В Маньчжурском походе
Петр Иванович Мельников в годы Великой Отечественной войны был военным корреспондентом. Его статьи публиковала газета 2-го Украинского, а затем Забайкальского фронтов «Суворовский натиск». После войны более четверти века он — спецкор газеты «Правда». Перу журналиста майора запаса П. И. Мельникова принадлежит более десяти книг повестей, рассказов, очерков.
Хайлар
«...В Забайкалье наши войска и результате стремительного удара с боем овладели важным узлом дорог и сильным опорным пунктом обороны противника — городом и железнодорожной станцией Хайлар...
За день 10 августа наши подвижные части продвинулись на сто семьдесят километров в сторону Большого Хинганского хребта...».
С волнением слушал я эту сводку Совинформбюро, находясь далеко от Москвы — в районе действий войск Забайкальского фронта.
За сутки — сто семьдесят километров!
Будучи военным корреспондентом, я прошел Великую Отечественную войну в составе войск 2-го Украинского фронта. Был на Днепре, под Яссами, в Северной Трансильвании, Югославии, Венгрии, Австрии, Чехословакии. Но такое быстрое продвижение видел впервые. Суворов тысячу раз был прав, когда говорил: «Где проходит олень, там пройдет и солдат». Да, там, где даже машины не могли пройти — а таких мест было немало, — наш солдат шел богатырским шагом вперед!
Солдаты преодолевали безводные степи, неприступные горы, непроходимые леса и болота.
Связь с частями была нерегулярной. Поэтому большой радостью было для всех, когда с переднего края в редакцию прибывали письма.
Офицер связи штаба фронта передал мне два конверта: треугольник с личным обратным адресом и плотный пакет с четко выписанными, как бы подобранными по ранжиру, буквами. Треугольник был из госпиталя, от знакомого офицера из Добринки. Пакет, это можно было угадать по необычному почерку, от подполковника Васильева. Сердце мое почему-то забилось от недоброго предчувствия. О чем они так спешили сообщить? [314]
«Не знаю, догонит ли вас этот треугольник. Так вот, из госпиталя говорю: здравствуйте! — писал мой знакомый. — Завидую я вам и всем, кто дойдет до океана, до Порт-Артура... А я снова на койке и снова в гипсе. Только вы не беспокойтесь, ничего серьезного со мной не случилось, и я буду жить...
К немецким и венгерским ранам прибавились японские. Расскажу все сначала... (Тут две строчки вычеркнуты.) Нет, не могу, лучше уж сразу: наш агитатор комсомолец таджик Курбан Азизов погиб... Это была первая смерть в моем взводе на маньчжурской земле.
Он умер просто, как умирают герои. На пути к Хайлару наш танк из гаоляна обстреляли японские смертники. На танке сидели солдат-снайпер, Курбан Азизов и я. Снайпер быстро уложил одного смертника, и они прекратили стрельбу. Мы уже совсем было проскочили то место, как вдруг на повороте дороги наперерез танку выбежал японец, обвязанный минами. Еще миг — и мы вместе с этим злополучным смертником взлетели бы на воздух. Но этого не произошло. Не помню, когда и как соскочил с танка Курбан Азизов. Мы увидели, как огромными прыжками он настиг смертника и крикнул по-японски:
— Томарэ! Тэо агэро! (Стой! Руки вверх!)
Японец не остановился, и они сцепились. Смертник дико визжал, он был в исступлении. Таджик оказался сильнее, он оторвал японца от земли и, качаясь, понес, его от танка в гаолян. В воздухе блеснул кинжал... Затем осторожно, чтобы не взорвались мины, Курбан положил труп на траву и выпрямился.
В этот момент одновременно — с нашей и японской стороны — прозвучали два выстрела. Я увидел, как в гаоляне кто-то упал и как в то же время подкосились ноги у Курбана. Пуля пробила ему сердце, кровь залила комсомольский билет... Когда мы подошли к нему, он лежал, тихий и побелевший, с полуоткрытыми иссиня-черными глазами. Голова его склонилась на траву, будто прижалась к ней. Нам показалось, что он жив и слушает сразу и землю и небо... Может быть, в свой предсмертный час он увидел в голубом небе орлицу, что поет песню счастья, и услышал, как по земле скачет могучий пехлеван... Я знаю: он так любил Родину, что, не задумываясь, отдал за нее свою жизнь. Мы похоронили его с честью. Он спас нам жизнь, спас танк. Вечная ему на земле слава, добрая солдатская слава!
А ранили меня в Хайларе. Там я с разведчиками капитана Петрова штурмовал японские доты. Встретимся — расскажу подробнее. А пока могу сообщить: если немецкие фашисты дерутся как одержимые, то японские самураи в драке больше походят на шакалов и гиен. Их многоэтажные доты мы заливали бензином и поджигали противотанковой гранатой. Они визжали, выли в огне и уползали в нижние этажи. Ночью же выходили на землю и лезли в штыки. Что тут было! От крови тошнило. [315]
В последнюю вылазку со стороны японцев раздались крики по-русски:
— Не стреляйте в своих, японцы у вас в тылу!
Я чуть было не отдал команду повернуть пулеметы в тыл, да спасибо снайперу: ночью он видел и слышал, как кошка.
— Товарищ командир, не верьте! Это же власовцы, тьфу, белогвардейцы!
После этого и заварилась каша. Около меня что-то разорвалось, из глаз посыпались искры...
Очнулся я уже в госпитале, в гипсе...»
Так вот оно что... Прощай, Курбан Азизов! Ты хорошо жил и умер как герой...
Я разрезал пакет. В нем — корреспонденция подполковника Васильева, рассказывающая о том, что произошло в Хайларе. «Если подойдет — опубликуйте», — просил меня Павел Иванович. Я углубился в чтение.
«...Сопки, обрывистые, заросшие травой и кустарником, полукольцом нависли над Хайларом. С виду мирный пейзаж, но это только с виду. В действительности же сопки до отказа начинены железобетонными дотами. Селения и те укрылись за каменно-глинобитными стенами, за глубокими рвами, за каменными башнями с круговым обстрелом.
У подножий высот тянутся противотанковые рвы, ряды колючей проволоки и другие препятствия. И все это тщательно замаскировано.
Когда наши танки, а затем пехота ворвались в город, японский гарнизон ушел в сопки.
Самураи во главе с генералом Номура засели за двух-трехэтажными оборонительными сооружениями, врезавшимися глубоко в землю, соединенными между собой подземными ходами, подземной железной дорогой. Казематы освещались своей электростанцией.
«Русские никогда не выбьют нас отсюда», — бахвалились они.
Действительно, выбивать целую дивизию из-под земли было нелегко. Основная тяжесть борьбы с дотами легла на наших саперов, и они отлично выполнили свою боевую задачу. Саперы и стрелки подразделений Дудоладова и Огурцова за два дня подорвали двадцать железобетонных дотов.
Взвод саперов лейтенанта Рахимова состоял из забайкальцев, им не пришлось участвовать в сражениях на Волге и Днепре, на Дунае и Шпрее. Это был их первый бой. Как хорошие разведчики вражеских укреплений прославились командир отделения старший сержант Зайцев и гвардеец Шибанов. Днем они наблюдали за очередным дотом, а в сумерках поползли с младшим сержантом Степановым туда, где, по их предположениям, находилось «мертвое», не простреливаемое из дота пространство. [316]
— Если тут наиболее защищенный участок местности, — шепотом рассуждал старший сержант, — то здесь у самураев наверняка должны быть выходы.
— Дело говоришь, — одобрил Шибанов.
Два раза проползли отважные разведчики возле самого дота, но выходов не нашли.
— Не может быть, — шептал Шибанову Зайцев, — не может быть! Давай посмотрим снова...
Чутье не обмануло. Выход из дота был обнаружен. И не один. Первый был искусно заделан дерном, второй — завален ранцами, разбитым оружием и трупами японских солдат.
Шибанов со Степановым остались сторожить выходы, а Зайцев отправился за помощью. Вскоре он привел бойцов, нагруженных взрывчаткой, бензином, гранатами. Неожиданно для японцев в амбразуры дота полился бензин, а несколько гранат, метко посланных туда же, подожгли горючее.
Штурмуя вместе с пехотинцами другой дот, гвардейцы Шибанова и бойцы Зайцева через «мертвую» зону подкатывали к японской траншее бочки с бензином. Самураи открыли сильный огонь. Но это не остановило солдат. Бочки застревали, траншеи местами были узки, их приходилось расширять на ходу. Шаг за шагом воины приближались к доту. Однако бочки были еще далеко, когда самураи усилили огонь.
— В каски, наливай бензин в каски! — крикнул Шибанов. Гвардейцы и саперы наливали горючее в каски и бросали их в амбразуры, поджигая гранатами. Затем они спустились в подорванные доты и повели бой под землей, действуя гранатой и штыком, прочесывая ходы огнем из автоматов. Японцы не выдержали и стали сдаваться...
Не пожалейте места в газете и для саперов младшего лейтенанта Хохракова, — писал далее подполковник Васильев. — Они блокировали и взорвали восемь дотов! Обезвреживая подступы к доту, Хохраков взорвал перед входом в него большие заряды взрывчатки, оглушил врага, а затем приступил к взрыву самого дота.
В развалинах, среди огня и дыма, затрепетал белый флаг. Японцы, уже не надеясь на бетонные стены и бронеколпаки, оглушенные, выходили из подземных крепостей. Младший лейтенант Грибиниченко и бойцы его стрелковой роты увели с высоты колонну пленных».
«Вот так всегда: обо всех вспомнит, о каждом скажет доброе слово, чтобы поддержать в солдате боевой дух и поставить храбреца в пример другим, а о себе ни слова», — подумал я о Васильеве.
«Убедившись в бесплодности сопротивления, — сообщал подполковник, — самураи капитулировали, выбросив над оставшимися дотами белые флаги. Генерал Номура вывел из подземных крепостей свыше тысячи солдат, а всего в Хайларе сдались в плен [317] пять тысяч солдат и офицеров противника. Огромный пояс хайларских укреплений японцы строили десять лет. Он взлетел на воздух и пал перед мужеством наших бойцов за несколько дней».
Ударом на левом фланге (в обход Хайлара с тыла и на Цицикар) войска Забайкальского фронта надежно прикрыли главную нашу группировку с севера и поставили в безвыходное положение японскую 4-ю отдельную армию.
Путь на Харбин был открыт.
Крушение самурайского духа
Впервые о капитуляции Японии мы услышали по радио 14 августа. А спустя несколько дней наш радист принял сообщение:
«От Генерального штаба Красной Армии.
Главнокомандующий советскими войсками на Дальнем Востоке маршал Василевский 17 августа передал командующему войсками японской Квантунской армии следующую радиограмму:
«Штаб японской Квантунской армии обратился по радио к штабу советских войск на Дальнем Востоке с предложением прекратить поенные действия, причем ни слова не сказано о капитуляции японских вооруженных сил в Маньчжурии.
В то же время японские войска перешли в контрнаступление на ряде участков советско-японского фронта.
Предлагаю командующему войсками Квантунской армии с 12 часов 20 августа прекратить всякие боевые действия против советских войск на всем фронте, сложить оружие и сдаться в плен.
Указанный выше срок дается для того, чтобы штаб Квантунской армии мог довести приказ о прекращении сопротивления и сдаче в плен до всех своих войск.
Как только японские войска начнут сдавать оружие, советские войска прекратят боевые действия.
17 августа 1945 года 6.00 (по дальневосточному времени)».
Отбив контратаки самураев, забайкальцы взяли город Таонань, где были обнаружены большие запасы горючего, а затем овладели городами Удальчен, Чифын, Кайлу, Тунляо, Бухэду и Чжаланьтунь.
19 августа самолет командующего Забайкальским фронтом маршала Р. Я. Малиновского пересекал Большой Хинган. В машине находились также капитан Костенко и старшина Минеев.
Маршал смотрел в окно. Панорама была величественная, на раскаленном небе пылал закат. Но мыслями маршал был далеко. Он вспоминал свой боевой путь — сражение за Донбасс, освободительный поход в Румынию, Венгрию, Югославию, Австрию, Чехословакию. И вот — новый поход... [318]
Из всех находившихся в самолете только он один реально представлял то, что происходило в пустынях Внутренней Монголии, в отрогах Большого Хингана, в лесах и болотах Приморья, в Северной Корее, на Южном Сахалине, в Охотском море, где вели бои корабли Тихоокеанского флота под командованием адмирала И. С. Юмашева.
Малиновский отлично знал общий стратегический и тактический замысел, который осуществляли на восточной границе Маньчжурии 1-й Дальневосточный, а на западной границе Забайкальский фронты. Ни один японский военный стратег никогда не смог бы предположить, что забайкальцы совершат немыслимое — целыми механизированными соединениями перемахнут через безводные пустыни и преодолеют дикие хребты Большого Хингана в период беспрерывных осенних дождей и разлива рек и речушек.
«Просчитались... и не раз еще по этой причине врагам нашим придется умываться и захлебываться своей кровью... — Мысли маршала сосредоточились на 1-м Дальневосточном фронте. — Нелегко там маршалу Мерецкову, его солдатам и офицерам. И как им удалось прогрызть эти три долговременных оборонительных рубежа с тысячей дотов?! Впрочем, и тут все тот же просчет японцев — предполья-то настоящего не было. Да и глубина расположения укрепрайона не ахти какая. А промежутки слабо прикрыты. Значит, так самураи и рассчитывали, устроить нам на границе кровавую баню, а там — бросок на советскую землю и дальше... маршем до Байкала и Урала...»
Малиновский нахмурился. Его частям было приказано соединиться в районе Чанчуня, Гирина и Мукдена с частями 1-го Дальневосточного фронта и окружить основные силы Квантунской армии. Кажется, все идет как нельзя лучше. Шифровки сообщали: оборонительные рубежи атакованы войсками генералов А. П. Белобородова и Н. И. Крылова темной ночью, в проливной дождь, без артподготовки. Хутоусский укрепрайон обойден с тыла и окружен. И 2-й Дальневосточный быстро двинулся, и Амурская флотилия. Данные шифровок подтверждали: части генерала С. К. Мамонова идут по обоим берегам Сунгари. Значит, путь на Харбин открыт... А Квантунская армия не отошла в Корею и водным путем не попадет в Японию: Тихоокеанский флот перерезал ее морские коммуникации.
Маршал прошелся по самолету. «Да, солдатам и офицерам было нелегко. Конникам Плиева напиться вдоволь водицы не пришлось. Ничего не поделаешь, пустыня... И чертова жара... И все же пустыни пройдены... 15 августа конники Плиева и маршала Чойбалсана встретились в Калгане с левой колонной 8-й Народно-освободительной армии Китая. В Жэхэ советские части соединились с правой колонной этой армии. По всем данным, Народно-освободительная армия Китая подходит сейчас к Пекину, Тяньдзиню. Нанкину и Шанхаю... В Корее хорошо помогают партизаны... [319]
Кто мог подумать, что всего за пять-шесть дней грозная ударная Квантунская армия будет расчленена на куски, деморализована и окружена? Какая катастрофа после стольких побед на Филиппинах, в Гонконге да и в Китае над Чан Кай-ши!
Чего они полезли в контратаки? К чему упорствуют на Южном Сахалине и Курилах? Время выигрывают? Чтобы дать возможность американцам раньше нас занять Порт-Артур? Нет, теперь ничто не спасет самураев — битва проиграна...»
Маршал забарабанил пальцами по колену, еще раз прочитал текст о полной капитуляции Квантунской армии, о ее готовности сложить оружие и облегченно вздохнул. «Так-то лучше... Чего зря кровь проливать...»
В Тунляо самолет совершил посадку. Малиновский принял рапорт своего заместителя генерал-полковника Ковалева:
— Нами взяты в плен экс-император Генри Пу И и его советники японцы Хасимото и Есиока...
Маршал поморщился, на секунду задумался, совсем по-крестьянски почесал затылок и вдруг решительно заявил, что поговорит с ними в другое время.
Костенко воспользовался случаем и пробрался к Пу И.
Это был высокий, худощавый человек лет сорока, в очках, одетый в штатский полосатый костюм и белую рубашку без галстука. Он получил высшее философское образование, говорил сносно по-английски и по-французски и, если верить ему, всю жизнь страстно мечтал о научной карьере. Он был императором из маньчжурской династии, свергнутой в 1911 году. Захватив Маньчжурию, японцы снова водворили его на трон, приставив к нему опытных советников. За три дня до ареста советскими офицерами Пу И отрекся от престола, будто бы заявив при этом: «Я в душе республиканец. Я не хочу быть императором. Я рад, что не являюсь больше императором...» Мы слишком много слышали таких откровений от пленных и хорошо знали цену подобной «искренности».
Советник Пу И по военным делам генерал-лейтенант Хасимото долгое время был военным атташе в России и прекрасно, без акцента объяснялся по-русски. Он признался, что в свое время участвовал в японской интервенции на Дальнем Востоке, отличился, получил звание генерала. Как только японцы вторглись в Маньчжурию, Хасимото приставили к Пу И и приказали всюду следовать за ним.
— Тяжелая была служба. Больше десяти лет я не имел отпуска! — лицемерно воскликнул Хасимото. — Я рад, что попал в плен, хоть теперь отдохну!
Советник Пу И по духовным делам Есиока, одетый в штатское, только через час сознался, что был военным в чине генерал-лейтенанта и, так же, как Хасимото, участвовал в интервенции на Дальнем Востоке. Есиока прикидывался простачком. И утверждал, [320] что занимался только духовным воспитанием императора, все его помыслы обращая к богу.
Сам Пу И довольно образно рассказал, как духовный наставник руководил всеми гражданскими делами в Маньчжурии. Его, императора Пу И, считали дурачком. Ему подавали готовые бумаги только для того, чтобы он подписывал их. Эти бумаги приносили Хасимото и Есиока. Они их и составляли.
— Я был узник, марионетка. Они отравили мою жену. Мне приказали по фотографии выбрать невесту, японку... — продолжал рассказывать Пу И.
После отречения Пу И от престола японцы сняли с него знаки императорской власти и заперли их в сейф. Но они, видимо, еще надеялись использовать экс-императора в своих целях и не позволили Пу И остаться в Чанчуне. Семью Пу И отправили на юг, в Корею, а его самого с небольшим чемоданчиком, наполненным драгоценностями, доставили на мукденский аэродром. Японцы замешкались здесь всего на пять минут — лишь за пять минут до взлета самолета, в котором находился Пу И, авиадесантники майора Челышева ворвались на аэродром. Пу И и его советникам пришлось отказаться от приятного путешествия.
В конце беседы Пу И заявил, что он проголодался. Вызвали машину. Император сорвался с места и, забравшись в кузов, стал приглашать к ужину свою бывшую свиту.
Когда же Пу И начали фотографировать, он принял величественную позу. Беседа беседой, а на фотографии его должны запечатлеть для потомства так, как подобает императору.
Видимо, до его сознания еще не дошло, что произошло с Японией и с ним самим.
Да и не только Пу И не в силах был осознать это... Мне вспомнились пленные японские солдаты, сидевшие на станции за Мукденом и провожавшие наши эшелоны, уходившие в Порт-Артур, безразличным взглядом. Мы смотрели на них с платформы в ожидании паровоза. Часы показывали 10.00, когда японский офицер встал и сказал что-то. Солдаты послушно поднялись. Кто-то поставил соломенное чучело, и начались занятия по штыковому бою. Да, да! Пленные японцы свирепо кололи соломенное чучело белыми шестами, кричали «банзай» и четко выполняли команду. Наши бойцы с изумлением наблюдали эту сцену.
— Инерция... — произнес пожилой офицер. — Я видел похожее... Перевернется, к примеру, автомашина вверх колесами, мотор разбит, а колеса все еще вращаются...
Мы знали боевой дух японского солдата и не преуменьшали его стойкости в бою, выносливости в походах, дисциплинированности и даже способности к самопожертвованию.
Мы имели дело и со смертниками. На участке Солунь, Ванемяо наше соединение разбило вражескую дивизию и артдивизион. Во время этого боя три японца, обвязанные минами, бросились под наши самоходки и взорвались. В Мукдене четыре японских [321] летчика-истребителя, узнав о позорном разгроме Японии, покончили самоубийством: вошли в пике и врезались в землю. Смертники оставались в гаоляне, когда вся часть уже давно сложила оружие. Они стреляли до тех пор, пока не попадали под огонь наших автоматов. Мне рассказали об офицере, вспоровшем себе живот. Он умирал в страшных мучениях, и это была самая бессмысленная смерть, какую только можно себе представить...
Какую цель ставили перед собой японские смертники, если вся их армия капитулировала, бежала и не было необходимости отстаивать какой-либо рубеж?
Может быть, с помощью харакири — «почетной» самурайской смертью мечтали умереть все японские солдаты и офицеры?
Нет, японцы не хотели умирать. Смертников было не так уж много.
И тем не менее смертники-диверсанты продолжали действовать в нашем тылу и подкарауливали нас на пути к Порт-Артуру. Вот почему высадка авиадесантов в Чанчуне, Мукдене, Дальнем и Порт-Артуре, в расположении японских танковых и стрелковых дивизий была поистине проявлением массового героизма наших солдат. Небольшие группы советских автоматчиков-десантников, как правило, оказывались в гуще вражеских войск. С минуты на минуту можно было ожидать провокационных выпадов. Но с японцами что-то произошло. Они даже не везде взорвали мосты через многочисленные реки, пересекавшие нашим частям путь к Порт-Артуру.
Авиадесанты, высадившиеся в Харбине, Гирине, Чанчуне, Мукдене, доносили, что японские гарнизоны этих городов готовы сдаться и ждут подхода советских войск.
К моменту, когда капитаны Костенко, Егоров, Гетман, Киселев и старшина Минеев прилетели на аэродром в Мукдене, там находилось немногим более ста наших автоматчиков и офицеров. Один офицер ночью без переводчика пошел в японскую дивизию и предложил ей сложить оружие.
20 августа наши части вступили в Харбин, Гирин, Чанчунь и Мукден. 21 августа на советско-японском фронте было взято в плен пятьдесят две тысячи японцев, в том числе командующий первым фронтом Квантунской армии генерал Кита Сэйити, командующий третьим фронтом Квантунской армии генерал Усироку Дзюн.
— Мы не думали, что русская армия преодолеет труднопроходимые районы тайги. Такое молниеносное наступление русских было для нас неожиданным, — заявил сдавшийся в плен командующий 5-й японской армией генерал-лейтенант Симидзу Норицуне.
22 августа наши авиадесантные группы высадились в Дальнем и Порт-Артуре.
Военная история не знала другого такого примера, когда наступающая сторона в войне с хитрым, коварным и вооруженным [322] до зубов врагом одним броском преодолела многие сотни километров по безводной, пустынной, гористой и лесистой местности, до конца выдержала взятый темп и блестяще завершила операцию.
В Чанчуне я встретил земляка — Николая Даниловича Иванова, со 2-го Украинского фронта. Он участвовал в Корсунь-Шевченковской операции, в боях за Будапешт, Вену и Прагу. Он присутствовал при встрече наших старших офицеров с начальником штаба Квантунской армии, принявшим условия капитуляции гарнизона города Чанчунь. Иванов не совсем уверенно назвал цифры: двадцать тысяч японских солдат и офицеров, триста самолетов, сорок — пятьдесят танков, кавалерия. На станции задержано три бронепоезда и воинские эшелоны.
— И все капитулировали?
— Да...
— А сколько было вас?
— Шестнадцать человек.
...Еду в Мукден. Мелькают чешуйчатые черепичные крыши станций. Села и городки, огороженные глинобитными стенами.
На станциях идет бойкая торговля. Продают арбузы, виноград, крабов. Можно купить часы всех фирм мира.
У Мукдена равнины переходят в цепи кряжистых сопок, скалистых, рыжих и зеленых, покрытых виноградниками. Поля тщательно обработаны, гаолян — выше человеческого роста, большие площади засеяны гречихой, просом, рисом, земляным орехом.
Длинные и короткие железнодорожные мосты защищены по обоим берегам рек железобетонными башнями с бойницами для кругового обстрела. Вдоль железнодорожного полотна на склонах высот и сопок расположены доты. Все здесь было тщательно подготовлено самураями к войне. Они чувствовали себя хозяевами на занятой территории.
Известно, что в 1931 году японские захватчики использовали тысячу пятьсот хунхузов бандита Ван Цзян-ци для ограбления населения Харбина. В 1932 году в том же Харбине агенты японской разведки похитили сначала сына миллионера, а затем и самого миллионера Ван Ю-цзина, дважды похищали Мо Вэ-таня, владельца магазина «Дунь Фа-лунь», и трижды — купца Чан Вин-хо. В качестве выкупа эти люди заплатили агентам 1 млн. 450 тыс. долларов. В ночь на 18 сентября 1931 года, ворвавшись в Мукден, самураи начисто обворовали особняк маршала Чжан Сюэ-ляна.
Кстати, не церемонились они и с имуществом русских людей в Дальнем и Порт-Артуре еще в 1904–1905 годах после позорной сдачи Порт-Артура царским генералом Стесселем... [323]
В последние дни августа у меня было несколько встреч с японцами, военными и штатскими. Надо сказать, что уже к концу месяца разоружение Квантунской армии в основном завершилось. В плен было взято более пятисот тысяч японских солдат и офицеров, сто сорок восемь генералов. Фактически с Квантунской армией все было покончено в течение десяти дней. Эти последние десять дней второй мировой войны до основания потрясли милитаристскую Японию и ее колониальную систему.
Всех нас очень интересовало в тот период настроение пленных.
«...А хотелось бы заглянуть в сердце японского солдата — рабочего и крестьянина в шинели... Что-то у него на душе? Какие думы сейчас у простых людей Японии?» Эти слова подполковника Васильева пришли мне на память во время допросов японских военных.
Пленный ефрейтор Кояма пугливо озирался по сторонам и старался не смотреть в глаза нашим офицерам. Движения его рук расслабленны и неуверенны, голос звучит приглушенно. После того как его схватили и обезоружили в горах наши бойцы, он никак не мог прийти в себя, не мог побороть овладевшее им чувство страха.
— Когда я увидел советский танк, то сильно испугался. Я пытался застрелиться, но у меня так дрожали руки, что не смог попасть себе в висок — пуля только слегка задела подбородок, — дрожа, лепетал Кояма.
Другой пленный солдат, Танака Синсицу, на допросе показал:
— Очень страшная у вас артиллерия. Когда ваши пушки открыли огонь по нашему укрепленному району, я словно обезумел. Стремясь спасти жизнь, я сбежал из своей части. Но скрыться от преследования советских бойцов не сумел...
— Мы никогда не ожидали такого стремительного наступления русских, — признался пленный японский врач Сато Тадзо из отряда железнодорожных войск. — Оно нас ошеломило и обратило в бегство. Еще больший страх вызвали у нас советские бомбардировщики.
— Сдаться в план врагу, конечно, позорно для японца, — хмуро выдавил из себя старший унтер-офицер Като Тацуса, — но положение наше безвыходно. Сопротивляться русским было бесполезно.
Унтер-офицер умолчал о том, какая кара грозила каждому его соотечественнику, сдавшемуся в плен. А кара была страшной. Даже разведчика, бежавшего из плена, приговаривали в японской армии к десяти годам тюремного заключения. Солдаты же, попавшие в плен, объявлялись погибшими, а жены их считались вдовами.
«Памятка японского солдата» внушала военнослужащим мысль о непобедимости японской армии. В ней прямо говорилось: [324]
«Японская армия никогда не знала поражения. Ей предначертана победа, и только победа».
На полях Маньчжурии советские воины нанесли сокрушительный удар империалистической Японии, после чего мир стал свидетелем полного крушения пресловутого самурайского духа.
Весь вечер мы с переводчиком бродили близ лагеря военнопленных, слушая их заунывные песни.
...Из гаоляна выходили японцы с поднятыми руками. В наш пульмановский вагон погрузили семьдесят пленных, среди них была одна женщина. Низкорослые, худые, грязные. Было в выражении их лиц что-то общее с тем выражением, которое мы уже видели на лицах пленных гитлеровцев — то же страшное перенапряжение и та же обреченность, словно каждого смерть уже держала за горло.
Как переменчива судьба! Еще месяц назад эти люди мнили себя покорителями мира, вынашивали планы создания «великой Восточной Азии». Еще совсем недавно они производили страшные опыты — разбрызгивали бактерии чумы, тифа, сибирской язвы, выкармливали крыс, зараженных чумой, и сбрасывали их в расположении частей и в тылах Народно-освободительной армии Китая. Одним словом, готовились к бактериологической войне. (Позже, на процессе японских военных преступников в Токио и Хабаровске, этот чудовищный факт подтвердился!)
Мне показали несколько записных книжек и блокнотов, найденных у пленных. С помощью переводчика я попытался разобраться в записях. На многое не рассчитывал, но кроме кратких пометок, где и что солдат достал, когда отправил посылку или письмо домой, с кем кутнул, в таких блокнотах всегда можно было найти солдатские песни и афоризмы, взятые напрокат у безымянных мудрецов и поэтов, а порой — какие-то впечатления о войне, сокровенные мысли.
Один из блокнотов был заполнен стихами. Самые ранние из них, написанные вскоре после разгрома американцев на Филиппинах, были насквозь пропитаны самурайским духом:
Коль печень съешь врага,Но, чем дальше развивались события, тем минорнее становился тон лирических излияний хозяина блокнота:
И кровь может претить,Последние листки были исписаны иным, более энергичным почерком. Возможно, что первый хозяин погиб, а книжечку подобрал и продолжил записи его приятель, которому не по сердцу пришлись унылые строки предшественника. Этот, другой, смотрел на мир веселее. Ему, очевидно, осточертела война, осточертела милитаристская пропаганда, и, пряча свои мысли от ищеек, он выразил их словами крестьянского поэта Накамура Коскэ:
Говорят нам: «Для отчизны!»Я вспомнил песни первых военнопленных в лагере, и эти записи показались мне еще более оптимистичными. В них яснее раскрывались думы и заботы простых японцев, одетых в солдатские шинели.
Да, самураи лихорадочно готовились к войне против Советского Союза. В районе плотины за Хинганом сохранилось несколько складов со строительными материалами, цементом и гравием. Между Солунью и Ванемяо мы обнаружили до двадцати полуподземных ангаров, сооруженных из железобетона и накрытых сверху дерном. Здесь строилось шоссе. Несколько сожженных и разрушенных авиагородков и аэродромов встретились нам между Ванемяо и Таоняном. Там мы увидели те же полуподземные ангары, хорошие капониры, сотни простреленных бочек из-под бензина, десятки уничтоженных самолетов.
Авиасборочные цехи. Здесь работали только японцы. Половину города Хиросима американцы разрушили в течение одного валюта. Мы встретили в Ванемяо механика из Хиросимы. Он работал в авиагородке.
— Почему вы решили покинуть родину?
— Японию бомбят, а тут тихо... — Механик помолчал, скорбно поджав губы. — Нас мобилизовали и вывезли... А зачем мне война?
— Тут тихо... И до наших границ близко, — в сердцах вырвалось у кого-то.
Лицо механика задрожало, глаза часто замигали, из них покатились скупые мужские слезы. Срывающимся голосом он со стоном произнес: [326]
— Дочка, жена... обуглились... Они бежали... и сгорели... Атомная бомба... — И бессильно опустился на землю, закрыв лицо натруженными ладонями.
Перед нами был один из тех простых японцев, для которого война — страшное бедствие...
В Маньчжурии захватчики готовили плацдарм для нападения на Советский Союз. Железнодорожная сеть здесь за короткий срок увеличилась вдвое. Ее протяженность достигла тринадцати тысяч километров. Было проложено до пятидесяти тысяч километров шоссейных и грунтовых дорог. До оккупации Маньчжурии Японией к советским границам подходили лишь две железнодорожные линии. Самураи подвели к нашим рубежам еще семь линий и построили семнадцать укрепленных районов, протяженность которых составляла четыреста пятьдесят — пятьсот километров по фронту и от семи до тридцати километров в глубину. Японские милитаристы увеличили емкость портов Дальнего, Гензана, Сейсина, Расина, Юки, через которые японские острова связывались с Маньчжурией.
«Великий арсенал», «житница Восточной Азии» — так называли самураи Маньчжурию. «Мукденский арсенал», «маньчжурский арсенал» в Мукдене с отделениями в Харбине, Цицикаре и других городах, до десятка пороховых заводов, самолетостроительные заводы в районе Харбина и Сыпингай, автозаводы в Мукдене и Андуне, заводы по производству электроприборов в Мукдене, Дальнем и Харбине, металлургические и оружейные предприятия, базы стратегического сырья, продовольствия, снаряжения, медикаментов, И все это создавалось для войны против СССР.
Местное население было превращено в рабов-каторжников. На Чжалайнорских угольных копях из двух с половиной — трех тысяч рабочих не более ста трудились по вольному найму. Остальные отбывали бесплатную «трудовую повинность».
Маньчжурия превращалась в военно-промышленную базу. В Маньчжурии добывалось в два раза больше, чем в Японии, железной руды. Отсюда поступало около восьмидесяти процентов всей японской добычи магния, здесь производилось почти пятьдесят процентов алюминия, добывалось тридцать процентов угля, отсюда вывозились миллионы тонн продовольствия.
Японские империалисты намеревались отбросить русских за Урал и захватить весь наш Дальний Восток, Всю Сибирь! По плану «Кантокуэн» на первом этапе вторжения в СССР самураи планировали захват Хабаровска, а затем Владивостока и Читы.
Кровные интересы социалистической Отчизны заставили Советскую Армию принять экстренные меры, чтобы навсегда ликвидировать этот опасный плацдарм Японии близ русских границ на Востоке.
...А как изменился облик японского вояки, особенно после того, как он сменил мундир на цивильный костюм! За квартал [327] он снимал шляпу и угодливо кланялся русским солдатам и офицерам. На дверях домов мы видели бумажки с надписью: «Ура! Ура! СССР! Здесь живет японец!» Волчий оскал сменился холуйской улыбкой. Но это была только маска...
Однажды, когда я по заданию редакции ехал в командировку, в вагоне поезда оказалось много корейцев: мужчин, женщин, подростков, детей. Мы быстро подружились, я расспрашивал о жизни, об их взаимоотношениях с японцами.
В Маньчжурию из Кореи бежало шестьсот тысяч крестьян, разоренных японскими колонизаторами. Однако японцы вскоре захватили и Маньчжурию. Корейцы, оборванные, голодные, больные и забитые нуждой, попали, как у нас говорят, из огня да в полымя. На чужбине иноземный гнет был тяжелее вдвойне.
— Если я и японец одинаково выполняем одну и ту же работу, все равно мне платят меньше на сорок процентов, чем японцу, — рассказывал старый кореец.
Он был очень удивлен нашим мягким отношением к японским военнопленным:
— Русское сердце... Столько зла они причинили вам...
— Но среди пленных нет тех, кто направлял их и заставил воевать... Такие остались там, в Японии.
— Вы сильны и щедры, — грустно приговаривал старик кореец. — Воюя с японцами, вы пролили кровь за счастье китайского и корейского народов. Смотрите, сколько нас, корейцев, возвращается на родину. Все это пхар-кебоги — восьминесчастные люди, лишенные захватчиками всех восьми человеческих радостей: родного очага, могилы предков, долголетия, семьи, детей, братьев, хлеба, образования. Мечтая о счастье, наш народ сложил сказку о славной девушке Дю Си, давшей слово вернуть простому человеку его хорошую долю. Ей помогали добрые духи долин и гор. Они подарили Дю Си кусок золота, который невозможно было уменьшить, и мешочек с чудесным рисом. Одного такого зернышка было достаточно, чтобы наполнить самый большой котел. Но и Дю Си оказалась бессильной вытянуть восьминесчастного из кабалы и спасти его. Он погиб. А Дю Си умерла, оплакивая всех несчастных. И там, где она погибла, образовался соленый поток — «ручей слез»... Сколько слез пролили корейцы и китайцы под японским владычеством, под игом захватчиков! Был у нас художник Ким Тон Чуни. Кто-то сказал ему: «Нарисуй небесную реку, и такая картина даст счастье всей Корее. Но после этого ты умрешь». Ким решил умереть за счастье народа и нарисовал небесную реку. Но император и его ученые не поняли картины и за две серебряные монеты продали ее. «На что вам она?» — спросил покупателя корейский министр, пряча деньги в свой широкий карман. «На что? А дайте-ка сюда удочку!» И когда удочку поднесли к картине, на удочке затрепетала живая рыба. «Видели? Вы продали счастье вашей страны». Но продажные люди и глупые чиновники — это еще не народ. Корейские [328] труженики не сидели сложа руки, но разве без помощи русских и их союзников они сбросили бы японское иго?..
Старик стал рассказывать о смелом, умном вожаке корейских партизан. Как утверждал кореец, этот народный герой говорил почти на всех языках мира, ловко одурачивал японцев и был неуловим.
— Он зорче всех, — говорил старик, — потому что смотрит глазами народа, а у народа миллионы честных глаз. Он опытнее и мудрее всех, потому что народ вооружает его своим опытом и своей мудростью. А опытнее и мудрее народа нет никого на свете.
— Вы едете в Южную или Северную Корею? — спросил я.
— В Северную.
— У вас там дом, родственники?
— Нет... Мой дом сожгли самураи. А мои родственники рассеялись по всей земле...
Старик посмотрел на молодежь и дрожащим голосом сказал: — Дети мои, никогда не теряйте разума от счастья. Эта война дала нам великого брата. Русский народ освободил нас от рабства.
Впереди у вас все восемь человеческих радостей...
Свобода!
Над Мукденом кружил самолет, сбрасывая листовки. В них японцам предлагалось разложить на аэродроме посадочный знак для американского авиадесанта. Действия американцев были не совсем понятны, поскольку в Мукдене находились советские войска и японцы, естественно, уже никому не могли дать разрешение на посадку самолетов. Наш истребитель посадил американский самолет. Из кабины выбрался офицер и, извиняясь, стал объяснять, что он имеет задание освободить из плена бывшего командующего американскими войсками на Филиппинах.
Мы тоже знали, что под Мукденом находится большой лагерь военнопленных англичан и американцев, и в ближайшие дни должны были их освободить. Поскольку каждый человек был на счету, присутствовавший на аэродроме член Военного совета генерал-лейтенант А. Н. Тевченков вызвал к себе журналистов из фронтовой газеты «Суворовский натиск» и приказал немедленно отправиться в этот лагерь.
И вот ночью офицеры-журналисты Егоров, Гетман, Киселев и старшина Минеев на машине поехали к тюрьме.
Во дворе тюрьмы машина остановилась. Дежурный японский офицер поспешил с докладом к начальнику лагеря. Томительно тянулись минуты. В звездном небе гудели чьи-то самолеты. Наконец раскрылась дверь, и в освещенном квадрате появился начальник лагеря полковник Усиока, приторно-вежливый старичок. Он пригласил журналистов к себе в кабинет. Капитан Гетман передал ему условия капитуляции. Начальник лагеря смиренно принял их. Пленных американцев и англичан выстроили во дворе [329] и объявили, что они свободны. Несколько секунд стояла тишина. Затем кто-то исступленно, восторженно закричал:
— Свобода! Свобода!..
Строй рассыпался. Люди кинулись друг к другу в объятия. Вверх полетели пилотки, носовые платки. Кто-то рыдал.
— Боже мой, наконец-то вы пришли! Мы знали, что вы спасете нас... — смеясь сквозь слезы, говорил американский переводчик.
— Свобода!
Стихийно возник митинг.
— Три с половиной года мы томились в этой японской тюрьме, — взволнованно и горячо сказал Александр Байби. — Многие здесь умерли. И вот Советская Армия принесла нам свободу! Наши русские боевые друзья, к вам обращаюсь я, простой американский солдат, примите мои слова горячей любви и благодарности. Никто из нас никогда не забудет этого дня. На всю жизнь мы ваши самые верные друзья и эту дружбу с Россией завещаем своим детям.
Советских офицеров окружили тесным кольцом. Сотни карточек и блокнотов потянулись к ним: все хотели получить автографы, автографы первых людей, давших им свободу и принесших радостную весть о разгроме Японии, о конце второй мировой войны.
В лагере томилось около двух тысяч высших, старших и младших офицеров и солдат союзных стран. Генералы подходили к советским офицерам, обнимали их.
Журналистам представили генерала Паркера, самого старшего по чину и по возрасту в мукденском лагере. Он был высок и худ. Борода окаймляла его бледное красивое лицо. Паркер попросил переводчика передать, что бесконечно счастлив, видеть русских, что он восхищен стремительным наступлением Советской Армии.
К нашим офицерам подошли вице-маршал авиации Великобритании Молтби, а также командиры американских корпусов и соединений.
Завязалась оживленная беседа, в ходе которой выяснилось, что внезапное, вероломное нападение японцев на Пёрл-Харбор в 1941 году в точности воспроизводит схему нападения японцев на русскую эскадру в Порт-Артуре в 1904 году.
— Мы рады, что эта агрессивная доктрина, на которой воспитывалось и обучалось целое поколение японских офицеров, потерпела крах... — Генерал, сказавший это, выразил надежду, что все, кто вынашивал и осуществлял на деле эту доктрину, будут пойманы и суд человечества вынесет им свой справедливый приговор...
Наши журналисты познакомились с голландским журналистом Жоэлом, попавшим в плен три года назад.
— Я напишу, — сказал он, — о вас, русских, посланцах неба в нашу темницу. [330]
Временно, до подхода советских частей, управление лагерем было передано союзникам. Генерала Паркера попросили стать начальником лагеря. Он поблагодарил за доверие.
Японцы послушно сложили оружие и направились в тюрьму.
Бывшие военнопленные, а теперь свободные американцы и англичане разобрали винтовки и ручные пулеметы и стали на посты, на которых всего час назад стояли японские солдаты и офицеры.
В Порт-Артуре
В толпе людей, восторженно встречавших советских воинов в Порт-Артуре, мы не увидели среди китайцев и японцев ни одного русского. Оказывается, японцы выселили всех русских из Порт-Артура.
У огромного здания высилась гора сложенного оружия. Его охранял гвардии старший сержант Воробьев. На западной границе в Гродно часть, в которой служил Воробьев, приняла первый удар. Затем с боями отходила к Москве, потом снова пробивалась к Гродно. Сержант Воробьев участвовал в штурме Будапешта и Вены, в освобождении Праги. И вот теперь он в составе авиадесанта оказался на берегу Желтого моря. С автоматом в руках и гранатами за поясом Воробьев вместе с майором Белодедом вошел в кабинет начальника японского гарнизона вице-адмирала Кобаяси. Потрясенный адмирал, увешанный орденами, не спуская глаз с русского автоматчика, выслушал майора и покорно последовал за ним к заместителю командующего Забайкальским фронтом генералу В. Д. Иванову. Тот спросил японского адмирала, знает ли он, что вверенные ему воинские части обязаны капитулировать перед советскими войсками. Оказалось, что Кобаяси слышал по радио приказ императора и готов выполнить его. Советский генерал приказал Кобаяси распорядиться о сдаче кораблей и имущества на складах:
— Приказ должен быть выполнен к двенадцати ноль-ноль.
— Слушаюсь. — раздалось в ответ.
Иванов строго посмотрел на Кобаяси:
— Прошу запомнить и передать подчиненным: сорок лет назад Стессель против воли русских солдат и России сдал вам Порт-Артур. А я — советский генерал Иванов — волею моей Родины навсегда отобрал у вас эту крепость...
— Слушаюсь, — с трудом выдавил из себя Кобаяси и разрыдался.
Узнав об этом разговоре, начальник гарнизона Порт-Артура полковник Тода посыпал голову пеплом и стал отвешивать земные поклоны порт-артурской земле.
Тем временем наши автоматчики-десантники вместе с моряками заняли телеграф, телефонную станцию, вокзал и порт, на внутреннем рейде которого стояли японские военные корабли.. [331]
Майор Белодед, разоружив четыреста человек, входивших в состав сторожевой охраны порта, выехал на катере на внешний рейд. Несколько японских шхун предприняли попытку скрыться, но катер настиг их и заставил изменить курс.
Японцы передали майору ключи от всех складов, помещений и от ворот порта. Всю ночь здесь кипела работа. Утром на шпиле здания морского штаба заалел на солнце поднятый гвардейцами Государственный флаг СССР.
...Осенним утром корабли Тихоокеанского флота под командованием капитана 2-го ранга Чалого подходили к острову Цусима. После дождя небо расчистилось от туч, и тогда в лучах солнца над голубым сверкающим морем советские моряки увидели раздвоенный, точно рассеченный богатырским мечом, пик горы и зеленую линию земли.
— Цусима!..
Сняв бескозырки, матросы впились глазами в приближавшийся берег.
У южной оконечности Цусимы корабли выстроились в кильватерную колонну. На флагмане взвился сигнальный флаг. Команды построились на верхней палубе. В торжественной тишине был оглашен приказ:
— «Сегодня, через сорок лет после памятного Цусимского боя, здесь проходит первое соединение русских военных кораблей. Мы идем Цусимским проливом после того, как Родине возвращены Южный Сахалин, острова Курильской гряды...
Советская Армия и Военно-Морской Флот победили японского агрессора...»
...С наблюдательной вышки Золотой горы, волнуясь, смотрел на море Николай Баранов. Причины для волнения у него были особые: здесь, на фортах и редутах Ляодунского полуострова, когда-то воевал его отец.
11 сентября в вахтенном журнале советский матрос сделал первую запись:
«Пост № 1. Золотая гора. Город Порт-Артур. Открыл вахту начальник поста Баранов Николай и его смена — Виргизов Федор и Сокол Василий».
Ожидая советские корабли, матросы осмотрели гору, домик, железобетонные укрепления и казематы, сохранившиеся от русско-японской войны 1904 года.
И вот на горизонте показались дымки наших кораблей. Баранов сияющими глазами окинул Перепелочную гору, берег, усыпанный празднично одетыми людьми, и занес в вахтенный журнал очередную запись:
«28 сентября 1945 г, 10.00. Боевые корабли Тихоокеанского флота вошли в порт...»
Да, советские корабли дошли до старых пирсов Порт-Артура.
С берега было видно, как на одном из них четко вырисовывалась [332] цифра «20», на другом — «4»: цифры означали, сколько раз корабли выходили победителями из схватки с врагом.
С Электрического утеса, с Золотой и Тигровой гор гремели торжественные залпы...
Перелистывая фронтовые блокноты, я нашел несколько записей, сделанных после разговора с японским рыбопромышленником из Дальнего. Он сказал тогда:
— Я не знаю, победили бы мы американцев и англичан или нет, но, если бы не ваше наступление, мы еще подрались бы с ними, и им не раз пришлось бы перебинтовывать разбитые носы и лица (японец говорил гораздо резче), но против вас мы не могли долго сражаться... Мы, страна фокусников, учились, тянулись за Европой и Америкой и действительно достигли многого... И вот у кого-то получился заскок. Кто-то спятил с ума и крикнул: «Мы превзошли всех!», «Мы сильнее всех, умнее всех!». А раз так, Азия и народы Азии и даже весь мир должны подчиниться нам, повиноваться нам и поклоняться нам. Мания величия — безумие, страшнее проказы. Больной глупеет не один, он заражает тупым идиотизмом и других. Один литератор дописался до чертиков: он предложил переселить в Сибирь японских проституток, чтобы они рожали детей от русских до тех пор, пока вся Сибирь не станет в конце концов японской колонией. Так и настрочил! Это, по мнению писателя-маразматика, со всех точек зрения самый пригодный и осуществимый план действий против России... И женщин легкого поведения везли в Маньчжурию, везли десятками тысяч. Один японский синдикат с большой выгодой даже купил монополию на исключительное право вывозить японок в зону КВЖД...
А самым буйно помешанным во всей этой истории был матерый военный разведчик генерал Кэндзи Доихара, чумная крыса с усиками «а-ля Чарли Чаплин». Он мог говорить на китайском и на восьми европейских языках, мог быстро худеть или тучнеть до такой степени, что его не узнавали даже близкие. На Сибирь он смотрел, как на торт, а на Байкал — как на бутылку рома, которые ему уже поставили на стол... Доихара, Таяма, Тодзио и иже с ними, а также молодцы из «Черного дракона» и «Общества бродячих самураев» тешили себя победами над старой Россией, а на новую закрывали глаза, будто она от этого могла провалиться сквозь землю или перестать быть новой... Когда один маленький человек ошибается, бывает маленькая ошибка, маленькое личное горе. Когда ошибается целая правящая клика, то эта ошибка перерастает в бедствие для всего народа.
Рыбопромышленник делал отчаянные усилия, чтобы скрыть обуревавшие его чувства и мысли.
— Почему мы не смогли воевать с вами? Не знаю, я не военный министр. Мы арендовали у вас воды, и я ловил рыбу. Я этим жил, я это знал и этим интересовался... Впрочем, вам я могу сказать, что с тех пор, как вы разбили немцев на Волге и на [333] Днепре, каждый японец стал видеть над Маньчжурией и Японией мираж — исполинскую фигуру русского солдата, шагающего по горящей земле. Причем эта страшная фигура росла с каждым днем. Мы ее видели над Будапештом, Веной, Кенигсбергом, Берлином и с ужасом ждали, что она повернется и пойдет на нас... И она пошла, перешагнула через Большой Хинган... Мы, конечно, не могли устоять против этого солдата...
Он широко раскрыл глаза и, показывая на толпы японских беженцев с детьми, направляющихся к порту, прошептал:
— А эти, как всегда, за все в ответе... Карта авантюристов оказалась битой, игроки попрятались, а народ страдает. За что? Нация страдает, нация морально растоптана. За что? Неужели погибнет наша культура, наше японское народное искусство? Мы сдаемся вам потому, что верим в великодушие и гуманность русских...
В полдень самолет поднялся с мукденского аэродрома и взял курс на Дальний. Да, на Дальний: никто из нас не называл этот город по-японски — Дайреном. Именно Дальний — дальний город, заложенный русскими на пустынном берегу. Город, на строительство которого Россия израсходовала около пятидесяти миллионов рублей. Город, ставший крупным промышленным и торговым центром Ляодунского полуострова.
Японцы и немцы в последние годы были хозяевами Дальнего. Поэтому японский генерал-лейтенант Яногита, командовавший Дайренским военным округом, был крайне поражен, когда советский автоматчик задержал его автомобиль.
— Я никогда не видел, чтобы солдат задерживал японского генерала! — воскликнул он на чистом русском языке...
В Дальнем наши органы безопасности арестовали известного твоими зверствами в Забайкалье атамана Семенова — генерала белой армии. Вместе с ним были арестованы начальник белоэмигрантского бюро генерал Нечаев, бывший комендант Читы генерал Токмаков, бывший командующий 5-й армией у Колчака генерал Ханшин, ведавший в Дальнем «разработкой русской прессы для великого Ниппона».
К моменту разгрома гитлеровской Германии и милитаристской Японии это была кучка жалких подонков, раздавленных страхом перед возмездием. Не лучше выглядел и атаман Семенов. Кстати, он уже не раз писал слезные письма Советскому правительству с просьбой о прощении старых грехов.
Одно из таких писем я читал. Семенов признавал, что двадцать восемь лет вел против Советской России вооруженную политическую и экономическую борьбу. «Как это ни горько, — писал он, — глубоко заблудившись и понимая ошибочность этой борьбы, сейчас извещаю, что русская белоэмиграция, под моим руководством окончательно прекращает ее». [334]
На этот шаг его толкнули находившиеся в Маньчжурии и Китае белоэмигранты, в частности те из них, кто решил добиться возвращения на Родину.
— Я старого закала, греховный человек... — доверительно признавался на допросе Семенов. — До сих пор люблю темпераментных женщин и вино. И женщины меня любят. Жене моей тридцать один год... — Помолчал и уже тише продолжал: — Я понимаю, вас интересует другое. — Он замялся и заговорил еще тише: — Лично я шпионажем для Японии не занимался, но с моего повеления этим занимались другие, и я скажу об этом все... Само собой разумеется, что японское правительство субсидировало нас. Я лично получал деньги за оказание услуг. Печатал много своих статей в журналах. При содействии японцев отмечался мой юбилей — двадцатипятилетие борьбы с русской революцией.
Семенов коснулся пальцами нафабренных усов, опустил бритую, желтую, как дыня, голову, задумался, а затем спросил:
— Если я попрошу встретиться с его высокопревосходительством Сталиным, разрешат, а? Я не за себя буду просить. За русских, чтобы покончить с этим... и вернуть их на русскую землю... А как вы думаете, расстреляют меня или нет? А судить меня должны... Это я понимаю...
Майор особого отдела без труда раскусил бывшего атамана.
— Нет, вы подумайте только, — бледнея от гнева, сказал он, обращаясь к присутствующим. — И вот эта гадина всерьез намеревалась с помощью каких-то двух военных училищ арестовать Ленина и членов Петроградского Совета, обезглавить социалистическую революцию! Почитайте хотя бы эти бумаги. С какой готовностью Семенов выполнял самые грязные и жестокие поручения японцев, направленные против русских! Как он продавался японской разведке! С каким рвением сколачивал «российские воинские отряды», Захинганский казачий корпус и прочие банды для нападения на Советский Союз! Каких матерых шпионов и диверсантов забрасывал в Забайкалье и на Дальний Восток! А то, что он выкладывает все это сейчас, тоже понятно. Ведь ничего другого не остается! Тут прямой расчет и последняя надежда: а может быть, все же пощадят годы, седину и не отсекут повинную голову?.. Все помнит советский народ. И кровавые зверства атамана в Забайкалье. И прожекты этого матерого бандита, связанные с отторжением «буферного» государства, границы которого будут тянуться от Тихого океана до Урала...{3} [335]
По пути в Дальний и Порт-Артур я останавливался в городах и местечках, где, как предполагал, можно было встретить свидетелей порт-артурской трагедии 1904 года.
В Чанчуне мне посоветовали съездить в русский поселок Куанчензе. Я нанял извозчика, но уже на пятом километре за чертой города отпустил его. Здесь начинался ряд приземистых кирпичных домиков с завалинками, крошечными палисадниками, домиков, какие можно было увидеть в наших старых уездных городах Арзамасе, Сергаче, Кирсанове. Калитка, дворик, хлев, а за ним огород, несколько яблонь, кусты смородины и крыжовника. В избах большие деревянные столы, за печкой попискивают сверчки. По стенам шуршат тараканы. На подоконниках цветут герань и колокольчики. Русские лица и русская речь. Все было так знакомо, что у меня дух захватывало от волнения...
На столе шумел тульский самовар. Чай пили с топленым молоком и пенками. Напротив меня сидел лысоватый старик и неторопливо повествовал:
— Зовут меня Николай Николаевич, а фамилия моя Гуллер... В те поры я служил десятником, а распоряжения получал от военного инженера полковника Николая Васильевича Коновалова. Как владивостокскую крепость мы отстроили, то и погрузились на пароходы «Кострома» и «Москва» и в сопровождении крейсера «Память Азова» летом тысяча восемьсот девяносто девятого года отплыли. Добрались до Люй Шунь-коу — так китайцы называли тогда Порт-Артур. На Золотую гору высадились ночью. Вслед за нами прибыла эскадра адмирала Дубасова. Особых инженерных укреплений мы не нашли. На Золотой горе был земляной вал, стояли лафеты, для снарядов были понаделаны ниши. На Волчьих горах мы, как сейчас помню, насчитали пять или шесть негодных орудий. Правда, на Тигровом хвосте и на Электрическом утесе (он тогда еще так не назывался) мы увидели бетонные площадки для пушек и ниши для снарядов... Порт-Артур ничем не отличался от других китайских городков. Те же фанзы из серого китайского кирпича, ресторан, театр. Губернатор жил в семи километрах в домике средней руки. Рядом бассейн. Русские любили в нем купаться, а губернатор — смотреть на купальщиков... Я приступил к постройке военной церкви. На Волчьих горах укреплял земляной вал, девятидюймовые мортиры ставили на деревянный фундамент. Пороховые погреба строились временного типа... Вскорости в Порт-Артур понаехали представители торговой фирмы Чурина. Они скупили несколько фанз и перестроили их, чтобы использовать как лавки. Из Владивостока прибыли агенты известного купца Заварзина с товарами... Видел ли я Кондратенко? А как же, на Волчьих горах при мне генерал рапортовал наместнику Алексееву! И Стесселя видел, он в войну-то все прятался в пещере у подножия Золотой горы... Бывал я и в Дальнем. В те поры берег там казался голым, ни кустика, ни деревца, только море шумело... [336]
Хозяин дома Архип Корнеевич Ильченко, участник боев за Порт-Артур, благообразный старик с настороженными голубыми глазами, тихонько добавил:
— Мы ж маленькие люди, что нам известно?.. Говорим, что только сами видели. А что мы видели? И времени ведь сорок лет прошло... Ох, многонько!
Старики дали мне адрес в Дальнем: Бугундай, добираться на трамвае № 7. Там, в доме, принадлежавшем когда-то американцам, живет сестра милосердия Евгения Ильинична Едренева.
— Она вам обо всем расскажет, коли жива. Боевая сестра, Георгия удостоена. Всю осаду Порт-Артура на Перепелочной провоевала. Прощевайте. Пошли вам господь доброго пути и удачи.
В Дальнем меня познакомили с отставным генералом артиллерии. Одетый в штатское, он выглядел довольно молодцевато.
Историю битвы за Порт-Артур и гибели русской эскадры старый артиллерист знал во всех деталях. Я слушал его, закрыв глаза, и передо мной вставали Ляодунский полуостров, Драконов хребет, Электрический утес, Золотая, Волчья и Зеленая горы, Мертвая голова и десятки других высот и кряжей, окружавших Порт-Артур.
— ...Позорная капитуляция... Совершенно неожиданная для всего гарнизона... Крайне тягостная и оскорбительная для чести русской армии и достоинства России, — рассказывал генерал. — А ведь было еще чем защищаться! Имелось около двухсот шести-десяти тысяч снарядов, шестьсот орудий, тридцать пять тысяч винтовок и пять миллионов патронов... Одной муки пшеничной на складах лежало шестьдесят тысяч пудов... Провианта на два месяца с лихвой хватило бы. Да золота было, сказывают, на восемьсот тысяч рублей. А кое-кто уверяет: вдесятеро больше! Сгинуло то золото... Солдаты и офицеры не хотели отдавать казенное добро врагу. Они уничтожили почти триста орудий и свыше сорока тысяч снарядов крупных калибров, четырнадцать тысяч винтовок... Суда, конечно, потопили... Да не успели все извести... Стессель, как получил от вдовствующей императрицы телеграмму: «Буду рада видеть вас по возвращении», — тут же бросил гарнизон на произвол судьбы и самовольно укатил в Россию. Его, естественно, судили, лишили чинов и орденов, даже приговорили вгорячах к смертной казни «через расстреляние». Да царь смилостивился, дал ему десять лет крепости, а затем вообще выпустил на волю... Не суд, а фарс, глумление над памятью порт-артурцев...
Отставной генерал и объяснил, как найти Евгению Ильиничну Едреневу.
...В комнате, заставленной шкафами с книгами о Порт-Артуре, заваленной морскими ракушками и проржавевшими осколками [337] снарядов, я увидел белую как лунь худенькую старушку с трясущейся головой и припухшими глазами. На груди у нее поблескивал Георгиевский крест. Едреневой шел семьдесят девятый год.
— Нет, враг не взял Порт-Артура! Его сдали! Понимаете, сдали! — с горечью сказала она. — Даже когда снарядом убило Кондратенко, Военный совет высказался за продолжение борьбы, а Стессель и Фок сдали... Какую крепость, подлецы, сдали!..
Евгения Ильинична вспомнила героев Порт-Артура: артиллериста Николая Высоких, сгоревшего при взрыве порохового склада на третьем форту; подполковника Бутусова, погибшего на горе Высокой; офицера Василия Николаевича Никольского с Тигровой батареи, придумавшего ручные гранаты и бомбочки. Эти бомбочки — круглые и шестигранные, сделанные из стреляных гильз, из получугунных шаров, из консервных банок, ведер, бочек, — видимо, хорошо запомнились самураям. Не случайно те в своем музее отвели им четыре огромные витрины.
— Поклонитесь камню, у которого погиб наш Кондратенко, Славный был генерал, царство ему небесное. Тело его я провожала на пароходе «Мюнхен» в Одессу... А в первую траншею направо не спускайтесь, — продолжала старушка. — Сказывают, по ней вот уже сорок лет белый призрак бродит. Не иначе как русская сестрица. И все будто оглядывается и пригибается, голубка, прислушивается, словно ее окликают русские раненые. Боюсь я, как бы вам худа не было... Ведь сорок лет русские люди на фортах не появлялись! Сорок лет...
...Поезд мчится по Ляодунскому полуострову. За гаоляном, между скалами, бирюзовой чешуей сверкает и переливается море. Солдаты задумчиво смотрят в открытые двери вагона, словно ищут глазами что-то родное, близкое русскому сердцу.
Еще в Мукдене кто-то из местных жителей уверял нас, что в Порт-Артуре и на подступах к нему японцы, следуя кодексу самурайской чести, поставили много памятников и обелисков не только японским, но и русским солдатам. До Порт-Артура остались считанные километры, а памятников русским солдатам мы так и не увидели.
Как и всегда, в пути молодые воины жмутся к бывалым солдатам, ловят каждое их слово, набираются ума-разума. Рассудительный пожилой старшина Петр Евдокимович Иванов, «папаша», как зовут его молодые солдаты, сидя на мешке с рисом, тихо рассказывает о том, как он видел и слушал Ленина.
— Старею, детки... — с грустью говорил старшина. — Что вчера видел, не запоминаю, а что давно было, встает перед глазами как наяву... Так вот, осенью восемнадцатого крестьяне Понизовской волости, Торопецкого уезда, Тверской губернии послали меня, солдата-окопника, делегатом на съезд комитетов деревенской бедноты в Петроград. Шутка сказать, мужика — и в Петроград, да к кому — к самому вождю революции! Едем, и не верится, как во сне... Сам Владимир Ильич встречал нас на площади [338] насупротив дворца. И тут, у колонны, сказал речь. А потом пригласил в царский дворец. Ильич умел заглядывать в солдатскую душу. Живой такой, огонь! Тяжелое время было. Каждая гидра изловчалась, чтобы вцепиться в горло Советам. Товарищ Ленин спросил нас: «Так как же поступим — отдадим фабрики, заводы, землю и власть фабрикантам и помещикам и снова пойдем к ним в кабалу или воевать будем и с ними и с немцами?» «Не отдадим землю! Воевать!» — как один, закричали мы с места. «Тогда помогайте...» Ушел я под Гатчину. А товарищ Ленин как говорил, так и сделал: прислал нам на подмогу балтийцев и путиловских рабочих. А у них закон такой: вперед можешь наступать сколько хочешь, а назад — ни шагу. И погнали мы супостата из-под Гатчины, из Гдова, Луги и Пскова. Братан у меня был, Иван Евдокимович. В Порт-Артуре еще в давние времена воевал. Когда я пошел под Гатчину, остановил он меня, голос дрожит, в глазах слезы: «А может, и Порт-Артур возьмете, а? Продали ведь Порт-Артур! Продали! Стессель и Фок продали! Ни в жизнь бы япошкам не взять крепость! Такого позора со времен татарского ига не было!..» Да, не дожил братан до светлого дня: фашисты в Торопце убили. И Ильич не дожил. А то вот так бы и выложил ему свою душу. Любил он слушать солдата... А рассказать есть про что...
...И вот мы, советские люди, снова на фортах и редутах Порт-Артура. Взволнованные, с благоговением осматриваем развороченные траншеи и рвы, мешки с гравием, бетонные капониры, разрушенные прямыми попаданиями. Вглядываемся в уцелевшие стены: неужели ни один русский, сражавшийся здесь сорок лет назад, ничего не написал на этих камнях, залитых кровью, когда покидал форты? Нет, надписей не видно. Стены старательно промыты водой и покрыты жидкой, уже пожелтевшей известью.
Форт № 2 барон Ноги намеревался взять ко дню рождения императора и не взял, потеряв убитыми и ранеными двенадцать тысяч солдат и офицеров. Видимо, и тут, в казематах, были какие-то русские надписи, но японцы стерли их. Зато на каждом шагу пестрят японские иероглифы.
Капитан Меринг переводит:
«Начиная с августа этот форт атаковали части одиннадцатой и четвертой бригад, наступление вел армейский генерал Кодзима». «27 октября, в 9 часов вечера, саперы, четыре человека, выдержали ожесточенную бомбардировку, но погибли... На рассвете следующего дня нам удалось достигнуть успеха... Наши пушки и пулеметы были подведены к форту, и мы начали обстрел...»
«Этот вход, — гласит надпись над разрушенным входом в капонир, — саперы дважды взрывали вечером 28 октября. В первый и второй раз заложено по 200 фугасов... Неприятель ушел из этого входа на рассвете 29 октября...» Рядом с ней — еще одна: «По этому участку 31 октября с 9 часов 30 минут [339] вечера наша тяжелая артиллерия выпустила 150 и еще 275 снарядов».
На вершине высоты огромный памятник японским солдатам и офицерам. Мы бродим среди развалин и наконец в груде камней замечаем обелиск высотою с метр, установленный на обломке капонира. На обелиске японская надпись: «Здесь умер русский генерал Кондраенко.» А рядом щиток: «15 декабря русский генерал Кондратенко (здесь уже фамилия написана правильно) и с ним девять офицеров во время заседания были поражены снарядом и погибли»{4}.
Где же памятники русским воинам, о которых нам говорили в Мукдене и в пути? Где хотя бы единое слово о том, сколько штурмов отбили русские и кто были те герои, которые покинули вход в капонир лишь после того, как рядом взорвалось 400 фугасов и несколько сот снарядов?
Советские солдаты, а вместе с ними и бывший адъютант генерала Кондратенко Михаил Степанович Алексеев склоняют обнаженные головы перед обелиском и возлагают венки.
Был жаркий, безветренный день. Я один остался на форте № 2, погруженный в невеселые думы. У входа в разрушенный капонир невольно остановился: мне почудился стон и приглушенный плач ребенка. Мгновенно вспомнился рассказ Евгении Ильиничны Едреневой о сестричке милосердия, которая все еще ищет раненых русских солдат... А стон вроде бы повторился. Посыпалась легкая галька, словно кто-то спешил мне навстречу торопливой, легкой походкой.
Я быстро спустился в капонир и в отдаленном конце его, где был выход, увидел женщину в белом с ребенком за спиной. Чуть согнувшись под тяжестью ноши, она смотрела на меня, прижав руки к груди. На какой-то миг у меня перехватило дыхание, но я тут же взял себя в руки и не торопясь пошел навстречу женщине. Когда до незнакомки оставалось тридцать — сорок шагов, она отступила и исчезла. Я приблизился вплотную к стене и только тут разглядел темно-рыжие трещины, которые образовывали контур, очень напоминающий женский силуэт.
В пролом врывались теплые потоки воздуха, создававшие марево. Заметив это, я кое о чем начал догадываться. Чтобы проверить правильность своих предположений, стал удаляться от стены к входу в капонир. Отсчитав сорок шагов, обернулся. Догадка моя подтвердилась: на фоне белой стены снова ожили очертания женщины с ребенком за спиной. И чем дальше я отходил, тем ниже сгибалась женщина под тяжестью ноши, тем явственней становилось дыхание ветерка, напоминавшее (особенно внизу, у самого пола) то тихий стон, то еле слышимый плач ребенка... [340]
Я вышел из капонира и, ослепленный жарким солнцем, присел у обелиска в честь генерала Кондратенко. Признаюсь, мне было жаль, что легенда о сестре милосердия на фортах Порт-Артура потеряла ореол таинственности...
По крутому каменистому скату мы поднялись на Орлиное гнездо, самую высокую гору в этой цепи диких сопок. Здесь, на головокружительной высоте, вросли в камни два огромных крепостных орудия береговой обороны. У одного из них ствол был скошен и обрублен. Может быть, его взорвали защитники Орлиного гнезда, когда покидали форт? Но как попали сюда эти гигантские пушки? Мы посмотрели вниз, и у нас перехватило дыхание. Каменистые склоны сопки круто, почти отвесно обрывались к дороге. Только русские солдаты смогли затащить сюда эти пушки! Пять яростных штурмов отбил маленький гарнизон Орлиного гнезда. Защитники покинули его лишь после того, как японская бомба разнесла склад ручных гранат и обороняться было уже нечем. Тщетно искали мы хоть что-нибудь, хранившее напоминание о русских героях. Ничего!.. Стоит только памятник японским солдатам с японской надписью, да у подножия Орлиного гнезда шумят сосны...
Змеистой тропинкой мы спустились на Курганную батарею. После многих ожесточенных атак генерал Ноги бросил на штурм ее три тысячи смертников с белыми повязками на рукаве. Все они были истреблены в штыковом бою. И здесь тоже только памятник японским солдатам с японскими надписями.
С горы Высокой видны и Порт-Артур, и Голубиная бухта, и море, и вся сухопутная оборона города: форты, редуты, батареи. Серые гранитные камни, траншеи в четыре яруса, ржавая колючая проволока. На этих склонах шли самые кровопролитные бои. Японцы штурмовали Высокую с ноября по декабрь двадцать четыре раза! Десятую часть всех своих потерь они понесли здесь, на крутых кремнистых склонах горы. Только одна 7-я дивизия потеряла 7500 человек. Отсюда в японские траншеи русские скатывали шаровые бомбы. Здесь смертью храбрых погибло до пяти тысяч русских солдат и офицеров. И ни один камень не сохранил их фамилий.
Во время штурма на Высокой погиб поручик Ноги, сын барона Ноги. На северном склоне горы ему поставили памятник, а на вершине положили камень, на котором выгравированы стихи барона...
С Голубиной бухты ветер доносил запах моря.
Притихшие советские солдаты и офицеры ходили по русскому военному кладбищу. Сорок лет назад здесь, на горах Высокая и Мертвая Голова, на Курганной батарее, Драконовом хребте. Орлином гнезде, Электрическом утесе и скалистых редутах, на высотах, опоясавших порт с суши и моря, триста тридцать два дня гремел бой. Сто пятьдесят тысяч осадных войск барона Ноги штурмовали русских, сто двенадцать тысяч японцев полегли [341] здесь костьми. Погибло и двадцать пять тысяч русских солдат. Они похоронены на этом кладбище.
Под мраморным крестом покоятся останки Сергея Тихоновича Бондаренко, старшего унтер-офицера 16-го Восточно-Сибирского полка. Тернистой военной дорогой через Кенигсберг пришел сюда его сын, подполковник Андрей Сергеевич Бондаренко. Мраморный крест утопал в венках и живых цветах, возложенных маршалами Василевским, Малиновским, Мерецковым, танкистами, моряками, пехотинцами...
Через год после описываемых событий письмо из Порт-Артура принесло мне скорбную весть: 1 августа 1946 года рядом с мраморным крестом вырос свежий холмик. Там похоронили Евгению Ильиничну Едреневу. В свой предсмертный час сестра милосердия пожелала, чтоб ее могила была на русском военном кладбище, рядом с могилами тех, кому она помогала в боях в 1904 году.
Мне живо вспомнилась последняя встреча с Евгенией Ильиничной в Порт-Артуре, куда ее на автомашине доставили корреспонденты «Комсомольской правды». Пристально смотрела она на Перепелочную гору и торчавший на ней в виде винтовочного патрона японский памятник победы. Смертельно усталое лицо ее было бледно, но глаза светились. Я прочел в них боль, страдание и радость. Взгляд Едреневой остановился на флаге, развевающемся над японским памятником, и она живо спросила:
— Это русский флаг?
— Русский, наш, советский флаг...
Евгения Ильинична облегченно вздохнула, опустилась на сиденье и тихо проговорила:
— Теперь могу умереть спокойно, я увидела славу и победу России...
Губы ее шептали молитву. Машина тронулась в сторону форта № 2, к обелиску, поставленному в честь генерала Кондратенко...
Трагедия, разыгравшаяся в Порт-Артуре в 1904 году, оставила глубокий и горький след в душе не только русского, но и японского народа.
Простые люди совсем по-иному, чем военщина, оценивали тогдашние события. В Токио начались поджоги полицейских участков. Нарастал протест против заключения Портсмутского договора. На рудниках и в арсеналах вспыхнули забастовки и мятежи: русско-японская война ухудшила жизнь японского народа.
Корабль не вернулся обратно домой.Эти слова принадлежат поэту Ёсано Кан. Еще определеннее антивоенные настроения тех дней выразила тогда Акико, жена [342] Кана, в стихотворении, посвященном брату, который находился в войсках, осаждавших Порт-Артур:
Ах, брат мой, слезы я сдержать не в силах.Простые люди Японии отметили мужество, проявленное русскими в Порт-Артуре. Любимый народный поэт, классик японской литературы Исикава Такубоку 13 июня 1904 года писал:
Утихни, ураган! Прибой, не грохочи,...Легендарный Электрический утес. Впереди из воды поднимается скала Лютин Рок. Около нее ранним утром 31 марта 1904 года подорвался на мине броненосец «Петропавловск». Вместе с художником Верещагиным на корабле погиб командующий Тихоокеанским флотом Степан Осипович Макаров, адмирал, изобретатель и кораблестроитель, сын матроса и любимец матросов...
Враг так и не сумел взять Электрический утес. А потому самураи не поставили здесь памятников: видимо, побоялись быть смешными. Зато их много на Перепелочной горе.
На щите у храма-усыпальницы японские иероглифы: «Это создано в честь 2600-летия Японской империи». Над японским [343] памятником победы развевается наш красный флаг. Здесь же на стволе крупповской пушки мы прочли другую надпись: «От Волги до Порт-Артура через Бухарест, Будапешт, Вену и Прагу, Гвардии капитан Ростислав Петров, солдаты Николай Шибанов и Михаило Алеутов».
По винтовой лестнице поднимаемся на памятник победы. Поверх японских надписей пестрят русские: «Порт-Артур наш!», «Слава русским солдатам-победителям!», «Слава русским офицерам и генералам!», «Водрузили знамя Евдокимов И. Ф., Харченко Г. С., Бацул С. М., 4.09.45 г. Танкисты».
Перед нами как на ладони красавец Порт-Артур. Сорок лет бастионы ожидали возвращения русских, и русские пришли.
Город ожил. Расчищалась заросшая бурьяном знаменитая Этажерка, асфальтировались улицы Победы, генерала Кондратенко, Морская и Привокзальная, ремонтировалась железная дорога Порт-Артур — Дальний. Оборудовались здания Военно-исторического музея, школы для русских детей. Вышла уездная китайская газета, открылись китайский оперный театр и кинотеатр.
По ночам белые лучи прожекторов бороздили темно-синее звездное небо и море, волны которого с рокотом набегали на скалы.
Вечерело, когда мы уходили с горы Высокая. В малиновом закате распласталось сиреневое море. По небу, подобно черным драконам, ползли тучи. Розовая пыль повисла над Чайной долиной. За ней виднелась Золотая гора. Изрытые окопами и снарядами сопки, окружавшие Порт-Артур, напоминали кратер, на гребне которого застыла и почернела кровь. Я смотрел на искалеченные форты и думал о том, что сами эти исторические форты и сопки — Высокая, Орлиная, Перепелочная, Золотая и другие будут вечным памятником русской доблести и геройству.
С добрым утром, друзья!
Красивая китаянка в лохмотьях стояла у дороги и низко кланялась проходившим мимо советским солдатам. На руках у нее ребенок — бледное, худенькое и хрупкое существо с глазами, пораженными трахомой. Она что-то певуче произносила и улыбалась.
Капитан Розов переводил:
— С добрым утром, дорогие друзья, мир вам навечно! Она говорит, что мы люди великого государства, что мы армия, любимая народом. Что мы «пасли китайцев, что у нее не хватает слов, какими бы она могла в полной мере отблагодарить нас.
Мужчина, женщины, дети угощали солдат арбузами, помидорами, огурцами, приглашали в фанзы отобедать. Китайцы провожали бойцов криками «Вансуй!» («Живите десять тысяч лет!»). У многих в руках алели красные флажки. Такие же флажки — просто красные и красные с темно-синим квадратом и белым солнцем — развевались над фанзами, над деревнями и городами. [344]
Всюду видны были следы хозяйничанья оккупантов. Ужасающая нищета смотрела из каждой фанзы с земляным полом, с бычьими пузырями или бумагой вместо стекол.
В районах Солуни, Ванемяо и Таонаня китайцы приводили к нашим солдатам переодетых самураев и подозрительных людей, улыбчивых и скользких, как змеи. У некоторых на рукавах были красные повязки.
— Не верьте им! У них сладкий язык, но ледяное сердце, — пояснил конвоир, местный кули Линь Вэй, хорошо говоривший по-русски. — Они улыбались японцам, а теперь нацепили на рукава красные повязки. Это они вместе с японцами стреляли в бойцов из гаоляна.
Сотни кули, рабочих и ремесленников выходили на строительство мостов и дорог.
— Мы не умеем говорить сладкие речи, — признался нам рабочий из Таонаня, — зато мы уже построили два моста и показали, где японцы спрятали бензин, хлеб, склады с фуражом. Наше сердце принадлежит вам.
При этих словах глаза китайца засветились радостной улыбкой.
В деревне Даньтунь мы видели надпись: «Красная Армия — друг Китая». Простые люди Китая почувствовали теплую, братскую руку помощи народов Советского Союза.
Дун Юй-цзи, начальник уездного управления города Таонань, при активной поддержке китайских демократических организаций открыл для наших бойцов и офицеров хорошую общественную столовую. На уличных базарах можно было по доступной цене купить мясо и овощи. Японские деньги как-то сразу вышли из обихода, китайцы от них отмахивались. Зато они охотно брали советские рубли и монгольские тугрики.
Дун Юй-цаи радостно восклицал:
— Вернулся старый Китай!.. Старая республика!..
Кули Линь Вэй, слушая его, горько усмехнулся.
— Вы что? — спросил я.
— Он говорит чистую правду, то, что думает и чего желает всем сердцем... А зачем нам старый Китай? Чтобы опять пришли японцы или другие, как это уже было? Стоило ли из-за этого проливать кровь? Мы ждем большой перемены. Мир и счастье — мечта бедного кули... Вон, видите, на бумажке написано: «Спокойной мирь пришель». Пришел ли?.. — Кули нервно прижал руку к груди. — Сердце болит: земля в крови, кругом смерть... Зачем смерть? На земле жить надо. Я много видел, все видел... Я пришел оттуда, — он махнул рукой в сторону юга, — из Цзянси. Ведь как у нас? Не выпал дождь — голод, смерть... Губернатор подрался с губернатором — война, смерть. Разлились Янцзы, Хуанхэ — голод, смерть... Пришла чума, холера — снова смерть. Бедный народ мечется: говорят, в Сиаме счастье — бегут в Сиам, в Индии счастье — бегут в Индию, в Маньчжурии счастье — бегут в Маньчжурию, [345] даже в Америку бегут. Все ищут счастья, словно оно камень, забытый богом на дороге в чужие края... Нет, я никуда не поехал: счастье нигде не валяется, его надо делать своими руками... Моя семья и семья соседа имели клочок земли и одного осла. На две семьи один осел — и то хорошо! У других совсем ничего нет. Мы работали, арендовали землю у помещика. Половину урожая, иногда больше, иногда чуть меньше, отдавали за аренду. Однажды я осмелел и взял у ростовщика деньги из расчета восемьдесят процентов годовых. Я хотел иметь своего осла. Но обрушился неурожай. За долги у меня отняли домик, землю, и я стал свободным, как нищий. Я стал кули. Я не пал духом. Что за беда, не я первый, не я последний! Я уходил в город, а то прямо в деревне нанимался к помещику, выращивал ему сладкий картофель-батат, соевые бобы, горох, ячмень, пшеницу, рис, просо, чай, табак, хлопок, мак, пас его стада. Я работал, а он все забирал. Я ел бобы с редькой, чесноком, батат с кукурузой, а помещик — пшеничный хлеб с мясом. Ел он не торопясь, важно, а завидев меня, обзывал дармоедом, жаловался, что я объедаю его. Где же правда? Почему я до самой смерти должен работать, есть бобы с редькой и чесноком и терпеть несправедливость помещика? «Правда — в твоих руках», — сказали мне. Я не понял, а когда толково объяснили, то ушел в горы, к партизанам. Нас много тогда ушло. Помещик призывал на нашу голову всех злых духов, ростовщики проклинали нас, губернаторы посылали против нас свои войска. Но мы или разбивали их, или, уклоняясь от боя, уходили в горы. Однажды меня вызвал командир и сказал: «Против нас наступают японцы... Иди с другими и созывай людей». Мы были в Хубэе, Чахаре, Суйюане, Шаньдуне, нас, партизан, было много, два миллиона! В Хубэе мы разбили пятьдесят тысяч японцев, в Шаньси отвоевали пять районов и убили японского генерала Сакамото. Мы разгромили в Шаньдунской провинции тридцать тысяч захватчиков. О, эти шакалы поняли, с кем имели дело!
— Вы коммунист? — спросил я.
— Нет. Я не коммунист, я партизан. Мой сын — коммунист, он командует отрядом.
Кули задумался, и мы некоторое время шли по городу молча. Уже перед домом, где мы остановились, он вдруг спросил:
— Вы бывали в колхозах?
— Конечно, бывал!
— И это правда, что они могут нанимать тракторы не у ростовщика и помещика, а у государства и пахать на них свою землю?
— Да.
— Это правда, что у вас есть крестьяне, которые снимают по сто центнеров хлопка и по сто — сто двадцать пудов пшеницы с гектара? Нам об этом рассказывал командир.
— Да. [346]
— Они ученые?
— Нет. Такие же простые земледельцы, как вы.
Я рассказал все, что знал о Добринском колхозе-миллионере имени Ильича. Как преобразился в этот момент кули! Как засверкали его черные глаза! Он снял соломенную шляпу и вытер выступивший на лбу пот.
— Нам до этого еще очень далеко... Очень далеко! — Линь Вэй перешел на шепот, словно ему не хватало воздуха. Затем встряхнулся и неожиданно рассмеялся. Он сжал пальцы в кулак и, подняв над головой, страстно проговорил: — Вот когда Китай будет един, как пальцы в кулаке, когда на земле установятся мир и порядок, мы заживем, как вы. Ведь у нас можно снимать два-три урожая в год! Будет и у нас трактор. Да? И мой младший сын станет трактористом, да? — Линь Вэй заулыбался и стал тепло прощаться со мной. — Я тоже пойду преследовать самураев. Нас много пойдет... А у вас будет другой переводчик — старичок, он здешний и все хорошо знает.
Кули удалился от меня легкой, упругой походкой бывалого солдата, человека, уверенного в своем завтрашнем дне...
Наши войска лавиной катились к берегам Тихого океана. Я записывал в блокнот впечатления о первых днях мирной жизни в старом Китае, записывал все, что казалось тогда важным.
В Таонане меня потрясли три несопоставимые цифры: шестьдесят тысяч жителей, одна средняя школа и шестнадцать домов терпимости!..
Маленький китайский земледельческий городок Чанвусе выглядел как оборванный, голодный нищий, а вокруг на хорошо обработанной земле зрел прекрасный урожай.
— У вас только в этом году такой урожай? — поинтересовался я.
— Нет, почему же, мы каждый год снимаем хороший урожай, — ответил переводчик Ю Вай-сян, работавший когда-то на КВЖД.
— А почему такая бедность кругом?
— Когда вы будете в Мукдене, загляните во дворцы. Вас ослепит роскошь. Зайдите в огромные лабазы, наполненные зерном для Японии, и вы поймете, почему наш город так похож на нищего...
...Невдалеке от Ванемяо нас пригласили в мужской монгольский монастырь, а в районе Таонаня — в женский китайский монастырь. В том и другом нас попросили написать по-русски объявление о том, что здесь монастырь и всякий, кто верует, может зайти и молиться, мужчины — в мужской, женщины — в женский монастырь. Мы написали такие объявления, после чего нас угостили и охотно провели по службам.
У входа в монастыри или кумирни стоят на пьедесталах каменные псы с оскаленной пастью. Мне рассказали, что это — морское чудовище Натхо, то самое Натхо, которое, по преданию, [347] выбрасывало из моря камни строителям знаменитой Великой китайской стены. Однажды Натхо на мгновение высунуло свою страшную голову из воды, и художник успел зарисовать ее. С тех пор голова Натхо вместе с аистом служит украшением входов в храмы. На стенах повсюду картины, изображающие злых духов, небесных собак, каких-то полулюдей-полудраконов с устрашающими гримасами на лицах. Все это словно летит на молящегося и, кажется, вот-вот схватит его и разорвет на куски.
За время военных походов я видел самые разные изображения богов, но с чудовищами, вызывающими страх и ужас, впервые столкнулся лишь в Монголии и Китае.
Впрочем, под стеклянным колпаком я видел позолоченного божка, улыбавшегося так, как может улыбаться только человек, наевшийся вволю и осуществивший все свои желания. Внизу, под его ногами, на золоте сидел черный паук — отпечаток фашистской свастики...
Я подтолкнул локтем приятеля.
— Гляди, и сюда проникли...
— И еще как! — тихо ответил он. — Видимо, и среди буддистов, синтоистов, ламаистов самураи и гитлеровцы в свое время насадили своих агентов. Ведь официально известно, что религиозная секта «Ницирен» имела около четырех тысяч храмов, монастырей, молелен и почти девять тысяч проповедников. А во главе этой секты был поставлен прожженный авантюрист, привлекший маньчжурских и монгольских хунхузов на службу японской разведке.
— Ты думаешь, и здесь есть шпионы?
— Возможно... Среди священнослужителей, однако, имеются и патриоты. Если китайские коммунисты сумеют привлечь их на свою сторону, то это будет немалой победой, особенно в Тибете, где весьма сильно влияние буддийских монахов...
Монашенки цепочкой ходили вокруг гневного ожиревшего божка, хлопали в ладоши и заунывно пели. Впереди шествовала маленькая худенькая старушка с живыми девичьими глазами. За ней шли несколько девочек, ударявших в медные и деревянные тарелки.
Мы спросили, о чем они молятся. Монашенка ответила:
— Просим бога, чтобы даровал вам победу и мир на долгие годы и укрепил ваши силы, ловкость и ум в походах...
После молитвы монашенки вышли во двор и с чисто женским любопытством и даже кокетством стали рассматривать нас и расспрашивать обо всем на свете.
В Чанчуне
Раннее утро. Оставив шинели и вещи в гостинице, мы с Розовым пошли осматривать город.
В гоминьдановском Чанчуне были кварталы — скопища нищеты и грязи. Я облазил их в поисках литейной мастерской, отливавшей [348] бронзовые барельефы. Мы разыскали эту мастерскую. В кузне была сооружена крошечная печь. Расплавленный металл сливали в лунки, очищали от шлака, после чего он попадал в формы. Стояла невыносимая жара. Тяжелый воздух был насыщен ядовитыми сине-зелеными парами. Человек, попавший сюда впервые, не мог пробыть в этом дворике и десяти минут. А справа и слева, совсем рядом, высились современные заводы и фабрики. После осмотра литейной проводник зазвал нас в кондитерскую и, угостив пирожным, весело заговорил:
— Ну вот и у нас настали мирные дни! А мирная жизнь — это непременно и счастье в доме. Мой товарищ, что шьет вам китель, женится. Он приглашает вас на свадьбу и просит подвезти его невесту на машине. Он будет вам благодарен на всю жизнь, если вы согласитесь. Подумать только: портной везет свою невесту на свадьбу в легковой машине, в какой сидел не всякий богач. Приходите, и угощение будет на славу, попробуете все китайские блюда!
Мы не могли отказаться от такого приглашения. На другой день с утра проводник пришел к нам с рослым юношей, родственником невесты.
— Он вам покажет, куда ехать. Вообще, по обычаю, никто из мужчин не должен видеть, как собирается невеста, но вам это разрешено в порядке исключения.
Невеста жила на окраине города в дырявой и ветхой хибарке с плоской крышей. Нас окружили дети, большеглазые, вездесущие дети с семечками и кусками арбуза в руках.
Невеста, застенчивая и робкая круглолицая девушка, была одета в традиционное национальное платье с золотым шитьем. Вместе с двумя подружками она вышла к машине. У кабины в нерешительности остановилась, улыбнулась нам и залилась краской так, что на глазах у нее выступили слезы. Мы усадили девушку на заднее сиденье и занавесили стекла от взоров любопытных.
Свадьба должна была состояться в дешевом ресторане. Гости уже были в сборе. Когда мы подъехали, вышел жених с дружками. От машины по тротуару и лестницам до самых столиков расстелили дорожки.
После окончания всех формальностей брачной церемонии началось пиршество. Официанты быстро подходили к столам и ставили на них тарелки с кушаньями. Жених и невеста, низко кланяясь, просили отведать каждое блюдо.
Я насчитал сорок два различных блюда, приготовленных из мяса, рыбы, овощей, муки и еще невесть из чего.
Китайцы маленькими глотками тянули горячую рисовую водку и быстро пьянели.
Во время пиршества то один, то другой из гостей вставал и пел что-нибудь. Пели мужчины и женщины, как бы состязаясь друг с другом, пели и желали молодоженам счастья, безбедной [349] жизни, желали, чтобы ни они, ни их дети никогда больше не слышали об атомной бомбе...
Атомная бомба!.. Мы знали: первая бомба взорвалась в Японии 6 августа над Хиросимой, а вторая — над Нагасаки 9 августа, в день начала наступления советских войск. Военщина США превратила города Японии в опытный полигон. Мы уже тогда догадывались, что этими атомными взрывами реакционные силы Америки хотели в первую очередь запугать Советский Союз.
Когда мы подъезжали к Дальнему, то первое, что бросилось в глаза, была гигантская свалка площадью в десятки гектаров. Но вот поезд пронес нас через этот участок, и мы, потрясенные, замерли в безмолвии: то была не свалка, то были землянки, в которых ютились люди. В домиках-клетках из фанеры и черных, полусгнивших досок, в кривых и грязных двориках, опутанных проволокой, огороженных кольями и невесть откуда притащенными цементными стойками, копошились женщины, бегали полуголые ребятишки, дымили примитивные кузницы.
За свалкой, у черты города, поднимались корпуса заводов, В просветах между ними и левее сверкала голубизной гавань, покачивались мачты судов, стоящих на рейде.
Из этого края невероятной нищеты мы вскоре попали на солнечные асфальтированные площади и широкие улицы с роскошными особняками и отелями. Они спускались к морю и тянулись вдоль курортного побережья почти до самого Порт-Артура. Здесь обитали главным образом японцы.
Нам сказали, что в Дальнем проживает несколько сот тысяч китайцев. В первые дни мы не видели их на проспектах города. Сорок лет самураи приучали китайцев обходить эти солнечные улицы или торопливо перебегать их, низко кланяясь всем и всему, даже теням от деревьев.
Лишь с приходом Советской Армии китайцы почувствовали себя хозяевами города. Может быть, поэтому каждого советского воина здесь встречали с неподдельным восторгом.
На площади у гостиницы «Ямато» кто-то обнял меня сзади. Я обернулся и увидел Николая Шибанова. На радостях крепко расцеловались. За пятнадцать дней он вместе с войсками Забайкальского фронта преодолел девятьсот пятьдесят километров! По-прежнему костлявый и энергичный, со смешинкой в зеленовато-серых глазах, Шибанов шагал размашисто, изредка бросая замечания:
— Смотри-ка, сколько чайных открыли! Японцы-то как кланяются и зазывают!
И действительно, чайные попадались через каждые триста — четыреста метров. На длинных тонких бамбуковых палках натянут тент, на столике — яблоки и виноград. Плакат: «Доблестный русский воин. Заходи выпить чашку чая и отдохнуь. Бесплатно». [350]
Но мы не видели в этих чайных наших солдат. Возможно, их оскорбляло само слово «бесплатно».
Дальний совсем не пострадал от войны. Улицы исковеркали сами японцы. Вдоль тротуаров под деревьями тянулись щели с перекрытиями от дождя и осколков.
Шибанов посмотрел на отель «Ямато» и совершенно неожиданно стал почему-то рассказывать нам о Матросове, о том, как их батальон три дня штурмовал деревню Чернушки и как им мешал проклятый дзот. Четверо смельчаков погибли, не добравшись до него, пятым пополз вперед Матросов. Он падал и отползал, притворялся убитым — и снова полз. Потом что-то крикнул и телом закрыл амбразуру. В тот же момент все поднялись и взяли Чернушки. А потом ротный Артюхов и комбат Жуков всю ночь писали письмо в Уфу...
Здесь, в Дальнем и Порт-Артуре, я не раз встречал людей, которые вдруг, где-нибудь на Электрическом утесе или на Орлином гнезде, с тоской и грустью вспоминали дружка, погибшего под Москвой или Великими Луками, в Берлине или Будапеште, в Белграде или Карпатах. А потому, поняв состояние Шибанова, перевел разговор на другую тему. Стал расспрашивать, видел ли он город, бывал ли в порту. Шибанов постепенно успокоился и начал рассказывать, как его гвардейцы задержали в порту несколько шхун.
— А это, кажется, их владелец, — указал он на проходившего мимо японца. — Торопится, подлюга. Не иначе — в военную комендатуру. Она тут рядом...
Мы проводили взглядом владельца шхун и убедились, что он действительно направился в комендатуру. Я решил последовать за японцем — меня заинтересовала история с задержанными шхунами. И мы с Шибановым распрощались.
Из старших офицеров в комендатуре никого не оказалось. В вестибюле в мягком кресле сидел начальник гауптвахты гвардии лейтенант Павел Бличков. Я знал этого офицера, командовавшего танком во время боев в Венгрии и Австрии. Знал, что его родной дом был на станции Губениха. В период оккупации фашисты жестоко расправились с его отцом, матерью, сестрой. Лейтенант Бличков люто ненавидел гитлеровцев и умело воевал против них.
Лейтенант жестом пригласил японца сесть и спросил, какая нужда привела его в комендатуру.
— Я хочу ловить рыбу.
— Пожалуйста.
— Но мы боимся пиратов.
— Не бойтесь. Мы в Дальнем, и они вас не тронут.
Японец замялся. Тогда лейтенант отдал краткие распоряжения сержанту, а сам предложил японцу проехать вместе с ним в порт. Я направился туда же.
На синем квадрате воды шныряли катера, кружила летающая [351] лодка. Впереди, у самой линии горизонта, виднелись серебристый берег и сине-золотая гряда сопок. На рейде дымил отремонтированный японский корабль и покачивались двадцать шхун. Офицер проверил все трюмы и обнаружил в них хорошо замаскированные двенадцать пулеметов и шестьдесят две винтовки с патронами. Ни одним жестом лейтенант не показал, что он этим находкам придает какое-либо значение и что сам этот факт явился для него неожиданностью. Зато бледный, дрожащий хозяин не знал, куда деться и как себя вести.
— Почему вы до сих пор не сдали оружия? — спокойно спросил лейтенант.
— Держали для борьбы с пиратами.
Японец ждал, что его немедленно посадят в кутузку. Но советский офицер и не думал об аресте. Зачем бездельничать этому японцу в заключении? Пусть ловит рыбу. Офицер приказал перевести найденное оружие на берег. Шхуны вышли в море. В тот день на холодильники города поступило сорок тонн свежей рыбы.
Как часто в Дальнем и в других городах мы сталкивались с подобными фактами, когда многие наши солдаты и офицеры в силу сложившихся обстоятельств вынуждены были самостоятельно решать самые необычные задачи!
Жизнь в Дальнем входила в мирное русло. Военного коменданта Центрального района москвича Александра Ершова мы застали за разговором по телефону: с табачной фабрики просили помочь установить там порядок.
Капитан сам выехал на место. Через два дня ему принесли с фабрики первую продукцию — два ящика папирос.
Так же быстро в районе была налажена работа рисоочистительного завода и мельницы.
В городе открылись магазины. Бойко шла торговля на базарах. Были пущены завод металлоконструкций, стеклозавод, фабрика джутовых мешков, швейные мастерские и другие предприятия.
В типографии «Ници-Ници» печаталась красноармейская многотиражка. В парке выступал красноармейский ансамбль. В кинотеатрах демонстрировались советские кинофильмы.
Я присутствовал при разговоре коменданта с членами городского комитета общественного порядка — двумя пожилыми китайцами. С ними был переводчик, низкорослый человек с золотым зубом и бородавкой под глазом, в халате стального цвета. Разговор шел в таком духе и о столь конкретных вещах, словно русский комендант провел в этом районе всю жизнь и знал на память каждый квартал, улицу, дом.
... Поздним вечером подполковник Васильев, капитан Петров и гвардеец Шибанов возвращались в гостиницу «Ямато». Они шли с совещания, на котором был образован городской комитет советско-китайской дружбы. [352]
А уже рано утром жителей Дальнего ждал приятный сюрприз. По трамвайным путям бежали вагоны, украшенные зеленью, увешанные плакатами. Лозунги призывали горожан принять участие в демонстрации-митинге на привокзальной площади. В трамвайных вагонах студенты пели китайские песни. По всему городу разъезжали машины с китайскими артистами, одетыми в национальные костюмы народов СССР, Китая, Америки, Англии.
Уже в полдень к площади невозможно было пробиться: она была запружена празднично одетыми, веселящимися людьми. Сто сорок тысяч поднятых рук размахивали флажками, которые являлись миниатюрными копиями государственных флагов СССР и Китая! Площадь бурлила, переливалась всеми осенними красками. Радостными были лица людей...
У левого крыла трибуны в теслом кругу резвились клоуны. Стройный юноша на ходулях, мастерски загримированный под девушку, лозой изгибался в ритмичном танце, исполняемом на ходулях. Двое молодцов, тоже на ходулях, талантливо изображали схватку борцов.
Вдруг на середину площади прорвались четыре огромных пса с синими и красными оскаленными пастями, с дрожащими языками, с вращающимися выпуклыми глазами. Их длинная лиловая, оранжевая, красная и голубая шерсть свисала чуть ли не до земли. Под одобрительный гул зрителей псы то затевали драку, то мирились и начинали весело резвиться. Но вот один пес прилег, и из-под его яркой шкуры поднялись три молодых китайца. Их усталые лица сияли. Еще бы! Совсем недавно они боялись даже пройти по этой солнечной площади, а сегодня их мастерством любовались десятки тысяч ликующих сограждан...
Грохочут тарелки, барабаны и бубны. К площади подходят все новые колонны демонстрантов. Пришли студенты в военном, девушки в ярко-синих одеждах, дети с цветами, флажками. Их глаза сияют, ведь люди вырвались из тюрьмы на волю, из тьмы на солнце и воздух. Если существуют на свете краски, способные передать полноту счастья и восторг людей, то мы видели их в тот день на привокзальной площади Дальнего...
«Сердечная наша благодарность командирам и бойцам Красной Армии, освободившим нас из японской неволи!» — было написано на множестве плакатов.
Рядом со мной на трибуне стоял высокий, худой, лысый человек в очках. Это профессор Алексей Павлович Хионин, автор китайско-русского, русско-китайского и монгольско-русско-японского словарей, создавший в Харбине русский институт ориентальных наук, впоследствии закрытый японцами. Здесь, на трибуне, среди офицеров он разыскал земляка-астраханца, и оба с увлечением рассказывали друг другу, какие у них на родине ловятся сомы.
Профессор хорошо знал Китай, и я решил спросить его, почему эта страна, насчитывающая несколько сот миллионов жителей [353] и имеющая древнейшие историю и культуру, так часто терпела жестокие поражения от маленькой Японии. Почему Китай отстал от Европы, Америки и даже Японии? Неужели в Китае нет, кроме коммунистов, людей, способных понять, какие блага для нации несут единство, демократия и прогресс?
— Такие люди, безусловно, есть, — ответил профессор. — Они идут за коммунистами, активно поддерживают их. Но как бы это сказать... Другие державы, проникшие в Китай, были заинтересованы в том, чтобы в стране не было единства: только при этом условии можно было прибрать ее к рукам. А расколоть Китай оказалось нетрудно. Среди старых военных и политических авантюристов всегда можно было найти таких, кто во имя личных выгод готов предать нацию и верно служить завоевателям.
Алексей Павлович помолчал с минуту, видимо припоминая что-то, потом продолжал:
— Слышали вы что-нибудь о таких группировках, как «Сиси», «Вампу» и другие? Они входят в гоминьдан, они молились на Гитлера и Муссолини, они сколотили банды «синерубашечников» и вооружили их кистенями и дубинками. Внутри гоминьдана они грызутся за место поближе к казенной «чаше риса». Но когда дело идет о схватке с демократами, они выступают сообща, как волкодавы, как сторожевые псы финансовой олигархии, ростовщиков, «диких» помещиков и нуворишей — темных дельцов, богатства которых высосаны из народа, раздавленного военными бедствиями. Нападение войск Янь Си-шана на Восьмую коммунистическую армию, надо полагать, их рук дело... И какой момент выбрали эти подлецы! За месяц до общего наступления России, Америки и Англии на Японию!.. Мало того, главари этих группировок отлично знали, что китайский народ в тревоге, что его пугает призрак гражданской войны, что в стране царит разгул реакции, что растет безработица... Вы слышали цифру, сто миллионов голодающих?! Ведь это сто миллионов трагедий!
Хионин говорил еще что-то, но я уже слушал его рассеянно. Как зачарованный смотрел я на бурлящую площадь. Она напоминала цветущую долину роз.
На трибуну поднялся член организационного комитета Общества советско-китайской дружбы. Открылся митинг.
— Черные дни Китая позади, — страстно говорил оратор. — Красная Армия принесла многострадальному китайскому народу свободу и мир. В этой величайшей из всех известных в истории войн Советский Союз показал себя могучей и непобедимой мировой державой, покрывшей себя вечной славой на полях сражений в Европе и Азии. В глазах всех честных людей мира Советский Союз является самым верным поборником свободы и демократии. Наше спасение, наше счастье, счастье наших детей и будущих поколений — в нерушимой дружбе Китая с Советским Союзом.
И снова с флажками поднялись вверх сто сорок тысяч рук. [354]
О признательности советскому народу и Красной Армии-освободительнице говорили председатель комитета общественного порядка убеленный сединами Чжан Бень-чжень, студент Чжен Ин-лун, учительница Хань Сяю-гуан, врач Ян Цы-цай, а также представитель кули и портовых рабочих Дальнего Юй Хун-чун.
После выступления представителя советского командования митинг под бурные рукоплескания принял резолюцию, в которой говорилось:
«День 18 сентября был черным днем для китайского народа. В этот день в 1931 году японцы начали оккупацию Маньчжурии. Четырнадцать лет нес китайский народ постыдное ярмо бесправия и угнетения.
Героическая Красная Армия разгромила полчища японских милитаристов в Маньчжурии, помогла нам освободиться от японского ига и воссоединяться со всем народом Китайской Республики. Мы всегда видели в лице Советского Союза своего верного, бескорыстного друга. Теперь, после полного разгрома Японии и заключения советско-китайского договора, дружба СССР и Китая станет еще более крепкой. Сбылись пророческие слова великого вождя китайского народа, основателя и первого президента Китайской Республики Сунь Ят-сена, сказавшего в 1924 году о том, что «настанет день, когда СССР будут приветствовать в свободном Китае как друга и союзника» и что в великой борьбе за освобождение угнетенных народов оба союзника придут к победе рука об руку. В дружбе с Советским Союзом Китай уверенно пойдет по пути прогресса и подлинной демократии!»
Митинг окончился. Колонны растеклись по широким асфальтированным проспектам и площадям.
В этот незабываемый день китайцы почувствовали, что Дальний — прекрасный город солнца и моря — Красная Армия вернула им навсегда.
В знак признательности в честь советских воинов китайцы на всех улицах построили чудесные арки, украсили их сосновыми ветвями, обвили разноцветными лентами, усыпали розами и хризантемами.
... Звучали трубы, гремели литавры, тарелки и барабаны. У здания советского консульства возникали стихийные демонстрации. Резкие, сильные звуки слышались на всех перекрестках: то китайские трубачи и барабанщики возвещали жителям города о возвращении свободы.
Прощайте, маньчжурские сопки!
Мощный плацдарм японских империалистов, тщательно подготовленный для нападения на СССР, ликвидирован. Разгромлена основная и лучшая часть вооруженных сил Японии — Квантунская армия. Под напором советских войск, Народно-освободительной [355] армии Китая и армий союзников 2 сентября 1945 года японское правительство подписало акт о безоговорочной капитуляции. Таков вкратце итог похода Красной Армии к берегам Желтого моря и Тихого океана, в Порт-Артур.
Мои записки подходят к концу. Я был военным корреспондентом красноармейской газеты «Суворовский натиск» Забайкальского фронта и, естественно, не мог подробно осветить взаимодействие различных соединений, особенно танковых. Хотя именно они сыграли большую роль в операциях того периода. Книга об этом должна представлять собой отдельный, самостоятельный труд, написанный специалистами на основе архивных документов. Я не располагал ими да и не ставил перед собой такую задачу.
Танкисты Забайкальского фронта, действовавшие на направлении главного удара, за несколько дней в сильную жару прошли безводные степи Монголии, полупустыни Чахары, одолели отроги Большого Хингана с крутыми подъемами и спусками и заболоченные долины, вышли к Чанчуню, Мукдену и Дальнему, с ходу захватили перевалы и другие важные рубежи, расчленили вражеские части и изолировали Квантунскую армию от других японских соединений.
Еще на исходных позициях механизированные войска отрыли сотни питьевых колодцев. Двинувшись в поход, танкисты захватили с собой тысячи бревен-самовыкапывателей, свыше семи тысяч фашин, хворостяных матов и колейных щитов, которые буквально спасали их, когда приходилось преодолевать болотистые солончаки и сыпучие песчаные барханы. Саперы помогали танкистам сооружать броды и переправы через водные преграды.
Танковые соединения выдержали самые тяжкие испытания — жару и безводье в Чахаре и беспрерывные дожди, разливы рек в горах и на равнинах. Южнее Тунляо танки и самоходки на протяжении ста двадцати километров продвигались по полотну железной дороги, преодолевали узкие мосты. Перед Тунляо река Ляохэ поднялась на три метра и, размыв дамбы, ринулась по новому руслу. Железобетонный мост, соединявшийся с дамбой, оказался на суше. Тогда саперы протянули к нему подвесную канатную дорогу и таким образом обеспечили снабжение переправившихся на другую сторону частей. Не прошло и четырех суток, как был наведен новый мост длиной двести сорок метров.
Высокие боевые качества проявили танковые и механизированные соединения 1-го Дальневосточного фронта. Они действовали в труднопроходимых лесистых горах, изобилующих гарными речками и большими заболоченными низменностями.
О тяжести этого похода можно судить по такому примеру. Только одно из механизированных соединений за четырнадцать дней наступления соорудило девятнадцать мостов и тринадцать гатей общей протяженностью сорок километров. Танкисты другой [356] части на участке длиной пятьдесят два километра прорывались через вековую тайгу.
Дни похода наших войск совпали с большими разливами Уссури и Амура. Героически преодолев эти водные преграды, танкисты и самоходная артиллерия 2-го Дальневосточного фронта, взаимодействуя с пехотой и используя трофейное горючее, прошли с боями до пятисот километров.
Не смог я хотя бы бегло остановиться и на действиях в походе авиации, роль которой была исключительно велика. С первой минуты наступления наша авиация безраздельно господствовала в воздухе. Авиасоединения успешно бомбили военные объекты, порты и базы японцев в Маньчжурии, вели непрерывную разведку, сбрасывали авиадесанты в города и в районы железнодорожных мостов, перебрасывали пехотные части, штабы армий и дивизий, обеспечивали горючим танки и автомашины.
Мои встречи с военными летчиками были, как правило, мимолетны. А между тем среди них встречалось немало замечательных людей с яркой и запоминающейся судьбой. Многие окончили Борисоглебскую авиашколу, в которой учился В. П. Чкалов и где свято чтились прекрасные традиции, связанные с его именем.
Теснее, естественно, я был связан с военными корреспондентами.
Военные журналисты Григорий Куклис, Дмитрий Жуковский, Сергей Тельканов, Анатолий Егоров, Василий Киселев и я, прошедшие с войсками 2-го Украинского фронта весь путь от Курской дуги до Корсунь-Шевченковского, от Ясс до Карпат и Трансильванских Альп, от Белграда до Будапешта, от Вены до Братиславы и Праги, вместе с наборщиками и всей техникой были направлены на Забайкальский фронт. Здесь редакция пополнилась литераторами, сотрудничавшими в местной газете, хорошо знавшими Дальний Восток.
До начала операции «Суворовский натиск» не выходил. Соединения продолжали получать из Читы газету «На боевом посту». Однако журналисты часто бывали в ротах и на батареях, беседовали с солдатами, сержантами, офицерами, заносили в блокноты имена людей и детали их боевой жизни, иначе говоря, запасались материалом для будущих очерков и статей.
За несколько дней до начала операции военные корреспонденты бригадами и в одиночку отправились на границу, в передовые подвижные отряды. В первый же день нашего наступления, как бы оно ни сложилось, мы должны были отправить в редакцию одну машину с фотографом, корреспондентом и с нашими первыми статьями и зарисовками. Другой бригаде предстояло двигаться с наступающими частями и возвратиться несколькими днями позже. Если наши части завязывали бой за важный опорный пункт, один из журналистов, захватив первые корреспонденции своих товарищей об этом бое, отправлялся на телеграф в штаб соединения или на попутной машине, а то и на самолете добирался до [357] редакции. Вслед ему телеграфом передавались подробности боев. Но чаще всего «домой» возвращалась вся бригада и привозила материалы о том, как был взят тот или иной опорный пункт. В этих случаях у нас уже были очерки и статьи, обобщавшие боевую и политическую работу во время подготовки к бою и в самом бою. В условиях, когда штабы, телеграф, пункты сбора донесений и полевые почты, через которые осуществлялась связь с редакцией, находились все время в движении, живой, личный контакт военного корреспондента с газетой был самым надежным способом вовремя обеспечить редакцию нужной информацией. В критические же минуты нас обычно выручал член Военного совета генерал-лейтенант А. Н. Тевченков, всегда находивший возможность в тот же день передать пакет с материалами редактору газеты М. Ф. Мельянцеву.
Группа корреспондентов или один журналист, прикомандированные к штабу фронта, держали редакцию в курсе развертывавшихся и предстоящих событий.
И все же начало военных операций принесло нам, журналистам-забайкальцам, непредвиденные трудности особого рода. Мы рассчитывали, что будем с первых минут писать о жестоких схватках и боевых эпизодах, в которых легче всего раскрывается характер солдата. Между тем на отдельных участках наши части; спугнув японские огневые заслоны, прошли без боя десятки километров по знойным безводным степям. Неприятель отходил к перевалам Большого Хингана. И писать пришлось не о боевых действиях, а о трудностях небывалого марша-похода советских войск.
Был у «Суворовского натиска» момент, когда нам казалось что мы, военные корреспонденты, на сей раз «погорели». Советские десанты высадились в Мукдене и Порт-Артуре, а вся техника редакции завязла в непролазной грязи где-то на полпути между Солунью и Ванемяо. Связь с редакцией прервалась. Мы не знали, выходит ли газета и получает ли наши материалы.
По радио как раз передавали приказ Верховного Главнокомандующего о выходе войск Забайкальского фронта к океану, когда мне удалось из Таонани связаться по телефону с редактором. Он добрался-таки до Ванемяо и здесь остановился в редакции авиационной газеты. В его руках были корреспонденции из Дальнего и Порт-Артура! Как товарищи сумели передать их, уму непостижимо. Надо было во что бы то ни стало отпечатать в Ванемяо «Суворовский натиск» в типографии авиационной газеты.
В помощь редактору я на машине отправил литсотрудников и, пополнив свои записи, в тот же день на попутном самолете добрался до Ванемяо. Мы печатали уже пятую тысячу, когда приехали на машине заместитель редактора газеты подполковник Г. С. Куклис и поэт Сергей Тельканов. Они привезли номер «Суворовского натиска» с упомянутым ранее приказом Верховного Главнокомандующего. Значит, газета в те дни жила! [358]
Хочется отметить, что забайкальцы — писатель Георгий Марков, военные журналисты Павел Бесов, Борис Костюковский, Алексей Котенев, Иннокентий Луговской, Степан Елагин, Михаил Губенко, Анатолий Гордиенков, Яков Варшавский и другие быстро освоились с обстановкой и дали из Хайлара, Мукдена, Дальнего, Порт-Артура и Чахары интересные очерки и статьи.
Особенно трудно приходилось военному корреспонденту, оторванному от своих. Побывав в роте, он, если не удавалось передать материал по телеграфу, метался между авиабазами, штабами соединений и аэропортами в поисках попутной оказии...
В маньчжурском походе коллектив «Суворовского натиска» понес тяжелую утрату. На сопках в районе Ванемяо разбился наш самолет. Из-под обломков извлекли останки капитана Павла Бесова и окровавленный пакет с надписью «Вручить немедленно». На другой день последний репортаж Павла Бесова о высадке авиадесанта в Чанчуне читал весь Забайкальский фронт.
...Мы готовились к отъезду на Родину.
Незадолго до этого я побывал в штабе маршала Р. Я. Малиновского, здесь мне показали проекты памятников советским воинам, погибшим в Маньчжурии. А уже 7 ноября 1945 года памятники были торжественно открыты. Они возвышаются в самых красивых местах, на том пути, по которому от станции Маньчжурия до Порт-Артура могучим потоком прошла Советская Армия.
... Из каменной глыбы стремительно вырывается вверх прямой и строгий обелиск, сделанный из розового мрамора и увенчанный золотой звездой. Под ней бронзовый Герб СССР. Внизу на мраморе изображены атакующие пехотинцы. Их поддерживают пулеметчики. На поле боя развевается боевое знамя. Темно-синий гранит блестящими плитами лежит у подножия. Так выглядит памятник в городе Маньчжурия.
Величественный обелиск из белого мрамора воздвигнут в городе Хайлар, на месте ожесточенных боев с самураями.
В город Жэхэ наши конники прорвались вместе с всадниками маршала Чойбалсана. И здесь памятник. Отталкиваясь от пьедестала, с поднятыми клинками мчится конница. На бронзовом барельефе видны разорванная колючая проволока и брошенное оружие врага.
В Харбине построен монумент высотой тридцать метров. На нем Герб СССР и бронзовые фигуры моряка с автоматом, пехотинца со знаменем, танкиста с пистолетом. Красивый гранитный обелиск венчает бронзовая звезда.
В Чанчуне воздвигнут памятник славным советским летчикам. На цоколе с четырех сторон фамилии и барельефы летчиков, погибших в Маньчжурии. На тыльной стороне выгравировано: «Здесь похоронены летчики-забайкальцы, павшие смертью храбрых [359] в боях за честь и победу Советского Союза». Выше — бронзовый лавровый венок, над ним самолет.
Простой и строгий памятник танкистам поставлен в городе Мукден.
В конце 1945 года я выехал из Китая на Родину. Но никогда не забыть мне Порт-Артура с его легендарными фортами и редутами, поля и сопки Маньчжурии, по которым богатырским шагом прошли советские солдаты от Забайкалья до Тихого океана, взорванные доты Хайлара и Халун-Агршанского укрепленного района, седые отроги Большого Хингана.
От Берлина до Порт-Артура и Курильских островов пронесли победные знамена советские воины. Они сделали все, чтобы ни гитлеровцы, ни самураи никогда больше не посмели приблизиться к священным границам нашей великой Родины.