В инженерной разведке
«Немцы теперь не забудут некоторых слов: например, Туйполово или Верхнее Кузьмине», — писал в декабре сорок первого Илья Эренбург. А много позднее мой боевой друг В. Н. Зотов вспоминал минувшее так: «Впервые после отступленья вперед немного мы прошли, стал целью долгого сраженья пологий холм родной земли... И я с тех пор, хоть шел неровно, вставая, падая опять, считал вершиной безусловной высотку ту — «один и пять».
Их тогда не было ни на одной топографической карте: ни Туйполова, ни тем более «высоты 1,5» — чуть приметного возвышения, примерно с километр юго-западнее того места, где массивные пилоны обозначили [190] сейчас бывший здесь передний край нашей обороны. Однако для тех, кто, подобно саперам нашего батальона, исползал весь этот передний край на собственном животе, тут знакома каждая кочка. 366-й отдельный саперный батальон 6-й дивизии народного ополчения (затем 189-й Кингисеппской Краснознаменной стрелковой) участвовал в обороне этих рубежей с ноября 1941 и до самого января 1943 года.
...Молодой и нахрапистый командир стрелкового полка размахивал передо мной пистолетом.
— Я-ть тебя!.. Ты понимаешь, что пехота не пойдет на минное поле?! Нет там проходов! Лично приказываю убедиться...
Проходы были. Ночью по требованию тех же самых стрелков проверить проходы в немецких заграждениях на ровной как стол равнине я посылал самых лучших своих ребят: разведотделение роты во главе с сержантом по фамилии Мокрый. Отделение попало под плотный прицельный минометный налет. Вернулся один боец Алферов. Он был почти невменяем от пережитого. Но все же сумел рассказать, что саперы задание выполнили: проделанные ночь назад нами проходы в целости, и немцы их, похоже, не обнаружили.
Мне ли было обижаться на этого взвинченного обстановкой и не научившегося еще держать себя в руках командира полка? Нет, не в том дело, что подобные стычки между общевойсковыми начальниками и приданными им (равно как и артиллерийскими, авиационными и т. п.) командирами вовсе не новость. Другие, куда более весомые обстоятельства уравновешивали нас. Я ведь сам — и всего лишь неделю назад — имел ту же самую неимоверной сложности задачу, какую он сейчас ставил тем командирам и бойцам, которых собирался вести в бой за мало приметное под слепящим январским солнцем возвышение, кем-то (еще до нас) окрещенное «высотой 1,5».
Тяжкий крест несет командир, так и не сумевший объяснить тем, кто позже пал в бою, зачем, ради каких высших военных целей он повел их в почти безнадежную атаку.
Кто-кто, а саперы моей 3-й роты, лучше собственных траншей знавшие передний край гитлеровцев, хорошо [191] понимали: бой предстоит неравный. На штурмовке Верхнего Кузьмине, а затем хутора Туйполово было обескровлено уже не одно стрелковое подразделение. Наш батальон — 2-ю роту М. П. Старовойтова и мою — пустили тогда, когда все возможности пехоты были посчитаны исчерпанными. Старовойтов шел первым, и ему повезло: гитлеровцы не ожидали удара. Сработала и придуманная в нашем батальоне хитрость. Саперы 2-й роты двинулись по снежной целине на рассвете без единого выстрела, прикрываясь изготовленными на Кировском заводе бронещитками, поставленными на лыжи. Как показывали потом пленные, немцы приняли их за «бесшумные русские танкетки». А бойцы Старовойтова, шустро отталкиваясь руками и ногами, споро проскользнули за этими «танкетками» до самых передних неприятельских траншей и, пока враг не очухался, забросали его гранатами, быстро и почти без потерь заняли этот рубеж.
Нашей роте предстояло развить успех: взять Туйполово и еще два приподнятых над ним дзота. И конечно же, все — и наш сверхопытнейший комбат капитан Каргузалов, сапер еще первой мировой войны, и симпатичный рассудительный комиссар Панов, и бойцы — понимали: на внезапность рассчитывать больше нечего, выделенные нам по лимиту по два снаряда и восемь мин на 2–3 имевшихся ствола, да еще по такому глубокому снегу, — это не артподготовка и даже не слезы — это ничто, знали, что идти придется под кинжальным и под косоприцельным...
А вот почему так, чем оправдывались столь большие жертвы при маловероятном успехе, те, кто остался в живых, узнали через долгое время. Лишь много месяцев спустя стало ясно, что наши исключительно кровавые бои «местного значения» зимы 1941/42 года отвлекали силы немецко-фашистской армии от сражения на тихвинском направлении, где решалась судьба второго кольца блокады и, в конечном итоге, судьба Ленинграда, войск Ленинградского фронта и КБФ.
Двое суток мы провели на «исходных позициях» — в низком (от пола до потолка меньше метра), промерзлом и ужасно захламленном подвале главного здания Пулковской обсерватории. Больше всего мы страдали [192] тут от холода. Бойцы собирали раскиданные по всему подвалу обрывки звездных каталогов, каких-то астрономических схем и таблиц и устраивали костры. Бумага горела плохо, и ее растапливали битуминированными щепками от потолочного подбора. Черный асфальтный дым застилал помещение. Утром поступил приказ подготовиться к выдвижению. В затишье, за главным зданием, я построил роту. Восемьдесят пять человек смотрели на меня хмуро и напряженно. Хуже всех — горящие мучительной тоской глаза на иссиня бледном лице, полная отрешенность — вид у командира первого взвода.
— Ты что, Горбунов? — шепнул я ему. — Возьми себя в руки...
— Все. Не вернусь я из этого боя. Сердце чует. Возьми вот пакет, перешли жене...
Ему достался первый же шальной осколок от мины. Еще до рубежа атаки алой кровью окрасился рукав командира второго взвода А. А. Грушке, выбыли из строя многие другие бойцы и командиры... Но Туйполово мы взяли (все-таки был элемент неожиданности: не думали они, что пойдем днем, напролом) и двинулись дальше.
Ну, а дальше... Дальше они нас положили в снег. Перед самой проволокой заграждений. Из белевших за ними куполов двух дзотов секли таким непрерывным настильным пулеметным огнем, что никто не мог поднять головы.
Мы пролежали здесь с одиннадцати утра и до часу ночи. Из восьмидесяти пяти саперов живыми и невредимыми довелось остаться мне и 19 бойцам.
И вот теперь последующую задачу (Туйполово мы укрепили, и оно надолго стало бельмом на глазах у фашистов) поручили изрядно потрепанному стрелковому полку. С той же «огневой поддержкой» — по два снаряда и восемь мин на ствол — и нами как приданным подразделением.
Вечером, как было приказано, «в полном боевом» — маскхалат, две гранаты за поясом и пистолет в кармане, я побывал в совхозе Бадаева (сейчас отделение «Шушары»), в штабе батальона. Доложил дивизионному инженеру Мальцеву о полученном задании взорвать [193] дзоты, схему разведанной в ходе боя вражеской обороны, о потерях. Комбату Каргузалову этой информации не требовалось: он сам побывал у нас ночью под немецкими дзотами.
— Что же, иди, — сказал Мальцев. — Бери нестроевых, раз больше у тебя никого нет: и обозников, и сапожников...
— Эх, такое разведотделение сгинуло ни за грош... Такой сержант... — сокрушался Каргузалов.
...Сержанта Мокрого мы нашли у проделанного прохода. Он лежал навзничь, и голубоватые тени от луны и немецких осветительных ракет плясали вокруг его застывшего тела. Над всем полем висела полнейшая тишина, прерываемая лишь слабым шорохом вспыхивающих ракет и сухим отрывистым «кашлем» напеременку стрелявших из дзотов немецких «станкачей».
Опытные саперы знают: ночью на переднем крае, в нейтральной полосе, у чужих траншей и окопов страшно только наделать шуму. Я знал здесь все вражеские огневые точки. Знал, что прежде стрельбы высунется из дзота черная рука и пальнет ракету. Что строчить будут тогда из другого, парного дзота. И стрелять наугад, ни черта не видя и даже не слыша. Когда знаешь режим огня, что враг может, а чего не может, — все становится просто. Не случайно наш многоопытный комбат пришел к нам, зарывшимся в снег, прошлую ночь даже без маскхалата — в сапогах и шинели. А вот в атаке куда страшнее...
Я полз, не спеша выполняя ставшую уже привычной работу.
Саперы все сделали на совесть. Проходы были на месте. Смысла в них только не было: снег лежал высоко и плотно, под самую верхнюю нитку проволочных заграждений, почти скрывая редкие пеньки кольев. Через такие заграждения и перешагнуть не трудно. В павшей после очередной вспышки ракет темноте я легко перевалил через двухрядную колючку, сунул в снег руки, проверяя, что может ждать пехоту за заграждением, и сразу нащупал тонкую проволочку. «К минам», мелькнула тревожная мысль...
И тут произошло непонятное. Кто-то тяжелый и снежный навалился на меня со спины, жарко задышал [«54] в щеку: «Парень, что ты делаешь? Ты же нас всех подорвешь! Не трогай ее! Слышишь?..»
Страшное — черт бы его побрал — сапожник. «Что ты, шепчу, и командира не узнаешь? Лежать здесь! Не мешать! Не двигаться...»
Нестроевые... Что с них возьмешь на самом виду у немцев?
А вообще народ в нашем батальоне был замечательный. И тот же Страшнов сделался потом хорошим бойцом.
Выдающейся фигурой не только в роте, а во всей части, был сержант Середа. Этот лихой, никогда неунывающий сапер стал сержантом в феврале 1942 года в боях все за ту же высоту «1,5». В тот день отделение старшего сержанта Тропашко, проведя стрелков через минное поле, вместе с ними пошло в атаку. И когда старший сержант Тропашко пал смертью храбрых, в бой отделение повел Середа. Саперы первыми ворвались в немецкие траншеи, захватили и тут же использовали по прямому назначению вражеские автоматы и два ручных пулемета. Они участвовали в закреплении позиции, в отражении контратаки. А сверх того — сапер во всех ситуациях признавал себя за разведчика — Середа, Богдашев и Сейц деловито проверили окопы, землянки: нет ли мин и чего полезного... И нашли. Середа принес к нам в штаб (я был уже начальником штаба, или, как тогда говорили, «старшим адъютантом» батальона) походную сумку гитлеровского офицера с секретными картами и другими служебными документами. Его и Богдашева наградили медалью «За отвагу».
Не раз потом отличался этот чудный, истинно саперной храбрости человек. Не случайно именно на нем остановил свой выбор наш новый комбат Хаев, подыскивая лихую и вместе с тем расчетливую голову взводу батальонной разведки.
А ротный санинструктор Дмитрий Семенович Фаддеев! Сколько раз выручал нас, сколько саперных душ спас этот скромный, очень сердечный и добросовестный человек. В том самом бою за Туйполово, когда намертво вжал нас враг пулеметным огнем в снег, когда многие бойцы и пошевелиться-то боялись под свинцовой поземкой, он вытаскивал раненых. Шестьдесят четыре [195] души из нашей второй роты выволок он на своих плечах и на специальной «волокуше» из-под огня. И, кстати говоря, тоже не забывая по-саперному все видеть и примечать, дополнил мою разведсхему ценными данными. Мне же лично вручил неожиданный подарок: мои сорванные взрывом часы — подарок от мамы в день окончания института. Он заметил, где в бою рядом со мной шарахнула мина, и в очередном своем «рейсе» по полю страдания не забыл хоть чем-то отвлечь и приободрить вконец расстроенного командира.
...Есть в нашем городе, в Октябрьском районе, где в сентябре сорок первого формировались наша 6-я дивизия народного ополчения и наш батальон, отходящая от Лермонтовского проспекта улица Лабутина. Есть в 256-й школе на проспекте Майорова пионерская дружина имени Петра Лабутина. Петр Лабутин был бойцом нашей 3-й саперной роты.
Не знаю почему, но именно этого бойца (лишь за полтора года войны из-за потерь в роте трижды почти нацело менялся личный состав) я хорошо запомнил. Мне, 24-летнему комроты, несмотря на мой инженерный диплом и некоторый опыт участия еще в финской войне, Лабутин представлялся уже пожилым человеком. Еще бы: рабочий, за 35 лет, обстоятельный, неторопливый. Кажется, из-за производственной травмы у него на руке недоставало двух пальцев, и мобилизации он не подлежал. Настоял сам. И меня тоже, спустя какое-то время, тихо, вежливо, но непреклонно вынудил перевести его из хозяйственного отделения в строй. Бойцы любят таких спокойных и рассудительных солдат, с ними как-то уютнее чувствуешь себя в ночном поиске между своими и чужими окопами.
Где-то в конце первой декады сентября 1942 года мы со сменившим меня на командовании 3-й ротой В. Н. Зотовым вызвали Лабутина в штабную землянку. Дивизионной разведке для поиска в ближнем фашистском тылу и захвата «языка» нужен был опытный и со всеми качествами разведчика сапер. Такое задание часто получали отдельные наши бойцы и даже взводы.
Бывалым участникам действий войсковой разведки особых профессиональных разъяснений не требуется. Показали Лабутину на карте: [196]
— Знаете этот дзот?
— Знаю...
А дальше не столько мы ему, сколько он нам рассказывал: где лучше сделать проходы в минных полях и заграждениях, какое сооружение противника обойти стороной, какую проволоку перешагнуть, ступить на какую тропку... О прочем скажут ему давно ставшие его друзьями бойцы из разведроты.
Собрав нужную экипировку и сдав документы начальнику штаба, получив обязательное напутствие комиссара батальона, Лабутин ушел в дивизию. Все остальное мы узнали уже донельзя взволнованные подвигом нашего товарища от бойцов разведроты.
Лабутин четко провел их через все хитросплетения заграждений противника В ночь на 13 сентября они вышли к развилке Варшавской железной дороги. Здесь, ошеломив гитлеровцев внезапным налетом, выполнили задание и взяли ценные трофеи. Стали отходить. И попали под прицельный пулеметный огонь из фашистского дзота.
Петр Лабутин по собственной воле пополз на прикрытие товарищей: он лучше других знал эти места. Бросил гранаты, и пулемет замолчал. А потом ожил снова. И тогда боец 3-й роты 366-го отдельного саперного батальона Петр Иванович Лабутин своим телом закрыл амбразуру вражеского дзота. Разведчики видели, как и смертельно раненный он еще успел гранатой уничтожить весь пулеметный расчет гитлеровцев.
Через линию фронта его вынесли на плащ-палатке. И похоронили на северном скате Пулковской высоты, где овеянные глубокой людской благодарностью вот уже больше 35 лет спят вечным сном сотни павших в борьбе наших незабвенных товарищей.
А жизнь фронтовая шла своим чередом. Саперы жили как все. Ну, может быть, в чем-то лучше других, а в чем-то и хуже. Совсем тяжело стало, когда нас, инженерные войска, перевели на «2-ю военную» норму продовольственного снабжения. «Вторая» — это 350 граммов блокадного хлеба в сутки. (Стрелкам и другим категориям передовой полагалось 500.) В батальоне началась дистрофия. Из моей роты двоих снесли на кладбище. Не лучше было и в других ротах. [197]
А мы тогда часто выходили на минирование. Идешь, бывало, траншеей, сидит в ней боец: две тяжелые мины к одному боку прижимает, две — к другому. И не встать ему с 32 килограммами груза. Ветром шатает. Семь километров от складов в Шушарах до переднего края у Пушкина преодолевали мы за 4, а то и за 5 часов.
И все же — жили. И жили, и воевали!
Одного из наших хозяйственников я застал за плетением сетей.
— Кого подловить вздумал?
— А это он на воробьев ставить будет, — смеется батальонный писарь Пивоваров. — Взял, понимаешь, су-тодачу сухим пайком (из этого подобия крупы нам варили горячую баланду), раскрошил и сеть натянул над крошками на прутики. Говорит: как рябчики жареные, только горчат немного...
— Ну уж, «воробьи»... — обижается смышленый хозяйственник. И мне: — Хочешь вечером попробовать? Приду в твою знаменитую землянку...
Наша землянка была знаменита тем, что освещалась не чадным фитильком на трансформаторном масле, как у всех, а самым «настоящим» электричеством. После одной из разведок у Пулкова я нашел на дороге основательно подсевшие, но еще действующие сухие «элементы». Свет держали они недолго, но, подсохнув, упорно восстанавливали свою таинственную «электродвижущую силу».
Обитали мы в землянке вдвоем с политруком роты Василием Смирновым. Парень он был покладистый и деловитый, но в эту страшную зиму сорок первого — сорок второго сильно сдал: подкосила его дистрофия. Несмотря на все хвойные экстракты (с отвращением пили эту гадость, но куда денешься?), у него вот-вот могла начаться цинга.
Весь батальон — и моего политрука тоже, — как всегда, выручила вездесущая инженерная разведка.
...Передовую позицию мы пересекали, подчиняясь строжайшим контрольным правилам. Чтобы попасть на нейтральную полосу («ходили» туда, понятно, только ползком, ночью) или к немецким траншеям, надо было предварительно получить разрешение и пропуску командира стрелковой роты. Потом — у командира стрелкового [198] взвода, где намечался переход. Наконец, представиться часовому, чтобы он знал, сколько и каких из себя саперов ушли в этот час за наши траншеи и сколько должно вернуться.
Уходили саперы, как правило, с мешками мин и с мешками же, но пустыми, следовало им возвращаться.
И вот стали как-то примечать стрелки, что «ночных прикопных дел мастера» и туда ползут с полным грузом, и обратно — то же самое. Шепоток пошел, подозрения. И однажды случилось то, что, конечно же, должно было случиться: возвращавшихся после очередной работы саперов задержали и без всяких церемоний потребовали показать, что в мешках. Те отказали даже всемогущему ротному, но их попросту арестовали и без труда выяснили, что в мешках... мороженая капуста. Продукт, который и не снился осевшей в обороне пехоте.
Так раскрылась тщательно оберегавшаяся «тайна» 366-го саперного батальона.
Неубранную капусту и большую «плантацию» кочерыжек наши разведчики обнаружили под снегом вблизи вражеских траншей, у бывшей деревни Большое Кузьмине. Капуста оказалась великолепным противоцинготным средством и большим подспорьем к котловому довольствию (хорошо помню ликование бойцов, когда 12 марта 1942 года — в мой день рождения — мы получили по пястке сушеной картошки, прибывшей по Дороге жизни). И, конечно же, это были только наши, сугубо саперные, кочаны и кочерыжки, поскольку лишь мы, саперы, могли добраться за ними через минные поля и всюду натыканные заграждения. Однако делись, раз есть чем...
Да, саперы знали передний край, а многие и любили тихую и незаметную работу на нем: по минированию и разминированию, по инженерной разведке... Ну, если не любили, то предпочитали некоторым другим видам саперной деятельности.
Что же касается инженерной разведки, то поначалу, как мне казалось, она не носила в полосе нашей армии сколько-нибудь систематизированного и целенаправленного характера. [199]
Конечно же, в ближайшей тактической глубине обороны противника она велась всегда, упорно и непрерывно. Без этого просто невозможно было бы воевать. Мы всеми доступными средствами (систематическими наблюдениями, поисками, опросами пленных, изучением трофейных документов, сопоставлением, проверкой и перепроверкой всех поступающих данных и т. д.) выявляли степень, виды, завершенность оборудования противником местности в инженерном отношении: все его доты, дзоты, траншеи, заграждения, опорные пункты... Я, например, в период с 13 по 16 августа 1943 года по заданию командования обрабатывал сфотографированную капитаном Поповым панораму всего переднего края противника перед фронтом наших 189-й и 56-й стрелковых дивизий. От Пулкова и почти к Ям-Ижоре. Но все это было направлено прежде всего на ближайшую тактическую глубину неприятельских позиций.
И вот пришел 1943 год — преддверие нашей радости и наших больших побед на ленинградской земле. Потребовались иные пределы инженерной дальнозоркости. В октябре я стал помощником начальника штаба инженерных войск 42-й армии по инженерной разведке.
Помог мне большой опыт работы на самом переднем крае и опыт работы с минами.
Еще в сорок первом я «мудрил» со случайно обнаруженной кем-то из бойцов 3-й роты противотанковой миной ТМi-41, почему-то не попавшей потом даже в справочники (там осталась лишь однотипная — ТМi-42, хотя разница есть, и существенная).
ТМi-41 была первой немецкой миной, которую мы увидели. Приволокли ее прямо в траншею. Долго и с любопытством разглядывали. Потом передали мне. Я уже слышал об этой штуке, и очень меня смущали ходившие по нашей армии байки о какой-то ее таинственной способности срабатывать уже после того, как мина была, казалось бы, полностью обезврежена. Назывались конкретные фамилии жертв, описывались обстоятельства, при которых происходили взрывы...
В темной своей землянке, освещаемой лишь подрагивающим светом коптилки, я положил мину на грубо сколоченный из неструганых досок стол и стал внимательно осматривать. [200]
Кто встречал эту восьмикилограммовую противотанковую «тарелку» во время войны, наверное, помнит, что в центре ее, сверху, торчит круглый (Т-образный в разрезе) взрыватель с массивной нависающей над корпусом латунной чекой. На взрывателе — надписи: «scharf» (взрыв) и «siner» (безопасно). Сбоку — в дне либо у дна — есть отверстие для еще одного взрывателя, натяжного действия, чтобы обеспечить неизвлекаемость мины. Если этого второго взрывателя нет, то мина обезвреживается элементарно: простым поворотом чеки из положения «взрыв» в положение «безопасно».
Наши неумудренные в иностранных языках бойцы игнорировали все эти надписи и предпочитали просто-напросто выкручивать взрыватель. Способ, вроде бы, предельно радикальный. Почему же тогда ползут упорные слухи о подрывах на «обезвреженных» минах?
Долго крутил я перед колеблющимся язычком огонька коптилки тяжелую противотанковую мину. Потом из куска чурки и двух гвоздей принялся мастерить «торцевой ключ»: в днище мины виднелась какая-то гайка-заглушка — может, она прикрывает тайну гитлеровских конструкторов? И не ошибся.
Выкручивая, как им думалось, взрыватель, бойцы удаляли лишь его механическую часть, а капсюли, детонаторы, начиненные чувствительнейшими взрывчатыми веществами, оставались вместе с толом в «железной тарелке». Но раз мины считались обезвреженными, то обращались с ними соответствующим образом: как попало швыряли, раскупоривали... Капсюли же и детонаторы такого бесцеремонного отношения к себе не выдерживают. Остальное понятно.
Все это — только, разумеется, в более строгом стиле — я описал и с приложением схем отправил по начальству. Вот тогда-то, помнится, я и попал в разряд тех странных людей, которые даже в такое тяжелое время, «в окопах», позволяют себе роскошь технического мудрствования. Говорилось все это, конечно, в очень благожелательном тоне. Сами же рекомендации мои по обезвреживанию данного, а потом и других типов мин противника были встречены с максимальным вниманием и по-деловому: в форме приказов и инструкций их разослали по всем частям и подразделениям нашей армии. [201] С собранной мною небольшой коллекцией вражеских мин я прошелся тогда почти по всему переднему краю, выступая перед солдатами и офицерами.
Похвалили наш батальон и за внедрение метода минирования по так называемому «шаблону». Мы его, честно сказать, не выдумывали, а переняли у противника. Но переняли, похоже, первыми на Ленинградском фронте, сохранив этим десятки жизней.
Дело в том, что к середине 1943 года, когда мы впервые опробовали этот метод, состояние минных полей на нашем переднем крае можно было охарактеризовать одной фразой: сам черт на них ногу сломит. И мы, и немцы кидали мины где и как попало. Да так, что сами боялись ходить: случаев подрывов на собственных минах было сколько угодно. Хотя и поздновато, но порядок следовало навести.
И вот в мае 1943 года наш дивизионный инженер Глейбман поставил перед батальоном задачу: срочно (ожидалась очередная попытка фашистов взять Ленинград) увеличить глубину минных полей. Действовать предстояло в период белых ночей, когда и так больше часа-двух не поработаешь, не рискуя вызвать на себя шквал прицельного огня. Нам же вдобавок достались участки в полосе, где от наших траншей до вражеских всего каких-нибудь 50–70 метров. Минировать надо было споро, качественно и так, чтобы в случае чего мы свое поле могли немедленно снять. Вот тут нам и пригодился опыт противника с «шаблонами».
...Ползут два бойца и натягивают в заданном направлении «шаблон» — шнур с привязанными к нему через ровные промежутки определенной длины «усами» с петельками на концах. «Усатая» веревка распяливается на колышках. Ничего теперь минеру вымерять не надо: маскируй мину с той стороны колышка, с которой приказано, — и все дела. Сняли «шаблон» — пойди теперь, догадайся, в каком порядке установлены здесь наши смертоносные «гостинцы» (сами на каждое минное поле стали заводить «формуляр»). А раньше немцы догадывались, потому что минировали мы по примитивным прямолинейным схемам.
Конечно, в жизни все это было очень сложно. Но все-таки, установив в самый пик белых ночей — с 23 мая [202] по 10 июня 1943 года, в непосредственной близости к противнику 4085 погонных метров минных полей (1261 противотанковую и 2043 противопехотные мины), мы с честью справились с заданием, не потеряв при этом ни одного человека.
За руководство этими работами я был представлен к ордену Отечественной войны II степени и, пожалуй, именно тогда стал кандидатом в «главные инженерные разведчики» нашей армии.
Период подготовки к снятию блокады и окончательный разгром гитлеровских полчищ под стенами нашего города — это, несомненно, самые яркие страницы в истории Ленинградского фронта, включая и его инженерные войска. Основательно поработала здесь и инженерная разведка. Сотни саперов вместе со стрелками, артиллеристами, представителями других родов оружия круглые сутки дежурили на специально созданных задолго до наступления наблюдательных постах, уходили в ближние и дальние поиски, ночи напролет копошились среди минных полей и заграждений нейтральной полосы. Десятки командиров-инженеров и специалистов вплотную занимались анализом, сопоставлением, уточнением поступающих со всех сторон данных об укреплениях противника и конкретных географических деталях района будущих жестоких сражений. Участвовал в этой работе и я, однако рассказать мне хочется об эпизодах, связанных с более, поздним периодом нашего наступления. Они, мне кажется, более емко вобрали в себя весь смысл инженерной разведки и ее значение.
Было это в марте 1944 года на псковском направлении. На свой КП — в домик лесника, в каком-то красивом, даже войной не обезображенном бору — меня вызвал командующий 42-й армией генерал Масленников.
— Ты инженерный разведчик?
— Так точно, товарищ генерал.
— Иди сюда, — он подвел меня к личной своей оперативной карте. — Знаешь рубеж, который немцы под Псковом соорудили? Знаешь. Так вот, хочу поделиться с тобой по секрету одной задумкой: не хочу лить русскую кровь на этом рубеже. А ты мне в этом должен помочь... [203]
Он внимательно и очень серьезно оглядел меня и, помолчав, сказал:
— Хочу обойти Псков по льду Чудского и Псковского озер. С тыла. Так вот, мне надо знать, что представляет из себя этот лед.
— Так мы же от озера далеко, — удивился я.
— Это не помеха. Вот тебе координаты партизанской бригады; они помогут. Понял задачу? Выполняй.
Мой друг, командир 585-го инженерного батальона М. И. Одинов, подобрал мне 12 добровольцев, «битых-перебитых» саперов. Каждому выдали по два комплекта нового маскировочного обмундирования (включая марлевую «чадру» на лицо), выкрашенные в белое автоматы, белые ремни, сухой паек... К группе нашей присоединили лейтенанта Игоря Попова из гидрометеослужбы армии.
Партизаны провели нас к деревне Самолва, на самый берег Псковского озера. Отсюда начинался маршрут. Чащоба чутких, промерзших за зиму камышей скрыла наше здесь появление. Впрочем, гитлеровцы шлялись в основном лишь по самому озеру: подходить в одиночку или небольшими группами к партизанскому краю они опасались, даже редких рыбаков на подледном лове не беспокоили. Под работу рыболовов маскировались и энергичные удары пешней, с помощью которых мы выявляли толщину и прочность льда на прикинутых мною будущих трассах в направлении на Талабские острова и Эстонию.
Пять ночей мы выходили на лед, днем прячась в снегу и камышах. Засекли все ледовые дороги противника, продумали, где проложить свои, нанесли все на карту. Лед должен был выдержать наступающие войска.
А у Самолвы, там, где должен был встретить нас партизанский проводник, разведгруппу неожиданно обстреляли. «Сто-ой!» — закричал кто-то истошным голосом и из пулемета нас, из пулемета... Бухнулись в снег. Бывалый разведчик, саперный старшина, попытался воспользоваться не раз испытанным «паролем» — «трехэтажным» непечатным набором. Примерно то же самое раздалось в ответ. Свои!
Разобрались. Оказывается, наши войска уже дошли до этого озера. [204] И вот, как был — в валенках, грязном и продранном маскхалате, с недельной щетиной — снова стою перед командармом. Он взглянул на поданную ему карту разведки, кивнул.
— Хорошо. Молодец, капитан, можешь идти отдыхать.
Карта моя не понадобилась: главные силы армии пошли по другому направлению.
Впрочем... Несколько лет назад на одном из торжественных собраний, посвященных очередному юбилею Советской Армии, я рассказал всю эту «ледовую историю» доценту нашего института А. С. Лобовикову, бывшему начинжу 2-й ударной армии.
— Подождите, — насторожился он. — Когда это было?.. В марте сорок четвертого, говорите? Так мы же использовали ваши данные!
Между армиями тоже шел обмен разведывательной информацией. Так мое донесение попало к Лобовикову, а через него к командарму Второй, и целый стрелковый корпус отправился по проложенным нами маршрутам через лед в Эстонию. Говорили, что он вызвал большой переполох в высшем штабе гитлеровцев: они решили, что именно здесь предприняло советское Верховное Главнокомандование генеральное наступление...
Сам я в то время вплотную занимался тем самым рубежом гитлеровцев под Псковом, который так хотел обойти генерал Масленников. Я не знаю причин, по которым Масленникову все лее пришлось пойти на эти рубежи, но хорошо помню, что передовые части армии, включая 2-ю инженерную штурмовую бригаду под командованием полковника Шубина, уперлись в них, как в скалу. Бригада несла колоссальные потери... на ровном месте: никаких внешне видимых заграждений у противника здесь не было. Но ни мощная артиллерийская подготовка, ни массированные налеты авиации не обеспечивали стрелкам безопасного движения вперед. Только поднимутся — их снова встречает море огня.
Не часто беседует командарм с простыми сотрудниками своего штаба, но тут вызвал. Не поздоровавшись, хмуро сказал:
— Я должен знать, что делается на этом рубеже. Сейчас пойдут танки. Садись на любую машину. Ясно? [205]
...Пройти мы не могли потому, что в совсем мало приметных высотках этого рубежа немцы понаделали узкие бетонированные норы с бункерами на целое отделение. На наиболее уязвимых участках — бронеколпаки со сдвигающимися «языками» на амбразурах, железобетон, тяжелые известняковые плиты перед огневыми позициями, плотные бревенчатые туры — надолбы между высотами, замаскированные ямы-ловушки, противотанковый дерево-земляной забор — черта их возьмешь! Здесь нужны специальные штурмовые дивизии...
Наше командование не стало их создавать. В Восточную Пруссию мы пошли другим путем, и гитлеровцы сами, перед более чем реальной перспективой крупного «котла», вынуждены были оставить столь подготовленные позиции.
Я рад, что инженерная разведка внесла в обоснование решения нашего командования и свой существенный вклад.