка».

В плащ-палатке, поверх которой медицинская сумка, быстрая, стремительная — такой мы все запомнили Катю. Оружия она не носила. Все попытки командира взвода лейтенанта Лебедева обеспечить старшину медицинской службы Егорову табельным оружием — карабином — отклонялись ею.

— Моя главная задача — своевременно оказывать медицинскую помощь, — говорила она. — Тащить с поля боя раненых парней нелегко, а с карабином еще труднее. Так что, если что случится, товарищ лейтенант, пусть ребята защищают свою сестренку.

— Ладно, добудем тебе трофейный пистолет, — пообещал ей Лебедев.

Однако мне было известно, что он все же заставил Катю вооружиться гранатами, которые она и носила в санитарной сумке.

Летом и осенью 1943 года в батальоне служили три комсомолки. Прибыли они в действующую армию добровольно. Это санинструкторы Маша Ковалева, Катя Егорова и радистка Оля Степанычева. Девушки мужественно переживали все трудности, не уступая ни в чем мужчинам. Разная им выпала солдатская доля. Маша Ковалева была тяжело ранена и отправлена в глубокий тыл. Оля Степанычева погибла в боях за совхоз «Ильичевка». Сколько лет прошло, но и сейчас закрою глаза и слышу ее голос — звонкий, молодой:

— «Город», «Город», я — «Лебедь», я — «Лебедь», как слышите, прием.

«Лебедь» — это позывной нашего батальона, а «Город» — штаба полка.

Из трех девушек продолжала нести свою нелегкую службу на переднем крае только одна — Катя Егорова. Встреча с ней и ее неподдельная радость, оттого что Лабуренко снова вернулся в батальон, и явились причиной хорошего, приподнятого настроения комбата, которое не покидало его и на совещании. С каждым раненым он попрощался за руку, пожелал здоровья, удачи:

— Как поправитесь, жду в батальон. Так что не прощаюсь, а говорю «до свидания»...

На переднем крае солдатское сердце чутко на внимание и богато на отдачу. И это понятно. В условиях, когда кровь и смерть соседствуют постоянно, когда не знаешь, что сулит тебе завтрашний день, доброе слово, участие друга, письмецо, [268] полученное из дома, забота командира ценятся особенно дорого.

Лабуренко почувствовал, что вернулся в родную полковую семью, что ему рады...

* * *

Сидя в своей землянке, комбат улавливал звуки переднего края. Слышались автоматные очереди, хлопки карабинов. У Харитонова застрочил «максим» и умолк. Вскоре зазуммерил полевой телефон.

— Товарищ Третий, вас вызывает Двадцатый, — сказал телефонист.

Под Двадцатым значился командир полка гвардии полковник Шулико.

— Третий, говорит Двадцатый, доложите, что происходит на вашем участке.

— Обычная перестрелка. Противник два раза начинал минометный обстрел. Что касается задач нашего хозяйства, то только что обговорили вопрос создания условий для отдыха солдат. Нужна помощь лесоматериалами и железными печками. Продумываю детали плана, как сбить противника с высоты.

— Я как раз об этом, — сказал комполка. — Послал к тебе Меркулова и Багдасаряна. Будут часа через два. Обсудите все вопросы. Намеченное должно быть готово через двое суток. Кроме Меркулова и Багдасаряна, ничего от меня не жди. Да, еще обрати внимание на свой правый фланг. Понял меня?

— Все ясно, товарищ Двадцатый.

Комбат попросил начштаба встретить направленных командиром полка людей. Встретить и, не теряя времени, приступить к работе. В данные Шулико двое суток надлежало успеть сделать все, не упустить даже мельчайших деталей.

Когда Аванесов ушел, на командном пункте комбат остался с телефонистом да с автоматчиком, стоявшим на посту. Вспомнил, как три дня назад командир дивизии генерал-майор Михаил Андреевич Богданов вручал ордена и медали группе офицеров. Среди них был и он, Владимир Петрович Лабуренко. Поздравляя его с заслуженной наградой, генерал спросил о здоровье и, немного помолчав, сказал:

— Не рано ли мы оторвали тебя, Владимир Петрович, от лечения? Но пойми и ты нас: положение было безвыходное. Ты очень нужен в батальоне...

Орден Красного Знамени Владимир Петрович получил за взятие совхоза «Ильичевка» Ахтырского района. Было это в ночь на 19 августа 1943 года. На следующий день под прикрытием авиации и при поддержке танков батальон отбил многочисленные атаки. В течение двухдневных ожесточенных боев фашисты потеряли немало солдат и офицеров, шесть танков, а два самоходных орудия, врытые в землю, были захвачены целыми. [269]

По приказу комбата из числа рядовых были отобраны трактористы. Нашлись и артиллеристы. Они освоили немецкую технику. И самоходки вместе с батальоном освобождали Котельву, Опошню. Только под Диканькой батальонную самоходную артиллерию по приказу комдива пришлось сдать танкистам.

За три месяца Лабуренко был два раза ранен. После маломальского выздоровления он снова приходил в свой батальон. Возвращение в батальон в Новостародубе было третьим.

Вспомнил Владимир Петрович и то, как генерал, обращаясь ко всем награжденным, сказал простые, душевные слова:

— Спасибо, братцы, за ратный труд. За то, что выполняли честно, как положено гвардейцам, приказ и мой, и командиров полков, приказ всего нашего народа.

20 октября ордена и медали вручались в ротах, в окопах переднего края. Поздравляли отличившихся в боях с получением наград Лабуренко и гвардии майор Трембач — заместитель командира полка.

Было темно. В оборванных телефонных проводах свистел ветер. Командир седьмой роты собрал к указанному часу награжденных. Таких было шесть человек. Выбрал для этого глубокую траншею, где несколько пошире ходы сообщения.

Первым получил орден Красной Звезды командир роты гвардии лейтенант Лобанов. Два месяца командовал он взводом. Не раз ходил со своими солдатами в разведку, выполнял специальные поручения командира роты А. А. Алексеева и комбата по уничтожению огневых точек противника. В свои неполные двадцать лет Лобанов проявил храбрость и незаурядные организаторские способности.

В боях за Котельву взводу Лобанова было приказано уничтожить два пулемета, установленных в подвале школы (сейчас это школа № 5). Когда комбат вызвал Лобанова, чтобы поставить новую задачу, его лицо было забинтовано. Виднелись одни глаза.

— Говорить можешь? — спросил комбат.

— Могу, — с трудом ответил командир взвода.

Оказывается, во время боя в городе лейтенант бежал со своими бойцами по саду. Укрывшиеся в канаве немецкие автоматчики открыли огонь. Пуля пробила Лобанову обе щеки, одну разорвала.

— Ну а зубы целы? — спросил комбат.

Лобанов — это было видно — языком провел по деснам и поднял четыре пальца, что следовало понимать: выбиты четыре зуба, по два с каждой стороны.

— Идите в санбат.

Отрицательно замотал головой командир взвода и с трудом выдавил только два слова:

— Прошу оставить.

Этот юноша получал первую свою награду. Гвардии майор [270] Трембач знал Лобанова. Произнося положенные в таких случаях слова, он не удержался, обнял и поцеловал лейтенанта.

Офицер штаба, фонариком осветив бумагу, прочитал:

— Младший сержант Маклаков Максим.

— Гвардии младший сержант Маклаков погиб за Родину в Опошне, — ответил командир роты.

— Рядовой Федор Крамаренко.

— Здесь, — послышалось издали.

Рядовой Федор Крамаренко награждался медалью «За отвагу».

В девятой роте медаль «За отвагу» получил гвардии старший сержант Михайлов.

Когда ордена и медали были вручены во всех ротах, гвардии майор Трембач сказал Лабуренко:

— Хотелось бы вручать награды не в таких условиях. Они заслужили это. Но что поделаешь?.. Несколько солдат держат оборону на таком расстоянии. И это не только в вашем батальоне...

Владимир Петрович вспомнил, как комсомолец Кузьма Лобанов принял седьмую роту от смертельно раненного под Опошней А. А. Алексеева, как Лобанову досрочно присвоили воинское звание «лейтенант» и как он по-мальчишески был горд этим. С волнением и трепетом взялся молодой ротный за новые нелегкие обязанности. Поначалу Кузьма излишне громко, быстро отдавал команды, а басок его еще не окреп, голос ломался, что вызывало снисходительную усмешку бывалых бойцов. Но все скоро поняли, что за общее дело, за свою роту их молодой командир готов положить все силы, а если потребуется, и жизнь. Это и стало определяющим в отношении к нему подчиненных.

Лобанов был оптимист, умел заражать своим настроением других. В то же время он сам нуждался порой в отеческой заботе, потому что был очень раним несправедливостью, тяжело переживал утраты. В экстремальных условиях Лобанов преображался, становился необыкновенно собранным и целеустремленным. Он всегда был вместе с атакующими бойцами, всегда сам вел роту в атаку, в бой...

Девятую стрелковую роту приблизительно в то же время возглавил коммунист гвардии старший лейтенант Хаитов. Он был старше Лобанова, не такой импульсивный, более сдержанный, неторопливый. От него исходило какое-то сосредоточенное внимание к каждому бойцу и всему, что происходило вокруг. Бронзовое лицо всегда было чисто выбрито, к гимнастерке пришит белый подворотничек. Хаитов в совершенстве владел русским языком. В роте все любили своего командира родом из далекого Узбекистана, уважительно между собою называли: «батька Хаитов».

В работе с людьми у Владимира Петровича Лабуренко удачно сочетались требовательность командира, педагогический такт, отцовская забота. Он понимал, что каждый из вверенных ему [271] бойцов и командиров требовал особого подхода. Иначе нельзя. Кузьма Лобанов, например, одного, а Хаитов — другого.

Лабуренко уважал своих подчиненных, учитывал особенности их характеров, не рубил сплеча, не стриг всех под одну гребенку. Но когда требовала обстановка, он становился жестким, решительным, непреклонным в своем требовании выполнения боевого приказа.

Вспоминая не так давно минувшие события, комбат услышал окрик часового:

— Стой! Кто идет? Пропуск!

Вошли майор Меркулов и капитан Багдасарян, а с ними и начальник штаба батальона. Сняв плащ-палатки и расстегнув шинели, они присели.

Багдасаряна — командира полковой батареи — Владимир Петрович знал хорошо. Не раз вместе отбивали атаки гитлеровцев, не раз переживали бомбежки, артобстрелы, не раз смотрели смерти в глаза. Война не только познакомила их, но и породнила.

Командира саперного батальона Николая Николаевича Меркулова Лабуренко видел впервые, но слышал о нем много. Могуч гвардии майор. Голубые глаза, густые черные волосы, окладистая борода. Так вот он какой, майор Борода! О нем шла молва как о человеке смелом, волевом. Его лихие саперы ловко минировали шоссейные дороги, на которых подрывались танки и машины противника.

— Располагайтесь, — предложил Лабуренко вошедшим. Телефониста же попросил позвонить в штаб полка: — Скажите, что офицеры на месте. А то будут беспокоиться.

Каждый достал из своих планшетов карту, положил на край так называемого стола. Комбат сказал:

— Ввожу в курс дела. Батальону приказано взять высоту 49,6, которую солдаты называют «верблюд». Она господствует над окружающей местностью. До высоты метров двести. Нас пока прикрывает кукуруза. Но ее с каждым днем становится все меньше. Выкашивают мины.

По карте Лабуренко показал, где проходят наши окопы. Меркулов и Багдасарян пометили линии окопов на своих картах.

— За «верблюдом» — пологий спуск, — продолжал комбат, — дальше — населенный пункт, справа — лесозащитная полоса. Здесь разрыв с соседом метров двести — триста. Тут каждый день появляются немецкие танки. Выйдут из-за горы, остановятся и стреляют по нашим позициям. Напротив танкоопасного места вчера вкопали противотанковую пушку. Дальше стоит вторая пушка. Однако опасность от танков противника реальная. Необходимо заминировать проход, и сделать это надо сегодня ночью, до рассвета...

— Задача понятна, — сказал майор и начал делать в блокноте расчеты, подсчитывать количество мин при постановке их в два ряда на протяжении трехсот метров. [272]

Карандаш Меркулова бегал по бумаге, а Лабуренко, наблюдая за майором, удивлялся его бороде. В третьем батальоне не было бородатых, да и усы никто не носил. Брали пример со своего командира.

— Александр Акопович! А тебе задача такая, — обратился Лабуренко к Багдасаряну. — Завтра нужно точно пристреляться по «верблюду». Это первое. Второе — подготовить заградительный огонь с западной стороны. Это на случай, если гитлеровцы бросятся в атаку, когда наши будут уже на высоте. И третье: километрах в пяти — другая высота. Там стоит немецкая пушка. Она нас очень беспокоит. Снаряды ложатся перед «верблюдом», на линии окопов. Ваша задача — хорошо пристреляться.

— А где посоветуешь занять место для наблюдения?

— На стыке восьмой и девятой рот. Лучшего места не найти. Командиров рот я уже предупредил. Теперь давай договоримся о сигналах. Красная ракета — огонь по «верблюду». Зеленая — заградительный перед высотой. Белая — по пушке. Минометная рота старшего лейтенанта Синицы пристреливается к немецким минометам, что в деревне. Если за танками пойдет пехота, наши минометчики ударят по танкам, отсекут от них пехотинцев.

Наконец было все обговорено по части «блинов» и больших «огурцов».

— Пойдемте, товарищ майор, я покажу, где надо минировать, — предложил комбат. — А с тобой, капитан, — обратился Он к Багдасаряну, — пойдет Аванесов. Он укажет место для наблюдательного пункта.

Дождя не было. В высоком небе мерцали звезды. С севера дул пронизывающий ветер — предвестник похолодания. Взлетали осветительные ракеты. Если они поднимались вдалеке, то походили на зажженную спичку, от которой прикурили и за ненадобностью, еще не полностью сгоревшую, швырнули на землю. Ракеты, взлетавшие вблизи, оставляли другое впечатление. Казалось, своим мощным светом они все просвечивали, как рентгеном.

В эту ночь из района Измайловки по тылам противника вела огонь артиллерия большого калибра.

На следующий день — 22 октября — после излечения в госпитале в свой батальон возвратился и я. От села Лутищи, где размещался армейский полевой госпиталь № 5258, до Новостародуба добирался пешком и на попутных машинах. Через семь дней был в расположении своей дивизии. Указатели «Хозяйство Богданова» привели в Новостародуб. Побывав у начальника политотдела гвардии подполковника Василия Федоровича Саяпина, я отправился в свой батальон. Однако добраться туда было не так-то просто. В политотделе предупредили, что фашисты на высоте и надо быть предельно осторожным. И все же я отправился в путь, не дожидаясь темноты, — так велико было мое нетерпение. [273] На лугу, около красной веялки, меня обстреляли. Упал в борозду, прижался к земле. Только хотел подняться — снова горсть пуль вспорола землю рядом. И так несколько раз. Лишь с наступлением сумерек благополучно дошел до кукурузного поля и по доносившимся голосам точно вышел на командный пункт батальона.

Обнялся, расцеловался с друзьями. Комбат сразу ввел в курс дела. Его речь была лаконична:

— Фашисты на высоте. Их надо сбить. В два-три дня необходимо соорудить землянки. Будем готовить батальон к наступлению. Прошу подключаться к делам...

Темнота окутала местность. Не стихает ветер. Он дует с запада, со стороны высоты 49,6. Под его порывами, соприкасаясь друг с другом, гнутся оставшиеся стебли кукурузы. Шум и легкий треск слышатся по всему полю. Ветер несет крупные капли дождя...

В землянке, где расположился КП батальона, тихо. Но ветер откидывает плащ-палатку, задувает внутрь, отчего пламя «окопной молнии» колеблется из стороны в сторону. Владимир Петрович засобирался на передний край. Затянув капюшон плащ-палатки, сказал:

— Вы тут поговорите, что и как, с парторгом, а я схожу к Лобанову. Понаблюдаю за «верблюдом», да и за системой огня. Ночью хорошо видно, где пулемет, где автомат, а где и пушка. Если что, звоните.

Гвардии старший лейтенант Григорий Яковлевич Караваев стал неторопливо, подробно рассказывать мне о боевых делах, о людях. С горечью поведал он о том, как в противоборстве с немецким танком погиб коммунист, замечательный агитатор, первый номер противотанкового ружья Андрей Величко.

— А гвардии майор Саматов обижается, что я мало занимаюсь отбором отличившихся в партию, — продолжал парторг. — Не успеваю. Документы приходится заполнять самому, да еще в темноте. Днем ходить по траншеям опасно: с высоты немцы под прицелом держат всю местность. Есть два заявления — от Лобанова и красноармейца Воинова из девятой роты. Вчера ночью был в восьмой роте Харитонова. Спрашиваю: «Скажи, гвардии старший лейтенант, кто из твоих ребят отличился, с кем советуешь побеседовать по поводу приема в ряды ВКП(б)?» А он не задумываясь отвечает: «Все отличились. Все заслужили доверия быть в партии». Вот и. проводи индивидуальный отбор.

Григорий Яковлевич пожаловался мне на комсорга батальона гвардии лейтенанта Васю Скопенкова:

— Бравирует много. Ходит ночью по переднему краю, разговаривает с комсомольцами... Зажигает спички, считает зарубки на прикладах карабинов, потом подводит итог: какая рота идет впереди по истреблению захватчиков. Днем оформляет боевой листок. Я, конечно, не против такой инициативы, но зачем [274] громко говорить и даже петь, зажигать спички? Немцы рядом, могут дуриком и подстрелить комсорга. Говорил об этом Васе, а ему как об стенку горох. Поговори с ним, чтобы поостерегся. А если после войны будем жить, Скопенкову в консерваторию прямая дорога... — закончил парторг.

Договорились, что Григорий Яковлевич на завтра подготовит предложения о пропорциональном распределении оставшихся в строю коммунистов. По нашим подсчетам, на 22 октября один член партии приходился на шесть беспартийных.

В эту ночь мои фронтовые друзья рассказали мне обо всем, что им довелось пережить за время моего отсутствия.

Фронтовое братство

В боях росла и крепла дружба солдат, сержантов, офицеров. Какой глубокий смысл заложен в словах: однополчанин, побратим, товарищ по священному оружию! В них все: и перенесенные вместе трудности, и радость побед, и горечь утрат, и дружба, когда все пополам — и хлеб, и оставшиеся патроны.

...Еще не рассвело, а Макара Шовкуна, спящего на дне окопа, накрывшись плащ-палаткой, разбудил его напарник Вася Федоров, отдыхавший рядом. Он проснулся раньше. Пришло время идти им на передний край к ручному пулемету и быть там до наступления темноты.

В роте заметили, что Макар Шовкун стал угрюм, молчалив, после того как с разрешения комбата сходил домой, в Новостародуб, повидаться с родными. Товарищи по роте понимали состояние Шовкуна. Вернувшись из дома, он поведал им горестную историю своей семьи и соседей.

Отец еще в 1941 году ушел на восток с отходившими частями Красной Армии, и от него не было никакой весточки. Младшую сестру захватчики угнали в неметчину вместе с другими парнями и девчатами. Корову, овец, кур забрали, как и у всех односельчан. Питалась мать тем, что собирала с огорода: картошкой, репой, тыквой. Но на одной грядке она выращивала табак. Так было при отце, так делали и без него. Заведенный отцом порядок не нарушался. Она растила табак, убирала его, сушила, связывала в пучки и вешала на чердаке. Верила, что снова соберутся все вместе и, как до войны, отец, Гаврил Степанович, достанет пучок табака и будет мельчить его, наполнять кисет.

Всю ночь Макар слушал мать и других женщин, собравшихся у них в доме. Горькие были их рассказы. Мать сквозь слезы повторяла:

— Ни от отца, ни от дочки нет вестей. Как же быть мне, Макарушка, скажи...

Под утро по земле, где с детских лет ему были знакомы все тропки, овражки, перелески, где собирал со своими сверстниками землянику, ромашки, васильки, он и ушел в батальон, взяв с собой два пучка табака. [275]

— Это, мама, самый наилучший подарок солдатам от тебя. Ты не волнуйся, вернусь живым, вот увидишь, — сказал Макар на прощание.

Благополучно дойдя до роты уже вырытыми ходами сообщения, он увидел сзади свою собаку Дружка, преданно смотревшую на него. «Провожала до места службы», — подумал Шовкун.

— Беги, Дружок, домой, беги... — сказал Макар.

И собака поняла Шовкуна, постояла, поскулила немного и, часто оглядываясь, побежала домой.

После посещения родного дома и стал Шовкун замкнутым, угрюмым.

...Взяв автоматы, сухари, по фляге воды, Шовкун с напарником Васей Федоровым отправились на пост. Сменив у ручного пулемета своих товарищей, они осмотрелись. Гранаты — четыре лимонки и три немецкие, с деревянными ручками, — сложенные в нише еще в прошлую ночь, не израсходованы. Из шести дисков осталось четыре. «Значит, дежурство было спокойным», — подумал Шовкун. Макар попросил напарника набить диски патронами.

Вася Федоров — молодой паренек, 1924 года рождения, родом из деревни Михали Калининской области. Шовкун старше Васи всего на два года. Не такая уж большая разница. Однако Федоров обращался к Шовкуну не иначе как на «вы» и не по фамилии, а по имени-отчеству: «Макар Гаврилович», отдавая дань уважения боевому опыту и мужеству Шовкуна, а может быть, и его росту и силе.

Шовкун, нащупав стволом пулемета правую стойку — колышек, вбитый в землю, дал длинную очередь. Отведя ствол пулемета влево и прижав его к другой стойке, дал вторую очередь. Прислонив ствол пулемета к третьему колышку — третью очередь. «Громобой» работал исправно.

Солдаты закурили. Время тянулось медленно. Постепенно небо стало бледнеть, гасли звезды. Еще полностью не рассвело, но Шовкун сказал Васе, чтобы он шел на запасную позицию:

— Не ленись там, постреливай.

Взяв автомат, Федоров пополз. Запасная огневая позиция — это окопчик на одного человека, на случай если основной будет разрушен. К запасному можно добраться и в светлое время, только ползком, по заранее вырытой неглубокой канавке. Бойцы могут видеть друг друга и даже говорить, если обстановка позволяет. Когда Шовкун подавал знак, Вася полз к нему поесть сухарей с консервами и запить холодным чаем, выкурить по цигарочке. Вася не сомневался, что по такому расписанию пройдет и сегодняшний день. Пять дежурств, и все проходили одинаково.

Василий Федоров был находчивым, смекалистым, исполнительным солдатом. Он хорошо ориентировался на местности, в условиях пасмурного дня мог определить, где запад, а где [276] восток. Однажды старший лейтенант Хаитов даже поставил его в пример Шовкуну. Встретив как-то их обоих, он сказал, обращаясь к Макару.

— Что это у вас за вид? Десантный нож за спиной, а фляжка спереди! Забываете, что находитесь на переднем крае. Нож может понадобиться в любой момент. Посмотрите на Федорова, у него все в порядке.

Однако, несмотря ни на что, Федоров признавал старшинство Макара Шовкуна.

В то раннее утро, пробравшись на запасную огневую позицию и отряхнув шинель от пыли и грязи, Василий открыл оба патронташа и стал вынимать из них обоймы, достал из вещмешка в россыпи патроны и положил их на бруствер. Из карманов шинели извлек четыре гранаты Ф-1 и положил их рядом с патронами. Боец-десантник секретарь ротной комсомольской организации Василий Федоров был готов к боевой работе.

По участку фронта шла обычная ружейно-пулеметная перестрелка. Когда совсем рассвело, Шовкун дал несколько очередей. А Василию Федорову стрелять пока было не в кого. Цели не показывались. Километрах в пяти слева, за возвышенностью, дала о себе знать вражеская пушка. Ему были хорошо видны и окопы противника. На бруствере — черная земля. Значит, немцы углубляли их.

Утро выдалось пасмурным. Часов у Федорова не было. Сколько времени, спросить не у кого. Хорошо, что не шел дождь. А снег будет. Холодно...

Снова «Громобой» Макара Шовкуна прострочил несколько очередей.

«Хочется закурить», — подумал Вася и начал было свертывать папироску из крепкого самосада, что с огорода матери Шовкуна. В это время и показалась фигура гитлеровца. Федоров выстрелил. Немец взмахнул руками и медленно опрокинулся навзничь. Вася знал, что к убитому или раненому могут подойти другие, и стал терпеливо ждать...

Стрелял Федоров в тот день много. Израсходовал все патроны в подсумках и часть вынутых из вещмешка. От ударов после выстрелов болело правое плечо.

Когда начался наш огневой налет по «верблюду», ребята прекратили стрельбу. Минут десять на высоте рвались мины. Потом они стали рваться за нею, ближе к противнику. Как оказалось, это была пристрелка минометчиков на случай атаки высоты 49,6.

Шовкун дал две очереди по окопам противника. Остановился. Захотелось ему перекусить, да и закурить не мешало бы. А больше всего тянуло его поговорить с Васей Федоровым. Любил он слушать, как Вася вслух мечтал дойти до горы Шипка, что в Болгарии, мечтал освобождать эту страну.

— Мне обязательно в Болгарию нужно, — говорил Вася. — Там, на горе Шипка, похоронен мой прадедушка. Воевал против [277] турок, освобождал братьев-славян. Его фамилия высечена на камне. Такая же, между прочим, как и моя, — Федоров.

Макар Гаврилович хотел было уже позвать Васю, но не успел. На позиции девятой роты обрушился шквал огня. Несколько мин накрыли и их окопы. Шовкун снял пулемет и вместе с ним присел. А обстрел продолжался. Запах взрывчатки и пыль затрудняли дыхание.

Как только обстрел прекратился, Макар Гаврилович, поставив своего «Громобоя» на место, позвал Васю:

— Эй, Вася, ползи, пока фриц устал! Давай покурим...

Не отзывался его боевой друг. И каски его не было видно. Снова, но уже громче, стал звать. И на этот раз не отозвался Вася Федоров.

«Что с ним?» — забеспокоился Шовкун, предчувствуя недоброе.

Взяв автомат, пополз по-пластунски по неглубокому ровику. Вася сидел в окопе с открытыми глазами. Осколок попал ему в голову, около правого уха.

— Эх, Вася, Вася... А говорил, вместе придем в Болгарию, зайдем на Шипку — и до логова...

Горько вздохнув, закрыл Шовкун глаза своему товарищу. А бой гремел. По противнику били наша артиллерия и минометы. Даже с наступлением темноты Шовкун продолжал вести огонь. Стрелял по вспышкам пулеметов, автоматов. Гитлеровцы били по Макару. Но не думал об опасности солдат. Он мстил за друга...

Сдав боевой пост, Шовкун поднял уже холодное тело Васи Федорова и пошел в свою роту. Пришлось не раз падать, как только зависали осветительные ракеты. Падая, он прикрывал собой друга, в чем тот уже не нуждался...

Командир роты старший лейтенант Хаитов разрешил Макару Шовкуну похоронить Васю Федорова в Новостародубе. Сержант Михайлов выделил для этого еще двух бойцов. И под утро многие в батальоне слышали трехкратный залп. Это Макар Гаврилович Шовкун и его товарищи прощались с боевым другом, комсоргом роты Васей Федоровым.

Миновали десятилетия. Макар Гаврилович Шовкун живет в родной деревне — Новостародубе. Он часто приходит на могилу своего друга Васи Федорова, что под вербой около речки. Положит цветы, уберет опавшие листья и долго-долго сидит, вспоминая пережитое, боевых товарищей. Вспомнит и пожалеет, что не довелось ему, как и Васе, быть в Болгарии. Военная судьба указала Шовкуну другую дорогу. Он брал город Вену, освобождал Чехословакию.

Захват высоты 49,6

Памятным для меня и моих боевых друзей стал день 28 октября 1943 года, день успешной атаки и захвата высоты 49,6. [278]

После двенадцати часов дня немцы начали обстрел позиций батальона, Бурые столбы дыма, пыли и земли поднимались над окопами, в кукурузе, где был командный пункт, в тылах, где разместился санитарный взвод, и дальше, в районе расположения роты батальонных минометов.

Солдаты снимали пулеметы и ставили их в окоп, да и сами устраивались так, чтобы уберечься от осколка или пули. Курили и ждали...

За противником следили, чтобы не прозевать немецкую пехоту, если она пойдет после огневого налета. Наблюдатели стояли во весь рост, их глаза — вровень с землей, голова защищена стальной каской.

Над нами появился фашистский воздушный разведчик — «рама». Знали: если он обнаружит цель, то по рации передаст координаты артиллеристам и летчикам. От солдата к солдату летело предупреждение: «Воздух!», «Рама!». Прекращалось какое бы то ни было движение.

— Не сорвут немцы наш план захвата высоты, как думаешь, Владимир Петрович? — с тревогой спросил я комбата.

— Думаю, что нет. Нужные цели разведчик вряд ли успел заметить...

Атака высоты намечалась на семнадцать ноль-ноль. Перед этим комбат по телефону попросил Багдасаряна дать по высоте с интервалом в 10–15 секунд десять — пятнадцать залпов.

Нам с комбатом предстояло быть в районе позиций седьмой роты и оттуда, из лесозащитной полосы, осуществлять руководство боем. Но пройти туда в светлое время было очень трудно. К счастью, все обошлось благополучно. Пока на высоте и рядом с ней рвались мины, мы успели пробежать эти двести метров.

Командир роты лейтенант Лобанов уже выполнил все, что нужно: отобрал двадцать человек и сосредоточил их в окопе, метрах в ста — ста двадцати от «верблюда». Солдаты сидели, курили. С ними командир штурмовой группы гвардии младший лейтенант Алексей Жемчугов. Он, согнувшись, переходил от одной группы бойцов к другой и говорил:

— Не курите все сразу. Немцы не дураки, поймут, что к чему, если заметят дым столбом. Курите по очереди...

Обстрел высоты закончился. Солдаты ждали сигнала... Понять внутреннее состояние бойцов было нетрудно. Каждый понимал, что предстоящая атака может стать для него последней. Каждый старался отогнать навязчивые тревожные мысли. Большинство курили, делая глубокие затяжки. Боец Дворников в не по росту длинной шинели, положив автомат на вытянутые ноги, правой рукой с силой вгонял нож в землю. Это разрядка...

В роту Лобанова Дворников пришел из роты противотанковых ружей, откуда был отчислен за малый рост. Да это и немудрено. Все бронебойщики отличались «гвардейским» ростом и изрядной физической силой. Получив автомат вместо тяжелого противотанкового ружья, Дворников считал, что теперь [279] он воюет на своем месте. Рядом с Дворниковым на дне окопа сидел комсорг роты ефрейтор Игамбердыев. Внешне боец казался спокойным. Его волнение выдавало лишь то, что он перекладывал гранаты из одного кармана шинели в другой. «Наверное, прикидывает, как сподручнее использовать автомат и карманную артиллерию», — подумал младший лейтенант Жемчугов.

Молод гвардии младший лейтенант Жемчугов. Некоторые его подчиненные старше и по годам, и по боевому опыту. Он всего вторую неделю в роте, и ему тоже ой как тревожно перед атакой. Волнения своего младший лейтенант не выдавал ничем. Только слегка побелевшие пальцы рук, с силой сжимавшие автомат, свидетельствовали о его состоянии.

«Быстро пробегите опасную зону, не замешкайтесь и войдите в мертвое пространство. На высоте забросайте немцев гранатами. Уничтожайте их автоматным огнем, где нужно — ножом... по обстановке», — снова и снова вспоминал Жемчугов слова гвардии лейтенанта Лобанова.

Сейчас гвардии младший лейтенант Алексей Жемчугов поведет своих солдат на высоту 49,6. «Главное — не замешкаться, слово-то какое — «не замешкаться», — лихорадочно стучало в мозгу.

Почему так долго нет красной ракеты?.. Пора бы... Но вот и она поднялась из-за деревьев.

И тут же все услышали характерный звук, схожий с шелестом газеты, трепыхавшейся на ветру, и следом — грохот взорвавшейся мины. Сидевшие в окопе невольно пригнулись еще ниже. Началось...

— Через пятнадцать минут атака! — прокричал младший лейтенант.

Сейчас можно кричать во весь голос. Противник не услышит. Солдаты поднимались, отряхивали с шинелей землю, поправляли снаряжение. Изготавливались они не столько потому, что услышали команду (в грохоте могли и не услышать), а потому, что их командир встал, выпрямился, устремив взгляд на высоту. Солдатская этика предписывала им поступать точно так же. Теперь они, стоя, смотрели вперед. А там плясали дым и огонь, да еще земля и камни взлетали вверх.

Противник отвечал пулеметным огнем. Значит, не все огневые точки были еще подавлены. Наша артподготовка продолжалась. Буравя воздух, летели снаряды большого калибра. Это воины 9-го артиллерийского полка поддерживали батальон огнем своих пушек.

— Как кончится обстрел, в атаку! Никому не зевать! — снова прокричал младший лейтенант.

Все бойцы знали, что обработка высоты продлится ровно пятнадцать минут. После этого надо сразу подняться и бежать вперед, пока противник не пришел в себя.

Наступила тишина. Жемчугов тут же сам себе приказал: «Алешка, вперед!» — и выскочил из окопа наверх, словно подброшенный [280] пружиной. Не басом, а юношеским звонким голосом, громко, чтобы услышали все солдаты, закричал, растягивая гласные:

— Вперед, за Родину!

Гул от ударов обуви о застывшую землю подсказывал, что атака идет организованно. Скорее туда, на высоту! Не дать противнику опомниться. Гвардии младший лейтенант и его бойцы должны выполнить свой долг — сбросить гитлеровцев с высоты.

Справа захлебывался длинными очередями «максим». Откуда-то слева залпами продолжала бить наша артиллерия. Алексей бежал, стрелял, а за ним бежали его солдаты.

На «верблюде» метались оставшиеся в живых фашисты. Их было уже хорошо видно. Навстречу с высоты хлестнула очередь. Плашмя упал Дворников, перевернулся на правый бок, вскочил — и снова вперед. Сзади кто-то охнул, послышался крик. Кого-то ранило. Наконец-то вот оно, мертвое пространство. Жемчугов понял это по тому, что немецкие пули пролетали над ними, а задеть уже никого не могли.

Алексей упал. Повернулся на бок и посмотрел назад. Немного отставшие бойцы упрямо ползли вперед. Основная группа захвата лежала, как и он, под самым носом у противника. Сделал вывод: первая часть задачи выполнена. Остается вторая — бросок на высоту и взятие «верблюда».

— Ефрейтор Игамбердыев, ко мне! — позвал Жемчугов.

И когда тот по-пластунски подполз, приказал:

— Как только подам команду «Вперед!», забегай справа и бросай гранаты. Не дай фашистам самим кинуть гранаты под гору. Понял?

И снова раздался голос юноши, зовущий за собой солдат.

Алексей Жемчугов был на острие атаки. Он бежал в гору, на высоту. Остальные бежали за ним и кричали «ура».

Наконец вот она, безымянная высота. Штурмовая группа у вершины «верблюда». Справа, слышно, взорвались две гранаты. «Игамбердыев, должно быть», — подумал Алексей.

Еще на высоте и около нее рвались мины, а Жемчугов снова поднял людей в атаку. Тут был, конечно, определенный риск, но риск оправданный. Нельзя было дать противнику ни минуты передышки.

Добравшись до вершины, Жемчугов лег рядом с Дворниковым. Солдат не был ранен. Миновали его и пули и осколки. А все потому, что бежал он не по прямой, петлял, не давал фашисту прицелиться. Падал, перевертывался то на правый, то на левый бок, опять-таки чтобы сбить врага с толку.

Жемчугов огляделся. Вокруг глубокие воронки, разрушенные траншеи, трупы гитлеровцев. От воронок, от разогретой взрывами земли поднимается пар.

Солдаты сразу же начали занимать оборону, отрывать саперными лопатами ячейки для стрельбы из положения лежа и одновременно [281] стреляли по убегающим немцам. Одетые в мышиного цвета шинели, они были хорошо видны.

Слева от высоты продвигались бойцы восьмой роты старшего лейтенанта Харитонова.

— Действия штурмовой группы будут поддержаны артиллерийским огнем и отвлекающим маневром на окопы противника, — вспомнил Жемчугов слова командира роты Лобанова.

Значит, все шло по плану. Противник выбит с высоты. Стремительная атака, четкое взаимодействие седьмой и восьмой стрелковых рот, минометчиков и артиллеристов сделали свое дело. Младший лейтенант рад, что выполнена задача, рад, что остался жив. «Скоро придут саперы, — подумал он. — Помогут глубже зарыться в землю. Комбат пришлет пулеметчиков, и мы будем господствовать над противником. Как видно все кругом! Попрошусь, чтобы оставили здесь...»

Лежавший рядом с Жемчуговым Дворников короткими, экономичными очередями бил и бил по кукурузе. Вдруг он приподнялся и крикнул:

— Товарищ младший лейтенант, смотрите, фриц!..

Жемчугов и без того видел, как метрах в семидесяти от них с трудом поднимался с земли немецкий солдат. Наверное, ранен. Но вот он выпрямился и сделал первый шаг, второй, третий... На спине немец нес раненого. Солдат, безусловно, знал, что советские бойцы видят его, и все же, явно пренебрегая опасностью, ни разу не оглянувшись назад, медленно, с трудом продолжал идти на запад со своей тяжелой ношей.

— Прошью гада! — в сердцах сказал Дворников и стал прицеливаться.

— Отставить! Не стрелять! — встав во весь рост, громко приказал Алеша Жемчугов.

Вряд ли он сам в ту минуту мог объяснить свой порыв. Алексей знал об издевательствах фашистов не только над военнопленными, но и над мирными жителями. Горел желанием скорее закончить курсы младших лейтенантов и попасть на передовую, чтобы отомстить захватчикам за все... И вот на тебе...

Приказ не стрелять по уходящему немцу, несущему на спине раненого, услышали все. Никто не выстрелил, но все смотрели им вслед. Смотрел и Алеша Жемчугов. И вдруг солдаты увидели, как покачнулся их отважный командир, схватился левой рукой за грудь, попытался выпрямиться, но не смог и резко упал на спину, головой на восток. Так погиб за Родину, за деревню Новостародуб этот бесстрашный юноша, комсомолец Алеша Жемчугов.

Мы с комбатом истолковали его действия как проявление высокой морали советского человека...

* * *

Бой продолжался. Для закрепления успеха Лабуренко приказал выбить противника не только с основных, но и с запасных позиций. До наступления темноты приказ этот был выполнен. Враг лишился тактического преимущества. [282]

Мы с комбатом поднялись на высоту. Там от бойцов и услышали о младшем лейтенанте Алеше Жемчугове.

Было видно, что на высоте фашисты устраивались основательно: глубокие окопы по восточному склону, блиндаж с накатом в три ряда бревен, где могло разместиться до отделения солдат.

На высоте работали санитары, возглавляемые Катей Егоровой. Голос ее слышался то тут, то там. Они оказывали первую помощь раненым, сопровождали тех, кто не мог самостоятельно идти. В скоротечном бою батальон потерял двенадцать человек: шесть были ранены и шесть убиты. Погибших положили в ряд у подножия высоты. Среди них был и гвардии младший лейтенант комсомолец Алеша Жемчугов...

Подошедший ефрейтор Игамбердыев сказал, что майор с бородой послал его узнать, можно ли начинать работу саперам.

— Иди скажи майору — пусть начинают, — ответил Лабуренко.

— Знаешь этого солдата? — спросил меня комбат. — Это минометчик. В совхозе «Ильичевка» он отсекал идущих за танками гитлеровцев огнем 32-миллиметрового минометика.

Конечно, я помнил этого смелого ефрейтора из седьмой роты.

Наступила темнота. Заканчивался еще один день Великой Отечественной войны. Обычный, как и многие другие, и в то же время неповторимый. Он, этот день, имел свои, только ему присущие особенности, своих героев. Именно в этот день здесь, на высоте 49,6, был сделан еще один маленький шаг к нашей большой победе.

Комбат приказал Лобанову послать на высоту еще двух пулеметчиков и несколько метких стрелков во главе с офицером.

— Да пусть захватят побольше патронов, гранат, — добавил он.

— Товарищ комбат, разрешите послать на высоту гвардии младшего лейтенанта Добровольского, — обратился к Лабуренко командир роты. — Они с Жемчуговым вместе учились на курсах.

— Как, замполит, соглашаемся? — посмотрел на меня комбат. Я не возражал.

— Хорошо. Прикажи Добровольскому быть старшим на высоте. Предупреди: обо всем, что заметит, пусть тут же докладывает. Скажи, что завтра немцы могут обстреливать или бомбить высоту и будут пытаться снова захватить ее. Надо быть готовым ко всему...

Немного помолчав, Владимир Петрович обратился ко мне:

— Сергей Матвеевич, напиши родственникам погибших, что отдали они жизни за Родину как герои. А Жемчугова надо представить к награждению орденом Отечественной войны посмертно... [283]

Заботы политработников

Под Новостародубом батальонная партийная организация пополнилась двадцатью коммунистами. Вручали партийные документы чаще на КП батальона, реже — на КП полка. Бойцы тянулись в партию. Вступали в ее ряды по велению сердца...

Политическая работа, правдивая пропаганда и агитация помогали воспитывать воинов в духе любви к своей Родине и ненависти к врагам.

Успехи Советской Армии, героический труд работников тыла воодушевляли наших солдат. В окопах все с нетерпением ждали новых информации. Получаемые в батальоне газеты зачитывались до дыр. Действовало неписаное правило: прочитал сам — передай товарищу.

Основной формой политической работы в батальоне были индивидуальные беседы. Политработники постоянно находились в окопах. Они были в курсе всех волновавших солдат вопросов: о пище, табаке, обуви, газетах, о письмах, приходивших из тыла. Эти письма, как правило, несли заряд бодрости, вселяли в солдат надежду, веру в нашу победу. Почти в каждом письме от матери, жены, сестры, любимой девушки была просьба к защитнику Родины беспощадно бить немецко-фашистских захватчиков.

Наша армия имела не только первоклассное оружие, но и огромное моральное превосходство над противником. Однако враг был еще силен. Он проявлял активность, в том числе и на нашем участке. В последних числах октября фашисты пытались несколько раз вернуть высоту. Днем, под прикрытием минометного огня, они подходили к ней совсем близко, но взять не могли. Ночью, рассчитывая на внезапность, бесшумно подползали к подножию «верблюда». Но и тогда их отбрасывали воины под командованием гвардии младшего лейтенанта Добровольского. Они уничтожали гитлеровцев гранатами, автоматным огнем, иногда сходились врукопашную. Все знали: если высота в наших руках, то мы, а не противник, держим инициативу, держим под прицелом его тылы.

По-фронтовому отметили 26-ю годовщину Великой Октябрьской социалистической революции. Не ночью, как бывало прежде, а днем доставили на передний край пищу: борщ, гречневую кашу с мясом. В роты привезли газеты с докладом товарища Сталина, письма от родных.

8 ноября батальонные политработники были вызваны в Новостародуб на совещание. Все пришли с подшитыми подворотничками, тщательно выбритые, в приподнятом, радостном настроении. Заместитель командира полка по политчасти гвардии майор Саматов поздравил нас с праздником.

Ахат Саматович слыл добрым, отзывчивым человеком. Уважали его в полку. На бронзовом лице замполита постоянная [284] улыбка, даже тогда, когда не все гладко. Только суровый взгляд карих глаз выдавал иногда его душевное состояние.

На Северо-Западном фронте отважный комиссар Саматов был всегда рядом с бойцами. Зимой, когда подразделения лежали в снегу, доставка пищи на передовую была затруднена. Комиссар, приспособив на спине термос, ползком пробирался туда. И так было не раз. Два ордена Красного Знамени свидетельствовали о мужестве нашего замполита.

Причесав начинающие редеть седоватые волосы, Ахат Саматович сказал:

— Заслушаем коротенькие информации замполитов о партработе. Гвардии капитаны Бушкин, Чиквиладзе, Медведев, доложите о морально-политическом состоянии батальонов, о работе по отбору лучших бойцов в партию, о средствах и методах информации.

Каждый из нас в конце выступления от имени коммунистов, командира батальона заявлял: «Личный состав готов к дальнейшему выполнению задачи по истреблению захватчиков».

Обсуждаемые вопросы были известны парторгам и комсоргам. Потому совещание проходило четко, по-деловому, Речь шла и о теплом обмундировании, и о санобработке. Четыре месяца бойцы были без отдыха. Бои... Не все получили шапки, теплые брюки. Об этом я сказал в своем выступлении.

Парторг полка Павел Семенович Легкий, высокий, стройный, с редким пушком светлых волос на голове, высказал претензии к парторгам за небрежное оформление документов.

Павел Семенович пользовался в полку большим авторитетом. Он воевал в Сталинграде, был ранен.

Саматов поинтересовался, сколько на «верблюде» коммунистов. Я доложил, что на высоте всего четырнадцать человек, из них два коммуниста. Комсорг седьмой роты ефрейтор Игамбердыев тоже там. Сообщил, что у ребят есть два ручных пулемета, автоматы, гранаты, связь с высотой надежная, на всякий случай комбатом разработана система световых сигналов.

Бушкин — политработник второго батальона — пожаловался, что не доставляют чистые бланки боевых листков и нет цветных карандашей.

— Так, так. Значит, нет бланков боевых листков. Это, конечно, упущение. Больше нет вопросов? Тогда послушайте. Что нужно полку? Нужна победа. Каждый день победа. В этом и есть наша с вами главная партработа. Что касается помывки людей, начальник политотдела приказал начать ее как можно скорее. Заместителю командира полка по тылу поручено оборудовать в сараях Новостародуба бани. Скоро прибудет кинопередвижка. Покажем киноленту «Ленин в Октябре». Хочу подчеркнуть, такие возможности появились у нас после захвата третьим батальоном «верблюда». Без этого и собраться не смогли бы сегодня... [285]

На совещании затронули вопрос о замене пулеметов «максим», у которых в сырость заедало ленту, новыми, только что поступившими, системы Горюнова. Обговорили и многие другие вопросы.

Не по-пластунски, не пригибаясь в этот раз расходились политработники в свои подразделения. Лишившись высоты, противник теперь не мог держать под пулеметным огнем окружающую местность. Но, как и раньше, рвались кругом мины и снаряды. Падали они и в Новостародубе. Часто горели постройки. Пожары не тушили, некому было это делать: в деревне оставались одни старики, женщины да дети.

С 10 ноября по два-три человека из каждой роты шли в Новостародуб для помывки. В приспособленных для мытья сараях солдаты сдавали гимнастерки, брюки, шинели, шапки для тепловой обработки, затем шли в другую половину, отгороженную от первой брезентом. Там стояли две железные бочки, в них горячая и холодная вода.

Помывшись и одевшись во все чистое, шли в другой сарай обедать, а потом — в третий, где, лежа, полулежа или сидя на соломе, смотрели сначала журнал «Разгром немецких захватчиков под Москвой», а затем художественный фильм «Ленин в Октябре».

За три дня в батальоне помылись все. Нам было выдано теплое обмундирование: ватники под шинель, ватные брюки, байковые новые портянки, дополнительно к имевшимся. Не выдали только валенки: погода стояла неустойчивая, дождливая.

Политический отдел дивизии оказывал нам большую помощь в организации политработы. К нам часто наведывались инструкторы политотдела Н. Самусенко, В. Пустовалов, М. Кузнецов и другие.

М. Е. Кузнецов занимался работой среди войск противника. Когда он приезжал к нам, на нейтральной полосе, впереди окопов седьмой роты, в зарослях лесозащитной полосы ночью устанавливался динамик. От него тянулся провод к специальной машине, зарытой в землю и тщательно замаскированной. Передачи велись только днем.

Кузнецов зачитывал подготовленный текст на немецком языке. Произносил слова четко, неторопливо. Он рассказывал о положении на советско-германском фронте, о разгроме немецких войск под Москвой, Сталинградом, на Курской дуге, призывал сдаваться в плен. Часто его заключительные слова тонули в грохоте разрывов. Снаряды рвались больше там, где стоял динамик. Мы знали, что фашистские офицеры в конце передачи обязательно заставят солдат вести огонь.

Командир батальона, знавший, когда политотдел проводит это мероприятие, звонил командирам рот и просил их быть внимательными, засекать огневые точки противника. Мне же начальник политотдела приказал во всем помогать Кузнецову.

Фронтовая, армейская и дивизионная газеты на своих страницах [286] печатали материалы о боевых подвигах солдат, сержантов, офицеров, пропагандировали их боевой опыт. Одна из корреспонденции нашей дивизионной газеты «Сын Родины» рассказывала о комсорге 1-го батальона 27-го полка гвардии лейтенанте Вениамине Карловиче Гжесюке и призывала бить фашистов так, «как бьют их солдаты под руководством красного офицера Гжесюка». В последние годы В. К. Гжесюк жил и работал в Полтаве, в октябре 1984 года он скончался.

15–16 ноября агитаторы полков, политработники батальонов присутствовали на семинаре, организованном политотделом 7-й гвардейской армии. Мне запомнилось выступление гвардии полковника Серебряного. Он обобщил опыт политработы по армии, некоторым дивизиям, полкам и батальонам. Были высказаны полезные советы по организации политической учебы, особенно молодых офицеров, более широкому использованию наглядной агитации в окопах, блиндажах, землянках, популяризации отличившихся и своевременному представлению их к награждению. «Ничто так не вдохновляет бойца, как вовремя сказанное о нем доброе слово политработника, офицера, агитатора, — сказал полковник Серебряный. — По возможности пишите письма родным в тыл об отдельных героях».

Возвращались с совещания из политотдела армии по прямой, сверяя путь по карте и компасу. Нас было семь человек. Среди них Машеров Павел Миронович, Бобылев Сергей Андреевич, Тамбовцев Василий Васильевич, Кузнецов Максим Евдокимович, Штейн Михаил Анатольевич.

Шли двое суток, без дороги, по полю. Грязь. Пронизывающий холодный ветер. Сухой паек съели. Наконец несколько в стороне от нашего пути показалась деревня. Решили зайти.

Около колодца наполовину сожженной деревни стояли женщины, обсуждали какие-то вопросы. Мы поздоровались. Разговорились. Одна из женщин позвала к себе в хату. Вошли. Стало сразу тесно. В хате — стол, широкая лавка. На печи двое ребятишек. Их глазенки так и сверкали любопытством. Женщина пригласила нас к столу, налила в большую глиняную миску вынутый из печки теплый борщ из капусты, репы и картошки.

— Ешьте, родимые. Чем богаты, тем и рады, — предложила она. — Извините, хлебушка нет. — А на глазах слезы.

Когда мы вместе с хозяйкой вышли из хаты, нас снова окружили женщины. Спрашивали, когда прогоним фашистов. Говорили о трудностях, о том, как готовятся к весне, жаловались, что нет тягла и семян. Поражали их энтузиазм, вера в возрождение колхоза, в преодоление всех трудностей.

А в батальоне тем временем продолжалась работа по совершенствованию обороны. Мы готовились к наступлению... Глубокий оптимизм, вера в наше священное правое дело были присущи всем воинам батальона. Комбат Лабуренко все держал под своим контролем.

— Как, Александр Акопович, у тебя с запасом «дынь»? — [287] обратился он к Багдасаряну, когда тот вошел в землянку комбата, где находился и я.

— «Дынь» (мин) достаточно, подвоз наладился, — ответил командир полковой батареи.

— Хорошо, а теперь посмотри сюда. — Комбат показал точку на карте. — Тут пушка противника. Добровольский доложил: ночью видит вспышки от выстрелов. Так вот, устрой фашистам провокацию. Стреляй и наблюдай. Может, ответят, рассекретятся, тогда засеки. Возьми на учет в свою карточку. Пристреляйся.

— Далековато, но постараюсь сделать...

— А завтра ночью батарею из Новостародуба перебрось в поле. На прежнем месте ей оставаться нельзя, так как наши мины вызывают ответный огонь. Горят дома колхозников, страдают жители. С полковником согласовано...

В землянке собрались все политработники. Информируя Владимира Петровича о задачах, поставленных на армейском совещании, я внес предложение об укреплении седьмой роты коммунистами из восьмой. Там потерь меньше. Комбат никогда не возражал, если приводились убедительные доводы. Зашел на огонек и гвардии капитан Гнатенко, командир роты противотанковых ружей. Комбат пододвинул к нему котелок с оставшейся холодной гречневой кашей. Когда капитан доел кашу, Владимир Петрович спросил:

— С чем пожаловал?

— Дело есть. Сегодня одного «симонова»{5} на высоте искалечили. Бросил фриц бомбу...

— Что же ты хочешь?

Гнатенко неторопливо стряхнул с шинели крошки хлеба и сказал:

— Разрешите, товарищ комбат, не держать ружье на высоте. При бомбежке или минометном обстреле длинные ружья не убережешь. Под Новостародубом уже два петеэра потеряли...

Все понимали положение Гнатенко. Трудно, очень трудно управлять ему взводами. Ведь он командует не стрелковой ротой, где все взводы вместе и командир видит каждого бойца. Ружья Гнатенко разбросаны по всей обороне. Головой отвечает командир за свою материальную часть. Вот и пришел к комбату с этой просьбой.

— А что предлагаешь? Не могу же я оставить высоту без противотанковых средств! К тому же с высоты видно все, прекрасный сектор обстрела.

— Считаю, — ответил Гнатенко, — надо оборудовать огневые позиции для ружей не на высоте, а перед ней. Правда, бомба и там может упасть. Но таких шансов меньше.

Понимаю тревогу Гнатенко и потому поддерживаю его: [288]

— Мне думается, следует принять это предложение. Ведь фашисты каждый день бомбят и обстреливают высоту. Зарыться глубже петеэровцы там не могут. «Верблюд» — это наш наблюдательный пункт. Высота удобна для пулеметчиков. Стрелять же по танкам можно и с других позиций.

— Хорошо, убедили. Снимай у Хаитова один расчет и перебрось его в роту Лобанова, к подножию высоты.

В землянке у комбата, где его командный пункт, день и ночь горит фронтовая «молния».

Вышли из землянки — темным-темно. Старший лейтенант Караваев долго стоял рядом с часовым, топал, приседал, чтобы размять онемевшие ноги.

— Морозит. Наверное, снег будет. Фрицы светят, — сказал Караваев.

Подышав свежим воздухом, снова вернулись в землянку.

— Разрешите, товарищ капитан, отправиться в седьмую роту, к Лобанову, — обратился к комбату комсорг Вася Скопенков.

— Идите, но осторожно. Утром созвонимся...

Пожелав оставшимся в землянке всего доброго, а не спокойной ночи, которая уже окутала темнотой местность, Скопенков откинул плащ-палатку, служившую дверью, и вышел наружу. В землянку ворвались звуки переднего края. «О друзьях-товарищах, о боях-пожарищах где-нибудь, когда-нибудь мы будем вспоминать», — запел комсорг, направившись в роту к своему другу лейтенанту Лобанову.

Из нашей речи совсем исчезли слова «спокойной ночи», так как она не могла быть ни для кого спокойной, а в словах «всего доброго» звучало пожелание остаться живым, не быть раненным.

— До самой роты будет напевать. Мальчишества в нем много. Но со временем будет хорошим политработником, — сказал я. — Представь, Владимир Петрович, эта песня о друзьях-товарищах служит ему паролем. Да, да, паролем. Ночью идет по окопам и поет негромко «Давай закурим». За двадцать метров слышно. Солдаты не спрашивают, кто идет. Знают — комсорг...

Обычный ноябрьский день

Не было еще и восьми часов утра, как начался минометный и артиллерийский обстрел позиций батальона. Снаряды и мины падали около высоты. Впервые проскрипел шестиствольный немецкий миномет. Шесть мин подняли высокие фонтаны земли и снега. А «скрипач» продолжал выбрасывать новые мины. По звуку угадывалось, что он замаскирован где-то в деревне. Появление «скрипача», имевшего большую пробивную силу, разрушающего многослойные перекрытия, было не случайным. [289]

Все насторожились. Отодвинули котелки с недоеденной пищей. Знали, что через какое-то время немцы начнут выскакивать из окопов и без прицела, наугад, палить из своих «шмайсеров». Сколько раз было так! И в это утро противник, похоже, приступил к осуществлению подобного плана.

Командир роты Лобанов побежал по ходу сообщения к высоте. Комсорг — к лесозащитной полосе.

— Приготовиться... Приготовиться... Не высовываться... Укрыться... Стрелять по команде! — кричал на бегу командир роты.

Комбат тут же попросил соединить его с высотой, с Добровольским. К телефону подошел ефрейтор Игамбердыев.

— Где младший лейтенант? — спросил Лабуренко.

— Он у пулемета.

— Немедленно позови!

В трубке было слышно все, что происходило на высоте: треск автоматов, пулеметов, кто-то что-то кричал. Мембрана звенела. Наконец донеслось тяжелое дыхание. Комбат понял, что это Добровольский.

— Приказываю... немедленно покинуть высоту, отвести людей в окопы.

— Как, я не понимаю... отказываюсь вас понимать.

— Я приказываю отойти всем вниз... Когда обстрел прекратится, сразу же подниметесь обратно. Понял?

— Есть, понял... отойти с высоты и снова занять, как только закончится обстрел.

— Поняли правильно. Выполняйте!

Выйдя из землянки, Владимир Петрович сказал, что с трудом уговорил Добровольского вывести людей из-под огня.

— Я к Лобанову, а ты иди к пушкарям, — сказал мне Лабуренко. — Там командир орудия — старший сержант Иван Марущак. Надо поддержать ребят. Могут пойти танки...

С отходом бойцов с высоты в окопах, что около «верблюда», стало тесновато.

Огненная буря стихла так же внезапно, как и началась. До ломоты в ушах стало тихо. Лишь автоматные и пулеметные очереди, как стрекот кузнечиков в летние теплые дни, доносились до лежащих в окопе.

Добровольский понял, что настал момент снова подняться на высоту.

— Встать... За мной... Вперед!.. — закричал он и, первым выскочив из. окопа, побежал на высоту.

В сторону врага с шелестом и свистом летели наши снаряды. В этот локальный бой включились и боги войны.

Поднявшись на высоту, солдаты увидели большие воронки не только на ее середине, но и на склонах. Сооруженный саперами дзот с двухслойным деревянным перекрытием был разрушен. Траншеи завалены землей. Все перемешано, разворочено... Разбросаны бревна, на краю воронки — зеленый телефонный аппарат. [290]

Спасибо тебе, комбат! Вовремя приказал ты отойти и укрыться внизу. Если бы не твой приказ покинуть высоту, то многие, очень многие могли бы быть убиты или ранены.

В этот холодный ноябрьский день точно так же, как и в предыдущие, фашисты двинулись к высоте. Шли и беспрерывно стреляли из автоматов. До них было всего около двухсот метров.

— Не стрелять... пусть подойдут поближе... — приказал Добровольский, прилаживая на краю воронки свой ППШ.

Было отчетливо видно, как гитлеровцы бежали среди высоких стеблей кукурузы, падали, поднимались и снова бежали к высоте. Выждав удобный момент, гвардии младший лейтенант закричал:

— Огонь, огонь, братцы! — И сам стал бить по фашистам короткими очередями. Боковым зрением он видел, как слева, слившись с автоматом, стрелял Дворников. Он уже давно преодолел свою робость и стал смелым, находчивым, стойким солдатом.

«Зачем снял каску? Эх, чертяка!» — подумал Добровольский. Но не найдя этому объяснения, продолжал стрелять.

Младшему лейтенанту казалось, что немцев очень много и что они вот-вот приблизятся на расстояние броска гранаты. Он уже хотел было отдать команду «Приготовить гранаты!», как перед самой высотой встала стена земли, огня и дыма. Добровольский сообразил, что дорогу немцам к «верблюду» закрыли минометчики. Разрывы тяжелых мин были частыми и постепенно удалялись все дальше и дальше в сторону противника.

Попытка взять высоту провалилась. Бойцы, пользуясь наступившим затишьем, доставали из карманов шинелей или вещевых мешков патроны и вдавливали их в диски автоматов.

— Спасибо, братцы, хорошо поработали, — с такими словами обратился младший лейтенант к своим товарищам.

Ему хотелось подойти к каждому и каждого поблагодарить, сказать самые теплые слова, пожать руку, поздравить с победой, пусть небольшой, если ее оценивать в масштабах всего фронта, но все же победой. Однако сделать это было нельзя: высота просматривалась противником.

Горстка бойцов под командованием младшего лейтенанта Добровольского действовала в этот день отважно, умело и слаженно. Но без взаимодействия с минометчиками Багдасаряна, Синицы, станковыми пулеметчиками им было бы туго.

Не знали бойцы и их командир, что рукопашной схватки на этот раз не произошло лишь потому, что был вовремя поставлен заградительный огонь перед идущими в атаку фашистами. Комбат приказал Багдасаряну сделать это. Нелегко было командиру батареи вести огонь по плохо еще пристрелянной цели, однако, уступая жесткому требованию Лабуренко, он быстро и точно произвел все расчеты и передал по телефону лейтенанту Виктору Ряхину данные для стрельбы. [291]

С высоты видно все: слева — окопы восьмой роты, за ними — девятой. Справа и немного сзади — седьмая, а еще дальше заметны дымки от выстрелов минометов. Как на ладони — Новостародуб, Пустельниково. Видно все с высоты в этот светлый, без дождя и снега, день...

Гвардии младший лейтенант Добровольский лежал на только что перепаханной снарядами, теплой еще земле. Ему было легко и спокойно. Его переполняло чувство огромной радости от сознания выполненного долга. Молчал шестиствольный немецкий миномет. Не разносился по окрестности его противный, тошнотворный скрип. Хорошо...

Теперь младший лейтенант знал, если «скрипач» снова начнет бросать на высоту мины, он и без приказа комбата укроет солдат в нижних траншеях.

Но в это утро обстановка складывалась по-другому. Гитлеровцы одновременно с атакой на высоту решили двинуть танки в стык нашего батальона с батальоном соседней дивизии. Орудие гвардии старшего сержанта Ивана Марущака стояло именно там.

В то утро я как раз находился у артиллеристов. Огневая позиция 76-миллиметровой пушки была оборудована хорошо, снаряды укрыты в отдельных окопах.

Как только показались вражеские танки, я сказал Марущаку:

— Надо помочь соседу... Дайте по цели осколочными. Если пристреляетесь, то бейте бронебойными.

Получив приказ, наводчик гвардии рядовой Воробьев развернул орудие вправо, покрутил маховиком. Звук выстрела вплелся в звуки пулеметных очередей, частых хлопков ротных минометов. Первый снаряд разорвался впереди, а второй немного сзади танка. Вражеская машина оказалась в вилке. По ней ударили также орудия и минометы с других участков обороны. Задним ходом танк стал выходить из-под огня. Вскоре он скрылся в складках местности.

С северной стороны послышался гул самолета. Это «рама». Долетела до нашего батальона и как бы зависла над нами. И тут же около нее стали рваться снаряды. «Рама» повернула на запад, затем на север, в сторону Александрии.

Еще не успели сказать и нескольких слов об этом «госте», как из-под уклона послышался гул моторов, лязг гусениц. Шли танки...

— Орудие, бронебойным, го-о-о-товьсь! — раздалась команда.

Снаряд с характерным звуком вошел в казенник, наводчик прильнул к окулярам.

В томительном ожидании казалось, что танки идут очень медленно. Наводчик шапкой несколько раз вытер пот с лица. Подносчик снарядов уже держал в руках очередной бронебойный. Командир орудия опустился на одно колено и смотрел туда, откуда вот-вот покажутся вражеские машины. [292]

Лязг гусениц и шум моторов стал слышен более отчетливо и наконец как бы прорвался через какие-то заслоны, докатился до нас густым гулом. В поле зрения появились три немецких танка. Шли они на расстоянии пятидесяти метров друг от друга. Ближний — весь на виду. Пушка. Пулемет...

«Почему медлит Марущак? Надо стрелять», — подумал я. И тут же услышал грохот взрыва. Снаряд разорвался под танком.

Ствол пушки ползет и ползет вправо, в сторону второго танка — наводчик берет его в перекрестие прицела. Но выстрела я не услышал, хотя танк окутали клубы дыма и языки пламени. Понял, что он напоролся на мину, а не подбит снарядом нашей пушки.

— Огонь! — снова скомандовал старший сержант.

Выстрел. Ударила теплая волна воздуха. Снаряд попал в башню немецкой машины. Однако танк не потерял возможности двигаться и задним ходом стал отходить под уклон. Третий вражеский танк упрямо шел вперед. Останавливался, стрелял и снова набирал скорость. Пушка Марущака сделала по нему несколько выстрелов бронебойными снарядами, а он, как заколдованный, полз вперед. Вокруг «тигра» — а это был именно он, массивный, с длиннющим стволом пушки, — поднимались фонтаны земли. В него стреляли другие артиллеристы и минометчики. Видно, что попадания были, но «тигр» лишь слегка содрогался, и только.

— Братцы, второе орудие из нашей батареи подбили, гады! — закричал подносчик снарядов.

Все повернулись, даже наводчик оторвался от прицела. Другая пушка, стоявшая от нас метрах в трехстах сзади, была перевернута, одно колесо еще вертелось. Вокруг нее оседали пыль и дым. Людей не было видно.

— Огонь, огонь по фашистской нечисти! — неистово закричал Марущак.

Выстрел, еще выстрел. Удары бронебойных снарядов высекали снопы искр из брони «тигра», а он оставался невредимым, огрызался огнем. Вскоре «тигр» стал уходить под уклон.

Весь расчет второго орудия погиб. Погиб и командующий артиллерией дивизии гвардии полковник Скориков. Как оказалось, гвардии полковник хотел сам выбрать место для самоходно-артиллерийской установки, чтобы та могла подстеречь «тигра».

Подъехал «студебеккер». В кузов положили тела погибших. Тросом зацепили пушку. В кабину сел молодой солдат — шофер полковника Скорикова. Слезы текли по его лицу, кривились губы. Чувствовалось, что он с трудом сдерживал себя, чтобы не зарыдать.

Возвратившись с позиции второго орудия, я рассказал Марущаку и всему расчету о случившемся. Тяжело им было слышать [293] о гибели товарищей. Отворачивались в сторону, чтобы скрыть набежавшую слезу...

Темнело. Заканчивался такой необычный и такой обычный еще один день войны на небольшом участке обороны батальона...

Двадцатое ноября

В ночь на двадцатое ноября запорошило. Кругом белым-бело. Стало трудно с маскировкой. Все видно как на ладони. Комбат отдал приказ, запрещающий в землянках днем топить печки. Изгнанный с высоты противник, хотя и был лишен преимущества в контроле над местностью, все же вел наблюдение. По жидкому дымку, солдату или офицеру, повозке, машине артиллерия противника открывала огонь. «Скрипач» не бросал мины. Может, разбит. Но не исключено, что притаился до времени.

На правом фланге, где несколько дней по утрам разбойничал «тигр», стало относительно спокойно. Самоходно-артиллерийская установка, врытая в землю недалеко от того места, где стояло второе орудие, одним метким выстрелом разворотила бок «тигра». Начиненный снарядами, он взорвался. Задумка гвардии полковника Скорикова была осуществлена.

Участились налеты авиации. Цель бомбежки гитлеровцы указывали своим летчикам ракетами.

Третью ночь парторг батальона гвардии старший лейтенант Григорий Яковлевич Караваев находился в девятой роте. Он устроился в землянке взводного и стал оформлять документы подавших заявление о приеме в ряды ВКП(б). Внимательно прочитал заявления. Во многих из них были такие слова: «Если убьют, напишите домой, что погиб за Родину коммунистом».

Григорий Яковлевич приглашал на беседу не только тех, кто подал заявление о приеме в ряды ВКП(б), но и тех, кто давал рекомендацию.

В землянке холодно. Печка не топится. Парторг устроился рядом с дверью, поближе к свету. Перед ним на земле чернильница-непроливайка. Полевая сумка — стол.

Вдруг где-то рядом раздались выстрелы. Григорий Яковлевич сложил бумаги, спрятал их в полевую сумку, заткнул чернильницу пробкой из газеты. Партийные документы он готовил внимательно, аккуратно, хранил их бережно. Анкеты, рекомендации должны быть в полном порядке. Закрыв полевую сумку, Григорий Яковлевич взял свой автомат и побежал по ходу сообщения туда, где слышалась стрельба.

Свистели пули. Рвались гранаты. Спешил к месту боя парторг. Вот и правый фланг. Здесь бойцов больше. Караваев увидел, как они во главе с командиром, выскочив из окопов, с криками «ура» побежали вперед, стреляя из автоматов. Теперь и ему было видно, что происходит. Наши бежали на сближение с [294] группой фашистов. Григорий Яковлевич выбрался из траншеи и побежал вслед.

Немцы залегли и стали вести автоматный огонь, бросать гранаты. Пришлось отходить. Короткими перебежками один за другим добрались бойцы до своих окопов. Прикрывали их отход комроты, парторг да старший сержант Михайлов.

Гитлеровцы, оставив на снегу нескольких убитых, начали отползать. С правой стороны по ним уже бил ручной пулемет. В его треск вплелись пулеметные очереди с «верблюда». И тут же по вражеским окопам ударили минометчики.

— Крепко дают, — сказал Хаитов. — Теперь и нам надо отходить...

Ползти было трудно, каждая маленькая бороздка, камень, засыпанные снегом, ощущались телом. Впереди застонал боец, — значит, жив. Снял парторг шинель, расстелил и перекатил на нее раненого. Вместе с командиром роты волоком дотащили бойца до окопа.

— Рашидов... земляк, — вглядевшись в лицо раненого, сказал Хаитов. — Из Ферганы он... Осколком по лицу...

Надо заметить, что в нашем батальоне к началу августовских боев 1943 года бойцов — узбеков и казахов насчитывалось более ста. Воевали они смело, стойко переносили все тяготы фронтовой жизни, многие были награждены орденами и медалями.

Прибежала Катя Егорова. Умело и быстро забинтовала Рашидову лицо.

— Потерпи немного... Отправим тебя в медсанбат. Все будет хорошо... А теперь я пойду... меня ждут. Ладно? — Как будто от согласия раненого зависело — остаться ей тут или нет.

Медицинские сестры всегда находили единственно верные, ласковые слова утешения, вселявшие надежду...

Вскоре на КП роты пришел Лабуренко.

— Доложите, старший лейтенант, что у вас произошло, — обратился комбат к Хаитову.

— Солдаты обнаружили, что недалеко от наших окопов снег шевелится, кочки двигаются. Прибежал, понял, что это фрицы в маскировочных халатах. Догадался: задумали взять «языка». Приказал открыть огонь по «кочкам». Гитлеровцы ответили тем же. Стали бросать гранаты. Тогда я скомандовал: «Вперед, в атаку!»

— Вот этого и не надо было делать. Зачем повел людей на автоматы? Что, гранат разве нет?

— Гранаты-то есть. Да боялся своих поразить. Немцы ведь подошли очень близко к нашим окопам.

Лабуренко достал папиросу, закурил. Несколько минут он сидел молча. Потом связался по телефону с начальником штаба Аванесовым и попросил его прислать в роту Хаитова четырех автоматчиков.

— Больше бы дал, — сказал комбат, — да нет. А завтра, товарищ [295] Хаитов, обещаю: будем пахать немецкие окопы. Надо заставить умолкнуть гранатометчика. Утром встречай корректировщиков от Синицы и Багдасаряна.

— Нам бы еще пулеметик, товарищ комбат. На левом фланге, на стыке с батальоном Максимова, разрыв метров сто...

— Понимаю твои заботы. Пойми и ты меня... Нет лишних пулеметов. Но обещаю позвонить командиру полка, чтобы он приказал начальнику артиллерийского снабжения капитану Карташову раздобыть для вас пулемет...

— И еще у меня одна просьба, товарищ комбат, — немного помолчав, сказал Хаитов. — Помогает мне старший сержант Михайлов. Прошу о присвоении ему звания младшего лейтенанта. Заслуживает...

Просьбу командира роты поддержал и парторг:

— Михайлова знаю. Комсомолец. Воюет хорошо. Партии, Родине предан. Подал заявление о приеме в партию. Школу младших лейтенантов проходит в боях.

— Ладно, ладно, — сказал комбат. — Сам вижу. Скажу начальнику штаба, чтобы готовил документы с ходатайством. А вы, товарищ Хаитов, пишите боевую характеристику. Чем скорее, тем лучше.

Партийная организация и командование батальона готовили документы на сержантов, хорошо проявивших себя в боях, имевших командирские способности, для направления их на курсы младших лейтенантов. Под Новостародубом на такие курсы были откомандированы Михайлов, Черенков, Игамбердыев.

Когда командир роты, спросив разрешения у комбата, ушел встречать автоматчиков, чтобы поставить их на места, указать сектор наблюдения, ориентиры, в землянке остались трое — комбат, парторг да телефонист.

Парторг достал из полевой сумки свои бумаги и приготовился продолжить прерванную работу, телефонист стал подбрасывать в железную печку мелко нарезанные сухие стебли кукурузы, а комбат, привалившись к стене, задремал...

Утром через равные промежутки времени в обороне противника стали рваться мины. Комбат выполнил свое обещание...

Начался еще один день войны. В чем-то такой же, как и предыдущий, а в чем-то особенный...

На рассвете из серой мглы, затянувшей небо, вывалились немецкие бомбардировщики. Их было восемь. Я в это время пробирался на высоту. Добежал до ближнего окопчика. У ручного пулемета — знакомый солдат Дворников.

Бомбардировщики не сделали еще и круга, а по ним открыли огонь скорострельные пулеметы зенитного дивизиона. С немецкой стороны взлетела красная ракета и опустилась недалеко от «верблюда». Летчики ориентированы, цель указана. Значит, самолеты завернули не по пути, а посланы специально бомбить высоту 49,6. Один начал пикировать, за ним — другие. Из люков [296] посыпались бомбы. Рвались они и на высоте, и вблизи нее. Самолеты завертелись, как в карусели. Один выбросил бочку из-под горючего. Падая, она издавала неимоверный свист и вой.

Дворников израсходовал три диска. Поставил четвертый. Нити трассирующих пуль продолжали тянуться к самолетам. Батальон бил по врагу из всех видов оружия. Один бомбардировщик задымил и, оставляя за собой шлейф дыма, полетел в сторону Александрии.

Бомбежка прекратилась только тогда, когда немецкие летчики сбросили все бомбы.

— Мне надо идти на высоту, — поднялся я.

— Товарищ капитан! Нет ли у вас листочка чистой бумаги? Письмо в Вологду хочу послать, — обратился ко мне Дворников.

Достал из полевой сумки тетрадь, вырвал из середины лист. На углу написал номер полевой почты нашего батальона — 89488.

— Напиши своим, что воюешь хорошо. Сошлись на меня: так, мол, сказал замполит.

На высоте были уже комбат, начальник штаба, командир 7-й роты. «Верблюд» разворочен. Погибли три человека, в их числе гвардии младший лейтенант Добровольский. [297]

День был похож на предыдущий и в то же время не такой... Вчера прожили без бомбежки. Сегодня она была. Словом, на войне как на войне. И все запечатлевалось в памяти. Пожалуй, солдатская память самая крепкая. Потому что воин ближе всех к огню и опасности. Потому что на войне каждый день является днем огромного напряжения всех духовных и физических сил, суровой проверки, кто чего стоит, потому что каждый день идет бой «святой и правый, не ради славы, ради жизни на земле».

Третий год полыхала война. Каждый, кто прошел через нее, закрыв глаза, без труда восстановит в памяти пережитое: где и по какой дороге отходил на восток; места, что освобождал от врага, — города, деревни; боевых побратимов. Все накрепко отложилось в памяти. Много видел солдат... Хоронил своих братьев по оружию. Знал, что и сам может лечь в землю. Но больше все же надеялся дожить до победы, закончить войну в Берлине.

Враг постоянно бомбил высоту, обстреливал ее из пушек и минометов, не говоря уже о ружейно-пулеметном огне. Стремясь отнять высоту 49,6, фашисты часто атаковали. Потерять «верблюда» нельзя, его надо удержать во что бы то ни стало.

Я много бывал в седьмой роте, беседовал с Лобановым и не переставал удивляться, каким зрелым и умудренным воином был он в свои девятнадцать лет, как хорошо понимал людей и чувствовал себя за все в ответе. А отвечал он теперь не только за оборону своего участка, но и за высоту.

Старая истина гласит, что «рать сильна воеводою». И Лобанов показывал пример во всем. Вместе с бойцами он отбивал атаки гитлеровцев, поднимал своих людей в контратаки. Мужество и стойкость командира, его умение преодолевать трудности вдохновляли солдат. С него старались брать пример...

Убедившись, что седьмая рота продолжает быть в обстановке повышенной боеготовности, мы с комбатом отправились к Харитонову и Хаитову. В девятой роте нам сообщили, что вражеский гранатометчик больше гранат не бросает.

Побывав в ротах, пошли на командный пункт батальона. Около землянки Аванесов и ранее нас возвратившийся из роты парторг Караваев забрасывали снегом почерневшие тропки, тянувшиеся от расположения рот, минометных батарей, санитарного взвода. Эта мера предосторожности выполнялась по строгому распоряжению комбата. За маскировку отвечал начальник штаба гвардии старший лейтенант Аванесов.

Не дано знать никому на фронте, что произойдет с ним в ту или иную минуту. Не знал этого и парторг батальона Григорий Яковлевич Караваев. Осколок невдалеке разорвавшегося снаряда попал ему в голову. Из пяти человек, находившихся рядом, пострадал только он. Катя Егорова оказала первую помощь. [298]

Не думали мы тогда, что ранение окажется тяжелым и Григорий Яковлевич потеряет зрение. Исполнять обязанности парторга батальона было поручено гвардии старшему сержанту Чихачеву — парторгу восьмой роты.

Совет генерала

На переднем крае батальона в третьей декаде ноября развертывались весьма важные события. Знал о них ограниченный круг людей. Да и мне подробности стали известны только через тридцать шесть лет от гвардии полковника Сергея Исидоровича Шингарева при встрече однополчан в Москве.

13 ноября на командный пункт 27-го полка рано утром, без предупреждения, на крытом «виллисе» прибыл командир дивизии генерал-майор Михаил Андреевич Богданов.

Командир полка гвардии полковник Шулико находился в это время в санитарной роте. Навестить раненых, проститься с ними было в традиции офицеров дивизии. Если обстановка позволяла, они присутствовали и при отправке раненых в тыл, благодарили их за службу Родине, желали скорейшего выздоровления и возвращения в строй.

Командир дивизии попросил дежурного офицера позвонить в санитарную роту и передать полковнику Шулико, что он его ждет. Приезд генерала не был случайным. Требовались новые данные о противнике. Но все попытки дивизионных и полковых разведчиков добыть «языка» пока не имели успеха.

Михаил Андреевич Богданов вспомнил Испанию. Республиканская армия вела тяжелые бои с войсками генерала Франко. Он, Богданов, знающий испанский язык, находился тогда в Испании в качестве военного советника.

В тридцать седьмом под Гвадалахарой были очень нужны данные о противнике. Доходили слухи, что к Франко прибывают войска из Марокко. Но это надо было подтвердить. Требовался «язык». И тогда разведчики решили делать подкоп... Из одной точки стали рыть ходы сообщения в двух расходящихся направлениях в сторону окопов противника. Работали по ночам. Землю выносили в поле в вещмешках. Вырытые траншеи к утру маскировали и уходили. С наступлением темноты снова работали. За двадцать метров до противника копать прекратили. Ночью по сигналу две группы разведчиков одновременно выскочили из траншей, за считанные секунды пробежали двадцать метров и оказались в окопах. Там завязался бой. Закончился он успешно для нас. «Языка» захватили. Его срочно затребовал Мадрид...

Когда пришел командир полка, комдив попросил его вызвать начальника штаба полка Арабаджиева и начальника разведки Шингарева.

Начальник штаба полка старше всех, ему скоро пятьдесят пять. Шингарев молод, красив. Вьющиеся темно-каштановые [299] волосы. Прямой нос, упрямо сжатые губы. Серые, со стальным блеском, глаза.

Командир дивизии попросил начальника разведки доложить, что делается по захвату «языка».

— Делаем мы немало, товарищ генерал, — сказал Шингарев. — Несколько раз пытались захватить «языка», но везде фашисты как будто ждут нас...

Генерал пристально посмотрел на Шингарева через очки в тонкой оправе и сказал:

— А может, вы действуете по шаблону? Поэтому противник и не дает вам добиться успеха.

Немного помолчав, он стал рассказывать о том, как под Гвадалахарой разведчики добыли «языка».

— Товарищ генерал... то, что вы рассказали об Испании, нам следует понимать как приказ разработать подобный вариант? — спросил командир полка.

— Нет, это совет. Ваши соображения доложите сегодня вечером.

Проводив генерала, офицеры штаба стали размышлять над его советом и пришли к выводу, что идею командира дивизии надо положить в основу плана по захвату «языка».

Рыть траншеи было приказано саперам майора Меркулова. Но прежде чем отправить разведчиков на задание, решили дать им возможность отработать все на полигоне.

Если за деревней Пустельниково расходящиеся траншеи для тренировок были отрыты быстро, то на переднем крае работа шла медленно. Враг был близко, а потому саперам приходилось отрывать траншеи лежа, землю носить в вещмешках далеко в тыл и там разбрасывать. Первые 20–30 метров земля была мягкая, чернозем, но дальше пошел суглинок вперемешку с небольшими камнями. К тому же немцы не жалели ракет. В воздухе ежеминутно зависали «фонари». К рассвету траншеи маскировали, забрасывали стеблями кукурузы.

Командир дивизии звонил не в штаб полка, а в батальон, приказывал вызвать комбата, Шингарева или Меркулова. Торопил. Опасался, чтобы снова не повалил снег. Тогда трудно будет с маскировкой. Генерал приказал Лабуренко скомплектовать отвлекающие группы. В батальон были доставлены шесть ручных пулеметов. В задачу пулеметчиков входило: в ночное время вести беспрерывный огонь, создавать шум на переднем крае, чтобы немцы не могли слышать ударов кирки или лопаты о твердую землю. Противник тоже в долгу не оставался. Все ночи на участке обороны батальона не смолкала стрельба. Догадались ли гитлеровцы, что это не более как отвлекающая их внимание тактика? Неизвестно. На четвертую ночь саперы подвели траншеи так близко к вражеским окопам, что уже слышали немецкую речь, шаги часовых. Узнав об этом, командир дивизии приказал прекратить работу и готовиться к осуществлению плана. [300]

18 ноября в четыре часа двадцать минут поднялась зеленая ракета. Ракета как ракета. Они взлетали и падали ежеминутно, освещая местность. И к ним привыкли. Но то были ракеты белого освещения, а это — зеленая, условный сигнал к началу действий. Лежащие в вырытых траншеях разведчики, командиры рот, командование батальона, минометчики — все знали, что будет дальше.

Как только угасла ракета, в окопы противника с двух сторон полетели гранаты. Затем поднялись группы захвата, возглавляемые капитанами Шингаревым и Соколовым. Расстояние до немецких окопов — тридцать метров. Несколько секунд — и разведчики в окопах. Там началась рукопашная.

Разведгруппы спешили навстречу друг другу. В окопах слышались глухие удары, крики, отрывистые команды. От лесной посадки, что справа, хлестнул немецкий пулемет. В ответ по нему открыли огонь наши автоматчики.

Шингарев опасался, как бы его разведчики в пылу схватки не поубивали бы всех гитлеровцев. У него отлегло от сердца только тогда, когда увидел двух бойцов, вытаскивавших наверх упиравшегося ногами в стены окопа немца. Вытащили и, пригибаясь, поволокли к своей траншее. «Один есть», — подумал начальник полковой разведки. А слева не прекращалась стрельба. Тяжелое дыхание, удары оружия о каски, стоны раненых. Шел бой — кто кого... Шингарев увидел, что еще один боец тащил на спине пленного. Фашист не сопротивлялся.

Через несколько минут капитан, приложив ладонь ко рту, закричал сначала вправо, затем влево:

— Забрать документы, оружие... и отходить...

Команда была подана вовремя. Противник пришел в себя. Ожили многие его огневые точки. Как только Шингарев встретился с Соколовым и убедился, что на месте боя не осталось своих — ни убитых, ни раненых, он подал сигнал двумя зелеными ракетами — вызвал огонь минометной батареи Багдасаряна. Когда погас бледно-зеленый свет ракет, одна за другой стали рваться тяжелые мины, отсекая от гитлеровцев отходящих на свои позиции разведчиков. С высоты 49,6 бойцы прикрывали их огнем из стрелкового оружия. Все завершилось успешно. Два пленных, документы, оружие. Правда, один немец умер, так как был тяжело ранен, а не оглушен, как думал наш разведчик. Другой пленный — начальник связи батальона — дал ценные сведения. Он рассказал, что из Италии прибывают новые части и что планируется захват высоты 49,6, а затем деревни и господствующих высот, что южнее Новостародуба.

Командир дивизии сообщил о результатах поиска командующему армией и по его распоряжению пленного и документы отправил в корпус. Командарм поблагодарил разведчиков и приказал всех участников поиска и его подготовки представить к награждению орденами и медалями. [301]

Короткий отдых

К исходу дня 2 декабря командир полка гвардии полковник Шулико вызвал к телефону командира батальона. Предупредил, чтобы он к двадцати двум часам собрал командиров рот.

К намеченному часу прибыли все командиры рот — стрелковых, пулеметной, минометной, роты ПТР, санвзвода. Через полчаса пришел заместитель командира полка гвардии майор Трембач — и с ним незнакомые офицеры. В землянке стало тесно. Хотя ракеты и взлетали, но противник не мог видеть нас. Поэтому совещание решили провести наверху, около КП.

Как выяснилось, нам предстояло сдать оборону батальону другой дивизии. Сменяли командир взвода — командира взвода, солдат — солдата.

Трембач предупредил, чтобы офицеры третьего батальона, автоматчики, пулеметчики, минометчики, бронебойщики показали сектора наблюдения и обстрела, рассказали обо всем, что должны знать новые люди. Через несколько минут стали подходить сменщики. Одеты они были в полушубки, валенки. На плечах разобранные станковые пулеметы, противотанковые ружья. Раздавались тихие команды: «Садись», «Вставай», «Вперед», «За мной».

Владимир Петрович показал на карте сменщику комбату оборону противника, указал, где его пулеметы, пушки, минометы. Ромбиками новый комбат пометил танки, что стояли в деревне, и поставил цифру «шесть», обозначил минные поля, места, где находились противотанковые пушки.

— Береги «верблюда», потеряешь — намучаешься, — посоветовал он новому комбату.

Закончив беседу, Лабуренко провел комбата-сменщика по всему участку, показал все на месте.

Личный состав сменившего нас батальона занял подготовленные окопы, блиндажи, землянки, ячейки для пулеметов. Нашим сменщикам предстояло обживать готовую оборону, на создание которой был затрачен огромный труд: ручными лопатами вынуты сотни кубометров земли. Об этом свидетельствовали мозоли на солдатских руках, ладони, с которых лоскутьями сходила кожа. И я бы покривил душой, если бы сказал, что оставлять то, что создано таким тяжелым трудом, было не жалко. Но того требовала обстановка, задачи дальнейшего продвижения вперед. И все понимали это...

К четырем часам утра сдача позиций была завершена. После доклада командиров рот и служб о том, что люди собраны, имущество тоже, комбат приказал построиться и идти к восточной окраине Новостародуба, где батальону отвели пять крайних хат со всеми пристройками.

Сзади двигались повозки. На одних — раненые, больные, не пожелавшие уходить в тыл. На других — минометы, станковые пулеметы, боеприпасы. Батальон спешил. Надо было пройти [302] около шести километров затемно. Все понимали, как важно скрытно завершить марш. А на позициях, оставленных батальоном, по-прежнему взлетали осветительные ракеты, шла обычная ружейно-пулеметная перестрелка. Противник, как видно, не догадывался о смене войск.

Еще затемно мы разместились в отведенных нам домах, сараях. Всем досталось место под крышей. Позавтракав, солдаты легли спать. Спали на полу, на давно не топленных печках, лавках, в сараях — на соломе, прикрывшись плащ-палатками. Спали, тесно прижавшись друг к другу. Так теплее...

Бодрствовали только дневальные и командиры рот, которые заканчивали свои дела у начальника штаба Аванесова, да мы с комбатом, обходившие спящий батальон...

Аванесов подготовил документы и ждал возвращения комбата, чтобы их подписать. Сидел за столом, отчаянно борясь со сном, да так и задремал. Очень устал наш добрый, сдержанный, спокойный, надежный начальник штаба. Он всегда с душой относился к тому, что делал, любил людей. Подавая, бывало, на подпись Лабуренко строевую записку в штаб полка, говорил:

— Меньше нас стало, товарищ комбат... — И на лице начальника штаба читались и горе и боль...

Гвардии старший лейтенант Аванесов погиб 8 мая 1945 года в Чехословакии, в городе Противин.

3 декабря к нам в батальон на сером с темными пятнами коне прискакал гвардии полковник Шулико. Командир полка приказал вызвать офицеров.

На командном пункте собрались начальник штаба батальона, командиры рот, парторг, комсорг и автор этих строк. Комбат доложил о состоянии батальона: наличии людей, в том числе легко раненных и больных, находившихся в санвзводе, оружия, боеприпасов, конского состава, транспортных средств. Внимательно выслушав доклад, гвардии полковник Шулико обратился к присутствующим с такими словами:

— Товарищи! Прежде всего хочу поблагодарить батальон за мужество. В течение почти двух месяцев вы держали активную оборону на широком участке. Отбили все атаки противника... Выстояли... Село Новостародуб — часть нашей великой Родины. Солдаты понимали это и воевали по-гвардейски. Спасибо... Так и передайте воинам славного третьего батальона.

Слушали полковника сидя, но, когда он произнес слово «спасибо», все встали.

— Завтра получите пополнение... Не так чтоб много. По двадцать человек на роту, не больше, — продолжал Шулико. — Надо в тот же день всех переодеть в зимнее обмундирование, помыть со сменой белья... и ждать приказа. Думаю, сидеть долго не будем. Дайте людям хорошо отоспаться, отдохнуть. Они заслужили это... [303]

Один день наступления

В два часа ночи 5 декабря во всех хатах, сараях, где разместились на короткий отдых солдаты, дневальные прокричали команду «В ружье!». Через полчаса батальон поротно уже шагал к передовой.

Впереди, куда шел батальон, взлетали и падали ракеты, слышался отдаленный перестук пулеметных очередей. Он был привычным для воевавших, а для новичков, влившихся в роты два дня назад, — загадочным, неизвестным, вызывающим чувство тревоги...

Утром 5 декабря 27-й гвардейский полк занял исходные позиции и ждал сигнала, чтобы начать наступление в направлении Новой Праги. И вот он, сигнал. Красные ракеты вдали — слева и справа. Содрогнулся воздух от одновременного залпа пушек, минометов. Заиграли, запели «катюши». Началась артиллерийско-минометная подготовка. Густо покрытые инеем деревья сбрасывали с ветвей снежинки. Они медленно оседали и оседали до тех пор, пока не были сорваны все ударами воздуха. Пронеслось на запад звено «горбатеньких» — штурмовиков Ильюшина.

Прошло полчаса. И поднялись ввысь зеленые ракеты. Это сигнал стрелковым подразделениям. Солдаты дружно повыскакивали из окопов и пошли вперед. Комбат — в девятой роте, я — в седьмой.

Вот уже занята первая траншея противника. Гитлеровцы начали отходить. Некоторые из них залегли и стали стрелять по наступающим. Но никакая сила не могла остановить боевой порыв наших воинов.

В первый день мы продвинулись на десять километров. Отступая, противник оказывал сопротивление преимущественно минометным и пулеметным огнем. Контратак не было.

Вечером наступила передышка. Я повстречался с гвардии майором Саматовым. Мы обменялись с ним впечатлениями о минувшем дне. Он попросил меня:

— Зайди вон в ту хату, — и показал рукой. — Там собрались жители. Надо выступить перед ними. Ты теперь агитатор полка, тебе и карты в руки...

Действительно, с 4 декабря 1943 года я получил назначение на должность агитатора 27-го гвардейского полка.

В помещении, куда вошли с парторгом полка гвардии капитаном Павлом Семеновичем Легким, было полным-полно народу. Женщины, старики, дети. Керосиновая лампа, висящая под потолком, бросала слабый свет.

Я рассказал об успехах Красной Армии под Москвой, Сталинградом, на Курской дуге. Потом жители стали задавать вопросы, и мы с Павлом Семеновичем отвечали на них допоздна. А утром снова вперед, снова в бой, преследовать врага... [304]

Я попытался рассказать об очень коротком периоде боев, которые пришлось вести нашему батальону, о его людях, рядовых тружениках войны. Каждый день проявляли они свою готовность к подвигу и совершали его во имя свободы и независимости нашей Родины.

В масштабах всего фронта батальон — небольшое воинское подразделение, но и он положил свой кирпичик в светлое здание нашей Победы... [305]