Шли по чешской земле партизаны...

Николай Алексеевич Мезелев в 1941 году служил рядовым на советско-румынской границе. Там он и встретил войну. Более двух лет пехотинец Мезелев находился на переднем крае. Затем он прошел специальную подготовку и в марте 1944 года с партизанским отрядом «Орел» его перебросили в оккупированный фашистами Крым, Осенью того же года Н. А. Мезелев в составе группы из 12 человек был десантирован в Чехию, где участвовал в партизанской борьбе до окончательного разгрома фашистской Германии.

Вместо предисловия

— Вам письмо, Николай Алексеевич! Международное!

Эти слова девушки-почтальона удивили меня и озадачили. «Международное? — подумал я. Никогда таких не получал. Видно, какая-то ошибка». А почтальон, заметив мое недоумение, говорит:

— Что же вы раздумываете? На конверте все очень ясно написано: фамилия, имя, отчество, адрес. Берите и читайте на здоровье.

Вскрываю конверт, читаю написанное по-русски письмо:

Олешница, 21 апреля 1960 года

Дорогой товарищ!

В этом году мы празднуем 15-ю годовщину освобождения Чехословакии Советской Армией. Мы благодарим Вас как партизана, воевавшего у нас на Чешско-Моравской возвышенности.

В школе мы разучиваем песни и стихи и готовимся к этому празднику. Мы очень рады, что можем спокойно жить и учиться.

Спасибо Вам, дорогой товарищ, что Вы принесли нам свободу.

С пионерским приветом

ученики 6 Ц класса ОСШ.

Олешница на Мораве

Письмо так взволновало меня, что я несколько дней не мог собраться с мыслями, чтобы написать ответ юным друзьям из братской страны. А за это время пришло еще одно письмо от чехословацких школьников. Вот оно: [234]

25 апреля 1960 года, Сечь

Дорогой товарищ партизан!

Мы включились во всенародную игру «Направление — Прага». Пионеры всей республики хотят более подробно познакомиться с боевым путем героической Советской Армии, которая в 1945 году освободила Чехословакию. Одновременно ищем партизанские землянки и поправляем их.

В окрестностях Брадло мы встретились с Ладиславом Поспешилом — участником партизанских боев на Чешско-Моравской возвышенности. Мы узнали о группе советских партизан, среди которых были и Вы. Совет пионерской группы решил, что этим товарищам надо написать.

Каждый пионер знает, что для нас значит Советский Союз! Сколько миллионов советских бойцов погибло за наше лучшее будущее!

Мы хотим играть, учиться, работать и жить счастливо, в мире.

Желаем Вам много успехов в работе. Ждем Вашего ответа.

Совет пионерской организации Сечь, район Хрудим, Чехословакия

Бурю воспоминаний вызвали у меня эти трогательные письма. Перед моим мысленным взором предстали события пятнадцатилетней давности, которые в повседневных трудовых буднях как-то уже стали забываться.

Эх, ребятки, ребятки из далекой и такой близкой моему сердцу страны! Как же растравили-расшевелили вы мою солдатскую память! Заставили снова пережить все, что довелось испытать в темную, тревожную ночь на 27 октября 1944 года. И вновь ожили в памяти многочисленные партизанские тропы, пройденные нами и нашими чехословацкими друзьями, братьями по оружию в священной борьбе против ненавистного фашизма.

Прыжок в неизвестность

Про такую ночь в народе говорят: темно хоть глаз выколи. Не знаю, специально ждали такой темени для нашего вылета или же это просто случайность. Так или иначе — час настал, летим! В самолете полумрак. При тусклом свете синих лампочек едва различимы лица ночных пассажиров, разместившихся по обе стороны вдоль фюзеляжа.

Каждый нагружен до предела. Парашют, автомат, пистолет, гранаты, запас патронов, финский нож, вещевой мешок с сухим пайком и запасом махорки, индивидуальный пакет «скорой помощи» — словом, все самое необходимое.

У наших ног — на полу самолета — несколько туго набитых мешков с боеприпасами, продовольствием, медикаментами. [235]

С тех пор как мы вылетели с прифронтового аэродрома, расположенного на окраине польского города Жешув, прошло уже около часа. А нам еще лететь и лететь, пока не пересечем почти всю территорию Словакии и не доберемся до самого центра Чехии, а точнее — до Чешско-Моравской возвышенности (Ческо-Моравска высочина). По прямой это около семисот километров.

Глухо, монотонно гудят моторы. Изредка «ныряем» в воздушные ямы, отчего дух захватывает, а потом снова летим спокойно Летим молча. Видно, каждый погружен в свои думы. Мне вот вспоминается детство, которое провел в одной из деревень Татарии, город Иваново, где работал до призыва в армию. Но больше всего, конечно, думается о том, чтобы все у нас обошлось благополучно. Прежде всего нам надо незамеченными пересечь линию фронта, без происшествий добраться до нужного пункта и удачно приземлиться. Очень важно, чтобы место для наших будущих боевых действий оказалось подходящим и мы быстро смогли связаться с верными людьми из местного населения. Мысли, цепляясь одна за другую, образуют длинную цепочку, но отдельные ее звенья то и дело пропадают, и приходится вновь и вновь их восстанавливать, чтобы как-то представить себе то, что ждет нас впереди.

Судя по времени, линия фронта давным-давно уже осталась позади. Значит, враг нас не заметил. Вот уже и осуществилось одно из моих заветных желаний.

«Эх, — думаю, — снять бы сейчас с себя хоть часть снаряжения на каких-нибудь пять — десять минут да чуточку поразмяться». Но тут же гоню прочь эту праздную мысль. Мы ведь находимся над территорией, занятой противником. В любую минуту может случиться непредвиденное и надо быть готовым к немедленным действиям.

Испытывал ли я чувство страха, отправляясь в этот далекий, опасный, неведомый путь? Нет, не испытывал. Летел-то ведь не один, а в составе группы из двенадцати человек, бывалых, обстрелянных фронтовиков. Такие способны в любой обстановке дать жаркий бой врагу.

Группа наша была сформирована около двух месяцев назад, и мы еще не успели близко сойтись. Но самое главное и необходимое друг о друге, конечно, узнали. Нет, это не были биографические, анкетные данные, а нечто гораздо большее. Каждый из нас, я был в этом твердо уверен, мог полностью положиться на товарищей в боевой обстановке. С любым из них я готов был без колебаний пойти в огонь и в воду. Без взаимных клятв и объяснений в верности за короткое время мы сдружились, сроднились, превратились в крепкую боевую семью.

Наш маленький партизанский десант был многонациональным: в него входили трое русских, пятеро украинцев, один белорус, два чуваша и один чех. [236]

Возглавлял нашу группу капитан Александр Васильевич Фомин — стройный, подтянутый офицер. С его смуглого открытого лица с восточным прищуром карих глаз, кажется, никогда не сходила добрая улыбка. Он и приказания отдавал как-то по-особенному: будто не требовал, а просил, не подчеркивая при этом своего служебного положения. Вообще я должен сказать, что спокойно отданное приказание воспринимается всегда лучше.

Не повышал голоса капитан Фомин даже тогда, когда делал замечание. Слушаешь его, бывало, я от стыда сгораешь. Думаешь: уж лучше бы покрепче выругал.

Комиссаром группы был назначен чешский коммунист Тума — худощавый, русоволосый молодой мужчина. Он довольно хорошо говорил по-русски, хотя и чувствовался акцент. Комиссар часто беседовал с нами о Чехословакии, об особенностях ее природы и климата, о жизни и обычаях народа, о том, как ненавидят чехи гитлеровских оккупантов.

Самый старший среди нас по возрасту — начальник штаба Иван Васильевич Перхун. Ему 28 лет. Не знаю, имел ли он офицерское звание, но знаков различия не носил. Лицо у него было полное, бледноватое, голос мягкий — певучий тенорок. Любил он точность и порядок во всем. Однако при всей своей строгости и аккуратности не прочь был пошутить, побалагурить.

Николай Колесник — рослый, широкоплечий украинец, очень горячий, вспыльчивый, но отходчивый. Рассказывали, что он отличился при переброске партизан в Крым на простых рыбацких лодках.

Особой строевой выправкой, даже щеголеватостью выделялся среди нас старший лейтенант Николай Химич. Говорил он быстро [237] и при этом непременно жестикулировал руками. Его должность в группе — начальник разведки.

Летела с нами и Лида Смык. Одни называли ее врачом, другие — медсестрой. В общем — наш доктор. Это невысокая молодая женщина, лет двадцати четырех, очень энергичная, жизнерадостная. Она всегда улыбалась. Где Лида — там непременно слышались песни, смех.

Радистка Маша Полякова — совсем молоденькая девушка, хотя имеет уже солидный фронтовой стаж. В отличие от Лиды она малоразговорчивая, стеснительная.

Вместе с Машей рацию обслуживал ее ровесник — двадцатилетний Саша Чепуров, тоже опытный фронтовик. Оба они окончили школу радистов и дело свое знали основательно.

Года на три старше наших радистов был Николай Шустов, весельчак и балагур. По его выразительному оканью можно было безошибочно определить: волгарь. Родом он из Ярославля.

Круглолицего украинца Ивана Кныша кто-то в шутку назвал Иван-великан. С таким ростом берут в баскетбольную команду. В разговор он вступал неохотно, а как разговорится — не сразу остановишь. Лет ему около двадцати двух.

Владимир Пригодич — белорус. Воевать с фашистами начал в семнадцать лет, а теперь ему около двадцати. Лицо у него смуглое, волосы длинные, непослушные, все время рассыпаются, и он их то и дело причесывает.

Насколько мне известно, все наши товарищи имеют опыт партизанской борьбы. Есть он и у меня.

Несколько месяцев назад, перед началом наступления наших войск в Крыму, группа фронтовиков, в которую входил и я, была заброшена в тыл противника. С большим трудом нам удалось [238] выйти на один из участков железной дороги, связывающей Симферополь с Евпаторией. Здесь мы пустили под откос вражеский эшелон.

Наша подрывная группа входила в партизанский отряд «Орел». Командование высоко оценило его действия.

— Настоящий орел! — говорили о нем. — «Клюнул» фашистов по всем правилам.

В оперативной группе штаба фронта, руководившей переброской людей для партизанских действий во вражеском тылу, работали тогда капитан Фомин и наш нынешний начальник штаба Перхун. С тех пор я и знаю их.

Николай Шустов, оказывается, тоже воевал в тылу фашистских войск, неподалеку от нашего «Орла». Однако первая моя встреча с ним произошла уже после освобождения Крыма.

И вот теперь мы все вместе летим в далекий край, на новое задание.

... Томительно тянется время. А мы все летим и летим. Но вот раздается команда:

— Приготовиться!

Все зашевелились. Поправляем снаряжение, проверяем шнуры, идущие от парашютов к тросу, что протянут над нашими головами. Разминаемся.

Летящий вместе с нами инструктор парашютной подготовки напутствует:

— Помните: приземляться надо на полусогнутых ногах! Сразу же сигнальте вверх фонариком!

Учащенно бьется сердце. По телу пробегает нервная дрожь. Успокаиваю себя: «Не один ведь — вон сколько нас!»

— Пошел! — командует инструктор. [239]

И вот мы — первая шестерка — один за другим покидаем борт самолета, срываемся в темную бездну. Какое-то время падаю камнем. Потом — резкий толчок: парашют раскрылся. Невольно поднимаю голову вверх и вижу свой «зонтик». Хоть и темна ночь, но замечаю и остальные парашюты: один, два, три, четыре... Значит, спускаемся кучно.

Но что это? Снизу доносится многоголосый лай собак. Этого еще недоставало! Потом лай становится тише и тише. По-видимому, мы перелетели деревню и удалились от нее на порядочное расстояние.

А вот и земля. На полусогнутых ногах довольно мягко пружиню, почти не чувствую удара. К тому же и грунт очень рыхлый, видимо, поле вспахано совсем недавно.

Быстро гашу парашют, подминаю его под себя и, как было условлено, сигналю вверх карманным фонариком. Вдруг слышу: — Николай, помоги! Я запуталась...

Это голос Маши Поляковой. Она приземлилась в нескольких метрах от меня. Может, и не меня она звала: в группе у нас четыре Николая. Но раз я оказался рядом, спешу на помощь. Подбегаю к ней. Хочу распутать стропы руками, но впотьмах сделать это не так просто. Пускаю в ход финку. Вызволив Машу из веревочных сетей, помогаю ей собрать парашют.

— Смотри, — шепчет она, — и вторая группа спускается. Совсем рядышком. Как хорошо!

Да, видно, отлично знают свое дело летчик и инструктор-парашютист.

Не успели мы еще собраться все вместе, как послышался гул моторов: сначала отдаленный, а потом постепенно усиливающийся. Самолеты? Нет, это машины. И идут, по всей вероятности, в нашу сторону.

А мы в открытом поле, прямо на пашне. Ни леса, ни кустарника поблизости не видно. Где-то совсем недалеко проходит дорога (она просматривалась сверху, когда мы приземлялись).

— Рассредоточиться и залечь! — приказывает капитан Фомин. — Закопать парашюты, ничем себя не демаскировать. Быть готовыми к бою!

Как хорошо, что грунт рыхлый и влажный! За минуту-полторы вминаю в землю парашют, а потом делаю углубление для себя. И все это без лопаты, голыми руками.

А гул нарастает. Чувствуется, что не одна машина идет, а несколько, и определенно грузовые — легковые гудят понежнее. Сжимается сердце. Стараюсь как можно глубже врасти в землю. Наверное, тем же заняты и товарищи.

И вот уже машины проносятся прямо перед нами, в каких-нибудь трех сотнях метров. Только бы не остановились! Сколько их — не видно. Фары, к нашему счастью, не включены.

Гул становится тише. И вдруг — резко обрывается. Капитан срочно подзывает всех нас к себе и вполголоса говорит: [240]

— Слышите?! Команды подают. Видимо, обнаружили высадку нашего десанта и начинают прочесывание. Нам надо немедленно уходить отсюда. За мной, товарищи!

И мы побежали. Верно говорят, что в минуту опасности человек становится во много раз сильнее, чем в обычной обстановке. Даже не чувствуем, что на нас двухпудовая ноша.

Бежим, спотыкаемся, падаем, поднимаемся и снова бежим. Вот уже какие-то заросли. Они становятся все гуще и гуще. Останавливаемся. Переводим дух. Прислушиваемся: тишина. А темень по-прежнему кромешная.

— Все здесь? — спрашивает капитан Фомин и называет каждого то фамилии.

Отзываемся. И вдруг выясняется: нет Лиды Смык! Где Лида? Что с нею?

А слышал ли кто-нибудь ее голос при приземлении? Оказывается, никто не слышал. Уж она-то, такая разговорчивая, обязательно подала бы голос. Что же делать? Где и как искать Лиду?

Капитан Фомин посылает группу из трех человек во главе с Химичем на поиски Лиды. Задача группы — отыскать нашего доктора и сброшенный с самолета груз.

— Будем надеяться, — тихо говорит Фомин, — что с Лидой ничего худого не случилось. В тылу врага она не новичок, а смекалки ей не нанимать. Я верю, что все будет хорошо. — После небольшой паузы капитан продолжает: — А теперь, товарищ комиссар, мы полностью переходим в ваше распоряжение. Вы лучше нас знаете свою родную землю, и вам, как говорится, все карты В руки. Ведите нас в горы, в лес...

Немного помедлив, комиссар Тума говорит: [241]

— Шагать придется порядочно... Видите, вдали что-то чернеет... Это и есть горы... А там, конечно, и лес...

— Ну что ж, — соглашается капитан, — пошли, да побыстрее! У нас в распоряжении еще добрая половина долгой осенней ночи. Вы, товарищ комиссар, будете направляющим, я — замыкающим... Комиссар не ошибся: впереди действительно были горы. Шли мы к ним, наверное, часов пять или шесть. Шли напрямик. Пробирались сквозь заросли. Несколько раз переходили вброд какие-то ручьи и речушки. Преодолевали огромные каменные глыбы. Срывались с них, поднимались и вновь шли без остановки. Чувствовалось, что двигаемся все время в гору. Тут и без груза устанешь, а у нас столько «багажа»!

Один за другим выбиваемся из сил. Хочется хоть на несколько минут присесть, отдохнуть. А капитан поторапливает: «Еще чуточку дальше», «Еще чуточку выше», «Еще чуточку глубже в лес»...

— Верю, устали, — говорит он сочувственно, — но, дорогие вы мои товарищи, надо! Надо уйти подальше от того места, где высадились. Вот и дождик моросит, следы наши смоет.

Незадолго до рассвета остановились прямо в лесной чащобе. Начальник штаба выставил охранение, а остальным было разрешено поспать...

Первая встреча

27 октября 1944 года. Первое утро на чужой, неведомой земле, вдали от Родины, в глубоком вражеском тылу. Лес, в который пришли ночью, оказался довольно густым, преимущественно хвойным. На иглах огромных, разлапистых елей серебрились капельки прошедшего ночью дождя, а под деревьями было сухо. Под ними-то, свернувшись калачиком, плотно прижавшись друг к другу, и подремали мы часик-другой. Разумеется, по очереди несли дозорную службу. Едва рассвело, все мы были уже на ногах.

— Колесник, Шустов, Мезелев, ко мне! — позвал нас капитан Фомин и, когда все были в сборе, сказал: — Мы пока совершенно слепы, как только что появившиеся на свет котята. Где мы находимся? Не знаете? И я не знаю. Ставлю вам задачу: выйти на опушку леса и понаблюдать за местностью. Старший — Колесник. Если встретится кто-либо из местных жителей, побыстрее доставьте его сюда. Комиссар поговорит с ним по-чешски. Сами же в разговор не вступайте. Будьте осторожны и внимательны! Из лесу не выходите. А теперь — удачи вам, товарищи!

Командир пожал нам руки, и мы пошли.

В лесу тихо-тихо. Лишь изредка чуть слышно прошумит в верхушках елей ветер да где-то подаст голос одинокая птица.

Пройдем немного, остановимся, прислушаемся и идем дальше. Где же она, опушка? Пока одна чащоба. И вдруг откуда-то издалека до нас донесся непонятный крик: [242]

— Йо-о-о!

Мы остановились, прислушались. Тихо. Потом снова:

— Йо-о-о!.. Йо-о-о!..

Направляемся на этот крик, ускоряем шаг. Лес все еще густой. Но вот между деревьями появились просветы, чувствуется, что скоро должна быть поляна. И где-то недалеко опять раздается:

— Йо-о-о!.. Йо-о-о!..

Настораживаемся. Всматриваемся. Но никого не видим. Должно быть, это пахарь понукает свою лошаденку. Так оно в действительности и было. Чешское «йо-о» соответствует русскому «но-о».

Лес уже совсем редкий, и дальше идти нельзя. Осматриваемся, прислушиваемся. Выбираем место неподалеку от лесной тропинки, среди молодых елочек, с таким расчетом, чтобы быть незамеченными, а самим хорошо обозревать впереди лежащую местность и эту тропочку, по которой, быть может, кто-нибудь и пойдет.

Сидим, наблюдаем, изредка перешептываемся. Кроме монотонного «йо-о!.. йо-о!», ничего другого не слышим...

Вдруг лесную тишину разрезал звук, похожий на хлопок пастушьего кнута, и над деревьями пронеслась стайка каких-то пташек.

Замираем. Смотрим, что называется, во все глаза, напрягаем слух. Наконец, из-за деревьев появляется человек с ружьем в руках. На нем кепка с наушниками, какие носили во многих европейских странах, серый пиджак, темные брюки, ботинки.

Идет по тропочке, смотрит вверх, поворачивая голову то вправо, то влево. Вроде бы даже улыбается. А мы сидим — не дышим. Брать его надо бесшумно, наверняка. Не дать закричать. Кто знает, может быть рядом еще есть люди.

Как только он поравнялся с нами, мы поднялись в полный рост, взяв автоматы на изготовку. Незнакомец вздрогнул, выронил из рук свое ружьишко (это была малокалиберная винтовка) и растерянно вполголоса произнес:

— Чех, чех... Цивиль... — и кивнул в сторону поляны.

Колесник погрозил ему пальцем и, приложив ладонь к губам, дал понять: молчи, дескать, а то худо будет. Потом приказал следовать за ним в лес. Задержанный повиновался беспрекословно.

Минут через тридцать — сорок мы прибыли в расположение группы, пройдя через цепочку наших дозорных.

Мне и моим товарищам довелось присутствовать при беседе комиссара с нашим первым «языком». Держался он с достоинством. На все вопросы отвечал спокойно, без запинки. Но из разговора с чехом мы понимали лишь отдельные слова, схожие с русскими.

Командир, начальник штаба, развернув карты, делали на них какие-то пометки — чех называл населенные пункты и, возможно, военные объекты. [243]

— А он все же не чех, — сказал Тума, обращаясь к капитану Фомину.

— Словак, что ли?

— И не словак.

— Немец?

— Нет, нет, только не немец.

— Так кто же он?

— А вот это надо еще выяснить.

Мне показалось, что, услышав такие слова, незнакомец слегка вздрогнул.

— Кто же из нас чех? — по-русски спросил у него комиссар и сам же ответил: — Я-то чех, а вот ты, ты определенно не чех!

— Чех! Чех! Чех! — повысив голос, ударяя ладонью в грудь, доказывал задержанный.

В спор вмешался капитан Фомин.

— Уж не думает ли он, что имеет дело с власовцами? Их тут, в Чехословакии, рыскает немало. Вы, товарищ комиссар, переведите ему, что мы не власовцы, а честные советские люди. Пусть не боится нас и чистосердечно признается.

Перевода не потребовалось.

— Русский я... Борисовский моя фамилия, зовут Сергеем... — на чистейшем русском языке произнес тот, кто еще минуту назад с таким упорством доказывал свою принадлежность к чешской национальности.

Облегченно вздохнув, он рассказал о том, что год назад бежал из фашистского плена. Приютила его одна добрая чешская семья. Дни он проводит в лесу, старается никому не попадаться на глаза и только поздним вечером идет к хозяевам поужинать. Ночует же, как правило, в лесной чаще, где оборудована землянка.

— Не один я здесь живу, — уточнил Борисовский. — Вместе со мной в лесу скрывается еще один такой же беглец из плена, как и я. Его приютили в соседней деревне. Сейчас он там, на сеновале. А я, пользуясь ненастной погодой, взял у хозяев малокалиберную винтовку и пошел поохотиться на лесную дичь. Да вот, — Борисовский кисло улыбнулся, — сам оказался вроде дичи.

Долго-долго беседовали с Борисовским наши командиры. «Язык» оказался на редкость ценным. Прежде всего он помог точно установить местонахождение нашей группы, сориентироваться на местности, сообщил такие сведения, которые пригодились в последующей боевой деятельности группы, ставшей в скором времени партизанским отрядом.

Командир и комиссар в ходе беседы узнали о расположении ближайших вражеских гарнизонов, полицейских и жандармских участков. Немало стало известно и о настроениях местных жителей, о том, на кого можно положиться, а кого надо остерегаться. Конечно, все эти сведения требовали еще проверки. [244]

Когда сгустились сумерки, капитан Фомин сказал Борисовскому:

— Ведите нас к своему хозяину.

Борисовский с готовностью согласился. И мы отправились всей группой, соблюдая необходимые меры предосторожности.

Вот и опушка леса. Видны крайние дома небольшой деревушки. В одном из них, примыкающем к лесу, живет Ярослав Оуржецкий. Комиссар в сопровождении Борисовского и нескольких партизан направился к домику той потайной тропинкой, через огород, которой обычно пользовался Борисовский. Партизаны залегли, а Борисовский вошел в дом. Через минуту-другую он пригласил Туму. А остальные, рассредоточившись, вели наблюдение за домом. В полной готовности прийти на помощь находился и основной состав группы.

Не знаю, о чем так долго беседовали два чеха, но, когда комиссар вернулся, он сказал:

— По-моему, этому человеку можно верить.

На ночлег мы отправились в лесную чащу, подальше от деревни. Вместе с нами пошел и Сергей Борисовский.

Когда выбрали место для привала, капитан Фомин удовлетворенно произнес:

— Урожайный денек выдался нам сегодня, товарищи.

Вторую ночь на чехословацкой земле мы провели спокойнее, чем первую. Одна только думка не давала покоя: «Где наша Лида? Что с нею?» Назначенная накануне для ее поиска группа во главе с начальником разведки старшим лейтенантом Химичем возвратилась ни с чем. «Где Лида?» Никто не произносил этих слов вслух, но думал о ней, конечно, каждый.

Новое пополнение

На другой день Сергей Борисовский отправился за своим другом — Иваном Емельяновым. Вскоре они пришли к нам в лес вдвоем.

Наши командиры долго беседовали с Емельяновым, что-то записывали, делали пометки на картах.

— Ну как, будем бить фашистов? — спросил у него капитан Фомин.

— Об этом только и мечтаю, — горячо ответил Иван. — Спасибо за то, что верите!

Нам, рядовым партизанам, не терпелось поподробнее узнать о том, как Сергею и Ивану удалось бежать из плена и столько времени — целый год! — оставаться незамеченными.

— Свет не без добрых людей, — сказал Иван Емельянов.

И пошел-поплыл неторопливый солдатский разговор. [245]

...После долгих скитаний по разным лагерям военнопленных Иван и Сергей в начале 1943 года оказались вместе на небольшом стекольном заводе, расположенном неподалеку от немецкого города Нойштадт. Работали на заводе, а жили, если можно это назвать жизнью, в лагере.

Условия труда на заводе были очень тяжелые, особенно на участке, где производилась обработка электрических лампочек кислотой. Выдавали только резиновые перчатки, а от ядовитых испарений никакой защиты у рабочих не было. Редко кто выдерживал здесь два-три месяца. Тех, кто сюда попадал, называли смертниками. Именно на этот участок и были направлены Емельянов и Борисовский.

С первого же дня они стали думать о побеге. Да не так-то просто его было осуществить: всюду зоркий глаз стражи и надсмотрщиков.

И вот в один из июньских дней выдался подходящий случай. Солнце клонилось к закату. Скоро должны были подойти за пленными из лагеря машины. А на территории завода произошла какая-то заминка с вагонетками, на которых вывозили шлак. Смотрят ребята, в цехе ни души, у раскрытых заводских ворот тоже никого нет — охранники, видно, куда-то отлучились.

Мигом выскользнули Иван с Сергеем за ворота, кубарем скатились в кювет, оттуда нырнули в высокую пшеницу, стеной стоявшую вдоль забора, и, пригнувшись, помчались к ближайшему лесочку.

Вбежали в лес. Перевели дух, прислушались. Кругом было тихо. Значит, еще не обнаружили их исчезновения. Решили сначала идти на запад. Потом направление изменили: прошли немного на север, а затем двинулись строго на восток.

Коротка июньская ночь, а эта была самой короткой — побег совершили 22 июня 1943 года.

На рассвете зашли поглубже в лес, подальше от дорог и тропок. Легли на шелковистую траву. И тут только вспомнили о еде. Как пригодился бы спрятанный в потайном месте в бараке запас сухарей, который с таким трудом собирали на случай побега, отрывая по крохам от своего полуголодного пайка! Хорошо еще, что при себе оказалось немного спичек.

Погоревали-погоревали, да так и заснули. Спали долго, а когда проснулись, еще сильнее засосало под ложечкой. Ничего! Сутки-другие можно прожить и без еды. Главное — на свободу вырвались! А еда где-нибудь да попадется. Вон уже и земляника поспевает, и щавель наверняка должен расти в ложбинках.

На следующую ночь набрели на какую-то землянку, а в ней — картошка! Вот радости-то было! Взяли столько, сколько смогли унести.

День за днем, неделя за неделей шли и шли на восток. Ночной ориентир — Большая Медведица, дневной — солнце. Хуже, если ночь беззвездная и день пасмурный. Конечно, и плутали немало. [246]

Однажды утром пришли к тому же месту, откуда уходили вечером — лесные тропинки обманчивы.

К середине июля питание перестало быть трудной проблемой. На полях поспела пшеница, в лесу появились ягоды и грибы.

...Со времени побега прошло уже около двух месяцев, но пока они не встретили ни одной живой души. Голоса, конечно, слышали, да старались спрятаться, притаиться.

Очень осмотрительно переходили через шоссе и железнодорожное полотно. Больших рек на пути не попадалось, а мелкие, изрядно пересохшие речонки преодолевали, как правило, вброд и в наиболее глухих местах.

Но однажды все-таки чуть было не попали в лапы врагу. Шли ночью по густому лесу и вдруг напоролись на колючую проволоку. «Ха-а-а-льт!» — гулко разнесся окрик. Вскоре послышались быстрые шаги и собачий лай. К счастью, удалось оторваться от погони.

В конце августа чаще стали выпадать дожди. Однажды рано утром ливень вымочил беглецов, что называется, до нитки. В тени не обсохнуть. Осмелились выйти на поле, где стояла созревшая, но еще не сжатая пшеница. Забрались поглубже, сняли мокрую одежду, разложили сушить и прилегли отдохнуть.

Когда солнышко было уже высоко, услышали голоса. Осмотрелись — никого не видно. А голоса приближались. Вскоре на взгорке показалась группа молодых парней.

— Кдоси йе там! — говорит один из них и показывает в сторону, где расположились Иван и Сергей.

— Гей! Кдо йе там? — кричит другой.

Речь явно не немецкая. Делать нечего — обнаружены. Оделись, обулись, вышли из пшеницы.

— Заятцы? — спросил один из парней.

— Не зайцы, а русские люди, — ответил Сергей.

— Руске заятцы, руске заятцы! — заговорили ребята. — Не бойте се! Исме чеши. Чеши! Чеши добры! Розумел йисте?

Как не разуметь. Значит, кончилась Германия, вышли на землю Чехословакии. Заплакали от радости солдаты. Обнимают мальчишек, целуют. А те растерянно смотрят на них.

— Мате глад?! — полувопросительно, полуутвердительно говорит высокий юноша, приложив ко рту слаженные щепоткой пальцы и делая жевательные движения челюстями. — Мате глад?!

— Боты шпатни, — говорит другой, показывая пальцем на обмотанные тряпьем и перевязанные телефонным проводом «ботинки» беглецов. — Почкейте туто! — И побежали ребята всей гурьбой к видневшейся вдали деревне.

Что делать? Ждать или немедленно уходить отсюда? Вдруг ребята разболтают о встрече с русскими и слух о них дойдет до гестапо? Рискнули. Остались.

Вскоре вернулись парни с узелками в руках. Развернули, а в них оказался хлеб. Два месяца не было у солдат во рту хлебной [247] крошки. А тут — мягкий, румяный! Не то что лагерный эрзац-хлеб! А к хлебу какой-то жир. И еще соль. Соль! Пожалуй, она была им сейчас нужнее всего на свете. И попить принесли ребята: кофе! Даже спички догадались захватить.

— Йезте, йезте! — предлагали они еду растерявшимся бородачам.

Съели немного. Оставили про запас. С удовольствием выпили кофе.

На прощание юные чехи вручили «русским заятцам» по паре старых, но вполне годных для носки ботинок.

Эта первая встреча придала Борисовскому и Емельянову новые силы. Скорее на восток, к своим! Осмелели. Стали двигаться ближе к краю леса.

На одном из привалов Сергей собирал хворост, а Иван готовил его для будущего костра. Вдруг послышался шорох. Сергей спрятался в кусты, а за ним — огромная собака. «Ну вот и конец свободе», — обожгла мысль. И тут же перед ним появился пожилой человек с охотничьим ружьем.

— Руски заятец? — спросил он.

— Да, русский, — произнес Сергей.

— Не бойте се, исем чех, гайны, — спокойно сказал незнакомец и, бросив взгляд на кусты, спросил: — Там кдо? Камарад?

— Да, там мой товарищ, — ответил Сергей и позвал Ивана.

Постояв несколько минут с ними, чех пожелал им «доброй цесты», то есть счастливого пути.

Постепенно, слово за словом осваивали они чешский язык, который, если внимательно вслушиваться в речь, очень схож с русским. Например, словом «гай» не только на Украине и в Белоруссии, но и кое-где в России называют небольшой лес, рощу. Нетрудно догадаться, что чешское слово «тайный» означает «лесник».

Заданный мальчишками вопрос «Мате глад?» означает «Имеете голод?», то есть «Вы голодны?». «Заятец» же совсем не «заяц», а «военнопленный».

До слез растрогала Ивана и Сергея происшедшая через несколько дней встреча с группой ребят.

— Вам тржеба голити се. Почкейте! — сказал один из них и побежал куда-то по лесной тропинке.

Минут через пятнадцать — двадцать он принес безопасную бритву, кусочек мыла, чашку с водой, кисточку и даже зеркало.

Бритье было нелегким: за два с лишним месяца обросли изрядно.

— А яки вы млады! — загалдели ребята от удовольствия, когда бритье было закончено. Рассмеялись и Иван с Сергеем, увидев друг друга помолодевшими сразу лет на десять, а то и больше.

Еще не одна встреча произошла у них с добрыми чехами. От них и узнали, что местность эта называется Чешско-Моравской [248] возвышенностью, а виднеющиеся впереди, сплошь покрытые лесом горы носят название Железных.

С едой стало совсем нетрудно. В полях поспевали картофель, горох, в огородах — лук и другие овощи. Беспокоило друзей другое: начиналась осень, не за горами и зима, а одежонки — никакой, кроме полуистлевшего летнего солдатского обмундирования. До фронта же, как видно, еще очень далеко.

Стали подумывать о том, где коротать зиму. Думали-гадали, судили-рядили и пришли к решению: обосноваться в лесу, запастись на всю зиму зерном и картошкой, а там, может, удастся связаться и с добрыми людьми из ближайших деревень. В случае же опасности можно будет податься повыше в горы.

Немало времени потратили на поиски подходящего места. Наконец нашли то, что надо. Это был уголок в глухой чащобе: и молодых елочек полно, и березок с осинами хватает. Дорог и троп поблизости нет, а главное — вода под боком: неширокий, но довольно бурный ручеек — поточек, как здесь называют. Место возвышенное, сухое, так что зарыться в землю можно довольно основательно.

Прикинули, где копать землянку, где — хранилище для продуктов. Потом отправились изучать окружающую местность. Шли узкой лесной тропинкой. Разговаривали вполголоса, обсуждали планы на будущее. Так увлеклись разговором, что и не заметили, как оказались лицом к лицу с сидевшими на пнях двумя мужчинами, прилично одетыми, в шляпах с перьями. На коленях у них лежали ружья. Хотели парни рвануться в сторону, но один из незнакомцев окликнул их:

— Руско?

Пришлось признаться.

— Не бойте се, — ласково сказал тот, что постарше.

Постояли, поговорили как умели.

— Кде жиете? — вдруг спросил чех.

«Говорить или не говорить?» Доверились, сказали правду. Попрощавшись, чехи пожелали «доброй цесты» (счастливого пути).

Друзья вернулись к месту будущей зимовки. Несколько часов потратили на сооружение шалаша. Хорошо еще, что материала для него было кругом предостаточно.

Какая благодать ночевать в своем благоустроенном жилище. Но из головы не выходила тревожная мысль: «А вдруг выдадут?»

Утром пошли к ручью за водой и нежданно-негаданно увидели двух женщин, пробиравшихся сквозь чащу. Что им тут надо?

Иван и Сергей хотели спрятаться, но те заметили их и тихонько окликнули. Спустились с бугорка. Подошли, поздоровались. Одна — молодая, стройная — назвалась Анежкой, другая — постарше, пополнее — Божкой. Растерянно смотрели на них солдаты: зачем, дескать, пожаловали?

— Руско? — спросила Анежка.

— Да, русские. [249]

Чешки напомнили им о вчерашней встрече с «двумя мужами з пушкою» (с ружьями) и сказали, что то были... чешские старосты.

— Ну вот и конец нашей свободе, — переполошились друзья, — со старостами шутки плохи.

Чешки принялись успокаивать их. Этих, мол, старост бояться не надо, они добрые, не причинят им зла.

Развивав объемистый узел, женщины начали потчевать пирожками измученных долгими скитаниями русских парней.

— Яки худаци, — со вздохом произнесла Анежка и, обращаясь к подруге, добавила: — Тржеба много йидла (еды).

Подбирая наиболее понятные слова, жестикулируя, она изложила свой план действий. Иван и Сергей должны вечером выйти на край леса и ждать, когда туда подойдет ее «манжел» (муж) и три раза «пискне». Анежка продемонстрировала это залихватским свистом.

И такая встреча состоялась. Богумил — муж Анежки — провел Ивана и Сергея огородами к себе домой. А там уж хозяйка с Божкой вовсю хлопотали у плиты.

Первым делом умылись, побрились. Потом перед каждым на столе появилась тарелка, доверху наполненная кнедликами — кушаньем, напоминающим украинские галушки. Стоит ли говорить, какое блаженство испытали в тот момент русские парни в доброй чешской семье, какая буря переживаний переполнила их сердца!

Побеседовав с хозяевами, поблагодарив их за угощение, уже глубокой ночью они собрались уходить в лес.

Анежка с Богумилом пригласили Ивана и Сергея прийти завтра, но они отказались: чувствовали себя как-то неловко, да и не хотели подвергать опасности чешскую семью.

На другой день им повстречалась в лесу незнакомая пожилая женщина.

— Почкейте, — сказала она и вскоре принесла несколько кусков хлеба, намазанных жиром.

Оказывается, это была мать лесника, жившая с сыном в отдельно стоявшем домике — гаенке. Иван и Сергей стали здесь частыми гостями. Сюда же наведывалась и Анежка, всегда приносившая какой-нибудь гостинец. Иногда она уводила их к себе домой. В общем, питаться друзья стали совсем неплохо, но продукты на зиму продолжали накапливать.

Однажды в гаенку, где в это время были Иван и Сергей, зашла старушка лет семидесяти. Посмотрела на русских, повздыхала и решительно сказала хозяйке, что их надо одеть, «яко чеши», иначе «гестапаки познают».

Поговорили между собой женщины и ушли куда-то. Вскоре вернулись с целым ворохом одежды. Предложили друзьям переодеться, а полуистлевшее обмундирование унести и поглубже закопать в землю. [250]

В чистых рубашках, в пиджаках, в ботинках и кепках Иван и Сергей вполне могли сойти за местных жителей. К тому же и запас чешских слов становился у них с каждым днем все больше. С наступлением холодов добрые люди раздобыли для них пальто.

Землянку свою друзья совсем обжили. В ней было тепло. В морозную погоду немного протапливали. Имели керосиновую лампу и карманные электрические фонарики. Продуктов было вдоволь.

В начале 1944 года в землянке поселились два молодых чешских парня — дети лесника Ланьки из Подгради, которым грозил угон на фашистскую каторгу в Германию. В тесноте жили, да не в обиде. Подружились. Обучали друг друга языку. По ночам ребята частенько уходили к родителям, а днем сидели в землянке. Однажды они привели с собой в лес еще одного человека — бежавшего из фашистского плена советского офицера Константина Коровина, которого приютили у себя их родители.

В землянке стало совсем тесно. Пришлось рыть еще одну, но уже легкого типа. Наступала весна...

Что же делать дальше? Двигаться на восток чехи отговаривали, заявляя, что это очень трудно, так как на территории Чехословакии много немецких войск. К этому времени у ее границы, на одном из участков, уже находились части Советской Армии.

Начали подумывать о создании небольшого партизанского отряда. Но планы их расстроились. В лес все чаще стали наведываться гестаповцы и местные жандармы — четники. «Ищут русских», — предупредили советских парней их друзья. Они предложили им покинуть лес и поселиться в деревнях.

Борисовского спрятал у себя Ярослав Оуржецкий, Коровина — семья Бромов, Емельянова — мать лесника Мария Шустрова.

Много раз гитлеровцы и их приспешники прочесывали лес, но так никого и не нашли. Не набрели фашисты и на землянки: они были хорошо замаскированы.

В конце августа до Высочины дошли вести об антифашистском восстании в Словакии. «Уйдем на восток, к партизанам», — решили тогда три товарища. Но и этот план осуществить не удалось. Оставалось одно: снова обосноваться на зиму в здешних лесах и вместе с чехами создать партизанский отряд.

И действительно, очень скоро Борисовский, Коровин и Емельянов стали партизанами. Но произошло это совсем не так, как они предполагали.

Поздним вечером 26 октября 1944 года в нескольких километрах от деревни Литовец высадился советский парашютный десант. Днем 27 октября его разведчики захватили в лесу «языка». Им оказался Сергей Борисовский. А утром 28 октября Мария Шустрова, сияющая, радостная, задыхаясь от волнения, сообщила скрывавшемуся у нее Емельянову:

— Иван! Руске парашютисты! Сергей чека тебе.

Не помня себя от радости, Иван мгновенно спрыгнул с сеновала и побежал к ожидавшему его Сергею. [251]

Рассказанное Иваном и Сергеем убедило нас в том, что здесь, в Чехословакии, мы найдем немало верных друзей и помощников. Значит, легче будет выполнять боевую задачу.

Следом за Емельяновым (кажется, даже в тот же день) к нам присоединился и лейтенант Советской Армии Константин Коровин, бежавший из фашистского плена и скрывавшийся у местных жителей. Пришел к нам и сын лесника Ладислав Ланька.

...В один из осенних дней 1943 года лесник Иосиф Ланька совершал очередной обход своего участка. Из-за кустов он увидел медленно идущего по лесной дорожке, плохо одетого, длинноволосого, бородатого мужчину с рюкзаком за спиной. Когда незнакомец приблизился вплотную, лесник негромко произнес:

— Русский товарищ, куда идешь?

Путник вздрогнул, остановился в нерешительности. Его окликали по-русски. Что бы это могло значить?

— Не бойся, товарищ, — сказал, подойдя к нему, Иосиф Ланька. — Я чех, гайный, по-русски будет «лесник».

— А откуда вы знаете русский язык? — спросил бородач.

— В России научился. Был там в плену во время прошлой войны...

Так Константин Коровин познакомился с лесником Иосифом Ланькой. Поздним вечером Константин вместе с хозяином пришел в его приветливый дом. Вымылся, переоделся, а затем — не ахти какая богатая, но вкусная и сытная еда, сон в удобной постели.

— Хорошо у вас, — сказал утром хозяину Коровин. — Но мне надо искать другое убежище. Мое-то дело солдатское, а для вас большой риск! Вон их сколько у вас — целая восьмерка ребятишек.

— Не беспокойся, товарищ, — ответил старый Ланька. — Лесник знает много надежных мест. Что-нибудь придумаем.

И придумал. Несколько месяцев скрывал он советского офицера. Но к семье Ланьки стали проявлять повышенный интерес гестаповцы и чешские жандармы. Дело в том, что старший сын лесника Ладислав несколько раз высылался на принудительные работы в «империю» и столько же раз бежал оттуда.

Отец подыскал для сына убежище в лесной глуши. Однако через некоторое время ему пришлось уйти оттуда и «прописаться» в лесной землянке Сергея Борисовского и Ивана Емельянова. Туда же Ладислав привел своего брата и Константина Коровина. Потом они скрывались у жителей близлежащих деревень.

Появление нашей десантной группы снова свело их вместе.

* * *

Прошел день, и наши дозорные привели к командиру и комиссару еще троих молодых парней. Одеты они были так, словно собрались на вечеринку: в костюмчиках, ботиночках, кепочках.

— Ну что, хлопцы! Зачем пришли? — спросил их комиссар. [252]

— Нам сказали, что вы хотите с нами познакомиться.

— Кто сказал?

— Сапожник Бром.

— Тогда ясно... А знаете ли вы, что спокойной и сладкой жизни у нас не будет? Придется воевать против фашистов, переносить и голод, и холод. Может быть, и погибнуть придется... Согласны ли вы стать партизанами?

— Для того и пришли, — ответил самый бойкий из троих, назвавшийся Ольдой Шафаржем. Его поддержали и остальные.

Комиссар познакомил их с командиром, начальником штаба, с остальными партизанами. Новички поужинали вместе с нами.

После ужина Иван Васильевич Перхун назначил дозорных, а остальным коротко приказал:

— Спать!

По-чешски это слово звучит так же, как и по-русски, поэтому и переводить его не понадобилось.

Парни переглянулись. Видимо, думали, что мы пригласим их в землянку или какое другое укрытие. Но у нас ничего этого не было, так как мы все время находились в пути.

— Где спать? — спросил один из них.

— А вот здесь, — Николай Шустов показал на выступавшие из-под земли корни толстой раскидистой ели.

Все засмеялись. Чехи тоже. Озябли бы щеголи в своих костюмчиках, да мы поделились с ними всем, что имели, уложили их вместе с нами. Так и переночевали.

Весь день пробыли на этом месте, а поздним вечером снова двинулись в путь.

Шафарж сообщил комиссару, что знает, где припрятано имущество существовавшей до оккупации молодежной военизированной (скаутской) организации: палатки и некоторые другие нужные партизанам вещи.

— Могу сходить и принести, — сказал он.

— За информацию спасибо, — ответил комиссар. — Я посоветуюсь с командиром, может быть, и пошлем вас туда...

Путь этих трех молодых чехов в партизаны был почти таким же, как и у Ладислава Ланьки.

Жители города Часлава Олдржих (Ольда) Шафарж и Зденек Шрамек в 1942 году были отправлены на принудительные работы в Германию. Через два года им удалось бежать на родину. Но к осени 1944 года в родных местах оставаться стало опасно. Пришлось ребятам скрываться в лесу, лишь изредка наведываясь домой. Они оборудовали себе землянку, хорошо ее замаскировали, начали заготавливать продукты на зиму. Об их местопребывании знало всего несколько человек.

В конце октября 1944 года от верных людей они узнали о советском парашютном десанте и, получив разрешение на встречу с русскими, отправились в назначенное место. [253]

Так наша группа в первую же неделю пребывания на чехословацкой земле увеличилась в полтора раза.

Большим праздником для всех нас был день принятия партизанской присяги вновь прибывшими товарищами. Текст ее составил комиссар Тума. Он взял за основу присягу партизан — участников Словацкого народного восстания и несколько переделал ее применительно к условиям Чехии.

Особенно торжественным был момент, когда капитан Фомин вручал новичкам боевое оружие. Командир, комиссар, все мы крепко пожали им руки.

— Теперь вы полноправные члены нашей боевой партизанской семьи, — сказал, обращаясь к принявшим присягу, капитан Фомин.

На другой день Шафарж и Шрамек по заданию командира ушли за имуществом скаутов. Принесенные ими палатки, котел для приготовления пищи, несколько металлических мисок оказались очень кстати. Особенно палатки, так как уже чувствовалось дыхание приближающейся зимы.

Имени Яна Гуса

«Группа «Ян Гус», «гусовцы» — так называли нас еще в Киеве месяца за полтора до десантирования в Чехословакии.

Рядом с нами в казарме располагалась группа «Ян Козина», которой предстояло отправиться в ту же страну. Одновременно готовились для засылки во вражеский тыл и другие группы, названий которых не помою.

Тогда, в сорок четвертом, нам объяснили очень коротко: Ян Гус — герой чехословацкого народа, борец за его свободу и независимость. Теперь-то я знаю о Яне Гусе гораздо больше. Но и той короткой характеристики было вполне достаточно, чтобы мы гордились тем наименованием, которое дали нашей группе.

Ясно, что наше командование, готовя боевые группы для заброски в Чехословакию, рассчитывало и на то, что их патриотические наименования — «Ян Гус», «Ян Козина» и другие — будут вдохновлять и мобилизовывать людей.

Как наша, так и другие группы создавались по просьбе и при активном содействии Центрального Комитета Коммунистической партии Чехословакии, заграничное бюро которого во главе с товарищем Клементом Готвальдом находилось тогда в Москве.

В составе каждой группы обязательно был кто-нибудь из чехословацких товарищей — в качестве начальника штаба, комиссара или командира.

Назывались группы не просто партизанскими, а партизанскими организаторскими. Это означало, что организаторская и массово-политическая работа среди местного населения являлась для них одной из самых главных задач.

Знакомя нас с обстановкой в районе предстоящих действий, комиссар Тума отмечал, что его страна подверглась гитлеровской [254] оккупации одной из первых в Западной Европе. Осенью 1938 года Германия отторгла от Чехословакии Судетскую область, а весной 1939-го превратила Чехию и Моравию в свой протекторат, то есть фактически оккупировала эту территорию. Что касается восточной части страны — Словакии, то она формально объявлялась «независимым государством», а на деле находилась в полной зависимости от фашистской Германии.

Гитлеровскому нашествию по сути дела не было оказано никакого сопротивления: буржуазное правительство Чехословакии, предав свой народ, послушно подчинилось требованиям так называемого «мюнхенского договора», подписанного правителями Германии, Италии, Англии и Франции.

Комиссар говорил нам, что по призыву КПЧ в стране развертывается национально-освободительное движение. Наиболее распространенным методом сопротивления оккупантам стал массовый саботаж на предприятиях под лозунгом «Працуй помалу» (работай не спеша). Рабочие находят сотни предлогов для того, чтобы выпускать как можно меньше продукции, особенно на военных заводах. Гестаповские шпики сбиваются с ног в поисках зачинщиков, которых они именуют «красными», «агентами большевистской Москвы», но, как правило, не находят их, так как рабочие проявляют высокую бдительность и организованность.

Крестьяне стараются утаивать от фашистов зерно, картофель, скот.

Идет брожение и среди интеллигенции, которая не желает мириться с глумлением оккупантов над национальной культурой народа.

— Разумеется, — подчеркивал комиссар, — рост сопротивления чехословацкого народа гитлеровскому «новому порядку» находится в прямой зависимости от тех мощных ударов, которые наносит по нашему общему врагу героическая Советская Армия.

Однако развертывание партизанской борьбы очень серьезно тормозила пропаганда буржуазного правительства Чехословакии, которое находилось в эмиграции в Лондоне. В радиопередачах и листовках оно призывало народ ни в коем случае не браться за оружие, а терпеливо ждать, когда американские и английские войска освободят страну от фашистской оккупации.

Комиссар подробно рассказывал нам о трагедии шахтерского поселка Лидице. Его жителей фашистские власти обвинили в укрывательстве патриотов, убивших гитлеровского наместника в Чехословакии Гейдриха. Все мужчины и подростки Лидице были расстреляны, женщины и дети отправлены в концентрационные лагеря, а поселок сожжен дотла и вычеркнут из списков населенных пунктов страны.

— Этот потрясающий акт фашистской жестокости, — говорил Тума, — буржуазные пропагандисты из Лондона пытаются использовать в своих корыстных целях. Они упорно твердят одно и то же: «Не слушайте коммунистов, не вступайте в вооруженную [255] борьбу с фашистами, иначе не избежать новых Лидице». Эти запугивания, конечно, действуют на некоторых людей. Однако ненависть чехословацкого народа к оккупантам растет с каждым днем. Следуя призыву КПЧ, он готовится к решающим схваткам с врагам.

Перед вылетом в тыл противника нам уже были известны некоторые данные об антифашистском восстании в Словакии, в котором участвовали крупные партизанские силы, а также перешедшие на сторону повстанцев словацкие воинские части.

Радуясь этому событию, комиссар говорил нам, что за долгие годы гитлеровской оккупации у населения «протектората», то есть Чехии и Моравии, тоже накопилось много «горючего материала». Нужны «искорки», которые могли бы воспламенить его и вызвать пожар антифашистской борьбы. Такими «искорками» и должны были стать направляемые туда партизанские организаторские группы, в том числе и наша группа имени Яна Гуса.

* * *

Нигде долго не задерживаемся. Продвигаемся все дальше и дальше от района приземления. Ночью идем, днем в укромном месте отдыхаем. Готовим свою немудреную пищу.

Кстати о пище. Десантный НЗ давно уже съеден. Сброшенные с самолета при десантировании мешки с продовольствием, вооружением и снаряжением не найдены. Откуда же продукты? Кое-что нам дали в дорогу друзья в Липовце и Лицомержицах. Они дали еще и адреса надежных людей, к которым можно обратиться по пути следования, и наверняка оповещали по «цепочке» о нашем возможном появлении в их краях. Во всяком случае, наши посланцы всегда что-нибудь да приносили. И хотя досыта мы никогда не наедались, но жить и воевать было можно.

В первых числах ноября капитан Фомин оставил в Железных горах небольшой отряда во главе с Николаем Колесником — так называемый «лесной отряд». Переводчиком для связи с местным населением был назначен Сергей Борисовский, неплохо знавший чешский язык.

Остальные, возглавляемые капитаном Фоминым, двинулись дальше. Комиссар Тума с кем-нибудь из партизан то и дело отлучался. Как я теперь понимаю, он уходил в ближайшие населенные пункты устанавливать новые связи с патриотами, выяснять обстановку.

Идти трудно. Местность горно-лесистая. То карабкаешься на скалу, то скатываешься с нее чуть ли не кубарем. Приходится преодолевать множество «поточков» — горных ручейков и речушек.

И тем не менее темп движения быстрый. Его задает командир, подбадривая бойцов:

— А ну, ребятки, поднажмем еще маленько!

Первое время чешские парни не выдерживали такого темпа, [256] а потом — ничего, втянулись. Позднее они признавались: стыдно было отставать от радистки Маши.

Привалы были очень короткие: редко где задерживались на сутки. Но однажды капитан Фомин объявил нам:

— Здесь будем обосновываться капитально. Приступайте к устройству землянки.

— А топоры, пилы, лопаты? — спросил кто-то.

— Все будет, — ответил командир.

И действительно, через два-три часа у нас оказалось вполне достаточно инструментов.

— Тут недалеко, — пояснил один из чешских ребят, — живут добрые рабочие люди — држеворубцы (лесорубы).

Место для землянки выбрали в густых зарослях, на взгорочке, неподалеку от ручья. Командир со своими помощниками долго изучал подступы к будущему лагерю, определял пути подхода и отхода. Надо всегда быть готовым к любым случайностям.

Закишела работа. Вырыли котлован площадью около восьми квадратных метров, глубиною почти в рост человека. Уложили бревнышки в один накат, прикрыли их еловым лапником вперемешку с сухой травой и, наконец, засыпали не очень толстым слоем земли. Немало труда потребовалось, чтобы замаскировать «крышу» землянки под окружающую местность — дерном и хвойными колючками.

«Дверь» располагалась не вертикально, как это принято в жилищах, а горизонтально, точнее — это была крышка над лазом — входом в землянку. К «двери» сверху были прочно прикреплены ветки, трава, листья, и ее приходилось открывать с величайшей осторожностью, чтобы не нарушить маскировки.

В одной из стен землянки устроили нишу для печурки. Дымоход пробивали колом сначала изнутри, почти параллельно поверхности земли, а потом наискосок сделали отверстие снаружи. Так что дым почти полностью оседал на стенках дымохода.

Ныло оборудовано еще несколько ниш и полочек: для размещения раций, запаса продуктов и других необходимых предметов.

Наши спальные места возвышались сантиметров на двадцать над уровнем пола. Матрацем служил толстый слой лапника и сухой травы, покрытых плащ-палаткой.

Мест хватало примерно половине нашей группы. А больше и не требовалось: другая половина постоянно находилась на заданиях и в дозоре.

До прихода сюда, на Жакову гору, мы никогда не спали в тепле. Палатки защищали нас только от ветра, а холод все равно пробирал до костей. Иногда позволяли себе развести на короткое время костерок, да и то его приходилось всячески маскировать.

И вот он — настоящий партизанский рай! Хотя полной нормы никому отоспать не удавалось, но и два-три часа сна в тепле и уюте — это великое дело для солдата. [257]

С оборудованием землянки жизнь наша стала вроде бы полегче, а дозорная служба — еще строже. Не успеешь еще как следует поспать, а тебя уже будят: «Вставай, в дозор».

Расставлялись дозоры во всех направлениях от лагеря, на значительном удалении от него — метрах в двухстах и более. Связь между дозорными осуществлялась в основном звуковым способом: мы негромко пересвистывались, подражая голосам птиц, либо ломали условленное число раз сухие веточки.

В дневное время поддерживалась и зрительная связь: каждый дозорный видел своего ближайшего соседа и мог в случае необходимости подать ему соответствующий сигнал. Дозорные должны были тщательно маскироваться, чтобы ничем себя не обнаружить. Смена дозорных производилась часа через два-три.

К этому времени мы уже оделись «под чехов». Широкое пальто позволяло прятать под ним оружие и боеприпасы. А кое-кого перед уходом на задание одевали в форму лесника, железнодорожника и даже четника. Позднее появилась и немецкая форма.

Днем время проходило как-то незаметно, а вот часы долгой осенней ночи были ужасно томительны. Да и морозы уже давали о себе знать.

Тихо в лесу. Только при порыве ветра слегка прошумят верхушки елей, и опять тишина.

Нельзя отвлекаться, находясь на посту или в дозоре. Но куда денешься от одолевающих тебя мыслей и воспоминаний! То унесешься в Поволжье, где родился, то в столицу «ситцевого царства» — город Иваново, где прошли детство и юность. Вот явственно возникает перед тобой старушка мать, такая добрая и задумчивая, и тихо спрашивает по-чувашски: «Ну как, сынок?» — и исчезает. А вот уже старший брат Петр, находящийся теперь на фронте. Жив ли он?..

Прочь, прочь воспоминания! Зорче всматривайся в темноту, дозорный, чутко прислушивайся к ночным звукам.

Вот издалека еле-еле доносится какой-то гул. Машины? Нет, не похоже. Самолеты! По звуку — «везу, везу» — немецкие. А может быть, все-таки наши с десантом или каким-нибудь грузом. Почти над нами пронеслась пара самолетов. Нет, не наши — это уже видно по очертаниям.

Немецких аэродромов здесь, на Высочине, полным-полно, так что слышать и видеть вражеские самолеты нам не в диковинку. Удалились самолеты, и опять тихо.

— Фьюить, фьюить, — подаю свистом сигнал напарнику.

И тут же получаю ответ. Не дремлет Зденек Шрамек.

Частенько ночную тишину нарушают дикие козы — их тут великое множество. Для подкормки коз в зимнее время на небольших полянках, видимо лесниками, устроены специальные кормушки. Такая забота об обитателях леса мне очень нравилась. Война войной, а природу надо беречь. [258]

Степень риска

После непродолжительной остановки поезд отошел от станции. Приехавшие люди быстро покидали перрон. Там остались лишь две скромно одетые женщины с чемоданами, судя по виду — крестьянки. Одна — высокая, стройная, с разрумянившимся от ноябрьского морозца лицом. Другая — низенькая, щупленькая Она была закутана в огромную старую шаль так, что едва виднелись нос да глаза.

А еще по перрону расхаживал молодой железнодорожник, видимо дежурный. Когда он приблизился к женщинам, та, что повыше ростом, указывая на пустой пассажирский состав, стоявший на соседнем пути, сказала:

— Пане начальник, разрешите нам войти в вагон.

— Почему это я должен разрешить?

— Нам этим поездом ехать. У моей родственницы невыносимая зубная боль. Да и озябла она сильно... Пане начальник, совсем я замучилась с нею. Не знаю даже, как выдержу эти два часа до отправления поезда...

Железнодорожник посмотрел на маленькую женщину, которая держалась обеими ладонями за левую щеку и тихо стонала. Видно, растрогали его вид этой малышки и причитания ее спутницы.

— Пошли, я провожу вас, — сказал он после недолгого раздумья.

В вагоне было тепло.

— Ты садись в уголок, так удобнее будет, — распорядилась высокая женщина, — да не хнычь, от этого легче не станет. Теперь уж недолго ждать... К врачу везу ее, — пояснила она железнодорожнику, заталкивая под полку чемоданы. — Уж и не знаю, как благодарить вас за доброту, пане начальник!..

Примерно через час началась посадка. Пассажиры, преимущественно женщины, быстро заполняли вагон, шумели, спорили. Каждому хотелось устроиться поудобнее. Наконец прозвучал паровозный гудок, и поезд тронулся. Застучали колеса вагонов, и перед глазами пассажиров поплыли станционные постройки.

Наиболее словоохотливые тут же стали знакомиться со своими дорожными соседями, рассказывать всякие были и небылицы. Вовлекли в разговор и ту молодую женщину, которой удалось занять место в вагоне заблаговременно. Напарница же ее, так и не раскрыв лица, все смотрела и смотрела в окно. Время от времени она тяжело вздыхала, как-то неуклюже поворачивалась, чуть приподнимаясь с места. Одна из женщин пыталась заговорить с нею, но тут же была остановлена ее подругой:

— Не тревожьте ее ради бога. У нее сильно болят зубы и горло. Везу ее в больницу. — И, наклонившись к подруге, продолжала: — Ты уж, милая, потерпи, скоро кончатся твои мучения.

Маленькая женщина кивнула головой, и плечи ее задрожали [259] мелкой дрожью. Сидевшая напротив пожилая женщина осторожно погладила ее по спине и сказала:

— Терпи, терпи, доченька! Болезнь никого не радует.

Потом разговор перешел на другие темы, и больную оставили в покое. Но ненадолго.

— Подъезжаем, давай собираться, — слегка похлопав ее по плечу, сказала подруга и полезла под полку за чемоданами.

— Ты, милая, не простудись еще больше, — напутствовали больную женщины. — Поправляйся!

В ответ она только кивала головой.

Из классных вагонов на перрон высыпали немецкие офицеры и солдаты. Были среди них и просто армейцы, и чопорные эсэсовцы, и одетые во все черное гестаповцы. Собираясь группами, они громко разговаривали, смеялись, бросая презрительные взгляды на проходивших по перрону чешских граждан. Наверняка такого взгляда была удостоена и та коротышка в стоптанных ботах, которая, прихрамывая, с трудом тащила свой потрепанный чемодан. (Как хорошо, что никому из гестаповцев не пришло в голову поинтересоваться содержимым невзрачного чемодана!)

Подруги покинули перрон и вышли на привокзальную площадь. Им предстоял неблизкий путь в деревню Круценбурк. К счастью, подвернулся попутчик — крестьянин с подводой. Он согласился подвезти их.

* * *

Поздним вечером в небольшом крестьянском доме на окраине Круценбурка творилось что-то невообразимое.

— Тише! Тише! Да вы с ума сошли, что ли, черти! — журил своих товарищей худощавый мужчина лет двадцати пяти. А сам улыбался и, казалось, был не прочь принять участие в этой веселой возне.

А началось все так. Не успели пятеро молодых мужчин переступить порог дома, как навстречу им с радостным криком бросилась маленькая миловидная женщина. Сверкая озорными лучистыми глазами, она обнимала каждого из них. А парни прижимали ее к себе и восторженно кричали:

— Лида!

— Лидочка! Наконец-то!

— Дорогой ты наш Айболит!

— Тише! Тише! — пытался утихомирить их комиссар Тума. — Не забывайте, где находитесь!

Наконец воцарился порядок.

— Какая ты молодчина, Лидушка! — произнес кто-то из ребят.

— И никакая я не молодчина, — вытирая слезы радости, возразила Лида. — Добрым людям спасибо. Тем, кто нашел меня, [260] приютил, вылечил, укрыл от вражеского глаза. А еще... — Она подбежала к сидевшей в уголке молодой женщине и крепко расцеловала ее. — Вот ей, Анежке, спасибо. Это же настоящая артистка! Вы бы посмотрели, как разжалобила она женщин, ехавших с нами в вагоне, как сочувствовали они моей беде, которую придумала Анежка. А я, глупая, чуть было не выдала и ее, и себя. Когда Анежка красочно расписывала соседкам по купе мои хвори, а они в ответ охали и причитали, я вдруг рассмеялась. Хорошо еще, что вздрагивание моих плеч люди приняли за плач, а то бы... — И, не договорив, Лида снова расцеловала свою чешскую подругу.

В числе партизан, встречавших Лиду в Круценбурке, довелось быть и мне. Ее благополучное возвращение было настоящим праздником для всего нашего отряда.

Что же произошло с Лидой в ту темную ночь на 27 октября? Как она отбилась от основной группы?

...Покинув борт самолета, Лида уже в первую минуту заметила, что удаляется от кучно снижавшихся, едва заметных в темноте белых зонтиков — парашютов, а потом они совсем исчезли из ее поля зрения.

Лида была мала ростом, легка, да и к тому же на ней находилось меньше снаряжения, чем на других, — вот ее и отнесло ветром в сторону от остальных товарищей.

В момент приземления она больно ударилась о что-то острое, ушибла ногу. Совсем рядом заливалась лаем собака. Потом Лида услышала скрип открываемой двери, мужской голос, непонятные слова, обращенные, видимо, к собаке. Через минуту-другую дверь захлопнулась, собака умолкла, и воцарилась тишина.

На фоне ночного неба едва виднелись силуэты дома и еще каких-то построек, забора и деревьев, похоже плодовых.

С большим трудом Лиде удалось собрать и кое-как уложить в сумку парашют. Еще сложнее оказалось перебраться через забор. Ушибленная нога болела все сильнее и не хотела повиноваться. К счастью, хозяйская собака реагировала на Лидину возню весьма равнодушно. Лида перелезла через забор и оказалась в открытом поле.

Где же товарищи? Куда идти? После недолгих раздумий направилась в ту сторону, где на горизонте вырисовывалась сплошная черная стена. «Должно быть, лес», — подумала Лида.

Мучительно долго плелась она по раскисшей от осенних дождей пахоте. В темноте набрела на какую-то копну и, ощупав ее, определила: ботва свеклы. В ней-то и пришлось спрятать парашют, так как нести его дальше не хватало сил. А оружие, боеприпасы, кое-какие медикаменты, двухдневный сухой паек оставила при себе.

Наконец почувствовала более твердую почву под ногами — вышла на луг, а через некоторое время вошла в лес.

Уже перед рассветом заметила Лида на лесной поляне несколько [261] копен сена. Подошла к одной из них, и на нее пахнуло знакомым с детства душистым ароматом клевера.

Решила отдохнуть в копне. Стала разгребать клевер. Но что это? Внутри копны — пусто. Подошла к другой — то же самое. Значит, здесь заведено так хранить сено.

Ноет ушибленная нога. Одолевает сон. Тревожно на душе. Будь что будет — спать! Забралась в копну-шалаш, лаз закрыла охапкой клевера. Устроила себе мягкую постель и мгновенно заснула.

Проснулась во второй половине дня. Пожевала кое-что из сухого пайка и собралась пойти разведать окружающую местность. Но не тут-то было! Нога распухла, и двигаться Лида совсем не могла. Пришлось отказаться от своего намерения.

На другой день нога разболелась еще больше. Крайне необходимо было тепло, а где его взять. Ночи становились все холоднее.

Третий день оказался самым тяжелым. Нога была как бревно, боль неимоверная. Запасы продуктов уже на исходе...

На четвертый день ноге стало чуть-чуть полегче, но одолевали голод и холод. А кругом по-прежнему — ни души...

«Где же товарищи? Все ли у них благополучно? Наверное, ищут меня», — эти мысли не покидали Лиду.

Смеркается. Впереди еще одна долгая, холодная ночь. Вдруг ей послышался какой-то шорох. Потом она почувствовала, будто кто-то слегка стучит по земле: тук, тук, тук... Может, почудилось? Нет, звуки все отчетливее. Да это же шаги. Они все ближе. Лида насторожилась. Достала пистолет, поставила на боевой взвод.

Кто-то ходит вокруг копны. Шуршит клевером, открывает лаз. В сумеречном просвете вырисовывается силуэт мужчины.

Превозмогая боль, Лида рывком бросается к лазу и приставляет пистолет прямо ко лбу незнакомца. Тот отшатывается в сторону, но тут же вполголоса произносит:

— Тихо, Лидие! Тихо!

Лида оцепенела: «Откуда ему известно мое имя?.. Враг или друг? Враг или друг?»

Вот что рассказал об этом случае три десятилетия спустя житель чешской деревни Турковице Франтишек Марек.

— В один из последних дней октября 1944 года супруги Бромовы из деревни Лицомержице доверили мне большую тайну. Они сообщили, что в нашем районе высадились советские парашютисты, но их женщина-врач, которую зовут Лидией, приземлилась где-то в стороне от остальных, возможно около нашей деревни. Товарищи ищут Лидию, но пока безрезультатно.

Бромовы предупредили меня, что у парашютистки есть оружие. «Где она может скрываться в такое холодное, дождливое время? — думал я. — Вероятнее всего в копнах сена. В них можно хоть немного согреться». [262]

Я решил искать Лидию именно там. В помощь себе пригласил жителя нашей деревни Богуслава Чейку, на которого надеялся как на самого себя.

Вечером мы вышли на поле, принадлежавшее крестьянину Медуне. Рядом — лес. Проверяем одну копну, другую, третью... Никого нет. Продолжаем поиск. И вдруг Чейка нащупал внутри одной из копен сапог. Не успел он еще как следует открыть лаз в копну, как увидел поднесенное к самому его лицу дуло пистолета. Чейка машинально отпрянул в сторону, но спокойно произнес имя парашютистки. В это время к копне подбежал и я.

Добрыми словами, жестами мы старались убедить русскую женщину, что нас бояться не надо, что мы сами ненавидим фашистов, что ищем ее по поручению ее же товарищей. И Лидия нам поверила!

Когда совсем стемнело, я повел ее к себе домой. Она сильно хромала, приходилось ее все время поддерживать, останавливаться, чтобы хоть немного передохнуть. Путь был недалеким, и мы вскоре добрались до моего дома.

Жена моя Мария была предупреждена, что к нам, возможно, придет русская гостья, поэтому и не удивилась, увидев ее. Она помогла Лидии раздеться, усадила ее поудобнее и стала хлопотать у плиты — греть воду, готовить ужин. Жена говорила по-чешски, а Лидия что-то отвечала ей по-русски. Разговор не получался — лишь отдельные слова были понятны обеим.

Тут мы вспомнили, что мой отец во время первой мировой войны был на фронте. Пригласили его. Правда, у него в памяти осталось не так уж много русских слов, но и его словарного запаса хватило для того, чтобы разговор наладился.

Отец спрашивал у Лидии, в какой местности она выросла, кто ее родители, какая у нее семья, есть ли дети.

Лидия рассказала, что в начале войны от рук немецких фашистов погибли ее муж и сын Вовка и она решила отомстить врагу за их смерть. Ответы гостьи отец переводил нам.

Все заботы о лечении Лидии взяла на себя моя жена. Они очень быстро подружились и свободно обходились без переводчика. Жена делала Лидии припарки, доставала какие-то травы. С каждым днем ей становилось лучше.

Приютив у себя советскую парашютистку, мы подвергали свою семью большой опасности. Но поступить иначе мы не могли. Лидия и ее товарищи прибыли в Чехословакию, чтобы бороться с нашим общим врагом. Они — наши верные друзья. Как же не помочь другу в трудную минуту.

Лидия прожила у нас три дня. Ей стало легче. А мы так привыкли к ней, так полюбили ее, что жаль было расставаться.

Перейдя от нас к Бромовым, Лидия провела у них еще неделю, а потом ее отправили в партизанский отряд...

Так закончил свой рассказ о тех далеких суровых днях Франтишек Марек. [263]

Какой-то предатель все же донес гестапо о связях Франтишека с партизанами. 23 января 1945 года нагрянули в деревню каратели. Самому Мареку удалось скрыться, а жену его схватили и увезли в концентрационный лагерь Терезин. Не посчитались фашисты с тем, что у нее двое детей и вскоре должен был родиться третий ребенок.

Ни угрозы, ни избиения не сломили славную женщину. Никаких признаний не добились от нее гестаповцы. Она твердила одно:

— Ничего не знаю, ни о каких партизанах не слышала!

Ее продолжали держать в заключении даже тогда, когда у нее родился сын. Так и начал малыш свою жизнь узником фашистского лагеря. Освобождение ему и матери, как и всему народу Чехословакии, принесла Советская Армия.

Подобно супругам Марекам, их односельчанину Чейке (ему тоже довелось вынести муки Терезинского концлагеря) мужественно вели себя сотни чехословацких патриотов — наших верных помощников в тяжелой борьбе против лютого и коварного врага.

День за днем

Далеко занесла нас военная судьба — за семьсот километров от родной земли; почти столько же было теперь от нас и до линии фронта.

Представляю, с каким нетерпением дожидались в Центре нашего первого сообщения. Мы надеялись, что десантировавший нас самолет благополучно вернулся на свою базу и командир экипажа доложил о выполнении боевого задания. Однако было известно немало случаев, когда десантникам сразу же после приземления приходилось вступать в бой с противником.

Так произошло, например, с группой «Ян Козина». Вылетев в Чехословакию на десять дней раньше нас (16 октября), она приземлилась прямо в расположении немецкой воинской части. Завязалась ожесточенная перестрелка. Большинство состава группы погибло. Только нескольким партизанам удалось уйти от преследования под покровом темноты. Была утрачена радиостанция, из-за чего Центр долго не имел никаких сведений о судьбе группы.

Мы, гусовцы, приземлились благополучно. Хотя, как я уже упоминал, наш десант и был засечен, но обнаружить его врагу все же не удалось. И уже через сутки мы могли сообщить, что находимся в десяти километрах восточнее города Часлав, а это примерно в ста километрах к востоку от Праги.

Прекрасное средство связи — радио! А у нас были две радиостанции: одна из них — ПРС (партизанская радиостанция) — приводилась в действие с помощью портативного электродвигателя: другая, совсем маленькая — «Север» («северок») — питалась от батареек. [264]

Замечательные у нас были радисты — двадцатилетний саратовец Саша Чепуров и его ровесница — москвичка Маша Полякова. Оба они добровольцы. Так им сердце велело. Мы, «старики» (хотя никому из нас не было и тридцати), относились к Маше и Саше с особой теплотой.

Как они заботились друг о друге! Бывало, Маше надо выйти на связь — Саша тут как тут. Разматывает антенну, ловко забрасывает ее на дерево. Помогает в настройке. Он — старший радист, опыта побольше. Но тут он еще и рыцарь: рядом с ним девушка. И не ради ли нее Саша отрастил себе усики?

Маша тоже всегда старалась чем-нибудь помочь Саше. Это были настоящие друзья.

Радисты наши часто развертывали свои станции. Что они передавали в эфир, что скрывалось за бесконечными точками-тире — знать этого ни мне, ни другим рядовым бойцам не полагалось. Но, как видно из дневника боевых действий бригады, хранящегося сейчас в архиве Украинского штаба партизанского движения, передавалась самая различная информация.

Сообщалось о каждой боевой вылазке, об успехах и неудачах, об антипартпзанских действиях противника, намечались сроки встречи самолетов с боевыми грузами, для которых указывались координаты и сигналы. Командование отряда высказывало Центру свои предложения, обращалось с просьбами.

В одной из радиограмм содержалась просьба усилить пропаганду через находящуюся в СССР радиостанцию, которая вела передачи для чехословацкого народа. «Надо разъяснять, что скорейшее освобождение Чехии во многом зависит от самих жителей», — говорилось в радиограмме. В другой радиограмме высказывались соображения о тактике партизанской борьбы: «Существование разных партий, наличие вражеских агентов, власовских групп, действующих под видом партизан, требуют от нас высокой конспирации, разумных методов борьбы, умения проводить работу партии. Действия партизан в этих условиях возможны только мелкими группами».

В дневнике приведены несколько десятков радиограмм. Видимо, они помогли командованию фронта в изучении сил противника и планировании боевых операций, если в одном из документов Украинокого штаба партизанского движения указывается: «Бригадой передан ряд ценных разведданных».

* * *

Точно не помню, где именно, но кажется, в районе Новой Гути к нам присоединились еще два молодых чеха. Одного из них звали Иржи, другого Рудольф, но он просил называть его Стандой.

Иржи смуглолицый, худощавый, выше среднего роста. Говорил он неторопливо, то и дело жестикулировал руками. К нашему [265] удивлению, оказалось, что Иржи знает русский язык. Кто-то пояснил, что до войны Иржи учился в университете или каком-то институте. Так и прозвали мы его студентом.

Рудольф (Станда) ростом был повыше Иржи, широкоплечий, с пышной рыжеватой шевелюрой.

Юноши оказались двоюродными братьями. Оба они были из одной деревни — Собинева. И фамилия у них была одна — Старые.

Как и товарищи, пришедшие к нам раньше, Иржи и Станда быстро освоились у нас. Вообще мы все как-то научились понимать друг друга с полуслова и не требовалась нам никаких переводчиков.

Вызывает меня однажды к себе начальник штаба Иван Васильевич Перхун и говорит:

— Ты у нас, Николай, подрывник. Приступай-ка к обучению чешских ребят подрывному делу.

Собрались мы в кружок: Иржи и Рудольф Старые, Зденек Шрамек, Ольда Шафарж и я. Объясняю, что буду учить их, как надо подрывать вражеские железнодорожные мосты и эшелоны.

— А чем? — спрашивают они.

Тогда достаю я из вещевого мешка несколько плиток коричневого цвета, похожих на куски мыла, и говорю:

— Это — тол, взрывчатка.

Потом из кармана вытаскиваю капсюль-взрыватель, спичечный коробок, прошитый в нескольких местах тонкими проводочками. и батарейку от карманного фонарика.

— Вот и все, — говорю.

— А бикфордов шнур? — спрашивают.

Отвечаю, что никакого шнура не надо.

— Так нэни можно! — возражают.

— А вот и можно, — отвечаю. — Я сам проверил в Крыму.

Сразу все умолкли. Вижу, их очень заинтересовал простой партизанский способ «рельсовой войны».

Есть много всяких подрывных средств и приспособлений, в том числе и бикфордов шнур, и специальная «взрывная машинка», и многое другое. Все это вполне применимо, скажем, где-то в районе линии фронта.

У партизан дело обстоит гораздо сложнее. Здесь нет регулярного снабжения штатным инженерно-саперным имуществом. Его приходится добывать и изготовлять самим. Вот и придумал кто-то колесный замыкатель, состоящий из таких простейших крохотных вещичек, как батарейка от фонарика, спичечный коробок и кусочек провода. И носить легко, и устанавливать просто, что для партизан особенно важно. А срабатывает наверняка, безотказно.

Ученики мои оказались очень прилежными. Названия и назначение необходимых подрывнику предметов запомнили быстро. Сложнее было научиться применять их на практике. Тут одним-двумя занятиями не обойдешься, нужны многократные тренировки. [266]

Немало пришлось повозиться с изготовлением колесного замыкателя, хотя с виду это совсем пустяковая вещь. Главное — не ошибиться в продергивании проводов через спичечный коробок и соединении их с батарейкой и капсюлем-взрывателем.

Толовые брусочки завертывали в кусок материи и перевязывали бечевкой, но так, чтобы можно было быстро вставить капсюль-взрыватель в отверстие, имеющееся в каждом брусочке.

Но и это еще полдела. Подрывник должен уметь выбрать самый удобный момент для выполнения боевого задания. Если объект охраняется противником, надо терпеливо изучить график смены часовых, маршрут их движения. Лучше всего, конечно, бесшумно «снять» часового. Однако иногда это бывает невозможно.

...Вот уже слышится шум приближающегося поезда. Не теряй ни минуты! Лови момент, когда часовой отойдет от намеченного для взрыва участка как можно дальше. Мгновенно пробирайся к железнодорожному полотну, делай лунку, закладывай тол, батарейку, привязывай к рельсу коробок. В самую последнюю очередь вставляй капсюль-взрыватель. И — назад, под откос! Товарищи, если понадобится, прикроют тебя огнем.

Такие тренировки проходили у нас очень оживленно. Я был вполне доволен своими учениками.

Конечно, настоящий тол и капсюль-взрыватель на тренировках мы не применяли, и пробный взрыв произвести не имели права, так как взрыввещества ценили на вес золота и берегли только для боевого применения. Но и без этого чувствовалось, что ребята уже приобрели необходимые навыки подрывного дела.

* * *

«Будь здоров — и не кашляй». Обычно эту фразу произносят в шутку. А для партизан она имела вполне серьезный смысл. Если ты кашляешь, в разведку тебя не пошлют, да и при обычном передвижений или на привале «кашлюн» может обнаружить местопребывание группы.

Чтобы мы не простудились, не закашляли и вообще не заболели, наш партизанский врач Лидия Александровна Смык (просто Лида) строжайшим образам требовала от нас соблюдения правил личной гигиены в любой обстановке.

— Мальчики! Помыть ноги, сменить портянки, грязные постирать! — как часто слышали мы от нее эти слова.

Просит так спокойно, ласково, с улыбочкой, а попробуй не выполнить — до тех пор не отступится, пока своего не добьется. Поворчишь, поворчишь на нее, бывало, а потом одумаешься: ведь по делу требует.

Несколько слов о портянках. Мы-то, советские, привыкли к ним и ни на какие носки не променяли бы, даже на шерстяные. Попробуй-ка носки высушить, сколько времени потребуется. [267]

А портянки? Развесил их у костерка или у печурки, и не заметишь, как высохнут.

Мы, повторяю, к портянкам привыкли, а чешские товарищи, кроме комиссара, о них и понятия не имели. Долго пришлось ребят этой премудрости обучать: все никак гладко намотать не могли, а потом стонали от мозолей.

Требовала от нас Лида и регулярной смены нательного белья. При каждом удобном случае, особенно при посещении деревень, мы старались устроить себе баню или хотя бы ополоснуться теплой водой, надеть свежее белье.

У Лиды было достаточно медикаментов — разных порошков и таблеток, а также комплект инструментов для простейших хирургических операций. Но все это почти не находило применения: все мы были здоровы и никакая простуда, никакие болезни к нам не приставали. Были случаи, когда и мокрая одежда к телу примерзала, и спали под открытым небом, и недоедали — а хоть бы что! Одна у нас была забота — бить ненавистного врага!

Партизанская мама

Глубокой ночью, усталые, проголодавшиеся, возвращались мы с очередного задания. Под ногами похрустывал снег, хотя мы старались шагать с величайшей осторожностью. Небо заволокло тучами, и видимость была ограниченной, что нас вполне устраивало.

Крепчал мороз. Не такой, конечно, какие бывают у нас в России, но в общем-то подходящий. Тем более при нашей легкой одежке-обувке.

Переходя шоссе, мы заметили дорожный указатель: «Воинув-Местец». Хорошо знакомая деревня!

— А не зайти ли нам к маме? — вполголоса спросил старший группы.

Предложение всем пришлось по душе. В целях предосторожности краем леса обогнули деревню и вышли к ее огородам. Один из нас отправился в сторону знакомого домика. Остальные, ведя круговое наблюдение, остались ждать.

От домика донеслось слабое урчание собаки, почему-то не перешедшее в лай. То ли она почувствовала в нашем посланце знакомого человека, то ли вовремя была успокоена хозяевами.

Минут через пять мы поодиночке, с небольшими интервалами, входили в темный коридор, а затем в слабо освещенную комнату, окна которой предусмотрительно были закрыты ставнями и задернуты плотными занавесками.

Вошли и оказались в объятиях гостеприимных хозяев.

Невысокая, коренастая, необычайно подвижная в свои пятьдесят лет хозяйка дома сразу же принялась хлопотать у плиты [268] и что-то быстро-быстро говорила по-чешски. А муж ее — седенький, сухощавый человек, на вид лет шестидесяти, тоже очень подвижный, усаживая нас за стол, то и дело повторял:

— Пожаласта, гости дарагия!

Нас приятно поразили эти произнесенные по-русски слова. Оказывается, «папе Яну» (так звали хозяина) во время первой мировой войны довелось побывать в России в качестве военнопленного, и он немало знал о нашей стране. Местные жители звали его русским легионером.

Многое из того, что говорил Ян, мы понимали без переводчика: в чешскую речь он в самом нужном месте вставлял подходящее русское слово. Пусть оно порой произносилось и не совсем правильно, вызывая у нас улыбку, но разговор шел легко и непринужденно.

Ян был хорошо осведомлен обо всем, что происходило в Воинув-Местеце и близлежащих селениях. Он знал, где и когда гестаповцы делали облаву, в каком направлении проследовали немецкие воинские части, какое у них было вооружение, кто из местных жителей готов хоть сейчас вступить в ряды партизан, а к кому следует отнестись с опаской... Немало нужных сведений получили мы от него в той ночной беседе...

Ян говорил, поглаживая свою реденькую бородку, прищуривая ласковые глаза. Ему искренне хотелось, чтобы партизаны как можно больше узнали о враге и смогли бы причинить ему наибольший урон.

Хозяйка — «мама Ружена» — время от времени подходила к столу, с ласковой улыбкой поглядывала то на нас, то на мужа. По всему было видно, что она гордилась своим Яном, умеющим так свободно вести беседу в «русском обществе».

На столе появились миски с поливкой (супом). Словно заранее чувствовали хозяева, что к ним заявятся гости, и оставили поливки про запас. Не так уж часто удавалось нам в ту суровую зиму баловаться горячей пищей, да еще в домашних условиях, в тепле и уюте.

Поев поливки, выпили по чашке кофе. Теперь бы поспать! Но хозяева не торопились отправлять нас на ночлег. Оказывается, Ружена решила оказать нам еще одну добрую услугу.

Когда на плите согрелся большой котел с водой, она вручила каждому из нас белье и предложила помыться, указав на занавеску, за которой были приготовлены корыто, таз, мочалка, мыло, ковшик. Мы пытались отказаться, но хозяйка и слышать не хотела наших возражений.

Мылись по-быстрому, помогая друг другу, невольно вспоминая русскую баню, по которой стосковались за годы войны. Закончив мытье, от души поблагодарили дорогую Ружену. А она уже собрала наше белье и, улыбаясь, говорит:

— Постираю и отдам вам в полном порядке.

— А если мы сейчас же уйдем, где вы нас искать будете? [269]

— Не беспокойтесь, найду, верные люди подскажут, — ответила хозяйка: — А теперь скорее спать!

Ян проводил нас в горницу — неотапливаемую половину дома. Зимой она обычно пустует. Такие вторые половины в свое время можно было встретить и в русских избах.

После тепла жилой комнаты да мытья мы стали поеживаться от холода. Однако стоило нам нырнуть в перины, сделанные наподобие спальных мешков, мы тут же согрелись и нас стал одолевать сон. За всю войну не доводилось мне спать в таких условиях. Рай, да и только!

Проснулись от «чихания» проходившей через деревню автомашины. Потом вновь воцарилась тишина. В горнице темно, лишь кое-где пробиваются сквозь ставни лучики света, напоминая о том, что день в разгаре. Часов в двенадцать к нам вошел хозяин дома, принес завтрак и сообщил, что в деревне все спокойно, ничего подозрительного нет, что он, жена и другие надежные люди охраняют покой своих друзей-партизан.

До самого вечера пробыли мы в горнице. Разговаривали шепотом. Несколько раз нас навестили Ян и Ружена.

— Отдыхайте, кругам все спокойно, — говорили они. На всякий случай показали нам тайные выходы — через двор, сарай, огород.

Когда совсем стемнело, мы плотно поели и стали прощаться с милыми хозяевами. Каждому из нас они дали в дорогу продуктов. Отказываться было бесполезно.

— Не думайте, — сказала Ружена, — что все это только из наших личных запасов. Помните: у вас много друзей. Они всегда готовы прийти вам на помощь.

Поблагодарив «маму Ружену» и «папу Яна» за радушный прием и важную информацию, мы двинулись в путь.

Мне и многим моим товарищам не раз доводилось находить приют в этой славной семье. Но в конце января 1945 года нас предупредили: к Балковым не заходить, за ними следят гестаповцы.

Неугомонный не дремлет враг

Выброска нашей группы, как я уже говорил, была засечена гитлеровцами, но напасть на наш след в тот момент им не удалось. Однако нас стали искать. В первый же день нашего пребывания на чехословацкой земле лесные просторы, примыкающие к Железным горам, многократно оглашались громкими голосами, усиленными радиовещательной установкой. На чешском и русском языках нас, десантников, «обреченных на верную гибель от голода и холода», призывали «проявить благоразумие и, пока не поздно, сдаться чешским властям».

Однажды эта «агитмашина» прошла очень близко от того места, где мы располагались. А над лесом в тот же день долго кружил немецкий самолет-разведчик. Улетая, он сбросил листовки. [270]

Прошел ноябрь, наступил декабрь, но гитлеровцы так и не смогли напасть на наш след.

День ото дня мы расширяли и укрепляли связи с местным населением, предпринимали и отдельные боевые вылазки.

Часть отряда во главе с Колесником действовала в районе Железных гор, в нескольких километрах от Литовца и Лицомержиц, где произошли наши первые встречи с местными жителями. Остальные же партизаны вместе со штабом удалились от Липовца и Лицомержиц километров на пятьдесят. Здесь, в Новой Гути, наш лагерь просуществовал довольно долго.

Настала пора и для более серьезных действий. 8 декабря Володя Пригодич с двумя чешскими парнями — Ладиславом Ланькой и Ярославом Добровольным, взяв взрывчатку, отправились в дальний поход.

Но заснеженным лесам и горам они шли без сна и отдыха трое суток. Даже сухой паек жевали на ходу. Остановились ночью в лесу, неподалеку от небольшой железнодорожной станции Пельгржимов на линии Йиглава — Табор. Стали изучать подступы к железнодорожному полотну и небольшому мосту. Часовых на этом участке не обнаружили. Залегли около насыпи. Томительно тянулось время, а поезда все не было.

Но вот в ночной тишине сперва отдаленно, а потом все ближе и ближе послышалось натужное пыхтение паровоза, перестук колес. Сомнений быть не могло: состав грузовой, тот самый, что нужен.

— Пора! — сказал Володя друзьям. — Наблюдайте, а я пошел.

Володя взобрался на насыпь, разгреб песок между шпалами. Ребята с замиранием сердца следили за ним.

Не прошло и пяти минут, как Пригодич скатился с насыпи.

— Порядок, — весело сказал он.

Немного отдышавшись, Володя приказал товарищам отползти подальше, чтобы самих не «угостило».

И тут из-за поворота выполз паровоз, а за ним — платформы и вагоны. Взрывное устройство сработало! Да иначе и быть не могло: в нашем отряде Володя был самым опытным подрывником — в белорусских лесах он прошел хорошую школу «рельсовой войны», имел на своем счету более двадцати взорванных эшелонов врага.

Не успела еще группа Пригодича вернуться в расположение отряда, а к капитану Фомину и комиссару Туме уже поступило несколько донесений одинакового содержания: близ станции Пельгржимов на линии Йиглава — Табор взорван железнодорожный мост, уничтожены паровоз, четыре вагона и около сорока фашистских солдат и офицеров.

По всей округе разнеслась народная молва о дерзкой партизанской вылазке.

Гитлеровцы стали стягивать в район Чешско-Моравской возвышенности крупные силы карателей. Об этом сообщали [271] нам чешские друзья. А их с каждым днем становилось все больше.

Наш отряд был разделен на мелкие группы, чтобы легче было маневрировать. В одной из таких групп, возглавляемых комиссаром Тумой, был и я.

В середине декабря гестапо направило в Липовец опытного агента. Он пришел к своему бывшему школьному товарищу и, выдавая себя за преследуемого фашистами патриота, заявил, что ищет связи с партизанами. Не искушенный в конспирации, приятель поверил ему и обещал устроить встречу с осведомленными людьми.

Было это 17 или 18 декабря. А ранним утрам 19 декабря Липовец и Лицомержице были окружены отрядами СС и гестапо. Начались повальные обыски, истязания мирных граждан. Многих расстреляли в домах или на улице.

— Где партизаны? — кричали каратели.

— Какие партизаны? Ничего о них не знаем, — отвечали люди.

— Знаете! Вы их укрываете! За это мы вас всех перевешаем! — грозили гитлеровцы.

В ответ слышалось лишь твердое:

— Не знаем... Не слыхали...

Тогда фашисты согнали всех мужчин от 16 до 60 лет и под усиленным конвоем повели за околицу.

— Это заложники, — сказал какой-то гестаповский чин. — Если не окажете, где скрываются партизаны, все они будут уничтожены.

Душераздирающие крики женщин, громкий плач детей долго еще раздавались в морозном декабрьском воздухе.

С этого дня началось «генеральное наступление» гитлеровских карательных отрядов на партизан, действовавших на Чешско-Моравской возвышенности.

В течение нескольких дней фашисты прочесывали большие лесные массивы, производили массовые облавы и обыски. Невероятным пыткам подверглись заложники из Липовца и Лицомержиц. В постоянном страхе за них жили их семьи.

Знали ли эти люди что-либо о партизанах? Да, многие знали. Некоторые из них помогали нам. Но ни пытки, ни запугивания не заставили чешских патриотов выдать своих верных друзей.

Во время этой карательной операции недалеко от Лицомержнц была схвачена связная нашего отряда Зденка Моравцова. Гестаповцы учинили девушке жестокий допрос, избивали ее, запугивали, но она не выдала своих боевых товарищей. Так и продержали ее фашисты в концентрационном лагере до освобождения Чехословакии Советской Армией.

Среди примкнувших к нашему отряду чехов было немало лесников. Они хорошо знали местность, все дорожки и тропинки, все «медвежьи углы», где при необходимости можно было укрыть [272] партизан. Мне хорошо запомнились лесники из Фришавы Карл Яйтнер и Адольф Гаман. Вместе с другими патриотами они приняли партизанскую присягу и всячески помогали нам.

В декабре 1944 года какой-то предатель выдал их. Яйтнеру удалось скрыться, а Гаману предложили самому явиться в гестапо, находившееся в городе Йиглава.

Гаман сообщил о полученном «приглашении» командованию отряда.

— Надо ехать, — распорядился капитан Фомин.

Ранним утром к дому Гамана подъехали сани. Лесник уже стоял на крыльце и прощался с женой.

Бесконечная лесная дорога. Скрипит под полозьями снег. И вдруг на повороте:

— Стуй! Исме партизаны!

Двое дюжих парней схватили под уздцы коня и приказали Гаману и кучеру поднять руки. Те послушно повиновались. Не дав им вымолвить ни слова, партизаны увели Гамана в глубь леса. Перепуганный кучер еще несколько минут стоял в нерешительности, а потом прыгнул в сани, круто повернул коня обратно и во весь дух помчался в деревню. На деревенской улице всякому встречному твердил одно и то же:

— Ой, что было, что было! На нас в лесу напали партизаны. Их там видимо-невидимо... Гамана схватили и меня чуть было не убили....

Дошла эта весть и до гестапо. Допрашивали кучера, пытаясь выяснить, не было ли тут хитрости со стороны Гамана.

— Что вы, что вы, — доказывал кучер. — Как он, бедный, кричал, как отбивался! Ведь к вам он ехал добровольно.

Тогда гестаповцы арестовали жену Гамана — Марию и приказали ей сообщить мужу, что она будет расстреляна, если он не явится к ним.

— Я не знаю, где мой муж, как же я сообщу ему, — говорила она на всех допросах.

С тех пор как начальник штаба Иван Перхун и чех Иржи Старый «похитили» Гамана, он находился в партизанском отряде. Жена Гамана знала, что муж у партизан. Это придавало ей силы, помогало переносить все выпавшие на ее долю испытания. Ничего не добившись от Марии, гестаповцы отпустили ее.

Путь далекий — в Орлицкие горы

От Жаковой горы, в районе которой располагался один из лагерей отряда «Ян Гус», до Орлицких гор, куда предстояло отправиться на разведку нашей небольшой группе, расстояние по карте около пятидесяти километров. Но поскольку для партизан не существует прямых дорог, тем более в условиях горной местности, то к этим пятидесяти километрам следовало прибавить еще порядочный гак. [273]

Какова была цель похода? Об этом во всех подробностях знал старший нашей группы Николай Колесник, получивший инструктаж у капитана Фомина и комиссара Тумы. А нам со Зденеком Шрамеком задание было известно только в общих чертах.

Пройти зимой несколько десятков километров даже по укатанной дороге — дело не шуточное. А тут — глухие, занесенные снегом лесные и горные тропинки, постоянная настороженность в предвидении встречи с врагом. Да и груз на нас нелегкий: у каждого — автомат, пистолет, финка, запас патронов, гранаты, вещмешок с сухим пайком и самыми необходимыми постельными принадлежностями для «ночлега» под открытым небом (слово «ночлег» беру в кавычки, так как отдыхает партизан обычно днем, ночью же у него самая горячая работа). А еще мы имели при себе полупудовый «пакетик» со взрывчаткой, который несли по очереди.

Вид у нас был сугубо штатский: широкое пальто, на голове — кепка с наушниками, на ногах — ботинки.

— Эх, Коля, — говорю Колеснику, — по такому морозу валеночки бы, да полушубок, да ушаночку!

— Ишь чего захотел, — сухо отозвался он. — Будь доволен тем, что есть.

Снегу навалило много. Идти тяжело, особенно тому, кто прокладывает тропу. Остальные ступают след в след — таково уж партизанское правило.

А вот и домик, приютившийся у самой лесной опушки, куда нам велено зайти. Подаем условный сигнал.

Здесь нас ждали. Приняли очень тепло. Хозяйка сытно накормила, хозяин приспособил для сушки нашу обувь.

Скоро рассвет. Продолжать путь опасно. Нас прячут в неотапливаемой части дома, но дают теплые постельные принадлежности. Отоспались за многие бессонные ночи и, как говорится, про запас, на будущее.

Под вечер хозяйка накормила нас, приготовила кое-что с собой, и мы стали собираться в путь.

Хозяева плохо понимали по-русски, но у нас был замечательный переводчик — Зденек Шрамек. Советуемся с хозяином, какими тропами нам лучше идти к намеченной цели.

— Замучаетесь вы пешком, — сочувственно сказал он. — Возьмите-ка у меня лыжи. Они хотя и старенькие, не спортивные, но исправные, под любую обувь годятся.

— А как же мы вам вернем их? Возможно, обратно пойдем по другой дороге. Мало ли что может случиться — дело наше солдатское...

— Возвращать не надо, — похлопав по плечу Колесника, ответил хозяин. — Бросьте где-нибудь, и делу конец.

Спасибо тебе, добрый чех! Скорость нашего движения удвоилась, а то и утроилась. Где густым лесом, где просеками скользим и скользим друг за другом. На пути не попалось нам ни одного [274] селения, ни одной лесной сторожки. Тихо кругом, только чуть слышно поскрипывает снег под лыжами. Идти легко. Решаем не делать привала, а двигаться и днем. Рискованно, конечно.

Чем выше поднимаемся в горы, тем меньше снежный покров. Можно идти и без лыж. Они даже становятся помехой, когда приходится преодолевать крутые подъемы и спуски.

Вечером зашли в один из домов маленькой лесной деревушки. Обогрелись, обсушились, поели. Уточнили свое местонахождение, выяснили обстановку и, оставив лыжи, тронулись в дальнейший путь.

Шли всю ночь. Изрядно устали. Незадолго до рассвета выбрали подходящее место для отдыха. Только хотели расположиться, как услышали грохот проходящего поезда, совсем недалеко, не более чем в полукилометре, внизу, под горой. Нет, здесь нам не «ночевать». От железнодорожной линии надо уходить подальше, а это значит — круто в гору.

Карабкаемся. Из-под ног вырываются камни. Пришлось пустить в ход веревку, которая всегда была при нас — без нее в горах не обойтись.

Снова послышался шум поезда, но уже приглушенный. Значит, отошли от железнодорожной линии на значительное расстояние. По времени пора бы уже быть рассвету, но он задерживается. Небо заволокло серыми тучами. Падает редкий снежок. Нам это только на руку — запорошит следы.

Вскоре мы вышли на небольшую полянку правильной прямоугольной формы. Видно, летом здесь заготавливали лес. А вот и штабеля аккуратно уложенных, сухих, ошкуренных метровых поленьев.

Осматриваем полянку. Место подходящее: тихо, дорог поблизости не видно.

— Что ж вы стоите, братья славяне? — говорит Колесник. — Пора за дело приниматься.

Он берет из штабеля пару кругляшей и направляется в глубь леса. Мы следуем его примеру. Метрах в двадцати от опушки свалили поленья между высокими раскидистыми елями и снова направились к поленнице. Потом еще и еще раз, пока Колесник не сказал:

— Пожалуй, хватит. А теперь — айда за лапником!

Когда заготовки были закончены, мы принялись трамбовать ногами снег на площадке, примерно два на два метра. Аккуратно, в два ряда уложили кругляши, закрепили их, чтобы не раскатывались, и покрыли толстым слоем лапника. Сверху постелили плащ-палатку, на нее — байковое одеяло. Приготовили еще две плащ-палатки и два одеяла, чтобы укрыться. Вот и готова партизанская постель!

Шрамек лег в середине, мы с Колесником — по краям. Очень хотелось есть, но спать — еще больше. Поэтому мы уже лежа [275] пожевали кое-что из сухого пайка, да так и уснули, укрывшись с головой, плотно прижавшись друг к другу...

— Николай! Николай! — обращаясь, видимо, к нам обоим, тревожно, вполголоса проговорил Зденек. — Меня кто-то придавил!

Сон с нас словно рукой сняло. Схватились за автоматы. Пытаемся рывком вскочить с «постели», да не тут-то было! Что же произошло? Оказывается, пока мы спали (а сон наш продолжался часов шесть, по существу весь зимний день), был сильный снегопад и нас накрыло «одеялом» толщиною сантиметров пятнадцать.

Нахохотались вдоволь. Убрали в мешки одеяла и плащ-палатки. Засыпали снегом место привала. Отошли подальше в глубь леса. Умылись, вернее — обтерлись снегом. Развели костерчик, разогрели продукты, плотно поели.

В сумерки пошли дальше. После сна силенок прибавилось и даже идти по снегу было не так уж тяжело.

Подошли к какой-то деревеньке. Хотели зайти, но, увидев прохаживающуюся взад-вперед небольшую группу людей, вернулись в лес.

— Наверное, глидка, — сказал Шрамек.

Во всех деревнях оккупанты выставляли по ночам дозоры из местных жителей, именуемые глидками. В их обязанность входило немедленно доносить в четницкие станицы (жандармские участки) обо всем, что вызывало подозрение.

Глидки нередко оказывали нам помощь, охраняя покой находившихся в деревне партизан. Но так было там, где мы имели своих надежных помощников. А здесь — деревня незнакомая, и мы решили держаться от глидки подальше.

Этой ночью мы дважды пытались использовать взрывчатку: первый раз — на железнодорожной линии, второй — на мосту, тоже железнодорожном. Но обе попытки закончились неудачей. Надо было как можно скорее и подальше уходить отсюда.

Под утро вышли на хорошо накатанную дорогу и увидели вдали селение. При въезде в него должен быть указатель с названием. Отыскиваем его. Отходим в сторонку. Колесник достает карту. Мы закрываем его плащ-палаткой, и он при свете карманного фонарика определяет наше местонахождение. Решаем остановиться в этой деревне: и обстановку выяснить надо и обогреться не мешает.

Идем лесом, огибаем деревню. Примечаем наиболее существенные ориентиры, выбираем подходящие пути отхода: надо быть готовыми к любой неожиданности.

Подошли к деревне. Осмотрелись. Кругом ни души. Решили зайти в небольшой домик, прилепившийся к самой скале. На стук Зденека отозвался женский голос. Хозяйка сначала отказывалась пустить нас, заявляя, что она одна с маленькими детьми, что муж ее находится в «ржише» (империи), то есть в Германии, но потом открыла дверь и позвала нас в дом. [276]

Первым делом она занавесила окна. Затем зажгла свет. Посмотрела на нас и, улыбаясь, сказала:

— Какие вы хорошие, молодые! Совсем как наши!

— А мы и есть наши, — ответил Зденек. — Я чех, а мои товарищи русские.

— Вы, наверное, голодны? — забеспокоилась хозяйка. — Я приготовлю вам кофе.

Горячий кофе с молоком быстро согрел и разморил нас. Мы сказали хозяйке, что хотели бы отдохнуть на чердаке.

— Там холодно и мало сена, — ответила она.

— Не беда. В доме мы не останемся.

Хозяйка собрала нам кое-что из старой одежды, вывела в сени и указала на лестницу с широкими ступеньками.

Забравшись на чердак, мы прошлись по нему вдоль и поперек, нащупали наружную дверцу. При слабом свете луны увидели подступавший почти вплотную лесок и скалу, которая по сути дела была одной из стен дома. Укрылись «штатным» и «приданным» имуществом и моментально заснули. А сон у партизан чуткий. Через какое-то время слышу шорох, расталкиваю друзей. Открываю глаза: через щели пробивается яркий дневной свет.

— Гоши, гоши, не бойтесь, — шепчет хозяйка, подавая нам посудины с поливкой и кофе.

Подкрепились и — опять на боковую. Наконец чувствуем, что выспались вволю. Осторожно посмотрели в чердачное окошечко: ничего такого, что могло бы вызвать беспокойство. Сидим перешептываемся. Вдруг послышались торопливые шаги по лестнице. Взволнованная хозяйка сообщила нам:

— В деревне немцы и четники!

Уходить было уже поздно, и мы сказали ей:

— Если нас найдут, будем драться. А вы говорите, что никаких людей ни в дом, ни на чердак не пускали. Видимо, сами туда забрались через наружный ход.

Хозяйка ушла. Вскоре послышались людские голоса. Подходить к окошку было опасно, и мы приникли к щелям. Увидели нескольких немецких солдат и четников. Они были вооружены автоматами и винтовками.

Колесник, замаскировавшись сеном, направил свой автомат прямо в сторону лестницы. Мне приказал изготовиться к бою у наружного хода, а Шрамику — лежать у щели, вести наблюдение.

Из дома до нас доносился громкий разговор.

— Кто у тебя есть? — раздраженно гремел мужской бас.

— У меня маленькие дети. Мой муж в «ржише», — голосила женщина. — Дети у меня... больше никого нет...

Заскрипели ступени лестницы. Метрах в двух от Колесника, в проеме, показалась фуражка с красным околышем, потом голова четника, чешского жандарма. Колесник, затаив дыхание, ждал, что будет дальше. А четник выше подниматься не стал. Вытянув шею, осмотрел чердак и громко крикнул: [277]

— Никого тут нет, — и полез вниз.

Слышно было, как кто-то громко выругался. А хозяйка продолжала причитать:

— Мой муж в «ржише». У меня маленькие дети...

Хлопнула дверь. Мужские голоса стали постепенно затихать.

Наступил вечер. Мы решили подождать еще немного и уходить. Никак не могли отделаться от волнения. Не за себя, нет! А за эту бедную женщину, за ее крошек, которые из-за нас могли погибнуть!

Через некоторое время мы спустились вниз, вошли в дом. В углу, плотно прижавшись друг к другу, сидели перепуганные ребятишки, мал-мала меньше.

От души поблагодарив хозяйку, добрую, смелую женщину, мы отправились в путь. От дома до леса — рукой подать, а под покровом ночи нам сам черт не страшен.

— А знаете, хлопцы, — сказал Николай Колесник. — Мне кажется, что четник все же заметил нас, но не выдал.

— Наверное, честный парень, — высказал предположение Зденек.

— Возможно, — уклончиво ответил Колесник. — А может быть, просто побоялся. Ведь если бы завязался бой, первая пуля могла достаться ему...

Подарки к празднику

— Ну, земляк, будь здоров! — улыбаясь, подал мне руку Коля Шустов. — Иду добывать подарок...

— Какой подарок? — удивился я.

— К празднику, к Дню Красной Армии. Группой комиссар командует. Он и сказал нам: «Надо к празднику добыть хороший боевой подарок».

Этот разговор состоялся 20 февраля.

...Группе Тумы было точно известно, что в ночь на 22 февраля на перегоне Лещина — Гольчув-Еников должен проследовать вражеский воинский эшелон. Выбрав удобное место для нападения и наметив пути отхода, партизаны залегли и стали ждать.

Замысел был таков: как только поезд преодолеет крутой подъем, постараться остановить его красными сигналами, отцепить паровоз и пустить без вагонов дальше в гору, а вагоны должны покатиться обратно, в сторону Гольчув-Еникова. И здесь, в низине, где они непременно остановятся, группа намеревалась продолжать свои действия, сообразуясь с обстановкой.

Ждали долго. Вот уже и полночь, а эшелона все нет. Находиться здесь до утра опасно: не успеешь скрытно отойти. Наконец послышался шум поезда. Но против ожидания, шел он не с юга, а с севера. Что делать? Предварительно намеченный план не годился. Но и упускать случай нельзя. Решили действовать. [278]

Засигналили красными фонариками. Но локомотив не остановился. Открыли огонь из автоматов по кабине машиниста. Через некоторое время поезд стал замедлять ход. Примерно в середине состава, за платформами, на которых стояли зачехленные танки, показались три пассажирских вагона, видимо с солдатами и офицерами.

Партизаны (их было всего четверо) обстреляли эти вагоны, а потом и показавшийся в конце состава второй локомотив. Им раньше и в голову не приходило, что эшелон может иметь двойную тягу — спереди и сзади.

Оставаться здесь больше было нельзя. Пришлось «описать дугу» длиною около трех километров, чтобы запутать следы. Сначала шли на запад, потом — на север и, наконец, — на восток. Двигались очень быстро, просто-напросто бежали изо всех сил.

Незадолго до рассвета пришли в деревню Лешковице, к знакомому крестьянину, не раз уже принимавшему у себя партизан-гусовцев. Утром послали его в Лещину с заданием: послушать, что говорят там о событиях минувшей ночи, и разузнать, что предпринимают фашисты. К вечеру он вернулся с приятными вестями.

— Этой ночью партизаны напали на станцию Лещина и из 18 цистерн выпустили горючее, — радостно сообщил он. — А еще была попытка взорвать железнодорожный мост вблизи Лещины, но почему-то сделать это не удалось.

Комиссар, конечно, знал, чья это работа.

— Ну, а еще о чем говорят? — спросил он.

— А еще, — продолжал крестьянин, — рассказывают, что между Лещиной и Гольчув-Ениковом партизаны обстреляли эшелон с танками, повредили локомотив, из-за чего поезд простоял на станции до утра. [279]

— Так и говорят люди, что все это сделали партизаны? — поинтересовался комиссар.

— Да, так прямо и говорят: партизаны. А кто же еще осмелится на такое?

Немного помолчав, наш посланец с тревогой произнес:

— Район, где действовали партизаны, оцеплен большими отрядами войск и гестапо. Все больше к западу. А вот по дороге домой, на восток, я их не встречал.

Это порадовало комиссара и его друзей: значит, враг бросился искать их по ложному следу. Оставшись наедине с бойцами, Тума сказал им:

— Ну что ж, друзья, хоть и не очень довольны мы результатами своей засады, но сделали все же немало. Главное: народ о нас говорит, радуется нашим успехам. А это очень важно.

* * *

Одновременно с группой комиссара Тумы действовала и группа Николая Колесника. В ее составе довелось быть и мне.

В пути следования мы были обнаружены одним из пособников гитлеровцев. Хорошо, что патриоты своевременно предупредили нас об этом. Пришлось принимать меры предосторожности.

В конце концов прибыли в район станции Лещина. Заложили на мосту взрывчатку (последний запас отряда) и стали ждать. Но тут, как на беду, появился линейный обходчик. Ночь была недостаточно темной, и он заметил на рельсах подозрительный предмет. Хотел уже бежать на станцию, чтобы доложить начальству, но Колесник задержал его. Перепуганный обходчик обещал молчать. Отвечая на вопрос Колесника о том, какие воинские грузы проследовали за последнее время по этой линии, он сообщил, что накануне немцы привезли в Лещину много цистерн с горючим.

Не медля ни минуты, наша группа проникла к цистернам и из восемнадцати выпустила нефть.

Взорвать мост с движущимся по нему вражеским поездом так и не удалось: не сработало взрывное устройство. Пришлось ограничиться только обстрелом паровоза и платформ. Но и 18 цистерн горючего — не пустяк!

Вечером 23 февраля группа комиссара Тумы снова вышла на задание. На этот раз она направилась в район города Габры, где были сосредоточены крупные вражеские силы. Партизаны залегли по обочинам шоссе Прага — Брно.

Около двадцати часов послышался гул машины. А вскоре и сама она вынырнула из-за поворота. Это был комфортабельный «опель-адмирал». На таких обычно ездили только высокопоставленные фашистские чиновники.

Стали сигналить красными огнями фонариков. Не останавливается! Тогда Тума и Шустов открыли огонь из автоматов. К ним [280] тут же присоединились Мирослав Главка и Владимир Егличка. Стреляли в упор, не могли промахнуться. Но машина, будто заколдованная, не сбавляла хода. Правда, в какой-то момент она завихляла из стороны в сторону, но тут же выправилась и умчалась.

— Ну, а теперь, ребята, — сказал комиссар, — бегом отсюда! Во весь дух и как можно дальше. За нами обязательно будет погоня.

Бежали долго, почти всю ночь. Колесили немало по лесам и горам. В общей сложности отмахали километров двадцать. Остановились ненадолго в деревне Першиково, у надежного партизанского помощника. Немного отдохнули. На другой день Тума встретился с главным организатором подпольной работы в Немецко-Бродском районе инженером Шенфельдом.

— Есть интересное сообщение, — сказал Шенфельд. — В ночь на 24 февраля в немецко-бродскую больницу на правительственной легковой машине были доставлены труп какого-то крупного нацистского деятеля и раненый шофер. А машину привела эсесовка, секретарша фашистского бонзы... Машина была бронированной.

«Вот почему она оказалась такой неуязвимой! Но некоторые пули все же попали в цель», — подумал Тума. С радостью восприняли эту весть боевые друзья комиссара, ходившие вместе с ним на задание.

А еще через несколько дней связной доставил Туме фашистскую газету «Дер нойе таг», на первой странице которой был помещен некролог. В нем сообщалось, что 23 февраля от рук большевиков погиб Бруно Вальтер — один из видных деятелей нацистской партии, отмеченный многими наградами, в том числе золотым знаком НСДАП.

Вот какие праздничные подарки преподнесли Красной Армии партизаны нашей бригады имени Яна Гуса!

О действиях народных мстителей накануне 27-й годовщины Красной Армии заговорили по всей Чешско-Моравской возвышенности. Из уст в уста передавались приятные для сердца народного вести. Как ни странно, но огромную услугу патриотам оказала фашистская газета «Дер нойе таг», опубликовавшая пространный некролог о Бруно Вальтере.

После этих памятных событий еще активнее стали создаваться нелегальные революционные национальные комитеты. Новые люди пришли и в нашу бригаду.

Наши верные друзья

Среди хранящихся в Праге архивных документов нашей партизанской бригады есть и такой: [281]

Донесение

О выколеении поезда у города Ждяр

Поезд грузовой, воинский. Следовал из Брно в Немецкий Брод.

Выколеение произошло в 23.30 19 марта.

Поезд вез минометы, скот, лес (дрова) для генераторов, доски, большие кованые ящики, 8 вагонов с неизвестным грузом.

Повреждены: большой скоростной локомотив, 11 вагонов, которые нельзя отремонтировать.

Одновременно искривлена железнодорожная колея.

Утренний поезд не пошел. Дневные пассажирские поезда опаздывали на 2,5–3 часа.

Грузовые поезда не шли 24 часа.

На ремонте пути работало 85 рабочих в течение 15 часов. На демонтаже и поднятии локомотива 12 дней работали 6 механиков с 10 помощниками.

Честь труду!

Командир ЦПС ТОМАН

Документ этот нуждается в некоторых пояснениях.

Есть в чешском языке слово «выколеить», означающее: вывести из колеи. В данном случае речь идет о крушении железнодорожного грузового состава, точнее — эшелона с грузами для немецко-фашистской армии.

Причина крушения не называется, но о ней нетрудно догадаться, если расшифровать подпись автора донесения: командир ЦПС Томан.

Что такое ЦПС? А вот что: «цивильна Партизанска скупина». В переводе на русский язык: гражданская (невоенная) партизанская группа.

Томан — это партизанский псевдоним командира ЦПС Ждярского района Яна Веймелека.

В отличие от так называемых лесных партизан, сконцентрировавшихся вокруг нашей десантной группы, бойцы ЦПС жили дома, стараясь ничем не вызвать подозрения у блюстителей гитлеровского «нового порядка». А в удобный момент совершали кратковременные боевые вылазки и снова возвращались к семьям.

Таких групп (ЦПС) в зоне деятельности нашей бригады было организовано довольно много.

Вскоре после выброски десанта, в ноябре 1944 года, комиссар Тума написал и размножил «Директиву об организации боевых дружин». В ней отмечалось, что в ряде европейских стран, в частности в Дании, для борьбы с оккупантами создаются небольшие группы. «Против такой формы борьбы, — говорилось в директиве, — немцы бессильны. Им трудно угадать, какой крестьянин, рабочий или ремесленник совершал боевой налет. Мы тоже должны [282] освоить эту форму борьбы в самое кратчайшее время... Боевые отряды будут подчиняться непосредственно командованию партизанского отряда «Ян Гус».

В директиве подробно рассказывалось об организационной структуре ЦПС и их обязанностях. В задачу ЦПС входило повреждение линий связи, электрических проводов, особенно на предприятиях, нападение на фашистские органы безопасности, уничтожение предателей и многое другое.

Каждый член ЦПС принимал партизанскую присягу. Особое внимание уделялось соблюдению строжайшей конспирации.

ЦПС должны были иметь в достаточном количестве такие простейшие, но крайне важные инструменты, как клещи-кусачки, ножницы для жести, гаечные ключи, «когти» для залезания на телеграфные столбы, резиновые перчатки, ломики, а также шнур.

В приведенном донесении Томана ничего не говорится о взрывчатке. Да, здесь дело обошлось без нее. Фашистский эшелон был пущен под откос механическим способом, который в нашей партизанской практике потом находил довольно широкое применение.

Я располагаю подробными данными о том, как было проведено самое первое «выколеение» вражеского эшелона механическим способом, осуществленное Пржибыславской ЦПС, которой командовал Ярослав Ольшар (Ржезач).

8 марта, в четверг, комиссар Тума встретился с Ярославом Олыпаром и приказал ему: в ночь на субботу выйти со своей группой на железнодорожную линию в районе Новых Дворов и «выколеить» немецкий воинский эшелон. Комиссару было точно известно, что такой эшелон вечером 9 марта проследует станцию Куржим и около полуночи ожидается у Ждяра-над-Сазавой.

Вернувшись от комиссара, Ольшар в тот же вечер сообщил о предстоящей операции членам группы, определил путь следования, назначил место встречи, установил пароль. О том, кому какие обязанности предстоит выполнять, каждый усвоил уже давно, в процессе изучения приемов механического способа «выколеения» поездов.

Милослава Новотного (по специальности слесаря) командир попросил изготовить два больших гаечных ключа соответствующих размеров и лом-коромысло с расщепленным концом, необходимый для вытаскивания костылей из шпал.

Изготовить в рабочее время такие крупные вещи было нелегко, но Новотный сумел сделать это. В обеденный перерыв к нему в цех по служебным делам зашел молодой конторщик (бухгалтер того же завода) Ярослав Ольшар. Он незаметно спрятал лом под пальто и вынес за пределы предприятия. А ключи после работы вынес Новотный.

Когда совсем стемнело, пятеро парней, каждый своим маршрутом, отправились на выполнение первого боевого задания. Кроме Ольшара и Новотного здесь были слесарь депо Немецкий Брод (ныне Говличкув Брод) Вацлав Рочек, дорожный мастер из Ронова [283] Антония Ежек и рабочий на строительстве дороги в Ронове Бржетислав Османчик.

Все они были одеты в обычную одежду, на ногах резиновые сапоги с высокими голенищами. У каждого при себе — удостоверение личности. Таков был строгий приказ оккупационных властей. Оружие — небольшой пистолет — имел только Ольшар.

Около девяти часов вечера у заросшего откоса, где лежали штабеля дров, время от времени раздавался едва слышный свист, напоминавший птичий. Так поддерживали связь друг с другом бойцы ЦПС.

Метрах в четырехстах от этого места им предстояло выполнить свою нелегкую и опасную работу. Там железнодорожная линия шла под уклон по насыпи высотой около четырех метров и внизу круто поворачивала вправо. По одну сторону линии, у основания насыпи, начинался луг, по другую — стеной стоял лес. Неподалеку, почти параллельно с железнодорожной линией, проходила шоссейная дорога государственного значения.

Работой по демонтажу колеи руководил знаток железнодорожного дела Вацлав Рочек. Но гайки и болты, словно сросшиеся с рельсами, оказались ужасно неподатливыми. Трудно было вытаскивать из шпал и заржавевшие костыли. Вся надежда была на силу и ловкость, а их рабочим парням Рочеку, Новотному и Ежеку не занимать.

Наконец стык развинчен, оба рельса до половины освобождены от костылей. Теперь надо концы рельсов в месте стыка сдвинуть наружу. С помощью лома сделали это в считанные секунды.

— Пятнадцать сантиметров вполне достаточно, — прошептал Рочек.

— Давай прибавим, — посоветовал Новотный.

— Хватит пятнадцати, больше не надо, — сухо ответил Рочек.

Наскоро, как говорится на живую нитку, вбили в шпалы несколько костылей, а «лишние» детали сбросили под откос. Припорошили снегом образовавшиеся между рельсами проталины и по заранее намеченному маршруту тронулись в обратный путь.

Ольшар с Османчиком, которые в течение всего времени демонтажа вели неослабное наблюдение, обрезали провода железнодорожной телефонной и телеграфной связи. Это было сделано для того, чтобы затруднить организацию преследования.

Пройдя по направлению к реке Сазава метров восемьсот, Ольшар и Османчик увидели поблизости небольшой мостик, перекинутый через ручей. Ступили на этот мостик и спрыгнули в ручей. Прошли по нему метров шестьсот, а затем выбрались на сушу и направились кружным путем к Пржибыславу. Группа же Рочека отходила совсем другим маршрутом.

Всех тревожила одна мысль: как бы повреждение железнодорожной линии не обнаружил до прихода поезда путевой обходчик. Но этого не произошло. [284]

В шесть часов утра 10 марта Османчик, идя на работу, на минуту задержался на станции Ронов и, как бы невзначай, поинтересовался, скоро ли пойдет пассажирский поезд на Ждяр.

— Видно, долго придется нам ждать, — заговорили сразу несколько человек. — Ночью на линии «выколеился» грузовой поезд.

— Что ж, ждать так ждать, — равнодушно ответил Османчик.

Почти одновременно с Османчиком о крушении поезда узнал от роновских жителей Новотный.

Рочек же утром пришел на работу в депо станции Немецкий Брод и с группой товарищей был направлен на ремонт пути в район Новых Дворов. Прибыли на место и увидели под откосом, на лугу, огромную свалку вагонов и платформ вперемешку с танками и артиллерийскими орудиями. По линии шнырял большой отряд шутцполиции с собаками-ищейками.

Здешние жители рассказывали, что отряд прибыл на место происшествия в четыре часа утра. А крушение произошло в час 35 минут. Полицейские открыли беспорядочную стрельбу во все стороны, а потом пустили около пяти десятков собак-ищеек.

Одна из конторщиц завода в Новых Дворах 12 марта рассказывала сотрудникам:

— У нас поселился немецкий фельдфебель. Он проговорился, что псы напали было на следы двух человек недалеко от места крушения, а у моста эти следы пропали, как в воду канули...

При этом разговоре присутствовал Ольшар. Не подавая виду, он в душе радовался, что ему с Османчиком удалось отвлечь внимание врага от основной группы и замести, а точнее — «утопить» свои следы.

Рочек же с товарищами шел по покрытому мокрым снегом шоссе. И тут их следы смешались со следами двигавшихся от «выколеенного» поезда людей. Что это были за люди? Как они очутились в поезде? Оказывается, на субботу и воскресенье с последним ночным поездом в вагоне-теплушке обычно возвращались из Куржима рабочие-чехи, местные жители. Вагон этот, как правило, прицепляли к паровозу. Об этом знал только Рочек. По его расчету паровоз и теплушка должны были по инерции проскочить поврежденный участок пути. Вот почему он возражал Новотному, предлагавшему раздвинуть рельсы пошире.

Все произошло именно так, как рассчитал опытный железнодорожник Вацлав Рочек. Паровоз и теплушка остались невредимы, а десять вагонов и платформ с немецкими танками, орудиями и другими военными грузами сорвались под откос. Движение поездов было прервано на 16 часов.

«Первый боевой успех, — вспоминает Ярослав Ольшар, — придал нам новые силы, наполнил сердца гордостью за то, что наконец-то и мы открыли свой счет мести фашистам. Мы все долгие годы оккупации ненавидели гитлеровский «новый порядок». С болью в сердце читали сообщения о смертных приговорах, вынесенных немецкими властями нашим соотечественникам. «Надо [285] что-то делать», — говорили мы друг другу. Но к сожалению, дальше разговоров дело не шло. «Что и как делать?» — ответ на этот вопрос мы получили от партизан бригады имени Яна Гуса, начавшей действовать в нашей местности осенью 1944 года. Рискуя собственной жизнью, советские товарищи прилетели к нам за сотни километров, чтобы помочь нашему народу освободиться от фашистского рабства. И мы твердо решили стать активными помощниками партизан...»

Гестаповцы долго искали лесных партизан, а те, кто «выколеил» эшелон, спокойно отдыхали в своих семьях после боевой работы, готовясь к выполнению новых заданий.

10 апреля боевая группа Ярослава Ольшара (Ржезача) на линии Дольни Гамры — Ждяр «выколеила» (тоже механическим способом) локомотивов и три вагона. Поезда не ходили 18 часов.

Железнодорожные линии были не единственным объектом действий ЦПС, Так, возглавляемая Яном Главачеком ЦПС Немецкого Брода специализировалась на повреждении вражеских автомашин, следовавших по магистрали Прага — Йиглава.

Непосредственное руководство цивильными партизанскими скупинами (ЦПС) осуществляли революционные национальные комитеты, по-чешски — народные выборы (НВ), действовавшие нелегально.

Революционные национальные комитеты — народные выборы (НВ) возникли в Чехословакии в годы Сопротивления фашизму как местные органы народной власти. Один из таких народных выборов был создан в деревне Липовец через день после приземления нашего десанта. Потом число их стало быстро расти, Всего в зове деятельности нашей бригады было создано и активно работало 103 сельских и 3 районных народных выбора.

Основная заслуга в этом, безусловно, принадлежала комиссару Туме. Настоящая его фамилия — Пих, имя — Мирослав. Он пришел к нам в группу «Ян Гус», имея солидную теоретическую подготовку и опыт нелегальной работы. Семнадцатилетним юношей Мирослав вступил в Коммунистический союз молодежи Чехословакии, а через два года, когда в страну вторглись немецко-фашистские войска, стал принимать активное участие в работе одной из нелегальных организаций КПЧ. Летом 1940 года ему удалось бежать в СССР. В 1942 году заграничное бюро ЦК КПЧ направило его на учебу в Ленинскую школу при Коминтерне, а через год он стал слушателем курсов, готовивших кадры политработников для парашютно-десантных частей. В 1944 году, до назначения в группу «Ян Гус», Мирослав Пих несколько месяцев работал диктором радиостанции, которая вела передачи для Чехословакии.

Я имею лишь общее представление о народных выборах и цивильных партизанских скупинах, которые так энергично создавал комиссар Тума, но, насколько я теперь понимаю, [286] именно они были основой основ успешной деятельности нашего партизанского отряда, преобразованного в конце января 1945 года в бригаду.

Несостоявшаяся встреча

20 марта меня вызвал к себе капитан Фомин и вручил небольшой пакет и топографическую карту с обозначением района, в который мне предстояло отправиться с заданием.

— Вместе с тобой, — сказал командир, — пойдут Иван Емельянов и Сергей Савченко. Пойдете вот в эту деревню, — командир показал местонахождение ее на карте. — В крайнем доме, у самой опушки леса, живет наш человек. Вручите ему пакет и трое суток будьте в районе этой деревни. Каждую ночь с двенадцати до двух выходите к вышке. Она расположена примерно в километре от деревни. Ждите встречи со мной.

С наступлением темноты мы ушли из расположения штаба. Погода стояла сухая, теплая. Одеты мы были в легкие плащи, накидки. Кроме оружия и боеприпасов у каждого был сухой паек.

Старались держаться подальше от населенных пунктов. Пройдем немного — остановимся, прислушаемся и следуем дальше. Приходилось пересекать поляны, кое-где двигаться проселочными дорогами, переправляться через многочисленные ручьи.

Шли всю ночь. Никто нам не встретился. Перед рассветом подошли к какому-то населенному пункту. По ориентирам, главным из которых была вышка, определили, что это и есть та самая деревня, которая нам нужна.

Стало уже совсем светло. Идти в деревню опасно. Направляемся поглубже в лес, забираемся в чащу и там устраиваем свой первый привал.

Томительно тянется время: в марте день уже довольно долгий.

Перед заходом солнца покинули свое убежище, пошли в сторону деревни. Вышли на опушку, стали наблюдать. По приметам, которые назвал капитан, определили нужный нам дом: он стоял на краю деревни, а огород почти вплотную примыкал к лесу. Это облегчало нашу задачу.

Когда совсем стемнело, мы осторожно, следуя друг за другом, проникли в огород. Потом я стал пробираться к дому. Залаяла собака. Я замер, и она затихла. Шевельнусь — снова лает. Во двор вышел хозяин, который, видимо, знал, что к нему могут прийти «ночные гости». Он успокоил собаку и тихо спросил:

— Кто там?

Я отозвался условной фразой по-чешски. Он ответил. Стало ясно, что это тот самый человек, который нам нужен.

Поздоровавшись со мной за руку, хозяин пригласил меня, а потом и моих товарищей в свой небогатый дом. (К сожалению, я не помню ни названия деревни, ни фамилии того крестьянина.)

Приняв от меня пакет, он сказал по-чешски «декуи» (благодарю) [287] и предложил нам поужинать. Потом отвел нас на сеновал, предварительно показав все ходы-выходы.

Утром он пришел к нам, принес кофе и сообщил, что в деревне все спокойно. Среди дня принес обед — поливку и хлеб.

— Отдыхайте пока, я внимательно за всем наблюдаю, — сказал он, покидая сеновал.

Но не прошло и часа, как хозяин вновь появился и тревожным шепотом сообщил:

— В деревню въехали немцы на четырех подводах... Входят в каждый дом. Они уже совсем близко.

Не медля ни минуты, мы спустились с сеновала в огород. Где ползком, где пригнувшись, двинулись в сторону леса. А он совсем рядом, каких-нибудь 40–50 метров.

Пришлось снова забираться в чащу и ждать там до вечера.

— Хорошо, что вы вовремя ушли, — сказал нам хозяин, когда мы вернулись к нему. — Немцы не пропустили ни одного дома. Были и у меня, забирались на сеновал. Кого они искали — не знаю.

Поужинав, мы сразу же ушли в лес. Хозяин дал нам с собой немного продуктов.

— На всякий случай, — сказал он.

В полночь мы были у вышки. Ждали до двух часов, но так никто и не появился. Безрезультатным оказалось ожидание у вышки и в две последующие ночи.

Срок нашего задания истек. Что делать? Куда идти? Решили вернуться туда, откуда уходили на задание. Возможно, штаб еще не снялся с места.

Обратный путь наш проходил чуть в стороне от деревни Лешковице. Там жил «тележных дел мастер» Ярослав Новак. У него часто останавливались наши товарищи — партизаны. Он всегда был хорошо осведомлен о происходящих событиях.

26 марта, часа за три до рассвета, мы и зашли к Новаку. Однако у него нам ничего не удалось узнать о своих товарищах: за последнее время к нему никто из них не заходил.

Накормив завтраком, Новак еще затемно проводил нас в лес, в котором хорошо знал каждую тропинку.

Около полудня он принес нам в лес обед.

— А ужинать, — сказал на прощание, — придете сами. Кругом все спокойно, чужих в деревне нет.

Как хорошо весной! Начинают одеваться зеленью деревья. Тепло. Радостно щебечут птицы, которых в лесу великое множество.

Вдруг послышался гул моторов. Он все ближе и ближе. Почти прямо на нас, с востока на запад, движется армада самолетов. Всматриваемся: наши, краснозвездные! От одного только взгляда на свои родные самолеты сердце наполняется радостью и гордостью. Спустя несколько минут до нас донесся такой грохот, что под ногами задрожала земля. [288]

— Вот это дают фашистам прикурить, — пошутил Иван Емельянов.

Отбомбились наши самолеты и стороной ушли на восток. И снова мы одни в глубоком вражеском тылу.

Через некоторое время — опять гул. Но уже не в воздухе, а на земле, и не так далеко от нас. По всей вероятности, движется колонна машин. Удивительного тут, конечно, ничего не было. Опасаясь советской авиации, гитлеровцы теперь в дневное время старались держаться подальше от главных магистралей и все чаще пользовались лесными дорогами. Войск же на территории Чехии все прибавлялось: и за счет тех, что отступали с востока, и особенно за счет резервов, прибывающих с запада. Так что обстановка, в которой нам приходилось действовать, усложнялась с каждым днем.

Колонна прошла, и вскоре мы перестали слышать гул машин, Вновь воцарилась тишина, если не считать птичьего гомона.

Вечером мы выбрались из своего укрытия и пошли в сторону Лешковиц, чтобы поужинать у Новака, а заодно узнать, нет ли каких известий.

Ночь выдалась светлая, лунная. Вот мы приблизились к дороге, ведущей в Лешковице, надо только пересечь небольшую полянку.

И вдруг — оклик. Не помню уже, то ли это было немецкое «хальт», то ли чешское «стуй». Одновременно протрещало несколько коротких автоматных очередей.

Мы бросились назад, прячась за редкими кустиками, и вскоре достигли густого леса.

На минутку остановились, чтобы отдышаться. Прислушались: ни голосов, ни выстрелов. Но задерживаться было нельзя: к нам мог привязаться «хвост». И мы, петляя, направились туда, где провели день, а потом ушли еще дальше. По дороге слышали доносившиеся откуда-то издалека одиночные выстрелы, автоматные очереди и даже звуки, похожие на разрывы гранат.

— Видно, в какой-то деревне облава, — сказал вполголоса Сергей Савченко.

Никому из нас и в голову не приходило, что это вступили в неравный бой с фашистами наши боевые друзья-партизаны.

Всю ночь мы бродили по лесу, стараясь выйти туда, где находился штаб перед нашим уходом на задание. И только утром нашли то место, но штаба там уже не было.

«Где же штаб? Где капитан Фомин?» Страшный ответ на эти вопросы мы получили через несколько дней, встретившись с группой своих товарищей.

Семеро против семисот

Целых пять месяцев партизаны бригады имени Яна Гуса ловко и без потерь ускользали от своих многочисленных преследователей. Удавалось это, прежде всего, благодаря тому, что чешские [289] патриоты вовремя оповещали наше командование о готовящихся облавах, прочесываниях и других операциях карателей.

На борьбу против партизан были брошены крупные силы гестаповцев, эсэсовцев, четников. К участию в карательных экспедициях привлекались и специально обученные собаки овчарки. Во многих местах создавались «ягд-команды», что в переводе на русский язык означает «охотничьи команды». Однако все попытки фашистов ликвидировать партизанское движение провалились. Число же сторонников, верных помощников партизан не только нашей, но и других бригад и отрядов, непрерывно росло.

Гитлеровцы широко использовали в противопартизанской борьбе технические средства, а именно: радиопеленгаторные установки. В связи с этим нашим радистам приходилось выходить на связь На очень короткое время и быстро менять свое месторасположение. Такое маневрирование долгое время выручало нас.

Но наступил роковой день — 26 марта 1945 года. Сведения о причинах обнаружения и обстоятельствах гибели капитана Фомина и штаба бригады, к сожалению, очень скупы. Некоторые склонны считать, что на след штаба напал кто-то из гестаповских агентов. Большинство же тех, кто занимается историей партизанского движения в Чехословакии, считает, что местонахождение штаба засекли немецкие радиопеленгаторные установки.

Действительно, днем 26 марта наша радиостанция выходила на связь. А уже через несколько часов в район деревни Лешковице, где в лесу находился штаб бригады, на большой скорости мчалась колонна автомашин с карателями.

Плотным кольцом окружили фашисты сравнительно небольшой лесной массив, перекрыли все дороги и тропинки. Жителям деревни было категорически запрещено выходить из дому. «До утра 27 марта все мы были на положении пленных, — рассказывал о тех днях Ярослав Новак. — В моем дворике дежурили два солдата».

Что же в это время происходило в окруженном штабе бригады? Рассказать об этом некому: капитан Фомин и все, кто был с ним — всего 7 человек, — погибли в неравном бою.

Конечно, мы не сомневались, что наши боевые товарищи, верные своему долгу перед Родиной, сражались с врагом до последней возможности. Чешские патриоты рассказывали, что бой с партизанами не обошелся для карателей без потерь: у них были и убитые, и раненые.

Но это было все, что мы и наши чехословацкие друзья знали тогда, в 1945 году, о трагедии, разыгравшейся у деревни Лешковице.

И только через два с лишним десятилетия историками был обнаружен один очень важный документ. О нем рассказал доктор исторических наук А. И. Недорезов в своем очерке «Слово об отважных», напечатанном в «Неделе» № 49 за 1967 год. Этот [290] документ — телетайпная запись донесения начальника пражского гестапо Отто Герке.

«26 марта 1945 года, — сообщал он, — в результате перестрелки в лесу около 5 километров севернее поселка Лешковице уничтожены штаб и радиостанция партизанской бригады «Ян Гус»... Захватить бандитов не удалось...»

В донесении перечислены, хотя и не совсем точно, фамилии погибших партизан, а также процитированы найденные на месте боя три записки капитана Фомина. Вот первая из них.

«26.3.45. Мы окружены врагом. Будем держаться до последней возможности. Врагов — 300 немецких солдат. Будем стрелять до последнего патрона. 4-й Укр. фронт».

«Врагов — 300...» — написал Фомин. Однако их было значительно больше Одних только армейских солдат и офицеров в операции участвовало 270. Кроме них еще две роты (ягд-команды) 20-го полицейского полка СС, зондеркоманда (спецкоманда) города Хрудим и истребительный взвод ФАТ-322, а также разведывательные подразделения. В общей сложности более семисот карателей, по 100 с лишним на одного партизана!

И несмотря на такой численный перевес сил, бой длился несколько часов. «Перестрелка происходила с 18.00 26. 3. до 4.00 27.3», — признается Герке в своем донесении. Об этом же свидетельствуют и даты записок нашего командира.

«Мы жили, — говорится во второй записке, — ради чехословацкого народа, ради счастливого будущего славянских народов, ради победы над Германией. Фомин. 27.3.45».

И наконец, третья записка:

«У нас нет возможности прорваться. Нас окружили. Капитан Фомин. 27.3.45. Умираем за Родину».

Всякий раз, когда читаю текст записок своего любимого командира, я проникаюсь безмерным чувством гордости за него и его боевых соратников, за нашу Родину, за наш народ, вырастивший таких героев.

В 1964 году чехословацкие товарищи прислали мне семь фотоснимков, на которых изображены наши славные, незабвенные товарищи, погибшие у Лешковиц: командир бригады Александр Васильевич Фомин, начальник штаба Иван Васильевич Перхун, врач Лидия Александровна Смык, радисты Мария Никифоровна Полякова и Александр Николаевич Чепуров, чехи-партизаны Ян Яначек и Йозеф Цоуфал.

Снимки эти необычные: сделаны они вскоре после гибели героев-партизан. На лице и обнаженной груди каждого из них — многочисленные темные пятна различной величины. Это злодейский почерк фашистских извергов.

История появления этих снимков весьма интересна.

Подобрав на месте боя тела погибших партизан, фашисты увезли их в город Пардубице, чтобы сжечь в местном крематории. [291]

Чешским патриотам тайком от гестаповцев удалось сфотографировать наших товарищей, каждого в отдельности. Можно себе представить, насколько это было опасно. Зато для истории остался неповторимый документ, свидетельствующий о бесстрашии и мужестве антифашистских бойцов и о жестокости и бесчеловечности гитлеровцев.

Когда тела партизан были преданы кремации, патриоты сумели собрать в урны их прах и спрятать его. В этом смелом, рискованном поступке ярчайшим образом проявилось чувство безграничной любви чешских товарищей к героям-освободителям.

Урны с прахом Александра Васильевича Фомина и его боевых друзей установлены в музее партизанской бригады имени Яна Гуса в деревне Лешковице.

Бригада жива, бригада сражается

Гибель командира и начальника штаба, потеря обеих радиостанций — единственного средства связи с Большой землей — явились тяжелейшим ударом по бригаде.

Кто возьмет на себя руководство бригадой? Как пойдут дела дальше? Эти вопросы волновали каждого из нас. Да и сам факт гибели целой группы дорогих людей действовал на всех удручающе.

В этой сложной обстановке высокое чувство ответственности и личное мужество проявил наш комиссар Тума. Он помог нам побороть растерянность, вселял в каждого веру в свои силы, воодушевлял на новые боевые дела.

Своим приказом комиссар назначил исполняющим обязанности командира бригады Николая Владимировича Колесника, а начальником штаба — Лаврентия Михайловича Тихомирова, старшего лейтенанта, вступившего в нашу бригаду после побега из фашистского плена.

«Красная Армия, — говорилось в приказе комиссара, освободила Словакию, перешла границу протектората (Чехии и Моравии) и успешно продвигается вперед.

Немецко-фашистские захватчики, удирая, угоняют на запад мирное население, увозят все, что могут.

Поможем наступающей Красной Армии в уничтожении врага! Не дадим фашистам возможности угонять население, увозить из Чехии и Моравии ценнейшие материалы, продовольствие, оборудование заводов и фабрик!»

Выбор комиссара на Николая Колесника пал не случайно. Хотя Николай был довольно молод (ему шел двадцать третий год) и не имел офицерского звания, среди боевых товарищей он пользовался непререкаемым авторитетом. Колесник хорошо зарекомендовал себя на посту командира первого лесного отряда, действовавшего в районе Железных гор. Его уважали за смелость, решительность, умение перехитрить врага, постоянную [292] заботу о товарищах. Всякий раз, когда мне доводилось выполнять боевые задания под руководством Николая Колесника, я убеждался в его высоких командирских качествах.

Бригада продолжала действовать мелкими группами, разбросанными на значительном расстоянии одна от другой. Это заставляло фашистское командование и гестапо распылять свои силы. А ведь на Чешско-Моравской возвышенности рядом с нами действовали и другие партизанские отряды: имени Яна Козины, «Зарево», «Вперед»... Так что у фашистов было, как говорится, хлопот полон рот.

Приведу краткий перечень успешных боевых вылазок, осуществленных в апреле партизанами нашей бригады (в том числе и бойцами ЦПС).

6 апреля. Близ станции Резсохотец, на линии Хотеборж — Немецкий Брод, группа Н. Колесника пустила под откос паровоз и два вагона с вооружением.

6–14 апреля. Группа Я. Веймелека (ЦПС) каждую ночь перерезала телеграфно-телефонные провода на участке Ждяр — Немецкий Брод, парализовала связь на 8 суток.

17 апреля. Группа И. Старого разгромила продовольственный склад в Шкрдловице, выпустила 3,4 тонны бензина и 0,6 тонны автола.

25 апреля. Группа П. Фокина близ деревни Черна (у Пардубиц) уничтожила 23 солдата и офицера противника.

26 апреля. Группа В. Пригодича у Деревни Ждяр уничтожила 27 гитлеровцев.

28 апреля. На станции Голице группа Т. Косовского ликвидировала четырех часовых, захватила вагон с оружием.

29 апреля. Группа М. Фордзалиева на шоссе южнее Тонице, у Пардубиц, обстреляла из засады легковые машины. Убито 6 немецких офицеров.

В тот же день члены группы П. Короля, обстреляв из засады фашистскую автомашину, убили двух майоров и капитана.

30 апреля. Отряд партизан под командованием В. Пригодича вступил в бой с карателями, устроившими облаву в районе Хвойна, Велины, Чермна. Убит 31 гитлеровец.

* * *

В апреле мне тоже пришлось участвовать в выполнении нескольких боевых заданий. Расскажу об одном из них.

На задание назначили троих: Иржи, Станду и меня. Тут же мы принялись готовить к походу свое боевое имущество.

Первым делом прошили оголенным медным проводом стенки спичечного коробка, превратив его таким образом в колесный замыкатель. Потом аккуратно сложили и крепко забинтовали широкими матерчатыми лентами плитки-шашки тола. Взяли по паре капсюлей-взрывателей и батареек от карманного фонарика, [293] запаслись боеприпасами для автоматов и поздним вечером ушли в сторону Собинева.

К дому Старых подошли в полночь со стороны леса. Осмотрелись, прислушались: ничего подозрительного. Иржи отыскал в нижней части забора две раздвигающиеся доски (гвозди из них были заранее предусмотрительно вынуты), и мы один за другим проникли в огород, а оттуда — на чердак дома. Собака даже и голоса не подала, видно сразу признала своих.

Иржи спустился вниз и вскоре принес нам приготовленную матерью еду. Остаток ночи и весь следующий день мы пробыли на чердаке. А вечером отправились к месту намечаемой диверсии. Шли все время лесом. Впереди — Иржи, хорошо знавший эту местность, а мы — следом за ним.

Весна была в полном разгаре. Деревья уже оделись молодой листвой. По хорошо подсохшей земле шагалось легко и, свободно. Идешь и порой забываешь о войне. А она, проклятая, все бушует, унося каждый день тысячи жизней. Но судя по всему, дело идет к концу.

Немцы, конечно, уже не те, что были даже года полтора-два назад. Надломлен, напуган враг, но сил у него еще много, и драться на своей территории он будет отчаянно. Наше партизанское дело — громить и громить фашистов, не давать им опомниться, помогать всем, чем только можно, наступающей Красной Армии.

Нашей группе было приказано подорвать идущий к фронту вражеский эшелон. Время его прохождения на том участке, куда мы направлялись, комиссар нам назвал (видимо, надежные товарищи — железнодорожники — заранее проинформировали его об этом).

Связку тола несем по очереди. Пройдем немного, прислушаемся, осмотримся и снова идем.

— Внимание, — шепчет Иржи, — где-то здесь недалеко должна быть железнодорожная линия.

Густой лес кончается. Прикрываясь кустарником, спускаемся все ниже и ниже.

Ночь темная. Лишь ненадолго луна выглянет в просвет между облаками и опять скроется. В один из таких моментов и увидели мы поблескивающую стальную ленточку рельсов.

Охраняется ли этот участок? Комиссар сказал, что военной охраны здесь нет, но может появиться глидка. Так что надо держать ухо востро.

Подобрались к самой линии. Наблюдаем. Проходит десять, пятнадцать, двадцать минут. Если не изменили расписания, скоро должен появиться поезд. Пора браться за дело.

Взбираемся на насыпь. Иржи и Станда наблюдают, а я принимаюсь разгребать гравий, делаю лунку. Закладываю тол. Потом кладу на рельс коробок-замыкатель, привязываю его покрепче бечевкой, чтобы не сдуло потоком воздуха. Рядом закапываю [294] в гравий батарейку. Проверяю все соединения проводов. Раздвигаю тесьму на связке тола, на ощупь отыскиваю одно из отверстий, вставляю капсюль-взрыватель. Осторожно присыпаю тол гравием, разравниваю это место. Готово!

Осматриваемся крупом: ни души. Тихо. Сползаем с насыпи. Направляемся по косогору вверх, но железнодорожную линию держим под наблюдением. А вдруг появится глидка и разрушит все наши планы. Залегли недалеко от железнодорожного полотна, в кустарнике.

Лежим, перешептываемся. До нашего слуха доносится шум поезда. Вот он все ближе и ближе. Учащенно бьется сердце. Сработает или не сработает взрывное устройство?

Поезд не сбавляет хода. Значит, машинист не подозревает об опасности. Паровоз уже в нескольких метрах от нашего «гостинца».

Тесно прижавшись друг к другу, напрягаем слух и зрение. И вот он — взрыв! Сработало! Над паровозом со страшным шипением взлетает огромное облако пара (видно, взорвался котел). Грохочут, со скрежетом налезая друг на друга, вагоны...

Крепко обнимаемся и, не сговариваясь, вскакиваем с места. Быстрее бежать отсюда! В это время послышались новые взрывы. Один, другой, третий... Значит, в эшелоне есть и снаряды. Прекрасно!

Через день, 15 апреля, мы вернулись в отряд. Здесь узнали о результатах своей работы. Паровоз и четыре вагона оказались под откосом. Еще семь вагонов серьезно повреждены.

Чувство радостного волнения охватило каждого из нас: вот и мы внесли свой вклад в счет мести ненавистному врагу за гибель нашего славного командира и его боевых товарищей.

* * *

Наносить урон врагу всюду, где только возможно, — такую задачу решала каждая партизанская группа, каждый ее боец. Объектов нападения было много: и воинские эшелоны, и автоколонны, и склады... Но совершенно неожиданно появился еще один объект.

По всей Чешско-Моравской возвышенности, где сажали очень много картофеля, были разбросаны небольшие спиртзаводы, которые работали под контролем оккупантов.

В конце марта нашему штабу стало известно, что оккупационные власти приказали управляющим спиртзаводами не выдавать спирт никому, кроме командиров немецких моторизованных частей. Было ясно, что враг намерен использовать спирт в качестве горючего для танков.

Противник не должен осуществить свой замысел! Запасы спирта необходимо уничтожить. Но как это сделать? [295]

Проще всего — сжечь спирт в местах хранения. Но разумно ли так поступать, когда война подходит к концу? Ведь заодно со спиртом спалишь и завод. А в мирное время, которое уже не за горами, спиртзаводы будут служить стране, народу. Ведь совершенно не могут обойтись без спирта медицинские учреждения — больницы, поликлиники, аптеки. А научные лаборатории? Да и за победу не грешно будет выпить.

Было срочно созвано совещание руководителей нелегальных организаций — народных выборов и партизанских групп. Выработке правильного решения во многом способствовало то, что среди участников совещания были руководитель объединения (кооператива) спирттоваров Йозеф Лацина, главный инженер кооператива Богумил Шенфельд и другие товарищи, являвшиеся в то же время активными организаторами нелегальной антифашистской борьбы в этой местности.

Совещание решило: спирт не сжигать, а выпустить его из цистерн на землю.

Ждярский спиртзавод находился в центре города. А гарнизон состоял из 200 немецких солдат и офицеров. Была еще и противопартизанская команда из 40 четников.

По заданию комиссара наши связные Власта Скржипска и Анежка Штулова собрали подробную информацию о заводе, о подступах к нему, о распорядке работы. Более всего нас устраивало то, что завод не охранялся.

Поскольку численность лесных партизан в этом районе была незначительной, пришлось привлечь к участию в операции и членов местной ЦПС, уже имевшей боевой опыт, а также жителей города, зарекомендовавших себя верными помощниками партизан. Эти товарищи выполняли в основном обязанности проводников и наблюдателей, которых потребовалось немало.

...Темная апрельская ночь. Тихо вокруг. Небольшая группа партизан притаилась у ворот завода.

Получив донесение о том, что все заняли свои боевые места и наблюдатели не заметили ничего подозрительного, комиссар вполголоса приказал:

— Мезелев, Османчик, пора!

Мы мгновенно перелезаем через ворота, сбиваем запор и пропускаем на территорию завода группу наших товарищей. Стучим в дверь дома управляющего. На вопрос «кто там?» Тума отвечает:

— Мы партизаны. Немедленно дайте нам гаечные ключи от вентилей цистерн. Да не вздумайте сообщать в гестапо!

Ключи были беспрекословно отданы, и через несколько минут из цистерн фонтанами хлынул спирт. «Огненная жидкость» стала растекаться по двору, заполнять ложбинки и по канавкам устремляться под уклон за пределы завода.

Прошло чуть более часа, и все 200 тысяч литров спирта, хранившихся в цистернах, оказались выпущенными на землю. [296]

Под покровом темноты лесные партизаны быстро отошли на свою базу: лес и горы были рядом, а участвовавшие в операции горожане разошлись по домам.

Ждярский спиртзавод был последним из объектов подобного рода. Несколькими днями раньше партизаны выпустили спирт на заводах в Гинковице и Велке Лосенице. Здесь особенно энергично действовали чехи Егличка и Главка, югославы Ченчич и Чичич и многие другие товарищи.

Ни на одном из объектов партизаны не встретили противодействия со стороны гитлеровцев. Чем это можно объяснить? Конечно, определенную роль сыграли скрытность, внезапность, быстрота действий. Но главное, мне кажется, состояло в другом.

Шел апрель сорок пятого года. Война бушевала на территории Германии. Советские войска вели бои у стен Берлина. Успешно продвигались они на запад и на земле Чехословакии.

Много хлопот и неприятностей доставляли гитлеровцам и народные мстители. Ведь только на Чешско-Моравской возвышенности действовал не один десяток партизанских отрядов и групп.

Тыловым армейским подразделениям и гестаповцам приходилось «разрываться на части». А порой, особенно в ночное время, они просто боялись встретиться с партизанами. Не потому ли и спиртзаводы оказались без охраны?

Более 500 тысяч литров, то есть 500 тонн спирта, было выпущено партизанами-гусовцами на заводах Высочины. Сотни фашистских танков остались без горючего.

Весной в окрестностях небольшого города Голице, расположенного неподалеку от Пардубиц (в нескольких десятках километров от основного района боевых действий нашей бригады), оказалось много советских воинов, бежавших из фашистского плена.

Они рвались в бой с ненавистным врагом, но не были вооружены и организованы. Решением этой задачи занялись Константин Коровин, Богумил Бром и Владимир Пригодич, которого командование бригады послало в Голицкий отряд в качестве комиссара.

Действуя мелкими группами, партизаны устраивали засады на дорогах, нападали на военные объекты, вступали в стычки с карателями. А однажды группа партизан, переодетых в немецкую форму, во главе с Владимиром Пригодичем обезоружила взвод власовцев. За короткое время задача по обеспечению оружием новых бойцов была успешно решена.

Слово о командире

Чешские товарищи, которые вступили в наш отряд, были буквально поражены простотой и сердечностью во взаимоотношениях нашего командира с рядовыми партизанами. Один из чешских товарищей как-то сказал мне: [297]

— Ваш велител е про вояка братр.

По-русски это звучит так: ваш командир солдатам как брат.

Ребята рассказывали, что в чехословацкой буржуазной армии дело обстояло совсем по-иному. Между офицерами — выходцами, как правило, из богатых семей — и солдатами лежала пропасть. Офицер мог унизить, оскорбить солдата, и это считалось вполне нормальным. Конечно, встречались среди офицеров и передовые, гуманные люди. Они пользовались большим уважением у солдат, но начальство их недолюбливало и даже преследовало.

Командир солдату — брат! Да, это братство, это единство составляют одну из самых замечательных особенностей нашей Советской Армии, созданной для защиты завоеваний Великого Октября.

Нам чужда дисциплина страха, существующая и поныне в армиях капиталистических стран. Наша Советская Армия сильна дисциплиной долга, дисциплиной высокой сознательности.

Строга командирская требовательность, но она основана на уважении человеческого достоинства советского солдата-гражданина, сочетается с отеческой заботой о нем.

Частенько я думаю о том, какую же тяжелую ношу вынесли на своих плечах в минувшей войне наши советские командиры всех степеней. Мне могут возразить:

— А солдату разве легко было?

Да, солдату было тяжело, а командиру все же тяжелее. Поверьте мне, бывшему солдату-фронтовику: вступил я в войну рядовым, рядовым ее и закончил.

У солдата в бою свой сектор обзора и обстрела, своя скромная задача. А командир в ответе за выполнение боевой задачи всем подразделением и каждым солдатом в отдельности, за жизнь вверенных ему людей, за то, чтобы бойцы были сыты, нормально обмундированы, обеспечены боеприпасами.

Говорю о славных наших советских командирах, а перед глазами все время стоит образ дорогого моему сердцу Александра Васильевича Фомина — командира нашей партизанской бригады. Был он для нас примером трудолюбия, выносливости, высокой дисциплинированности, принципиальности, чуткости, выдержки и отваги.

Никогда не забуду, как однажды во время длительного и тяжелого похода по горам и лесам Высочины я совершенно обессилел и остановился. Понимаю, что надо двигаться дальше, а ноги ни с места.

— Что с тобой? — спрашивает подошедший ко мне командир.

— Разрешите мне, товарищ капитан, немножко посидеть, отдышаться. Направление я знаю и догоню отряд.

— Нет, этого я разрешить не могу, — спокойно, но твердо сказал командир. — Давай-ка сюда свой вещмешок!

— Что вы, товарищ капитан...

— Без разговоров, — не повышая голоса, ответил он, отобрал [298] у меня вещмешок, взвалил его себе на плечи и коротко добавил: — За мной!

И мы пошли. Командир несет двойную ношу и идет бодро, весело, а я без всякого груза еле за ним поспеваю. Куда же это годится!

— Товарищ капитан, прошу, разрешите, я сам понесу.

— Подожди. — Через несколько минут он остановился и тихо спросил: — Ну как, набрался малость сил?

— Вполне, товарищ капитан.

— Тогда забирай.

И больше ни слова, ни полслова. Надолго мне запомнился этот урок. Каким бы трудным ни был поход, я никогда не отставал от товарищей.

Все мы, партизаны бригады имени Яна Гуса, сохранили об Александре Васильевиче Фомине самые добрые воспоминания. Память о нем свято чтут и в братской Чехословакии.

В начале 1945 года капитана Фомина длительное время укрывали у себя, рискуя жизнью, лесник Виктор Главка и его жена Анна. Их двадцатидвухлетний сын Мирослав вступил в наш партизанский отряд и был храбрым бойцом, а после войны стал офицером. Вот строки из его письма: «Капитан Фомин был очень способным командиром. Он умел принимать смелые решения, держать крепкую дисциплину. Его обращение с бойцами бригады было товарищеским, братским. Все уважали его, верили ему».

Что знал я об Александре Васильевиче Фомине во время совместной с ним боевой службы? То, что он на год старше меня — родился в 1917-м, что является кадровым офицером, что на фронт прибыл в дни Сталинградской битвы и все время занимался подготовкой бойцов для партизанских действий в тылу противника, что где-то у него осталась семья — жена Лидия и дочь Ада, которых он часто вспоминал... Вот, пожалуй, и все, что мне было известно о нашем командире.

А как хотелось узнать побольше об этом замечательном, добром и мужественном человеке. И такая возможность представилась.

Документы давно минувших дней. Характеристики, аттестации, различные справки и анкеты. Собранные воедино, строка за строкой раскрывают они жизненный путь, воинскую биографию А. В. Фомина.

Сын колхозника-чуваша села Пронькино, Сорочинского района, Оренбургской области, Александр Фомин в 1935 году окончил неполную среднюю школу и поступил в Бузулукский сельскохозяйственный техникум. Учится прилежно год, другой, но в один из дней принимает решение: «Пойду в военное училище».

Было это в 1937 году. В воздухе, как говорится, пахло порохом. Гитлер открыто заявлял о своих намерениях добиться мирового господства, готовил Германию к войне. [299]

Совершенно закономерно, что в таких условиях комсомолец Александр Фомин решает сменить «плуг на винтовку» и поступает в Казанское пехотное училище имени Верховного Совета Татарской АССР.

О том, как он учился, красноречиво говорит «Лист выпускных оценок»: из шестнадцати дисциплин по девяти — отлично, по остальным — хорошо. Вот выдержка из аттестации будущего лейтенанта Фомина:

«Будучи помощником комвзвода, с работой оправлялся хорошо и показал свое умение командовать и вести подчиненных на выполнение поставленных задач.

Пользуется авторитетом среди курсантов. Дисциплинирован, инициативен, требователен. В своих решениях уверен и проводит их до конца. Хороший товарищ. Отличный физкультурник, в походах вынослив. Стреляет хорошо и отлично.

Вывод: достоин присвоения звания лейтенанта РККА и подлежит назначению на должность командира пульвзвода пульроты»

В училище Александр Фомин поступал комсомольцем, а окончил его членом Коммунистической партии.

Командование сочло целесообразным назначить молодого лейтенанта исполняющим обязанности командира курсантской роты Ленинградского военно-медицинского училища. Как же справлялся он с этой должностью? Вот строки из аттестации, составленной в октябре 1940 года:

«Пользуется большой любовью курсантов... Свои знания правильно и доходчиво передает подчиненным. Молодой, растущий командир.

Должности командира роты соответствует».

В числе немногих приказом Наркома обороны А. В. Фомин был награжден нагрудным знаком «Отличник РККА».

Июнь 1941 года. В составе курсантского батальона Фомин направляется на Карельский перешеек, где участвует в строительстве оборонительных сооружений и борьбе с авиадесантами противника.

Вскоре училище эвакуируют в Сибирь, и Фомина назначают командиром батальона курсантов.

1942 год. С мая по сентябрь старший лейтенант А. В. Фомин учится на специальных курсах при Высшей школе Красной Армии, где осваивает методы организации борьбы в тылу противника. По окончании курсов некоторое время работает в Главном штабе партизанского движения, а потом направляется на Сталинградский фронт.

Осенью 1943 года, когда советские войска вели бои в районе Мелитополя, меня назначили в оперативную группу при штабе 51-й армии. Там и произошла моя первая встреча с Александром Васильевичем Фоминым и Иваном Васильевичем Перхуном. С ноября 1943 года Фомин руководил переброской партизан в район Крыма. [300]

В течение нескольких месяцев нас обучали подрывному делу. меткой стрельбе из различных видов оружия, искусству скрытного передвижения, приемам самбо и многим другим премудростям. Часто на занятиях присутствовал капитан Фомин, который, подбадривая нас, требовал безупречного выполнения каждого приема.

В начале апреля 1944 года он провожал нашу группу в опасный путь — на территорию Крыма, находившегося в руках фашистов. Как пригодилась нам та закалка, которую мы получили во время учебы! Наш партизанско-диверсионный отряд «Орел» взорвал несколько вражеских эшелонов. Один из них был записан на мой личный счет.

В апреле 1944 года за выполнение заданий по развитию партизанского движения и личное мужество, проявленное при переброске партизан через линию фронта, А. В. Фомин был награжден орденом Красной Звезды.

В декабре 1944 года Александру Васильевичу Фомину было присвоено воинское звание «майор». Знал ли он об этом? Возможно, и нет. В своих записках он называл себя капитаном.

Бессмертный подвиг, совершенный нашим командиром и его боевыми товарищами в неравном бою у деревни Лешковице. является примером бесстрашия и мужества, примером беззаветного служения Родине и выполнения воинского долга.

Победный май

В апреле и мае 1945 года наша бригада продолжала действовать мелкими группами, рассредоточенными на обширной территории Чешско-Моравской возвышенности. Это позволяло наносить удары в самых неожиданных для противника местах и успешно уклоняться от преследования.

Мы знали, что на фронте идет большое наступление Советской Армии. Это чувствовалось по многим признакам и здесь, на чешской земле.

Один из местных жителей 3 или 4 мая принес к нам в лес радостную весть: «Русские взяли Берлин». Чех обнимал и целовал нас, плясал от радости, приговаривая:

— Войне конец! Войне конец! Пошли, гоши, в деревню!..

Нашей радости тоже не было предела. Однако мы понимали, что с падением Берлина сопротивление гитлеровцев не прекратится, а, наоборот, возрастет. Фашистская столица взята, но от Берлина до Праги более трехсот километров, а до Высочины — и того больше...

В эти майские дни на долю нашей бригады выпало немало боевой работы.

За короткое время в серьезную боевую силу превратился [301] отряд, действовавший в районе города Голице. Основу этого отряда составляли вырвавшиеся из фашистского плена советские воины. К ним присоединилось немало местных жителей, особенно из числа молодежи.

От голицких товарищей партизанам стало известно, что в Праге назревает антифашистское восстание, что его готово поддержать население близлежащих городов и районов, в том числе и Голицкого.

Командование отряда согласовало с руководителями коммунистического подполья города Голице план совместных действий. И 5 мая — в первый день восстания — партизаны нанесли удар по фашистскому гарнизону Голице.

Перед отрядом стояла задача — в первую очередь овладеть вокзалом, захватить находившееся там оружие, а потом уже занимать город.

Фашистские подразделения, оборонявшие вокзал, по численности намного превосходили силы партизан. Поэтому решено было прибегнуть к маневру. Отряд разделили на две группы. Первая начала наступление с фронта. Противник встретил ее огнем. Партизаны вынуждены были залечь, а потом и отойти назад. Фашистские подразделения начали преследовать отступающих. А в это время вторая, более многочисленная группа партизан скрытно подобралась вплотную к вокзалу и ударила в тыл преследователям. Тем временем поднялась в атаку и первая группа. Ошеломленные таким поворотом событий, гитлеровцы заметались и прекратили сопротивление. Видимо, им показалось, что они атакованы крупными силами. Партизаны совместно с повстанцами держали город в своих руках вплоть до подхода частей Советской Армии.

В боях за Голице было уничтожено 339 фашистских солдат и офицеров, разоружено — 725, сбит (Пригодичем) один самолет, захвачено 12 паровозов, до 3000 вагонов, 16 тяжелых орудий, 20 прожекторов, два склада военного обмундирования. Все это гитлеровцы намеревались взорвать при отступлении, но не успели.

Эти данные взяты из отчета о деятельности нашей бригады. В нем также говорится, что 6 мая группа Н. В. Колесника неподалеку от Габр обстреляла взвод немцев. В тот же день группа, возглавляемая Антонином Крейчим, в районе Б. Лосенице обезоружила 250 фашистских солдат. Потом вступила в бой с отрядом эсэсовцев.

Нашей небольшой группой, действовавшей неподалеку от города Глинско, руководил начальник штаба Л. М. Тихомиров.

По главной магистрали, возле которой мы расположились, на бешеной скорости проносились вражеские автомашины с войсками. Мы выбирали удобные придорожные участки и устраивали засады. [302]

Помню, как неподалеку от одной деревни наша группа обстреляла грузовик, до отказа набитый немецкими солдатами. Лишь немногим из них удалось спастись.

Никогда еще за всю войну я не видел в воздухе столько наших самолетов, как в те дни. Вот они пробомбили и обстреляли двигавшиеся к городу Глинско вражеские колонны. Автомашины повернули назад. Водители, видно, думали воспользоваться лесными дорогами, а там — завалы. Пришлось им двигаться опять на Глинско. И снова колонны попали под удары нашей авиации.

Утром 9 мая наша группа находилась в лесу у деревни Срны, в трех километрах от города Глинско. В дозоре были Иван Емельянов и Сергей Борисовский. Они задержали пробиравшегося кустарником немецкого солдата и обезоружили его.

— Что нам с ним делать? — озадаченно произнес подошедший к дозорным Тихомиров. Потом решил: — Отведите его метров на сто и пустите на все четыре стороны. Он уже не вояка...

Вскоре беглецы стали попадаться по двое, по трое. Их разоружали, но куда девать — не знали. Накопилось что-то около двадцати.

Емельянов умел немного говорить по-немецки. Он объяснил пленным, что мы — русские, советские партизаны.

— Рус партизан! Никс, никс! — громко возразил один из немцев.

Он не хотел верить, что сюда могли проникнуть советские партизаны. С трудом убедили его, что это именно так.

В воздухе стоял сплошной гул. Над нашими головами проносились советские самолеты. Где-то вдали грохотали взрывы. Мы были уверены, что это рвутся бомбы. Никому из нас и в голову не приходило, что сюда приближаются наши наземные войска.

Мучивший нас вопрос: «Куда девать захваченных немцев?» — вскоре отпал сам собой. Мы отправили их в Глинско и сдали командованию одной из советских частей.

* * *

Не найти слов, которыми можно было бы описать радость и ликование, царившие в солнечный день 9 мая 1945 года.

Подходя к деревне Срны, еще издали мы увидели на ее окраине нарядно одетых людей. Из домов вышли все, от мала до велика. Селяне размахивали разноцветными косынками и самодельными красными флажками.

— Витезстви! Витезстви! (Победа! Победа!) — неумолчно звучало это долгожданное слово.

Жители деревни рассказали нам, что по радио уже много раз передавалось сообщение о капитуляции гитлеровской Германии. [303]

— Витезстви! Витезстви! Победа! Победа! На вечна часы! — неслось над деревней.

Возглас «На вечна часы!» означал «С Советским Союзом — на вечные времена!».

Чешские друзья сжимали нас в объятиях, целовали, кружили в вихре хоровода. У всех в глазах стояли слезы, но это были слезы радости.

В тот же день нас тепло и сердечно встретили наши воины-фронтовики, находившиеся в Глинско.

Для нас, партизан, боевые действия в тот день закончились, а регулярным частям пришлось еще несколько дней (до 12 мая) сражаться с фашистскими войсками, отказавшимися капитулировать. И после Дня Победы на земле Чехословакии шли ожесточенные бои. И после Дня Победы здесь погибали наши воины. Среди них был и мой старший брат Петр. Военная судьба занесла нас на один участок фронта, но встретиться нам так и не довелось...

Волнующим, трогательным был у нас, партизан гусовцев, день 18 мая. Впервые за полгода с лишним мы собрались все вместе.

Вспомнили пройденный путь — от десанта из 12 человек до бригады из 444 партизан — сынов и дочерей советского и чехословацкого народов. К этому числу надо прибавить еще около 1200 сотрудничавших с нами чешских патриотов, среди которых огромную роль играли члены народных выборов и бойцы ЦПС.

Наша горсточка десантников не продержалась бы и месяца, если бы не пользовалась постоянной поддержкой населения Высочины, которое с безграничной любовью относилось к великой Стране Советов и люто ненавидело фашистских поработителей.

Особо хочется сказать о женщинах. Сколько опасных заданий выполнили отважные связные Зденка Моравцова, Анежка Штулова! А разве можно забыть Ружену Балкову, Анну Юнову, Анну Главкову и многих других женщин!

И вот пришла пора расставания. Бригада расформирована. Мы поступаем в распоряжение военного командования. Чехословацкие товарищи возвращаются к мирному труду.

В скорбном молчании почтили собравшиеся память боевых друзей, погибших у деревни Лешковице, нашего дорогого командира Александра Васильевича Фомина. Вспомнили не дожившего до Победы Николая Шустова. Поговорили о Н. Химиче и Н. Кныше, которые ушли в другой отряд.

Сердечным напутствием провожал нас, советских партизан, комиссар Тума, прошедший с бригадой весь путь — от первого дня до последнего, так много сделавший для развертывания антифашистской борьбы на Высочине. [304]

* * *

После войны я еще год служил в Советской Армии. Потом вернулся к мирному труду в свой родной город Иваново. До войны я работал там столяром. Решил столярничать и в дальнейшем.

Шли годы. События военного времени стали как-то отходить на второй план. Конечно, нет-нет да и вспомнишь боевых друзей, подумаешь: «Повидаться бы с ними». Да разве такое возможно? «Письмецо бы послать». Но куда?

И вот пришло оно — нежданное письмо. И не простое, а международное, с которого я и начал свой рассказ. За первым письмом — второе. Потом полетели они в Иваново, словно голубиные стаи: от друзей-партизан, от сотрудничавших с нами чешских патриотов, а особенно много от пионеров и школьников. Только успевай читать да отвечать.

Никто не забыт, ничто не забыто

— Вам опять международное, — с добродушной улыбкой сообщила девушка-почтальон, вручая мне большой конверт светло-бежевого цвета.

Вскрываю конверт. Вынимаю письмо, на этот раз — официальное, напечатанное по-русски на специальном бланке. Читаю:

Дорогой товарищ!

По случаю празднования 20-й годовщины освобождения нашей Родины Советской Армией приглашаем Вас сердечно в гости на наш завод, в наш город и в наш район как советского партизана, который с оружием в руках воевал вместе с чешскими партизанами против общего врага — немецкого фашизма.

Вы встретитесь с бывшими бойцами на партизанском съезде. Вы посетите места, где проходила партизанская часть, где были бои с немецкими антипартизанскими отрядами. Обниметесь с друзьями, со старыми товарищами из вашей бригады, с людьми из наших деревень, где ваш отряд был расквартирован или где проходил. Вы вспомните также о тех наших дорогих и милых товарищах, которых уже нет среди нас, и убедитесь, что тяжелые бои не были напрасными, что в Чехословакии успешно строится социализм.

В день 20-й годовщины освобождения нашей Родины исполнится и 15 лет существования нашего машиностроительного завода в Ждяре-над-Сазавой.

Вы познакомитесь с новыми друзьями — с рабочими, техниками и инженерами, партийными, профсоюзными и молодежными деятелями нашего завода, районного комитета Коммунистической [305] партии Чехословакии, районного комитета Союза чехословацко-советской дружбы.

С товарищеским приветом.

Честь труду!

Под письмом десять подписей, каждая из которых скреплена штампом или печатью. Среди подписавшихся руководители районного комитета КПЧ, районного народного выбора, машиностроительного завода, общественных организаций города Ждяр-над-Сазавой и Ждярского района.

От чехословацких друзей я получил уже не один десяток писем. Но это было особенное! Подумать только — через несколько недель я вновь ступлю на землю Чехословакии, теперь уже страны социализма. Встречусь с братьями по оружию.

Чувство радостного волнения не покидало меня ни на минуту. Узнаю ли друзей? Узнают ли меня? Когда партизанили, все были молодыми парнями и девушками, а теперь мы люди вполне зрелого возраста.

Товарищи по работе подбадривали меня: «Все будет хорошо, не робей!»

— До отхода поезда № 261 Иваново — Москва остается одна минута, — прозвучало над перроном.

И вот уже поезд тронулся. С перрона машут мне руками родные, а младшая дочь Валюшка шлет воздушный поцелуй. Стараюсь сдержать волнение, но не могу...

Переночевал в вагоне, а утром очутился в шумном людском потоке столицы. До отхода поезда на Прагу времени было еще предостаточно, но я направился сразу на Киевский вокзал.

Наконец к перрону медленно подошел комфортабельный экспресс Москва — Прага. Мой поезд!

Вхожу в купе, знакомлюсь со своими попутчиками. Почти все едут до конца, то есть до Праги. Времени до отправления поезда еще немало. Решил выйти на перрон, поразмяться перед дальней дорогой. А в голове одно: как-то меня встретят?

Перрон постепенно пустеет. Пора и мне в вагон. И вдруг слышу громкий возглас:

— Мезелев!.. Коля!..

Оборачиваюсь. Ко мне подбегает высокий широкоплечий мужчина и сдавливает меня в своих могучих объятиях. Я только и успеваю вымолвить:

— Станда! Дорогой ты мой! Как ты здесь оказался?

— В гости был приглашен... Пошли в вагон, потом все расскажу.

Это был Рудольф Старый, которого в партизанском отряде все звали Стандой. Билеты у нас были в разные вагоны, но всю дорогу от Москвы до Праги мы ехали вместе. Воспоминаниям и расспросам не было конца. То и дело сами собой вырывались вопросы: [306]

— А помнишь?.. А помнишь?..

Снова и снова вспоминали названия населенных пунктов, имена партизан и наших добрых помощников, которым на Чешско-Моравской возвышенности, кажется, не было числа.

5 мая вечером я уже был в Праге. Переночевал у друзей, а рано утром — в путь. Не терпелось поскорее увидеть места бывшего партизанского края.

За рулем — Мирослав Старый (младший брат Иржи, двоюродный брат Станды). Прага уже далеко позади. Быстро мчится машина, то преодолевая подъемы, то спускаясь в низину. А по сторонам дороги — лес. Здравствуй, дорогой союзник и защитник партизан! Здравствуйте, Железные горы! Здравствуй, Высочина!

— Вон там, в стороне, Нова Гуть, — сообщил мне Мирек. — Не желаешь заехать?

Нова Гуть! Как много добрых воспоминаний связано у меня с этой лесной деревушкой! Неподалеку от нее располагался довольно долгое время наш первый партизанский лагерь. Как помогали нам, как заботились о нас друзья лесорубы!

— Конечно, — сказал я, — надо заехать хоть на несколько минут.

Остановились у домика Йозефа Поливки. Вышел он нам навстречу. Постарел, конечно, но по-прежнему шустрый, жизнерадостный. Смотрит на меня, видать, напрягает память и вдруг восклицает:

— Да это же Николай! Маленький Николай!

Бросаемся друг к другу в объятия. Двадцать с лишним лет прошло, а не забыл наш проворный разведчик моего прозвища. Дело в том, что среди четырех Николаев-десантников я был самым низкорослым. Вот и окрестили меня новогутинцы Николаем-маленьким.

Встреча была короткой. Сюда, в Нову Гуть, мне предстояло приехать еще раз, на официальный праздник в честь Дня освобождения Чехословакии.

Едем дальше. Вот показалась деревня Лешковице — священное место для каждого партизана-гусовца. Над деревней возвышается установленный на взгорке большой гранитный обелиск. Подъезжаем к нему. Читаю надпись:

«Партизаны бригады мистра Яна Гуса своему павшему командиру майору Красной Армии Фомину и шести боевым товарищам.

Вы пали за свободу человечества, демократию и социализм. Мы выполняем ваше завещание своим трудом».

В памяти всплыли лица Александра Васильевича Фомина, Ивана Васильевича Перхуна, Лидии Смык, Маши Поляковой, Саши Чепурова, Яна Яначека, Йозефа Цоуфала. Благодарный народ Чехословакии помнит вас, дорогие!

От наплыва чувств перехватило горло, навернулись слезы. [307]

— Здесь есть еще один памятник, — тронув меня за плечо, тихо произнес Мирек.

Стоит этот невысокий гранитный памятник на краю леса, среди молодых деревьев. В верхней его части — пятиконечная звезда. Под нею слова посвящения. В правой части памятника — четыре выступа, на них выгравированы имена героев партизан.

Постояли мы несколько минут в скорбном молчании у памятника и поехали дальше. Но еще долго не покидало меня чувство большого волнения от сознания того, как свято чтит братский народ Чехословакии память о своих освободителях — героях борьбы с фашизмом.

А вот и деревня Собинев. Домик родителей Иржи и Мирослава Старых. Сколько раз служил он нам надежным убежищем! Здесь меня ждал приятный сюрприз. Только вошел во двор, как был зажат в настоящие тиски — объятия боевых друзей.

Я, конечно, знал, что одновременно со мной в ЧССР на торжества были приглашены Николай Колесник и Володя Пригодич, но не думал, что встреча наша произойдет так неожиданно.

Посидели, поговорили, вспомнили дела давно минувших дней.

— Пора идти, — взглянув на часы, сказал Колесник.

Продолжительными аплодисментами и приветственными возгласами встретили нас собравшиеся в клубе жители деревни. Пригласили в президиум.

Многое из того, что говорилось на собрании, я понимал и без переводчика. Люди выражали сердечную благодарность Советскому Союзу, Советской Армии за освобождение их страны от фашистского ига, высоко оценивали наши партизанские дела.

Попросили выступить и нас. А закончилась встреча принятием решения об избрании Колесника, Пригодича и меня почетными гражданами деревни Собинев. Мы были глубоко тронуты оказанной нам честью.

Как желанных гостей, принимали нас труженики многих предприятий, жители сел и деревень, дети.

Никогда не забыть мне встречи с пионерами села Холтице. Собравшись в просторном школьном зале, они устроили мне, простому советскому рабочему, солдату Великой Отечественной войны, такую бурную овацию, что я не мог удержаться от слез. Водь ради счастья этих ребят, ради светлого будущего детей всей планеты сражались с ненавистным врагом наши народы.

Эта овация была адресована моей великой социалистической Родине, нашей славной армии-освободительнице. А мне посчастливилось быть здесь их представителем.

Какой радостью и гордостью сияли лица ребят, когда я вручил самым активным пионерам школы красные галстуки и значки пионеров Советского Союза.

...На полянке, в березовой роще, установлена небольшая трибуна. Позади нее, на щите — зеленая гирлянда, окаймляющая [308] написанный на красном полотнище лозунг: «На вечнэ часы!» («На вечные времена!»)

Здесь собрались на митинг все от мала до велика жители деревень Нова Гуть и Воинув-Местец. Звучали речи, прославляющие нашу Родину, нашу армию, нерушимую чехословацко-советскую дружбу. Чествовали нас, участников партизанского движения в этом крае.

Закончился митинг. Люди стали расходиться по домам. Некоторые задерживались, чтобы еще и еще поговорить с нами, выразить свои добрые пожелания.

Ко мне подходит полная пожилая женщина. На груди у нее боевой орден — Чехословацкий Военный Крест, несколько медалей. Смотрит на меня в упор, улыбается:

— Не памятуешь?

— Мама! — кричу я, обратив на себя внимание присутствующих.

Разве можно забыть тебя, дорогая наша партизанская мама. Ружена Балкова! Сколько у тебя было таких сыновей, как я, и о каждом из нас ты проявляла трогательную материнскую заботу.

— А как папа Ян? — спросил я.

Ружена тяжело вздохнула и тихо ответила:

— Нет уже папы Яна. Умер вскоре после войны...

Узнал я в тот день о тяжких испытаниях, выпавших на долю Ружены и Яна. Морозной январской ночью к ним в дом ворвался [309] отряд гестаповцев. Пытаясь узнать, где партизаны, фашисты подвергли супругов Балковых жестоким истязаниям. Но ни Ружена, ни Ян, очень многое знавшие о партизанах, не выдали своих верных друзей. До самого конца войны продержали гестаповцы супругов Балковых в концентрационном лагере.

Встречи, встречи, встречи... А приглашений так много, что нам не успеть везде побывать.

Очень трогательной была вечерняя встреча у озера, названия которого я не помню. Приехали сюда многие наши боевые друзья партизаны и те жители, которые помогали нам вести борьбу с оккупантами. Среди прибывших было много молодежи, а также воинов чехословацкой Народной армии.

Здесь я впервые встретился с женой А. В. Фомина — Лидией Алексеевной и их дочерью Адой. Они, оказывается, тоже были приглашены на торжества в ЧССР, но общественными организациями соседнего района.

Когда совсем стемнело, на большой поляне под звуки военного духового оркестра был зажжен Костер партизанской дружбы. Все выше и выше поднималось пламя костра, освещая лица разместившихся вокруг него людей. Огненные блики отражались и на зеркальной глади озера.

Вспомнились мне лесные партизанские привалы, маленькие костерки, разведенные для обогрева людей и приготовления пищи, сигнальные костры для самолетов. А о таком огромном костре, как этот, у озера, мы тогда и мечтать не смели.

Трещат горящие поленья. Гремит музыка, весело звучат чехословацкие и советские песни. Постепенно пламя уменьшается. Становится все тише и тише. И вдруг эту волшебную тишину разрывают оглушительные залпы. В воздух взлетают сотни ракет, окрашивая озерную гладь в самые причудливые тона. Какая красота! Это юбилею нашей Победы салютовали воины Народной армии Чехословакии — наследники боевой славы своих отцов, сражавшихся против фашизма.

Самое же большое торжество было 17 мая. В Лешковице прибыли тысячи людей из многих городов и деревень Высочины, подразделения Народной армии, представители партийных, государственных и общественных организаций, посланцы столицы ЧССР — Златой Праги. Они заполнили огромную поляну у подножия обелиска, установленного в честь партизан-гусовцев, моих боевых друзей. Здесь состоялся грандиозный митинг, посвященный 20-летию освобождения Чехословакии Советской Армией.

С трибуны звучали взволнованные речи о нерушимой дружбе чехословацкого и советского народов, скрепленной совместно пролитой кровью в жестоких боях против нашего общего врага — фашизма. Многочисленные ораторы от имени рабочих, крестьян, интеллигенции и самого юного поколения благодарили Советский [310] Союз за братскую помощь Чехословакии в строительстве новой жизни. Каждое выступление заканчивалось лозунгом: «С Советским Союзом — на вечные времена!»

Сердце мое переполнялось чувством гордости за свою великую Родину, которая проложила для всего человечества верный путь к свободе и счастью.

Труден этот путь, много еще преград предстоит преодолеть, но народы мира один за другим смело вступают на него и добиваются замечательных успехов в развитии экономики и культуры. Один из ярких примеров тому — социалистическая Чехословакия.

Поездка в братскую Чехословакию еще раз убедила меня в том, как велика значение исторической победы над фашизмом, в которую решающий вклад внесла моя Советская Родина, наша героическая армия. Приятно было сознавать, что чехословацкий народ высоко ценит этот вклад и свято хранит дружбу с нашим народом.

Вернулся я домой, а здесь меня уже ждала стопка писем, дружеских поздравлений, фотографий, присланных из ЧССР. Вскоре прибыли документы (каждый размером с газетный лист) об избрании меня почетным гражданином деревень Собинев и Воинув-Местец.

Товарищи по работе не давали мне покоя: расскажи да расскажи, что там и как. И я рассказывал о встречах с боевыми друзьями, со многими замечательными людьми чешских городов и сел, о том, как крепка дружба между нашими народами. [311]

Прошло три года, и вдруг — тревожные вести о событиях в Чехословакии летом 1968 года. Как они взволновали и огорчили меня! Я был уверен: те, кто воевал вместе со мной в лесах Высочины против германского фашизма, кто помогал нам в этой тяжелой борьбе, кто так радостно встречал нас, бывших партизан-гусовцев, в дни всенародных торжеств, посвященных 20-летию Победы, не могли изменить своим убеждениям, не могли отречься от чехословацко-советской дружбы.

И действительно, как показал дальнейший ход событий, трудовой народ Чехословакии дал решительный отпор антисоциалистическим и антисоветским силам, которые хотели столкнуть страну с избранного ею пути, остался верен делу социализма и дружбе с Советским Союзом.

В декабре того же года мне прислали повестку из облвоенкомата.

— Я пригласил вас, товарищ Мезелев, для вручения орденов Чехословацкой Социалистической Республики, — сказал военный комиссар.

«Оговорился, наверное, военком, — подумал я. — Почему орденов, а не ордена?» Но ошибки не было: в один день мне вручили два боевых ордена — Чехословацкий Военный Крест 1939 года и Руду Гвезду (Красную Звезду). Наградные документы были подписаны Президентом ЧССР Людвиком Свободой. Из [312] этих документов я узнал, что Военным Крестом меня наградили еще в июне 1946 года, а Рудой Гвездой — в апреле 1968 года.

Надо ли говорить, окольно радости и гордости вызвала у меня эта высокая оценка моего скромного солдатского труда.

Осенью 1969 года, перед традиционным месячником советско-чехословацкой дружбы, я послал письмо-обращение к боевым друзьям и жителям бывшего партизанского края. Оно было напечатано к ждярской газете «Высочина» и обсуждено на заседании комитета чехословацко-советской дружбы.

Мне прислали большое ответное письмо, в котором были такие строки: «Мы твердо решили не допустить повторения трагических событий прошлого года в жизни нашего народа и страны и верим, что нам это удастся».

Все последующие годы являются ярким свидетельством того, что трудовой народ Чехословакии, мои многочисленные соратники по партизанской борьбе твердо стоят на позициях социализма и дружбы со Страной Советов. Братская Чехословакия была и остается в нерушимом строю стран социалистического содружества — оплота мира и безопасности народов.

Выполняя свой интернациональный долг, Советский Союз, его армия помогли народам Европы избавиться от фашистского ига, спасли мир от угрозы порабощения.

Наша Коммунистическая партия, Советское правительство делают все возможное для сохранения мира и дружбы между народами, делают все, чтобы наши дети, внуки наши, все последующие поколения никогда не испытали ужасов войны, какие выпали на долю моих сверстников.

* * *

Все, о чем рассказал я в своих воспоминаниях, это лишь часть истории партизанской бригады имени Яна Гуса, в которой плечом к плечу сражались с фашистами воины Советской Армии и чехословацкие патриоты. [313]