Эстафета мужества

Память есть память, и от нее никуда не денешься. Она хранит опыт нашей жизни, и с высот этого опыта мы оцениваем сегодняшний день и смотрим в грядущее.

Идет время, мы стареем, и воспоминание становится для человека утешением, и надо обязательно поддержать человека в этом его воспоминании, по праву оценить его достоинство, его долг, исполненный перед народом и перед своей совестью.

Не вспоминать — нельзя. И жить только одними воспоминаниями — тоже. Связь Вчера и Завтра наполняет смыслом сегодняшний день, наш труд, наши размышления, наше назначение в жизни.

Живет навсегда в памяти моей души полуостров Гангут. На этом полуострове мы стояли насмерть, оказавшись в глубоком тылу врага, и он не смог сломить и уничтожить нас ни с воздуха, ни с моря, ня с суши.

Первый бой... Он был жестоким, этот бой. Врагу даже удалось прорваться через передний край, но редким его солдатам довелось вернуться обратно, на свою сторону. Да, мы не зря потрудились, не зря полили своим потом каждый клочок земли. Оборона оказалась на редкость основательной, и у нас не было почти никаких потерь. Мы обрели уверенность в том, что нас сковырнуть с полуострова нельзя. [394]

Началась изнурительная позиционная война, длившаяся без малого все сто шестьдесят четыре дня. Не было на Ханко ни одного метра, куда бы не попали бомба, снаряд или мина...

История скажет о том, что гангутская эпопея была одной из первых побед стойкости в Великой Отечественной войне.

Мы вернулись в Ленинград в начале декабря 1941 года непобежденными. Наша дивизия под командой генерала Симоняка среди вымотанных боями и изможденных голодом частей Ленинградского фронта оказалась одной из самых боеспособных. В этих словах есть, конечно, доля пристрастия, но они продиктованы правдой. Потом гангутцы были участниками далеко не легких операций так называемого местного значения, грандиозных битв по прорыву блокады в 1943 году, боев по окончательному разгрому немцев в январе 1944 года.

Тяжелые бои легли тогда на наши плечи. Бой по прорыву блокады под Шлиссельбургом, где батальон Собакина, входивший в наш полк, первым соединился с волховчанами, бой у Синявинских болот, бой под Красным Бором и Поповкой, бой по окончательному снятию блокады в январе сорок четвертого года, начатый нашей гвардией на Пулковских высотах. Освобождение Пушкина, Гатчины, Вороньей горы и Нарвы, молниеносный бросок от Белоострова до Выборга и освобождение Прибалтики.

Сколько столбов с алыми пятиконечными звездами, вырезанными из солдатских котелков, встало и истлело от времени на тех дорогах, где мы прошли через пепел и кровь, молнии и гром. Забывать об этом нельзя, потому что Человеку с каждым днем на земле нужно будет больше мужества. И забывать нашей кровью оплаченный опыт — преступление перед будущим.

Лет девять назад оставшиеся в живых гангутцы впервые собрались в Ленинграде, в кирпичном красном здании матросского клуба на площади Труда. Во время блокады здесь размещался флотский театр. Мы собрались поговорить и вспомнить о былом. Мы говорили о создании нашей общей книги о Гангуте, о необходимости передать эстафету героизма, опыт наших душ новому поколению.

Набрасывая эти строки, я думаю о том, что книга [395] о Гангуте создана, что вместе со мной ее будут читать мои боевые друзья и все те, кому бесконечно дороги славные традиции борьбы и героизма многих поколений советских людей.

Я смотрел в тот вечер на крепкую плечистую фигуру Сергея Ивановича Кабанова, который разговаривал с бывшим комиссаром Лейтманом, и припоминал, каким был командир нашей базы там, на Ханко.

В дни обороны Гангута ему было сорок лет, нам, солдатам, — по двадцать. Мы тогда еще не знали о том, что наш генерал — коренной питерец, сын столяра-краснодеревщика, раненного на баррикадах 1905 года, сосланного в Сибирь и умершего после ссылки от скоротечной чахотки. Мы еще не знали тогда о том, что наш генерал ходил добровольцем против Юденича, воевал против Махно, бежал из-под расстрела и бредил на соломенных тюфяках в тифозных бараках, потом учился, стал краскомом, вооружал кронштадтские форты, строил вокруг Ленинграда оборону. Политруки нам не успели всего этого объяснить: тогда было не до изучения биографий своих командиров. Мы тогда, готовясь к войне, зарывались в каменную землю полуострова, а с приходом генерала начали укреплять свои позиции так, что перед отбоем сил жаловаться на свою судьбу и усталость у нас уже не оставалось. Зато потом, когда на полуострове не было ни одного метра, куда бы не попал снаряд, мы оценили по достоинству требовательность нашего генерала. Мы любовались им, когда он приходил на позиции, любовались его богатырской фигурой, открытым лицом с прищуренными глазами, широким размахом плеч, на которых бушлат с золотыми шевронами сидел как влитой...

Я с великим удовольствием читал книгу нашего генерала «На дальних рубежах» не только потому, что встретил там сотни имен своих друзей-гангутцев, а скорее потому, что в книге захватывал мое дыхание воздух высокой нравственности и чувство верной до последнего биения сердца любви к Родине, к ее людям, к их труду и подвигу.

За месяц до эвакуации с полуострова кому-то из политотдела (не комиссару ли Ивану Говгаленко — он мастак на выдумки!) пришла в голову мысль сделать что-то памятное для всех о нашей жизни на Гангуте. Помню, сначала решили сделать памятный знак, даже, [396] по-моему, нашли тогда и чеканщика для этого дела. Но, видимо, не хватило подходящего материала, и знак не получился. И вот с той поры прошли, пролетели десятилетия. И Коля Кутузов, разведчик нашей батареи, окончивший после войны Академию художеств, сделал рисунок почетного гангутского знака. Нам отчеканили его на Монетном дворе. Наш совет ветеранов уже отыскал более тысячи двухсот гангутцев и вручил им эти знаки. И у Коли Кутузова рядом с пятью медалями «За отвагу» красуется на груди металлическая пластинка, на которой рельефно проступают профили пехотинца, моряка и летчика и под ними светятся буквы «Гангут, 1941 г.». А осталось нас, гангутцев, в живых тысячи три, не больше.

И все-таки племя гангутцев неистребимо. В Ашхабаде я встретил бывшего командира полка Никанорова и штабиста Жемкова-Костяева. Жемков-Костяев директорствует в интернате. В Черновицах объявился парикмахер нашего полка — Дима Вайсман. Правда, у него нет обеих ног, но он молодец, держится, работает, даже приезжал в Ленинград на нашу встречу.

Я знаю, что жив командир полка Александр Иванович Шерстнев. Жив и Алеша Бровкин, герой Вороньей горы, — это он сменил смертельно раненного Владимира Масальского, и под его командой гвардейцы водрузили на Вороньей горе исхлестанное пулями красное знамя. Вероятно, не раз приедут на встречу командир батальона Яков Сукач и командир роты Иван Хорьков, приедет комсорг Алеша Баранов и, может быть, заглянет из Москвы радист, ставший видным журналистом, Николай Колесов. Может быть, откликнется из Челябинска металлист Плеханов, бывший заряжающий нашей батареи. Может быть, приедет и Петр Сокур, первым получивший на Гангуте звание Героя Советского Союза. Может быть, я снова увижу чудо-человека Леонида Белоусова. У него не было ступней и лицо было обожжено так, что веки не могли закрываться. Он так и спит до сих пор с раскрытыми глазами, прикрывая их полотенцем...

Что может быть вернее и чище солдатского братства, где наивысшая способность человека в трудную минуту жертвовать собой ради жизни других, ради своего единственного Отечества была неписаным законом!

Мы люди, а не каштаны. Мы помним, к счастью нашему, о прошлогодней листве. Мы не можем жить без этой памяти. [397]

Несколько лет назад я побывал в одной латиноамериканской стране. Мне довелось посетить самый роскошный город этой страны, расположенный на обрывисто-холмистом побережье Тихого океана. Он бьет в набережную, дробя на волнах отражение отелей и особняков. Курортный сезон кончился. Город был пуст. Величественные пеликаны медлительно взмахивали крыльями, цепочкой летали у самого берега, выискивая рыбу.

Гуляя по городу, мы заметили вывеску ресторана «Берлин» и почему-то зашли туда. То, что я увидел, меня ошеломило. За столиками сидели в мышиного цвета мундирах при всех регалиях и знаках различия настоящие фашисты. Сидели, раскачиваясь, и слаженно пели «Дойчланд, Дойчланд юбер аллее», пристукивая в такт песне пивными кружками по столикам.

Оказывается, они, палачи Клооги и Освенцима, серые, как человеческий пепел, живы, и стрелять в них нельзя. Они удрали от расплаты и помышляют о реванше. И это омрачило и насторожило меня. Я реально увидел ту слепую животную силу, которая жаждет поставить человека на четвереньки...

Этого тоже забывать нельзя. И я сожалел о том, что меч нашей справедливой мести не всех фашистов-палачей покарал по заслугам. Иным удалось улизнуть. Будем же внимательны...

Воспоминание становится для нас праздником, а для тех, кто идет за нами, хотят они того или не хотят, — школой, той вечной эстафетой, которая оборачивается живой историей народа, его памятью, его сутью.

Мы вовсе не хотим, чтобы то, что было с нами, повторилось с новым поколением, с нашими детьми. Нет! Но мы знаем, что жизнь усложняется. Мы чувствуем, как растет ответственность человека за свои поступки, за свой народ, Родину, за прародительницу всего живого и разумного — нашу Землю. Значит, новому поколению нужен будет наш опыт мужества, обязательно нужен.

Это, наверное, извечное свойство человеческого характера — хранить в памяти самое трудное, что пришлось преодолеть в жизни. Этим мы не без основания гордимся. И мы передаем своим детям как пример исполнения человеческого долга, как эстафету свою память.

Слава Гангута должна и будет жить! Залог этого — эстафета мужества, передаваемая в надежные руки.