Под раскаленным небом

Яков Михайлович Дмитриев родился в 1914 году на Украине, в крестьянской семье.

В 1938 году окончил Севастопольское Военно-морское артиллерийское училище имени Ленинского Комсомола Украины, а в 1956 году — Высшую офицерскую школу ПВО.

В годы Великой Отечественной войны сражался на Балтике, в частях ПВО флота (ораниенбаумский плацдарм, Ленинград, Новая Ладога). Командовал батареей 11-го отдельного зенитного артиллерийского дивизиона, затем 132-м ОЗАД.

Член КПСС с 1943 года. Награжден орденами: Красного Знамени, двумя орденами Отечественной войны I степени, двумя орденами Красной Звезды, тринадцатью медалями.

В настоящее время работает гравером Юрмальского комбината бытового обслуживания. Член общества «Знание», пропагандист, председатель Совета ветеранов комбината.

Первые залпы

21 июня 1941 года наша зенитная батарея заступила на боевое дежурство. Ночью бодрствовали только вахтенные разведчики, наблюдавшие за воздухом, и часовые. Остальные, расстелив на траве чехлы и брезенты, укрывшись бушлатами, улеглись спать возле орудий.

Стояли белые ночи. Видимость, особенно в сторону Финского залива, была на редкость хорошей. С 2 часов вахту разведчика нес командир дальномерного отделения сержант Пахолков (младшие командиры у нас звания имели сухопутные). Наблюдая в дальномер, он в 3 часа 40 минут обнаружил группу самолетов, летевших вдоль финского берега на восток, в направлении Кронштадта. Дальность до них была большая, но благодаря 24-кратному увеличению оптики дальномера сержант различил на самолетах черные кресты и громко доложил:

— Курсом на Кронштадт летят немецкие самолеты!

Сон в ту ночь у меня был тревожный, чуткий, и я сразу же услышал доклад Пахолкова. Подбежал к дальномеру, посмотрел в окуляры и опознал «Дорнье-215». Это были немецкие торпедоносцы и минопостановщики. Батарее объявил боевую тревогу, оперативному дежурному доложил обстановку.

«Дорнье-215» (их было восемнадцать штук) на высоте трехсот — четырехсот метров приближались к Кронштадту. [237]

Подлетая друг за другом к морскому фарватеру и Кронштадтскому рейду, они сбрасывали на парашютах мины и со снижением высоты уходили на запад вдоль южного берега залива. Увидев впереди рыбачий сейнер, обстреляли его из бортовых пулеметов...

«Это же внезапное военное нападение!» — мелькнула догадка... Явное повторение того, что они применяли против Бельгии, Франции и других стран (о такой тактике фашистов мы уже знали, следя за «подвигами» вермахта на Западе). У нас они решили закупорить минами рейд и фарватер, блокировать корабли эскадры в Кронштадте!

Инструкция предписывала командиру дежурной батареи самостоятельно открывать огонь по самолетам в случае их появления над нашей территорией и явно враждебных действий. Такие враждебные действия налицо, и решение может быть только одно — при входе «дорнье» в контролируемую батареей зону открыть огонь.

Но как же нам не везло! Самолеты летели настолько низко, что из-за леса, тянувшегося вдоль берега, комендоры орудий их не видели. Только впереди, имелся небольшой прогал, где не было деревьев. Батарея, пожалуй, успеет дать залп.

Дальномер, где я нахожусь, стоит значительно выше орудий, и «дорнье» отсюда хорошо видны.

Определив расчетные данные, командую их на орудия. Комендоры развернули пушки к кромке леса и застыли в ожидании. Как только появился первый самолет, они мгновенно поймали его в прицел, успели дать залп.

Так мы обстреляли восемь или девять «дорнье». Остальные, увидев разрывы снарядов по курсу, отвернули и пошли на север, в сторону Финляндии.

Когда все самолеты скрылись за горизонтом, я построил личный состав батареи, внимательно посмотрел на матросов и командиров. В строю стояли как будто другие люди: суровые, решительные, повзрослевшие — так они изменились за прошедшие минуты боя. Раньше они стреляли по конусу, буксируемому самолетом, а тут огонь пришлось вести по настоящим вражеским самолетам, боевым машинам. Матросы и командиры, видимо, тоже почувствовали, что с этого часа наша мирная жизнь закончилась. Я сказал им:

— Да, судя по всему, это начало войны!

«Высота-6»

Накануне той памятной ночи наш 11-й отдельный зенитный артиллерийский дивизион ПВО Балтфлота получил боевую задачу: прикрывать от возможных ударов с воздуха форт Краснофлотский — один их фортов Красногорского бастиона. Бастион этот был построен еще накануне первой мировой войны и играл важную роль в защите Кронштадта и Ленинграда от ударов вражеских кораблей. В него входили два форта. [238]

В главном форту, Краснофлотском, стояли две 12-дюймовые (это примерно калибра 305 миллиметров) артиллерийские батареи, укрытые в бронированных башнях. Южнее, в форту Серая Лошадь, — одна 8-дюймовая башенная батарея.

В тридцатые годы недалеко от форта Краснофлотский в густом лесу установили новую сверхмощную батарею из четырех 14-дюймовых пушек на железнодорожных транспортерах. По тому времени подобные батареи справедливо считались наиболее точными и совершенными артиллерийскими системами. Дальность стрельбы их достигала тридцати пяти — пятидесяти километров.

Вот этот мощный бастион флота и прикрывал от ударов с воздуха 2-й зенитный полк ПВО Балтфлота, в состав которого входил и наш 11-й дивизион. Третья батарея дивизиона, которой я командовал, занимала позицию недалеко от Краснофлотского, на лесистом холме, официально называвшемся «Высота-6».

Все элементы нашей огневой позиции были построены прочно, хорошо и надолго. Вблизи располагались просторная казарма, дом, где жили офицеры и их семьи, подсобное хозяйство с необходимыми постройками и баней, спортплощадки... Словом, в этом своеобразном «населенном пункте», обозначенном только на оперативных картах, имелось все необходимое для нормальной жизни, боевой учебы и выполнения поставленных задач.

Батарея вначале являлась учебной, готовила младших командиров для зенитной артиллерии Балтийского флота. Но вот в 1940 году был сформирован учебный дивизион, а нас преобразовали в обычное линейное подразделение.

После последнего учебного выпуска на батарее остались только офицеры и два старшины. Поэтому командование решило к нам прислать сто двадцать молодых краснофлотцев. Орудийные расчеты укомплектовали полностью. Но вот что оказалось: двое из прибывших были совсем неграмотными, неспособными работать на нашей боевой технике. Решили: не отсылать их обратно в экипаж, а научить грамоте у себя на батарее. Для этого прикрепили к неграмотным двух толковых матросов, и «ликбез» заработал. Вскоре к назначенным «учителям» присоединились и «учителя» добровольные. Каждый в меру своих знаний тоже обучал, показывал, растолковывал. Помогали товарищам напористо, даже азартно, весело, одним словом, по-матросски. И добились своего — научили двух краснофлотцев читать и писать, помогли изучить боевые механизмы и уверенно работать на них.

Укомплектовали все боевые расчеты, а вот возглавить их некому — нет ни одного младшего командира. Учитывая опыт батареи в подготовке сержантского состава, командование предложило нам самостоятельно готовить командиров расчетов из молодых матросов. Что же, самостоятельно так самостоятельно. Выбрали самых грамотных, волевых, инициативных и сообразительных — Пахолкова, Щербакова, Матвеева, Косенкова, Окинина, Рязанова и других. Чтобы быстрее научить командовать людьми, [239] мы сразу же назначили их командирами боевых расчетов. Днем, в часы боевой подготовки, будущие сержанты занимались вместе со своими расчетами, а по вечерам дополнительно — по курсу младшего командира.

Обучали и воспитывали не жалея сил и времени.

К началу войны эти доморощенные сержанты приобрели твердые знания, опыт обучения и воспитания, стали надежными и умелыми командирами расчетов, а в боях показали мужество и мастерство. Да и в целом на батарее сложился хоть и небольшой, но очень работоспособный, дружный воинский коллектив.

Отдельно скажу об офицерах. Моим заместителем по политчасти прибыл политрук А. Н. Блинов, в недалеком прошлом ленинградский инженер — человек высокой культуры, со спокойным и ровным характером. С утра и до вечера его можно было видеть среди матросов. Политико-воспитательную работу Алексей Никифорович вел ненавязчиво, но настойчиво и убедительно, умел и потребовать, и посоветовать, и позаботиться о нуждах матросов. А они отвечали ему доверием и глубоким уважением.

Из командиров взводов особенно помнятся мне лейтенанты Петр Иванов и Анатолий Лысенко. Очень разные люди. Первый — напористый, горячий, веселый, а второй — спокойный, сдержанный. Каждый по-своему умело обучал и воспитывал своих подчиненных, добиваясь хороших результатов.

Большим авторитетом у нас пользовался старшина группы комендоров коммунист Малинин, награжденный очень в то время редким и почетным знаком «Отличник ВМФ». С нашей 76-миллиметровой пушкой он, как говорится, был на «ты». Доходчиво и [240] настойчиво передавал свои знания и опыт личному составу орудийных расчетов.

Хотя наша служба протекала на берегу, мы гордились своей принадлежностью к семье балтийских моряков, дорожили традициями, носили флотскую форму и привыкли к морской терминологии. Так уж в нашем подразделении сложилось: мы старались воспитывать матросов и командиров своей батареи в духе флотских традиций. Наши беседы слушались с глубоким вниманием, воспринимались сердцем и приносили свои плоды. Крепла дружба, активность, особенно комсомольцев, их гордость за свою батарею.

Состояние духа личного состава подразделения определяло и то, что сами воздух и земля (не говоря уже о море), окружающие нас, были пропитаны флотом, его славой и традициями. Ведь рядом с нами находился Красногорский бастион и его легендарные форты, а чуть подальше Кронштадт и Ленинград — родоначальники Балтийского флота.

...Весной 1941 года до нас стали доходить отрывочные вести, носившие, понятно, неофициальный характер, о крупных сосредоточениях немецких войск у советских западных границ, о многочисленных нарушениях немецкими самолетами наших воздушных рубежей. Командир дивизиона Василий Пименович Лежнюк, возвратившись в мае из Белоруссии, где он проводил отпуск, подтвердил, что обстановка на границе тревожная.

Мы с заместителем по политической части не раз доверительно беседовали между собой о надвигающейся военной угрозе, о неизбежности войны с фашистской Германией, принимали максимум усилий для повышения выучки и боевой готовности батареи. Как-то в апреле, ночью, я объявил учебную боевую тревогу. В норматив батарея не уложилась. Через некоторое время, когда все уснули, сигнал повторил. Расчеты изготовились быстрее, но до норматива все же не дотянули. А еще через два часа, уже в третий раз, рында и голоса дневальных вновь подняли личный состав с постелей. Норматив был перекрыт. Эта тренировка принесла пользу. Особенно при отражении первых налетов.

Июнь был особенно напряженным. Стрельбы, марши, тактические учения порядочно изматывали нас. Но и повышали слаженность и боеспособность батареи, давали практический опыт. К началу войны личный состав батареи пришел с хорошими показателями в огневой выучке, с крепкой дисциплиной, высоким морально-политическим состоянием.

В 12 часов дня 22 июня 1941 года, уже вернувшись на основную позицию, мы с напряженным вниманием слушали по радио правительственное сообщение о том, что фашистская Германия, вероломно нарушив мирный договор, внезапно, без объявления войны напала на нашу Родину. На митинге матросы и командиры в своих выступлениях гневно осуждали подлость фашистов, призывали к сплочению вокруг партии и правительства, клялись самоотверженно и беспощадно бороться с врагом.

В выучке батареи, в стойкости и преданности своих подчиненных [241] я был уверен до конца. А вот наше оружие, его технические возможности вызывали тревогу. Прибор управления огнем устарел, и нам трудно будет бороться с современными самолетами вермахта. Однако выбирать не приходилось, надо было воевать тем, что есть.

Сразу же после митинга, не ожидая указаний сверху, тщательно проверили орудия, приборы, боезапас, запасные части, химическое и инженерное имущество и многое другое. За пять-шесть часов сделали то, что в мирных условиях потребовало бы двух-трех дней. Матросы и сержанты вносили много предложений по улучшению инженерного оборудования, маскировке, размещению боезапаса. В общем-то наши батарейцы и прежде не дремали, но, когда наступила реальная опасность, инициатива, матросская сметка начали проявляться с новой силой.

Следующий бой не заставил себя ждать. В ночь на 23 июня фашистский «юнкерс» пытался вести разведку фортов Краснофлотский и Серая Лошадь. Наш дивизион несколько раз открывал по нему огонь, не давая возможности приблизиться к фортам. На последнем заходе прямым попаданием снаряда разведчик был сбит, упал в залив и затонул. В этом бою расчеты нашей батареи действовали точно, слаженно и быстро, перекрывая все нормативы. После боя мне позвонил Иван Яковлевич Сидоренко и сказал, что командование дивизиона записало «юнкерс» на боевой счет третьей батареи, поздравил нас с первой победой. Таким образом, уже в первые сутки войны наша батарея открыла боевой счет мести фашистским бандитам. Воодушевление и радость охватили нас. Тяжелый труд и недосыпание, пот, пролитый на учениях, стрельбах и в часы боевой подготовки, принесли свои плоды.

...Жизнь на, «Высоте-6» резко изменилась: война перевернула все. Но, несмотря на массу новых забот, одолевали разные мысли, не спалось ночью...

Многие годы нас учили, что мы способны разгромить любого противника малой кровью на его же территории. Теперь же все складывалось иначе. Вспоминалось недавнее заявление ТАСС, которое должно было успокоить, но не успокаивало...

И вот над страной нависла смертельная угроза. Главным было выстоять, пока в действие вступят все неисчерпаемые силы нашей Родины.

На новые рубежи

Преодолевая сопротивление наших войск, противник рвался к Ленинграду. В августе бои уже шли в районе Нарвы.

Получив приказ, 1 сентября наш дивизион срочно передислоцировался в район Лужской губы, в деревню Ручьи, с задачей прикрывать сторожевики, тральщики и другие корабли флота, стоявшие там в бухте. Совершив стокилометровый ночной марш, утром дивизион развернул свой боевой порядок. Третья батарея заняла позицию севернее деревни Ручьи. [242]

Здесь у нас произошел не совсем обычный бой.

В 11 часов дня вдали на малой высоте пролетел «Юнкерс-88». Заметив идущих по дороге двух матросов, «юнкерс» начал гоняться за ними и обстреливать из пулеметов. Когда самолет приблизился к батарее, мы открыли по нему огонь. Прекратив преследование матросов, «юнкерс» устремился на батарею. Летел он на высоте меньше ста метров, и был хорошо виден летчик, грозивший нам кулаком. Это явилось нашей первой встречей с фашистами на таком близком расстоянии, так сказать, лицом к лицу. Мы стреляли по штурмовику прямой наводкой. Орудийные выстрелы, звон выброшенных из казенников гильз, длинные очереди зенитно-пулеметных установок слились в один грохочущий звук, который усиливался ревом авиационных моторов, когда «юнкерс» пролетал над нами. Кто кого?

Хорошо видел, как пулеметные трассы пронизывали самолет, вокруг него рвались снаряды, но он продолжал атаковать батарею. Только на третьем галсе от фюзеляжа и хвостового оперения начали отваливаться и полетели вниз большие куски обшивки. «Юнкерс» вздрогнул, развернулся и, переваливаясь с крыла на крыло, почти касаясь верхушек деревьев, пошел на юг... Но все же «раны» оказались смертельными: на середине залива самолет свалился в воду.

Из-за неопытности, а возможно, и беспечности с инженерным оборудованием позиции мы спешили не особенно, и, когда «юнкерс» обрушился на батарею, орудия, приборы и боевые расчеты оказались недостаточно защищенными. Да и я ничего иного придумать не смог, как взобраться на пирамиду из ящиков со снарядами и оттуда, сверху управлять огнем батареи. Чудом не попал под пулеметную очередь.

Когда искалеченный «юнкерс» наконец ушел под воду, ко мне подошел заместитель по политической части и сказал:

— А ведь ты, командир, стоял рядом со смертью. Посмотри! — и он показал мне восемь или десять продолговатых следов от пуль, впившихся в доски ящиков, на которых я стоял во время боя.

Матросы тоже показывали нам царапины и вмятины на [243] пушках — следы пуль. Все возбуждены и энергично делятся впечатлениями от этого, еще не привычного для нас боя.

Собрав личный состав, похвалил его за стойкость и выдержку. Мы впервые вели бой с «юнкерсом», штурмовавшим батарею. Не обращая внимания на рев моторов и ливень пуль, каждый из артиллеристов спокойно и слаженно работал на боевых механизмах, и все вместе воины по-балтийски рассчитались с обнаглевшим фашистом.

Первый поединок с «юнкерсом» мы выиграли, но сами просто чудом избежали потерь, так как пушки и приборы еще не были укрыты в двориках. Этот бой дал нам одну крупицу опыта войны — заняв позицию, нужно как можно быстрее вкапываться в землю, укрывать боевую технику и людей. И мы принялись наверстывать упущенное.

В 15 часов с дальномера доложили, что в Усть-Луге, в районе моста, идет бой. Быстро подошел и посмотрел в дальномер. До Усть-Луги от нас километров шестнадцать, но через сильную оптику мне хорошо были видны разрывы снарядов, мин, движение людей, танков и автомашин на подступах к мосту. Мы считали, что противник далеко, где-то в районе Нарвы, а он, оказывается, почти рядом. Вскоре немцам удалось захватить мост через реку Лугу, и колонны его войск устремились на север в направлении на Котлы и Копорье, создавая угрозу окружения.

Да, обстановка сложная для нас, никогда не воевавших, необычная, тревожная. Усилили охрану позиции, выслали дозоры, обстановка на земле и в воздухе — под постоянным контролем.

Вечером на батарею прибыл заведующий продовольственным магазином деревни Ручьи и обратился ко мне с просьбой:

— Товарищ командир, в магазине полно продуктов, не оставлять же это добро фашистам. Придут, сволочи, все ведь разграбят. Забирайте, что сможете, для своих матросов, только дайте мне расписку, чтобы я потом смог отчитаться.

С завмагом я послал комиссара, старшину батареи и несколько матросов. В магазине они взяли муку, макароны, крупу, различные консервы. Оставшиеся продукты комиссар посоветовал раздать жителям деревни. Взятые нами продукты стали неприкосновенным запасом батареи и расходовались только с разрешения комиссара. А в голодную блокадную зиму по праздникам и воскресеньям мы понемногу добавляли их к нашему скудному пайку, чем поддерживали силы бойцов.

В ночь на 3 сентября дивизион, поднятый по тревоге, ускоренным маршем двинулся на север, спеша вырваться из окружения. Замыкающей шла третья батарея. Увеличили скорость. Все внимание — дороге, подступам к ней. Зенитно-пулеметные установки, станковые и ручные пулеметы, карабины и гранаты — все в готовности немедленно открыть огонь. В районе Пейпии на горизонте мы увидели огни приближающейся вражеской колонны. Но враг опоздал. Мы раньше его проскочили опасный перекресток и ушли от окружения. [244]

Ни шагу назад!

Утром 3 сентября наш дивизион уже занял боевой порядок у деревни Старые Калищи. Место батареи — на южном фланге дивизиона, в деревне Долгово. Позицию выбирали на околице, немного возвышавшейся над окружающей местностью. Отсюда — хороший обзор участка Приморского шоссе, что в двухстах метрах от нас, и подступов к лесу, лучше видимость для обнаружения низко летящих самолетов. Но не только они входили в нашу задачу уничтожения. И позиция, и люди готовились к стрельбе и по наземным целям, возможно по танкам, прямой наводкой.

Приморское шоссе — это была единственная дорога с твердым покрытием, ведущая к артиллерийским фортам, а также Лебяжьему и Ораниенбауму (сейчас — город Ломоносов). Оно же является и хорошим ориентиром для самолетов. По всему видно, что батарея — на «бойком месте» и нужно организовать надежную круговую оборону. Прибывший командир дивизиона одобрил выбор позиции, а затем сообщил, что положение на фронте сейчас неясно, не исключена возможность внезапного появления противника с юга, со стороны Кернова. Поэтому наземную оборону надо организовать так, чтобы по Приморскому шоссе со стороны Кернова и подступам к лесу можно было сосредоточить наиболее плотный огонь. К 12 часам батарея должна находиться в полной готовности к встрече врага.

— И запомните, — заключил командир, — с этой позиции ни шагу назад! Это приказ!

Собрав матросов и командиров, я рассказал им о сложившейся обстановке и о приказе командира дивизиона. Добавил, что наша стойкость и успех в бою во многом будут зависеть от качества инженерного оборудования позиции. Поэтому укрытия для орудий и приборов, окопы для пулеметов и стрелковых отделений приказал выкопать как можно быстрее. Словом, пришлось забыть, что ночь не спали, и работать, не считаясь с усталостью. Рыли котлованы и окопы. Для обшивки двориков орудий и приборов привезли бревна, обнаруженные на опушке леса, разобрали деревянные срубы, оказавшиеся невдалеке. Две счетверенные зенитно-пулеметные установки расположили в складках местности, а два «максима» поставили на флангах. Их задача: огнем прикрыть подступы к батарее со стороны дороги и опушки леса. Эти же направления — под прицелом и всех четырех орудий, ручных пулеметов и ста карабинов.

Офицеров и сержантов подробно ознакомил с планом наземной обороны (для зенитчиков стрельба по наземным целям — обычное дело). Вахтенные разведчики и часовые внимательно наблюдали за обстановкой.

Днем со стороны Кернова появились наши войска — последние подразделения из состава 8-й армии, отступавшие к Ленинграду. Мы увидели исхудавших, давно не бритых, до предела уставших бойцов. Многие из них были ранены. На марлевых повязках видна [245] засохшая кровь. Ни артиллерии, ни автомашин с ними не было, только легкое оружие — винтовки да изредка пулеметы. Группами по пятнадцать — двадцать человек они шли почти до вечера. Последней в тыл прошла легковая машина М-1. Находившийся в ней старший лейтенант из контрразведки флота сказал, что в скором времени к Кернову могут подойти войска противника.

К встрече фашистов мы были готовы. Однако я еще раз тщательно проверил готовность к обороне. Побывал в каждом расчете, коротко объяснил бойцам обстановку, еще раз убедился, что настроение у всех боевое.

Часов в 18 на дороге появилась колонна автомашин с матросами и на большой скорости прошла на юг, в Керново. Это отряд моряков из школы береговой обороны и частей ижорского сектора. Около трехсот рослых, здоровых, хорошо вооруженных моряков представляли собой немалую силу.

Из Кернова доносилась все нарастающая стрельба — там завязался бой. Молодцы моряки — успели перекрыть фашистам дорогу на север! А вскоре и в Долгове начали рваться снаряды. Артиллерийский обстрел вызвал пожары, разрушения и первые жертвы среди жителей деревни. К ночи бой в Кернове и артобстрел. Долгова прекратились. Наступила тревожная тишина. Выставив дополнительные посты и выслав дозоры, я дал разрешение на отдых. Люди, измученные двумя бессонными ночами и тяжелой работой, засыпали мгновенно. А на рассвете — снова инженерные работы.

Со стороны Кернова уже с утра были слышны звуки боя. То нарастая, то затихая, канонада продолжалась весь день. Днем из Кернова на батарею пришел старший лейтенант — моряк. Он был сильно возбужден, по всему видно, что недавно из боя. Назвав себя, он сказал мне примерно следующее:

— Слушай, комбат, нам нужна твоя помощь, причем быстро. Я из штаба второй отдельной бригады морской пехоты. Бригада после тяжелых боев в районе Копорья вчера к вечеру отступила в Керново, соединилась здесь со сводным отрядом моряков ижорского сектора. Заняли оборону по северному берегу речки Воронки — вот, смотри на карте: от побережья Финского залива — через Керново — дальше на восток... А чуть позже нас, — переведя дух, продолжал старший лейтенант, — в Керново ворвались фашисты. Им осталось только перейти мост через Воронку, и — открыта прямая дорога на север. Но мы были готовы к этому и крепко дали гитлеровцам по зубам. Но у них пушки, минометы, а у нас только винтовки, пулеметы и гранаты. Отсюда до Кернова не больше четырех километров. Огонь твоих пушек фашисты сразу почувствуют. Поможешь?

— Конечно, помогу!

— Ну вот и хорошо, только надо действовать быстро, в темпе. Они непрерывно атакуют мост, чтобы прорваться на Приморское шоссе, захватить наши форты, а также Лебяжье, Ораниенбаум, выйти на побережье Финского залива и облегчить наступление [246] своим армиям на Ленинград. Словом, отступать нам дальше некуда, на реке Воронке будем драться до последнего!

— Все понял, — ответил я офицеру-моряку. — Мы тоже получили приказ: с этой позиции — ни шагу назад. Как видишь, задача у нас одна.

Сразу же договорились о порядке взаимодействия, связи и позывных, нанесли на мою карту все разведанные моряками цели, особо подчеркнув, что самая важная из них — это подступы к мосту и сам мост.

Проводил я старшего лейтенанта до дороги, и мы дружески простились. К большому сожалению, фамилию его не помню.

Через минуту собрал личный состав, подробно ознакомил с обстановкой в Кернове и поставил батарее задачу: огнем наших пушек поддержать морскую пехоту. Что, кстати, люди восприняли с большим удовлетворением — наверное, не могло не заговорить чувство флотской дружбы и взаимовыручки. Особенно довольны орудийные расчеты — им вести огонь, и от точности стрельбы каждого из номеров зависит успех задуманного.

Усилили крепление орудий, подобрали снаряды соответствующих партий, тщательно подготовили орудия к стрельбе по наземным целям. Параллельно я вел расчеты и подготовку данных для стрельбы по всем целям, нанесенным на карту.

И вот команда:

— Открыть огонь по цели № 1 (мост и подступы к нему)!

Произвел пристрелку одним орудием. Несколько выстрелов, корректура, и нам сообщили:

— Накрыта!

Скомандовал:

— Батареей, беглый, три снаряда на орудие, огонь!

Орудийные расчеты действовали настолько быстро и слаженно, что выстрелы пушек почти слились в непрерывный гул.

Потом медленно потянулись секунды ожидания... Но вот Булкин доложил:

— Товарищ командир, моряки передали, что мы стреляли отлично, просят добавить огоньку.

Дали еще шесть залпов. С КП бригады вновь передали:

— Спасибо, пушкари! Здорово вы всыпали фрицам. Больше не лезут.

Дал отбой тревоги и позвонил в штаб морских пехотинцев. Оперативный дежурный бригады поделился нашей общей радостью более подробно:

— Артналет был для немцев неожиданным и застал их врасплох. В самый момент атаки на мост на них обрушился шквал снарядов, а тут еще моряки добавили из пулеметов и винтовок... Бросая убитых и раненых, фашисты в панике бежали в свои укрытия. В этой атаке враги потеряли не один десяток людей и теперь надолго притихли.

За отличную стрельбу и огневую поддержку командир бригады объявил благодарность личному составу нашей батареи. [247]

Бойцы с радостью восприняли первый наш успех в стрельбе по наземному противнику и благодарность морских пехотинцев. Они убедились, что мы можем бить фашистов не только в воздухе, но и на земле. Так был получен еще один опыт в бою.

Как только стали известны результаты первой стрельбы, парторг Замураев и комсорг Пахолков сразу же выпустили боевой листок с таким текстом: «Огневики! Поздравляем вас с отличной стрельбой по наземному противнику! Так держать! Смерть немецким захватчикам!»

В этот день Долгово снова подверглось артиллерийскому и минометному обстрелу. Запылали дома, появились новые жертвы среди мирных жителей — стариков, детей, женщин. Им пришлось покинуть родные места, имущество, уйти подальше от смерти и разрушений. Деревня опустела...

Позиция батареи находилась на околице деревни, и в нашем расположении не упало пока ни одного снаряда. Но знали: рано или поздно пушки засекут и противник не пожалеет боеприпасов для уничтожения так ему мешающих артиллеристов. Поэтому мы продолжали оборудовать позицию, надежно зарывались в землю.

В тот же день штаб бригады попросил уничтожить или подавить вражескую батарею, которая своим огнем не давала морякам покоя. Тщательно, не спеша произвели мы пристрелку и, накрыв цель, обрушили на нее всю мощь огня.

Бригада подтвердила точность стрельбы: многие снаряды рвались прямо на батарее. В результате противник, видимо, получил большие повреждения, во всяком случае в тот день его орудия больше не стреляли. Как и в стрельбе по мосту, огонь батареи корректировали разведчики бригады. Сообщения о наблюдении разрывов, к сожалению, поступали к нам несвоевременно, что замедляло пристрелку, увеличивало расход боеприпасов, лишало нас оперативности. Поэтому договорились с морскими пехотинцами, что мы выставим два своих корректировочных поста. Бригадные разведчики подсказали нашим людям места для размещения, помогли установить с ними и со мной связь. Корректировщиками назначил хорошо подготовленных, опытных сержантов Косенкова и Пятернева. Предварительно основательно обучил их премудростям поиска и обнаружения целей, нанесения их на карту и определения координат, наблюдения и корректировки стрельбы. Косенков и Пятернев быстро освоились с новыми для них обязанностями.

Уже через два дня на моей карте было нанесено много новых целей — минометные и артиллерийские батареи, командные и наблюдательные посты, склады и другие объекты противника. По сигналу из бригады мы сразу же открывали огонь, а наши корректировщики помогали батарее их уничтожать или подавлять. Причем выработался четкий порядок взаимодействия: пост обнаруживает, скажем, движущуюся колонну автомашин или повозок. Получив координаты цели, я быстро рассчитываю данные и даю команду на открытие огня, а разведчики корректируют стрельбу. В итоге [248] фашисты недосчитывались нескольких автомашин, разбитых нашими снарядами. Или, к примеру, разведчики обнаружили в роще, недалеко от Кернова, отряд бронемашин и солдат, греющихся на солнышке. Тут же батарея открыла огонь. Удачно: две бронемашины разбиты, несколько солдат так и остались лежать на поляне, остальные спешно перебрались вместе с уцелевшей техникой в лес.

Несколько позже вторую бригаду морской пехоты, понесшую большие потери, сменила хорошо укомплектованная и имевшая боевой опыт пятая. Эта бригада под командованием полковника Зайончковского успешно выдержала бешеный натиск фашистов и сражалась до полного освобождения Ленинграда от блокады.

Не было такого дня, чтобы мы не обстреляли ни одной цели. В отдельные «горячие» дни выпускали до четырехсот снарядов, стволы накалялись, краска плавилась. Особенно много, десятки раз, открывали огонь по цели № 1 — мосту через реку Воронку и подступам к нему. Гитлеровцы упрямо атаковали мост — фактические ворота, открывающие им дорогу на север. Но он был хорошо нами пристрелян, враги несли большие потери и вынуждены были прекращать атаки.

В критические моменты, когда натиск противника был особенно опасен и мог перерасти в прорыв, огонь по фашистам открывали батареи фортов. 8-дюймовые снаряды форта Серая Лошадь и 12-дюймовые Краснофлотского наносили такие разрушения и вызывали такую панику, что гитлеровцы бросали все и спасались, кто как мог.

С каждым днем рос наш боевой опыт, с каждым днем повышалась точность стрельбы и увеличивались потери противника.

Пытаясь уничтожить батарею, вражеская артиллерия все чаще обстреливала южную окраину Долгова. Буквально весь район вокруг батареи был перепахан снарядами и минами. Фашисты, не зная точного расположения батареи, стреляли по площади. Нам пока везло, повреждений техники и потерь в людях не было.

Подступы к батарее с востока закрывал лес. С этого направления самолеты появлялись внезапно, и мы не всегда успевали вовремя открыть огонь. Это была наша, так сказать, ахиллесова пята.

Но случались в тот период и недоразумения. Как-то днем из-за леса неожиданно появился на малой высоте двухмоторный самолет, который очень походил на немецкий истребитель «Мессершмитт-110».

Командую:

— По штурмовику!..

Дали три залпа. Перед самолетом плотно рвались снаряды... Все же он прорвался сквозь завесу огня, приблизился, и вдруг на его фюзеляже мы увидели... красные звезды. Прекратили огонь в недоумении. Это оказался наш бомбардировщик Пе-2, впервые появившийся на нашем участке. О том, что есть такой самолет, мы знали, но понятия не имели, как он выглядит. А он оказался схож [249] с Ме-110, да еще и летел без оповещения. Результат всех этих неувязок — тридцать восемь пробоин, но экипаж, к счастью, остался невредим и благополучно приземлил машину. И авиаторы, и зенитчики, понятно, извлекли серьезный урок из этого случая. Уже через два дня нас снабдили фотографиями Пе-2, улучшилась служба оповещения о полетах наших самолетов. Да и мы стали более внимательными при опознавании самолетов и подобных ошибок больше не допускали. Впрочем, случались ошибки и противоположного характера. В недалеком тылу, на озере Горывалдай, базировалась эскадрилья морских ближних разведчиков МБР-2. Почти каждую ночь они прилетали к линии фронта. Заходили со стороны Финского залива и, ориентируясь по речке Воронке, выискивали цели на переднем крае и в ближних тылах фашистов, бомбили.

В ночь на 6 или 8 сентября мы услышали шум мотора очередного разведчика. Но вдруг МБР-2 изменил курс и стал приближаться к батарее. Я с тревогой подумал, как бы он по ошибке не сбросил бомбы на нас. Так оно и случилось. Четыре бомбы упали за позицией на картофельное поле и разбили несколько ящиков со снарядами...

На следующий день к нам приехали комиссар эскадрильи и командир экипажа самолета. Ошибку в бомбометании летчик объяснил так: при свете луны вдали блеснул белый, яркий предмет. При пристальном рассмотрении стали различимы контуры позиции артиллерийской батареи. Командир развернул самолет, подлетел ближе и сбросил бомбы, даже не заметив, что самолет пересек Воронку и очутился в нашем тылу. Предметом же, блеснувшим при свете луны, оказался большой лист фанеры, лежавший на крыше землянки связистов. Это был очередной урок войны для нас.

Летчики принесли нам свои извинения, договорились об условных сигналах и ошибок больше не допускали. А мы убрали злополучную фанеру, еще раз проверили огневую позицию и очень тщательно замаскировали ее. Добавлю, что со временем, когда войска накопили опыт боев и взаимодействия, такие случаи стали чрезвычайно редкими.

В сентябре самолеты вермахта в нашем районе появлялись довольно часто. В отдельные дни батарея по пять-шесть раз открывала огонь по фашистским стервятникам.

...Разведчики обнаружили «Юнкерс-88», летевший с севера на большой высоте. Как только прибор выработал данные, открыли огонь. После третьего или четвертого залпа самолет загорелся. Оставляя за собой огненно-дымный след, быстро теряя высоту, он скрылся за горизонтом. Через минуту мы услышали глухой взрыв, подтвердивший, что «юнкерс» нашел себе могилу на русской земле. Бойцы были довольны. Еще один «юнкерс», уже третий по счету, они вогнали в землю!

И самую теплую, душевную благодарность я высказал Александру Шилину, нашему стереоскописту. Это он ювелирно настроил дальномер, вовремя и очень точно измерил расстояние до цели [250] (а она находилась на высоте почти шесть тысяч метров), что и стало первым и главным условием победы.

Молодец матрос Шилин!

...В один из дней стояла пасмурная погода с низкой, сплошной облачностью. Внимательно осматривали горизонт — не появится ли где вражеский самолет. Было тихо, но вот с юга возник слабый гул авиационных моторов. По команде все орудия и приборы развернули в сторону звука. Гул моторов нарастал. Вдруг из облаков показался огромный, черного цвета бомбардировщик «Хейнкель-111». По моей команде гремят залпы — и через секунду около «хейнкеля» начали рваться снаряды. Один из них разворотил «хейнкелю» брюхо. На землю полетели обломки фюзеляжа. Самолет неуклюже развернулся на запад и вновь скрылся в облаках. Но минуту спустя звук моторов внезапно оборвался — «хейнкель» закончил свой полет на дне Финского залива.

Не один раз от наших снарядов самолеты получали повреждения и, теряя высоту, уходили за линию фронта или были сбиты, как этот «хейнкель». Но с середины сентября активность авиации противника в нашем районе заметно снизилась. Гитлеровцы, надеявшиеся на скорое падение города, всю авиацию бросили на Ленинград.

Используя затишье в воздухе, мы все чаще наносили удары по наземному противнику, в том числе и по целям в глубине обороны, на предельной дальности стрельбы наших пушек. Заметно выросло мастерство огневиков и корректировщиков, а следовательно, ощутимее стали и потери фашистов. Причем попытки уничтожить батарею пока ни к чему не приводили. Не зная точно места нашего расположения, враги стреляли по площадям. Много стреляли, но толку было мало. Однако скоро такой «спокойной» жизни наступил конец.

21 сентября, днем, корректировщик Косенков доложил: по Приморской дороге, в квадрате... на север движется автоколонна противника.

Открыли огонь.

Косенков дал коррективы, наконец передал:

— Накрытие!

Дали три залпа. Затем дважды перенесли огонь по ходу движения автоколонны, пока ее не рассеяли.

Косенков доложил: четыре машины разбито, две из них горят, остальные успели уйти. Бойцы, довольные результатами артналета, отдыхали. Но вот матрос Шилин, наблюдавший в дальномер, доложил: [251] с юга, курсом на север, летит «Хейнкель-126», высота три тысячи метров, дальность восемнадцать километров.

Скомандовал:

— К бою!

Хе-126 — разведчик и артиллерийский корректировщик. Очень маневренный и осторожный, сбить его трудно, тем более цель двигалась прямо на нас — курсом ноль.

К сожалению, конструкция нашего прибора управления огнем была такова, что он не вырабатывает данных при курсе ноль, и летчик «хейнкеля», возможно, знал об этом.

Правда, для подобных ситуаций мы придумали свой, «домашний» вариант заградительного огня по наблюдаемой цели. Теоретически придумали, и вот подходящий момент — проверить все боевой стрельбой.

Батарея по курсу «хейнкеля» поставила завесу огня. Увидев впереди разрывы снарядов, «хейнкель» отвернул от нас, а потом снова встал на курс ноль — прямо на нас.

Завеса разрывов и на этот раз преградила самолету путь, и он вновь отвернул.

Только на третьем галсе я понял, что разведчик искал батарею, по вспышкам выстрелов уже обнаружил ее, поспешил передать координаты и надо ожидать артобстрела. И действительно, только стих наш последний залп, как метрах в двухстах южнее нашего расположения поднялся столб разрыва крупнокалиберного фугасного снаряда. Следующий снаряд разорвался севернее позиции. Батарея была взята в вилку, и следующие снаряды лягут точно.

Скомандовал:

— В укрытие!

И вовремя. Только мы успели броситься в щели, как на позицию обрушились снаряды. Как потом было установлено, стреляла 6-дюймовая батарея.

От разрывов снарядов дрожала земля, поднялась туча дыма, земли, летели осколки. Наконец все стихло. Выбрались из щелей. Наша позиция, в которую мы вложили столько труда, вся была в дыму и копоти, растерзанная, исковерканная снарядами. Там и тут зияли глубокие воронки, некоторые дворики разрушены, а одно орудие выведено из строя. Дальномер, сорванный с креплений, лежал на земле. Оптика разбита. Поврежден был и прибор управления огнем, а также кабели синхронной передачи. Картину довершали разбитые и перевернутые ящики, стреляные гильзы и снаряды. К счастью, все люди оказались живы. Ранен был только один человек — матрос Макаров. Еще кое-кого засыпало землей, но они в общем отделались легкими ушибами. Глубокие, узкие щели, выкопанные нами у каждого дворика, надежно укрыли личный состав от осколков и ударной волны.

Итоги осмотра огорчили — батарея выведена из строя, и, видимо, на продолжительное время.

...С комиссаром собрали бойцов. Грязные, в земле и копоти, угрюмые и подавленные стояли матросы и сержанты. Все мы тяжело [252] переживали это испытание: привычка «держать удар», как говорят боксеры, у нас тогда еще не выработалась. Настроение подавленности понять можно, но вот поддаваться ему никак нельзя. И я, собравшись с духом, приведя в порядок мысли, рассказал подчиненным о потерях, которые мы нанесли противнику за прошедшие месяцы войны. Они в десятки раз превышают наши. Я привел цифры: сбито пять самолетов и еще больше подбито, уничтожено и подавлено четыре артиллерийские и столько же минометных батарей, разрушено или повреждено больше десятка различных складов, наблюдательных пунктов, разбито две бронемашины и не один десяток автомашин, повозок, уничтожена сотня, а возможно, и больше гитлеровцев. Кроме того, в первые, самые напряженные недели боев наша батарея оказала большую огневую поддержку морским пехотинцам, помогая им отражать атаки и уничтожать врага.

Подобная арифметика подняла настроение людей. Все настроились на работу: введем в строй батарею и будем воевать дальше. А то, что нас побили сегодня, — не беда. Есть же такое старое выражение: за одного битого двух небитых дают. А унывать нам нельзя, да и некогда...

23 сентября с грустью и сожалением мы оставили Долгово. Здесь, на берегу маленькой речушки Воронки, в очень тяжелых условиях морские пехотинцы, флотские артиллеристы и армейские части с железным упорством и стойкостью сражались с фашистами и не отступили ни на шаг. Позже об этом сражении очень выразительно сказал писатель Лев Успенский: «Удивительное дело, фашистская армия форсировала сотни могучих рек: Шельду и Маас в Бельгии, Марну, Сену, Луару во Франции, Вислу и Сан в Польше... Но пересечь речку Воронку, которую курица вброд перейдет, фашистам не удалось».

Новые Калищи

Мы ушли в недалекий тыл, в Новые Калищи, и заняли там позицию на северной окраине этой деревни, у излучины речки. Батарею поставили на небольшой возвышенности, покрытой кустарником. Рядом был лес.

К этому времени Ленинград был уже окружен и гитлеровцы предпринимали отчаянные попытки захватить город. Обстановка тревожная. Не исключено, что противник мог появиться и здесь. Поэтому надо было как можно быстрее восстановить нашу боеспособность, оборудовать позицию.

Специалисты технических служб дивизиона и полка днем и ночью ремонтировали матчасть, постепенно вводили ее в строй. К 1 октября в результате всех этих усилий батарея уже была в полной боевой готовности.

Исходя из обстановки на фронте, инженерные сооружения решили делать очень прочными, рассчитанными на устойчивую оборону от наземного противника. Условия для строительства [253] были хорошие: сухой песчаный грунт, можно глубоко зарываться в землю. Лес близко и в неограниченном количестве. В деревне на каком-то бесхозном складе старшина батареи обнаружил большой запас горючего. Оно очень пригодилось нам для подвозки леса. Все остальное делалось вручную, что требовало большого напряжения. Люди работали, не думая об усталости: сказывался уже имеющийся боевой опыт. Соревнуясь, каждый расчет старался работать как можно лучше и быстрее. Зарывались в землю поглубже, строили покрепче, строили так, чтобы сберечь новый дальномер, который мы достали с таким трудом (после потери дальномера при артналете в Долгове пришлось за новым дальномером командировать Пахолкова и начальника боепитания дивизиона в Москву. Новые Калищи — Ораниенбаум — Кронштадт — осажденный Ленинград — ладожская Дорога жизни — Москва, потом обратно — вот маршрут их нелегкого пути. Пешком и на машинах, поездом и на самолете, зачастую под обстрелом и бомбежками, но дальномер на батарею они доставили в целости и сохранности).

Один из дальномерщиков высказал мысль — стоит ли так капитально, с расчетом, чтобы и зимовать здесь, строиться. Да и придется ли зимовать? Ведь уже бывало: зарылись в землю, все сделали как надо, а тут приказ — уезжать. Но строить все же надо, и строить хорошо, с расчетом, что здесь придется и жить, и воевать. Напомнил также, как в Долгове кое-кто ворчал, когда, обливаясь потом, недосыпая, мы вгрызались в землю, оборудуя позицию. Постигший же нас артналет показал, что наш труд не пропал даром: прочные дворики значительно уменьшили повреждения боевой техники, а щели многим из нас спасли жизнь.

В октябре инженерные работы были завершены. Таких прочных сооружений нам еще не приходилось строить. Пять дзотов, крытые стрелковые окопы полного профиля и крытые ходы сообщения, проволочные заграждения. Перекрытия делали в два-три наката, леса не жалели. Орудия и приборы укрыли в глубоких и прочных двориках, рядом с ними построили просторные и удобные землянки-кубрики. Мы считали, что на такой позиции выдержим самый трудный бой. Большое внимание уделили маскировке позиции. Все сооружения тщательно покрыли дерном. Искусно замаскировали орудия и приборы. Для передвижения по позиции использовали крытые ходы сообщения.

Завершив инженерные работы, сразу же занялись боевой [254] подготовкой. Особенно тщательно отрабатывали действия по противостоянию танкам, пехоте и воздушному десанту.

В ноябре провели комсомольское собрание с моим докладом «Опыт боев с немецко-фашистскими захватчиками в первые месяцы войны и наши задачи». Хотя собрание было комсомольское, но присутствовала, конечно, вся батарея.

Одна из наших задач — в течение предстоящей зимы отработать полную взаимозаменяемость всех номеров в каждом боевом расчете. На каждом орудии подготовить трех бойцов к управлению огнем орудия на самооборону при стрельбе по штурмовику, танку, пехоте. К весне 1942 года все намеченное было выполнено полностью. Первыми и лучшими тут были комсомольцы. Восемьдесят комсомольцев во главе с энергичным и напористым комсоргом Пахолковым составляли костяк батареи и оказывали мне неоценимую помощь, прежде всего своим примером в дисциплине, боевой выучке, всегда отличались самоотверженностью в бою. Вот почему я считал необходимым часто советоваться с комсомольским активом, особенно если предстоящая задача была очень трудной и опасной. И комсомольцы всегда оправдывали мои надежды.

О нашем комсорге хочется сказать более подробно. Сержант Пахолков был отличным специалистом, волевым и требовательным младшим командиром. Разносторонне образованный, общительный и душевный, на собраниях выступал искренне, горячо и убедительно.

Комиссар Блинов быстро оценил молодого краснофлотца. Помогал ему, учил, вовремя подсказывал, и со временем из Пахолкова вырос убежденный и способный комсорг. Комсомольская организация, а это больше восьмидесяти процентов состава батареи, под его руководством стала боевой, дружной, инициативной и оказывала мне как командиру большую помощь. Коммунистов у нас было всего четыре человека, но они — самые стойкие, самые надежные люди батареи. В октябре кандидатами в члены партии приняли передовых комсомольцев: Окинина, Пахолкова, Щербакова и Косенкова. Стал коммунистом и я. К августу 1942 года уже больше половины личного состава батареи вступили в партию. В самый трудный, начальный период войны перед лицом жестоких испытаний бойцы твердо верили в нашу победу, они хотели сражаться за нее коммунистами.

Весть о разгроме гитлеровских войск под Москвой вызвала на батарее настоящую бурю восторга, радости и ликования. Всеми нами владела одна мысль: наконец-то вермахту, привыкшему к молниеносным победам, был нанесен мощный удар. Это стало темой всех наших политинформаций и бесед.

Не добившись захвата Москвы и победоносного окончания войны, говорили мы бойцам, фашистская Германия потерпела здесь тяжелое поражение — первое крупное поражение во второй мировой войне. На полях Подмосковья наши войска похоронили гитлеровский план блицкрига.

Газеты и радио приносили нам известия о чудовищных злодеяниях фашистов, о массовом истреблении советских людей, о тактике [255] выжженной земли. С гневом и возмущением мы читали, как захватчики обращались с пленными: истязали, жгли огнем, раздетыми держали на морозе, морили голодом, живыми закапывали в землю, сдирали с них кожу и делали из нее абажуры и дамские сумочки, а волосами набивали тюфяки.

Фашисты хотели сломить сопротивление нашего народа. Но разве могли советские люди смириться с участью рабов немецкого рейха? Нет и тысячу раз нет! И мы непоколебимо верили: наш народ пойдет на любые лишения, на любые жертвы, но рано или поздно разгромит фашизм.

После легких, молниеносных побед на Западе Гитлер посчитал, что в мире нет такой силы, которая устояла бы против военной машины, созданной им в Германии. Но здесь не Западная Европа, а великая Страна Советов, и сила здесь найдется. Развязав войну, фашисты столкнулись не только со сражающейся армией, но и сражающимся народом.

На фронте, в тылу и на захваченной врагом территории как набат звучал призыв «Смерть немецким оккупантам!». Война стала Великой Отечественной, всенародной.

Я хорошо помню атмосферу гнева и нарастающей ярости, жгучей ненависти к врагу, готовности к беспощадной борьбе с ним. Мы видели и ощущали, какую огромную, всеобъемлющую работу проводила партия, обеспечивая единство армии и народа, фронта и тыла, превращая страну в единый военный лагерь, работающий под девизом «Все для фронта, все для Победы!». И это вселяло в нас твердую уверенность в победе.

Именно в те дни мы окончательно поверили, что Ленинград, как и Москву, мы никогда не отдадим фашистам. Эти мысли и эта вера прибавляли нам сил, повышали готовность к преодолению любых испытаний блокады.

В деревне Новые Калищи, мы провели долгую и голодную блокадную зиму, с ее сорокаградусными морозами и снежными заносами. Несли боевое дежурство, совершенствовали боевую выучку, готовились к предстоящим боям.

В Ленинграде

Блокада все больше давала о себе знать. Мы испытывали острый недостаток не только в продовольствии, но и в боеприпасах, горючем, обмундировании, медикаментах, газетах и многом другом. Ведь ораниенбаумский плацдарм, по существу, находился в двойной блокаде.

Снарядов на батарее оставалось мало, а пополнения не было. Хорошо, что самолеты противника пролетали только изредка, чаще стороной.

Недостаточное питание скоро сказалось. Все мы похудели, осунулись.

Чтобы как-то пополнить наш скудный рацион, дивизион организовал бригаду матросов для ловли салаки в морском заливе. [256]

Финский истребитель «туйску» обнаружил рыбаков, обстрелял из пулеметов и двух матросов ранил. Впредь добытчиков пришлось снабжать зенитно-пулеметной установкой, и лов салаки продолжался.

Неоднократные попытки фашистов прорваться на север и ликвидировать ораниенбаумский плацдарм успеха не имели. Бригады морской пехоты совместно с частями 8-й армии, поддерживаемые артиллерией фортов, прочно удерживали рубеж обороны. А к весне 1942 года накал боев на рубеже реки Воронки несколько ослаб. Оставив нас в покое, фашисты рвались в Ленинград. Вся авиация немецкой группировки тоже была брошена на город революционной славы.

Корабли Балтийского флота в этот период были сосредоточены в устье Невы. В борьбе с авиацией противника им требовалась поддержка зенитчиков. Поэтому наш дивизион командование решило перебросить в осажденный город.

Эта весть всех нас обрадовала. На батарее было много коренных ленинградцев, там у них родители, близкие, друзья. Да и мне Ленинград уже давно и хорошо знаком. В 1930 году я, сирота и батрак, приехал сюда из далекого украинского села. На меня, деревенского паренька, сказочное впечатление произвели Нева с ее набережными и разводными мостами, Петропавловская крепость и петергофские фонтаны, памятники, старинные дворцы и парки. Все покоряло своей волнующей красотой, изяществом и величием.

Приехал я в город Ленина с целью поступить в художественный техникум, но, к сожалению, опоздал к началу приема. Любовь же к живописи я унаследовал от деда и отца. Мой дед, Дмитриев Яков Сидорович, был известен в наших краях как художник-иконописец. Отец, Михаил Яковлевич, тоже был художником. И я с детства пристрастился к рисованию, но вместо художественного техникума пришлось закончить фабрично-заводское училище, а затем работать токарем на заводе имени К. Маркса. Потом по комсомольскому призыву — учеба в военно-морском училище в Севастополе, а в 1938 году, уже молодым лейтенантом, я снова вернулся в Ленинград, чтобы больше не расставаться с Балтикой.

Покорил меня не только сам город, но и его жители — своей традиционной культурой, гостеприимством, доброжелательностью. Разве можно было не полюбить такой город? И я полюбил его сразу, полюбил навсегда.

Значение колыбели Октября, Балтийского флота было столь велико, что Гитлер в плане «Барбаросса» прямо указал, что захват Ленинграда и Кронштадта является неотложной, первостепенной задачей. Поэтому командование вермахта бросило сюда отдельную группу армий «Север», состоявшую из отборных дивизий, чтобы они совместно с войсками Финляндии одним ударом овладели городом и уничтожили Балтфлот.

С начала блокады прошло больше шести месяцев. Гитлер бросал сюда все новые и новые дивизии, назначал все новые и новые сроки взятия Ленинграда, а город держался, стоял. За время войны [257] на его жителей обрушились сотни тысяч снарядов и бомб, на улицах и площадях бушевали пожары, рушились дома и гибли люди, голод и холод уносили жизни десятков тысяч людей. Страшные лишения, муки и страдания выпали на их долю. Но ленинградцы все перенесли, выстояли.

Переход обещал быть трудным: крепкий мороз, пурга, дороги, занесенные снегом, переход через Финский залив, возможно, под огнем артиллерии противника. Готовились к маршу очень тщательно, чтобы прибыть на место в полной боевой готовности.

Помню, на комсомольском собрании молодой коммунист сержант Окинин сказал:

— Расчет нашего орудия дал слово за Ленинград сражаться до последнего снаряда, до последнего дыхания.

У всех нас был счет мести к фашистам — за разрушения в любимом городе, за понесенные жертвы. У комиссара Блинова здесь погибла жена. У некоторых наших матросов и командиров во время блокады были убиты или умерли от голода родные и близкие.

Моя жена с грудным ребенком на руках где-то в Курске, захваченном фашистами, и кто знает, живы ли они?

14 марта 1942 года дивизион оставил свои позиции и направился в Ораниенбаум. Наша третья батарея шла в арьергарде, замыкая колонну дивизиона.

Командую:

— Отбой — поход!

Быстро свернули боевой порядок, к тягачам прицепили орудия и приборы, погрузили боеприпасы, все остальное имущество. Выстроились в колонну. Головной и замыкающей частью, как всегда, были вездеходы с зенитно-пулеметными установками. В их расчетах опытные, проверенные в боях матросы. На них и на их командира сержанта Рязанова можно положиться — не подведут в выполнении ответственной задачи: быть в постоянной готовности к открытию огня по самолетам противника.

По дороге мимо нас одна за другой проходят колонны автомашин и тягачей других батарей, штаба и тыловых служб дивизиона. Подошло и наше время.

Скомандовал:

— По местам, марш!

Колонна вытянулась по дороге на север, в сторону Ораниенбаума. Последний раз оглянулись на Новые Калищи. Дороги войны непредсказуемы, но вряд ли мы вернемся сюда еще раз.

Вскоре и наша позиция, и деревня скрылись за пеленой снега. Пурга затрудняла наше движение, но в то же время прикрывала колонну от самолетов-разведчиков противника.

К вечеру уставшие, замерзшие, преодолев заносы и снежную пургу, прибыли в Ораниенбаум. Автомашины и тягачи замаскировали среди домов и деревьев, заправили горючим, организовали горячий ужин.

Первая часть пути пройдена успешно, впереди дорога по льду Финского залива на Кронштадт и дальше на Лисий Нос. [258]

Самое трудное у нас было впереди. Потому что ледовая трасса обстреливалась артиллерией противника со стороны Петергофа и от разрывов снарядов во льду образовались огромные полыньи, в которые может провалиться и трактор, и автомашина.

С наступлением темноты колонны одна за другой сошли на лед залива. Осторожно, без единого огня начали движение и мы.

Ночь. Небо было покрыто облаками. Не видно ни одного огонька. Ледяной покров чуть светлее неба и отчетливо виден, когда над заливом начиналась зловещая игра прожекторов. Со стороны Петергофа лучи непрерывно скользили по горизонту, а батареи противника методически обстреливали залив. Через каждые минуту-две то в одном, то в другом месте появлялись фонтаны разрывов.

Мороз усиливался, встречный порывистый ветер бросал в лицо колючие хлопья снега, но все наше внимание сосредоточено на трассе, на местах падения снарядов. Эту трассу в то время называли «малой дорогой жизни». Для усиления прочности лед на всем ее протяжении искусственно нарастили на пятнадцать — двадцать сантиметров, а чтобы скрыть от противника передвижение войск и транспорта, вдоль всего маршрута движения с восточной стороны насыпали трехметровый снежный вал, для прочности облив его водой. Таким образом, прожекторы противника освещали восточную сторону вала или скользили по его поверхности, и он не мог видеть, что происходит за валом, с западной стороны. Это ночью, а вот днем над трассой периодически пролетали фашистские самолеты-разведчики и, обнаружив на ней движение, вызывали и корректировали огонь своей артиллерии, или прилетали немецкие бомбовозы.

Эту «малую дорогу жизни» между Ораниенбаумом, Кронштадтом и Лисьим Носом проложил ледово-строительный отряд под командованием старшего лейтенанта М. И. Петрова — воспитанника Военно-морского училища имени М. В. Фрунзе. Сделано это было в лютые морозы, под обстрелом артиллерии и разрывами фашистских бомб. К сожалению, этот молодой, талантливый офицер и строитель вскоре погиб здесь же, на трассе, при налете фашистских бомбардировщиков. Погиб, но оставил о себе память — ледовую дорогу, которая помогала поддерживать в зимнее время связь ораниенбаумского плацдарма с Ленинградом.

Колонна ощупью, на малой скорости, километр за километром продвигалась на север. Осторожно объезжали полыньи, пробитые снарядами. На рассвете в снежной пелене возникли контуры Кронштадта. Позади остались последние метры ледовой трассы, и мы с чувством облегчения ступили на твердую землю острова. От мороза, пурги и длительного нервного напряжения промерзли и очень устали.

Выставив посты, поспешили в казармы гостеприимных кронштадтских зенитчиков, где нас ждали долгожданный отдых, тепло и горячий суп.

Командир дивизиона сообщил, что на Лисий Нос пойдем днем под прикрытием артиллерии фортов. В 16 часов, проверив транспорт [259] и боевую технику, покинули Кронштадт. Колонна снова вышла на лед. Расстояние до Лисьего Носа небольшое, и снежного вала, скрывающего движение от наблюдения противника, здесь не было. Что и дало о себе знать. Примерно на середине залива справа от колонны поднялись фонтаны воды и куски льда. Стреляла вражеская батарея со стороны Петергофа. Следующий залп ожидали перелетным, затем колонна будет взята в вилку и снаряды накроют нас. Жутковато! Но накрытия не произошло. Сзади мы услышали оглушительный гром артиллерийского залпа. Это открыл огонь один из фортов Кронштадта. Три или четыре таких мощных удара — и фашистская батарея замолчала, так и не успев пристреляться по нашей колонне. Вздохнул с облегчением и подумал: у кронштадтских артиллеристов, как видно, все отработано по-флотски — и разведка, и наблюдение, и точность стрельбы. Именно поэтому они так быстро, буквально с ходу заткнули глотку фашистам. Вот она, флотская взаимовыручка! Сколько раз спасала она нас! И мы сами всегда стремились быть верными ей. Еще подумалось, что среди артиллеристов-моряков есть и мои однокашники, которые в 1938 году сразу же после окончания училища были направлены на Балтику. Барталев, Гоман, Добролетов, Ильясов, Лобышев, Марчуков, Колоярский, Карасиков, Почтарев, Сырма, Шиляев, Тимашков, Речкин и многие другие служили на кораблях, в береговой и зенитной артиллерии.

Колоярский воевал на Ханко, Речкин — в Таллине, Сырма — на островах Моонзундского архипелага, Добролетов, Барталев, Шиляев и я — в ижорском укрепленном секторе, Карасиков и Лобышев — на кораблях эскадры, другие — на кронштадтских фортах. Может, и тогда по фашистской батарее вел огонь один из наших выпускников, не подозревая, что этими залпами спасал своего однокашника и его батарею. Впрочем, кто бы ни управлял огнем форта, спасибо тебе, неизвестный друг, за то, что ты так быстро и надежно прикрыл нас от снарядов фашистской батареи.

Больше нас противник не беспокоил, и колонна вышла на берег, повернула в сторону Ленинграда. Как раз в это время закапризничал двигатель моего вездехода. Свернув на обочину, водитель занялся его ремонтом. Поручил лейтенанту Лысенко заменить меня. Но прежде мы вместе с ним осмотрели дорогу. Железнодорожный путь и шоссе шли параллельно, почти рядом. Шоссе завалено сугробами — ни пройти ни проехать, а вот железнодорожная колея расчищена, и на шпалах отчетливо виднелись следы автомашин и тягачей. Это следы ушедших вперед батарей дивизиона. Решил, что и наше подразделение нужно вести по шпалам, чем и занялся лейтенант Лысенко.

Устранив неисправность в двигателе, мы с водителем поспешили вслед за батареей. Но вдруг на одном из поворотов дороги машину сильно и резко ударило сзади, толкнуло вперед. Водитель до отказа нажал на тормоз, колеса завизжали, но скорость не уменьшилась.

Скомандовал: [260]

— Право руля, съезжай с рельсов!

Машину выбросило на шоссе, по инерции она развернулась в противоположную сторону и наконец остановилась. А мимо нас, набирая скорость, пронесся паровоз с вагонами.

Осмотрелись... Кажется, отделались легкими ушибами. Однако один борт машины открыт, часть продуктов неприкосновенного запаса рассыпалась на снегу. А из снежного сугроба, охая и ругаясь, вылез кок Сергиенко, сержанта же Сычева, нашего продовольственника, тоже сидевшего в кузове, не видно.

Спросил у кока о сержанте.

— Не знаю, где он, — последовал ответ. — Сидел у заднего борта, а я — возле кабины. Укрылся тулупом, задремал, а очнулся уже в сугробе.

Пока кок и водитель собирали продукты, я прошел вдоль пути, обследовал место происшествия, но ни Сычева, ни его следов не нашел. А времени нет — надо догонять батарею. Скрепя сердце дал команду ехать.

Догнал батарею уже в городе. И тут же повернули на Елагин остров. Остальные подразделения дивизиона заняли позиции в других местах.

Мы — на Масляном лугу, рядом с бывшим дворцом купца Елагина. Дворец разрушен авиабомбой, но остался подвал. Он вполне подошел, чтобы там расположиться.

Все очень устали. Горячий ужин согрел, поднял настроение. Правда, хлеб, полученный в Кронштадте, настолько промерз, что его пришлось рубить топором. После ужина подвели итоги перехода. В заключение я сказал, что, несмотря на то что люди сутки не спали, промерзли, устали, надо приступать к работе. В подвале достаточно прочных и удобных помещений, но пол покрыт полуметровым слоем льда. Надо вырубить и вынести лед, скорее очистить помещение, заделать окна, поставить печки. Другого выхода у нас просто не было — на пятнадцатиградусном морозе долго не выдержать.

Холод подгонял, и работа кипела. За зиму помещения настолько промерзли, что даже печки не помогали. Больше недели в подвале было сыро и полно пару, как в бане, но все же это лучше, чем на морозе.

Убедившись, что работа идет хорошо и быстро, зашли с комиссаром в маленький павильон, ставший нам чем-то вроде канцелярии. Без лишних вступлений я передал Алексею Никифоровичу пакет и сказал:

— Вот, прочти донесение о чрезвычайном происшествии с нашим продовольственником сержантом Сычевым. Написал все подробно, вложил в пакет, а отправлять все не решаюсь, вроде чего-то жду. Не верится мне, что погиб человек. На месте происшествия я внимательно осмотрел почти километр железнодорожного пути, но никаких следов его не нашел.

— Я тоже не верю, — заметил он. — Не таков Сычев, чтобы так запросто погибнуть. Подождем до утра, а там... Отвечать-то будем вместе. [261]

Через некоторое время до нас донеслись громкие крики и дружный хохот. Пошли на голоса бойцов и увидели... Сычева. Весь черный от угольной пыли и копоти, блестели только глаза и зубы, но живой и невредимый. Увидев меня, он четко доложил:

— Товарищ командир! Сержант Сычев из вынужденной отлучки возвратился.

Оказалось, что он сидел позади Сергиенко, и, чтобы меньше продувало ветром, повернулся лицом к заднему борту и укрылся палаткой. Вдруг услышал какой-то шум. Подняв голову, увидел, что из-за поворота дороги появился паровоз и стремительно приближается к вездеходу. Сычев едва успел вскочить на ноги, как паровоз уже был рядом и ударил в задний борт автомашины. От удара сержант перелетел через задний борт и оказался на паровозе. Так, на передней площадке паровоза, стуча зубами от холода, он и доехал до Финляндского вокзала. Потом долго искал военную комендатуру. Вначале там не верили, что такое могло случиться. Наконец поверили, долго смеялись и еще дольше выясняли, где находится дивизион и наша батарея. Хорошо еще, что Сычев хорошо знал Ленинград и найти указанное место ему не составляло особого труда. Время только понадобилось, немало сил, чтобы добраться в стужу.

Надобность в донесении о ЧП, таким образом, отпала. Но командиру дивизиона я, конечно, доложил об этом случае. Комиссар мне потом сказал, что родители Сычева живут в Ленинграде. Он мог бы позволить себе зайти к ним и там переночевать, но сержант этого не сделал.

На следующий день, внимательно осмотревшись, обнаружили, что стоявшие вокруг батареи высокие деревья затрудняют наблюдение за воздухом, особенно для дальномера. Рубить их, чтобы улучшить обзор, мы не могли, просто руки не поднимались. Это ведь не лес, а парк, который всегда был для ленинградцев излюбленным местом отдыха. Мы верили, что после войны жители города снова веселыми толпами придут сюда, на Масляный луг, полюбоваться его красотой, посидеть в прохладной тени вот этих вековых, могучих красавцев дубов.

Решили попытаться установить дальномер на крыше одного из домов, расположенных за рекой. С командиром дальномерного расчета сержантом Пахолковым пошли за Невку. Осмотрели чердаки и крыши нескольких домов. И вот во время этих поисков мы увидели такое, что поразило и потрясло нас до глубины души. Во дворах, в подъездах и на лестничных площадках домов мы увидели трупы детишек, женщин и стариков, умерших от голода, а возможно, погибших от снарядов и бомб. Всего мы насчитали пятнадцать тел. Там же мы увидели двух женщин с изможденными, землистыми лицами. Медленно передвигаясь, они несли тело ребенка, завернутое в простыню, бережно положили его на снег возле сарая. Мы поняли, что даже похоронить умерших у жителей города не было сил. [262]

Сражаясь на ораниенбаумском плацдарме, мы не все знали о положении в Ленинграде. Только увидев все это своими глазами, и я, и Пахолков по-настоящему поняли, что такое блокада и какие неисчислимые страдания и бедствия она принесла жителям города. Здесь мы воочию убедились в звериной жестокости, бесчеловечности и подлости фашизма.

Помнится, я сказал сержанту:

— За полчаса только в четырех домах мы увидели пятнадцать трупов... А сколько их по всему городу?

Всю жизнь у меня перед глазами будут эти мертвые люди, засыпанные снегом, и эти две изможденные женщины с мертвым ребенком на руках. Этого я никогда не забуду!

Решили с Пахолковым, что сразу же расскажем бойцам обо всем увиденном. По возвращении из разведки так и поступили. И это на бойцов батареи произвело ошеломляющее впечатление. Я видел, с какой яростью горели глаза матросов, как сжимались их кулаки и сколько ненависти к фашистам чувствовалось в каждом из них.

Как-то по дороге на минно-торпедный склад — прикрываемый нами объект — я разговорился с женщиной, случайной попутчицей. Она рассказала:

— В декабре и январе, в разгар самого страшного голода, мы ели все, что хоть как-то притупляло чувство голода, позволяло теплиться жизни. Это было касторовое масло и глицерин, столярный клей и обои, приклеенные мучным клеем, в городе не стало кошек, собак, ворон...

Потом не однажды вспоминался разговор с той женщиной. И всякий раз думалось: какие же страшные испытания выпали на долю ленинградских женщин, сколько пришлось им пережить за эти месяцы!

Но не только голод косил людей. Почти ежедневно на город падали сотни бомб и тысячи снарядов. Рушились здания, полыхали пожары и гибли люди.

В довершение ко всему — сорокаградусные морозы. Воды, света и топлива нет, канализация и бани не работали.

Почти все мужчины были на фронте, воевали. Работа, вся тяжесть поддержания фронта вокруг Ленинграда, жизни в городе легли на женские плечи — пожарная охрана, больницы и госпитали, работа на заводах и фабриках, на транспорте и в учреждениях. Измученные голодом и холодом, слабыми женскими руками они тушили пожары, теряя последние силы, разбирали завалы и спасали раненых, под обстрелом в цехах заводов изготовляли и ремонтировали оружие для фронта, в лютую стужу разбирали деревянные дома и сараи для обогрева жилищ, с окаменевшими лицами складывали на снегу тела своих детишек, умерших от истощения, сжав зубы, не имея уже сил плакать, читали они похоронки на своих мужей и сыновей.

Да разве можно перечислить все, что выпало на их долю за эти месяцы! [263]

Перенесенные испытания настолько истощили жителей города и подорвали их здоровье, что к марту смертность еще больше возросла, несмотря на увеличение продовольственных норм. Неудивительно, что за кусок хлеба, сохранявший жизнь, многие готовы были отдать все — одежду, картины, золотые украшения и другое. Находились и подлецы, которые наживались на этом. К сожалению, к стыду нашему, подобный случай произошел в апреле и у нас на батарее. Матрос Б. выменял на хлеб золотые часы. Этот позорный поступок вызвал настоящую бурю возмущения и негодования личного состава. Часы он возвратил. Матроса Б. с позором исключили из комсомола, с ним долго никто не разговаривал и не здоровался.

Я не называю фамилию этого матроса потому, что потом он осознал и глубоко пережил свой аморальный поступок, переломил себя и дальнейшей примерной службой искупил свою вину.

Почти каждый день до нас доносился раскатистый гул залпов корабельных пушек. Это корабли эскадры своей мощной дальнобойной артиллерией наносили точные, сокрушительные удары по противнику, в том числе по его объектам в глубоком тылу. Это были стоявшие в устье Невы линкоры «Октябрьская революция», «Петропавловск», крейсера «Киров» и «Максим Горький», лидер «Ленинград», эскадренные миноносцы «Сильный», «Гремящий» и другие корабли.

В это время командованию стало известно, что противник планировал нанесение своей авиацией удара по нашим кораблям. Операция намечалась на апрель, когда вся эскадра еще была закована в лед Невы, лишена маневра, могла стать легкой добычей бомбардировщиков. Операция эта получила название «Айсштосс» («Ледовый удар»). Она планировалась высшим командованием воздушных сил и готовилась очень тщательно и в глубокой тайне. Удар должны были наносить бомбардировщики первого воздушного флота фашистской Германии и почти вся артиллерия, расположенная под Ленинградом.

...Над городом все чаще и чаще стали появляться разведчики противника. Пролетали они на высотах свыше девяти километров — недосягаемые для зенитной артиллерии. Одновременно почти непрерывно продолжался артобстрел. Таким был и день 4 апреля 1942 года. После обеда канонада усилилась, особенно в устье Невы, где стояли корабли нашей эскадры. Очевидно, готовился авианалет.

В 18 часов поступил сигнал о готовности номер один, буквально через минуту с разных сторон послышался завывающий звук сирены — общегородской сигнал воздушной тревоги.

Усилили наблюдение за воздухом. Десятки пар глаз внимательно осматривали небосклон. И вот с командного пункта дивизиона поступила информация: на город с юга летит большая авиагруппа самолетов противника. Чуть позже было сообщено об изменении курса: самолеты повернули на запад, летят вдоль Невы в сторону эскадры. Командирам батарей приказали открывать огонь самостоятельно в своих секторах. [264]

Ждем!

С дальномера доложили: с юго-востока, высота 4000 метров, приближается группа «Юнкерсов-88». В стереотрубу увидел, что самолеты летели тройками, волна за волной. Ниже их, вдоль Невы, поодиночке крались пикирующие бомбардировщики Ю-87. Зенитчики уже открыли огонь по «юнкерсам», и по мере приближения самолетов в бой вступали все новые и новые батареи.

Когда головная тройка немецких бомбовозов вошла в нашу зону, скомандовал:

— Огонь!

В стереотрубу было видно, что первую тройку сопровождали многие десятки разрывов. Мелькнула мысль: различить, отыскать среди них разрывы своей батареи практически невозможно. Да в этом ли дело? Лишь бы сбить!

Огонь был открыт с предельной дальности. Стреляли залпами с максимальной скорострельностью. Сделав шесть — восемь залпов, перенесли удар на следующую тройку самолетов. Некоторые Ю-88, окруженные разрывами снарядов, упрямо летели вдоль Невы, сбрасывая десятки, может, сотни бомб на корабли, зенитные батареи, заводы и дома. Однако многие «юнкерсы», не выдержав зенитного огня, отвернули в сторону от Невы и поспешно бросили бомбы куда попало. Были и поврежденные. Оставляя за собой дымный след, неуклюже маневрируя по курсу и теряя высоту, они направились на запад, надеясь дотянуть до аэродрома. Несколько самолетов, распушив огненный хвост, получили более серьезные повреждения и, надрывно воя моторами, беспорядочно падали с оглушительными взрывами, разбиваясь об еще мерзлую землю.

Гул десятков авиационных моторов, вой бомб и самолетных сирен, визг летящих снарядов, оглушительные разрывы смешивались с торопливой дробью залпов десятков зенитных батарей и корабельной артиллерии — вся эта неистовая музыка боя продолжалась почти два часа. Причем не просто боя, а ожесточенного сражения. В тот день фашисты бросили на Ленинград несколько сот самолетов, но только половина из них прорвалась к городу. Остальные, атакованные нашими истребителями и неся потери, вынуждены были повернуть обратно.

В черте Ленинграда действовала только зенитная артиллерия. Большие потери врага и неточное бомбометание давали основание сделать вывод, что зенитчики со своей задачей справились успешно.

Наконец улетели последние «юнкерсы». Постепенно затихла канонада, наступила тревожная, какая-то неуверенная тишина. Комендоры, заряжающие и подносчики снарядов вытирали потные, осунувшиеся лица. Устали бойцы, но отдыхать некогда. Тщательно проверили орудия и приборы, пополнили боезапас, навели порядок на постах. Батарея снова была готова к бою.

После отбоя тревоги я построил личный состав батареи, всматривался в лица бойцов. В каждом из них чувствовалась сила, решительность и уверенность в себе: новичками войны их уже не назовешь. Потом произвел краткий разбор боя. [265]

В тот день мы приобрели первый боевой опыт в отражении массированного налета в сложной воздушной обстановке. За прошедшие в непрерывной боевой работе два часа батарея более двадцати раз открывала огонь, не допустив ни одного пропуска, ни одной задержки. Огневики и прибористы, дальномерщики, разведчики и связисты действовали слаженно, быстро, с боевым азартом. Я остался доволен бойцами и поблагодарил их. В ответ раздалось дружное и громкое:

— Служим Советскому Союзу!

А ночью снова был массированный налет. Перед самолетами врага встала стена заградительного огня. Небо над Невой в огненных сполохах разрывов. Осветительные бомбы, сбрасываемые с «юнкерсов», медленно опускались на парашютах, освещая устье Невы белым мерцающим светом. Большинство таких «свечек» зенитчики быстро сбивали и гасили, лишая вражеских летчиков ориентировки. Наша батарея вместе с другими подразделениями дивизиона также вела заградительный огонь. И вновь личный состав действовал собранно, споро.

24 апреля, несмотря на пасмурный день, — снова налет, продолжавшийся несколько часов. На этот раз фашисты потеряли десятка два самолетов. Но особенно ожесточенным стал налет 27 апреля. Мы вели интенсивный огонь, иногда едва успевая переносить его с одной цели на другую. В этом бою жарко было всем, особенно орудийным расчетам. Передохнуть некогда. В небольшие паузы едва успевали вынести с двориков ящики со стреляными гильзами, а на их место поставить ящики с боезапасом. Артиллеристам помогали старшина батареи, кок, санинструктор и сапожник.

«Юнкерсы», маневрируя по курсу, меняя высоту и скорость, упрямо летели вдоль Невы — туда, где стояли вмерзшие в лед корабли. А вокруг горели и рушились дома. Небо затянуло облаками дыма, пыли. Но упрямству фашистских летчиков Ленинград противопоставил сосредоточенный, массированный огонь всей зенитной артиллерии — армейской и флотской. На каждую группу «юнкерсов» обрушивалось столько огня, что те метались из стороны в сторону, ища лазейки, чтобы вырваться живыми из этого ада. Но удавалось не всем. Многие самолеты так и не смогли вырваться из огненной западни. Они падали на землю, объятые пламенем.

После этого два дня вражеские самолеты не появлялись, и лишь 30 апреля два десятка «юнкерсов» со стороны Финского залива попытались нанести бомбовый удар по кораблям. Но прорваться им не удалось — зенитчики надежно прикрыли все подходы к корабельной стоянке.

На этом и закончилась крупнейшая воздушная операция вермахта против эскадры Балтфлота. Бесславно закончилась! От попаданий бомб и снарядов некоторые корабли, правда, получили повреждения. Но они оставались на плаву, повреждения быстро устранялись. [266]

После войны западногерманский историк Хюммельмен вынужден был признать, что многократные налеты в апреле 1942 года на корабли Балтфлота не достигли цели «вследствие чрезвычайно активной противовоздушной обороны русских».

После апрельских налетов в небе над городом стало спокойно, но артобстрел продолжался. А в мае мы вновь услышали грохот артиллерийских залпов с устья Невы. Это наши боевые корабли, как и раньше, до апрельских налетов, наносили удары по врагу.

В апрельских боях заметно повысилась боевая выучка и слаженность взводов батареи, особенно огневого. Его командир лейтенант Лысенко, вложивший все свои знания и душу в подготовку личного состава, сам вырос вместе с ним и вскоре был назначен командиром одной из батарей. С подполковником в отставке Анатолием Дмитриевичем Лысенко мы не прерываем дружбу, зародившуюся еще в предвоенные годы.

Первая, самая страшная блокадная зима отступала. Город представлял собой удручающую, а местами страшную картину. Огромные сугробы почерневшего снега и льда, остовы разрушенных зданий, груды битого кирпича и стекла, хаотическое переплетение балок и нависающих сверху каменных глыб внутриэтажных перекрытий, грязь и копоть, замерзшие трупы людей — так выглядел Ленинград, дорогой сердцу каждого советского человека город.

Весна уже шагала по его полуразрушенным улицам, таял снег, набухали почки, на проталинах поднималась трава. Под лучами весеннего солнца все пробуждалось. Откуда только брались силы, энергия у людей, измученных страшной зимой, едва двигавшихся от дистрофии?! Но все, кто еще мог держаться на ногах, убирали дворы и улицы, разбирали завалы и хоронили трупы, ремонтировали водопровод, бани и канализацию. Каждый пригодный клочок земли вскапывали и готовили для посадки овощей и картофеля. Это был неукротимый порыв к жизни. Он превратился в могучий трудовой подвиг, еще один подвиг ленинградцев, спасших город от эпидемий, а тысячи людей от смерти.

На глазах преображался Ленинград, а вместе с ним преображались и люди. Весна принесла не только тепло и радость, но и уверенность, что самое страшное осталось позади, что любимый город выстоит и одержит победу над фашистами.

С первыми признаками весны мы тоже принялись за совершенствование инженерного оборудования позиции и благоустройство елагинского подвала. Многое мы успели сделать, но воспользоваться плодами своих трудов нам не пришлось.

Новая Ладога

Дивизион получил приказ о передислокации в Новую Ладогу. На Ладожском озере таял лед, и Дорога жизни прекратила свое существование. До следующей зимы грузы предстояло доставлять по воде — на кораблях и баржах. [267]

Фашистская авиация, учитывая это, начала наносить удары по Новой Ладоге, по перевалочным базам и портам, а также по кораблям и баржам, доставлявшим грузы. Гитлеровское командование все еще не теряло надежды задушить Ленинград голодом.

Организация перевозок была возложена на Ладожскую военную флотилию. Главная ее база — Новая Ладога — как раз и нуждалась в усилении зенитной обороны.

В Ленинграде мы пробыли всего семьдесят суток, но они оставили неизгладимый след в душе каждого бойца и командира и запомнились на всю жизнь. Многое мы увидели и узнали, сердцем почувствовали, какие ужасы пережили ленинградцы в первую блокадную зиму. Но ничто не сломило гордости и боевого духа ленинградцев. Всему миру они показали свое беспримерное мужество и стойкость, ненависть к фашизму, горячую и беспредельную любовь к Родине.

А разве можно забыть сердечность и доброту жителей города, их душевность, отзывчивость к чужому горю и страданиям. Все это оказало большое, благотворное влияние на каждого из нас, и под этим влиянием мы, как мне кажется, тоже изменились, стали лучше. Уезжали с грустью, с добрыми воспоминаниями, твердой решимостью и в Новой Ладоге помогать Ленинграду выстоять.

Утром 27 мая дивизион прибыл в бухту Гольсмана. Отсюда до Новой Ладоги предстоял переход на баржах по Ладожскому озеру. В бухте и у причалов стояло много кораблей, буксиров и барж. Всюду кипела напряженная, спешная работа.

Управление дивизиона и наша третья батарея подтянулись к пирсу для погрузки, а первая и вторая заняли позиции и находились в готовности к немедленному открытию огня по самолетам противника.

Средства механизации погрузки на баржи незатейливые — стрела да тали, поэтому нам пришлось основательно попотеть, пока все погрузили, тщательно уложили и закрепили.

Вечером прозвучал доклад вахтенного разведчика матроса Шилина:

— Товарищ командир, с востока «юнкерсы»!

Схватив бинокль, я увидел, что к бухте приближались две большие группы самолетов. Чуть погодя мы подсчитали: в одной — пятьдесят пять бомбардировщиков, в другой — двадцать, а сверху их прикрывали десять истребителей. Как же мы пожалели, что пушки на барже, а мы здесь, у пирса! Для фашистских бомбовозов мы практически безопасны.

На перевалочной базе только закончился рабочий день, и несколько сот рабочих покидали ее территорию. Самолеты пикировали один за другим на склады и группы людей, засыпали их бомбами, расстреливали из пулеметов. У меня до сих пор перед глазами стоит эта картина: множество людей, прикрываясь руками от пуль и осколков, изо всех сил бежали к спасительному лесу. [268]

Самолеты пролетали настолько низко, что летчики не могли не видеть, что перед ними гражданские, мирные люди, в основном женщины, но они продолжали хладнокровно и методично расстреливать их.

Вокруг нас тоже рвались бомбы, с визгом пролетали осколки. Две бомбы попали и буквально пронзили насквозь еще сегодня на наших глазах сваренные металлические баржи. В пробоины хлынула вода, и баржи медленно погрузились в воду. Поодаль, над рейдом, Ю-87 в пике сбрасывали бомбы на корабли, баржи и катера, стоявшие на рейде. Вздымались высокие всплески воды, но суда оставались на плаву.

Над бухтой лениво кружились «мессершмитты», охраняя фашистские бомбовозы, а вот наши истребители так и не появились. И все же армада из семидесяти пяти «юнкерсов» потеряла три боевые машины. Две зенитные батареи среднего калибра, шесть дивизионных установок М-4, а также с десяток-другой крупнокалиберных пулеметов, установленных на кораблях и катерах, свое дело сделали.

Наконец, освободившись от бомб, «юнкерсы» улетели, стихли последние выстрелы зениток. Над израненной базой, затянутой густым дымом и пылью, установилась тишина.

Выбрались из-под вагонов, осмотрелись... Перед глазами уже ставшая привычной картина, какая бывает после бомбежки. Земля — в многочисленных воронках, лежали груды разбитых ящиков, горели вагоны. Дым, оседающая пыль, запах взрывчатки. Часть складов была сильно разрушена, и ленинградцы, видимо, так и не получат хлеб, с таким трудом доставленный сюда. На рейде же все корабли и баржи стояли на своих местах.

По дороге к лесу лежали многие десятки убитых и раненых — мужчин и женщин. Мы тоже не избежали потерь. Были ранены матросы Белов и Калганов. Санинструктор Николай Богословский сразу же оказал им помощь, однако рана Белова оказалась смертельной.

Той ночью мы уходили в Новую Ладогу для прикрытия кораблей и базы флотилии, обеспечивающей доставку продовольствия в Ленинград. Все с нетерпением ждали этого момента, чтобы продолжить свой счет мести фашистам. Обращаясь перед отправкой к комсомольцам, комиссар Блинов сказал:

— Сегодня мы с вами видели, как фашисты безжалостно, хладнокровно уничтожали мирных, беззащитных людей. Кровь закипает от гнева и ненависти к этим варварам...

Темной ночью буксиры вытянули в кильватерный строй караван барж с нашим дивизионом на борту, и мы взяли курс на Новую Ладогу. Поднявшись на свою баржу, спросил у сержанта Рязанова, как пулеметчики отбивались от «юнкерсов». В бухте кораблей и барж много, ответил Рязанов, и «юнкерсы» по-наглому накинулись на суда, на легкую добычу надеялись. Из пикирования они выходили на высоте двухсот — трехсот метров, так что наши пули, особенно крупнокалиберных пулеметов, свое дело сделали. В общем, [269] врагу хорошо досталось, некоторые самолеты ушли с распоротыми фюзеляжами, крыльями и вряд ли дотянут до своего аэродрома. Это плюс к тому, что три бомбовоза в том бою были сбиты сразу.

На рассвете, как и следовало ожидать, появились «мессершмитты», с пикирования начали бомбить, обстреливать из пулеметов баржи и буксиры. Зенитные пулеметы дивизиона длинными очередями отбивались от истребителей. Им помогали все бойцы, ведя огонь из карабинов.

Второй батарее не повезло. Одна из бомб, сброшенных «мессером», попала в баржу, пробила палубу и днище — в трюмы хлынула вода. Пока заделывали пробоину, переполненная водой баржа почти полностью погрузилась, но, к нашему счастью, не затонула. Ее удержали на плаву пустые металлические бочки, хранившиеся в трюмах.

Полузатопленную баржу с трудом отбуксировали в устье реки Волхов, чудом спасли и людей, и технику. А вот «мессершмитты» за налет на караван барж все же поплатились — огнем зенитных пулеметов один из них был сбит.

Утром мы прибыли в порт назначения, и наша третья батарея заняла позицию севернее военного аэродрома. В составе дивизиона она приступила к выполнению боевой задачи по зенитной обороне Новой Ладоги.

Некоторое время спустя я получил новое назначение и возвратился в Ленинград. Со ставшей родной третьей батареей мне пришлось расстаться, и наши военные дороги больше не пересекались.

С грустью оставлял в Новой Ладоге моих верных боевых товарищей. За три года я хорошо изучил матросов и сержантов, их способности, достоинства и недостатки, ценил и уважал их и верил им до конца. Они тоже отвечали мне доверием и уважением, готовностью вместе со мной принять любой бой.

Потом уже, через многие годы, я пришел к выводу, что командование этой батареей, пожалуй, было самым важным и ответственным периодом в моей службе. В повседневном общении с матросами и сержантами, в их обучении и воспитании, в совместном быту и досуге постепенно выработались так нужные каждому офицеру-воспитателю качества коллективизма, доверия к людям, умение строго потребовать, а если нужно, помочь, понять душу солдата.

Опыт и навыки, полученные при командовании третьей батареей, пригодились мне на всех этапах дальнейшей службы. Большое значение, например, имели сработанность, взаимопонимание и дружба с комиссаром. Блинов оказался прирожденным воспитателем, способным политработником. В Алексее Никифоровиче я встретил единомышленника, чуткого, умного Друга.

Еще на батарее я стал коммунистом, на всю жизнь связав свою судьбу с великой ленинской партией. [270]

Третья батарея не совершила каких-то особых подвигов, она была рядовой труженицей войны. Но уже в первые дни и месяцы, в самый тяжелый период схватки с фашизмом она с честью выполняла свой долг перед Родиной.

* * *

Строилась Ленинградская атомная электростанция имени Владимира Ильича Ленина. В 1971 году при сооружении одного из ее объектов ковш экскаватора вскрыл накат старой землянки военного времени. Внутри экскаваторщик обнаружил фанерный ящик и осторожно извлек из него пожелтевшие газеты «Правда», «Красная звезда», «Комсомольская правда», фронтовую газету «На страже Родины» за август и сентябрь 1941 года.

Строители передали эти газеты в музей боевой славы первой школы города Сосновый Бор. Юные следопыты после долгих поисков выяснили, что в 1941 году здесь стояла флотская зенитная батарея. Командир отряда пытливых мальчишек и девчонок Валерия Шапошникова сумела разыскать меня, написала о находке. Все, как говорится, было один к одному: это землянка нашей третьей батареи. Отыскались мои боевые друзья Александр Михайлович Шилин, Алексей Никифорович Блинов, Анатолий Дмитриевич Лысенко. Из Смоленской области откликнулся Иван Нилович Ефремов. В Духовщине он руководил колхозом, работал заместителем председателя райисполкома. Награжден орденом «Знак Почета».

В 1983 году совет музея боевой славы пригласил меня приехать в Сосновый Бор, посетить школу и принять участие во встрече с ветеранами Пятой отдельной бригады морской пехоты.

И вот я здесь, но совершенно не узнал когда-то знакомые мне места, так все изменилось. Разве могли мы тогда, в далеком 1941 году, предполагать, что на месте разрушенной деревни Долгово, где стояла батарея, когда-нибудь вырастет величественная, самая мощная в Европе атомная электростанция! ЛАЭС преобразовала этот некогда тихий деревенский край и направила в Ленинград мощный поток дешевой электроэнергии. В нескольких километрах от ЛАЭС, на месте бывшей рыбацкой деревушки Старые Калищи, где были леса и болота, раскинулись кварталы, площади и скверы нового, прекрасного города Сосновый Бор. [271]

* * *

Время неумолимо... С каждым годом нас, участников Великой Отечественной войны, становится все меньше и меньше. Редеют ряды ветеранов. Но у нас достойная смена. Нынешние защитники Родины Октября надежно стоят на страже мирного труда советских людей, бережно хранят и умножают боевые традиции воинов-фронтовиков. [272]