Через пламя войны

Имя Михаила Тимофеевича Калашникова широко известно не только в нашей стране, но и за рубежом. Им был создан автомат АК.-47, на базе которого ему удалось разработать различные образцы унифицированного стрелкового оружия.

М. Т. Калашников — участник Великой Отечественной войны с первых ее дней. Будучи командиром танка, старший сержант Калашников принимал участие в тяжелых боях лета и осени 1941 года, был ранен и контужен. Мужество и стойкость, проявленные в боях, его заслуги в укреплении оборонной мощи социалистического Отечества высоко оценены Советским государством. М. Т. Калашникову дважды присвоено звание Героя Социалистического Труда. Он — лауреат Ленинской и Государственной премий, депутат Верховного Совета СССР шести созывов, награжден многими орденами и медалями. Ему присуждена ученая степень доктора технических наук.

Фронтовая заповедь

У каждого человека в жизни, наверное, бывает событие, день, час, определяющие потом его судьбу на многие годы. Для себя такой точкой отсчета считаю встречу с Георгием Константиновичем Жуковым. Произошла она в 1940 году, когда генерал армии Г. К. Жуков командовал войсками Киевского особого военного округа. Я был в ту пору механиком-водителем танка.

Энергию, волю Г. К. Жукова мы почувствовали сразу, едва он в мае 1940 года вступил в должность. Пожалуй, за все время службы до этого (а призван в армию я был в 1938 году) мне не доводилось столько участвовать в учениях и полевых занятиях, сколько летом и осенью 1940 года.

Днем и ночью мы утюжили гусеницами полигон, совершали марши на большие расстояния. Содержать танки в постоянном рабочем режиме было для нас, механиков-водителей, нелегко. Но вот что удивительно: психологические и физические нагрузки возрастали, а у нас словно второе дыхание открылось — повысился интерес к службе, к совершенствованию знаний и навыков. Видимо, немалую роль играло и то, что мы тогда осваивали боевой опыт, полученный Красной Армией в войне с Финляндией и в боях с японцами на Халхин-Голе. Перед нами на каждом учении и занятии ставилась задача: учиться сегодня тому, что нужно будет на войне. Обучение войск максимально приблизилось к условиям реальной боевой действительности. [364]

И еще одна особенность была заметна в войсках летом и осенью 1940 года, на мой взгляд, тоже непосредственно связанная с вступлением Г. К. Жукова в должность командующего войсками округа, — значительно активизировался творческий поиск в изобретательской и рационализаторской работе, заметно повысился интерес к ней. В нашем полку появился специальный стенд. На нем вывешивались листовки с тематикой проблем, предлагаемых для решения войсковым умельцам. Каждая тема носила практическую направленность. Атмосферу творчества в нашей части всячески развивали и поддерживали командиры. К сожалению, забылись сейчас имена тех, кто ставил нас постоянно в условия своеобразных творческих конкурсов. Память сохранила лишь отдельные эпизоды.

В один из горячих летних дней наша рота вернулась из учебного центра. Казалось, полигонная пыль въелась в броню, пропитала ее насквозь. Пришлось всем экипажем трудиться допоздна, чтобы каждый узел, механизм заблестел как новый.

Вот тогда-то командир роты, человек очень энергичный, то и дело подбрасывавший нам идеи для поиска, вывел меня из строя и попросил задержаться. Он по-отечески взял меня под руку и спросил:

— Ты, Миша, не подходил к стенду, где объявления висят? Посмотри обязательно, что там написано. Нашим умельцам предлагают включиться в конкурс на создание одного прибора, необходимого [365] танкистам. Я думаю, это тебя заинтересует. Да и опыт у тебя уже есть...

Надо отдать должное нашему ротному — умел он заглянуть в душу каждого из нас, знал, какую струну затронуть. Мою тягу к «железкам», например, стремление покопаться в них, мои робкие попытки что-то конструировать он усмотрел быстро. Не успел я в роту прийти, как командир буквально на ходу включил меня в проводившийся в части конкурс на создание инерционного счетчика для учета фактического количества выстрелов из пушки. Не вдаваясь в технические подробности, замечу, что этот прибор ставил заслон упрощениям и послаблениям при ведении танкистами огня на учениях и занятиях.

В моем архиве каким-то чудом сохранился любопытный документ почти пятидесятилетней давности — отзыв специалистов на созданный мною прибор: «Счетчик прост в изготовлении и безотказен в работе». Это было, видимо, первое официальное признание моей едва наметившейся конструкторской деятельности. Вот уже столько лет прошло, а я до сих пор с благодарностью вспоминаю своего командира роты, сумевшего увидеть в угловатом, худеньком красноармейце, «вечно предпоследнем», как называл меня старшина роты за мое место в строю, наклонности к техническому творчеству. И не просто увидеть, но и создавать условия для их развития.

Я сейчас часто думаю: откуда только бралось время для работы над созданием приборов, различных приспособлений, если сутки были до предела насыщены занятиями, учениями, обслуживанием техники, словом всем тем, что называется боевой подготовкой и является главным, определяющим для каждого военного человека, будь то солдат или генерал. И понимаю теперь: у нашего командира роты, у командования части был истинно государственный взгляд на техническое творчество личного состава как на один из важнейших факторов повышения боевой готовности. Да, со временем было трудно. Сутки не раздвинешь. Но для нас выкраивали «окна» в распорядке дня, давали дополнительную возможность «поколдовать» в мастерской, чтобы мы могли воплощать свои задумки в практические дела, в конкретные счетчики, различные приспособления.

До создания инерционного счетчика на моем счету уже было несколько рационализаторских предложений. Одно из них позволило с помощью специально изготовленного приспособления повысить эффективность стрельбы пистолета ТТ (тульского Токарева) непосредственно из башни танка. Пистолет как личное оружие тогда только поступил на вооружение танкистов. Однако ведение огня через специальные щели в башне танка давало малый эффект. Да и магазин пистолета оказался небольшой емкости.

Взявшись за устранение некоторых недостатков пистолета ТТ, связанных с применением его в бою, я никак не мог предположить, что совершенствование стрелкового оружия через несколько лет станет делом всей моей жизни. Все мои последующие конструкторские разработки, если их можно так назвать, довоенной поры были связаны непосредственно с танковой техникой. [366]

Тему моей следующей работы я опять почерпнул из листовки, помещенной на стенде. На желтоватой бумаге было отпечатано несколько проблемных вопросов, адресованных войсковым изобретателям и рационализаторам. Мое внимание особенно привлек один из них: в ходе конкурса предлагалось создать прибор для фиксирования работы танкового двигателя под нагрузкой и на холостом ходу. Крупным шрифтом было напечатано: «Создание такого прибора имеет для танкистов важное практическое значение».

Это современный танк до предела начинен электроникой. Работу всех его агрегатов, узлов и механизмов чутко фиксируют десятки совершенных приборов. А тогда, полвека назад, многое приходилось дорабатывать, делать не в конструкторских бюро, а непосредственно в войсках. И нередко идея, предложение, разработка рядового механика-водителя позволяли вносить существенные изменения в тот или иной узел, делать конструкторские доработки, создавать непосредственно в частях новые приборы, значительно повышавшие качество эксплуатации техники.

Наверное, с той довоенной поры, когда сам по мере сил и возможностей участвовал в совершенствовании техники, я и следую святому для себя правилу: советоваться с теми, кто выходит на рубеж открытия огня с оружием, созданным в нашем конструкторском бюро. Я часто бываю в войсках, стараюсь узнать мнение солдат и офицеров. У меня хранятся сотни отзывов, писем об оружии системы Калашникова. Многие из них становились основой для доработки тех или иных частей автоматов и пулеметов.

Возвращаясь вновь в 1940 год, скажу, что идея создания прибора захватила меня. И уже не покидала мысль: «Как подойти к практическому ее воплощению в жизнь?» За основу решил взять принцип тахометра, который фиксировал число оборотов коленчатого вала, характеризуя работу двигателя в разных режимах. В ученической тетради сделал эскизный набросок, в котором обозначил контуры будущего счетчика моторесурса. Но где брать материал для его изготовления, на какой базе мастерить, как выкраивать время для работы над ним?

И вновь на помощь пришел командир роты. Он дал мне возможность в часы самоподготовки заниматься расчетами, «вывел» на полковую приборную мастерскую, где я проводил все свободное время после ужина. Не буду вдаваться в детали работы над прибором. Скажу лишь, что она заняла несколько месяцев.

Не знаю, кто из нас больше радовался: я или командир роты, когда счетчик моторесурса был готов. Я доложил командиру об этом и попросил разрешения испытать прибор на своем танке. Установили счетчик быстро. Признаться, не было предела нашему изумлению, когда мы убедились, что прибор уверенно действует и точно фиксирует работу двигателя под нагрузкой и на холостом ходу.

— Поздравляю, — энергично пожал мне руку командир роты, едва мы покинули машину, и добавил: — Сегодня же доложу о твоем успехе командиру полка. Он ведь тоже следил за твоим поиском. [367]

Командир полка лично проверил счетчик в действии, подробно расспросил, как я его создавал. Это было внимание глубоко заинтересованного человека. Он хорошо понимал: творчество механика-водителя способствует решению важной задачи повышения надежности эксплуатации танковой техники.

Было решено направить прибор на суд окружных специалистов. Командир полка распорядился командировать в штаб округа и меня. Думал, ли я, уезжая в Киев, что расстаюсь с родной частью навсегда? Нет конечно. Рассчитывал вернуться через несколько дней обратно. Знал: роте, полку предстояло участвовать в крупных учениях, к которым мы готовились.

Но учения состоялись без меня. О приборе доложили генералу армии Г. К. Жукову, и он приказал, чтобы создатель счетчика прибыл к нему.

Не без робости входил я в кабинет прославленного генерала, героя боев на реке Халхин-Гол. Когда докладывал о своем прибытии, голос мой срывался. И, видимо заметив мое состояние, Георгий Константинович улыбнулся. Сошла суровость с его лица, подобрел взгляд строгих глаз.

Командующий был не один. В кабинете находились несколько генералов и офицеров. Все они внимательно знакомились с чертежами и самим прибором.

— Хотелось бы послушать вас, товарищ Калашников, — неожиданно повернулся ко мне Жуков. — Расскажите нам о принципе действия счетчика и экономическом эффекте от его внедрения.

Так мне впервые в жизни довелось докладывать столь представительной комиссии о своем изобретении, откровенно говорить о его сильных и слабых сторонах. Много раз за последующие пятьдесят лет приходилось мне защищать созданные образцы, отстаивать свои позиции, драться за воплощение конструкторских идей в жизнь, а иногда и быть битым. А этот первый доклад, сбивчивый от волнения, не совсем связный логически, врезался в память на всю жизнь.

Когда я закончил объяснение, Г. К. Жуков сказал, что прибор оригинален по конструкции и несомненно позволит с большой точностью контролировать моторесурс танковых двигателей, а это в свою очередь поднимет культуру эксплуатации техники, даст возможность эффективнее вести борьбу за экономию горючего и смазочных материалов. Что и говорить, оценка была высокой.

После беседы с командующим меня направили в Киевское танковое техническое училище. В мастерских училища предстояло изготовить два опытных образца прибора и подвергнуть их всестороннему испытанию на боевых машинах. В короткий срок задание было выполнено.

И вновь встреча с генералом армии Г. К. Жуковым, уже после завершения испытаний. По времени она была гораздо короче первой. Командующий поблагодарил меня за творческую инициативу и объявил о награждении ценным подарком — часами. Тут же отдал распоряжение командировать красноармейца Калашникова в Москву. Мне предписывалось убыть в одну из частей Московского [368] военного округа, где проводились сравнительные испытания приборов.

С того момента в судьбе моей наметились крутые перемены: я, солдат срочной службы, незадолго до начала войны стал на нелегкий путь конструирования. Прибор, представленный мною для сравнительных полевых испытаний, с честью их выдержал, достойно прошел сквозь «сито» оценок придирчивых военных специалистов и был рекомендован для серийного производства.

И я не вернулся не только в свою часть, но и в округ. Распоряжением Главного бронетанкового управления РККА меня командировали на один из ленинградских заводов, где счетчик после отработки рабочих чертежей предстояло запустить в серию. Шла весна 1941 года...

Ленинград. Впервые в жизни прохожу через проходную на территорию завода и не могу представить, что на этом гиганте будут осваивать производство моего небольшого прибора. По-уставному докладываю главному инженеру о своем прибытии. Он, приветливо улыбаясь, говорит:

— А мы вас ждали. Нам сообщили, что вы приедете.

И, повернувшись к человеку с копной седеющих непослушных волос, представил его мне:

— Знакомьтесь: это — главный конструктор. Держите с ним тесный контакт. Желаю удачи.

Деловой и доброжелательный тон, разговор на равных с двадцатилетним красноармейцем, сделавшим всего лишь маленький шажок в конструировании, уважительное товарищеское отношение — все это окрылило меня. Такая атмосфера царила и в конструкторском бюро, и в цехах. Здесь я, пожалуй, впервые по-настоящему познал, что такое конструкторская доводка образца в профессиональном заводском КБ, сколько терпения, коллективных усилий требуется, чтобы запустить изделие в серию. Конструкторы, технологи, рабочие — каждый вносил частичку своей души, своих знаний и навыков в мое такое еще несовершенное творение. И как важно, чтобы сохранялась обратная связь, чтобы инженеры, рабочие чувствовали: конструктор искренне ценит их труд.

Особое состояние я испытывал в опытном цеху, где начиналось изготовление отдельных деталей прибора. Любил наблюдать, как они — одна за другой — поступали на сборку, пройдя тщательный контроль по размерам. Как непохоже все это было на создание первого образца в мастерской полка из отслуживших свой срок деталей, вручную, когда каждый размер определялся, можно сказать, на глазок. Я был бесконечно благодарен военному инженеру Горностаеву, помогавшему мне в части выполнить чертежи, горячо поддерживавшего меня.

Вот уже опытный образец успешно выдержал лабораторные испытания в заводских условиях. В Главное бронетанковое управление Красной Армии отправили документ, подписанный главным конструктором завода, где отмечалось, что по сравнению с существующими приборами новый счетчик моторесурса проще по конструкции, [369] надежнее в работе, легче по массе и меньше по габаритам. Заканчивался документ таким заключением: «Основываясь на простоте конструкции предложенного т. Калашниковым прибора и на положительных результатах лабораторных испытаний, завод в июле месяце с. г. отработает рабочие чертежи и изготовит образец для окончательных всесторонних испытаний его с целью внедрения на спецмашины».

К сожалению, всесторонние испытания не состоялись. Документ был датирован 24 июня 1941 года — спустя два дня после нападения фашистской Германии на Советский Союз. Началась Великая Отечественная война.

Через несколько дней я прощался с заводом, с рабочими и инженерами, ставшими для меня близкими за время напряженной совместной работы. На всю жизнь запомнил слова главного конструктора, обнявшего меня на прощание:

— Воюйте хорошо, мой друг. И пусть вас никогда не покидает вера в силы тех, кто остался здесь. А прибор ваш мы доведем обязательно, только позже, после победы над врагом...

Он, как и подавляющее большинство из нас, был убежден в скором разгроме врага. Верил в это и я, уезжая в поезде на юг с надеждой через некоторое время попасть в свою часть. Только как это сделать? По сводкам Совинформбюро я уже знал: город Стрый в Западной Украине, где дислоцировалась часть, оставлен нашими войсками.

И произошел на пути моего следования, надо сказать, удивительный случай. Где-то на подъезде к Харькову наш поезд остановился на маленькой станции. После проверки документов несколько человек, в том числе и я, вышли на платформу. Проводник предупредил, чтобы мы глядели в оба и не отстали.

На перроне было много военных. Шла посадка в вагоны. Все спешили поскорее занять места, говорили громко, нередко что-то кричали друг другу. И тут я услышал знакомый голос, как мне показалось, принадлежавший командиру нашего экипажа. Не успев подумать, откуда ему взяться, увидел на соседнем пути грузовой состав, на открытых платформах которого сквозь брезент угадывалась танковая техника. На одной из них стоял крепыш старшина сверхсрочной службы — наш командир танка, любивший слушать бой часов с луковицу величиной, доставшихся ему от деда — солдата первой мировой войны. Я окликнул его и тут же бросился к платформе. Мы крепко обнялись. Ошеломленные неожиданностью встречи, какое-то время не могли прийти в себя, лишь хлопали друг друга по плечам. Оказалось, механики-водители части незадолго до войны выехали на Урал для получения новой техники. Поскольку в нашем экипаже на место механика-водителя никого не назначили, ожидая моего возвращения, то отправили на завод командира танка.

Война застала однополчан в дороге. И вот на этой небольшой станции под Харьковом им предстояло влиться в новую часть, которая здесь формировалась. Пока я обнимался со знакомыми, [370] мой поезд отошел от перрона, а в вагоне остались шинель и чемодан. Однако горевал я недолго. Документы — при мне. Рядом — боевые товарищи.

При формировании экипажей меня назначили командиром танка, приказом по части присвоили звание старшего сержанта. В моей биографии начиналась новая страница — фронтовая.

Сейчас трудно вспомнить каждый боевой эпизод. Начальный период войны, как известно, для советских войск сложился неблагоприятно, нередко трагично. Наш отдельный танковый батальон, как правило, придавали то одному, то другому стрелковому полку. Бесконечные марши, удары во фланг, короткие, но ожесточенные атаки. Бросали нас преимущественно туда, где туго приходилось пехоте.

Многое в те тяжелые дни зависело от умения, выдержки, тактической сметки командиров. Подавая личный пример мужества в атаке, стойкости в обороне, они сплачивали нас на решительные действия. Будто вновь слышу голос командира роты:

— Калашников, остаешься за командира взвода. Будем прикрывать правый фланг стрелкового полка. Внимательно следи за моей машиной...

Было это в сентябре 1941 года, еще на дальних подступах к Брянску. Рота вышла на опушку леса. Земля исполосована рубцами гусениц. Эти следы оставили мы, танкисты, утром, участвуя в контратаке. Бой был коротким. Командир умело маневрировал огнем и машинами. Благодаря этому удалось быстро отсечь вражескую пехоту от танков, поджечь несколько машин противника.

И вот фашисты днем предприняли атаку на господствующую высоту: восемь танков неторопливо двигались на позиции нашей пехоты. Находясь в танковой засаде, мы выжидали, стараясь не обнаружить себя. Вражеские бронированные машины накатывались волной. Казалось, еще немного — и они достигнут вершины. Мой механик-водитель не выдержал, по внутренней связи выдохнул:

— Что мы стоим, командир? Сомнут же пехоту...

И тут мы убедились, насколько расчетливо поступил командир роты, не рванувшись раньше времени в бой. Наши танки могли теперь зайти фашистским в тыл. Стремительный рывок из засады — и несколько немецких машин загорелось. Одна из них была поражена нашим экипажем. Вражеская пехота, не успев отойти, полегла под пулеметным огнем.

Я старался не упустить из виду танк командира роты. А он неожиданно круто развернулся назад. Сделал это командир решительно, быстро, уверенно. Очевидно, заметил, что фашисты бросили в бой еще одну группу танков, пытаясь ударить нам во фланг и тыл.

Снаряды уже ложились рядом с нашими машинами, когда мы повторили тактический прием командира роты. Вслед за ним мы на скорости скатились назад и скрылись в ложбинке за высотой. Выяснилось, что офицер не только увел нас из-под прицельного огня противника, но и под прикрытием оврага сумел вывести наши [371] машины во фланг вражеским танкам. Получилась своеобразная карусель, в которой максимальные потери несли фашисты: их танки выходили из боя один за другим, то и дело вспыхивая чадными кострами.

Но так было не всегда. Случались и обидные поражения, и горькие потери. Мы теряли товарищей, командиров. Экипажи пополнялись новыми людьми. Словно в калейдоскопе, менялись лица, имена...

В один из сентябрьских дней нам приказали занять исходный рубеж, хорошенько замаскироваться и быть готовыми к контратаке. Когда все работы по маскировке были закончены, я решил проверить, как подготовлен к бою пулемет ДТ (Дегтярева танковый). Не обратив внимания, что подвижные части пулемета находились на боевом взводе, я вытащил соединительный винт и... тут вдруг началась самопроизвольная стрельба. К счастью, в это время другие экипажи открыли пулеметный огонь по неожиданно появившимся на опушке леса фашистам. Молчал только полуразобранный пулемет нашего танка. Самопроизвольная стрельба и задержка могли бы дорого обойтись экипажу и в первую очередь его командиру. Этот случай запомнился мне на всю жизнь. Хорошо, что нас прикрыли своим огнем соседи.

К сожалению, воевать мне довелось недолго. В начале октября 1941 года под Брянском я был тяжело ранен и контужен. Случилось это во время одной из многочисленных контратак, когда наша рота, заходя во фланг противнику, нарвалась на вражескую артиллерийскую батарею. Первым загорелся танк командира роты. Потом вдруг гулкое эхо ударило мне в уши, на мгновение вспыхнул в глазах необычайно яркий свет...

Сколько находился без сознания, не знаю. Наверное, довольно долго, потому что очнулся, когда танкисты вышли из боя и кто-то делал попытку расстегнуть на мне комбинезон. Левое плечо, рука казались чужими. Как сквозь сон услышал:

— Чудом уцелел парень.

Плечо было контужено и прошито насквозь осколком. Командир батальона дал команду отправить меня вместе с другими тяжелоранеными в медсанбат. Но где он, этот медсанбат, если мы сами [372] уже оказались, по сути дела, в тылу врага. Я попытался отказаться от отправки. Не вышло.

Семь дней мы выходили с занятой фашистскими оккупантами территории. Поначалу нас, человек двенадцать раненых, везли на полуторке. С нами были военврач и медсестра. Мне запомнилось лишь имя водителя — Коля. Видимо, потому что он был нашей надеждой во время пути. Ведь большинство из нас не могло самостоятельно передвигаться.

Как-то в сумерки при подъезде к одной из деревень военврач распорядился остановить полуторку. Решил узнать, нет ли в селении фашистов. В разведку послал шофера Колю, лейтенанта с обожженными руками и меня — тех, кто мог ходить. Вооружения на всех — пистолет да винтовка.

Поначалу все было спокойно. Деревня словно вымерла. Потемневшие избы выглядели неуютно. В каждой из них чудилась опасность. Наша настороженность, как выяснилось, была не напрасной. Неожиданно вдоль улицы в нашу сторону полоснула автоматная очередь. Мы прижались к земле, стали отползать назад, к лесу, огородами через картофельное поле. Одна мысль владела нами: успеть бы предупредить товарищей.

И вдруг с той стороны, где осталась машина, мы услышали звуки выстрелов. Помню, лейтенант скрипя зубами прошептал: «Из «шмайсеров» лупят, сволочи. А нам хоть бы парочку автоматов...»

Здоровой правой рукой я изготовил к стрельбе пистолет. Через кустарник, пригнувшись, мы бежали к месту боя. Впрочем, это был не бой. Фашисты просто расстреляли из автоматов безоружных людей. И нас, троих, наверное, ждала бы та же участь, не прикажи военврач разведать деревню.

Когда мы прибежали, все уже было кончено. Нашим глазам открылась страшная картина хладнокровного варварского убийства. Мы плакали от бессилия. Одно желание владело нами — ринуться вслед за врагом и стрелять, стрелять в него из пистолета и винтовки. Но что мы могли сделать против автоматов и пулеметов? Первым это понял лейтенант. Решили самостоятельно пробиваться через линию фронта к своим.

Двигались только ночью. Иногда от разрывающей боли в плече я впадал в забытье. Не легче было и лейтенанту. Не знаю, что могло бы случиться, если бы рядом с нами не находился шофер Коля. Не сохранила память, к сожалению, его фамилии. Осталась лишь глубокая благодарность к человеку, верному войсковому товариществу, святой солдатской заповеди — сам погибай, а товарища выручай.

Мы старались обходить стороной каждый населенный пункт. Понимали: фронт недалеко, в деревнях могут находиться вражеские подразделения. Наши неперевязанные раны гноились. Бинты засохли от крови и почернели от грязи. Не было еды. Лейтенант и я слабели с каждым часом.

Конечно, сейчас трудно сказать, сумели бы мы пробиться к своим, если бы не помощь советских людей, в силу разных обстоятельств [373] оставшихся на оккупированной территории. Одни не смогли вовремя уйти, другие не захотели отрываться от родного очага и родительских могил. Нам троим помогли именно они, честные, глубоко верившие в нашу победу люди.

На одной из дневок Коля увидел пожилого крестьянина, шедшего кромкой леса. Он переговорил с ним, спросил: нет ли поблизости фельдшера, где находится враг. Крестьянин вывел нас на лесную, густо заросшую травой дорогу, по которой давно никто не ездил. Он объяснил, как добраться до села, где жил, по его словам, «очень хороший, душевный лекарь». Пройти предстояло километров пятнадцать. Мы поблагодарили отзывчивого человека за поддержку и стали ждать наступления темноты.

Шли по извилистой ухабистой дороге всю ночь. На рассвете, обессиленные, добрались до села. Во второй половине дня, убедившись, что гитлеровцев там нет, двинулись к околице. Мы с лейтенантом остались в зарослях кустарника, а Коля пошел к дому фельдшера.

Ожидать возвращения шофера пришлось довольно долго. Но вот раздался короткий условный свист. Мы ответили своим установленным сигналом. Через пару минут к нам вышел Коля. В руках — сверток с едой. В пожелтевшей газете оказались завернутыми полбуханки домашнего хлеба, несколько вареных картофелин, яблоки, щепотка соли. Целое богатство!

Николай Иванович (так звали фельдшера, передавшего нам еду) сказал, что с наступлением темноты прямо в доме осмотрит раненых, и посоветовал проявлять максимум осторожности. Коле он рассказал, что трое его сыновей сражаются в рядах Красной Армии.

Через несколько часов мы были в комнате с плотно занавешенными окнами. Николай Иванович тщательно обработал наши раны, перевязал и твердо сказал:

— Прописываю вам постельный режим на трое суток как минимум, если хотите выйти к нашим окрепшими и еще повоевать. Ну а теперь без возражений извольте в «палату», — и проводил нас на сеновал.

Фельдшер заходил к нам только поздно вечером. Приносил еду, информировал об обстановке в селе. На третьи сутки под покровом ночи он вывел нас за околицу, пожелал доброго пути и возвращения в родные части. Так мы расстались с человеком, по сути дела, мало знакомым, но близким нам по духу, вере в победу. Под носом у фашистов он сделал все, что мог, чтобы мы вернулись в строй.

Не буду описывать лишения, выпавшие на нашу долю, пока мы добирались до своих. Забота, волшебные руки сельского медика Николая Ивановича сделали главное — помогли нам с лейтенантом выдержать путь до конца. Недалеко от города Трубчевска, валясь буквально с ног от усталости, мы вышли к одной из наших частей. Какое же это было счастье — вновь оказаться среди таких же, как ты, советских бойцов. [374]

После недолгой соответствующей проверки меня с лейтенантом тут же отправили в госпиталь, а шофера Колю зачислили в часть. Расставались мы с ним со слезами на глазах. Пережитое нами за семь суток по-настоящему сблизило нас. Не знаю, как сложилась судьба этих двух сильных духом людей. Может, погибли в боях за Родину, а может, дошли до Берлина, стали свидетелями Салюта Победы. Я же в своем сердце храню тепло их товарищеского участия, надежного плеча.

Не думал только, что мое ранение, контузия выведут меня из строя на продолжительное время. Врач после очередного осмотра обычно качал головой и произносил:

— Как же вас угораздило так запустить рану? Придется вам, молодой человек, задержаться для лечения.

В госпитале я как бы заново переживал все, что произошло за месяцы участия в боях. Вновь и вновь возвращался к трагическим дням выхода из окружения. Перед глазами вставали погибшие товарищи. Ночью, во сне нередко слышал автоматные очереди и просыпался от выстрелов. В палате была тишина. Лежал с открытыми глазами, слушал стоны раненых и думал: почему у нас в армии так мало автоматического оружия, легкого, скорострельного, безотказного?

Хотя нам, танкистам, не полагалось иметь на вооружении личного состава ППД (7,62-миллиметровый пистолет-пулемет системы Дегтярева), держать его в руках, разбирать и собирать мне доводилось. Знал я и о том, что пистолет-пулемет системы Дегтярева широко и успешно применялся в период советско-финляндской войны. По эффективности огня в ближнем бою его трудно было сравнить с какими-то иными образцами оружия. Он удачно сочетал в себе легкость и портативность пистолета с непрерывностью пулеметного огня, что и определило его наименование.

Выдающийся русский и советский оружейник В. Г. Федоров в книге «Эволюция стрелкового оружия», вышедшей в 1939 году, писал: «Пистолеты-пулеметы являются оружием сравнительно молодым, выдвинутым опытом мировой войны, причем еще и до настоящего времени не везде усвоена мысль о той громадной будущности, какую со временем будет иметь это чрезвычайно мощное, сравнительно легкое и в то же время простое по своей конструкции оружие при условии некоторых его усовершенствований... В пистолетах-пулеметах блестяще разрешена задача дать пулеметный огонь при боевых столкновениях на близких расстояниях, когда в более сильных винтовочных патронах нет никакой необходимости...»

Генералу В. Г. Федорову надо было в то время обладать известной смелостью, чтобы опубликовать эти строки. Мне, красноармейцу, конечно же неведомо было, какая борьба шла «на верхних этажах» нашего военного руководства за признание пистолета-пулемета, за его будущее. Ведь среди его противников находился такой в те годы влиятельный человек, как заместитель наркома обороны Г. И. Кулик, возглавлявший до войны Главное артиллерийское управление, [375] непосредственно ведавшее вопросами разработки современного вооружения и техники и оснащения ими Красной Армии.

Откуда мне, раненому бойцу, было знать, что в феврале 1939 года пистолет-пулемет системы Дегтярева был вообще снят с производства и вооружения, изъят из войск и сдан на хранение на склады? Уже позже, из книги выдающегося авиаконструктора А. С. Яковлева «Цель жизни», я узнал, насколько остро ставился вопрос о судьбе пистолета-пулемета, какую инертность, негативное отношение к нему проявляли некоторые руководящие работники Наркомата обороны.

Когда сняли с вооружения пистолет-пулемет Дегтярева, воины Красной Армии не только остались без этого важного вида оружия, но и лишились возможности ознакомления с ним, изучения его тактических характеристик, свойств, особенностей применения в бою. И все-таки за то, чтобы пистолеты-пулеметы заняли достойное место в системе вооружения войск, продолжали настойчиво, несмотря ни на что, бороться конструкторы В. Г. Федоров, В. А. Дегтярев, Г. С. Шпагин. Внимательно следя за развитием иностранной военной техники, они хорошо знали, что на вооружение иностранных армий, особенно немецко-фашистской Германии, все больше поступает пистолетов-пулеметов, совершенного автоматического оружия. Отставать нам было нельзя. Конструкторы последовательно и принципиально отстаивали свои убеждения. В частности, В. А. Дегтярев обратился в Наркоматы вооружения и обороны, настаивая на возобновлении изготовления ППД и наращивания мощностей его производства.

Окончательно решила судьбу пистолета-пулемета начавшаяся советско-финляндская война. Оказалось, что в условиях лесистой и пересеченной местности пистолет-пулемет — достаточно мощное и эффективное огневое средство ближнего боя. К тому же противник, используя находившийся у него на вооружении пистолет-пулемет Суоми, наносил ощутимые потери советским подразделениям в ближнем бою, особенно при действиях на лыжах. В конце 1939 года по указанию Главного военного совета началось развертывание массового производства ППД, а 6 января 1940 года Комитет Обороны принял постановление о принятии его на вооружение РККА.

В. А. Дегтярев вносит в свою систему ряд значительных конструктивных доработок, чтобы максимально сократить время, необходимое для изготовления ППД в заводских условиях. Не стану их перечислять. Скажу лишь, что он стал технологичнее в изготовлении, проще, легче. Увеличилась и скорострельность ППД за счет создания магазина большей емкости.

Опыт применения ППД в боях на Карельском перешейке дал положительный результат. Сразу несколько конструкторов приступили тогда к созданию своих образцов. Среди них — Георгий Семенович Шпагин, талантливый ученик и соратник В. Г. Федорова и В. А. Дегтярева.

При наших встречах уже в послевоенное время Георгий Семенович не раз говорил, как пришлось ему торопиться с созданием ППШ в остром, бескомпромиссном соревновании с другими [376] конструкторами, и в частности с Б. Г. Шпитальным. И вот через полгода после начала работы конструктора пистолет-пулемет был подвергнут широким заводским испытаниям, а еще через два месяца — полигонным. 21 декабря 1940 года появилось Постановление Комитета Обороны при СНК. СССР о принятии на вооружение Красной Армии пистолета-пулемета Шпагина (ППШ). Но родился он всего за полгода до начала войны. Вот почему в первых боях с немецко-фашистскими захватчиками войска Красной Армии испытывали острый недостаток в пистолетах-пулеметах. Но мне, рядовому бойцу, как и многим другим солдатам Великой Отечественной, тогда конечно же все это было неизвестно. Я думал, что у нас, кроме В. А. Дегтярева, просто не нашлось конструктора, который сделал бы пистолет-пулемет легким по весу, небольшим по габаритам, надежным, безотказным в работе. Кстати, и ППД мне казался все-таки далеким от совершенства.

Обо всем этом размышлял, просыпаясь по ночам, пытался представить: а какой бы я сам сделал пистолет-пулемет? Утром вытаскивал из тумбочки тетрадку, делал наброски чертежей. Потом неоднократно их переделывал. Я заболел по-настоящему идеей создания автоматического оружия, загорелся ею. Мысль о создании своего образца преследовала меня неотвязно.

Однако я совершенно отчетливо чувствовал, как мне не хватает знаний. Понимал: если при изобретении и создании счетчика моторесурса мне было достаточно природной интуиции, знаний, полученных за девять лет учебы в школе, опыта, приобретенного за время службы в армии механиком-водителем, то создание оружия требовало знаний намного больше. Так где же их взять, если привязан к госпитальной палате, если ноющая, тяжелая боль наполняет от плеча все тело и не дает ни читать, ни писать. Хочется лишь баюкать немеющую руку.

И все-таки я старался пересилить себя, старался читать, писать, размышлять; В госпитале была неплохая библиотека. Там нашел несколько интересных книг. Среди них — два тома «Эволюции стрелкового оружия» профессора оружейника В. Г. Федорова, изданных Артиллерийской академией, наставления по трехлинейной винтовке, ручному пулемету Дегтярева, револьверу «Наган». Читал, сопоставлял, анализировал, чертил.

В палате у нас лежали и танкисты, и пехотинцы, и артиллеристы, и саперы. Нередко вспыхивали споры о преимуществах и недостатках, сильных и слабых сторонах того или иного вида оружия. Участвовал я в этих спорах мало, но определенные впечатления от них оставались. С особенным интересом слушал тех госпитальных спорщиков, кто сам ходил с пистолетом-пулеметом в атаку, сдерживал яростный натиск врага на свой окоп. Они убедительнее всех могли рассказать, каково оно, это автоматическое оружие, в действии, в ближнем бою. В моей заветной тетрадке после таких споров появлялись новые наброски. Размышляя о взаимодействии частей оружия, вновь обращался к книгам, наставлениям. Составил для себя сводную таблицу различных образцов автоматического оружия, проследил [377] историю их появления и создания, сравнил тактико-технические характеристики.

Предельно ясно было одно: наши русские, а позже — советские оружейники в создании автоматического оружия шли в XX веке впереди зарубежных конструкторов. И только косность мысли, консерватизм, приверженность к шаблону тех, кто был облечен властью, неверие их в творческий потенциал наших конструкторов, в будущее автоматического оружия не давали возможности раскрыться по-настоящему русским самородкам, принять на вооружение совершенные по тем временам автоматические винтовки, пистолеты-пулеметы, автоматы, пулеметы, превосходившие по своим боевым качествам большинство лучших зарубежных образцов.

Так случилось, например, с автоматическими винтовками талантливого самородка-изобретателя — рядового русской армии, полкового кузнеца оружейно-ремонтной мастерской крепости Зегрж Я. У. Рощепея. В начале XX века он сконструировал первую из своих винтовок — с неподвижным стволом и свободным затвором, открывающимся с замедлением. Высшие военные круги отнеслись с недоверием к этому оружию, не поддержали изобретателя и расценили его поиск как ненужную затею. Неверие в творческие силы солдата-изобретателя, неприятие автоматического оружия, нерасторопность при принятии его на вооружение армии обернулись тем, что конструкторскими находками Я. У. Рощепея вскоре воспользовались за рубежом. Принцип свободного затвора нашел свое применение в оружии, спроектированном под более мощные патроны в ряде государств (пулемет Шварцлозе в Австрии, автоматическая винтовка Педерсона в США)...

Примостившись где-нибудь в палате или в коридоре госпиталя, я с помощью карандаша и бумаги «разбирал» на части известные системы наших оружейников, по книгам познавал их конструкторское творчество и мышление, пытался отыскать свой путь к созданию нового образца пистолета-пулемета. Того опыта, что черпал из книг, явно было недостаточно. Но других возможностей для учебы не представлялось. Очень хотелось на практике проверить свои расчеты, выполнить задуманное в металле.

Рана моя заживала медленно. Рука действовала плохо. Серьезными оказались и последствия контузии. Сделав все, что было в их силах, доктора приняли решение из госпиталя меня выписать и отправить долечиваться на несколько месяцев в отпуск по ранению. Признаться, такого я не ожидал. Это решение казалось мне обидным, не отвечающим требованиям военного времени.

Но врачи были неумолимы: необходимо длительное лечение плеча, восстановление работоспособности руки. Получив отпускной билет, собрал свои немудреные солдатские пожитки, бережно завернул в газету заветную тетрадку со своими записями об оружии, с чертежами и формулами. Уезжал я в отпуск на свою родину, в Алтайский край. Провожая меня, сосед по палате сказал:

— Да ты не горюй, что на фронт не отпустили. Еще навоюешься. А сейчас родных повидаешь, да и чертежи свои проверишь [378] в работе. Может, чего еще и изобретешь, и мы с твоим оружием в руках будем бить ненавистных фашистов. Помнишь нашу фронтовую заповедь: побеждает тот, кто меньше себя жалеет. Так что не жалей себя в этом деле...

Сосед знал о моих ночных бдениях, о мечте создать пистолет-пулемет. Своими словами он будто предопределил мою дальнейшую жизнь. Я действительно стал оружейником.

«Направить по надлежащей дороге»

Какой она стала, моя Курья? Почти шесть лет не был я в родном селе. Оно раскинулось привольно в степи по берегу речушки моего детства Локтевки. До ближайшей железнодорожной станции на дороге Барнаул — Семипалатинск, из Алтайского края в соседний Казахстан, шестьдесят километров. Правда, только в семнадцать лет довелось увидеть живой паровоз.

Под стук колес я вспоминал свое детство, отрочество, юность, ласковую, добрую маму, отца, в вечных заботах о хлебе насущном. Прокормить надо было как-никак семью из девятнадцати человек, в том числе семнадцати детей. Не все выжили. Голод, болезни, в 20–30-е годы косившие многих в России, не миновали и нашу семью: нас осталось шесть братьев и две сестры.

Отец мой, Тимофей Александрович, закончил два класса церковно-приходской школы; мать, Александра Фроловна, не знала грамоты вовсе. Но своим чутким крестьянским сердцем они понимали значение образования для будущего детей и всячески поощряли наше стремление к учению, книгам, к работе.

Материнские руки... До сих пор их тепло живет во мне, дает силу, согревает. Родился и рос я болезненным ребенком. По-моему, не было ни одной детской болезни, которая бы не коснулась меня. Одна из них едва не привела к смертной черте. Отец рассказывал, как подносил перышко к моему носу, чтобы определить, теплится ли еще во мне жизнь.

Один за другим, словно в калейдоскопе, прокручивались в моей памяти эпизоды из довоенной жизни. Они казались мне далекими, даже нереальными: столь сурова была военная действительность за окнами вагона. Подходил к концу 1941 год. Страна напрягала все усилия, чтобы остановить немецко-фашистских захватчиков, рвавшихся к Москве. В тылу шла героическая напряженная работа по обеспечению фронта всем необходимым для борьбы с врагом.

И все чаще мне приходила мысль: имею ли я право ехать домой, когда могу внести посильный вклад в создание нового образца стрелкового автоматического оружия? То, что левая рука плохо слушается, еще не повод для отдыха, пусть и по ранению. А если остановиться на железнодорожной станции Матай, в депо, где начинался мой рабочий путь? Там хорошие мастерские, добротные станки, есть необходимый инструмент, материалы. Наверное, остались и некоторые из тех рабочих, с кем рядом довелось в свое время потрудиться. [379]

Так думалось мне в пути, пока поезд уносил меня в родные места. Состав уже шел по Казахстану. И чем ближе подходил он к станции Матай, тем больше крепла моя уверенность сойти именно там. Но не исчезало и желание повидать родных, хотя бы на несколько дней заглянуть в Курью, прижаться к материнскому плечу, узнать, как живет семья, где и как воюют односельчане.

И все-таки до Курьи я не доехал. Сошел на станции Матай и сразу же направился к начальнику железнодорожного депо. Он оказался моим однофамильцем, мужиком на первый взгляд довольно неприветливым, хмурым, с красными от недосыпания глазами. Меня поначалу, как только зашел к нему, даже робость охватила. Выглядел я, наверное, не очень браво, в помятой в дороге шинели, с перебинтованной рукой на перевязи, с тощим вещмешком за плечом. Но больше всего его поразила моя просьба: оказать незамедлительно помощь в создании макетного образца задуманного мною в госпитале пистолета-пулемета.

По меркам военного времени, как сейчас представляю, за одну только эту просьбу он мог направить меня в некоторый из наших компетентных органов, чтобы разобрались, откуда такой «фрукт» взялся, для чего ему понадобилось оружие изготовить. Но, видно, у моего однофамильца был по-настоящему разумный взгляд на действия каждого человека, и он не принимал решения сгоряча. Узнав, что я еще до армии работал в депо учетчиком, Калашников совсем растаял, усадил меня на стул, стал расспрашивать о фронтовых делах.

Внимательно выслушав все, что я рассказал ему о моих планах создания образца оружия, посмотрев эскизные наброски, начальник депо, видимо, уловил главное: человек, сидевший перед ним, одержим стремлением принести максимальную пользу, сделать все от него зависящее для достижения победы над врагом.

— А где же я тебе людей возьму? — тяжело вздохнул начальник депо. — Многие у нас прямо в цехах, на паровозах ночуют, чтобы время на дорогу домой не тратить. А у тебя всего одна рука рабочая. Выход вижу один: оказать тебе помощь, не отрывая специалистов от основного производства. Но тут уж нам надо поговорить с людьми: кто какие может резервы времени найти.

Порешили мы с ним, что в опытную группу необходимо ввести слесаря-сборщика, токаря-фрезеровщика, электрогазосварщика, испытателя. Мне казалось, такого количества людей будет достаточно для работы над образцом. Представлялось, техническую, инженерную сторону дела выполню сам. Это была наивность человека, еще не отдававшего себе отчета в том, насколько сложна, трудна именно та часть, которая называется у конструкторов отработкой чертежей.

Рабочие депо с энтузиазмом откликнулись на просьбу — помочь солдату-отпускнику в создании оружия. Многие из них готовы были трудиться и ночью. Особую радость я испытал, когда в одном из рабочих узнал своего давнего знакомого Женю Кравченко. Еще до войны вместе с ним трудились в депо. Хотя мы и не были близкими [380] друзьями, но он запомнился мне как отзывчивый, добросовестный человек, умевший на токарном и фрезерном станках творить чудеса. Мы нередко встречались и позже, после моего перехода в политотдел железной дороги, куда я был направлен по рекомендации деповской комсомольской организации. Там я работал техническим секретарем. Женя был активным комсомольцем, общественником.

И вот первые трудности — как разрабатывать рабочие чертежи на отдельные детали, узлы, в целом на образец? Обратились в техническое бюро. А там работали одни женщины, не имевшие ни малейшего представления о конструкциях оружия. Тем не менее они были полны желания как-то нас выручить и делали все возможное, чтобы чертежи появлялись.

Женщины есть женщины. Они и наименования деталям, на которые выполняли чертежи, давали ласковые, домашние, исходя из конфигурации: «ласточка», «зайчик». Одну из деталей назвали — «мужичок». У многих ведь мужья, сыновья, любимые парни сражались на фронтах Великой Отечественной. Тоска по ним, неизбывная грусть прорывались постоянно.

Давали деталям и паровозные названия. Сказывалась специфика железнодорожников. В конце работы над образцом я уже заменил наименования деталей, узлов на настоящие, оружейные, но еще долго большинство из нашей группы пользовались теми, что родились в ходе работ.

Часто на объяснение формы детали уходило много времени, не все понятно было рабочим и в ее чертеже, выполненном кем-либо из женщин. Поэтому мы стали пользоваться простыми набросками-эскизами, а уж потом, после изготовления самой детали, делали с нее чертеж. Прочтя эти строки, кто-то наверняка улыбнется: вот это «инженерное мышление», вот это кустарщина! Да, знаний конечно же не хватало, многое изготовлялось вручную. Но каждый вносил в изделие все, что умел выполнить. Выручали глубочайшая самоотдача, стремление дойти до сути, не отступить. Вспомним — и время какое было! Везде висели плакаты: «Все для фронта! Все для победы!»

Настоящие сюрпризы то и дело преподносил Женя Кравченко. Скажем, поздним вечером мы обсуждали, как лучше выполнить ту или иную деталь. Чертежа на нее еще не было. А утром Кравченко подходил к нашему столу, клал на верстак готовую вещь, застенчиво улыбался и говорил:

— По-моему, что-то похожее получилось...

Получалось не просто «что-то похожее», а как раз то, что было задумано.

Золотые рабочие руки были у Жени Кравченко. Он и мыслил почти на инженерном уровне. Доходил до всего сам, своим пытливым умом, самоотверженным трудом. Женя имел завидную способность воплощать в металл то, что на наших эскизных набросках представлялось путаницей линий, размерных стрелок и цифр.

Все больше становилось деталей, уже готовых к сборке. На двери комнаты, куда раньше мог свободно заходить каждый работник [381] депо, появилась табличка: «Посторонним вход воспрещен». Мы все-таки работали над образцом оружия, время военное, и должен был соблюдаться определенный режим.

При первой подгонке деталей обнаружилось немало неточностей в размерах и даже грубых отступлений от задуманного. И вновь выручили умные рабочие руки — на этот раз электрогазосварщика Макаренко. К сожалению, имя его забыл. Но не забыть никогда, как своей ювелирной работой при наплавке металла он спасал, казалось бы, напрочь забракованные детали.

Так постепенно складывались узлы, шла сборка по частям. Трудно передать, сколько сложностей и непредвиденных препятствий встречалось в нашей работе. Долго «сопротивлялся» затвор — никак не хотел совершать положенные ему при стрельбе действия. Пришлось несколько раз переделывать чертеж ствольной коробки. Оказалось, маловат был ход затвора. Устраняли недоработки вручную. Как-то Женя Кравченко спросил меня:

— Правда ли, что изобретатель Максим выпиливал свой пулемет в течение пяти лет?

— Не пулемет он выпиливал, а детали автоматики. Да и учти, что у него и станков таких не было, как у нас, и о сварке он мог только мечтать, — сказал я. — К тому же нам пять лет никто не отпустит на создание пистолета-пулемета. Армии он нужен сейчас...

Такие разговоры об оружии у нас возникали не только с Кравченко. Каждый болел за то, чтобы наше советское оружие было самым надежным, самым мощным, самым удобным для бойцов.

Рабочие, отработав две смены, подходили ко мне и предлагали посильную помощь. Все жили одной думой: сделать все, чтобы быстрее разгромить врага.

Прошло три месяца упорной работы. Кажется, мы добились невозможного. Наш первый опытный образец пистолета-пулемета лежал на промасленном верстаке. Каждый, кто входил в опытную группу, по очереди и не один раз брал его в руки, с каким-то изумлением гладил металл, отполированный приклад, нажимал на спуск, «слушал» работу подвижных частей.

Испытывали мы его тут же, в комнате, где шла сборка. Поставили большой ящик с песком и проводили отладочные стрельбы. Ох и влетело нам от начальника депо. От выстрелов всполошились все рабочие в цехе, побросали работу, ринулись к нам. Мы вынуждены были установить специальную световую и звуковую сигнализацию и проводить отладочные стрельбы только по ночам.

Итак, макет пистолета-пулемета готов. А дальше что? Куда его везти, кому показывать? Размышляли долго. Наконец было принято решение направить меня в Алма-Ату, в областной военкомат. Все-таки организация военная, подскажут, куда обратиться дальше, чтобы продолжить работу над образцом.

Провожали меня на поезд все, кто входил в нашу, как ее называли, спецгруппу, все, кто в совершенно необычных условиях создавал образец оружия. Чтобы я меньше волновался, каждый старался сказать, что все, мол, сработано добротно и краснеть мне [382] в Алма-Ате не придется. Совали мне на дорогу какие-то сверточки. До глубины души я был растроган этим сердечным отношением.

Несколько перегонов простоял у окна, никак не мог успокоиться от расставания с людьми, ставшими мне близкими за время совместной работы. Еще больше растрогался, когда, возвратившись на свое место в вагоне, увидел рядом со своим маленьким чемоданчиком большой сверток с вложенной в него запиской: «Это тебе, Михаил, от нашей бригады...» И стояли подписи членов всей нашей спецгруппы. Если смотреть по фамилиям, то настоящий интернационал — русские, казахские, украинские, татарские... Вот ведь как — люди сами недоедали, жили на скудном военном пайке, но считали, что мне продукты будут нужнее. Разве можно было победить такой народ, единый в своем благородном стремлении сделать все, отдать последнее во имя победы над врагом.

Соседями по вагону были в основном военные. Многие с костылями, у некоторых пустые рукава заложены за поясной ремень. У меня у самого в то время левая рука все еще была забинтована: рана заживала с трудом.

Алма-Ата... Столица Казахстана в моем сердце занимает особое место. Здесь мне посчастливилось перед призывом в армию работать в политотделе железной дороги. Отсюда начался мой тернистый путь в конструирование стрелкового оружия. В годы войны город принял много заводов, предприятий, учебных заведений, эвакуированных из европейской части нашей страны. В одном из таких высших учебных заведений — Московском авиационном институте мне помогали доводить пистолет-пулемет, оказали содействие, чтобы его создатель вместе с образцом попал для консультации к специалистам-оружейникам.

Но это будет чуть позже. Сначала же, как только приехал в Алма-Ату, мне довелось пережить немало неприятных минут, даже отсидеть несколько суток на гауптвахте.

В военное время появление раненого старшего сержанта с самодельным пистолетом-пулеметом у многих, тем более у человека с профессиональной военной «косточкой», могло, естественно, вызвать некоторое подозрение: откуда оружие? для какой цели? Именно так прореагировал на мое появление в приемной адъютант областного военного комиссара, когда я доложил, что, находясь в отпуске по ранению, изготовил и привез с собой новый образец пистолета-пулемета; он был совершенно обескуражен.

Так что к самому военкому я не попал, а по команде адъютанта был немедленно взят под стражу. Изъяли у меня и образец пистолета-пулемета и ремень отобрали. Словом, была проявлена высокая бдительность, и обижаться тут было не на кого. Оставалось ждать, что все прояснится и решится быстро.

Но адъютант, по всей вероятности, не торопился с докладом. У меня по этой причине в избытке оставалось времени для размышлений. И вспомнилось мне, как из-за такого же взятия под стражу я вынужден был в середине учебного года, не закончив [383] десятый класс, покинуть родную свою Курью. И тогда мой арест, по иронии судьбы, оказался тоже связанным с оружием.

Был у меня школьный приятель. Звали его Сережей. Зная мою любовь к «железкам», принес он однажды показать мне браунинг, весь в ржавчине, неизвестно как сохранившийся. Нашел он его, копая землю, в одном из огородов.

Забравшись на чердак и прихватив с собою битого кирпича, я, как мог, удалил ржавчину с деталей. Несколько раз разобрал и собрал пистолет. Он казался мне чудо-машиной, очень простой и изящной по форме исполнения.

Очень хотелось попробовать, каково оружие в действии, пострелять где-нибудь в укромном месте. Однако патронов к браунингу не оказалось. Еще раз полюбовавшись им, я завернул его в промасленную тряпицу и спрятал.

Через несколько дней к нам в дверь постучался милиционер. Он долго допытывался, есть ли у меня оружие и где я его прячу. Признания милиционер не добился. Уж слишком не хотелось мне расставаться с пистолетом да и Сережу не имел права подвести. Тогда меня арестовали и препроводили в комнату с решетками на окнах.

Вновь уговаривали сдать оружие. Приходила сестра, приносила передачи и плача просила признаться. Я упорно молчал. Не знаю, от кого в милицию дошла весть о том, что у меня имеется пистолет. Сережа клялся, что никому ничего не говорил. «Заключение» длилось несколько дней. В милиции предупредили об ответственности по закону. Не добившись ничего, отпустили и сказали, чтобы я осознал содеянное и признался.

Дома начались попреки, плач, уговоры. Я был в отчаянии, понимая, что покоя мне теперь не будет. Да и село есть село: на человека, посидевшего в «кутузке», уже, как правило, смотрели с опаской, особенно в те времена, во второй половине 30-х годов. Скажем прямо: и вину за собой я чувствовал немалую — оружие-то действительно у меня хранилось.

Вот тогда-то и пришло решение немедленно покинуть Курью, устроиться где-нибудь на работу. Вечером встретились с Сергеем и договорились о выезде в Казахстан, на станцию Матай, где в депо трудился его старший брат. В наши планы посвятили мою сестру. Она стала отговаривать нас от неразумных действий. Тем более что в разгар зимы нам предстояло прошагать пешком не один десяток километров по морозной и пуржливой степи. Кто жил и живет на Алтае, в районах, примыкающих к степному Казахстану, хорошо знает, насколько буранны и суровы здесь зимы.

Но мы оставались непреклонными в своей решимости уехать. Сестра, вытирая фартуком слезы, стала собирать нас в дальний путь. Отдала мне свои валенки, напекла блинов, которые я всегда любил. Мы решили выйти утром, и сестра несколько раз выбегала ночью из дому посмотреть, не разыгрывается ли пурга.

И вот мы в дороге. Метет небольшая поземка. Кругом сплошная снежная белизна. От мчащихся навстречу низких темных туч [384] становилось не по себе. Рукой в кармане нащупал прохладный металл браунинга, ставшего для меня и радостью познания ранее неизведанного устройства, и причиной неожиданной беды, из-за которой пришлось покинуть родной дом.

Я достал оружие и передал его Сергею. Мы остановились. Слева от нас извилистой лентой раскинулись овраги. Здесь и решили расстаться с пистолетом. Я разобрал последний раз его на части, на детали и собирать больше не стал. Мы раскидали детали по степи, некоторые из них забросили в овраг и пошагали дальше.

А тучи все больше мрачнели, грузнели. Усиливался ветер. На лице от налипающего снега образовывалась ледяная корочка, избавляться от которой было очень трудно. Одежда коробилась, стала словно панцирь. Мы уже с трудом различали дорогу, а вскоре и совсем ее потеряли из виду. Буран усиливался.

Коварство зимней Алтайской степи проявлялось в полную силу. Мы решили тогда найти сугроб и зарыться в него, чтобы переждать разыгравшуюся непогоду. Сергей сказал, что где-то вычитал об этом способе сохранения жизни. Уже порядком окоченевшие, нашли в какой-то впадине рыхлый снег и попытались в него зарыться; едва прижались друг к другу, как нас стало клонить ко сну.

Понимаем: если уснем — конец. Начали спасаться песнями. Что уж мы там пели, трудно сказать. Да и, скорее, не пели, хрипели, потому что голос пропадал. Однако не отступали, словно на бис, по многу раз повторяли одно и то же. Это нас, видно, и выручило. Сергей первым прервал пение и начал подниматься, чтобы взглянуть, не утихает ли ветер. Теперь еще и ноги перестали слушаться: мы их уже не чувствовали. Но все-таки вылезли из сугроба. И каково же было наше изумление, когда метрах в ста мы увидели изгородь, а за ней в мутной снежной пелене проглядывались очертания дома.

Спазмы перехватили горло, по щекам покатились слезы, а мы, обмороженные, их не чувствовали. Кое-как добрались до избы. Открыли дверь и, обессиленные, медленно опустились на пол. Добрые люди кинулись к нам. Бережно сняли с нас заледеневшую одежду, обувь, стали растирать нам руки, ноги, щеки. От жгучей боли хотелось кричать, но мы, сцепив зубы, молчали. С тех пор руки и ноги у меня чувствительны к малейшему холоду — дает о себе знать обморожение, полученное в юности.

Трое суток мы приходили в себя, отогревались в тепле. Когда установились ясные солнечные дни, двинулись в дальнейший путь. На этот раз до станции добрались без особых приключений. А там сели в поезд — и в Матай. Брат Сергея вместе с семьей жил в вагончике на колесах. Мы переночевали в этой коммунальной квартире, разделенной на комнаты одеялами, и пошли к начальнику депо. Поскольку у Сергея было свидетельство об окончании бухгалтерских курсов, то его направили в бухгалтерию, а меня определили учетчиком. Дали нам койки в общежитии, находившемся в списанном плацкартном вагоне. Так и началась моя трудовая биография...

Все это я вспоминал, сидя в душной военкоматовской комнатке, временно приспособленной для задержанных. Уже шли третьи сутки, [385] а судьба моя все не решалась. И вдруг ближе к полудню открылась дверь и на пороге появился явно удрученный адъютант военкома, по воле которого мне пришлось столько пережить. Он подал мне ремень, пистолет-пулемет и вежливо сказал:

— Идите вниз. Вас там ждет машина. Только приведите сначала себя в порядок.

И вот спускаюсь по лестнице. У подъезда, на улице, действительно вижу черную эмку. Адъютант молча показывает рукой на нее, советует открыть дверцу. Теперь пришлось изумляться мне: за что же такая честь и кто обо мне позаботился?

Сев в машину, спросил об этом сопровождающего. Он ответил однозначно:

— Приказано доставить вас в Центральный Комитет Компартии большевиков Казахстана к секретарю ЦК товарищу Кайшигулову.

И больше ни в какие объяснения не вступал. Только позже я узнал, кто вызволил меня и доложил обо мне и моей работе над пистолетом-пулеметом секретарю ЦК КП(б) республики. По дороге в военкомат счастливая случайность свела меня с Иосифом Николаевичем Коптевым, до войны работавшим помощником начальника политотдела железной дороги по комсомолу. Несколько месяцев до призыва в армию мне довелось работать вместе с ним в политотделе. Мы обрадовались встрече. К сожалению, Иосиф Николаевич не располагал временем: торопился на поезд, и мы не смогли подробно поговорить обо всем. Правда, я успел ему сказать о цели своего приезда в Алма-Ату, о том, что направляюсь в областной военкомат.

Возвратившись из командировки, Коптев стал меня разыскивать. Работал он тогда в комиссии партконтроля при ЦК КП(б) Казахстана. Позвонив в облвоенкомат, выяснил, что я нахожусь под арестом «за незаконное изготовление и хранение оружия». Так ему доложили. И Коптев пошел к секретарю ЦК КП(б) республики по оборонной промышленности, рассказал обо мне, о том, над чем я работаю и в какую историю попал. Тогда и была дана команда доставить создателя пистолета-пулемета вместе с образцом оружия в ЦК КЩб) республики.

Секретарь ЦК КП(б) республики внимательно выслушал меня. Он, конечно, сразу же понял, что оружие, изготовленное в кустарных условиях, требует большой доработки и на него надо подготовить основательную техническую документацию, может быть, сделать еще несколько, но уже более совершенных образцов. Только где? Он снял телефонную трубку и попросил его с кем-то соединить. Потом повернулся ко мне и сказал:

— У нас есть отличный знаток оружейного дела, правда авиационного, профессор Казаков — декан факультета Московского авиационного института. Я пригласил его сейчас приехать ко мне. Вот и поработаете с ним. На факультете студенты старших курсов помогут вам познать технику проектирования, черчения, расчетов. Там сможете лучше освоить все, что связано с отработкой и изготовлением опытных образцов. У них в этом деле богатый опыт. Да [386] и мастерские оснащены хорошим оборудованием. Я там не раз бывал. Знаю многих специалистов, ученых, работающих в институте.

Разговор шел искренний, доброжелательный, доверительный. Даже не верилось, что несколько часов назад я горько размышлял о своей неудавшейся работе, о том, что судьба моя могла сложиться иначе. Действительно, повороты в жизни бывают порой просто удивительные. Но и тогда я был уверен и сейчас думаю так: поставив перед собой цель сделать что-то полезное для общества, не сворачивай с намеченного пути, и ты не пропадешь, тебя обязательно поддержат. Такова природа нашего социалистического Отечества.

Открылась дверь, и в кабинет вошел военный в летной форме. Секретарь ЦК КП(б) республики представил меня ему:

— Андреи Иванович, прошу взять старшего сержанта под свою отеческую опеку. То, что он вам покажет, на мой взгляд, интересно и перспективно. Поработайте над образцом вместе, помогите молодому конструктору. Информируйте меня о ходе работ. Когда начнутся отладочные стрельбы, непременно сообщите. Хочу быть первым испытателем пистолета-пулемета. Желаю успеха.

Если сказать, что я испытывал тогда радость, этого, наверное, будет недостаточно. Я словно крылья обрел. Хотелось петь. Но я молча сидел в машине и смотрел, как Андрей Иванович Казаков делал какие-то пометки у себя в блокноте. Мы ехали в институт. Уж теперь-то, думалось мне, все сделаю как надо, и с моим пистолетом-пулеметом фронтовики еще будут бить врага.

В институте А. И. Казаков создал группу из студентов-энтузиастов, которые взялись помочь мне в доводке образца. Молодость, увлеченность делом не просто сблизили, но и сдружили нас. Долгое время, до самой его кончины, я поддерживал связь с нашим руководителем группы, неутомимым и дотошным во всех технических вопросах Сергеем Костиным, позже ставшим профессором, вырастившим немало учеников. Большую помощь в овладении техникой проектирования, черчения мне оказывал Вячеслав Кучинский, и сейчас плодотворно работающий в МАИ. Мы стали с ним добрыми товарищами. Наша дружба продолжается и по сей день.

В опытном цехе института работали мастера своего дела с большим стажем. Многие из них, знаю, подавали не один рапорт с просьбой отправить их на фронт. Однако их золотые руки были необходимы в тылу. В процессе отработки образца немало деталей приходилось переделывать по несколько раз (сказывалась неопытность и самого конструктора, и чрезмерная напористость членов группы). Но никто не упрекал нас в том, что мы бывали торопливы и нетерпеливы. Тактично поправляли, подсказывали. Да и профессор Казаков всегда был рядом. Предоставив нам немалую самостоятельность в решении инженерных вопросов, он всегда вовремя вмешивался, если видел, что нас начинало «заносить» и мы уходили не в ту сторону.

Процесс отладки и испытания не отличался от того, что был у нас в депо. Стрельбы вели в ящике с песком в том же помещении, где шли наши основные работы по доводке образца. Потом вынесли [387] испытания за город. Убедившись, что автоматика работает хорошо и кучность неплохая, приняли решение доложить о готовности образца секретарю ЦК КП(б) республики.

Он испытывал образец с каким-то упоением. Видимо, ему очень понравился пистолет-пулемет в действии. Он так увлекся стрельбой, что мы не заметили, как кончились патроны из привезенной нами партии боеприпасов. Секретарь ЦК КП(б) республики поднялся с земли, поблагодарил всех за работу, а мне сказал:

— Потрудились вы славно. Однако наше мнение еще не окончательное. Мы можем только вместе с вами порадоваться вашему успеху. Решающее слово теперь за специалистами стрелкового оружия. Так что собирайтесь, товарищ Калашников, в Самарканд. Там сейчас располагается Артиллерийская академия имени Дзержинского, — и сразу же обратился к Казакову: — Андрей Иванович, прошу вас подготовить рекомендательные письма в Военный совет Среднеазиатского военного округа и к профессору Благонравову в Самарканд. Я сам их подпишу.

И снова — в путь. Еще одна среднеазиатская республика входила в мою конструкторскую биографию, должна была стать вехой в моем творческом поиске. Узбекистан. Я много слышал об этом солнечном крае, о гостеприимстве его народа. В военное лихолетье республика взяла под свое крыло тысячи детей-сирот. В узбекских семьях звучали русские, украинские, белорусские, латвийские, молдавские имена.

В Ташкенте ко мне очень внимательно отнеслись в штабе военного округа. Видимо, свою роль сыграло и письмо секретаря ЦК КП(б) Казахстана. Михаил Николаевич Горбатов, ныне полковник в отставке, а тогда отвечающий за состояние изобретательской и рационализаторской работы в округе, с интересом ознакомился с опытным образцом оружия и сделал все от него зависящее, чтобы я поскорее попал в Самарканд. Начальнику артиллерийской академии генерал-майору артиллерии А. А. Благонравову было направлено письмо от имени Военного совета округа с просьбой дать отзыв на образец пистолета-пулемета.

Древний Самарканд оглушил меня шумным разноязычием восточных улочек. К сожалению, не удалось как следует вглядеться в минареты Регистана, восхититься изяществом мечети Бибиханум, побывать в мавзолее Тимура. Это я сделал уже в послевоенное время. А тогда торопился скорее попасть на прием к начальнику академии. Что же мне скажет известный ученый, впервые обобщивший накопленный опыт по проектированию автоматического стрелкового оружия, глубоко исследовавший результаты его унификации?

В Алма-Ате профессор А. И. Казаков дал мне возможность прочитать один из трудов А. А. Благонравова «Основания проектирования автоматического оружия». В этой книге были хорошо даны общие обоснования для разработки новых образцов. И я старался, насколько было возможно, поглубже разобраться в теоретических положениях, изложенных в книге. [388]

И вот докладываю генералу о своем прибытии, вручаю ему рекомендательные письма. Анатолий Аркадьевич прочитал их и произнес:

— Письма, это, конечно, хорошо. Но я бы лучше хотел взглянуть на сам образец.

Кладу на стол пистолет-пулемет. Сердце готово вырваться из груди. Благонравов умелыми, уверенными движениями начал разбирать оружие и тут же, по ходу, стал рассматривать чертежи, описание. Он столь уверенно разбирал образец, что мне показалось, будто профессор до этого не один раз держал его в руках.

Анатолий Аркадьевич Благонравов, человек деликатный, глубоко интеллигентный, покорил меня своей благожелательностью, готовностью принять участие в судьбе моего образца, понять, как я над ним работал. Разложив детали на столе, ознакомившись с документацией, он стал расспрашивать, какие трудности встретились мне в работе, откуда я родом, какое учебное заведение закончил, где служил до войны, как воевал. Словом, у нас состоялся очень откровенный, доброжелательный разговор. И мне казалось, что я знал этого человека давно-давно: столько внимания, заинтересованности проявил он к двадцатидвухлетнему старшему сержанту. Когда беседа подошла к концу, Анатолий Аркадьевич сказал:

— Извините. Пока вам придется посидеть, подождать, а я должен безотлагательно кое-что написать.

Генерал пододвинул поближе листы бумаги и стал над чем-то сосредоточенно работать, изредка бросая взгляд то на меня, то на разложенные на столе детали пистолета-пулемета. Потом пригласил к себе секретаря-машинистку и, протянув ей исписанные страницы, попросил:

— Постарайтесь сделать это как можно быстрее.

Пока отданный им текст печатался, Анатолий Аркадьевич продолжил прерванный разговор, посоветовал мне как можно больше читать, изучать все, что касается конструирования оружия, научиться разбираться и в иностранных образцах. Многое я почерпнул из того разговора с Благонравовым, человеком энциклопедического ума и огромной эрудиции, ставшим гордостью нашей советской науки.

Когда секретарь принесла отпечатанные на машинке материалы, Анатолий Аркадьевич перечитал тексты и расписался на всех экземплярах. Несколько страниц вложил в конверт, а две отдал мне:

— Конверт передадите командующему войсками округа, когда будете у него на приеме, а те страницы, что у вас в руках, прочтете позже сами. Желаю удачи, молодой человек, в конструировании, но советую не обольщаться первыми успехами. Всего доброго.

Оба документа хранятся с той поры в моем архиве. Хочется сейчас полностью их воспроизвести, как свидетельство объективного, честного, заинтересованного отношения А. А. Благонравова к тем, в ком он обнаруживал «искру божью». В моей конструкторской судьбе его отзывы сыграли огромную роль. Вот что сообщал начальник академии в Казахстан. [389]

«Секретарю ЦК КП(б)К тов. КАЙШИГУЛОВУ

Копия: зам. начальника артиллерии САВО интенданту 1-го ранга тов. ДАНКОВУ

При сем направляю отзыв по пистолету-пулемету конструкции старшего сержанта тов. Калашникова М. Т.

Несмотря на отрицательный вывод по образцу в целом, отмечаю большую и трудоемкую работу, проделанную тов. Калашниковым с большой любовью и упорством в чрезвычайно неблагоприятных местных условиях. В этой работе тов. Калашников проявил несомненную талантливость при разработке образца, тем более если учесть его недостаточное техническое образование и полное отсутствие опыта работы по оружию. Считаю весьма целесообразным направление тов. Калашникова на техническую учебу, хотя бы на соответствующие его желанию краткосрочные курсы воентехников, как первый шаг, возможный для него в военное время.

Кроме того, считаю необходимым поощрить тов. Калашникова за проделанную работу.

Приложение: отзыв на двух листах».

Подпись и дата: 8 июля 1942 года.

Не менее примечателен и второй документ, адресованный Военному совету Среднеазиатского военного округа, а копия мне, как конструктору пистолета-пулемета.

«В Артиллерийскую академию старшим сержантом тов. Калашниковым был предъявлен на отзыв образец пистолета-пулемета, сконструированный и сделанный им за время отпуска, предоставленного после ранения. Хотя сам образец по сложности и отступлениям от принятых тактико-технических требований не является таким, который можно было бы рекомендовать для принятия на вооружение, однако исключительная изобретательность, большая энергия и труд, вложенные в это дело, оригинальность решения ряда технических вопросов заставляют смотреть на т. Калашникова как на талантливого самоучку, которому желательно дать возможность технического образования.

Несомненно, из него может выработаться хороший конструктор, если его направить по надлежащей дороге. Считал бы возможным за разработку образца премировать т. Калашникова и направить его на техническую учебу».

Под этим документом Благонравов подписался, видимо, для большей убедительности полным «титулом»: «Заслуженный деятель науки и техники, профессор, доктор технических наук генерал-майор артиллерии Благонравов».

Простые, точные и проникновенные слова были сказаны мне А. А. Благонравовым: «направить по надлежащей дороге». Думаю, Анатолий Аркадьевич со временем смог убедиться, что дал мне исключительно верный ориентир в жизни, в конструкторской деятельности.

Ну а я в тот военный год пошагал дальше по дороге, которую он мне определил: учиться конструированию и продолжать работу над пистолетом-пулеметом. В Ташкенте меня принял командующий [390] войсками округа. Он внимательно ознакомился с отзывами и решил, что полезнее всего мне будет, взяв с собой образец, поехать в Главное артиллерийское управление в Москву, чтобы продолжить работу над доводкой оружия и подвергнуть его полигонным и войсковым испытаниям.

В ГАУ я был встречен доброжелательно и командирован в одну из воинских частей, дислоцировавшуюся в Московском военном округе. Называлась она: Научно-исследовательский полигон стрелково-минометного вооружения (НИПСМВО).

Дороги на полигон я, конечно, не знал. Добираться мне, старшему сержанту, туда было бы очень сложно, учитывая, какой режим секретности окружал этот важный объект. Пока начальник Бюро изобретений размышлял, как лучше доставить меня на полигон, в кабинет зашел сухощавый человек, с лауреатской медалью на пиджаке.

Начальник Бюро поднялся ему навстречу, приветствуя, и обрадованно сказал:

— Сергей Гаврилович, вы вчера оформляли командировку для поездки на полигон. Возьмите с собой и старшего сержанта. С вами он будет как за каменной стеной, никто его не тронет и не снимет с поезда.

— Я не против. Вдвоем веселее ехать. Путь не ближний. Так что давай знакомиться, старший сержант. Имя и отчество мои ты уже слышал. А фамилия — Симонов. — И он протянул мне руку.

Симонов... Имя этого конструктора для каждого военного человека было хорошо знакомо еще в предвоенные годы. Создатель автоматической винтовки (АВС), противотанкового самозарядного ружья (ПТРС), других замечательных образцов оружия, он по праву занимал одно из ведущих мест среди наших конструкторов. И вот теперь мне предстояло именно с ним ехать на полигон.

Сергей Гаврилович сразу расположил к себе открытостью, какой-то особой распахнутостью сердца. Ему уже тогда было под пятьдесят, но выглядел он очень молодо, ходил стремительно. Сразу скажу, что с того дня, как я с ним познакомился, и до его кончины мы были в самых добрых отношениях. В моей жизни Симонов занял особое место. Он охотно откликался на каждую просьбу, глубоко вникал в суть дела, никогда не подчеркивал дистанции, разделявшей нас в то время и по возрасту и конечно же по опыту.

В вагоне мы разговорились. Простой и доступный в общении, Сергей Гаврилович рассказал о базе, которая была на полигоне, посоветовал обязательно побывать в музее, созданном там, чтобы хорошенько уяснить, какие системы создавались у нас в стране и за рубежом, какие из них так и остались опытными образцами и почему не пошли дальше, не были приняты на вооружение.

Постепенно, как-то незаметно наша беседа перешла в откровенный разговор о родных местах. Так я узнал, что родом он из российской глубинки — из деревни Федотово, располагающейся у дороги, соединяющей старинный Владимир с Ковровом. Здесь окончил он сельскую школу и начал трудовую биографию подручным [391] в кузнице. Рабочие университеты еще до революции проходил в Иваново-Вознесенске, а с апреля 1917 года — в Коврове, где и раскрылось его конструкторское дарование.

Сергей Гаврилович с уважением говорил о людях, давших ему путевку в большую конструкторскую жизнь, о тех, кому он был обязан своим становлением, — о В. Г. Федорове и В. А. Дегтяреве. И я невольно еще больше проникался доверием к нему самому, ни на миг не забывавшему о своих учителях.

Приехав на полигон, мы расстались. Встретились снова здесь лишь на завершающем этапе Великой Отечественной войны и как товарищи и как конкуренты, представляющие комиссии аналогичные образцы оружия — самозарядные карабины. В тот год в творческом соревновании конструкторов победил Сергей Гаврилович Симонов. Оба мы конструировали карабины под новый в то время патрон образца 1943 года. Это было принципиальным шагом в создании стрелкового автоматического оружия.

СКС-45, 7,62-миллиметровый самозарядный карабин системы Симонова образца 1945 года можно и сегодня увидеть в руках часовых, заступающих на пост номер один нашей страны — у Мавзолея В. И. Ленина.

Родина высоко оценила заслуги изобретателя. С. Г. Симонову было присвоено звание Героя Социалистического Труда. Он — [392] дважды лауреат Государственной премии СССР, награжден многими орденами и медалями.

Как и советовал Сергей Гаврилович, едва выдавалась свободная минута на полигоне во время испытаний, я непременно шел в музей. Здесь действительно была собрана уникальная коллекция оружия. Она наглядно, в конкретных образцах, прослеживала его эволюцию. Я брал в руки винтовки, карабины, пистолеты, автоматы, пулеметы и размышлял о том, насколько оригинальны могут быть конструкторские решения, непредсказуем полет творческой мысли изобретателей и насколько схожи порой в исполнении многие и наши и зарубежные образцы.

Вот автомат, созданный В. Г. Федоровым в 1916 году и уже в советское время усовершенствованный. Именно этим автоматом впервые в мире было вооружено полностью одно воинское подразделение. В конце 20-х годов его сняли с вооружения Красной Армии. Одна из причин — он был спроектирован под японский патрон 6,5 мм.

На базе этого автомата в те же 20-е годы создали целую серию образцов оружия для пехоты, танков и авиации. Оружие получило название унифицированного. Иными словами, имеющего одинаковое устройство автоматики и отличающегося лишь отдельными деталями, что значительно упрощало изготовление и ремонт, приносило весомый экономический эффект, облегчало производство новых образцов, их изучение в армии, способствовало быстрейшему оснащению ими Вооруженных Сил.

Вглядываюсь в опытные образцы пулеметов систем Федорова-Дегтярева, Федорова-Шпагина, разбираю автоматические винтовки систем Федорова, Дегтярева, Токарева, Симонова... Какое же разнообразие оригинальных подходов к проектированию!

Ходил по музею, и мне казалось, будто попал в какой-то иной мир. Каждый образец читался, словно увлекательнейшая книга. Это был поистине бесценный кладезь конструкторского опыта.

Испытания представленного мною пистолета-пулемета проходили в суровом для страны и ее вооруженных защитников 42-м году. Переживаний и волнений хватало. К моему глубочайшему огорчению, результаты оказались неутешительными. В официальном заключении комиссии говорилось, что заводские испытания пистолета-пулемета прошли удовлетворительно, что рекомендуется доработка отдельных узлов и деталей, однако мой образец оружия никаких преимуществ перед только что принятым на вооружение пистолетом-пулеметом системы Судаева (ППС) не имеет.

Так в первом же соревновании с другими конструкторами я потерпел поражение. Особенно горько мне было оттого, что я, по сути, не был к нему готов. Очень верил в то, что с оружием моей конструкции фронтовики непременно будут бить врага.

Сейчас образец этого пистолета-пулемета находится в Ленинграде, в Военно-историческом музее артиллерии, инженерных войск и войск связи. Он дорог мне по-прежнему, как первенец моей [393] конструкторской деятельности, как дитя, рожденное в немалых муках, в сложнейших условиях военного времени.

В Главном артиллерийском управлении при вручении заключения комиссии меня спросили:

— Над чем думаете работать дальше?

Ответил: продолжу работу над ручным пулеметом. В 1942 году был объявлен конкурс на разработку 7,62-миллиметрового ручного пулемета. К нему предъявлялись довольно высокие требования. В этот конкурс я и решил включиться, чтобы довести до конца то, что мы начали с Женей Кравченко еще в депо станции Матай: параллельно с созданием пистолета-пулемета изготавливали и ручной пулемет. Его «полуфабрикат» я привез в Алма-Ату и, насколько это было возможно, вел доработку в опытной мастерской Московского авиационного института. Однако доработать образец не удалось, поскольку все силы отдавались на доводку пистолета-пулемета.

После прибытия из Москвы в Ташкент меня определили на одну из баз Среднеазиатского военного округа, в Узбекистане. Мне в помощь распоряжением командующего выделили несколько высококвалифицированных специалистов-рабочих, обеспечили помещением, инструментами, материалами. О большой поддержке, оказываемой командованием округа молодому конструктору в его работе над образцом, свидетельствует вот такой документ.

10 ноября 1943 года начальнику Бюро по делам изобретений Наркомата обороны СССР инженер-полковнику В. В. Глухову было отправлено письмо за подписью начальника отдела боевой подготовки Среднеазиатского военного округа. В нем, в частности, говорилось:

«Сообщаю, что согласно заданию Артиллерийского комитета Главного артиллерийского управления Красной Армии конструктор Калашников М. Т. изготовляет на базе... заводской образец ручного пулемета по сделанному им самим образцу. Представленный им первый образец был рассмотрен и признан вполне отвечающим тактико-техническим требованиям.

Срок готовности второго образца 15 декабря 1943 года. По проведении предварительных испытаний тов. Калашников будет командирован к вам с образцом для окончательного заключения.

Прошу санкционировать оплату расхода по изготовлению второго образца приблизительно 2000 рублей и выплату зарплаты конструктору Калашникову из указанного вами расчета».

Разрешение В. В. Глухова последовало незамедлительно телеграфом: «Оплату образца Калашникова и выплату жалованья полторы тысячи месяц санкционирую три месяца».

Хотя я и был в то время старшим сержантом срочной службы, но числился уже как профессиональный конструктор. И понятно, что не мог прожить на одном энтузиазме и святым духом. Требовалось питание, нормальное снабжение продуктами, исходя, естественно, из мерок военного времени. Потому мне и установили временное денежное содержание. [394]

Работали над ручным пулеметом увлеченно, не замечая смены суток. Слесарь, по фамилии Кох, отделывал каждую деталь с какой-то особой любовью, а на штампованном прикладе даже выполнил гравировку, что на боевом оружии обычно не делается. Мы довели образец раньше отпущенных нам трех месяцев, изготовив несколько экземпляров пулемета.

Доложили о готовности по инстанции. Мне выделили сопровождающего. Им оказался М. Н. Горбатов, о котором я уже упоминал, человек, горячо болевший за состояние изобретательской и рационализаторской работы в войсках округа и немало сделавший для ее развития в военные годы.

Дорогу на полигон из Москвы я уже хорошо знал. Поэтому мы убыли туда самостоятельно. Но вот путь от станции непосредственно до места оказался очень тяжелым. Вышли из вагона ночью. На улице свирепствовала метель. Надо было преодолеть несколько километров по пешеходной тропе. В ясную солнечную погоду пройтись по ней — одно удовольствие. А тут — снежная круговерть. У нас еще с собой солидный ящик с грузом образцов. Сняли с себя ремни, обвязали ящик и потащили его волоком. Другого выхода не было. Пока добрались до контрольно-пропускного пункта, буквально выбились из сил.

Начались испытания образцов. На конкурс представлялись три отличающихся друг от друга образца конструктора В. А. Дегтярева, пулемет С. Г. Симонова и мой. Они дошли до финальной части соревнований. Не буду рассказывать о всех перипетиях испытаний. Скажу лишь, что мой образец не выдержал экзамена. Комиссия сделала вывод: он не имеет преимущества перед принятыми ранее на вооружение армии образцами. Так и этот ручной пулемет стал достоянием музея.

Неудача крепко ударила по моему самолюбию. Меня не утешало даже то, что конкурсная комиссия не одобрила тогда и образцы многоопытного В. А. Дегтярева, что не выдержал последующих испытаний и симоновский пулемет. Надо было хорошенько, основательно разобраться, в чем корень моих поражений.

Мне тогда там, на полигоне, кое-кто уже «любезно» советовал заняться чем-нибудь другим, а не оружие конструировать. Удрученный, слушая эти «товарищеские» голоса, я, признаться, и сам стал сомневаться в способности сотворить что-нибудь путное. За несколько бессонных ночей провел самокритичный анализ своих работ. И прямо сказал себе: образцы не были приняты на вооружение не потому, что, как говорится в выводах комиссий, не имели существенных преимуществ перед существующими. Главная причина в другом — они не отвечали основным требованиям, предъявляемым к таким образцам: удобство в эксплуатации, максимальная простота устройства, надежность в работе.

Оригинальность в конструировании — конечно же непременное условие успешной работы. Но она не должна заслонять основные требования, предъявляемые к оружию. А как лучше выполнить эти [395] требования? Учиться на опыте оружейников и работать, работать и еще раз работать.

Сохранились в моем архиве командировочные предписания и временные удостоверения тех военных лет. Как-то они попались мне на глаза, когда я разбирал свои старые-старые записи. И признаться, удивился: как много мне пришлось тогда ездить! Станция Матай — Алма-Ата — Ташкент — Москва — испытательный полигон — по этому кругу довелось проехать не один раз. Учился, набирался опыта, работал, искал свой, неповторимый ход в конструировании стрелкового автоматического оружия. Как многое тогда зависело от настойчивости, от стремления не отступать перед трудностями.

В один из приездов на полигон меня оставили в его конструкторском бюро, и я загорелся неожиданным для себя замыслом — сделать самозарядный карабин. Подтолкнула к этому встреча с С. Г. Симоновым, который в то время доводил и испытывал на полигоне образец своего нового самозарядного карабина. Того самого, который потом получит наименование СКС-45 и широкую популярность в войсках.

И вот я поставил перед собой очередную цель в конструировании. А во временном удостоверении запишут, что я согласно приказанию командующего артиллерией Вооруженных Сил главного маршала артиллерии Воронова Н. Н. прикомандирован к отделу изобретательства с 20 октября 1944 года для реализации своего изобретения. Раз поставил цель — надо к ней идти, добиться конечного результата.

Государственное дело

Когда я встречаюсь с тружениками заводов и полей, воинами армии и флота, студентами и школьниками, мне часто задают один и тот же вопрос: «Как вы стали конструктором, не имея даже среднего образования?»

Признаться, трудно ответить на этот вопрос однозначно. Хотя, по меркам 30-х годов, полных девять классов, которые мне удалось закончить до начала работы в депо и призыва в армию, имели довольно солидный вес. Впрочем, убежден: дело, видимо, не только в том, какое у тебя образование — среднее, высшее... Ведь не всегда инженерный диплом определяет уровень знаний.

Нет-нет, я вовсе не считаю, что не надо учиться, совершенствоваться. Без знаний, без образования, без глубокого изучения опыта предыдущих поколений ни инженером, ни конструктором, ни учителем, ни командиром стать конечно же нельзя. Однако всякое образование принесет пользу обществу, родному Отечеству лишь тогда, когда заявишь о себе реальной работой, если постоянно будешь ставить перед собой цель. Я бы даже сказал так: должно быть непременное стремление к решению сверхзадач. И тогда человеку могут покориться в творческом поиске такие вершины, о которых и подумать когда-то было страшно. [396]

В годы Великой Отечественной войны, когда я работал на испытательном полигоне над доводкой пистолета-пулемета, судьба подарила мне радость общения с замечательным самородком-оружейником Петром Максимовичем Горюновым. Меня всегда поражала глубина его технического мышления, оригинальность конструкторских решений.

А ведь Петр Максимович имел за плечами всего три класса сельской школы. В 1916 году, когда ему было 14 лет, — он слесарь на Коломенском машиностроительном заводе, в 16 лет — боец Красной Армии. В 1923 году Петр вновь встал у слесарного верстака.

В начале 30-х годов Горюнов переехал в Ковров и стал работать там на оружейном заводе сначала слесарем-монтажником, а затем слесарем-отладчиком в опытной мастерской Бюро новых конструкций и стандартизации. В то время там работали конструкторами-изобретателями наши талантливые оружейники В. А. Дегтярев, Г. С. Шпагин. Многому у них научился Горюнов, до многого в ружейном деле дошел сам, своим пытливым умом. А потом и цель перед собой большую поставил: создать пулемет, превосходящий по своим боевым качествам, простоте, технологичности стоявший в то время на вооружении громоздкий станковый пулемет «максим». С «максимом» Горюнов не расставался почти пять лет, пока участвовал в боях гражданской войны. Оружие было ему верным другом.

Но не раз с горечью вспоминал Петр Максимович, как не выдерживал «максим» напряжения боя, интенсивной стрельбы, отказывал в самую трудную минуту, как тяжело было транспортировать его на маршах, при смене позиций. Так что недостатки, слабые стороны этого оружия он хорошо познал на практике.

Начал Петр Максимович свою работу с создания деревянного макета ручного пулемета. Его и утвердили для изготовления опытного образца, прошедшего позже заводские испытания боевой стрельбой удовлетворительно. Сделали опытную серию этого пулемета. Автоматика его основывалась на принципе использования энергии пороховых газов, отводимых при выстреле через отверстие в стенке ствола. Многие детали изготовлялись методом холодной штамповки, что значительно повышало технологичность оружия. Однако испытание пулемета стрельбой на полигоне выявило ряд недостатков, требовавших серьезной доработки конструкции.

Казалось бы, изобретателя постигла неудача. Но не в характере Горюнова было опускать руки, хотя здоровье его, подорванное еще в годы гражданской войны, стало сдавать. Уже в мае 1942 года он включился в конкурс по разработке станкового пулемета, взяв за основу свой, не пошедший в серию, ручной пулемет. Правда, конструкцию его он солидно перерабатывает, вносит немало усовершенствований. И действует уже не в одиночку. Ему активно помогают мастер опытной мастерской отдела главного конструктора В. Е. Воронков и племянник М. М. Горюнов — слесарь опытной мастерской.

Опытный образец они назвали по первым буквам своих фамилий — ГВГ. Заводские испытания дали положительный результату. [397]

На очереди были полигонные и войсковые испытания, и Петр Максимович работал не покладая рук. Шла отработка рабочих чертежей, доводка оружия. В. А. Дегтярев, деятельно участвовавший в становлении самородка-конструктора, помогал ему всячески, подключал к доработке конструкции ведущих специалистов из своего КБ. Василий Алексеевич, кстати, предложил для пулемета ГВГ пехотный станок, который был одобрен и принят.

Вообще для Дегтярева были всегда характерны доброжелательность, стремление поддержать начинающих конструкторов. Его искреннее, заинтересованное отношение, участие чувствовал и я, когда во время войны и в последующем работал на полигоне над своими образцами оружия. Мы не раз встречались на испытаниях как конкуренты, представляя комиссиям аналогичные изделия. На одном из таких испытаний Василий Алексеевич, ознакомившись с нашим образцом в работе, сделал несколько ценных замечаний по его совершенствованию. Мы их приняли незамедлительно. А он вдруг, обычно человек сдержанный в проявлении чувств, сердечно улыбнулся и сказал:

— Да, хорошую вещь сделали. Обставляете, молодежь, нас, стариков. Это, впрочем, и понятно. Ведь будущее за вами...

Вот такое душевное отношение со стороны Дегтярева постоянно испытывал на себе и Горюнов. Его работу над станковым пулеметом мне довелось наблюдать уже в ее заключительной стадии, когда сам я делал лишь первые шаги в конструировании автоматического стрелкового оружия. И я видел, как переживал Дегтярев, поддерживая Горюнова. Скажу больше (об этом, правда, я узнал гораздо позже): Василий Алексеевич проявил истинное благородство, по-настоящему государственный подход, в немалой степени мужество при окончательном решении вопроса — принять или не принять на вооружение Красной Армии станковый пулемет системы Горюнова.

А дело было вот в чем. Известно, что еще в предвоенные годы И. В. Сталин взял под свой непосредственный контроль ход конструкторских работ по стрелковому и авиационному вооружению. И этот контроль особенно усилился в годы войны. И. В. Сталин лично предложил Наркомату вооружения СССР при создании конструкторами нового пулемета (над ним тогда работали несколько изобретателей, в том числе и В. А. Дегтярев) принять за основу станковый пулемет системы Дегтярева (ДС-39). Хотя этот пулемет имел ряд существенных недостатков, выявившихся в процессе производства и эксплуатации в войсках, и его выпуск накануне Великой Отечественной войны был прекращен, Верховный Главнокомандующий настаивал на том, чтобы именно ДС-39 оставался основой для создания других образцов. Не было принято во внимание, что даже работа над устранением конструктивных недостатков пулемета не дала положительных результатов. Требовалась коренная переделка всей системы, над чем и работал в то время сам Дегтярев.

И вдруг специальная комиссия после сравнительных государственных испытаний сделала неожиданный для И. В. Сталина [398] вывод: пулемет системы неизвестного для него конструктора Горюнова по надежности действия, безотказности в работе и живучести деталей превосходит пулемет системы маститого изобретателя Дегтярева и рекомендуется для принятия на вооружение Красной Армии.

Узнав о заключении комиссии, И. В. Сталин в начале мая 1943 года потребовал созыва специального совещания для окончательного решения вопроса о принятии образца станкового пулемета на вооружение войск. На это совещание вместе с руководителями наркоматов пригласили и В. А. Дегтярева. На вопрос Верховного Главнокомандующего, какой пулемет принимать на вооружение — Дегтярева или Горюнова, Василий Алексеевич не колеблясь ответил: «Если исходить из интересов боеспособности армии, то следует принять станковый пулемет системы Горюнова».

Решением Государственного Комитета Обороны новый станковый пулемет был принят на вооружение под наименованием «7,62-миллиметровый станковый пулемет системы Горюнова образца 1943 года (СГ-43)».

Как конструктор могу сказать, что пулемет СГ-43 стал действительно замечательным образцом советского стрелкового автоматического оружия. Появление его в действующих частях на завершающем этапе войны, когда наши войска стремительно наступали, имело огромное значение. Фронтовики сразу оценили высокую маневренность оружия, простоту конструкции, безотказность и надежность, сравнительно легкий вес, упростившуюся по сравнению с «максимом» подготовку к стрельбе.

Бесконечно жаль, что Петр Максимович Горюнов, талантливый рабочий-изобретатель, рано ушел из жизни. Он умер в конце 1943 года, когда началось серийное производство его пулемета. Петр Максимович так и не успел поработать над устранением некоторых недостатков, выявившихся при применении СГ непосредственно в боях. Этим занимались уже другие конструкторы. В частности, было изменено крепление ствола (введен регулируемый его замыкатель), улучшена конструкция спускового механизма. В объявленном Главным артиллерийским управлением конкурсе на доработку пулемета довелось принимать участие и мне, будучи тогда прикомандированным к конструкторскому бюро испытательного полигона.

Отмечу, что участие в доработке пулемета добавило мне, начинающему конструктору, уверенности в своих силах. Комиссия приняла предложенное и сделанное мною приспособление для холостой стрельбы, которое решило вопрос ведения огня холостыми патронами. А принятие на вооружение легкого треножного станка системы В. А. Малиновского — А. М. Сидоренко повысило маневренность пулемета и облегчило его маскировку.

В 1946 году П. М. Горюнову (посмертно), В. А. Дегтяреву, В. Е. Воронкову, М. М. Горюнову за создание пулемета СГ-43 была присуждена Государственная (тогда Сталинская) премия СССР. Жизнь, самоотверженная работа Петра Максимовича, на мой [399] взгляд, яркий пример того, как многого может достичь человек, когда он ставит перед собой конкретную цель и энергично, не пугаясь трудностей, идет к ней.

Советские конструкторы всегда стремились создать образцы вооружения совершеннее лучших иностранных во имя безопасности страны, во имя защиты завоеваний социализма. И это давало им силы.

Вернусь вновь к годам военным, к тем месяцам, когда довелось мне попробовать свои силы в проектировании и создании самозарядного карабина. Сразу скажу, что здесь меня тоже подстерегала неудача.

Однако работа над этим образцом оружия подарила мне и радость неожиданных решений в конструировании, стала фундаментом для нового, более качественного рывка вперед. Беру на себя смелость утверждать, что, не будь уже готового карабина у С. Г. Симонова, как знать, может, и судьба моего образца сложилась бы по-другому.

Учтем, Сергей Гаврилович начал работу над карабином еще перед войной. Было сделано несколько опытных образцов. Однако продолжить их испытания конструктору не удалось. Оружейники переключились на решение более актуальных задач. В частности, Симонов поставил тогда перед собой, казалось бы, совершенно непосильную, нереальную цель — создать за один месяц противотанковое ружье. Для сравнения заметим: на создание автоматической винтовки, принятой на вооружение Красной Армией в 1936 году, у него ушло пять лет.

Но поистине неисчерпаемы, неизведаны силы, потенциальные возможности советского человека, глубоко переживающего за судьбу родного Отечества в лихую для него годину. Сергей Гаврилович вместе с сотрудниками своего КБ за тридцать дней совершил настоящий конструкторский подвиг. Противотанковое ружье (ПТРС) было представлено для испытаний уже 20 августа и в том же 1941 году принято на вооружение. А в ноябре фашистские танки, рвавшиеся к Москве, горели от метких выстрелов «петеэровцев».

На завершающем этапе войны Симонов вернулся к оставленной несколько лет назад работе. Он продолжил разработку карабина, но уже под новый патрон образца 1943 года. Внес в него целый ряд существенных конструктивных изменений. Серию карабинов по рекомендации государственной комиссии направили в действующую армию — на фронт. После этого вновь последовали доработки.

Вот тогда-то, когда Сергей Гаврилович уже окончательно доводил свой карабин, взялся и я изготовить такое же оружие своей конструкции, под новый патрон образца 1943 года. Работал с интересом, с огромным увлечением. До сих пор помню, как протирал резинкой ватман до дырок, искал решения автоматики, крепления и отделения обоймы, размещения рукоятки перезаряжания. Тут мне «помог» американский конструктор винтовки Гаранд. Его опыт, идею подавания патронов в приемное окно [400] карабина и автоматического выбрасывания пустой обоймы после использования последнего патрона я, в другой только вариации, заложил в конструкцию и своей автоматики. Необычно разместил и рукоятку перезаряжания — слева. Было и еще несколько оригинальных решений.

Испытание образца на полигоне дало неплохой результат. В это время туда приехал генерал-майор инженерно-артиллерийской службы Н. Н. Дубовицкий из Главного артиллерийского управления. Он обычно возглавлял специальные комиссии по испытаниям тех или иных образцов стрелкового оружия. Человек он был импульсивный, но, надо сказать, достаточно объективный и принципиальный. К сожалению, в некоторых случаях его импульсивность все-таки ему мешала в оценке той или иной работы конструктора. Думаю, что так получилось и тогда, когда генерал решил лично провести стрельбу из моего образца карабина.

Мы наклеили мишени. Обоймы тщательно снарядили патронами. Прозвучала сирена — стрельба началась. Н. Н. Дубовицкий сделал одну очередь, другую, третью... Патроны кончились, и пустая обойма со звоном отлетела в сторону.

Вместо того чтобы вставить новую обойму и продолжать вести огонь, генерал положил карабин на бруствер и быстро стал искать что-то в траве. Мы поняли: он искал обойму, и сказали, что этого делать не надо, так предусмотрено — обойма отстреливается. Дубовицкий резко махнул рукой:

— Я знаю. Только вот, думаю, так и солдат станет поступать, начнет искать, полагая, что «выскочила» какая-то нужная деталь и она может потеряться. А ему надо бой вести...

Еще резче он сказал в отношении рукоятки перезаряжания:

— Конструктор, наверное, хочет, чтобы боец стрелял с закрытыми глазами. Эта ваша рукоятка во время стрельбы у меня все время бегала перед самым глазом, мешала.

И вот прозвучало окончательное заключение, обращенное уже лично ко мне:

— Ты еще молодой конструктор, Калашников, И если впредь будешь вводить подобные оригинальности, то забудь к нам дорогу.

Понимаю, сказано, конечно, сгоряча. Можно было, как говорится, войти и в положение, и в настроение генерала: принят только что карабин Симонова, а тут вдруг вклинивается новичок со своим образцом, да еще и оригинальничает, требует к себе внимания. Лучше сразу отрубить, что не пойдет, — и все тут. Так он и сделал.

Я не держал тогда и не держу сейчас на него обиды. Ведь из того урока, пусть в чем-то жестокого и несправедливого, сделаны свои выводы, позволившие мне в последующем поднять на новый качественный уровень мою работу над образцом автомата (АК). Но об этом разговор особый.

И еще чем запомнилась мне моя работа над карабином, так это знакомством, считаю, с одним из интереснейших и самобытнейших конструкторов стрелкового автоматического оружия Алексеем Ивановичем Судаевым. [401]

В отведенной мне комнате для работы над образцом стояла чертежная доска. На ней я делал контуры-наброски деталей оружия, отчаянно действуя мелком и тряпкой. И не заметил, как в комнате появился высокий, плечистый офицер с майорскими погонами. Он немного сутулился, смотрел на меня, растерявшегося, теплым, открытым взглядом. На кителе я увидел ордена Ленина и Красной Звезды.

— Что же это ты, товарищ старший сержант, без разрешения хозяина в его апартаменты вселился? — шутливо произнес он. — Ладно-ладно, не тушуйся, ты делаешь государственное дело, оружие для победы, — попытался успокоить меня Судаев, увидев, как я измазанными мелом пальцами стал судорожно поправлять гимнастерку под ремнем. — Давай знакомиться и, надеюсь, дружить...

Он крепко пожал мне руку, и она будто онемела. Так вот он какой, сильный и славный, знаменитый Судаев, думал я, когда мы вместе стали рассматривать то, что было изображено на чертежной доске. Едва я начал объяснять задуманное, он тут же, уловив суть, стал по ходу давать мне очень ценные советы. Чувствовалось, системы оружия Алексей Иванович знает в совершенстве, глубоко изучил их особенности.

В тот день мы долго просидели над чертежами. О многом успели и поговорить. Жить остались в одной комнате. Мне с ним было легко еще, наверное, и потому, что в возрасте у нас оказалась относительно небольшая разница — он был старше меня всего на семь лет, тогда ему едва перевалило за тридцать.

К сожалению, конструктор Судаев, на мой взгляд, незаслуженно обделен вниманием, о нем, его жизни и конструкторской деятельности очень мало сказано, опубликовано. А ведь он внес весомый вклад в совершенствование советского стрелкового, да и не только стрелкового, автоматического оружия, особенно в годы Великой Отечественной войны.

Можно со всей ответственностью сказать, что пистолет-пулемет А. И. Судаева, созданный им и начавший поступать на вооружение Красной Армии в 1942 году, был лучшим пистолетом-пулеметом периода второй мировой войны. Ни один иностранный образец не мог с ним сравниться по простоте устройства, надежности, безотказности в работе, по удобству эксплуатации. За высокие тактико-технические и боевые свойства судаевского оружия в сочетании с небольшими габаритами и массой его очень любили десантники, танкисты, разведчики, партизаны, бойцы-лыжники.

Алексей Иванович тогда приехал на полигон, можно сказать, прямо из Ленинграда. По пути ненадолго задержался в Москве, в Главном артиллерийском управлении. Выглядел он устало, вид был утомленный. Город на Неве только-только выправлялся после многомесячной блокады. Судаев работал в осажденном Ленинграде, перенес все тяготы и невзгоды, выпавшие мужественным защитникам города.

Сейчас трудно представить, но это факт теперь исторический: изготовление новых пистолетов-пулеметов Судаева началось [402] в сложнейших условиях блокады при непосредственном участии самого конструктора. Когда он рассказывал мне об обстановке, в которой ему пришлось давать жизнь своему образцу, я думал о том, что трудности, выпавшие на мою долю при создании пистолета-пулемета, это ничто по сравнению с тем, что довелось пережить Судаеву. Исследователи сейчас обнародовали количество изготовленных в течение 1943 года пистолетов-пулеметов Судаева. Цифра 46 572 кому-то может показаться не очень впечатляющей, если учесть, что в тот год серийный выпуск целого ряда образцов оружия «зашкаливал» за сотни тысяч. Однако не будем забывать: судаевское оружие изготовлялось в блокадном городе, непосредственно по чертежам опытного образца, рабочими, находившимися под обстрелом вражеских «дальнобоек», голода и холода.

— А куда отправлялись партии вашего оружия? — задал я тогда Алексею Ивановичу, как теперь понимаю, наивный вопрос.

— Куда могли идти мои пистолеты-пулеметы, кроме Ленинградского фронта? — просто ответил Судаев. — Так что войсковые испытания они прошли непосредственно в боях при защите города и прорыве блокады.

Алексей Иванович был человеком удивительного обаяния, непосредственности, искренности, скромности, быстро сходился с людьми. Он выделялся высокой технической эрудицией, способностью на лету схватывать суть дела. До войны Алексей Иванович успел многое сделать для своего образования, был в этом настойчив и напорист. Поработав слесарем на заводе, поступил в железнодорожный техникум. Потом два года служил в армии. Дорос до воентехника и уволился в запас. И вновь — учеба. Теперь — в Горьковском индустриальном институте. На втором курсе принял решение перевестись в Артиллерийскую академию имени Ф. Э. Дзержинского, которую блестяще окончил в 1941 году. А тут началась война...

И Судаев стремительно врывается (иначе и нельзя сказать) в ряды конструкторов-оружейников. Уже в начале войны он разработал проект упрощенной зенитной установки, производство которой было организовано на московских заводах из имевшихся в наличии материалов. После этого стал работать над созданием пистолета-пулемета. Добился, чтобы его командировали в осажденный Ленинград. И непосредственно там принял участие в организации производства оружия, а затем занялся его усовершенствованием, уже исходя из опыта боевого применения.

В один из дней Алексей Иванович зашел в комнату и, увидев, как я безуспешно пытаюсь и не могу решить очередной «ход» в конструкции автоматики карабина, заразительно рассмеялся:

— Отвлекись немного от своей «чудо-машины». Ты вот, я смотрю, оригинальничать любишь, стараешься позаковыристее автоматику сделать. А знаешь, что случилось недавно с Рукавишниковым, когда он отлаживал свой очередной образец?

— По-моему, какое-то недоразумение вышло...

— Вот-вот, именно недоразумение. Собрал образец, а разобрать [403] его не смог. Сваркой пришлось разрезать крышку ствольной коробки. Так лихо он закрутил конструкцию.

Судаев подошел к чертежной доске, взял мелок, провел несколько линий, подправляя то, что было сделано мною:

— Проще тут надо. Каждый лишний паз, шлиц, соединение неизбежно ведут к усложнению в эксплуатации оружия. Оно любит простоту, но, конечно, до известных пределов.

Каждый разговор с Алексеем Ивановичем был своеобразным экскурсом в историю и конструкцию оружия. Не раз мы возвращались и к нашим образцам пистолетов-пулеметов, разбирали их «по косточкам».

— Чем хорош твой пистолет-пулемет? Из него можно вести и непрерывный, и одиночный огонь. Спусковой механизм моего образца допускал ведение только автоматического огня. Тут, конечно, ты ушел вперед. — Судаева всегда отличала предельная объективность и честность в оценке своей работы, критический взгляд на нее. — Но, согласись, в эксплуатации пистолет-пулемет твоего покорного слуги выглядел устойчивее, у него лучше кучность боя. На передней части защитного кожуха я предусмотрел дульный тормоз-компенсатор, а чтобы смягчить удар подвижных частей в крайнем заднем положении — амортизатор затвора. А почему мой образец стал гораздо легче и технологичнее ППШ-41? Подавляющее число деталей изготовлялось методом штамповки и сварки. Мы добились того, что для изготовления пистолета-пулемета требовалось в два раза меньше металла и в три раза меньше станочного времени для механообработки, чем для ППШ. Представляешь, как много это значило при организации производства оружия в условиях осажденного Ленинграда?

Одержимость — это качество я отметил бы еще в характере Судаева. Он ставил перед собой цель и непреклонно шел к ней. Алексей Иванович буквально загорался работой, не любил приблизительности, неопределенности, разбросанности. И когда видел, что я при решении какой-то задачи вдруг допускал небрежность, непременно замечал:

— Опять поступаешь, как Божок?

Был у нас на полигоне конструктор с такой фамилией. Человек с интересными идеями, но суетливый, не совсем аккуратный, нередко делавший поспешные выводы и дававший слесарям порой не очень вразумительные указания. Однажды, когда шла сборка его пистолета-пулемета, потребовалось утяжелить затвор. Сварщик наплавил металл. Оставалось обработать все это, тщательно отшлифовать.

Божок подошел к слесарю-сборщику Сергею Ковырулину и, подавая затвор, торопясь как всегда куда-то, на ходу сказал:

— Сережа, пили.

— А сколько пилить-то надо?

— Пили, пока я не приду.

Отсутствовал Божок довольно продолжительное время. Наконец прибежал, хотел тут же забрать затвор и увидел, что Ковырулин [404] все еще его пилит и от наплавленного металла уже и следа не осталось.

— Что же ты наделал, Сергей, — закричал конструктор. — Зачем снял наплавленный металл?

— Так вы же сказали пилить, пока не придете. Вот я и стараюсь.

Конечно, все это было не более чем шутка, однако имеющая свой определенный смысл: без организованности, четкости, собранности, сосредоточенности в работе успеха не бывает. Так что Судаев не случайно вспомнил курьез с нашим коллегой. Он поучителен.

...Итак, карабин мой не пошел дальше опытного образца. Но все интересные идеи, заложенные в нем, я решил перенести в оружие, над проектированием которого в ту пору работали уже несколько наших конструкторов. Речь идет об автомате, создаваемом под новый патрон образца 1943 года.

Пионером здесь опять оказался Алексей Иванович Судаев. Он начал конструирование этого типа оружия под новый патрон еще в начале 1944 года. Уже тогда своим аналитическим умом он понимал: в стрелковом автоматическом оружии, чтобы отрешиться от шаблона прежних систем, необходим решительный и качественный рывок вперед, нужен новый поворот в конструкторском мышлении. Пистолеты-пулеметы не отвечали требованиям боевой эффективности по дальности действительного огня и кучности боя.

Автомат Судаева хорошо показал себя на испытаниях весной 1944 года. Однако необходимо было повысить живучесть деталей (ударника, стопора газового поршня, выбрасывателя) и надежность работы автоматики. Алексей Иванович вскоре представил комиссии оружие, устройство которого значительно отличалось от предыдущего образца. Самоотверженность, смелые и решительные действия при отказе от того, что казалось уже проверенным, выстраданным, вызывает уважение к конструктору.

В 1945 году была выпущена серия автоматов его системы. Оружие проходило полигонные и войсковые испытания. Одним из основных недостатков автомата была его большая масса. Требовалось облегчить конструкцию.

Алексей Иванович продолжал настойчиво работать над образцом. В те дни мы виделись редко. Я тоже включился, наверное прежде всего под его влиянием, в этот конкурс на создание автомата под новый, так называемый промежуточный, патрон (то есть меньше винтовочного и больше пистолетного).

Конкурс был закрытым. Тот, кто принимал в нем участие, представлял всю документацию по образцу под вымышленным именем. Расшифровка псевдонима содержалась в отдельном конверте, который должен был вскрываться только после рассмотрения проектов и присуждения им соответствующих мест. По условиям конкурса требовалось представить не только чертежи общих видов, расчеты на прочность узла запирания, определить темп стрельбы, дать ряд других важных характеристик, но и сделать детальную проработку проекта.

Если я сам эту работу только начинал, то Судаев ее продолжал, [405] совершенствуя свой образец. И думаю: он добился бы великолепных результатов, прибавил бы еще славы нашему отечественному стрелковому оружию, если бы не его неожиданная кончина в 1946 году. Лично для меня это была потеря невосполнимая.

Конструкторская деятельность Алексея Ивановича Судаева уложилась в рамки всего каких-то четырех-пяти лет. Но за это время он сумел достичь таких высот в создании оружия, какие иным конструкторам за всю жизнь не снились. Добавим, что это были годы самых тяжелых испытаний для советского народа, для каждого человека — годы Великой Отечественной войны.

Начал я подготовку к участию в конкурсе с составления эскизного проекта. Сотни зарисовок отдельных деталей ложились на чертежную доску и на бумагу. Безжалостно рвал на клочки то, что вчера казалось отличным. Сегодня оно уже не удовлетворяло. Прошло несколько недель напряженнейшей работы над эскизами. На чертежной доске обозначились контуры будущего автомата. Уже подробно выписаны и его основные детали.

Главный, самый оригинальный узел — узел запирания канала ствола — я взял с некоторыми изменениями из моего несостоявшегося карабина. Он тогда, на испытаниях, показал очень хороший результат. Большой интерес к моей работе проявили некоторые офицеры-испытатели и инженеры, служившие на полигоне. Их привлекла, полагаю, неожиданность ряда моих решений при проектировании. Мне очень не хватало специальной подготовки, особенно когда речь шла о расчетах. И здесь неоценимую помощь мне оказал подполковник Борис Леопольдович Канель. Он аккуратно, тщательно проверил каждую мою выкладку, внес необходимые поправки, дал обоснования.

Словом, работа над проектом кипела. Приближался день подачи его в комиссию. Отработаны чертежи, отпечатаны расчеты и приложения. Встал вопрос: под каким именем будет проходить на конкурсе автор проекта. Предложений было много: и серьезных, и вызывавших улыбку. И вдруг кто-то неожиданно произнес:

— Слушай, а что если поставить «Михтим»?

И наступила тишина. Меня на полигоне офицеры так иногда называли, сокращая имя и отчество, оставляя от них по три первых буквы. На том и порешили.

Проект, все расчеты и приложения запаковали в пакет, написали на конверте московский адрес, а внизу жирно вывели слово, обозначавшее отправителя: «МИХТИМ».

Именно в ту пору, когда шла работа над проектом автомата, в мою жизнь неожиданно вошла хрупкая девушка Катя, позже ставшая Екатериной Викторовной Калашниковой, моей верной спутницей. Работала она в конструкторском бюро полигона чертежницей. Мне не раз приходилось при составлении проектов обращаться к ней за помощью. Катя могла, кажется, совершенно не замечать суток, если кто-то просил ее помочь в исполнении чертежей. Выполняла она их всегда аккуратно, высококвалифицированно. [406]

Совместная работа сблизила нас. А потом, когда я уезжал в командировки, Катя с нетерпением ждала моего приезда. Мы не говорили о своих чувствах вслух, но то и дело краснели, когда нас видели в чертежной вдвоем и начинали подшучивать. И никогда не думал я, что именно Катя, словно добрая фея, первой принесет мне весть о том, что я стал победителем конкурса и мой проект утвержден.

Дело в том, что все, кто участвовал в конкурсе, к определенному времени получили ответ: утверждается или не утверждается проект. И лишь мне одному ничего не было известно. Я переживал, конечно, гадал, в чем мог ошибиться, почему такой невезучий. И вдруг в один из дней, когда я уже практически потерял всякую надежду на положительный ответ, в дверь моей комнаты постучались. Послышался голос Кати:

— Можно? Михаил Тимофеевич, сотрудники нашего конструкторского бюро поручили мне поздравить вас с утверждением проекта вашей «стрелялки».

Я, признаться, растерялся, молча смотрел на нее и ни слова не говорил. Она так и вышла из комнаты, а я все стоял и молчал.

Поверил лишь тогда, когда меня вызвали в штаб и сообщили, что проект утвержден и теперь его надо воплощать в металл.

Оказывается, виной задержки ответа был мой не совсем обычный псевдоним. Долго не могли найти автора, расшифровать, кто же он такой на самом деле.

С той поры прошло уже много лет. Когда я встречаюсь с моими давними товарищами по работе на полигоне над автоматом, который потом получил наименование АК-47, они меня часто, как и прежде, называют «Михтимом». И вспоминается время, горячее, напряженное, волнующее... [407]