Главная тема жизни

Мы познакомились в самом начале войны. Он прибыл на Балтику и в ожидании назначения некоторое время работал в нашей флотской газете.

В тот день, когда он пришел в редакцию «Красного Балтийского флота», в потоке получаемой нами информации было сообщение ТАСС, в котором говорилось, что гитлеровцы мародерствуют в оккупированных ими селах и деревнях и что немецкое командование издало приказ, запрещающий... стрелять кур. Пророков тут же, за моим столом, нарисовал двух фашистских солдат, подхвативших под крылья, как под руки, несчастного петуха. Петух изо всех сил сопротивляется, горько плачет наседка с цыплятами. Под рисунком Борис Иванович написал: «Взять живьем!» Улыбнулся и пояснил: «Стрелять ведь запрещено...»

Но такой добродушный, милый, незлобивый Пророков существовал недолго. По мере того, как появлялись новые сообщения о зверствах фашистских вандалов, его работы приобретали все более острый, непримиримый характер.

На полуострове Ханко, куда вскоре был направлен Пророков, он сразу же стал душою редакционного коллектива. Вместе с молодым поэтом красноармейцем Михаилом Дудиным, корреспондентом газеты «Красный Балтийский флот» Петром Звонковым [381] и другими журналистами Борис Иванович создал в газете гарнизона сатирический отдел «Гангут смеется!». И красный Гангут смеялся прямо в лицо озверелому врагу. Смеялся, несмотря на кровопролитные бои и тяжелые утраты, несмотря ни на что.

Пророков работал в любых условиях: в тесных, прокуренных редакционных помещениях, в залитом водой блиндаже, в обстреливаемой фашистами землянке. Он рисовал бойцов, чтобы те могли послать портрет домой, рисовал плакаты и карикатуры для газеты. Клише резал на линолеуме, добытом тут же, на полуострове, в разрушенных домах. Даже после тяжелой контузии, ставшей впоследствии для него роковой, Пророков не прекращал работы ни на один день. Гангутцы, видевшие знаменитую «прощальную» листовку, выпущенную доблестными защитниками Ханко перед уходом с полуострова, наверняка помнят и по сей день злой, беспощадно соленый, испепеляющий юмор, которым она была пронизана. От добродушного Пророкова не осталось и следа. Это была сама ненависть. Ненависть правая и непримиримая.

В голодную зиму сорок второго года я работал с Пророковым рядом, плечом к плечу, и это придавало в моих глазах особое значение делу, которым мы были заняты. Мы рисовали плакаты для серии «Балтийский прожектор», которые выпускало тогда Политуправление КБФ для кораблей, частей и соединений флота. Тираж их был невелик, но в условиях, в которых нам приходилось работать, и он казался большим. Мастера-литографы эвакуировались либо умерли от голода. Борис Иванович научил меня шлифовать камни, и мы выполняли свои плакаты только в черно-белых оттисках, а затем вручную раскрашивали весь тираж. Литографская мастерская, в которой мы работали, находилась за Марсовым полем. Отправлялись мы в нее с утра, не позавтракав, на обед в часть не уходили (чтобы вечером можно было больше поесть), весь день работали и возвращались поздно вечером. Однажды мне удалось раздобыть три картофелины. Мы испекли их в «буржуйке» и, разделив поровну, съели. Это был пир!

Но я не помню Пророкова, жалующегося на голод или усталость. Он был неизменно добрым, точнее — доброжелательным, сдержанным и корректным человеком. Глубоко мыслящим человеком, интеллигентным, много [382] знающим. От Бориса Ивановича узнал я в те дни о горестной и прекрасной судьбе Ван Гога (любимого художника Пророкова). Он открыл мне удивительный мир великого живописца, научил понимать его страстный и трагический язык. Он по-новому открыл для меня нашего великого Федотова. Книгу, подаренную мне тогда Пророковым с теплым дружественным автографом, я храню и сейчас как дорогую реликвию.

Кончилась война. Пророков после демобилизации некоторое время работал художественным редактором журнала «Крокодил». И надо сказать, это был настоящий, принципиальный, требовательный, бескомпромиссный, но неизменно доброжелательный и внимательный к товарищам редактор, которого и поныне вспоминают крокодильцы с глубоким уважением и любовью.

Но вскоре дали знать о себе результаты ханковской контузии. Болезнь подкралась коварно и навалилась безжалостно. Борис Иванович слег. Диагноз был неумолим и жесток: «Это надолго. Может быть, навсегда». Пророкову был предписан строжайший режим. Если ему и разрешалось изредка немного порисовать, то уж ни в коем случае не на военную тему, которая его всегда волновала.

Но ведь это же Пророков!

Не мог он забыть войну. Не мог уйти от военной темы, ставшей главной темой всей его жизни. Ни строгие запреты врачей, ни вконец изматывающие страдания не в силах были вырвать карандаш из рук художника, увести его в постельный покой, подчинить, заставить сдаться свирепому и безжалостному недугу.

Для Пророкова война продолжалась.

Один за другим с мольберта художника-гангутца сходили графические листы потрясающей публицистической и драматической силы. Его работы, созданные в промежутках между схватками с проклятой болезнью, неоднократно экспонировались на всесоюзных и международных выставках. Их знают во всех уголках нашей планеты. [383]