В тылу врага

Георгий Федорович Покровский с первых дней Великой Отечественной войны — на фронте. С июня 1941 — помощник начальники штаба 642-го стрелкового полка 200-Й стрелковой дивизии. Попал в окружение. В тылу врага организовал партизанский отряд. С января 1942-го участвовал в боях против оккупантов на Орловщине и Брянщине до соединения с наступавшими войсками Красной Армии. За особые заслуги в партизанском движении ему присвоено звание Героя Советского Союза.

После войны Г. Ф. Покровский продолжал службу в Советской Армии. В 1965 году по состоянию здоровья уволен в запас.

Никогда я не оказывался в таком тяжелом положении, как ранней осенью 1941 года. Наша 200-я стрелковая дивизия отступала, теснимая гитлеровцами. Мы цеплялись за каждый рубеж. Где только было можно, вели упорные оборонительные бои. При первой возможности пытались контратаковать противника.

Но враг был сильнее нас. Он наваливался со всех сторон. Не успеешь окопаться — сверху авиация, перед позициями — танки с крестами, цепи автоматчиков, лавина артиллерийского и минометного огня.

Вместе с другими частями дивизии отходил на восток и 642-й стрелковый полк, где я был помощником начальника штаба по разведке.

Потери мы несли большие. В одном из боев меня ранило. На нескольких подводах воинов, потерявших боеспособность, командир отправил в тыл. Сопровождал нас молодой врач.

— Сдадите их в медсанбат, — сказал комполка.

— А где он, медсанбат? — спросил медик.

— Если бы знать, что где, — вздохнул командир. — Поезжайте вот по этому маршруту, — и стал перечислять пункты, что лежали по направлению к городу Золотоноша. — Да будьте осторожны, чтоб на немцев не напороться. Оружие держите наготове...

Все раненые были с винтовками. До сих пор считаю, что нам повезло. Обычно раненых отправляли в тыл без оружия. Но в той обстановке комполка принял другое решение, винтовки находились при нас.

К исходу первого дня наш маленький обоз натолкнулся на немцев. Мы поняли, что в эту сторону двигаться нельзя. Избрали другое направление. На проселочной дороге встретили сгорбленного старика крестьянина. Расспросили, нет ли в той стороне, откуда он идет, немцев.

— Кругом, проклятые, стоят... А вы драпаете? Кто ж нас оборонит-то? А? [131]

— У нас, батя, ни одного человека нет целого, — сказал я. — Кто ранен, кто контужен...

Старик из-под мохнатых бровей бросил взгляд на телеги.

— Так куда вас несет? Изверги живо сцапают... На проселке они расположились, окруженцев ловят... Я стороной обошел. А вы полесистей забирайте...

Старик зашагал своей дорогой, а мы, посовещавшись, повернули к темневшему у горизонта леску. Вскоре подводы втянулись под сень деревьев, и по лесной, в колдобинах дороге подводы потащились дальше. К вечеру остановились, упершись в болото. Попробовали ступать по кочкам — держат. Опять стали совещаться. Что делать? Куда двигаться? Я был самым старшим по званию — старшим лейтенантом. Естественно, все ждали моего слова.

— С подводами мы далеко не пройдем, — сказал я. — Для них хоть какая-то дорога нужна... Будем пробираться к линии фронта пешими. Все смогут идти?

— Попробуем, — ответил кто-то из раненых.

Коней решили привязать к повозкам, боялись, что они пойдут за нами и демаскируют группу. Привязал я и своего Мальчика. Этого коня мне подарил командир 200-й дивизии И. И. Людников.

Мне довелось служить с Иваном Ильичом в пору, когда он возглавлял Житомирское пехотное училище. Людников любил свою работу и всю душу вкладывал в обучение будущих командиров Красной Армии. Наряду с другими предметами начальник училища уделял большое внимание строевой выучке курсантов, их физической подготовке. Мне было в то время около двадцати пяти лет, много занимался спортом, знал и любил строевую подготовку. Обязывала к этому и должность — был заместителем командира курсантского батальона по учебной части...

И. И. Людников заметил мое усердие и не раз отмечал за успехи. Ну, а когда он уже стал комдивом, меня неожиданно направили в 200-ю дивизию.

— По моей просьбе, — сказал мне тогда Иван Ильич.

В один из дней тяжело раненный командир дивизии оказался в расположении нашего полка. Полк пытался вырваться из окружения... Но безуспешно: прорвать вражеское кольцо мы не сумели. Вскоре нам удалось вызвать к себе самолет. У-2 приземлился на крошечном пятачке, мы усадили в кабину еле живого комдива. В последнюю минуту Иван Ильич открыл глаза, подозвал меня.

— Покровский, конь мой тут остается... Мальчик... Побереги его. Он будет тебе верным другом...

Так я стал обладателем на редкость хорошего коня. Мальчик будто чувствовал, что прежнего хозяина не дождаться, и привязался ко мне. Стоило не то что позвать, а лишь взглянуть в его сторону, как он тут же подходил ко мне...

Направляясь в медсанбат, я взял коня с собой. И теперь пришлось расставаться... Не думал, что будет так тяжело. Привязываю повод к облучку телеги и вижу: Мальчик смотрит на меня влажными [132] глазами, будто чувствует, что я его покидаю. Грустно было на душе, но я надеялся, что он попадет в добрые руки.

— Товарищ старший лейтенант, — подошел ко мне ездовой А. Бойко, — а может, отпустим Мальчика? — Бойко до войны работал конюхом в одном из колхозов Краснодарского края и страстно любил лошадей. — Пусть пасется, я думаю, не пропадет, все будет хорошо.

— Нельзя, он обязательно пойдет за мной...

— Жалость какая, такой коняга пропадет...

Вся группа спешилась. Я осмотрел свое войско, командиром которого стал так неожиданно по воле случая. У кого рука на перевязи, у кого голова забинтована. Хорошо хоть ноги целы...

— Линия фронта, товарищи, недалеко, — сказал я. — Думаю, что скоро будем чаи гонять у своих.

Это не был показной оптимизм. Я искренне верил, что сумеем быстро влиться в ряды Красной Армии. Но действительность внесла свои поправки.

Мы двигались редкой цепочкой. Замыкал шествие самый здоровый из нас — ездовой Бойко. Отошли от повозок несколько сотен метров, и вдруг ночь огласилась лошадиным ржанием. Я узнал голос Мальчика... Может быть, под впечатлением пережитого мне это только показалось, но в голосе Мальчика я уловил почти человеческую боль. Однако раздумывать об этом было некогда. В тот же миг в небе рассыпались ракеты. Стало видно, что мы находимся на краю леса, а впереди — кукурузное поле. Оттуда ударили пулеметные очереди. Наверное, нас никто не видел — стреляли просто на шум, бесприцельно. Но все равно, приятного было мало. Без команды все моментально свернули в заросли и затаились. Фашисты больше не стреляли. Мы потихоньку опять двинулись лесом, но не выходили к опушкам. Перед рассветом решили отдохнуть. Только облюбовали глухое местечко, как услышали рядом шаги, приглушенные голоса. Прислушались: русские. По разговору поняли — наши, тоже идут к фронту. Может, это и опрометчиво, но мы подали голос. Эта группа красноармейцев была больше нашей и тоже состояла из раненых и контуженых. Отряд увеличился. У присоединившихся к нам оказались компас и карта. Все повеселели. Появилась уверенность в том, что с курса не собьемся. Решили продолжать путь к фронту — днем прятаться, а ночами непременно идти.

Много хватили лиха. В начале ноября добрели до линии фронта. Проходила она тогда по правому берегу Сейма через Рыльск и далее по реке Свапа. Обрадовались: пришел конец нашим мучениям!

Однако перейти через линию фронта оказалось не так легко. Мы не располагали почти никакой информацией о противнике, не могли провести настоящую разведку. Первая попытка прорваться окончилась неудачей. Пришлось отойти, потеряв нескольких бойцов.

Следующей ночью попробовали пройти в другом месте. И опять натолкнулись на плотные порядки гитлеровских частей. [133]

Тогда у меня и появилась мысль воевать в тылу фашистов. Поделился ею с бойцами. Напомнил им речь И. В. Сталина, с которой он выступил в начале июля. Его обращение к народу крепко засело в памяти и заставило о многом задуматься. Мы даже представить не могли, что противник будет воевать на нашей земле. Мы пели «Если завтра война...» и крепко верили, что воевать будем на территории врага. И вот руководитель партии призывал создавать партизанские отряды, конные и пешие, диверсионные группы, разжигать партизанскую войну всюду и везде, взрывать мосты, дороги, линии связи. Партия требовала, чтобы в захваченных врагом районах создавались невыносимые условия для оккупантов и их пособников, требовала преследовать и уничтожать их на каждом шагу.

Выслушали меня молча, без особого воодушевления.

— Согласны в партизаны? — спросил я.

И увидел опущенные головы, услышал вздохи.

Я понимал, что решиться было нелегко. Люди горели желанием пробиваться к своим. Они не были морально готовы к тому, чтобы остаться в тылу врага.

— Кто не желает — два шага вперед! — скомандовал я. — И может идти на все четыре стороны.

— А вы не горячитесь, товарищ старший лейтенант, — заговорил пожилой боец с повязкой на левом глазу. — Ишь как вы за нас решили: «На все четыре стороны...» Вы лучше вот что скажите... Отряд мал и фактически небоеспособен... Откуда будем брать пополнение? Где взять оружие, боезапас? Осень на дворе. Как с обмундированием? С питанием?

В армии все эти вопросы решались как бы сами собой. Разве думал я, будучи командиром Красной Армии, к примеру, о том, как обуть бойцов? Я знал, куда и на что дать заявку, как проследить, чтобы она была выполнена. Теперь же получалось, что, проявив инициативу, я должен взвалить все заботы на свои плечи.

Что сказать людям? Можно было, конечно, дать какое-то обещание, сослаться на близкую помощь... Но в той обстановке я, пожалуй, поступил правильно.

— Не знаю, товарищи, что и сказать, — честно признался я. — Будем вместе думать... Наверное, не мы одни оказались на занятой врагом территории.

Я боялся, что такой общий ответ вызовет недовольство. Но передо мной стояли кадровые военные, привыкшие к дисциплине, верящие командирам.

— Ну что ж, командир, вместе так вместе, — сказал тот же боец. — Мы пойдем за тобой.

Его поддержали и другие бойцы.

Доверие людей меня глубоко тронуло. Но трудно сказать, как бы я его оправдал, если бы мы вскоре не связались с жителями Хомутовского района — кузнецом Ильей Петровичем Рагулиным, учителем Николаем Ивановичем Логиновым и некоторыми другими товарищами. Приглядевшись к нам, они помогли установить контакт [134] с партийными работниками, оставленными решением Курского обкома партии в тылу врага, — С. Н. Лазуновым, И. Д. Кубриковым, Т. И. Романенко.

В Хомутовском и Рыльском районах осталось много бойцов и командиров, которые, как и мы, не смогли прорваться через линию фронта. Надо попытаться их собрать.

Оповещение было поставлено здесь хорошо. В село Поды вскоре стали приходить красноармейцы и командиры. Шли поодиночке и группами, с оружием и без него, но все с желанием сражаться с врагом. Старший лейтенант А. Г. Ковалев, политрук П. Г. Зайцев, техник-интендант 1-го ранга Ф. А. Власов приступили к формированию отряда. Принимали всех, хотя риск, конечно, был: гитлеровцы не могли не заметить оживления в округе и не подослать к нам своих людей. Так или иначе, но отряд вырос до нескольких сотен человек.

Самым больным был вопрос с обеспечением оружием... По оврагам, перелескам, по местам боев деревенские ребята собирали для нас винтовки, гранаты и даже пулеметы. Правда, не все было исправным.

— Не беда, — обнадежил Илья Петрович Рагулин. — Починим.

Мастер на все руки, он действительно привел в порядок несколько пулеметов и даже отремонтировал найденную в лесу сорокапятку.

Собирая и комплектуя оружие, мы не забывали о людях. Комиссаром отряда подпольный райком назначил Павла Григорьевича Зайцева. Он взял на учет коммунистов, комсомольцев. Были созданы партийная и комсомольская организации. Развернулась политическая работа среди партизан и среди населения. Это было в декабре, и мы уже знали о разгроме гитлеровцев под Москвой. Весть вызвала всеобщее ликование. Зайцев подготовил агитаторов, они разнесли ее по окрестным селам. Это способствовало притоку людей в отряд.

По фронтовому опыту, хоть он был у нас невелик, мы знали, что нужен крепкий штаб, нужна хорошая разведка. Штаб возглавил Федор Власов — исполнительный и грамотный командир, обладавший к тому же феноменальной памятью. В наших условиях, когда вся канцелярская и бумажная сторона дела была сведена к минимуму, это имело огромное значение.

В начале февраля отряд перебазировался в поселок Березовое. Здесь по инициативе подпольного райкома партии, который с октября 1941 года возглавлял С. Н. Лазунов, произошло объединение всех действовавших в районе партизанских групп. В результате численность отряда увеличилась до восьмисот человек. После гибели А. Г. Ковалева меня утвердили командиром. Мы сформировали три батальона, роты, взводы — по образцу стрелкового полка Красной Армии. Такая организационная структура для нас, в большинстве своем вчерашних военнослужащих, была привычной. Позднее, правда, кое-что усовершенствовали, исходя из наших условий: выделили, например, большие силы для разведки, создали подразделения подрывников и так далее. Но на первых порах все шло по армейскому штату. К этому времени мы сумели прилично [135] вооружиться. У нас имелось пятнадцать станковых и двадцать ручных пулеметов, тридцать два автомата, одна сорокапятка, один полковой 120-миллиметровый и пять батальонных минометов, а также винтовки. По сравнению с многими другими отрядами мы оказались богатыми. (Например, уже после войны Сидор Артемьевич Ковпак рассказывал, что его отряд начинал с одним пулеметом. Да и тот был взят из учебного пункта Осоавиахима, и никто толком не знал, исправен ли он.)

Пока шло формирование, отряд не проявлял активности. Однако и в этот период наша разведка обшаривала все вокруг. Мы хорошо знали, что делается не только в Хомутовском районе, но и на расстоянии десятков километров от него. Особое внимание уделялось крупным гарнизонам врага.

А вскоре пришла пора воспользоваться нашими возможностями. В один из дней февраля мы внезапно ударили по небольшим гарнизонам сразу в нескольких селах. Немцев там было мало, но стояли подразделения полицейских. Нашего появления никто не ждал. Полицаи оказали слабое сопротивление. Уцелевшие, побросав оружие, побежали к райцентрам — Хомутовке и Рыльску. Дороги туда были свободны. К сожалению, мы не перекрыли их — не хватало опыта! Но позже таких ошибок не допускали.

За несколько дней мы сумели разгромить эти небольшие полицейские управы.

Разведчики докладывали, что в деревнях ходят слухи о большом воздушном десанте, который якобы высадила Красная Армия. С одной стороны, это было нам на руку, а с другой — могло и помешать: немцы встревожатся, подготовятся, а мы потеряем преимущество, которое дает внезапность нападения. Чтобы этого не случилось, решили сразу нанести удар по райцентру Хомутовка.

Он оказался удачным. Хомутовку мы очистили от немцев с ходу. И в райцентре, и в селах Амонь, Туринка, Кольтичево и других в руки партизан попало немало стрелкового оружия, патронов, гранат. Предателей и фашистских пособников, которые не успели скрыться, в присутствии народа судили и расстреляли.

Настроение в отряде было радостное — впервые мы не прятались, не таились, а вступили в открытый бой с врагом и вышли победителями. Правда, командиры, имевшие фронтовой опыт (а у нас их было немало), понимали, что пока партизаны имели дело со сравнительно слабыми подразделениями врага. Мы очень беспокоились, чтобы успех не настроил партизан на беспечность. Особенно мы опасались за тех бойцов, которые еще не знали, что такое настоящая война.

Пошел я как-то проверять посты — вместо трех человек в секрете двое.

— Где третий? — спрашиваю старшего.

— Я его в деревню послал.

— Как же вы могли? А если нагрянут немцы?

— Куда им! — убежденно сказал партизан. — Они теперь долго не высунутся. Партизаны их хорошо проучили... [136]

Итак, мои опасения подтвердились. В тот же день мы с комиссаром собрали всех командиров подразделений и коммунистов. Обрисовали обстановку, потребовали, чтобы они провели соответствующую разъяснительную работу в батальонах, ротах, взводах. Пришлось даже на какое-то время прекратить активные действия — надо было осмотреться, проанализировать все, что мы делали до этого — где правильно, где неправильно, найти причины ошибок, попытаться устранить их. Не скрою, мне в ту пору пришлось выслушать от некоторых своих товарищей упреки в необоснованной осторожности. Мы, мол, в тылу находимся не для того, чтобы отсиживаться, надо врага бить. Но я оставался непреклонным. Поддерживали меня и комиссар с начальником штаба.

В отряде, начиная от отделения, был проведен разбор боевых действий, разведки и функционирования всех наших служб, что заметно подтянуло людей.

В пору этого затишья произошли у нас, как говорится, крестины отряда. По единодушному мнению бойцов и командиров, было решено назвать его именем Климента Ефремовича Ворошилова.

Большим успехом считаю то, что нам удалось организовать систематическую боевую и политическую подготовку, что партизаны основательно изучали трофейное оружие и учились стрелять из него.

Между тем приближалась 24-я годовщина Красной Армии. Эту дату надо было отметить так, чтобы она запомнилась и партизанам, и жителям района. Подпольный райком партии и командование отряда решили провести партизанский парад. Местом для этого избрали село Георгиевское Хомутовского района, расположение которого исключало возможность неожиданного приближения гитлеровцев. Пригласили на парад многих жителей из тех сел, откуда мы накануне выбили оккупантов.

С вечера брились, мылись, приводили в порядок одежду, нашивали на шапки красные ленты. Утром 23 февраля три батальона партизан выстроились на площади перед сельским клубом. На правом фланге строя развевалось Боевое Знамя 490-го гаубичного полка 132-й стрелковой дивизии. Знамя это заслуживает, чтобы рассказать о нем подробнее...

В конце 1941 года в районе хутора Мокренького весь день шел бой между гитлеровцами и небольшим красноармейским отрядом, попавшим в окружение. Лишь к вечеру смолкла стрельба. Немцы увезли на повозках своих убитых и раненых. А на рассвете следующего дня к месту боя прокралась жительница хутора комсомолка Галина Чухлеб.

— Думала, кто из наших жив остался, — рассказывала она позже.

В слабом свете начинающегося утра девушка увидела девять изуродованных трупов советских воинов. Она решила бежать за хуторянами, но вдруг услышала слабый стон. Возле небольшого окопчика лежал лейтенант. Изо рта текла струйка крови. Галина приподняла его голову. Лейтенант что-то попытался сказать, но язык не повиновался ему. Вздохнув в последний раз, лейтенант [137] закрыл глаза... Девушка склонилась над ним и разглядела, что из-за отворота шинели виднелось что-то красное. Это оказалось полотнище знамени. Галина побежала на хутор и недалеко от дома быстро зарыла свою находку. А когда сформировался партизанский отряд, она принесла знамя нам. Знамя попало в надежные руки и стало нашей боевой реликвией...

В 10 часов утра я принял рапорт начальника штаба, обошел строй партизан и поздравил их с 24-й годовщиной Красной Армии. В ответ прозвучало троекратное «ура». Потом начался митинг. Выступили комиссар отряда П. Г. Зайцев, первый секретарь подпольного РК ВКП(б) С. Н. Лазунов, пулеметчица Н. Винокурова.

Надежда Винокурова пришла в отряд сравнительно недавно, но уже зарекомендовала себя отважным бойцом. Ее знали многие партизаны. Но особенно близко восприняли выступление девушки бойцы пулеметной роты, которой командовал лейтенант Анатолий Шумилов.

Когда Винокурова пришла в отряд и сказала, что знает пулемет, что стреляла из него в кружке Осоавиахима, что имеет об этом свидетельство, я решил: ее место в пулеметной роте, и вызвал Шумилова. Так, мол, и так, принимай пополнение.

— Не надо, товарищ командир. Пулеметов у нас мало, не все в исправности, а отдать такое оружие в руки девчонки — значит ослабить огневую мощь.

Честно говоря, я не ожидал от командира роты такого ответа.

— Ты что ж, Анатолий, всегда был женоненавистником или стал только теперь?

— Я не шучу, товарищ командир. Пулемет — серьезное, не женское оружие...

— Тогда, товарищ лейтенант, и я без шуток, — пришлось мне перейти на официальный тон. — Партизанка Надежда Винокурова зачислена пулеметчиком в вашу роту. Ясно?

— Так точно! — сердито ответил Шумилов и тут же добавил: — Но на поблажки пусть не рассчитывает...

И вот теперь Шумилов с интересом слушал выступление Надежды Винокуровой, которая недавно отличилась в бою...

Здесь же на параде произошла сценка, которая до сих пор стоит перед глазами. Ко мне подошли Илья Петрович Рагулин, два его сына-школьника и еще несколько ребят. Они вручили мне начищенный и смазанный ручной пулемет Дегтярева и два магазина к нему.

— Просим передать этот пулемет, — сказал от имени всей группы Коля Рагулин, — самому смелому партизану. Пусть бьет беспощадно фашистских гадов.

— А вот это, — выступил вперед еще один мальчишка, — пожалуйста, вручите командованию Красной Армии. Это план быстрого разгрома фашистов. Честное пионерское, тут все хорошо продумано!

На оборотной стороне географической карты цветными карандашами были обозначены фронты, наш и немецкий, а стрелы указывали удары, которые, по мнению ребят, следовало нанести [138] врагу. Этот наивный детский рисунок, вызванный к жизни совсем недетскими заботами, я долго хранил у себя как волнующее свидетельство всенародной ненависти к оккупантам...

Парад, хотя и проходил в районе, где в большинстве сел развевались советские флаги, не остался незамеченным гитлеровцами.. Боевые дела партизан и теперь еще демонстрация нашего присутствия не на шутку обеспокоили врага. Разведчики доносили, что в Севске, Эсмане, Рыльске и в прилегающих к ним населенных пунктах концентрируются вражеские подразделения. Отмечалось появление танков и тяжелой артиллерии. Судя по всему, враг хотел как можно быстрее уничтожить нас.

Штаб отряда вместе с райкомом проанализировали обстановку. Местность, где мы располагались, была преимущественно безлесная. Скрытно маневрировать, прятаться от авиации и танков здесь было негде. Напрашивался вывод: уходить туда, где можно укрыться.

Таким ближайшим местом были Хинельские леса.

— Что же, двинемся туда, — сказал С. Н. Лазунов.

Я, комиссар, начальник штаба были такого же мнения.

Стали прикидывать, какими дорогами пойдем. Оказалось, что гитлеровцы постепенно перекрывают наиболее выгодные для нас пути.

— Видать, у них не дураки сидят, — заметил Власов, когда мы проработали все возможные варианты. — Они угадали направление нашего маневра.

Через день разведчики, посланные в сторону Хинельских лесов, возвратились с неутешительной вестью: на пути нашего возможного отхода — в селе Сапыч, где был слабенький гарнизон, расположилась гитлеровская часть численностью около трехсот человек. Немцы, используя танки, артиллерию, неминуемо разбили бы нас. Оставалось одно: атаковать их гарнизон.

До Сапыча от места нашего базирования около двадцати километров. Движение мы начали в вечерних сумерках. В 23 часа, сняв часовых, почти вплотную подошли к казармам. По сигналу зеленой ракеты бросились в атаку.

Немцы готовились к нашему прорыву, но, видимо, не ожидали, что партизаны появятся так быстро. Это дало нам некоторое преимущество. Мне казалось, что победа уже одержана. Но противник умел воевать: отбиваясь от партизан, многие гитлеровцы организованно заняли заранее подготовленные траншеи вокруг церкви. Расположились они в мощном церковном здании, за каменной оградой, поливая нас оттуда из пулеметов и автоматов.

Наша атака захлебнулась. И только артиллерия — единственная сорокапятка — продолжала стрелять по врагу. Но я понимал: это уже не имеет смысла. Задержка в центре села средь бела дня могла дорого обойтись нам. Однако и уходить было нельзя: немцы могли организовать преследование и на марше расправиться с нами.

В сумерках мы выступили из села, оставив пулеметный заслон. И вовремя: со стороны Рыльска к противнику спешило подкрепление. [139]

Выслав на эту дорогу еще взвод бойцов с задачей задержать карателей, мы двинулись в сторону Хинельских лесов.

Прощай, Хомутовский район! Прощай, земля, где родился еще один отряд народных мстителей. Для меня этот район стал особой вехой в биографии. Тут из командира Красной Армии я превратился в партизанского командира. Высокая честь была оказана мне подпольным райкомом ВКП(б). И это доверие я, в то время беспартийный человек, готов был оправдать не только делами, но и своей жизнью. Уже после Великой Отечественной войны мне довелось много лет служить в Вооруженных Силах в различных должностях. Но лето и осень сорок первого я никогда не забывал и не забуду...

Возвратимся к нашему походу. Марш мы организовали по-уставному: разведка, охранение, постоянная готовность к встречному бою. Нам, в отличие от многих партизанских отрядов, где было мало военнослужащих, не приходилось открывать для себя эти тактико-оперативные элементы ценой тяжелого, порой кровавого опыта. Все это мы постигали в училищах, а некоторые и в академиях. Хотя, конечно, партизанская практика вносила свои поправки... С одной из них пришлось столкнуться и в этот раз. На выезде из села я увидел стоящими несколько наших подвод.

— В чем дело? — спрашиваю начальника штаба. — Почему приостановлено движение?

— Артиллеристы предложили, товарищ командир...

Оказалось, наши сорокапяточники обнаружили склад немецких артиллерийских снарядов.

— Взорвать! — приказал я.

— Сначала разрешите нагрузить несколько подвод, а уж остальное — на воздух, — возразил начальник штаба.

— Да на кой черт они вам? Пушек у нас нет, таскать эту тяжесть — себе дороже обойдется.

— А вдруг будут пушки? — произнес молчавший до того командир сорокапятки. — Разве снаряды не пригодятся?

Вскоре подводы, нагруженные ящиками, ушли вперед, а за нашей спиной вскинулось пламя взрыва...

В пути мы не наткнулись ни на одну крупную часть немцев. Мелкие же подразделения сбивали с ходу, либо они сами убирались с нашей дороги. Мы были силой, и это сознание наполняло гордостью наши сердца.

* * *

К началу 1942 года в Хинельском лесу нашли приют многие партизанские отряды. Не могу сказать, что это было надежное место базирования. Узкая полоска между Севском и Хутором Михайловским, вытянувшаяся в длину километров на пятнадцать, а в ширину всего на несколько километров, — вот и весь лес.

В этом массиве располагался небольшой поселок Хинельского лесокомбината — всего одна улица по берегу речки Сычевки. Вокруг лесные деревни. В них и стояли отряды. А рядом, по периметру леса, [140] в селах окопались немецкие гарнизоны, полицейские управы. Они пока к нам не лезли, но партизаны разных отрядов, в том числе и нашего, нет-нет да и наносили им чувствительные удары.

Не буду увлекаться описанием боевых эпизодов — многие детали не очень ярко сохранились в памяти. Хочу рассказать о людях, с которыми познакомился тогда в Хинельском лесу, — о славных советских патриотах, организаторах партизанской борьбы. С одним из них — с Сидором Артемьевичем Ковпаком наша дружба продолжалась до конца жизни этого выдающегося партизанского командира, чудесного человека и товарища. С другим — Семеном Васильевичем Рудневым наша связь оборвалась из-за его гибели. С некоторыми нас развели разные служебные пути. Но все эти люди не только оставили светлый, неизгладимый след в моей памяти, но и многому научили меня...

В одну из ночей начальник штаба отряда доложил, что по соседству с нами, километрах в шести, в лесной деревне Родионовка разместился только что прибывший отряд украинских партизан, которым командует Ковпак.

Сидора Артемьевича Ковпака я ни разу тогда еще не видел, но о делах его знал. Решил познакомиться лично. За себя оставил комиссара отряда Павла Григорьевича Зайцева. Когда прощались с ним у штабной землянки, Зайцев признался:

— Жалею, что не еду с вами... У Ковпака увидите Руднева. Какой это человек! Вот кто настоящий комиссар! Много доброго слышал я о нем от людей.

— Если обстановка позволит, позже съездите в Родионовку, — пообещал я. — Познакомитесь и с Ковпаком, и с Рудневым.

Я хорошо понимал Зайцева, хотя знал его всего несколько месяцев. Правда, месяцы это были особые: мы вместе формировали партизанский отряд. А встретились в лесу...

Павел Григорьевич не являлся кадровым военным и не походил статью на военного человека, хотя был высоким, сильным мужчиной.

И удивительное дело — именно «гражданский» вид притягивал к Зайцеву людей. Между ним и партизанами всегда царила та удивительная атмосфера доверительности, которой с трудом добивались многие командиры. До войны он работал в Киеве директором мясокомбината. В армию призван перед самым началом Великой Отечественной и направлен на краткосрочные курсы. После их окончания был назначен политруком. А в дальнейшем с ним случилось примерно то же, что и со мной, что случалось в то время со многими другими. Часть, где служил Зайцев, попала в окружение. Ему и горстке бойцов удалось прорвать вражеское кольцо. Направились к линии фронта. Но перейти ее не смогли — наткнулись на крепкий гитлеровский заслон. Потеряли несколько человек. Оставшиеся в живых ушли в лес. Зайцев привел группу своих товарищей в расположение, где формировался наш отряд. Здесь мы и познакомились. Сначала, конечно, приглядывались друг к другу. А когда поняли, кто есть кто, решили действовать сообща...

Коля Орлов, мой адъютант, заложил сани, и мы помчались по [141] узкой лесной дорожке к Родионовке. Уже на дальних подступах к деревне нас остановило сторожевое охранение. Я отметил про себя, что служба отлажена хорошо. Еще раз убедился в этом буквально через минуту. Мы назвались, но дальше поехали уже не одни: в сани сели два автоматчика.

В большой, на три окна, избе, где помещался штаб, я представился Ковпаку. Формальности установления моей личности заняли немного времени. Ковпак как давнему знакомому сказал мне, кивнув на табуретку:

— Садись, послушаешь. — Говорил он по-украински, то и дело затягиваясь толстенной самокруткой. — Вот отчет составляем. Читай, — сказал одному из командиров, который замолчал при моем появлении.

Отчет был длинный. В нем перечислялось все, что отряд сделал за последние месяцы. Был в нем и раздел, который, признаться, тогда удивил меня. Этот раздел назывался: пропагандистская работа среди вражеских солдат.

— Да что их агитировать, Сидор Артемьевич? — спросил я. — Бить надо, и все тут!

— Ишь какой прыткий! Наш комиссар считает, что пропагандировать гитлеровцев надо обязательно. И я с ним согласен. Кстати, познакомься.

Ковпак встал и провел меня на другую половину избы:

— Вот он где, Семен Васильевич!

На низком топчане сидел мужчина с черными пушистыми усами, которые особенно выделялись на белом фоне — горло и подбородок были у него забинтованы. На широких плечах — солдатская шинель внакидку, из-под отворота виднелся орден Красной Звезды. Когда мы подошли, Руднев приподнялся, молча протянул руку. Я ощутил крепкое пожатие.

— Говорить не может, — сказал Ковпак. — В недавнем бою нашла пуля... Я его уговариваю: полежи, а он — ни в какую... А вы, бисовы дети, — повернулся Ковпак к обступившим нас партизанам, — покою не даете комиссару. Нашли, где тараторить и хаханьки устраивать!

Руднев как-то виновато улыбнулся, замахал протестующе руками.

— Не маши, не маши! Я дело говорю! — Ковпак рассердился, но мне показалось, что его гнев был притворным. — Давайте, хлопцы, из хаты, — сказал он и стал выпроваживать ребят.

Партизаны вышли. А Ковпак — снова к комиссару:

— Семен Васильевич, прошу как друга, побереги себя!

Руднев согласно закивал: ладно, мол, поберегу...

Так я познакомился с Ковпаком и его комиссаром.

Руднев был любимцем отряда. Меня всегда поражала в комиссаре способность притягивать к себе людей. Не помню случая, чтобы, встретив Руднева (а мы в ту пору, в Хинельском лесу, общались часто), я не увидел вокруг него командиров и бойцов. Одни шли к нему, чтобы поделиться соображениями о делах в отделении, [142] взводе, роте, других он приглашал сам. Кого-то хвалил, кого-то бранил, кому-то что-то приказывал... И делал все как-то весело, радостно.

— Хороший у вас комиссар, — сказал я как-то Ковпаку. — Просто завидки берут. — Сидор Артемьевич был среди нас, партизанских командиров, старшим по возрасту, и я всегда называл его на «вы».

— Да, — согласился Сидор Артемьевич и, хитро прищурив глаза, добавил: — Может, я и не очень молод, но не настолько плох, чтобы не иметь в отряде толкового комиссара. А вообще, Покровский, мне повезло: ведь мы с Семеном Васильевичем оба из Путивля. Я был там председателем исполкома местного Совета, он — главным в районе по осоавиахимовской части, тоже возглавлял совет. А началась война — сразу из осоавиахимовцев сколотил партизанский отряд. Потом объединился с нашим отрядом...

Сидор Артемьевич вздохнул, достал кисет, свернул очередную самокрутку, закурил и продолжал вспоминать (видно, так был настроен в тот день).

— Семен Васильевич прошел большую школу! В партию большевиков вступил в семнадцатом. Ленина встречал, слушал у Финляндского вокзала. Зимний штурмовал. Смольный охранял. А в гражданскую! И с Колчаком воевал, и с Юденичем, и против Врангеля довелось драться.

Я слушал Ковпака и думал о том, каких замечательных людей взрастила наша партия! Разве можно с такими командирами и комиссарами поддаться врагу? Да никогда!

Дождавшись, когда рассказчик умолк, я спросил:

— Сидор Артемьевич, а орден Красной Звезды Руднев в отряде получил? (Надо сказать, в ту пору нас награждали не часто.)

— Нет, Георгий. Орден у него довоенный. В тридцать шестом наградили за особые заслуги в укреплении обороны страны и за успехи в боевой и политической подготовке. В те годы Семен Васильевич и Военно-политическую академию окончил. А когда уволился в запас, возглавил в Путивле районный совет Осоавиахима.

Рассказ Ковпака вызвал у меня большой интерес к героической биографии комиссара. Несколько раз я пытался узнать у Семена Васильевича подробности его жизни. Но Руднев только отшучивался:

— После войны, Георгий, поговорим по душам... Разобьем гитлеровцев, приезжай в Путивль, сядем в садочке и потолкуем...

Он свято верил в нашу Победу. И делал все, чтобы ускорить ее.

О бое, в котором Руднева ранило в горло, мне позже подробно рассказали партизаны.

Было это у села Веселого. Перед боем комиссар обратился к партизанам с речью. Говорил, как всегда, коротко, но ярко. Многословия не терпел.

— Сегодня, товарищи, решается судьба отряди. Быть нам или не быть, победить или умереть с честью. Драться будем так, чтобы потом песни пели про село Веселое...

Семен Васильевич не просто призывал людей. Они знали: сам он первым пойдет в огонь. И, будто подтверждая это, комиссар туже [143] затянул ремень, на котором по бокам в кожаных сумках висели автоматные диски.

Цепи гитлеровцев двигались по склону поля к южной окраине села и вели беспорядочный огонь. Ковпак был в то время на другом участке. Руднев приказал бойцам не спускать глаз с немцев. И не стрелять, пока они не подойдут на сто метров...

Когда связной доложил обстановку у Руднева, Ковпак сказал:

— Там будет порядок!

Сидор Артемьевич не раз доверял комиссару самые ответственные и опасные задачи, и он отлично справлялся с ними.

Противник загибал фланги своих цепей, стремясь окружить село. Руднев, оценив обстановку, понял, что остановить неприятеля можно лишь прицельным пулеметным огнем. И когда до врага оставалась какая-то сотня метров, он дал команду пулеметным расчетам:

— Огонь!..

Немцы умели воевать. Они были вымуштрованы, отлично вооружены и располагали хорошо подготовленными в тактическом отношении офицерами. Как только ударили партизанские пулеметы, открыли огонь и автоматчики. Вражеские цепи залегли и поползли, чтобы уже в другом месте броском преодолеть простреливаемое пространство. Но Руднев был начеку. Он сумел предвидеть тактический маневр неприятеля. Как только поднялась цепь немцев, по ней тут же ударили пулеметы. Руднев, как было условлено заранее, ракетой перенацелил туда огонь.

А когда гитлеровцы дрогнули, он первым поднялся в контратаку...

Вслед за Рудневым бросились все бойцы. Но сам он бежать уже не мог...

Парторг отряда Панин и сын Руднева Радик несли комиссара по селу. Лицо Семена Васильевича было залито кровью. Он испытывал адскую боль. Но больше его мучило то, что вышел из строя, когда инициатива перешла в руки партизан, а бой еще не закончился. Это было невыносимо для комиссара. И партизаны понимали его состояние.

Когда они узнали, что ранен Руднев, их будто подхлестнуло что-то: дрались дружно, отчаянно, с удвоенной яростью. Любой ценой они решили победить врага, чтобы порадовать Семена Васильевича...

К ночи бой затих. Противник откатился от села, понеся значительные потери. Эта весть была для Руднева лучшим лекарством. Когда ему сообщили об исходе боя, он впервые после ранения улыбнулся.

Вопреки опасениям медиков рана комиссара заживала быстро. Только пропал голос — объяснялся Руднев жестами. В ту встречу мне так и не удалось с ним потолковать. Решив с Ковпаком вопросы взаимодействия, я возвратился в свой отряд. Зайцев сразу же ко мне:

— Что Руднев? О чем говорил?

Я рассказал, что узнал о комиссаре... [144]

Через неделю примерно я вновь побывал у Ковпака. Руднев встретил меня как старого знакомого. Встал с лавки, взял под руку, подвел к столу, поздоровался, хоть и не громко. Ковпак тоже присел рядом, но потом отошел:

— Потолкуйте, вояки!

Семен Васильевич стал расспрашивать, откуда я, где служил, как стал партизанским командиром.

Я рассказал. Семен Васильевич глядел мне в лицо и слушал не перебивая. Слушал так, будто боялся что-нибудь пропустить, не расслышать или не так понять.

А потом были вопросы: сколько коммунистов в отряде? Как ведет себя молодежь? Как люди одеты, во что обуты, как с питанием, с медикаментами, боеприпасами? Как связаны с местным населением? И, наконец, о том, кто у нас в отряде комиссар?

Я старался коротко ответить на каждый вопрос. Рассказал и о том, что говорил Зайцев, провожая меня в Родионовку, как он жалел, что не мог приехать.

— Да и сегодня не получилось, — понурив голову, констатировал я.

— Почему?

— Зайцев ушел на задание, сам возглавил группу.

— Так это же хорошо! — воскликнул Руднев. — Сейчас людей надо не только агитировать, надо поднимать личным примером. Ты говоришь, комиссар у тебя человек невоенный? Лучшей школы, чем участие в бою, я не знаю... Зайцев, очевидно, это понимает, учится воевать... Нам не завтра войну кончать: враг силен, и драться с ним придется, по всей видимости, долго...

Признаться, в ту пору до моего сознания как-то не доходила та истина, что война будет длительной. Да и никто так откровенно на эту тему со мной не говорил. А если бы и сказал, но кто-то другой, не такой авторитетный, как Руднев, я встретил бы эти слова с большим недоверием. Ведь в ушах еще звучала довоенная песня: «Если завтра война, если завтра в поход...»

Вскоре со мной приехал в Путивльский отряд и наш комиссар Зайцев. Едва Ковпак познакомил его с Рудневым, как они оставили нас.

— Мы на воздух, не хотите с нами? — спросил Руднев.

— Нет... Мы тут посидим, покурим, — отвечал Ковпак, сворачивая свою неизменную самокрутку.

Я видел в окно, как Руднев с Зайцевым долго беседовали, прохаживаясь среди деревьев. Потом, когда возвращались к себе, я спросил Зайцева:

— О чем это толковали вы с Рудневым?

Павел Григорьевич ответил:

— С ним поговоришь — другим человеком станешь. Советовал мне, как лучше работать с комиссарами батальонов, парторгами и комсоргами, как учить их политической работе...

А через некоторое время я стал замечать перемены в нашем комиссаре. «Невоенный человек» подтянулся, стал прямее ходить, [145] обрел твердость шага. Короче говоря, у него появились выправка и осанка. Мало того, появились даже усы... «Во всем подражает Рудневу», — думал я и радовался за своего комиссара. Но все же таких, как Руднев, было немного...

«Бойцы стали называть Руднева комиссаром раньше, чем было объявлено о его назначении в приказе», — писал в своих воспоминаниях о Семене Васильевиче Ковпак. Это ли не признание авторитета, это ли не свидетельство высокого доверия народа к представителю партии.

Со своей стороны не могу не упомянуть о внешнем виде Семена Васильевича. Чего греха таить, многие партизаны, особенно поначалу, в сорок первом, не отличались подтянутостью, собранностью, аккуратностью в одежде и снаряжении. Причин тому было много: и нехватка обмундирования, и пристрастие некоторых товарищей к особой «лихости»: шапка набекрень, ворот нараспашку, пулеметная лента через плечо. Руднев и в лесу ходил в армейской шинели со звездой. Он всегда и внешне был, что называется, военной косточкой: подтянут, при ремне, строго следил за собой, у гимнастерки постоянно чистый подворотничок. Жизнь в лесах не заставила его изменить этим выработанным временем привычкам. Даже усы, черные, большие и пышные, отличались аккуратностью.

Любимое присловье Руднева — «армейская привычка». Армия привила ему любовь к порядку, дисциплине, научила работать с людьми, а главное — воспитала в нем чувство ответственности за порученное дело.

В те хинельские встречи я об этом не думал, эти мысли пришли ко мне позднее...

И еще один штрих к рассказу о Рудневе. Храбрость его была широко известна не только партизанам их объединенного отряда.

Как-то в ходе одной из операций наш отряд захватил гитлеровский склад с выделанными кожами. А надо сказать, что обуви у нас катастрофически не хватало. Многие бойцы и даже командиры ходили в немыслимом рванье, а то и в лаптях.

После той операции я оказался в штабе Ковпака (не помню, по какому делу). Тут был и Руднев. Машинально взглянув на его ноги, я увидел, что сапоги комиссара вот-вот развалятся.

— Семен Васильевич, — предложил я, — давайте мерку с ноги, через пару дней получите новые сапоги.

— А ты что, обувной король?

Я рассказал, как наши партизаны стали обладателями сапожного товара.

— А кроме того, Семен Васильевич, у нас есть прекрасный мастер, бывший директор обувной фабрики из Горького Федор Семенович Голованов. Классный сапожник! Хоть и директорствовал, но ремесла не забыл. В два счета сошьет!

— Это хорошо, — сказал Руднев. — Но на твоем месте, Покровский, я бы не спешил обувать штабы. Надо обуть разведчиков, подрывников, всех, кто на операции ходит. Одним словом, спасибо, но я пока похожу в старых... [146]

Однако сапоги Рудневу мы все-таки привезли: мерку кто-то из партизан снял тайком. Надо было видеть, как смущался Семен Васильевич, принимая этот подарок...

Вспоминается встреча с Рудневым летом 1943 года в Мухоедовских лесах, западнее Припяти. Там проходило крупное совещание руководителей партизанского движения на Украине. Проводил его секретарь ЦК КП (б) Украины Д. С. Коротченко. Участвовали Т. А. Строкач, С. А. Ковпак, А. Ф. Федоров, С. В. Руднев. Присутствовал на совещании и я.

Семена Васильевича я давно не видел. Он заметно изменился. На плечах у комиссара были новенькие генеральские погоны. Но меня удивило не это: Семен Васильевич сбрил усы. Бросилось в глаза и другое: Руднев выглядел очень озабоченным, что-то явно тревожило его.

После совещания он сам подошел ко мне. Разговорились. Я знал, что соединение Ковпака получило задание совершить рейд в глубь Украины до самых Карпат и что этот поход имел не только военное, но и политическое значение. Семен Васильевич сам заговорил об этом, и я понял, что генерал ясно представлял всю важность и сложность предстоящего рейда.

— Сейчас нам, Георгий, нельзя терять ни минуты: все на подготовку к рейду, — делился Руднев беспокоившими его мыслями. — Главное — довести до сознания каждого, что будем действовать в особых условиях. Туда мы пройдем — в этом я уверен. А вот там, в Западной Украине, где немало открытых и скрытых врагов советского строя, — ведь там наша власть существует всего около года, война будет особенно трудной и может обернуться против нас своей самой чудовищной стороной. Надо готовить людей к большим испытаниям, надо рассказать им всю правду, мобилизовать все моральные и физические силы, все резервы. Да и с командирами предстоит большая работа. Многое надо пересмотреть. Необходимо укреплять и дисциплину, и тактику боя, и стратегию марша, и мышление, и психологию тоже. Ведь до сих пор как было? Наши командиры привыкли к тому, что мы владели инициативой: били врага там и тогда, когда нам было выгодно. А теперь вряд ли на это можно рассчитывать. Здесь леса — наш дом, мы все здесь знаем, каждое дерево, каждый кустик изучены, каждая дорожка и тропка исхожены. А там все будет по-другому... — Помолчав минуту, Руднев добавил: — Ты, наверное, думаешь, к чему это я говорю тебе о своих нуждах? Да к тому, Георгий, что это может и тебе пригодиться...

Он, комиссар Руднев, коммунист с 1917 года, представитель партии и Советской власти здесь, в тылу врага, как никто другой, понимал всю важность и суровость предстоящего рейда. И он, как никто другой, верил в своих людей, прошедших вместе с командиром Ковпаком и с ним многие сотни боевых верст. И думал о том, как эту веру укрепить еще больше, как зажечь партизан еще большей ненавистью к врагу.

— Ну, ладно, — прервал он вдруг свой рассказ. — Давай лучше поговорим о другом. О тебе, например. Ты что это до сих пор [147] ходишь беспартийным? Да не просто гуляешь по лесам, а важное государственное дело делаешь — бьешь фашистов, руководишь массой людей.

— Я беспартийный большевик, Семен Васильевич.

— Не отшучивайся, а подумай серьезно. Вот вернемся из рейда, продолжим разговор на эту тему. Я буду рекомендовать тебя в партию...

Не знал я тогда, что это был наш последний разговор, что Семен Васильевич Руднев, к великому сожалению, не вернется из рейда, что он героически погибнет в неравном бою в Карпатах... А что касается вступления в партию, то я выполнил его наказ, только чуть позже: стал коммунистом в 1944 году...

Таким я знал Руднева. Таким он остался в памяти тех, кто знал партизанского комиссара, Героя Советского Союза, генерал-майора, настоящего коммуниста и настоящего Человека...

С Хинельского леса завязалась у меня дружба с Илларионом Антоновичем Гудзенко. Начало знакомства было не совсем обычным. Когда нас представили друг другу, я назвался:

— Командир партизанского отряда имени Ворошилова — Покровский...

— Что-то ты, старший лейтенант, путаешь, — снисходительно засмеялся Гудзенко, высокий, светловолосый капитан в кавалерийской длинной шинели. — Командиром партизанского отряда, который носит имя Климента Ефремовича Ворошилова, являюсь я. И название этот отряд носит по праву: мы фашистам спуску не даем...

«Конфликт» мы разрешили просто. Оба отряда остались под своим названием. Уступка была сделана только в одном: наш отряд, как более многочисленный, стал именоваться первым, а отряд Гудзенко — вторым Ворошиловским.

На фронте капитан Илларион Гудзенко был начальником штаба одного из артиллерийских полков 13-й армии. В окружение попал вместе с группой артиллеристов, пытавшихся спасти орудия, когда пали кони. Две 122-миллиметровые гаубицы и одна полковая пушка оказались потом в отряде. К ним Гудзенко сумел добавить и немецкую пушку, захваченную в одном из сел.

— Вот только снаряды извели, — посетовал он как-то. — Правда, у меня полно 45-миллиметровых. Но из 122-миллиметровой гаубицы ими не стрельнешь. К немецкой же пушке — вообще ничего нет.

— А какой калибр?

Гудзенко назвал.

— Считай, тебе повезло, Илларион. Сколько тебе потребуется возов?

— Разыгрываешь?

Я рассказал ему об имеющихся у нас снарядах. Тогда Илларион предложил вариант размена: он дает нам немецкую пушку под наш боезапас, а мы ему — сорокапятку, под те снаряды, которые лежат у него без дела. Такой вариант вполне устраивал нас, [148] поскольку при нем не надо было заниматься трудоемкой перевозкой снарядов. Выделили по одной лошадке — и все на месте...

В боевых делах и заботах быстро бежит время. Подошел март 1942 года. В первых числах уже по-весеннему пригревает солнце. В полдень стучит капель, а к вечеру с крыш свисают сосульки. Не пройдет и месяца, как в здешних местах брызнут зеленью березки, по пригоркам зазеленеет трава.

Но настроение у нас далеко не весеннее. Наша жизнь в Хинельском лесу становится все более трудной. Но не из-за бытовых нужд, которые тоже нельзя сбрасывать со счетов. Речь о том, что все менее эффективными становятся наши вылазки, все чаще враг то в одном, то в другом месте треплет нас. Оставаться на небольшом островке невидимыми невозможно, даже если бы мы затаились, ведь в отряде около тысячи человек. Как ни маскируйся, а чем-то выдашь себя. С самолета виден как на ладони даже след одиночных саней. А саней у нас десятки. К тому же в лесу мы не одни — другие отряды так же, как наш, пришли сюда не по своей воле. Гитлеровцы намеренно теснили партизан в одно место — они полагали, что так будет легче уничтожить партизан, используя артиллерию, авиацию, танки — то оружие, которому мы не могли почти ничего противопоставить.

Партизанские отряды занимали пока солидную территорию. На ней располагалось более ста крупных сел, проживало почти сто тысяч человек. Наши заставы были выдвинуты в разные населенные пункты. Однако по всему чувствовалось, что фашисты не дадут нам дождаться благодатной летней поры и попытаются разгромить партизан прямо тут, в Хинельском лесу. Позднее, когда к нам в руки попали некоторые немецкие документы, это предположение полностью подтвердилось. Оказалось, что противник намечал двумя сходящимися ударами — первый из Рыльска и Льгова, а второй из Конотопа и Глухова — окружить район нашего базирования силами двух дивизий и, используя танки, артиллерию, авиацию, покончить с нами. Но это, повторяю, стало точно известно поздней. А тогда на сей счет существовали только предположения, которые с каждым днем становились все весомей. Разведчики и нашего и других отрядов все чаще приносили очень настораживающие данные. Стало известно, например, что в Глухове появились новые вражеские подразделения, что в Севск прибыл немецкий кавалерийский полк, что на станции Рыльск выгрузились артиллерийские части, во Льгове объявились эсэсовцы, а на станции выгружаются танки.

Оставаться в Хинельском лесу дальше значило обречь себя на верную гибель. Надо было уходить к южной окраине Брянских лесов, где был простор для оперативного маневрирования. Сейчас, спустя более сорока лет, такое решение очевидно. Но тогда в нем сомневались даже опытные партизаны. Были и такие, кто прямо говорил: «Нельзя уходить отсюда. Здесь у нас родина!..»

Зашел я как-то в землянку первой роты. А там кипит спор. И все о том же: уходить — не уходить? [149]

— Да я за свою хату зубами немцу глотку перегрызу! — доказывал товарищам чубатый парубок. — Своя земля помогает драться!

— А под Брянском что, не своя земля — чужая? — возражал ему пожилой партизан.

— Да бросьте вы, — вмешался пулеметчик Василий Пряхин. Он увидел меня и обратился уже ко мне. — У меня, товарищ командир, семья на Урале, и родом я оттуда. Так что же мне теперь, чтобы драться, надо ждать, когда немец припрется на Урал?

Такие споры шли в каждом взводе, в каждой роте. Но с этим можно было бы как-то разобраться. Хуже то, что не было единого мнения и среди командиров отрядов. Хоть к этому времени и был создан объединенный штаб партизанских отрядов зоны Хинельских лесов, по-настоящему единого командования так и не сложилось. Отряды во многом сохраняли свою самостоятельность. С одной стороны, это было хорошо — не связывало инициативу. А с другой, как в этом вот случае, о котором пишу, обстановка требовала единства, его не оказывалось...

Как-то ко мне обратился начальник объединенного штаба М. Наумов:

— Говорят, у тебя, Покровский, есть хорошие карты? Надо осмотреться, надо решать...

Подробные топографические карты этих районов у меня действительно имелись (не помню уж, где мы их раздобыли). Развернули соответствующие листы. Вывод напрашивался однозначный: идти на север, к Брянским лесам. Правда, до их кромки пятьдесят километров полей, лишь с небольшими перелесками да оврагами. Но такое пространство можно преодолеть. Эту точку зрения я и стал горячо доказывать. Я знал, что такого же мнения придерживаются И. Гудзенко, некоторые другие командиры. Но большинство думали иначе. Некоторые были в плену, как сказали бы теперь, местнических настроений: из своего района — ни шагу. Иные просто не разбирались в обстановке: по воле обстоятельств они стали командирами, а военных знаний — никаких. Говорю это откровенно, ибо те дни для меня чуть не стали роковыми. Я устал доказывать необходимость отхода и заявил, что буду самостоятельно выводить отряд из-под неминуемого гибельного удара. Не мог я рисковать жизнью почти тысячи бойцов, большую часть которых составляли бывшие военнослужащие!

Решено было провести совещание всех командиров зоны. Оно состоялось в двадцатых числах марта. Собрались мы в конторе Хинельского лесокомбината. Открыл его один из руководителей объединенного штаба. Обрисовав положение, он предложил обсудить, как будем действовать дальше. Подчеркнул, что нужна особая организованность и дисциплина. Потом взглянул на меня и добавил:

— А вот товарищ Покровский самовольничает. Вчера заявил, что принял решение уходить на север... Пусть доложит совету командиров, почему так повел себя... [150]

Много гневных слов выслушал я в тот день. Слово «паникер» было не самое резкое из них. А один из командиров, кажется Ямпольского отряда, поигрывая автоматом, поклялся никуда не уходить из Хинельского леса, если даже «Покровский откроет ворота врагу».

Меня не сбили эти выпады. Когда дали слово, я изложил свое мнение о ситуации, привел аргументы за выход из этого района. Рассказал участникам совещания, что у нас израсходован весь боезапас, что каждый пятый в отряде ранен, что нелепо думать, будто мы сумеем остановить танки и артиллерию...

— Нам нечего им противопоставить. А выйти навстречу и умереть без пользы для общего дела — особого ума не требуется.

Постепенно мысль об отходе становилась понятной, приемлемой и для других командиров. М. Наумов и И. Гудзенко, которые и раньше разделяли мою позицию, вновь стали убеждать присутствовавших.

Предложили высказаться Сидору Артемьевичу Ковпаку. Он ответил коротко:

— Мы еще не осмотрелись как следует...

Позднее я понял, это была одна из командирских черт Ковпака — не торопиться принимать решение, если нет полной ясности. Ковпак и Руднев не очень полагались на чужие разведданные и ожидали сведений от разосланных по округе своих разведчиков.

— Вслепую мы решения принимать не будем, — сказал Руднев. А после паузы дополнил: — Если сведения о концентрации гитлеровцев подтвердятся, — он посмотрел на Ковпака, и тот едва заметно кивнул, — то мы за уход в Брянские леса.

Вспоминается еще одна деталь этого совещания. Возник вопрос о перераспределении боезапаса между отрядами. Кто чаще входил в боевое соприкосновение с немцами, у того, естественно, и патронов и гранат осталось мало. Ох и упрямы же были друзья-командиры насчет того, чтобы поделиться боезапасом! Даже пословицу придумали и пустили в оборот: патроны не деньги, потратишь — не вернешь...

Беднее всех оказался наш первый Ворошиловский отряд. Когда у меня спросили, сколько нужно патронов, чтобы продержаться на позициях до отхода на марш, я назвал самую скромную цифру — 50 тысяч. Многие иронически заулыбались: вон, мол, куда хватил! Спасибо Семену Васильевичу Рудневу. Он сразу сказал:

— Надо помочь.

— Мы подкинем пару тысяч, — заявил Ковпак. — Правда, у нас самих маловато. От Путивля противник «провожал», всю дорогу шли с боями. А другие — как, раскошелятся?

За другими тоже дело не стало. А по главному вопросу, ради которого собрались, пока не достигли единого мнения.

Конец нашим колебаниям, как ни странно, положил враг. Произошло это в ту минуту, когда держал речь один из тех командиров, которые не хотели уходить на север. Он горячо [151] доказывал, что Хинельские леса неприступны для немцев, что отсюда им не выбить партизан, что его отряд клянется...

В этот момент над поселком появилась группа самолетов. Ничего необычного в том вроде не было. Самолеты пролетали и раньше. Но в тот раз они пошли в пике, и дом, где мы заседали, зашатался от взрывов... Бомбили прицельно. Видимо, немцы знали о нашем совещании и о месте, где оно проходило.

Бомбежка была не случайной, и в этом никто не сомневался. Очевидно, в отряды пробрались несколько вражеских агентов. Они и наводили карателей на наш след.

После бомбежки решение было принято быстро.

Но просто отходить мы уже не могли. Время было упущено. Гитлеровцы, напирая с юга, одновременно старались отрезать нас и от Брянских лесов с севера. По большаку Севск — Новгород-Северский между Хинельским и Брянским лесами протянулся почти сплошной гитлеровский фронт. Во всех населенных пунктах стояли гарнизоны. Места, удобные для прорыва, враг минировал. На выгодных высотах располагались опорные пункты с артиллерией, пулеметами.

По разработанному сообща плану наш отряд возглавил первую колонну. За нами шли отряд И. Гудзенко и другие подразделения.

Отряду С. Ковпака выпало возглавить вторую колонну. Начав движение позже нас, он должен был двигаться почти параллельно с нашим отрядом — на село Подывотье.

Враг, конечно, знал, что рано или поздно мы пойдем на прорыв, но где и, главное, когда — такими сведениями не располагал. Не помогла ему и агентура: окончательное решение принималось в очень узком кругу и доводилось до партизан лишь за час до начала действий.

Наш отряд двигался в северном направлении, чуть отклоняясь к западу. Разведчики доложили, что на пути сравнительно слабый заслон гитлеровцев и полицейских. Решили идти на прорыв с ходу. Однако не успел я отдать приказ, поступили сведения, что немцы маневрируют в направлении того места, куда мы нацелились, подбрасывают подкрепления из Хутора Михайловского. Будь у нас лишь боевые части, мы, не задумываясь, ринулись бы вперед. Но за нами находился немалый обоз. Все наши запасы могли попасть в руки врага. А главное — в обозе раненые и больные. И тех и других много, потому что медицинская помощь была недостаточной, лекарства отсутствовали, теплой одежды не хватало, с питанием дело обстояло не лучшим образом.

— И все-таки надо действовать по плану, — сказал начальник штаба Ф. Власов. — Вперед бросим два батальона, а когда они прорвутся — в брешь проскользнут обозы. Третий батальон прикроет их с тыла.

Быстро подсчитали соотношение сил. На успех надеяться не приходилось. Если даже и прорвемся через большак, гитлеровцы сумеют нас окружить и навяжут нам открытый, «непартизанский» бой. [152]

Как поступить иначе? Отходить в Хинельский лес? Это равносильно гибели.

— А что если мы перенацелим один батальон на Хутор Михайловский, — предложил я, — и сделаем это открыто...

— Но штурмовать Хутор не будем. Так? — улыбнулся комиссар П. Зайцев. — Чем черт не шутит, может, немцы и клюнут на нашу удочку.

Третий батальон круто свернул с намеченного маршрута и двинулся в сторону Хутора Михайловского. Гитлеровцы внимательно следили за нами. Когда они убедились, что партизаны не намерены переходить большак, они стали оттягивать силы к Хутору Михайловскому: ведь там было оставлено совсем немного войск и враг никак не хотел, чтобы мы захватили его солдат врасплох.

Как только разведчики доложили, что фашисты перегруппировались, третий батальон, теперь уже скрытно, снова изменил маршрут. Удар мы нанесли мощный, наши потери оказались минимальными. Дорога к Брянским лесам была открыта. Конечно, пришлось еще не раз огрызаться — гитлеровцы преследовали нас по пятам. Иногда мы устраивали засады, переходили в контратаки, но цель была одна — быстрее под защиту лесных массивов, где мы будем еще сильнее.

Накануне нашего марша в Хинельских лесах побывал командир одного из отрядов партизан Александр Николаевич Сабуров. Он сообщил, что вокруг Суземки, как раз там, куда мы направлялись, действует его отряд. В десятках деревень района жители с оружием в руках борются против врага.

К концу марта мы подошли к южной кромке Брянских лесов. Штаб отряда я разместил в селе Белоусовка. Партизан с радостью приняли местные жители.

Рядом с нами, справа, расположился отряд имени Чапаева под командованием В. Кошелева, слева — отряд С. Ковпака (он пришел несколько позднее). Неподалеку стал отряд имени К. Е. Ворошилова № 2 под командованием И. Гудзенко.

Одним словом, в Брянских лесах соседи были почти все те же, что в Хинельском лесу. Но действовать предстояло им и нам уже с учетом новых условий. Здесь имелся большой простор для нас, но и враг был посильнее: тут располагались жизненно важные коммуникации противника, и он готов был на все, чтобы сохранить их в безопасности.

Однако обживать этот район нам пришлось, увы, не с боевых операций. Отрыв от противника с боями, неизбежные потери от столкновений с превосходящими силами фашистов, недоедание, холод — все это привело к резкому снижению боеспособности отряда. На руках у нас оказались десятки раненых, еще больше больных. И это при почти полном отсутствии медикаментов, хирургических инструментов, перевязочных материалов. Правда, кое-что мы добыли у врага, но такие поступления были очень нерегулярны и недостаточны, а снабжение нас из тыла пока не было налажено. [153]

— Что можно сделать в наших условиях, чтобы поставить людей на ноги? — спросил я после очередного доклада о новых больных начальника медслужбы Я. Махалкина.

Тот не торопился с ответом. Теперь-то я понимаю — не просто было ответить на такой вопрос, но тогда я не сдержался, накричал на доктора. Это было несправедливо.

— Те знания, что мы получили в институтах, — здесь не нужны, — тоже повысил голос Махалкин. — Я вам уже говорил, что сейчас надо людей посылать не на железку, а немедленно построить хотя бы две-три баньки, всех перемыть, прожарить белье, инфекционных больных строго изолировать от здоровых. Иначе нам и без немцев придет конец...

Пришлось бросить все силы на решение этой задачи. Махалкин направил медсестер в села, к местным жителям просить сушеные травы, настойки, другие народные средства. С. Смолянинова, П. Борисовская и другие медсестры самоотверженно ухаживали за ранеными и больными. Девушки буквально не щадили себя. Таня Рябитченкова, например, когда под деревней Сапыч возникла угроза, что раненый, которого перевязывала, попадет в плен, не отошла ни на шаг. Из винтовки этого бойца девушка в упор убила двух немцев. Раненый не попал в руки к врагам. Но Таня погибла...

Меры, предпринятые медиками, принесли результаты. Число больных больше не увеличивалось. Раненые начали постепенно поправляться. Теперь у нас появилась возможность направлять больше разведывательных групп для изучения обстановки вокруг места базирования. Попутно эти группы решали и другую задачу.

Дело в том, что на марше мы потеряли часть вооружения и израсходовали почти весь боезапас. А между тем было известно, что в 1941 году в районе станции Суземка, где происходили ожесточенные бои, осталось в лесах много боевой техники, оружия, боезапаса. Надо было собрать все, что возможно, и таким образом пополнить свой арсенал. В других отрядах была примерно такая же картина, поэтому на помощь в вопросах снабжения рассчитывать не приходилось.

Партизаны уходили ежедневно ранним утром, пока еще держался морозец, чтобы не шлепать по лужам, а возвращались к вечеру с добычей. За несколько дней принесли три пулемета, один из них «максим», миномет, много снарядов, больше 1.0 тысяч патронов, десятки килограммов толовых шашек, много гранат.

Запомнился такой эпизод. Однажды, после очередной вылазки в лес, ко мне обратился партизан В. Костин:

— Недалеко от деревни Негино стоит вмерзший в землю броневик, наш, советский, Б-10. И там же — тягач «Комсомолец».

— А что если пригнать в отряд? — предложил комиссар.

Я тоже загорелся этой мыслью. И подумал вот о чем. Для нас важна не только огневая мощь машины, немало значит и моральный фактор: у партизан свой броневик! [154]

— А ты как считаешь, — спросил я Костина, — можно это сделать?

До войны Костин служил в танковой дивизии, в свое время окончил профтехшколу, ремонтировал трактора и машины. Так что в этом деле разбирался.

— Можно, — сказал он. — Надо только посоветоваться с ребятами.

Пригласили партизан, имевших до войны отношение к бронетанковой технике, — Марченко, Тулатова, Тупицу, Попова. Из них и была сформирована танковая группа. Возглавил ее капитан Буланкин.

С большим трудом, подваживая бревнами, подсыпая постоянно землю, броневик вытащили из замерзшей топи. Когда машина оказалась на уровне грунта, Костин и Тулатов начали колдовать над мотором, а Тупица, Романенко, Попов занялись ходовой частью. Приладили тут же найденный пулемет. А когда все было готово, выяснилось — баки пусты. Пошли в деревню — немцы в то время не во все лесные деревни совали нос. Ребята по крохам насобирали горючее: керосин, бензин, легроин — чего там только не было! Но наши умельцы и на этой адской смеси сумели запустить двигатель. На другой день занялись тягачом. Тут дело пошло легче. И вскоре наш бронеотряд двинулся в путь. Его появление на базе вызвало радостный переполох...

Броневое пополнение было нам как нельзя кстати. Как только активизировались диверсии на дорогах и в мелких гарнизонах, гитлеровцы начали нас прощупывать на новом месте базирования. А потому мы знали, что рано или поздно нам придется всерьез схватиться с врагом, который непременно попытается помешать нашей боевой деятельности.

Осмотрев броневик, я приказал проверить его вооружение — пулемет и пушку. Пулемет оказался хорошим, а пушка — закапризничала. Ее разобрали, прочистили, установили вновь. В машину залез партизан Федор Орлов, вызвавшийся быть испытателем. Раздался выстрел. Эффект его был неожиданным. Пушку сорвало с крепления и выбросило наружу через монтажный люк в башне. Цилиндры откатного устройства разорвало и Орлова залило маслом. К счастью, никого не ранило...

А что за броневик без пушки? И в тот же день наши танкисты предложили снять точно такую же пушку с броневика, который [155] стоит у одной из лесных деревенек. Это удалось им сделать. Броневики (позже в отряде появился и второй) здорово помогали нам.

* * *

Один за другим поправлялись раненые, больные. Мы пополнили запас оружия, патронов, взрывчатки. Впереди предстояли новые схватки с сильным и коварным врагом здесь, на Брянщине.

«Шумел сурово Брянский лес...» Эта песня родится позже, но сосны уже тогда слышали окрест, как мы возвращались с победой то из одного, то из другого похода, оставив позади взорванные рельсы и мосты, убитых вражеских солдат и офицеров, казненных предателей. Мы продолжали священную борьбу.

Как-то наши разведчики узнали, что в селе Жихов, в семидесяти километрах от нас, разместился отдельный вражеский батальон. Выяснили, что ожидается прибытие других частей, которые будут брошены на борьбу с партизанами. Мы с комиссаром отряда и начальником штаба, переговорив с командирами батальонов и рот, решили сами первыми нанести удар. (Замечу, что Жиховскому гарнизону на партизан вообще «везло». Здесь побывал отряд С. Ковпака, побывали и другие отряды. Но немцы, потерпев поражение, всякий раз вновь возвращались сюда: уж очень важным был этот пункт для осуществления их планов по разгрому партизан...)

Вроде бы и не партизанская это тактика — нападать на крупную регулярную воинскую часть врага. Но мы имели ощутимое преимущество и надеялись удачно воспользоваться им. Во-первых, гитлеровцы не ждали нападения, полагая, что если партизаны и не уничтожены, то уж во всяком случае крепко напуганы, и у них одна забота — втянуться как можно быстрее и глубже в лес. Во-вторых, атака предусматривалась ночью, со стороны, откуда фашисты вообще не ждали нас. В-третьих, наличие на дорогах и полях снежного покрова лишало карателей возможности быстро получить подкрепление и значительно затрудняло маневр техникой и артиллерией.

Конечно, мы понимали, что враг силен, дисциплинирован, хорошо организован и вооружен. Мы уже имели опыт неудач из-за недооценки противника. И на ошибках учились.

Штаб отряда четко спланировал операцию. Сформировали три ударных группы по сто человек в каждой. Предусмотрели небольшой по численности, но основательно вооруженный резерв. Вспомнили даже опыт гражданской войны, и, поскольку не было тачанок, мы поставили пулеметы на сани, а в упряжки подобрали лучших коней.

Первой группой поручили командовать старшему лейтенанту Петру Луневу — горячему, смелому, правда, не всегда осторожному, а порой даже безрассудному. Учитывая это, политруком [156] к нему назначили Алексея Князева — спокойного, уравновешенного мужчину из тех, кто семь раз отмерит, прежде чем отрежет.

Во главе второй группы поставили Ивана Волкова и политрука Якова Руева. И здесь подобрали людей так, чтобы один дополнял другого. Волков — способный и отважный командир, но молод, и опыта пока маловато. Зато у Руева на счету уже не одна схватка с фашистами. Третью группу вели в бой два бывалых партизана Владимир Степняк и политрук Иван Воронин.

Долго подыскивали командира резерва: нужен был человек высокодисциплинированный, динамичный, способный не только четко выполнить любой приказ, но и проявить инициативу, ведь всего заранее не предусмотреть... Выбор пал на Анатолия Шумилова, командира пулеметной роты. Кстати, некоторые товарищи предлагали обойтись без резерва: зачем, мол, он? Лучше всем сразу навалиться на немцев, не распыляя силы. Такой вариант казался заманчивым, но я не принял его.

Для марша собрали шестьдесят пять саней и нужное количество лошадей. Подобрали опытных ездовых, с тяглом в отряде было неважно: часть коней мы потеряли, когда отрывались от противника. Пришлось обратиться к местным жителям. Причем действовать следовало без шума, ведь гестапо имело в деревнях своих осведомителей. Помня об этом, мы распустили «по секрету» слушок, что собираемся как можно быстрее уходить в глубину леса.

Выступив на рассвете, мы за день преодолели шестьдесят семь километров. В сумерках группы сосредоточились в рощах вокруг Жихова. Судя по царившей вокруг тишине, враг ничего не подозревал.

Перед самым выходом на операцию командиры, политработники, коммунисты рассказали партизанам о ее цели. Личный состав отряда с воодушевлением встретил весть о предстоящем нападении на вражеский гарнизон — фактически это была первая операция такого масштаба. И хотя мы не проводили ни митингов, ни собраний, то тут, то там можно было услышать высказывания о том, что пора дать почувствовать немцам, кто хозяин на нашей земле...

В час ночи партизаны по сигналу двинулись в наступление. Вражеских часовых сняли без единого звука. Первые выстрелы раздались лишь тогда, когда наши столкнулись с гитлеровцами почти у самых казарм. Натиск партизан был так стремителен, [157] что маленькая задержка не помешала осуществить задуманное. На казармы, на штаб фашистов обрушился массированный огонь. Вражеские солдаты заметались в панике. Офицеры пытались как-то организовать оборону, но это им не удалось.

С одной из штурмовых групп действовал комиссар отряда Зайцев. Я знал, что он идет в огонь, отговаривал, но не смог переубедить Павла Григорьевича и здорово переживал за него. А ночной бой протекал скоротечно. По гитлеровским офицерам били специально выделенные снайперы. Вражеские солдаты, оставшись без командиров, отступили к штабу, что располагался в центре села. Из окон, из подвалов, с чердака штаба враг обрушил на нас огонь. Комиссар Зайцев приказал командиру ударной группы Петру Луневу сосредоточить по штабу огонь ручных пулеметов, а сам бросился к минометчикам и стал руководить их действиями. После огневого налета партизаны решительно атаковали опорный пункт врага. Штурмовые группы в упор расстреливали тех, кто выскакивал в двери и окна. Организованное сопротивление карателей было сломлено. Не прошло и двух часов, как все было кончено. Среди трофеев оказались станковые и ручные пулеметы, радиостанции, около двухсот тысяч патронов.

В этом бою мы впервые взяли в плен тринадцать немцев и двенадцать венгров. Для регулярной воинской части это количество не бог весть что, а для нас — было много... Куда их деть? Немцы знали, что их ждет, и потому сопротивлялись до последнего. Отстреливались и отбивались, пока им не скрутили руки...

Венгерских солдат Петр Лунев построил отдельно от немцев.

— Товарищ командир, — взял он под козырек, увидев меня, — с военнопленными проведена воспитательная работа по ускоренной программе...

— Гитлер капут... Гитлер капут... — раздавались голоса пленных.

Зайцев обратился к пленным с речью. Его выступление переводил один из венгров, хорошо понимавший по-русски, переводил на родной язык. Пленные слушали, кивали, соглашались.

И когда комиссар закончил выступление, один из венгров заговорил на сносном русском языке:

— Мы не стреляли... Мы хотели к партизанам... Мы давно хотели. Я и мои товарищи... Можете проверить мой пулемет... У меня было много патронов...

Ко мне подошел комиссар:

— А ведь он, Георгий Федорович, кажись, правду говорит. Когда их брали — никто не сопротивлялся... Васильев, — окликнул Павел Григорьевич одного из партизан. — Иди сюда, расскажи командиру, как было дело.

— Чудно, товарищ командир, ведь сами вылезли — без оружия... Хотел я из автомата полоснуть, да вовремя удержался. Привел их сюда. Принес их автоматы. Вот они, поглядите!

— Что будем делать, Павел Григорьевич? — спросил я.

Зайцев пожал плечами: [158]

— Ума не приложу. Враги ведь... Куда нам их возить с собой? Но ведь ни один не стрелял! Хотя могли...

Проблема пленных... Она потом не раз вставала перед нами. Решали ее по-разному. Тех, кого брали с оружием в руках, не щадили. А вот эта группа венгров...

— Может, все-таки заберем их с собой? — предложил комиссар. — Пусть помогают по хозяйству...

Решили оставить венгров в отряде. Однако одолевало беспокойство.

— Смотри, комиссар, случится что — головы нам с тобой не сносить.

— Все будет хорошо, Георгий Федорович. Я поговорил с каждым, — ответил Зайцев. — Гитлер им нужен, как собаке палка. Они рады, что попали в плен.

Не знаю, как это у него получалось, но умел комиссар, когда требовалось, действовать уверенно. Мало того, умел передать уверенность другим. И я в этом смысле не был исключением: поговорив с Павлом Григорьевичем, я почувствовал себя спокойней.

А продолжение этой истории было таким. Двенадцать венгров с месяц пробыли в отряде, а мы, естественно, не спускали с них глаз. Дел им нашлось немало. И лазарет, и хозяйственное обустройство лагерей, и ремонт обуви, одежды — во всем пригодились их умелые рабочие руки. Почти все они, хоть и плохо, но говорили по-русски, так как были призваны из восточных районов Венгрии. Оружия пленникам не давали и приняли строгие меры, чтобы оно не попало к ним. И все-таки однажды случилось такое: один из пленных нашел в лесу пулемет и принес его Шумилову.

— Совершенно исправный! — докладывал мне Шумилов. — И три диска — хоть сию секунду стреляй. Пожелай, наш пленник мог бы врезать и по штабу.

— Позови того, кто принес пулемет, — попросил я.

Через несколько минут в избу вошел один из пленных.

— Прибыл по вашему приказанию, — сказал так, как обычно говорили наши партизаны. — Хочу вас просить...

Ни я, ни комиссар, честно говоря, не ожидали такого оборота.

— О чем хотите просить? — посмотрел я на пленного.

Он шагнул вперед, взволнованно заговорил:

— Расстреляйте лучше меня и моих товарищей... Нельзя нам больше так... без оружия... Как будем защищаться, если нападут немцы?

Венгр умолк. И мы с комиссаром тоже молчали.

— Ладно, ступай, мы подумаем, — сказал я.

Пленный вышел, а мы долго еще обсуждали его просьбу. В конце концов решили выдать оружие, брать с собой пленных венгров на операции. Присматривать за ними, но незаметно...

Очень жалею, что не запомнил фамилий венгерских солдат. Они честно сражались с гитлеровцами... [159]

Но возвратимся к событиям той ночи о которой был прерван рассказ.

Спешно грузили мы трофеи: набралось сто двадцать возов! Забрали с собой не только оружие и боезапас, но и много одежды, продовольствия.

Перед рассветом из дозора, который мы выдвинули в сторону Хутора Михайловского, прибежал запыхавшийся связной.

— Товарищ командир, немцы идут. С минометами и пулеметами.

— Сколько?

— Около двухсот.

Очевидно, кто-то из гарнизона сумел сообщить по рации (телефонные провода мы перерезали) о налете партизан. Но помощь явно запоздала.

Я послал связного к Шумилову. Приказ был коротким: остановить врага.

Когда накануне боя выделял Шумилова в резерв, видел, что он недоволен такой ролью. Шумилов все время рвался на самые горячие точки, а тут — ожидание. Теперь это ожидание кончилось. Я был твердо уверен, что Анатолий не оплошает. Так и получилось.

Колонну противника подпустили на близкое расстояние. Не успели гитлеровцы развернуться в цепь, как их встретил плотный огонь пулеметов. Анатолий Шумилов правильно выбрал момент удара. Одновременно группа Лунева напала на левый фланг [160] фашистов и начала заходить им в тыл. Как только они поняли, что вот-вот окажутся в кольце, начали пятиться, затем побежали. А мы не преследовали их, ибо торопились уйти.

Подсчитали вражеские трупы — более ста восьмидесяти солдат и офицеров остались лежать на мерзлой земле.

Но и партизаны недосчитались девяти боевых товарищей... Убитых увезли с собой и похоронили на другой день в лесу. Вроде бы и невелики оказались наши потери по сравнению с вражескими. Но даже это не могло сдержать сердечную боль.

Двадцать человек были ранены...

О разгроме гарнизона в Жихове быстро узнали жители Хутора Михайловского, Шестки, Севска и ряда других поселков и деревень. Наши разведчики докладывали, что советские люди с радостью пересказывали друг другу хорошую весть. При этом даже значительно преувеличивали то, что нам удалось сделать. Если вспомнить, что на дворе стоял 1942 год, когда под сапогом оккупантов оказались многие области страны, то роль такой предметной пропаганды трудно переоценить.

Бой под Жиховом многое дал и мне, как командиру, и другим партизанским руководителям. Мы хорошо поняли важность таких тактических приемов, как ночное нападение, внезапность, умение маневрировать резервом. А роль разведки сразу повысилась. Мы поняли, что для партизан важен резкий, короткий удар с близкого расстояния. Все это было известно теоретически. Но одно дело теория, а другое — практика...

В середине апреля было решено вновь напасть на гитлеровцев. На этот раз решили атаковать гарнизон в селе Пигаревка, что в пятнадцати километрах северо-восточнее Хутора Михайловского. Причем ударить по захватчикам предстояло не ночью, а средь бела дня, хотя подобный вариант поначалу у многих вызывал возражения.

Рядовые партизаны до определенной поры не знали о замысле, а вот командиры, по крайней мере добрая их половина, не советовали нападать днем.

— Не наша это тактика! Перещелкают нас немцы, как куропаток, — твердили они.

Я доказывал, что основа нашей тактики — внезапность. Когда немцы не ждут нас? Конечно, днем. Вот и надо преподнести им сюрприз, рассчитанный на внезапность, организованность и наличие у нас ручных и станковых пулеметов.

Сомнения на сей счет кончились в тот день, когда наши разведчики возвратились из Пигаревки и привезли ценные сведения. Обстановка там складывалась такая, как я и предполагал. Ночью в гарнизоне никто не спал, с вечера приводились в готовность все огневые точки, усиливалось сторожевое охранение, выставлялись дополнительные часовые. Но личного состава в гарнизоне было не так много, а потому с рассветом, когда, по мнению немецкого командования, опасность партизанского нападения [161] уменьшалась, часть солдат шла отдыхать. Да и у тех, кто оставался на посту, резко снижалась бдительность.

В ночь на 1.8 апреля отряд на санях и повозках тронулся к Пигаревке. Предстояло покрыть расстояние в пятьдесят километров. А весна уже вступила в свои права. Дороги раскисли, и даже ночью, когда подмораживало, двигаться по ним было нелегко.

Мы располагали несколькими минометами и двумя 45-миллиметровыми пушками. Мин и снарядов хватало.

В соответствии с планом к рассвету заняли исходные рубежи для атаки. Так же, как в Жихове, ударили по врагу с трех сторон, как гром среди ясного неба. С помощью сорокапяток удалось быстро выкурить фашистов из казарм. Солдаты заметались, но бежать было некуда... Дольше всего продержался штаб. Он был расположен в крепком здании, которое немцы превратили в настоящий дот. Сопротивлялись гитлеровцы отчаянно. У нас погиб проверенный в боях партизан, командир взвода Ермолай Морозов. Тяжело ранило командира роты Льва Шишова.

— Отвоевался я, — сказал Шишов, когда я подошел к нему.

Фельдшер, заканчивая перевязку, подбодрил раненого.

— Не тужи, до свадьбы все заживет.

Но лейтенант вроде и не слышал этих слов.

— Выживу или не выживу, товарищ командир, все равно спасибо... Если и умру, то честным человеком...

Лейтенант Шишов контуженным попал в плен к немцам. Очнулся в товарном вагоне, а вокруг русские пленные. Куда везут — никто не знал. И сориентироваться по местности нельзя: двери закрыты наглухо, окна заколочены досками. Эшелон остановился на какой-то станции, как потом выяснилось, это был Льгов. А тут налетели советские бомбардировщики. При первых взрывах охрана разбежалась. Пленные сумели снять двери с роликов и выскочили из вагона...

Когда Шишов вышел на наш отряд, в его группе было более двадцати хорошо вооруженных бойцов.

— Примите нас к себе, — попросил Шишов.

Мы засомневались: отряд разросся, и мы, если честно говорить, еще не видели перспектив его использования. К тому же кое-кого удивила отличная слаженность группы Шишова — подтянутость его бойцов, их строевая выправка. Откуда такие в лесу?

— Я же лейтенант Красной Армии, а со мной — красноармейцы. Если мы оказались в тылу, — значит, опускаться, не мыться, не бриться? Так, что ли? — возбужденно спросил Шишов.

Некоторые наши товарищи, присутствовавшие при этом разговоре, почувствовали себя неловко...

Шишов был принят в отряд. Он стал командиром взвода, а потом — роты... И вот теперь немецкая пуля вывела из строя этого замечательного бойца...

Мы жестоко отомстили за павших товарищей. Гитлеровцы оказались в кольце. В живых не осталось никого из них. [162]

Мы уходили из Пигаревки, нагруженные богатыми трофеями, и это было очень важно в тот момент. Позднее было налажено организованное снабжение партизан оружием и боеприпасами. А тогда, в первый год войны, основным «поставщиком» оружия, гранат, патронов, медикаментов оставался противник. Поэтому почти все было у нас трофейное. В Пигаревке мы пополнили свой арсенал двадцатью четырьмя пулеметами, тридцатью семью автоматами, шестью минометами, ста шестьюдесятью девятью винтовками. Весьма кстати пришлось и то, что в селе оказался большой склад обмундирования. Не очень любили партизаны немецкую форму, но выбирать не приходилось: все обносились до крайности.

* * *

В начале мая поступил приказ передислоцировать отряд к Брянску, усилить удары по железной дороге на участках Брянск — станция Палужье, Брянск — станция Синезерки.

Приказ этот передал нам прибывший в отряд представитель политического управления Брянского фронта подполковник Иосиф Дементьевич Калинин. Он обладал широкими полномочиями. По его указаниям, например, были произведены некоторые перестановки в командном составе отряда. В связи с тем что был создан штаб южной оперативной группы партизанских формирований, из нашего отряда туда был направлен начальником штаба капитан В. К. Гоголюк. Мне очень не хотелось расставаться с этим толковым командиром. Связывало нас нечто большее, чем совместная служба.

В отряд Гоголюк пришел буквально полуживым. Местный житель, сопровождавший его, дал такую устную характеристику:

— Прибился к деревне. Форма командирская, а говорит — не поймешь что. Оказалось — жар у него. Потом-то разобрались — тиф. Наш, видно, человек, даже в бреду о Красной Армии говорил. А как стал поправляться, начал просить помочь ему попасть к партизанам. Мы решили, что надо помочь...

Разглядывая едва державшегося на ногах человека в крестьянской одежде, я и сам подумал так же. Но все-таки решил разобраться поподробнее. Стал расспрашивать: откуда он родом, где служил, где учился.

— Служил начальником штаба саперного полка, — рассказал Гоголюк. — Отступал... Потом не помню, как попал в деревню. Спасибо им, — кивнул он на сопровождающего, — выходили. Как видите, живой и хочу воевать с врагом. Винтовку дадите — хорошо, нет — сам добуду...

— Расскажите о довоенной жизни...

И тут Гоголюк преподнес мне сюрприз. Когда речь зашла о средней школе, он назвал фамилии ряда учителей и среди них моего отца, который преподавал в одной из школ Севастополя русский язык.

— А мою фамилию вы знаете? — спросил я.

Гоголюк поднял глаза. Его исхудавшее лицо тронула улыбка. [163]

— Вы похожи на Федора Ивановича Покровского... Угадал?

— Угадали.

Гоголюк был зачислен, как говорится, на все виды партизанского довольствия. Он проявил себя преданным Родине бойцом и умелым командиром. А теперь надо было расставаться с ним.

— Не горюй, Георгий Федорович, — шутя утешал меня комиссар Павел Зайцев. — Как-никак свой человек будет в вышестоящем штабе. Ценить надо!

Не знал Павел Зайцев, что судьба скоро разведет и нас с ним. Его тоже перевели в другое формирование.

Прошло лишь несколько дней, и я остро почувствовал: мне не хватает комиссара. Понял я и то, что этот сугубо штатский человек за короткое время стал настоящим военным. И таким его сделала прежде всего страстная партийная убежденность в необходимости сражаться с врагом. Чтобы сражаться, надо было многое знать и уметь. Павел Григорьевич приобрел эти знания и умения большим трудом, огромной настойчивостью.

Размышляя об этом, я вспомнил и те эпизоды, которые раньше казались мне досадными, а теперь увиделись в совсем ином свете.

Однажды Зайцев, радостный, сообщил мне, что разведчики разыскали припрятанное имущество районной типографии: шрифты, плоскопечатный станок, запас краски и некоторое количество бумаги.

— И что ты хочешь?

— Как что? — воскликнул Павел Григорьевич. — Надо немедленно погрузить все на подводы и — в отряд.

— Смеешься? — хмуро спросил начальник штаба. — Если бы это были снаряды или патроны, тогда другое дело. А возить по лесу железки?..

Я не очень горячо, но все-таки поддержал начштаба.

Но Зайцев, которого мы считали мягким, уступчивым человеком, настоял на своем. Подводы под типографию он получил...

Но этой техникой воспользовался уже другой комиссар...

О смелости Зайцева я уже говорил, рассказывал, как вел он себя в бою за Жихов. Но не могу не вспомнить еще один пример, характеризующий комиссара.

Отряд расположился у одной из деревенек. Утром охранение задержало старика крестьянина. Он сказал, что ему нужен командир.

Когда привели ко мне, старик замялся...

— В чем дело, отец, говори смелей.

— Тонкая тут штука, командир... Может, это ваши хлопцы, а может, и нет...

Оказалось, что в деревню наведываются какие-то люди за продуктами. В группе шесть-семь человек, называют себя партизанами.

— Да не похожи они на партизан, — сказал старик. — Дюже сытые, мордастые... [164]

— Ах, сволочи! — загорячился Зайцев. — Отсиживаются в лесу и народ обирают. Я пойду, товарищ командир, я их образую...

— Пойдешь, но возьмешь с собой отделение автоматчиков.

— Отделение? Двух человек, на всякий случай, хватит!

Зайцев ушел и возвратился вместе с двумя бойцами только поздно вечером. С ними были семеро чужих.

— Вот, полюбуйтесь, товарищ командир. Ни одного немца в глаза не видели, а морды наесть успели! — сказал комиссар.

Передо мной стояли молодые мужчины в потрепанных шинелях и кожушках, все семеро с оружием.

— Да разве мы враги? — заговорил один из них. — Мы не смогли найти выхода...

Разговор кончился тем, что мы взяли к себе всех семерых, но вначале держали их под контролем.

В тот вечер я спросил у Зайцева, как он решился вести незнакомцев в отряд, не отобрав оружия, и как вообще ему удалось наставить их на путь истинный.

— Я ж не от себя действовал, Георгий Федорович, а от имени Советской власти, от имени Коммунистической партии большевиков. Мне поверили, а может, и струхнули, подлецы, ведь я объяснил, что наша власть все поймет и простит. Кроме предательства. А в этом случае их проклянут даже собственные дети...

«Действовал не от себя, от имени Советской власти...»

Это же мог сказать о себе и своих делах и Иван Васильевич Гуторов, который прибыл к нам на место Зайцева.

В своих воспоминаниях я не всегда строго придерживаюсь хронологии. Поэтому, забегая несколько вперед, расскажу хотя бы кратко о новом комиссаре.

В те дни шли тяжелые бои. Враг имел солидное численное превосходство и наносил нам в лесу один удар за другим.

Наш новый комиссар производил приятное впечатление: невысокого роста, плечист, крепок. Смуглое широкое лицо озаряли светлые голубоватые глаза. И, по всему видно, — смелый. Но, вспоминая то время — сплошные наступательные и оборонительные бои, спешные отходы, контратаки, вынужден признаться, что не обрадовало меня прибытие нового комиссара: он тоже не был кадровым военным. Зайцев многому научился, вырос, в чем-то перенял школу Руднева, и вот на его место пришел Гуторов, который до войны учил студентов и являлся доктором филологических наук. Ну какой прок от его науки мог быть в нашей ситуации, думалось мне.

Теперь-то я понимаю, как далек был тогда от глубинного понимания роли человеческого фактора в бою, от понимания того, как важно уметь правильно использовать этот фактор.

Но случилось нечто на первый взгляд странное: «невоенный человек» сразу сумел завоевать среди бойцов и командиров непререкаемый авторитет. Все чаще и чаще мне приходилось слышать уважительное: «Комиссар сказал...», «А комиссар советует делать так...». [165]

В чем был секрет такого быстрого врастания в боевой коллектив?

Простой и скромный, рассудительный человек, прекрасный пропагандист, знавший наизусть почти всего Маяковского и преклонявшийся перед Горьким, комиссар к тому же прекрасно владел словом. А для всех нас поистине был ходячей библиотекой, энциклопедией.

Характерной чертой Гуторова было то, что он не любил находиться в штабе.

Я как-то в шутку пригрозил, что снимем комиссара с довольствия в штабе. А он в ответ широко улыбнулся и сказал, что коли снимут, то прокормится в ротах...

Бойцы любили слушать Гуторова. И как-то так получалось, что, о чем бы ни шла речь в начале, разговор непременно переходил на наши дела и положение на фронтах. Тема эта была самая жгучая. Радостного комиссар не мог сообщить почти ничего. Но он умел так поговорить с партизанами, что у них поднималось настроение. Он рассказывал правду, показывал истоки нашей силы и их неисчерпаемость. Каждое слово звучало у него весомо и убедительно.

А однажды я застал Ивана Васильевича совсем не за комиссарским делом: он сочинял... песню.

— Просят ребята что-нибудь свое, партизанское. Вот я на мотив «Коробушки» и написал слова. Если хотите, прочитайте, — и протянул мне текст.

Выйду, выйду в ночь глубокую,
В рощу елок и берез,
С партизанкой черноокою
Пустим поезд под откос...

Вскоре в отряде с удовольствием распевали этот куплет...

Иван Васильевич широко использовал приобретенную Зайцевым типографию. Не раз я краснел, слушая его:

— Умницы, такую ценность сохранили! В каждой деревне теперь будет звучать наше слово. А вы хорошо понимаете, Георгий Федорович, что значит сейчас правдивое партийное слово!

Однажды я не выдержал, покаялся перед комиссаром в том, что чуть было не бросили типографию.

— Вот это было бы непростительной глупостью, — тихо произнес Гуторов. — Вам в то время нужны были патроны. Это понятно. Но ведь хорошая листовка стреляет куда сильнее, чем автомат...

Позже я это понял. Однако начало моему пониманию положили два наших комиссара — Павел Григорьевич и Иван Васильевич.

Однако слово являлось не единственным оружием для Гуторова.

Я не раз был вынужден удерживать Ивана Васильевича от личного участия в рискованных операциях в качестве рядового бойца. Не раз приходилось слушать доклады командиров рот и батальонов о том, что комиссар без нужды лезет под пули...

— Вы правы в одном, — ответил мне однажды Гуторов, — без необходимости действительно рисковать не стоит. Но я как раз и чувствую настоятельную необходимость участвовать в боях. Я ведь [166] призываю партизан не жалеть в бою жизни для разгрома врага. И чего будет стоить мое слово, если они увидят, что комиссар прячется за их спины? Вы-то сами что подумаете обо мне?

На последний довод я ничего не мог ответить комиссару.

Вот каким был Иван Васильевич Гуторов. Но это все, повторяю, стало известно позже. А пока продолжу рассказ о других изменениях в отряде.

Сообщив о необходимости передислокации, подполковник Иосиф Дементьевич Калинин передал решение руководства о том, что, уходя из этих районов, мы должны оставить здесь отряд численностью в 250 человек.

— На базе этого костяка вырастет новое партизанское формирование. Надо только подобрать хороших, крепких командиров, организаторов партизанской борьбы, — сказал подполковник.

Сейчас я спокойно вспоминаю те дни, но тогда мне было нелегко. Кого оставить из командиров, из бойцов? Все дороги, все воюем почти с момента создания отряда. Сроднились, сблизились. Нас спаяла полная опасностей и лишений боевая жизнь. Я знал почти каждого командира не только роты и взвода, но и отделения. Известны сильные и слабые стороны людей.

Беспокоила и другая мысль: «Выделю, как приказано, лучших, а с кем останусь?»

Начали прикидывать, кто «отпочкуется» от нас. Об этом узнали не только командиры, но и рядовые партизаны. И, должен сказать, мало нашлось таких, которые по доброму желанию соглашались перейти во вновь организуемый отряд.

Командиром нового формирования назначили моего заместителя капитана Егора Козлова.

Когда все организационные вопросы были решены, подполковник Калинин предложил:

— Давайте устроим и крестины.

Новый отряд назвали именем героя гражданской войны Василия Боженко.

Итак, в путь... Нам предстояло совершить марш почти в сто шестьдесят километров через южный массив Брянского леса...

Надо сказать, что к этому времени ряд районов был уже освобожден партизанами от оккупантов. Один из таких районов — Дятьковский, откуда гитлеровцев вышибли еще в середине февраля 1942 года.

В южной части Брянщины центром партизанского края стала лесная деревня Смелиж, с улочками, утопающими в садах, с крепко срубленными избами под тесовыми крышами. Здесь располагался партизанский аэродром, госпиталь, базировался штаб объединенных партизанских бригад и отрядов, редакция газеты «Партизанская правда». Наш путь к новому месту дислокации лежал через Смелиж. Тут мы остановились на ночевку.

— Как на Большой земле! — восхищались партизаны.

— Она, может, и небольшая, — говорили селяне, — но наша, родная. И власть-то — наша, Советская. [167]

Вечером по просьбе жителей отряд дал концерт художественной самодеятельности. Веселых, порой очень способных людей у нас хватало. Были и музыкальные инструменты: баяны, гармоники, балалайки, гитары. Их берегли наравне с оружием.

Программа концерта не отличалась большим разнообразием — песни, пляски, частушки. Зато в злободневности ей нельзя было отказать. Особенно запомнились частушки, прозвучавшие тогда с импровизированной сцены:

Хороша наша гармошка,
Золотые голоса.
Фрицы нос боятся сунуть
В наши Брянские леса...

Утром мы покинули Смелиж: шли по районам, куда гитлеровцы если и совали нос, то с великой опаской.

Подразделения отряда расположились по деревням Гололобово, Залядка, Ревны...

Сам факт разделения отряда, а также перехода к новому месту базирования привел к некоторому ослаблению организации и дисциплины. Мы решили усилить внимание к боевой учебе. Большую активность стали проявлять наши партийная и комсомольская организации. К этому времени наладилось более или менее регулярное сообщение с Большой землей. В Смелиже каждую ночь садились тяжелые транспортные самолеты, они доставляли оружие, боеприпасы, медикаменты. А от нас вывозили раненых, захваченные у врага документы, а иногда и особо важных взятых в плен гитлеровцев. Надежный воздушный мост был для нас не только средством материальной поддержки. Одно сознание того, что ты прочно связан с командованием, что о тебе знают в армейском и фронтовом штабах, в партийных органах, удваивало силы. И не только наши. Агитаторы разносили эту приятную весть по городам и селам, местные жители узнавали о растущей партизанской мощи, о том, что мы прочно связаны с Красной Армией и с Большой землей. Это было хорошим стимулом к дальнейшему росту сопротивления оккупантам.

С Большой земли мы начали получать новые технические средства, предназначенные для борьбы. Особенно обрадовались мы противотанковым гранатам, которые являлись надежным оружием в борьбе против бронированных вражеских машин. Однако для многих бойцов противотанковая граната была новинкой. Пришлось организовать занятия и тренировки по гранатометанию... Может быть, об этом рядовом факте я бы и не вспомнил, если бы именно в процессе этих занятий мы не потеряли мужественного и грамотного командира пулеметной роты, большой души человека Анатолия Шумилова.

Житель Севера, Анатолий, как и многие его земляки, был несловоохотлив, а с виду даже суров, хотя отличался необыкновенной добротой к людям и самоотверженной заботой о товарищах. Помню случай, в котором пришлось разбираться нам с комиссаром. [168]

Ко мне обратился командир другой пулеметной роты. Он сообщил, что Шумилов... разлагает людей и подлаживается к ним недозволенными способами.

— Я всегда требую, что положено по уставу. А он занимается поблажками. Бойцы на меня косятся, а он в любимчиках ходит. А когда, как коммунист, я сделал ему замечание, Шумилов еще и обругал меня...

А произошло вот что. Две роты должны были выступить на задание. Построили людей. Шумилов, обходя подчиненных, увидел, что пулеметчик Колин обут в сапоги. А стоял сильный мороз.

Шумилов вызвал из строя Колина, отдал свои валенки, а сам обулся в его сапоги. Да еще и спросил Колина, удобно ли ему. Колин, пожилой боец, весь засиял:

— Ноги как в печке, товарищ командир. Спасибо большое!

Вот тогда-то Шумилову и было сделано «замечание».

— Перед боем подлизываешься? — сказал командир другой роты.

Анатолий ответил спокойно:

— Дурак ты, Вася! Колину в засаде с пулеметом лежать всю ночь придется. Закоченеет, какая тут стрельба... А я двигаться буду...

— Рассказывай еще кому-нибудь сказочки! — сказал Вася и тут же отправился ко мне.

И вот Шумилова не стало...

Занятия по гранатометанию в тот злополучный день проводил командир пулеметного взвода Михаил Пастушков. Каждый боец должен был показать, как готовить гранату к бою. Подошел черед партизана Желтова. Он выдернул чеку и... растерялся, засуетился, не зная, куда деть гранату. Никто не видел, откуда выскочил Шумилов. Он вырвал у Желтова гранату, сбив его с ног, замахнулся. Но бросить не успел. Граната взорвалась в руке... А во взводе никто не пострадал.

Гибель Шумилова была большой потерей для нас. И особенно обидно было, что погиб он так нелепо...

* * *

Наша короткая передышка закончилась. Снова бои, диверсии, разведывательные вылазки. Я собрал командиров подразделений, определил подразделениям направления боевой работы: железная дорога Гомель — Брянск — Орел и Гомель — Брянск — Льгов. На фронте частям и соединениям нарезают полосы, участки обороны, наступления. Мы тоже вынуждены были определять районы деятельности, ибо к этому времени не только выросло количество партизанских отрядов, но и увеличился их численный состав. Требовалось четко определить объекты, против которых действуют те или иные формирования.

Уже после войны мне довелось ознакомиться с рядом документов гитлеровской армии, посвященных борьбе с партизанами. Именно в тот период начальник управления полевой полиции при [169] главном командовании сухопутных войск Германии составил доклад с указанием районов, где «партизаны особенно угрожают» немцам. Приятно было увидеть в перечне и ту территорию, которую «обслуживали» мы.

И у нас в отряде, и в других партизанских соединениях выработалась тактика проведения диверсий на дорогах. Мы создали девять групп по десять — пятнадцать человек в каждой. Главное оснащение — мины и фугасы различных конструкций. Вплоть до самоделок наших умельцев, которые, выплавляя из невзорвавшихся снарядов тол, начиняли им свои мины.

Хорошо запомнил я первую нашу удачу. На одном из участков между Брянском и Навлей группа во главе с командиром седьмой роты Цыплаковым заложила в полотно дороги тридцатикилограммовую мину. Это была первая диверсия в новом, еще не обжитом районе. Ждали, волновались. От первого шага много зависит. Именно поэтому и доверил дело Цыплакову, опытному командиру, смелому человеку.

— Не подведу, — сказал Цыплаков, когда уходил на задание. — Ждите с победой.

И не подвел. Причем группа возвратилась без потерь, а урон фашисты в тот раз понесли солидный: под откос полетели паровоз, двенадцать товарных и четыре пассажирских вагона, шесть платформ с танками и бронемашинами. Вагоны летели под откос с высокой насыпи. Такие места выбирались специально, чтобы усугубить последствия взрыва.

Участок дороги тут был двухпутный, и обе колеи вышли из строя. Около суток не ходили поезда. Это означало, что немцы не могли ни подвезти резервы, ни отправить в Германию награбленное добро.

Следом за первым взрывом на железнодорожном полотне последовал второй, третий... Началась война на рельсах. Тактику все время приходилось менять, чтобы перехитрить врага. Иногда обходились и без взрывчатки. Но этот способ требовал исключительной смелости и хладнокровия. Успешно применял его один из лучших специалистов по диверсиям на дорогах Николай Морозов. А помощниками у него были Юрий Ковалев и два Александра — Безматерных и Кудрявин.

Вот как они однажды свалили эшелон между станциями Стяжное и Синезерки. Участок полотна присмотрели заранее. Неподалеку от дороги — вдоль нее — расположился наш взвод прикрытия. У места, где намечалась «работа» Морозова, укрылся Ковалев, от него в обе стороны на двести метров протянули шнур. На этом же расстоянии, тоже по разным сторонам, прятались Кудрявин и Безматерных. С чьей стороны появится патруль, тот и будет дергать шнур. Ковалев шепотом предупреждает Морозова, и тот сразу прячется в укрытие. Патруль прошел — Николай опять за свое дело: надо разобрать стык и вынуть костыли с внутренней стороны рельса... Пока делал это, прошло несколько патрулей и поездов. Наши смельчаки работали прямо под носом у гитлеровцев. [170]

Но вот все подготовлено. Морозов спрятался, затаился, а как только послышался шум очередного поезда, он вскочил на насыпь, быстро отжал ломиком конец рельса, там, где вынуты костыли, а в образовавшийся зазор заложил одну из стыковых прокладок. И сразу все в лес. Оттуда было видно, как паровоз сошел с рельсов, как врезался в него пассажирский вагон, очевидно, с офицерами и несколько цистерн с топливом. И тут же грохнул взрыв. Взметнулось пламя, загорелось топливо.

Но не всегда все получалось так, как мы планировали в штабе. От партизан, а особенно от командиров групп, требовались находчивость, инициатива, быстрая реакция на изменение обстановки.

Однажды группе партизан во главе с Марком Надежкиным была поставлена задача захватить «языка» между станциями Стяжное и Синезерки. Выступили с базы к вечеру, рассчитывая в середине ночи оказаться на месте. Но заблудились в лесу и к дороге вышли только утром, как раз напротив будки, где обычно располагалась охрана. Осмотрелись — часовых не видно.

— Нападаем! — приказал Надежкин.

Бесшумно подкрались, распахнули дверь... В помещении никого, на нарах — одеяла, солдатские шинели. Где же охрана?

Партизаны прошли метров двести и за поворотом увидели около сорока гитлеровских солдат, чинивших дорогу.

— Будем нападать, — сказал Надежкин своим людям.

Но напасть не удалось: раздался шум — показалась дрезина. Партизаны расположились в укрытии.

— Снимите-ка этих ездоков, — приказал Надежкин пулеметчикам Власову и Топорищеву.

А пулемет дал осечку: перекосило патрон. Дрезина проскочила мимо.

— Что у вас там? — напустился командир на пулеметчиков. — Почему не стреляли?

— Да вот, заело! — оправдывался Власов и начал копаться в пулемете. И тут, будто по специальному сценарию, пулемет вдруг выстрелил...

Партизаны замерли: все, гитлеровцы сейчас их обнаружат! Но этого не случилось. Гитлеровцы вначале всполошились, но, погалдев о чем-то, вновь принялись за работу.

Выждав какое-то время, Надежкин решил дать сигнал к атаке. И опять не сделал этого: по шпалам шагала группа гитлеровцев с автоматами и двумя пулеметами. Партизаны решили посмотреть, что будет дальше. Немцы внимательно, чуть ли не на ощупь проверяли рельсы, видимо, искали мины или повреждения полотна. Надежкин понял: это неспроста — не иначе, как ожидают какой-то особый поезд. Шепотом передав по цепи приказание, он переместил партизан на более выгодный рубеж. И вовремя. Вдали показался султан дыма — на всех парах к ним приближался эшелон. Стало видно, что впереди — несколько пустых платформ, а в голове состава, за паровозом, прицеплены пассажирские вагоны.

— Огонь! — скомандовал Надежкин. [171]

После первых очередей локомотив, запарив, остановился. Выскакивавшие солдаты и офицеры тут же попадали под пули. Разгорелся бой, которого никто у нас в штабе не планировал и даже предвидеть не мог: ведь Надежкин получил частную задачу — захватить «языка». А эта задача, как оказалось, превратилась в куда более серьезное дело. То, что этот участок дороги считался у гитлеровцев относительно спокойным, оказалось на руку партизанам. В панике противник не смог организовать оборону. Запылали вагоны...

Оправдал себя и способ массового подрыва рельсов. Людей требовалось немного — шесть подрывников и группа прикрытия. Это задание, как правило, выполняли молодые, физически крепкие парни. Заранее заготавливались зажигательные трубки с фитилями, которые обеспечивали нужное замедление взрыва. Впереди бежали два партизана с мешками толовых шашек и укладывали их бруски около стыков через один-два рельса. Третий подрывник бежал за ними примерно в 30 метрах и вставлял в шашки детонаторы и зажигательные трубки с подожженными фитилями. Вторая тройка бойцов двигалась в противоположном направлении.

Через несколько минут после начала такой пробежки раздавались взрывы. «Пробежка» длилась до тех пор, пока хватало шашек или покуда не появлялся вражеский патруль. В бой с ним обычно не вступали. За час-другой таким образом удавалось вывести из строя два-три километра железнодорожного полотна. Чтобы его восстановить, требовались около ста новых рельсов и сутки для работы. На такую операцию уходило около тридцати килограммов тола. Одним словом, это был очень эффективный способ уменьшить транспортные возможности противника.

Чтобы хоть немного обезопасить эшелоны от наших мин, немцы стали пускать впереди локомотивов пустые платформы. Но партизаны придумали такие взрывные устройства, которые пропускали более легкие платформы, а взрывались под паровозом. Немцы стали нагружать платформы камнями. Мы в ответ использовали мины замедленного действия: платформы проходили по ним, а поезда катились под откос...

Позже немцы принялись очищать от леса, кустарника и даже от травы трехсотметровые полосы по обе стороны железнодорожного пути. А партизаны ухитрялись подкладывать мины на станциях.

И результаты не замедлили сказаться. Сошлюсь на те сведения, которые в 1943 году были опубликованы в книге Пантелеймона Кондратьевича Пономаренко «Партизанское движение в Великой Отечественной войне».

«За два года партизанской войны... произведено не менее 3 тысяч крушений вражеских эшелонов, уничтожено 3263 железнодорожных и шоссейных моста...» Когда эту книгу получили и прочитали в отряде, радость была безмерной, ведь в этом большом деле был и наш вклад.

Война на рельсах разгоралась с каждым месяцем. Партизаны оттягивали на себя значительные силы гитлеровцев. По данным, [172] которые были опубликованы в той же книге П. К. Пономаренко, в 1942 году гитлеровцы вынуждены были выделить против партизан «144 полицейских батальона, 27 полицейских полков, 8 других полков, 10 охранных полицейских и карательных дивизий СС, 2 охранных корпуса... 72 специальные части и до 15 полевых дивизий. Против партизан также действовали 102-я, 105-я, 108-я, 119-я венгерские дивизии». Комментарии здесь, как говорится, излишни...

* * *

Во второй половине августа меня предупредили, что предстоит лететь на Большую землю: партизанских командиров вызывали в Москву. Это было для нас неожиданно. В такое суровое время руководители государства нашли возможность пригласить нас в столицу? Об этом мы и подумать не могли.

Начались сборы.

Именно в эти августовские дни произошел случай, который, как оказалось потом, был связан с моим вылетом в Москву.

Штаб наш располагался в деревне Гололобово в районе станции Синезерки. Вокруг дремучие леса, болота, по утрам над низинами стоят туманы. Места, одним словом, глухие, но для нас удобные: недалеко от железной дороги, а немцам не так-то просто к нам подобраться.

Жили мы тут относительно спокойно, тем более что и в соседних деревнях находились наши подразделения. И все же сторожевое охранение выставлялось не только на ночь. Да и разведкой ближних и дальних подступов к месту базирования мы не пренебрегали.

Как-то перед рассветом меня разбудил командир разведвзвода Александр Кудряшов.

— Товарищ командир, задержали неизвестного, — доложил он. — Спал в лесу. Говорит, что наш. Но я не верю. Непохож.

Для партизан и особенно для командиров не было секретом, что противник время от времени пытался засылать к нам своих агентов, завербованных из разного сброда. Мы знали, что у немцев существовали школы, где готовили шпионов не только для засылки в наш тыл, но и для работы в партизанских отрядах. За несколько дней до того случая мы как раз выявили такого диверсанта. Разоблачил его командир разведвзвода. Он ходил в разведку еще в марте в Хутор Михайловский и видел там «партизана» в обнимку с бургомистром. Нам перебежчик представился как пленный красноармеец, чудом вырвавшийся из концлагеря.

— А почему думаешь, — спросил я разведчика, — что это чужак? Какие есть факты?

— То-то и оно, — вздохнул командир взвода. — Фактов нет. А нутром чувствую — враг.

— Пусть его введут.

Под охраной двух автоматчиков в избу ввели задержанного. На нем было изодранное и кое-где обгоревшее летное советское обмундирование. [173]

— Кто вы и как оказались в лесу? — спросил я. — Документы есть какие-нибудь?

Летчик усмехнулся, беспомощно развел руками.

— А чем докажете, что говорите правду?

— Доказать нечем. Прошу поверить на слово...

— Ну уж, дудки! — вмешался командир взвода. — Дурных нема!

Я попросил разбудить комиссара Ивана Гуторова. Мы вдвоем расспросили Сергея Соколова (так назвался задержанный) обо всем, что нас интересовало. Разговаривали до утра. Соколов сообщил, что три дня назад он в числе других авиаторов участвовал в бомбардировке Брянского железнодорожного узла. Самолет подожгли фашисты, он выбросился с парашютом, все это время бродил по лесам и болотам, едва не попал в руки к гитлеровцам, но сумел забраться в какую-то трясину и там выждал, пока прекратилась погоня.

— Потом шел день и почти всю ночь. Ближе к рассвету присел отдохнуть и заснул, — пояснил Соколов. — А проснулся — трое с автоматами...

Я поверил Соколову: он рассказывал, о таких деталях, которые мог знать только тот, кто сам бомбил в тот раз железнодорожный узел. Комиссар тоже высказался в том смысле, что, видимо, это наш человек. Соколова оставили в отряде.

И вот когда наш вызов на Большую землю перестал быть секретом, Соколов вновь пришел ко мне.

— Возьмите с собой, товарищ командир, — попросил он. — Ведь я боевой летчик, имею уже немалый опыт. Что мне делать в отряде? Мое место в авиации.

Я понимал, что боевому летчику действительно нужно перебраться через линию фронта. И все-таки какое-то сомнение мучило меня: а вдруг он не тот, за кого себя выдает? Тем более что в бою проверить толком его еще не успели.

— Ладно, посмотрим, — сказал я. — Время еще есть... Подумаю...

А в последний день перед отлетом решился:

— Летим, Соколов, готовься!

Начали готовиться к отлету. Понимали, что не в гости нас приглашают: надо было собраться с мыслями, чтобы доложить в Москве о своих делах, о положении за линией фронта, о партизанских нуждах. Тут же провели совещание командиров, политработников. Мнение было единым: сообщить в столице, что мы понимаем важность стоящих задач и сделаем все, чтобы наша помощь Красной [174] Армии стала более ощутимой. А что просить в Москве? Тут двух мнений не было: оружия. Но какого и сколько — не знали. К тому времени мы многое добывали у противника. Порой у нас был избыток патронов, пулеметов, гранат. А порой мы оказывались вовсе без боеприпасов. Особенно не хватало автоматического оружия. Наши, советские автоматы мы вручали самым лучшим бойцам. Маловато было у нас и подрывных средств.

На этом же совещании перед отлетом в Москву, когда обсуждение почти закончилось, заговорил Семен Руднев. До этого он о чем-то пошептался с Ковпаком.

— Значит, решили: просить побольше оружия, получше, посовременнее? — спросил он, окидывая взглядом собравшихся.

— Правильно, Семен Васильевич, — заговорили командиры. — Это наша общая точка зрения...

— А мы с Сидором Артемьевичем не совсем согласны с такой «точкой». По-моему, мы отрываемся от земли. «Побольше и получше»... Хорошо бы. Но давайте взглянем на линию фронта, давайте спросим себя: легко ли сейчас стране, легко ли Красной Армии? И если мы не боимся правды — а мы большевики, значит, не боимся ее, — то должны сказать: Красной Армии тяжело, фронтам тяжело. А мы — «просить больше и лучше»... Думается, надо попросить то, что безболезненно могут нам дать. А остальное оружие мы обязаны добыть тут, у врага...

Помню, не всем понравилась эта речь. Но задуматься заставила всех. А многих, я бы даже сказал, усовестили слова комиссара Руднева.

Но вот назначен день прибытия самолета. Командиры отрядов и комиссары собрались на партизанском аэродроме. Когда стемнело, запылали расположенные квадратом костры: такой сигнал был установлен на этот день. С треском горел сухой хворост, освещая посадочную площадку и стоявший стеной лес.

Где-то около полуночи с северо-востока послышался хорошо знакомый нам гул моторов «Дугласа». А через пять-шесть минут самолет, сделав несколько кругов, снизился, осветил прожектором площадку и благополучно приземлился.

Самолеты к нам, как правило, прилетали загруженными до отказа: они привозили оружие и газеты, продовольствие и медикаменты, боезапас и одежду... Так было и на этот раз. Пока специальная команда извлекла из недр машины все привезенное, нам представился командир экипажа капитан Таран. Вскоре ему доложили о готовности машины к полету.

Взлетели благополучно. Ночь была сравнительно светлая.

— Пролетаем над Карачевом, — объявил штурман. — Сейчас Орел на востоке от нас, Брянск — на западе. Посмотрите в иллюминаторы...

Внизу бушевало пламя. Мы летели над районом, где только что прошли советские бомбардировщики. Горели станция и разбросанные по путям вагоны. Небо полосовали лучи прожекторов. [175]

Наш «дуглас», державшийся до того на высоте в тысячу метров, стал забираться вверх. Раздался голос командира экипажа:

— Башенному стрелку! Усильте внимание. Скоро проходим линию фронта.

Невольно подтянулись и мы, хотя являлись лишь безучастными наблюдателями. Прожекторов стало больше. То в одном, то в другом месте длинные световые столбы как бы упирались в самолет. Но проходили секунды, и луч скользил в сторону. Противник долго не мог нас нащупать. Однако в конце концов ему удалось это сделать. В иллюминаторы было видно, как справа и слева на одной высоте с нами белыми облачками вспыхнули разрывы зенитных снарядов. Скажу откровенно: неважно чувствуешь себя, когда оказываешься совершенно беспомощным перед лицом опасности. Я посмотрел на своих товарищей. Ковпак сидел насупившись. Казалось, он думал о чем-то своем, очень далеком от того, что происходило за бортом. Михаил Дука крутил головой, стараясь видеть как можно больше и с левого и с правого бортов. На лице его была написана решимость. Мне показалось, что он вот-вот сам возьмется за дело, вот только выберет подходящий момент.

Соколов, который сидел рядом со мной, ни разу даже не посмотрел в иллюминатор. И вообще, добившись, чтобы его взяли на Большую землю, старший лейтенант как-то поскучнел, все больше молчал.

Звуки взрывов то приближались к самолету, то отдалялись от него. С каждой минутой они раздавались все реже, и вскоре наш самолет вышел из зоны зенитного огня противника. Но вдруг он резко пошел на снижение, а в иллюминаторы брызнул яркий свет. Не скрою, в тот миг я подумал: «Все кончено, вот тебе и Москва...»

Но с самолета дали две зеленые ракеты, и прожектор, так высветивший нас, погас. В салоне началось оживление. Опасность перелета осталась позади, мы были над своей территорией. Через полчаса самолет уже делал круг над аэродромом. Внизу вспыхнуло множество разноцветных огней. Я вспомнил наши партизанские посадочные площадки и сказал Ковпаку:

— Нам бы такую сигнализацию!

— Зачем? Разве в Брянском лесу дров не хватает? — невозмутимо ответил Сидор Артемьевич.

Меня всегда поражало его умение как-то по-особому быстро переводить любой вопрос в чисто практическую плоскость. Была в этом какая-то, я бы сказал, крестьянская основательность, прочность, надежность. Мне довелось поддерживать добрые отношения с Ковпаком и в послевоенные годы, когда Сидор Артемьевич занимал большой государственный пост. Но и тогда я не раз отмечал про себя его способность в любом вопросе сразу вникнуть в суть и быстро найти самое простое, самое эффективное решение.

Вспомнилось, как однажды мы с Ковпаком обговаривали план небольшой операции против гарнизона гитлеровцев в деревне [176] Чернацкое. В ту пору я уже научился многим тонкостям партизанской борьбы, но, как это бывает свойственно молодым, в чем-то, очевидно, переоценивал себя. Так вот, когда зашла речь о нападении на гарнизон, я предложил свой план: подразделения нашего отряда ударят с трех сторон, а партизаны Ковпака будут наступать с четвертой, южной стороны.

Смотрю на Сидора Артемьевича, жду, что скажет. А он не торопится, начал сворачивать очередную самокрутку. Я не выдержал:

— Ну как, здорово должно получиться?

Видно, на лице у меня была написана уверенность в высоком качестве предложенного плана и ожидание если не похвалы, то по крайней мере полного согласия с моим предложением.

— Слушай, Покровский, а ты сам был в тех местах, откуда мне наступать предлагаешь?

— Вот она, карта, Сидор Артемьевич. Видите, как ловко все получится...

— Подожди. Не был, значит... А я на брюхе те места исползал... На карте тут лес, а там и кустарник-то редкий, не говоря уж о деревьях. Придется нам почти две версты полем бежать... Немцы-то не дураки, они на этом поле всех нас перебьют...

И тут, еще раз взглянув на карту, я понял, в чем состояла моя ошибка. Краска залила лицо: как же я мог так опрометчиво решить...

— Ладно, бывает, — заметив мое смятение, произнес Ковпак. — В твой план мы внесем поправки. Правильно, бей с трех сторон, но из лесу не выходи. Главное для нас — выпихнуть немцев в поле... Вот сюда, где я должен был наступать, — ткнул он карандашом в карту. — А мы их встретим — им другой дороги нету...

Мы разработали ту операцию в деталях. И хоть она по ряду причин не состоялась (партизанская жизнь каждодневно вносила свои коррективы), ее подготовка оказалась для меня хорошей школой. Я стал яснее понимать, что в любом деле, как бы оно красочно ни было подано, оформлено, разрисовано, надо искать практический смысл, постараться мысленно увидеть результаты и знать цену, которую придется заплатить за него...

Самолет коснулся посадочной полосы и плавно побежал по ней. Сделав несколько поворотов, машина остановилась, заглушив моторы. В отворившуюся дверь потянуло предутренней прохладой. Послышались голоса встречающих. Мы ступили на Большую землю, на ту родную землю, которую защищали там, за линией фронта.

На окраине старинного русского города Ельца размещался штаб Брянского фронта. Здесь же находился и Орловский обком ВКП(б).

Первым нас встретил член Военного совета фронта, секретарь Орловского обкома партии и он же начальник Брянского штаба партизанского движения Александр Павлович Матвеев; среднего роста, на вид лет сорока, полноватый, он производил впечатление [177] очень спокойного, уравновешенного человека. До этой поры мне не доводилось встречаться с Матвеевым — знал лишь фамилию да должность. Выбрав минуту, расспросил о нем Ковпака.

— Умница, — сказал Сидор Артемьевич, — работник, каких побольше бы...

Позднее я узнал, конечно, о Матвееве многое. В середине сентября 1942 года, когда у нас, партизан, сложится очень тяжелая, почти катастрофическая ситуация, Матвеев прилетит в расположение наших отрядов и окажет существенную помощь в организации отпора карателям.

Прилетит он к нам и 7 ноября 1942 года, выступит перед партизанами на торжественном собрании, вручит отличившимся ордена и медали.

Обладая незаурядными организаторскими способностями, большим опытом партийной работы, Александр Павлович многое сделал для успеха партизанского движения.

...Расспрашивая нас подробно о делах отрядов, Матвеев слушал внимательно, изредка вставляя лишь уточняющие вопросы. А когда переговорил со всеми командирами, сказал:

— А теперь, друзья, я представлю вас командующему Брянским фронтом Константину Константиновичу Рокоссовскому. Он примет вас через полчаса.

Рокоссовский встретил нас так тепло, так душевно, что мы даже растерялись. Мы знали, что у генерала времени в обрез, что фронт требует к себе постоянного внимания командующего, и поэтому готовились к тому, что свидание будет предельно коротким, официальным, что ли. Но все получилось иначе. Если уж что и было сокращено, так это Официальная часть. Рокоссовский обошел всех нас, с каждым поздоровался за руку, пригласил садиться.

— Я приветствую вас, дорогие воины Брянского фронта, — сказал Константин Константинович, когда мы сели. — Да, да, знаю, что вы партизаны. И тем не менее считаю вас бойцами Брянского фронта. Я не оговорился...

Такое вступление вызвало оживление. Многие заулыбались. Улыбнулся и сам командующий. Это сразу расположило к нему.

— Вы приготовились к докладам... Я прямо скажу: о многих важнейших ваших делах имею полную информацию. Александр Павлович, — генерал повернулся к Матвееву, — постоянно держит меня в курсе событий за линией фронта. Есть, как вы сами понимаете, у меня и другие источники информации... Так что давайте просто поговорим о том, что у кого наболело. Как воюете, в чем трудности? Какие просьбы ко мне — одним словом, выкладывайте все, что есть на душе. А я, в свою очередь, скажу о том, что хотелось бы мне, как командующему фронтом, получить от вас, наших славных партизан.

Многие детали той беседы уже забылись, но отчетливо помню, что генерал живо интересовался тактическими приемами ведения различных видов боя. Разговор зашел о нападении на крупные гарнизоны. [178]

— Я думаю, вряд ли вам следует ввязываться в затяжные бои, — сказал Рокоссовский. — Ведь как ни крути, а перевес все равно в конечном счете в таком бою окажется на стороне противника...

В нашей группе раздались голоса, что, мол, есть и другие примеры.

— Не обижайтесь на меня, — мягко проговорил Рокоссовский. — Знаю, что вы провели ряд удачных нападений... И все-таки, товарищи, — голос генерала стал твердым, — я глубоко убежден, что Красная Армия в таких боях справится с противником лучше вас. У нее для этого есть все необходимое: оружие, боевая техника. Вы можете и должны решать другие задачи, которые прямо помогут фронту...

Среди дел, которые нам предстояло выполнять, генерал на первое место поставил разведку. От наших глаз не должно ускользнуть сколько-нибудь значительное перемещение сил гитлеровцев, прибытие подкреплений, свежих частей, новой техники.

— И не ждите, пока представится случай все это узнать, — наставлял командующий. — Организуйте разведку, теснее связывайтесь с подпольщиками в городах и селах, со всеми советскими людьми. Понимаю, это не просто — работать в тылу врага, но надо! Вы крепко поможете фронту.

Слушая генерала, я подумал, что разведку отряда необходимо еще больше укрепить, не ограничиваться лишь постановкой перед ней задач, связанных с операциями отряда, забираться глубже, искать такие секреты противника, которые позволили бы фронтовому командованию вести более эффективно и наступление, и оборону.

Особый интерес вызвали у нас размышления командующего о значении партизанских ударов по транспортным артериям врага.

— Срыв снабжения противника, лишение его возможности маневрировать силами — вот чего мы ждем от вас, — подчеркнул Рокоссовский. — Задержка даже одного эшелона, одной вражеской колонны машин на дорогах — даже просто задержка, не говоря уже об уничтожении солдат и офицеров врага, — это существенная помощь фронту, это спасенные жизни наших солдат и командиров.

Рокоссовский помолчал, будто собираясь с мыслями, а затем продолжал:

— Мог бы подсказать и конкретный объект. Нацеливайтесь на железнодорожный мост через Десну. Мы поможем для такой операции и оружием, и боеприпасами. Сразу скажу: орешек твердый. Продумайте вопросы взаимодействия — одному отряду или даже двум мост не взорвать.

(Замечу кстати: этот совет Рокоссовского был использован не только в принципе, но и в некоторых деталях позднее, когда партизаны взрывали Голубой мост через Десну.)

Каждому из нас была предоставлена возможность высказаться. Генерал слушал, делая пометки в блокноте. Попросил слово и я. В отряде, которым я командовал (так уж сложилось), большинство личного состава составляли красноармейцы и командиры, вышедшие [179] из окружения. Они хорошо сражались, и все без исключения считали себя бойцами Красной Армии.

— Молодцы, — прервал меня Рокоссовский. — Ведь это здорово. Это надо только приветствовать.

— Но вот что плохо, товарищ командующий, — осмелел я, — воюют хорошо, а воинские звания у всех командиров и политработников прежние, те, с какими они пришли в отряд.

— Так не должно быть, — сказал Константин Константинович. — Родина за службу должна поощрять. Вы получите указания, каким порядком представлять военнослужащих к очередным или к внеочередным званиям.

Так же быстро были решены и другие вопросы, которые мы поставили перед командующим.

Начали мы это своеобразное совещание в 12, время пролетело незаметно, и в 4 часа дня командующий, взглянув на часы, сказал:

— Что же, дорогие товарищи, я думаю, теперь мы лучше узнали друг друга. Давайте закончим на этом нашу беседу. Приглашаю всех на обед.

Мы перешли из кабинета в просторное помещение, где были накрыты столы. Здесь к нам присоединились несколько генералов — работников штаба фронта.

— Мы приготовили для вас небольшой сюрприз, — сказал командующий. — У нас в гостях находится бригада артистов московских театров. Думаю, они не откажутся выступить перед партизанскими командирами и комиссарами.

Так мы оказались на концерте, который я никогда не забуду. Среди других артистов пела для нас «Синий платочек» и Клавдия Ивановна Шульженко.

В последующие годы — и в нашей стране, и за рубежом — мне доводилось слушать и смотреть многих артистов, бывать на разных концертах. Но тот концерт в штабной избе остался самым ярким, самым незабываемым. И «Синий платочек», и другие песни, родившиеся уже в военную пору, я впервые слушал в исполнении больших артистов, и слушал так, будто их пели для меня лично...

Командующий простился с нами, пожелав доброго пути. Дальше мы должны были ехать автомашинами...

Прежде чем продолжать рассказ о дальнейшем нашем пребывании на Большой земле, я хочу закончить историю с Соколовым. Я доложил Матвееву, что захватил с собой старшего лейтенанта летчика сбитого самолета. Александр Павлович нахмурился, видно, это сообщение его чем-то расстроило. Помолчав, сказал:

— Где он, этот ваш летчик?

— Сейчас позову.

Я вышел в соседнюю комнату, где оставался Соколов. Но там никого не оказалось. Красноармеец, сидевший на ступеньках дома, на мой вопрос, куда девался летчик, махнул в сторону города.

«Ну все, — подумал я. — Сбежал», и направился к кабинету Матвеева. Вместо Александра Павловича меня встретил какой-то майор. [180]

— Где Соколов, о котором вы доложили члену Военного совета? — спросил он.

Я развел руками.

— Вы за это ответите!

Рядом со мной, как из-под земли, возникли два автоматчика. Не знаю, как бы повернулось дело, не появись сам Матвеев. Окинув взглядом и меня и мой «эскорт», он произнес:

— Вы свободны, товарищ майор.

Майор переступил с ноги на ногу, что-то буркнул, но с места не двинулся.

В эту минуту в приоткрытую дверь заглянул Соколов.

— Разрешите?

Матвеев кивнул: «Входите».

Соколову, очевидно, сказали, кто такой Матвеев: Александр Павлович ходил в полувоенном костюме, без знаков различия. Старший лейтенант четко, по-военному представился.

Матвеев выслушал Соколова.

— Садитесь, — кивнул мне и летчику. — Надеюсь, не очень сердиты за такой прием? Вы-то, понятно, домой рвались, — обратился Матвеев к Соколову. — А вот вы, — это уже ко мне, — рисковать не имели права.

— Так ведь свой же человек, — начал было я.

— Знаю, — прервал меня Александр Павлович. — Справку уже навели. Командир дивизии только что звонил.

Был со мной потом и еще разговор...

Через полчаса за летчиком приехали из дивизии его друзья. Они, считавшие его погибшим, обнимали своего соратника.

История эта имела и продолжение. Соколов оказался «везучим» на встречи с партизанами. В 1944 году он опять попал к партизанам, но уже не в наш отряд. На этот раз он был не один — с членами экипажа, пулемет сняли с подбитого самолета. И несколько дней воевали в рядах партизан. Потом его вывели через линию фронта.

Войну Сергей Николаевич Соколов закончил Героем Советского Союза, впоследствии стал генералом. Встречаясь, мы не раз вспоминали его партизанскую эпопею. В 1984 году С. Н. Соколов умер...

Но продолжу свой рассказ. Выехали мы утром, держа путь на Тулу. Пять часов ехали по дорогам, где уже побывал враг, где отгремели жесточайшие бои. Окопы и блиндажи, сожженные деревни и срубленные снарядами деревья, разбросанная по обочинам дорог покореженная, обгоревшая техника — все говорило о том, какие упорные бои шли на этой земле.

В Тулу мы приехали под вечер. Нас встретил секретарь обкома партии Василий Гаврилович Жаворонков. Город лишь несколько месяцев назад избавился от угрозы захвата фашистами. Во всем его облике было много того, чем отличались прифронтовые города. На улицах еще остались неразобранные баррикады, сооруженные из бревен, и засыпанные землей огневые точки. Множество разрушенных [181] зданий. На перекрестках лишь проезжая часть была освобождена от противотанковых надолб.

После обеда секретарь обкома рассказал о том, как туляки пережили самое трудное время, когда городу угрожали части Гудериана...

Партизаны поведали о положении дел в тылу врага...

Вечером того же дня мы прибыли в столицу. Каким далеким и несбыточным казалось нам предстоявшее свидание с Москвой там, в лесах и болотах Брянщины! До самой последней минуты не верилось, что оно состоится... И вот — мы на московской земле. Вспоминая те дни, скажу так: если бы свидание с Москвой ограничилось для нас только знакомством с малолюдными и строгими улицами столицы, то и тогда мы уехали бы на Брянщину во много раз сильнее, чем прибыли сюда.

Трудно представить это тому, кто не пережил того времени. Геббельсовская пропаганда неустанно работала против нас, пытаясь подорвать нашу веру в Коммунистическую партию, в Советскую власть. Немцы не только обстреливали и бомбили партизан, но и забрасывали листовками, уговаривали бросить оружие. В одной из таких листовок писали, что партизаны «не в состоянии предотвратить победу германской армии, тем более что миллионные армии Сталина уже разгромлены...». Почти полтора года мы слышали вокруг: «Москва капут». Почти полтора года мы видели, как силен враг, как день за днем теснит части Красной Армии, как фашистская солдатня кованым сапогом топчет нашу землю, как мучает и истязает советских людей, грабит добро, нажитое нашим трудом и потом. Конечно, мы иногда получали свои газеты, удавалось порой слушать радио, мы встречали у себя посланцев Большой земли. Но ничто не заменит личного свидания с Родиной и ее столицей, ничто так не укрепит веру в свои силы!

Мы увидели, что Москва стоит незыблемо! Здесь находилось наше Знамя, здесь было сосредоточено руководство борьбой с врагом. Здесь была, как нигде, крепка вера в победу нашего дела, в то, что захватчики будут вышвырнуты с нашей земли и разбиты. Все это наполняло сердце гордостью за Родину и за свой народ. Думаю, такое чувство испытывал не только я.

На следующий день, часов в 10 утра, мы прибыли в Центральный Комитет ВКП(б). Встретил нас начальник Центрального штаба партизанского движения Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко. До этого мне не доводилось видеть его. Но перед вылетом на Большую землю я, поддерживая связь с Центральным штабом по радио, получил не одну телеграмму за его подписью. Знал, что это крупный партийный работник. По отзывам тех, кто видел его раньше, чуткий к людям, требовательный и в то же время заботливый руководитель. Таким мы ожидали увидеть Пономаренко, и не ошиблись.

— Сделаем, товарищи, так, — сказал он нам после взаимных приветствий. — Каждый из вас коротко сообщит о сделанном. [182]

Главным же образом прошу сосредоточить внимание на предложениях и пожеланиях — как лучше организовать боевую работу в тылу врага.

Радушие и деловитость. Так охарактеризовал бы я двумя словами ту встречу. Когда мы высказались, Пантелеймон Кондратьевич поблагодарил каждого и тут же предложил повидаться с начальниками отделов штаба.

— Представьте им все свои просьбы, все заявки на оружие, боеприпасы, средства связи. Я понимаю так, что разговорами вы сыты не будете, — с улыбкой сказал в заключение Пономаренко. — И еще одно, — добавил он уже серьезно, — экономьте время. В Москве у вас много дел. Будут встречи с руководителями. Я доложил о вашем приезде Клименту Ефремовичу Ворошилову. Он встретится с вами. Возможно, и другим товарищам будет интересно послушать вас... Прошу внимания, товарищи, — сказал он, взглянув на какой-то листок. — Нам надо побывать на одном из полигонов. Будем учиться... Нарком вооружения Дмитрий Федорович Устинов обещал показать образцы техники и оружия, специально предназначенных для борьбы в тылу врага. Думаю, это будет интересно.

До нашего визита полигон, пожалуй, и не видел таких заинтересованных «экскурсантов». Бесшумные минометы и ружья, что показали нам, произвели огромное впечатление. И сразу посыпались вопросы: как, когда и сколько можно получить такого оружия?

— Все получите, — заверил нас Пономаренко.

Надо сказать, что так оно и было. Мы получили позднее многое из того, что увидели на полигоне. Большую службу сослужили нам, в частности, бесшумные ружья. Мы создали в отряде группы стрелков-охотников (по два-три человека каждая) для нападения на часовых и уничтожения офицеров прямо во вражеских гарнизонах. Представьте себе: идет гитлеровец по улице, чувствует себя хозяином — ни выстрела, ни шума — и вдруг падает! Стрелки при этом оставались незамеченными.

Познакомились мы на полигоне и с новыми видами подрывных устройств. Как радовала, как вдохновляла мысль, что о нас думают в самых высоких инстанциях, что специально для нас, партизан, конструкторы разрабатывают новые виды оружия, что промышленность налаживает их серийный выпуск.

Некоторые подрывные устройства показались нам сложными в пользовании. Однако Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко рассеял сомнения:

— Продуманы не только сами устройства. Одновременно прошли обучение люди, которые будут работать с новой техникой. Их пока немного, но с их помощью вы в отрядах наладите обучение партизан...

Говоря о событиях тех дней, не могу не сказать хотя бы коротко о встрече с К. Е. Ворошиловым, вскоре назначенным главнокомандующим партизанским движением. Второго сентября Пономаренко предупредил нас: «Из гостиницы не отлучайтесь!»

Около полудня — команда: «Ехать в Кремль». [183]

И вот мы в кабинете Ворошилова. Климент Ефремович поднялся навстречу, поздоровался со всеми, обнял Ковпака — они были знакомы еще по гражданской войне, — потом отступил на шаг, улыбаясь.

— Смотрю на вас, товарищи командиры и комиссары, одна молодежь! Но это, наверное, и хорошо. С возрастом тяжелее воевать в тылу врага.

Ворошилов предложил нам сесть. Завязалась оживленная беседа. Именно беседа — и Ворошилов спрашивал нас, и мы задавали вопросы.

Сейчас, спустя более сорока лет, трудно вспомнить все, о чем говорилось в тот день. Речь шла о тактике партизан и о дисциплине в отрядах, об умении вести разведку, в том числе и в интересах Красной Армии, и о структуре отрядов. Много советов получили мы о том, как лучше работать с местными жителями, как организовать взаимодействие между отрядами и соответствующими армиями, наступавшими на фронтах.

Когда речь зашла о действиях диверсионных групп, Ворошилов посоветовал:

— Не ограничивайтесь только дорогами. Важно не давать покоя врагу и в населенных пунктах. Электростанции, склады, заводское оборудование — все это должно стать объектом диверсий. Фашисты пытаются установить свою административную власть на нашей земле... Тут вы можете здорово им помешать. Любой приспешник гитлеровцев — бургомистр, староста, полицейский — должен знать, что рано или поздно его настигнет возмездие за предательство по отношению к своей Родине.

Один из командиров посетовал на то, что враг становится все осторожнее.

— Не думайте, что у гитлеровцев сплошь дураки, — заметил Ворошилов. — Они изучают партизанский опыт, пишут инструкции для своих солдат... Вы, в свою очередь, тоже изучайте их опыт, сегодня действуйте не так, как вчера, а завтра — не так, как сегодня...

Все, что говорил Ворошилов, вроде и раньше было известно нам. Но одно то, что мы слышали все это из уст маршала, легендарного полководца гражданской войны, видного партийного и государственного деятеля, заставляло по-иному взглянуть и на себя, и на то, что мы делали, и на то, как делали.

Очень интересовало Ворошилова, как сражаются в рядах партизан военнослужащие Красной Армии.

— Я, товарищи, не случайно спрашиваю об этом, — сказал он. — Не секрет, что в сорок первом многие части Красной Армии попадали в окружение, часть личного состава оказалась в плену, часть рассеялась. Но известно также, что многие командиры, политработники, рядовые бойцы сумели влиться в ряды партизан и подпольщиков. Есть сведения и о том, что они в основном смело, мужественно воюют с врагом. Хотелось бы услышать и ваше мнение на сей счет. [184]

Кто-то из присутствующих подал реплику: «Пусть расскажет Покровский». Маршал посмотрел в мою сторону. Я встал, представился.

Он видел, что я волнуюсь. А как было не волноваться? В войну я вступил старшим лейтенантом... И докладывать предстояло маршалу... Тот, кто знаком с военной службой, поймет мое состояние.

— Спокойнее, товарищ командир, — мягко произнес Ворошилов. — Докладывайте по порядку!

Я взял себя в руки. Рассказал, что в отряде, которым командую, 850 человек. Подавляющее большинство — это военные, по разным причинам оказавшиеся в тылу врага. Среди них много командиров, политработников.

— Сражаются они, Климент Ефремович, хорошо, — закончил я свой доклад.

— Я так и предполагал, товарищи, — с удовлетворением сказал Ворошилов. — Ведь это очень важно, что бойцы Красной Армии, оказавшись вне ее рядов, продолжают свято выполнять требования военной присяги, остаются верными Родине, народу. Это один из показателей того, что партия правильно воспитывает людей. Есть здесь и другой аспект, и думаю, вы согласитесь со мной. Участие в партизанской борьбе кадровых командиров и политработников делает партизанские отряды более прочными, организованными, сильными. Я прошу вас, товарищи командиры и комиссары, передать от меня всем партизанам и партизанкам большой привет и благодарность. Родина никогда не забудет их ратный подвиг.

Маршал Советского Союза попрощался с нами, сказав, что сегодня у нас будет очень насыщенный день. Да и вечером предстоит работа. Какая? Об этом мы узнали позднее.

А предстояла встреча, о которой мы и мечтать не смели, — встреча со Сталиным.

Сентябрьская ночь окутала затемненную столицу. На небосводе зажглись миллионы звездочек, едва заметно осветив строгие контуры башен древнего Кремля и огромные силуэты сотен повисших в воздухе ночных сторожей московского неба — аэростатов.

По улицам и площадям почти непрерывно двигались к фронту колонны грузовых машин с вооружением, боеприпасами, продовольствием. Глухо лязгая гусеницами, натужно гудя моторами, ползли танки. Четко шагала молчаливая пехота...

Когда часовая стрелка Кремлевских курантов приблизилась к цифре 11 и прозвучала знакомая мелодия, мы сидели в залитой электрическим светом просторной прямоугольной комнате с высокими окнами — в приемной Верховного Главнокомандующего.

Посредине, на темном ковре, стоял большой стол, покрытый темно-зеленой суконной скатертью. На видном месте — портрет Владимира Ильича Ленина.

Я шепотом обменивался короткими фразами с сидевшим рядом командиром партизанского отряда Илларионом Гудзенко...

В комнате было тихо. Но вот вышел Поскребышев — мы знали, что он секретарь Сталина — и пригласил всех в кабинет. [185]

Бесшумно отворились двери... Навстречу нам шел Верховный Главнокомандующий. Он был в полувоенном костюме пепельного цвета. В сапогах, в брюках с напуском. В левой полусогнутой руке дымилась трубка. Лицо казалось усталым.

— Вот вы какие, партизаны! Здравствуйте. — И, подойдя к нам вплотную, Сталин начал пожимать каждому руку.

По обе стороны прямоугольного массивного стола разместились руководители партии и представители партизанских отрядов и соединений России, Украины, Белоруссии. Были здесь К. Е. Ворошилов, В. М. Молотов, П. К. Пономаренко, А. П. Матвеев и секретарь ЦК ВКП(б) Белоруссии Г. Б. Эйдинов.

Видимо давая возможность присутствующим командирам освоиться, Сталин начал спрашивать не о боевых делах, а о том, как доехали до Москвы, о нашем здоровье, о питании, о связи с родными и семьями. Но разговор стал незаметно приобретать важную деловую направленность. Помнится, самый первый вопрос касался поддержки партизан народом на временно оккупированной врагом территории.

Один из командиров торопливо сказал: «Все поддерживают».

Верховный Главнокомандующий внимательно посмотрел на него и тихо, как бы с укором, произнес:

— Это вы не совсем правильно говорите, товарищ. В том-то и дело, что не все поддерживают...

Помню ту минуту до сих пор, помню, как покраснел командир, поторопившийся с ответом. Помню, как шевельнулась мысль о том, что тут, в этом кабинете, все знают. И о том, что есть, к сожалению, и предатели, и трусы, и люди, ждущие падения Москвы. Здесь знали правду и не боялись ее. Значит, и мы не должны бояться...

И, словно в подтверждение этой мысли, Сталин после небольшой паузы продолжал говорить именно об этом.

— Есть у нас еще такие, которые не любят Советскую власть и хотят ее погибели. Но большинство нашего народа любит свою власть и всегда и во всем горячо поддерживает ее. Вот на них-то вы и должны опираться в своей боевой работе.

Сказав это, Сталин подошел к столу, на котором лежала пачка папирос, взял несколько штук, обломал гильзы и стал набивать табаком трубку.

Все обратили внимание на зажигалку, которую Иосиф Виссарионович держал в руках.

— Вижу, моя зажигалка понравилась? — спросил он, и довольная улыбка появилась на его усталом лице. — Всем зажигалкам зажигалка. Мне подарили ее в день рождения рабочие Кировского завода. Она, как и они, никогда меня не подводит.

Сталин нажал кнопку, высек огонь, поднес к трубке и, слегка прищуриваясь, закурил...

Беседа становилась все более оживленной. Вопросы, которые нам задавали, были близкими и затрагивали именно то, о чем нас просили рассказать партизаны, провожая в Москву. [186]

Но вот вопросы иссякли. Теперь должны были выступать командиры.

Первым попросил слова Сидор Артемьевич Ковпак. Все мы условились заранее, что именно ему говорить первому: он был, пожалуй, старше всех нас, да и опыта не занимать...

Ковпак встал, одернул гимнастерку, заговорил тихо, будто обдумывая каждое слово. Видно было, что ему хотелось изложить все полнее и в то же время короче. Вначале от волнения немного сбился, затем кашлянул, поправился и громко начал докладывать о нуждах, которые испытывали партизаны его отряда.

— Дело в том, — сказал он, — что нам, партизанам, приходится вооружаться различным иностранным оружием, которое мы сами добываем в боях. Оно, во-первых, качеством хуже нашего, во-вторых, трудно доставать боеприпасы...

Ковпак замялся...

— Продолжайте, говорите, что думаете, — тотчас подбодрили его.

— И вот представьте себе, — сказал Сидор Артемьевич, — отберешь самых здоровых и смелых партизан-разведчиков, пошлешь на железную дорогу для подрыва эшелона, а проклятые фрицы, вооруженные автоматами, подкараулят где-нибудь в засаде и начинают преследовать. Откровенно говоря, трудно нашим приходится с трофейными винтовками против автоматов. Автомат в лесу — грозное оружие. Если бы нам вооружиться автоматами, да еще отечественными, мы бы задали фрицам перцу...

— А сколько, вы считаете, вам необходимо автоматов? — спросил Верховный Главнокомандующий.

— Нам бы штук... штук... — Ковпак замялся, — трис... пятьсот, — произнес он.

Да, размахнулся Ковпак... Мы застыли в нетерпеливом ожидании. Каждый понимал, что сейчас должен решиться важный вопрос. От его результатов зависело многое. У каждого из нас звучали в мозгу слова тех, кто провожал нас в Москву: «Просите автоматы, автоматы, главное автоматы».

После короткого обмена мнениями с руководителями партии и правительства Верховный Главнокомандующий внимательно оглядел нас и повернулся к Ворошилову.

— Я думаю, надо подбросить партизанам, — он сделал небольшую паузу, — тысяч тридцать автоматов.

Последние слова, отчетливо произнесенные Сталиным, вызвали у нас восторг, который невозможно было сдержать.

В этот момент Пономаренко, обращаясь к Сталину и Ворошилову, сказал:

— Много автоматов сосредоточено у нас на аэродромах. Да беда с транспортировкой: самолетов не хватает.

Верховный Главнокомандующий задумчиво прошелся по кабинету, остановился и спокойно произнес:

— Пусть товарищ Гризодубова поработает на партизан. Женщина она энергичная, вполне справится... [187]

Партизанам была хорошо знакома фамилия Гризодубовой. Самолеты, совершавшие первые посадки на партизанских площадках, принадлежали транспортному полку, командиром которого была эта замечательная летчица и организатор.

Затем, подойдя вплотную к столу, Сталин добавил:

— Помню такое время, когда с автоматами у нас было трудно. Враг тогда угрожал прямо столице. Необходимо было найти двести автоматов для рейда в тыл врага. Тогда мы попросили товарища Щербакова заняться этим вопросом. Так он никому день и ночь не давал покоя. — Сказав это, Сталин взглянул на Климента Ефремовича. — А теперь для нас это не проблема, — продолжал он. — Трудящиеся дают автоматов столько, сколько необходимо фронту.

...Вслед за Ковпаком выступил Михаил Дука. Высокий, могучего телосложения, он сразу будто заслонил всех присутствующих.

Как и следовало ожидать, Дука, ранее работавший в авиации, не забыл упомянуть о ней.

— Нам, — сказал он, — неплохо бы иметь свои самолеты. Я думаю, что, базируясь на партизанские аэродромы и площадки, эти самолеты с успехом могли бы в ночное время наносить бомбовые удары по хорошо изученным нашей партизанской разведкой объектам противника. Кроме того, эти площадки могут служить аварийными базами для нашей авиации, проводящей воздушные операции по глубоким тылам противника.

— И спасать жизнь тяжело раненным в бою партизанам и летчикам. Верно? — спросил Ворошилов.

— Совершенно верно, — дружно прозвучало в ответ.

Дуку ободрила такая поддержка.

— В наших условиях, — продолжал он, — ни одна бомба не упадет мимо намеченного объекта, ведь предварительную разведку, наведение самолетов будут осуществлять не только партизаны, но и местные жители.

— А какие самолеты, вы считаете, вам необходимы? — спросил Верховный.

— Я думаю, Р-5, — ответил Дука.

— Почему?

— Р-5 — хороший самолет. Берет четыреста килограммов груза. Не требует большой площадки.

— Сколько времени прошло с тех пор, как вы покинули авиацию? — перебил партизана Сталин.

— Больше года, — ответил Дука.

— Вы отстали в этих вопросах. — И Верховный Главнокомандующий подробно рассказал о тактико-технических данных, о положительных и отрицательных свойствах этого и некоторых других самолетов. Мы слушали, стараясь запомнить каждое слово.

— Так вот, самолет, о котором вы говорите, товарищ Дука, уже отжил свой век: он не оправдал надежд, устарел и сейчас снят с вооружения. — Обращаясь к Ворошилову и затем к Пономаренко, Иосиф Виссарионович продолжал: — Я думаю, надо дать партизанам самолеты. Мне кажется, в их условиях лучше подойдет У-2. [188]

Машина неприхотливая, юркая, выносливая. Пусть она будет партизанским самолетом. Выделим пока эскадрилью У-2. А там посмотрим: покажет хорошие результаты — добавим.

За Михаилом Дукой выступал командир объединенных партизанских отрядов Дмитрий Емлютин.

Он коротко доложил о боевой деятельности партизанских отрядов, действовавших в западных районах Орловской области.

Когда Емлютин упомянул, что в Брянских лесах есть несколько хороших аэродромов, на которых можно принимать транспортную авиацию, Верховный Главнокомандующий, обращаясь к Пантелеймону Кондратьевичу Пономаренко, спросил:

— Что представляют из себя эти аэродромы и какова их практическая емкость?

Пономаренко развернул карту, показал дислокацию аэродромов и сообщил, что в мирное время на некоторых из них базировались авиасоединения.

Наступила тишина. Сталин взял политическую карту мира и начал измерять расстояние от Брянских лесов до крупных политических и экономических центров врага и захваченных им столиц европейских государств: Берлина, Вены, Будапешта, Бухареста, Варшавы.

— Товарищ Верховный Главнокомандующий, — заговорил один из партизанских комиссаров, когда вопрос с авиацией был решен. — К нам в отряды приходят люди, бежавшие из плена. Одни заявляют, что они политработники, другие — что командиры. А проверить их на месте не представляется возможным. Просто не приложу ума, как с ними поступать?

— А вы проверяйте их делом, — последовал ответ. — Посылайте в бой. Покажет себя в бою честным и преданным бойцом, — значит, наш человек.

Вслед за Емлютиным выступил командир отряда украинских партизан, действовавших в северных районах Сумской области, Александр Николаевич Сабуров. Он говорил о боевых делах своего отряда и о совместной работе с подпольными партийными и советскими органами.

— Мне известно, что некоторые партийные и советские руководители ряда областей и районов Украины еще до сих пор находятся за Волгой, — сказал Сталин, выслушав Сабурова. — Необходимо дать понять этим товарищам, что их место там, с народом. А то, что вы работаете в контакте с подпольными партийными органами, — это правильно. Надо, товарищи комиссары и командиры, крепко запомнить: тесная связь с советскими людьми, оставшимися в тылу, — залог вашего успеха. Это тот родник, который питает вас и помогает в вашей борьбе. Без него вы бессильны.

Если кто-то из вас еще не наладил связь с руководящими партийными работниками, которые остались с народом в тылу, — наладьте. Без них ваши успехи в борьбе будут, прямо скажу, половинчатыми, куцыми.

Затем слово было предоставлено командиру отряда имени Ворошилова [189] Иллариону Гудзенко. У нас с ним было много общего. Он кадровый военный — и я, и отряды наши в основном из военнослужащих. Поэтому его выступление было как бы и моим. Он рассказал о боевых делах бойцов, командиров и политработников Красной Армии, оказавшихся в окружении или плену и сумевших найти дорогу к партизанам, чтобы продолжать сражаться против врага.

Выступило еще несколько человек, и ни один вопрос не остался без внимания.

Не могу не рассказать еще об одном эпизоде — он заставил нас посмотреть совсем иными глазами на боевую деятельность и на борьбу народа в тылу врага.

Во время выступления одного из товарищей Сидор Артемьевич Ковпак о чем-то настойчиво расспрашивал Климента Ефремовича Ворошилова и этим обратил на себя внимание присутствующих.

— Народ интересуется, как в отношении второго фронта, — сказал товарищ Ворошилов.

Верховный Главнокомандующий посмотрел на своих соратников, обменялся с ними несколькими фразами. Как бы рассуждая про себя, тихо произнес:

— Второй фронт... да!.. Второй фронт...

Я отчетливо помню, как Верховный Главнокомандующий подошел к письменному столу, постоял в раздумье несколько минут, вернулся и, сделав решительный и широкий жест рукой в нашу сторону, сказал:

— Мы считаем, что вы, партизаны, должны будете открыть второй фронт... А мы вас поддержим. Родина, народ дадут вам для этого все необходимое.

Трудно передать чувства, которые охватили меня и моих товарищей в ту минуту. Мы воочию убедились, как велико доверие к нам со стороны партии и народа.

— Надо расширить рамки партизанской борьбы, — продолжал Сталин. — Необходимо лишить фашистов возможности производить перегруппировку, подвозить людские резервы и военную технику к фронту. Ваша задача состоит в том, чтобы помочь Красной Армии не выпускать живым ни одного гитлеровца, пришедшего грабить и разорять нашу землю...

В 5 часов утра неожиданно раздался телефонный звонок. Верховный Главнокомандующий подошел к небольшому круглому столику, на котором стояло три разноцветных телефонных аппарата, и снял трубку.

Пока происходил телефонный разговор, Климент Ефремович шепнул мне — я сидел ближе всех к нему: «Передайте товарищам, что пора заканчивать беседу. Скоро начинается рабочий день, не плохо нам всем хотя бы часок отдохнуть».

На этом беседа окончилась. Прощаясь, Верховный Главнокомандующий пожал нам руки, пожелал крепкого здоровья, попросил передать привет всем партизанам и партизанкам и пожелал успехов в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками. [190]

Встреча в Кремле для всех нас явилась волнующим событием. Она позволила нам откровенно высказаться по вопросам партизанской борьбы в тылу врага и рассказать обо всех своих трудностях. Мы высказали свои предложения о мерах, которые необходимо предпринять, чтобы усилить удары по врагу и помочь Красной Армии быстрее освободить оккупированные земли.

Радовало, что большинство наших предложений было принято.

5 сентября был издан приказ Народного комиссара обороны СССР «О задачах партизанского движения». В основу его легли итоги нашего совещания.

В приказе отмечалось возросшее значение партизанской борьбы. В нем указывалось, что теперь, когда Красная Армия на фронтах, напрягая свои силы, отстаивает свободу и независимость своего государства, народное партизанское движение на нашей территории, временно захваченной немецкими оккупантами, становится одним из решающих условий победы над врагом...

Что враг сейчас вынужден перебрасывать резервы, боевую технику, горючее и боеприпасы на фронт из далекого тыла... Что разгром германских армий может быть осуществлен только одновременными боевыми действиями Красной Армии на фронте и мощными непрерывными ударами партизанских отрядов по врагу с тыла.

Приказ имел огромную мобилизующую силу. По разным каналам связи он был доведен до всех отрядов. На партийных и комсомольских собраниях люди давали клятву выполнить приказ, оправдать доверие партии.

Поставленные в приказе задачи вдохновили народных мстителей на еще более активную борьбу с врагом, определили пути этой борьбы и сыграли важную роль в развитии партизанского движения на весь период войны.

После встречи в Кремле мы ясно представляли, что нам делать для приближения желанного часа Победы.

На следующий день после приема в Кремле мы прибыли в Центральный штаб партизанского движения. Минут через сорок сюда приехал Пономаренко. Был он в очень хорошем настроении и встретил нас такими словами:

— Позвольте, товарищи, поздравить вас. Только что подписан Указ Президиума Верховного Совета СССР.

Все командиры и комиссары отрядов и соединений — участники совещания были удостоены высоких наград. Д. Емлютин, Н. Ромашин, А. Бондаренко, М. Дука, С. Ковпак, А. Сабуров стали Героями Советского Союза.

В числе других был награжден и я. Родина удостоила меня орденом Ленина.

Награды нам вручал Михаил Иванович Калинин. На память сфотографировались вместе с ним...

Мы расстались со столицей окрыленные тем вниманием, которое оказали партизанам руководители партии и правительства. Мы понимали, что и награды, и отеческая забота о нас, проявленная [191] на Большой земле, обязывают каждого партизана сражаться еще лучше. Ведь враг был пока силен. Его дивизии находились сравнительно близко от стен Москвы. Задыхался в блокадном кольце Ленинград. Шла битва на подступах к Волге у Сталинграда... Но мы верили, мы знали, что в конце концов противник будет разбит, что лозунг «Смерть немецким оккупантам!» — это не просто слова. Такую уверенность дало каждому из нас пребывание в Москве...

Я рассказал лишь о нескольких месяцах сорок второго. Впереди были еще годы борьбы с врагом. Была радость побед, была и горечь неудач. Но с этой осени мы стали сильнее, намного сильнее, чем раньше. Это почувствовали и гитлеровцы. В середине сентября против партизан, располагавшихся в южном массиве Брянских лесов, фашисты предприняли крупную карательную экспедицию. В ней участвовали 108-я и 102-я фашистские дивизии, 14 полицейских батальонов и другие части, поддерживаемые танками и авиацией.

Противник собрал солидные силы. Но и мы не дремали. Большая земля щедро снабжала нас оружием и боеприпасами. Партизанский аэродром каждую ночь принимал по нескольку самолетов. Мы хорошо вооружились. Вели активную разведку, знали о каждом шаге гитлеровцев, предпринимаемом против нас.

15–16 сентября немцы стали прощупывать наши боевые порядки, пытаясь найти слабые места в обороне. А 17-го начали наступление, продвигаясь в направлении деревень Кокоревка, Коломино, Острая Лука. Одновременно крупные силы карателей двигались со [192] стороны реки Десны на Глинное, Алтухово, стремясь прижать наш отряд к реке Навли и уничтожить.

Мы оказались в тяжелейшем положении.

Лес наполнился беспрерывным гулом артиллерийской и минометной стрельбы, трещали очереди автоматов, в воздухе гудели фашистские стервятники, сбрасывающие бомбы. Правда, особого вреда бомбы не причиняли — видимо, фашисты не знали расположения наших подразделений.

Однако общее превосходство противника было велико, и ему удалось продвинуться по большаку к Коломино, Острая Лука — в общем направлении на Трубчевск с целью расчленить и уничтожить партизанские отряды по частям.

Наш отряд оборонял Коломенский большак и находился на острие клина ударной группировки карателей. Неожиданно в воздухе над нашими головами закружились разноцветные листовки. Кое-кто поднимал и читал их. Я было забеспокоился. Но подошел Иван Васильевич Гуторов. Я поделился с ним опасением, как бы листовки не повлияли на некоторых бойцов, Гуторов засмеялся:

— Никогда, Георгий Федорович! Бойцы знают цену гитлеровским посулам!

И комиссар был прав. Партизаны проявляли в боях стойкость, дрались упорно, были полны решимости вырвать у врага инициативу и погнать его вспять...

На третий день отряду удалось остановить продвижение фашистов и охладить их наступательный порыв. В ходе оборонительного боя отряд ночью перегруппировал свои силы и на рассвете дружно ринулся в атаку. Двумя батальонами по триста человек в каждом мы начали теснить гитлеровцев: одним батальоном в сторону Алтухова, вторым — в направлении Глинного.

У немцев поднялась паника, и они начали беспорядочный отход вдоль большака, неся большие потери.

В образовавшуюся брешь я решил ввести ударную группу. Кто ее возглавит? Я полагал, что один из лучших командиров рот.

— Нет, — сказал Гуторов, — поведу я.

— Не годится, Иван Васильевич, тут нужен опытный боевой командир. Одной личной храбрости мало.

— И все-таки группу надо вести мне, — настаивал Гуторов.

Времени у нас было немного, но и за несколько минут мы успели испортить настроение друг другу. Мое предложение Иван Васильевич решительно отклонял. А я не соглашался с ним...

И вот тогда добрейшего, улыбчивого Ивана Васильевича я увидел таким, каким не представлял себе ни в войну, ни после войны.

Он встал и твердо заговорил:

— Товарищ Покровский. В ударную группу включены многие коммунисты, почти весь наш партийный актив. В бой их должен [193] вести не Гуторов — комиссар! Если примете другое решение, я вынужден буду доложить об этом факте по инстанции...

Я согласился...

Как гром среди ясного неба группа решительно атаковала противника. Враг не ждал такого сильного и внезапного удара. Группа быстро проникла в глубину немецких боевых порядков и вместе с наступающими батальонами начала бить отходивших карателей по флангам и тылам.

Спустя час три фашистских танка, взаимодействуя с четырьмя бронемашинами и пехотой, ринулись в контратаку на первый батальон. Он не выдержал и начал медленно отходить в глубь леса.

А наступление гитлеровцев вдоль дороги с трудом сдерживал второй батальон.

Комиссар понимал, что от успешных действий ударной группы зависит судьба боя на большаке. Промедление было смерти подобно. Гитлеровцы могли смять нас. Выждав подходящий момент, Гуторов пошел вперед и увлек за собой людей. Партизанские цепи враг встретил ураганным огнем из всех видов оружия. Танки и бронемашины вели плотный заградительный огонь. Партизаны были вынуждены залечь. Но вот Гуторов поднялся и крикнул: «Коммунисты, вперед, за Родину!» Иван Васильевич и секунды не был один. За ним ринулись вперед Черканов, Сойников, Воронов, Коршунов и другие.

Ударная группа обрушилась на противника всей мощью своего огня. Меткими выстрелами из противотанковых ружей удалось подбить один фашистский танк и две бронемашины. Наступление противника захлебнулось. Анализируя позже тот бой, я признал, что, если бы не инициатива комиссара, успеха мы не добились бы.

Попытка врага остановить наше наступление ни к чему не привела. Под непрерывными ударами партизан каратели удирали, оставляя на поле боя десятки убитых солдат и офицеров, танки, бронемашины и стрелковое оружие. Многодневное, планомерное наступление гитлеровцев, проводимое по всем канонам военного искусства, потерпело крах.

Понесли потери и мы. Были сожжены и наши броневики, которые мы с таким трудом добыли. Но свое дело они сделали...

Мне удалось списаться с некоторыми танкистами отряда, так мы называли экипажи броневиков. Один из них, Ф. Марченко, рассказал в своем письме, как он отбивался от немцев в районе Коломенского большака: «В разгар боя заглох двигатель. Топливо — сплошная мешанина. И пулемет отказал. Но пушка действовала, и мы отбивались от гитлеровцев до тех пор, пока снаряды были...»

Получил я письмо и от В. Костина, который после соединения партизан с нашими регулярными частями влился в ряды Красной Армии.

В том бою наш комиссар уничтожил из автомата двух немецких офицеров и четырех солдат. За проявленное мужество, смелость [194] и умелое руководство ударной группой в бою с карателями на Коломенском большаке Иван Васильевич Гуторов был награжден орденом Красного Знамени.

Много требовалось от человека мужества в бою. И у Ивана Васильевича Гуторова всегда его доставало. Но сейчас мне хотелось бы сказать еще об одной стороне комиссарского характера, которая особенно запомнилась мне, ибо сыграла определенную роль и в моей судьбе. В тех боях, о которых я говорил выше, наш временный отход под натиском превосходящих сил противника в направлении Коломино, Острая Лука кое-кто расценил как мою командирскую ошибку. Я доказывал, объяснял...

К нам в леса прилетел член Военного совета Брянского фронта Александр Павлович Матвеев (он же являлся и секретарем Орловского обкома ВКП(б). Собрали командиров, комиссаров. Начались выступления. Некоторые ораторы обвиняли меня во всех смертных грехах. Я слушал и понимал, какие могут быть неприятные последствия.

Александр Павлович сидел молча. По лицу его нельзя было понять, одобряет ли он эти речи. После одного из выступлений Матвеев спросил:

— Все ли так думают, как говорилось сейчас?

С минуту длилось молчание. А потом раздался голос Гуторова:

— Нет, не все, Александр Павлович. Я, в частности, думаю иначе...

Среди командиров и комиссаров прошелестел неодобрительный говорок. Можно было разобрать: «Вот, мол, без году неделя в отряде, а туда же, берется судить о людях». Иван Васильевич, конечно, слышал эти слова, но они его не смутили.

— Да, — начал он, — я не военный и в отряде сравнительно недавно. Но со всей партийной ответственностью скажу: не Покровский виноват, а фашисты... Да, да... Ведь они сосредоточили в районе наступления силы, в четыре-пять раз превосходившие силы партизан... Что же, мы теперь за это должны спросить с Покровского? Я не согласен с такой постановкой вопроса...

Я увидел, как улыбнулся Матвеев, как внимательно и тепло посмотрел он на Гуторова. И у меня будто свалилась гора с плеч...

После совещания Матвеев пригласил меня и Гуторова к себе.

— Здорово на тебя, Покровский, ополчились командиры... Попятившись там, на большаке, ты открыл фланги других отрядов для ударов... Это серьезная неудача. Но не думай, что мы все разговоры принимаем на веру. Твоя вина в одном — надо было быстрее бить ударной группой. Это ты сделал, молодец. И хорошо, что руководить ею поручил Гуторову. Не отказывался он?

Я опустил голову...

— Будем считать, что ошибки разобраны, — сказал Матвеев. — Теперь за дело!

Когда выходили от Матвеева, я протянул руку Гуторову: [195]

— Спасибо, Иван Васильевич!

— Не за что... Все мы, Георгий Федорович, учимся. Никто от ошибок не застрахован, но надо всегда уметь вовремя их исправить...

После войны Иван Васильевич Гуторов был секретарем парткома Союза советских писателей, а потом снова перешел на научно-педагогическую работу в Белорусском государственном университете и стал крупным ученым, академиком.

Я не раз встречался с ним в Минске и с глубокой радостью видел, что Иван Васильевич оставался все тем же комиссаром — простым и доступным, открытым, миролюбивым человеком, который, когда требовалось, умел быть твердым, решительным, мужественным.

Вспоминая Ивана Васильевича Гуторова, не могу не рассказать еще об одном комиссаре, с которым судьба свела меня несколько позже, в 1944-м, когда я командовал партизанской бригадой имени Воронянского. В соединение входило тогда несколько отрядов. Комиссаром одного из них — отряда «Борьба» — был Василий Давыдович Маников. Так получилось, что у меня сохранился его дневник. Обращаюсь к этому документу сегодня, чтобы показать, как велик был объем работы комиссара и как она, эта работа, была разнообразна. Думается, строки этого дневника помогут ярче увидеть и дела других комиссаров.

Листаю толстую, в картонном переплете тетрадь и будто наяву слышу, как шумят над нами высокие сосны, как хлюпает под ногами болотная жижа, вижу, как мы наступаем и отступаем, как бьем врага и хороним павших бойцов. С пожелтевших страниц встают жизнь и борьба с врагом такими, какими они были.

Дневник открывается — чем бы вы думали? — словарем немецкого языка. В нем всего пятьдесят слов. Но как нужны они были в партизанском лексиконе: жить и умереть, ложись и вставай, становись и говори, клади оружие, сдавайся, руки вверх...

Не знаю, часто ли самому Маникову приходилось пользоваться этими словами — к сорок четвертому гитлеровцы стали понятливей и понимали русский язык с полуслова. Но тот факт, что слова эти были записаны в дневнике, который всегда находился под рукой, говорит о многом.

Дневник начат 1 февраля 1944 года. А на следующий день сделана запись: «С утра усиленно приступили готовить дома для госпиталя». Следом помечено: «Отправили агитаторов по деревням Горбовщина, Пасеки, Красное». И тут же фамилии ушедших. Среди них и сам Маников. Так же, как Зайцев, Гуторов, Руднев, как десятки других комиссаров, Маников не хотел и не мог оставаться в стороне от опасных дел.

А вот пометка на первый взгляд странного характера: «У Захарова выяснить, почему не возвращена лошадь в деревню Нистановичи...»

Партизаны прибегали к помощи местного населения, брали у крестьян лошадей, сани. Но это допускалось лишь при крайней [196] необходимости, и всякий такой случай комиссар держал под контролем.

На одной из страниц запись, от которой веет мирным временем: «Принять меры к обеспечению весеннего сева».

Поясню, в чем дело. Было уже ясно, что дни пребывания гитлеровцев на белорусской земле сочтены. И потому они стреляли по крестьянам, пытавшимся провести сев. В лесных деревнях мы стали охранять подступы к полям. Да и сами крестьяне выходили на пашню так: на одном плече лукошко с зерном, а на другом винтовка. И вот комиссар записывает: «Принять меры...» Он разговаривает с бойцами и командирами, объясняет им, что засеять землю не менее важно, чем провести ответственную боевую операцию.

«Бойцы 1-й и 3-й рот жалуются на слабую работу политруков: внушить политрукам!», «Первое мая — доклад в ротах», «Четвертого мая — похоронить бойца 1-й роты А. Маськова, погибшего при выполнении боевой задачи», «Убит командир отделения Коломийчук А. А., ранен партизан Захаров Вл.»...

Я не знал лично ни Коломийчука, ни Захарова, ни Маськова, но, читая сейчас эти строки, вспоминаю, что подорвались они тогда на вражеских минах: гитлеровцы пытались блокировать районы нашего расположения, локализовать действия партизан. И комиссар отряда поставил вопрос о проведении разминирования. Это было поддержано командованием соединения.

Партизанский отряд — сложный организм. Попадали порой в него и случайные люди, и враг засылал провокаторов. Бдительность требовалась высокая. Каждый день, каждый час.

Читаю: «8.05.44. Партизанское собрание. О фашистских провокаторах. Предупредить политруков. Провести работу с активом».

Враг, проникая в наши ряды, пытался сеять всяческие слухи. Особенно он усилил активность в связи с временным затишьем на фронте: мол, советские войска выдохлись, скоро немцы возьмут инициативу в свои руки... Действовало ли это на наших бойцов? Со всей определенностью скажу: на подавляющее большинство вражеский шепоток не влиял. И все-таки ему надо было не только противопоставить агитационно-пропагандистскую работу, но и обеспечить высокую бдительность во всех звеньях нашей бригады. Это тоже нашло отражение в комиссаровом дневнике. «Обстановка спокойная. Повысить дисциплину. Бдительность. Общее собрание отрядное», — читаю строки, приуроченные к этому времени. И ниже: «Пойманы дезертиры. Багутский расстрелян. Драгуну — 8 месяцев условно».

Я помню этот эпизод, помню мотивы, которыми руководствовался наш партизанский суд — скорый, но справедливый. Багутский был в возрасте, себе на уме. Решив под влиянием вражеской пропаганды дезертировать, подбил на преступный шаг и Драгуна, совсем мальчишку... И когда их захватили, стал к тому же все валить на Драгуна. Но партизаны по-настоящему во всем разобрались... [197]

«Получен груз с Большой земли: патроны, автоматы, пулеметы, — помечает комиссар. — Отряду выделено 4 автомата, 1 пулемет, 16 тысяч патронов».

Немного, конечно, но и это немногое надо было использовать умело. В дневнике не раз встречаются записи о том, что такому-то партизану указано на небрежность в уходе за оружием, такому-то объявлено взыскание. А вот, пожалуй, самое красноречивое свидетельство того, как партизаны ценили оружие. «Состоялось комсомольское собрание. Поступило предложение: у тех, кто в очередном бою не проявил инициативу, автоматы отобрать, передать их другим бойцам. Взамен выдать карабины», — записано в дневнике.

Такое решение потом было принято и в других отрядах. Не забыть о том, какое впечатление оно производило на людей, когда перед строем боевых товарищей у того или иного бойца снимали с груди автомат — ты не заслужил такого оружия! — и передавали соседу. Как это воздействовало на партизан! И не раз потом бывали случаи, когда автомат возвращали прежнему хозяину вместе с благодарностью за проявленное в бою мужество.

Большинство записей в дневнике посвящено боевым событиям, особенно в период мая — июня 1944 года. Гитлеровцы в ту пору предприняли ряд наступательных операций, с тем чтобы разгромить наше соединение. «24.05.44. Приняли бой. Убит командир взвода Котов, ранены Коробец и Голактионов», «25.05.44. Отличились: Савенок, Дундуков, Пашевкин... По приказу комбрига отошли на деревню Сушково», «28.05.44. За день выдержали семь фашистских атак. В 23.00 по приказу комбрига отошли к деревне Чистый бор».

Короткие записи идут день за днем. Карандашные строки на пожелтевшей бумаге. Смотрю на них и вижу смертельно уставших бойцов, оборванных, грязных. Многие в окровавленных бинтах. И, будто подтверждая это мое видение, — новая строка: «11.06.44. В час ночи решили сменить позиции. Опять нависла угроза блокады. Противник занял деревни Лесники, Задрозды. Люди устали. Четверо суток нет еды. Нет отдыха. Я сам так устал, как никогда не уставал в своей жизни...»

В тот период мы потеряли много людей, еще большее число партизан было ранено. Ранен был и я, и комиссар соединения Николай Перепечко, и многие другие командиры и политработники. Но мы выстояли. На одной из последних страниц дневника короткая сводка: «С 21 мая по 7 июня — убито солдат противника — 276, офицеров — 20». Почти триста захватчиков нашли могилу на нашей земле только за этот короткий период.

Комиссары, которых я знал, которые были рядом со мной...

Возвращусь к событиям той осени 1942-го. Не рассказывая подробно об этих днях, замечу только, что гитлеровцы, несмотря на то, что стянули большие силы, не смогли решить поставленную перед ними задачу по уничтожению партизан. Двадцатидневные непрерывные бои закончились тем, что операция, задуманная против нас, провалилась. Каратели, потеряв убитыми около двух с половиной тысяч и ранеными около тысячи солдат и офицеров, а также [198] пять танков и две бронемашины, ничего не добились. Партизаны, сохранив основные силы, ушли из Навлинского района.

Тяжко пришлось в ту пору жителям лесных деревень. Фашисты все пожгли. Лишившись крова, женщины, старики, дети тянулись в глухомань, подальше от дорог. В чащобе то там, то тут возникали своеобразные лагеря. Бросить советских людей в смертельной беде мы не могли. Где только было можно, мы держались, чтобы дать возможность жителям уйти в безопасное место. Как стало потом известно, в тот раз из Навлинского района вместе с партизанами ушли в леса десятки тысяч семей крестьян, не пожелавших оставаться на земле, занятой карателями!

А война в лесах, народная война против чужеземных захватчиков, продолжалась... [199]