В сердце и в памяти
Строки, жившие вразброс
В один из первых дней Великой Отечественной войны я был призван во флот. Ранним июньским утром 1941 года караван из трех небольших транспортов доставил меня и моих товарищей из Таллина к месту назначения — в порт Ханко. Он открылся передо мной во всей прелести северного курортного городка, окруженного сосновыми лесами. Ушли в сторону катера «МО», охранявшие нас на переходе. Мы причалили. Вокруг было тихо, спокойно.
Но едва я сошел с парохода, как услышал гнетущий звук летящего снаряда. Он сначала как бы шуршал, потом свистел и, наконец, взвыл, прежде чем разорваться. В гавани поднялись столбы воды. Один, другой, третий... Потом обстрел прекратился.
— Что же вы, товарищ лейтенант, не укрылись за скалой? — сказал мне один из матросов. — Тут нас часто долбают. Забудете об осторожности — пропадете. А нам ведь еще воевать надо...
Да, этот молодой матрос в белой застиранной робе, выскочивший из убежища, находившегося тут же, под скалой, которая как бы врезывалась в бетонный настил причала, оказался прав.
Через полчаса, когда я был уже в штабе базы, обстрел возобновился. Чувствовалось, что я нахожусь на переднем крае войны. [370]
«Уддскатан» в переводе со шведского на русский означает «утиный нос». Так называется песчаный мыс, на котором я увидел вековые сосны и небольшой бугор. Бугор оказался блиндажом. Здесь-то я и познакомился с командиром дивизиона береговой артиллерии капитаном Б. М. Граниным. Коротко остриженный, коренастый, очень загорелый, он на миг оторвался от мытья.
— Здорово, лейтенант! Как тебя величают? — спросил он, продолжая окатывать свою бритую коричневую голову из жестяного рукомойника, прибитого к сосне.
Я назвал себя.
— Ну, что ж, будем служить и фашистов лупить! — заключил разговор мой новый начальник.
Капитан Гранин быстро и правильно определил назначение корабельного штурмана, попавшего по всяким мобилизационным неувязкам в береговую оборону. Он приказал мне корректировать артиллерийский огонь с самолета.
Уже на пятый день пребывания на Ханко я познакомился с летчиками отдельной эскадрильи гидросамолетов. Летали мы на неуклюжих воздушных машинах «МБР-2» со скоростью двести километров в час.
Мне предстояло корректировать артиллерийский огонь, который должен был подавить вражескую оборону лесистого острова Хорсен. В связи с этим я приехал опять к Гранину, чтобы согласовать наши действия, и тогда впервые увидел десантников, которые готовились к операции. Возле блиндажа стояли матросы и солдаты стрелковой бригады Н. П. Симоняка. С точки зрения военного, привыкшего следить за соблюдением формы, эти люди выглядели весьма странно. Но все на них — и патроны, и вещевой мешок, и каска — было пригнано ловко, удобно и, главное, так, чтобы в движении ничто не бряцало и не звенело.
Десантники захватывали острова обычно в самые темные ночные часы, неожиданно для врага. На весельных шлюпках они окружали очередной остров. По горло в воде первые бойцы подходили к берегу, затем быстро выбирались на сушу. Схватка начиналась с удара прикладом, ножом. Надо было действовать так, чтобы враг обнаружил нападение по возможности позднее...
Обстрел островов батареями дивизиона начинался [371] в разное время дня. В июле и августе по-северному знойное солнце светило нам с утра до вечера. И видимость с самолета почти всегда была отличной, если только не мешал дым лесных пожаров.
Я не могу сказать, что конкретно сделали мы, корректировщики, помогая десантникам захватывать окружающие Ханко острова. Всякий раз, получая приказание, я находил на карте необходимый мне район и частя спорил с Женей Корчаком (он был авиаштурманом) насчет того, как подходить к цели. Потом мы летели. Далеко под нами вспыхивали светлые искорки разрывов. Иногда по радио можно было хорошо корректировать огонь. Порой же я надрывался, кричал, а внизу, на командном пункте, меня почему-то не понимали...
Солдату, младшему командиру трудно определить цель и объем той или иной операции. Мы участвовали лишь в некоторых событиях, разыгрывавшихся на пространствах в десятки километров. А каков был их общий замысел? Это оставалось для нас неясным. Нам была известна только ближайшая частная задача.
Лишь спустя десятилетия, познакомившись с генерал-лейтенантом в отставке С. И. Кабановым, я узнал о том, как и по какому плану развивались все события на гранитных скалах Ханко.
«Вы, как человек военный...» Эту фразу я слышал в своей жизни неоднократно. Между тем она верна только отчасти. Военным в нашей семье был мой отец — врач. Он умер еще до первой мировой войны. Мне в ту пору исполнилось два года. Отчим, воспитавший меня, был инженером-путейцем, сугубо мирным тружеником. Учился я в одной из ленинградских школ. Потом продолжил образование на судоводительском отделении того морского училища, которое позже получило имя адмирала Макарова. Но училище это не военное. И в те годы, когда я в нем учился, и теперь оно выпускает штурманов, инженеров-механиков и радиоспециалистов гражданского морского флота.
И все-таки, как большинство мужчин моего поколения, я в какой-то степени вправе назвать себя военным.
Как моряк Балтийского морского пароходства, я побывал в республиканской Испании, куда наш теплоход [372] возил советских добровольцев и оружие. В 1939 году меня, как и многих командиров запаса, призвали в армию. Я возглавил тогда батарею 76-миллиметровых орудий...
И вот теперь Ханко... С глубокой благодарностью я буду всегда вспоминать моих друзей-летчиков. Иронического и всегда ровного Евгения Корчака. Спокойного и несколько флегматичного Сережу Волкова (он героически погиб, торпедируя на Балтике боевой фашистский корабль). Великолепного, душевного парня Петра Стрелецкого, удостоенного высокого звания Героя Советского Союза. Эти люди научили меня «видеть сверху». А это не так просто.
Стрелок-радист сержант Натан Золин. Круглолицый, темноглазый, загорелый, коренастый. Натана перекрестили в «Наташу». Говорили, что у нас на самолете «экипаж смешанный — три мужика и одна девка». Мы все, идя на нашу «эмберуху», старались не проявлять боязни. Но мы все-таки только старались. А Натан, кажется, действительно ничего не боялся. Впрочем, кто теперь знает? Он был всегда весел, шутил по любому поводу.
Командиры кораблей реагировали на это по-разному. Стройный, худощавый старший лейтенант Петр Стрелецкий строго приказывал «прекратить шуточки» и тотчас обнимал Золина за плечи. Другой командир, Сережа Волков, удивительно душевный, веселый парень, успокаивал: «Ладно тебе, Наташа. Спой-ка лучше «Челиту». Штурман-корректировщик тебе небось подтянет».
Речь шла обо мне. Сережа намекал на то, что я участвовал в испанских событиях.
И вот, когда мы однажды прилетели на гидродром и вылезли на плоскость, дверь в кормовом отсеке фюзеляжа почему-то не отворилась. Старшина катера сначала крикнул: «Наташка, открывай!», а потом сам распахнул дверь. Белый, как бумага, наш стрелок-радист лежал в кабине, залитой кровью. В воздушном бою Натан был сражен вражеской пулеметной очередью.
Помню, я стоял, привалясь к смолистому стволу сосны, весь во власти чувства горькой утраты.
— Полно, полно, лейтенант! — послышался чей-то голос. Я поднял голову. Передо мной стоял подполковник [373] с голубыми авиационными просветами между золотыми нашивками.
— Что разревелся? Может быть, уже летать не хочешь? — сухо добавил он.
Я заторопился, оправдываясь:
— Никак нет. Буду летать, товарищ подполковник. Хоть сейчас — в самолет и за планшет...
Тут рядом со мной встал еще один человек с широкими нашивками бригадного комиссара:
— Правильно, лейтенант. Что бы ни было, надо работать. Боя не боишься? Будешь молодцом. Давай пять!
То был Арсений Расскин, чудесный и отважный человек, достойный заместитель по политчасти командира базы.
Давным-давно высохли слезы. Друга Наташи нет. Погиб веселый Сережа Волков. Погиб чудесный мой боевой коллега штурман Евгений Корчак, которому постоянно попадало за то, что и в строю он носил рабочий комбинезон, болтающийся у пояса пистолет и тапки на босу ногу...
Ушел я с Ханко на эсминце «Славном». Позже служил на боевых кораблях, участвовал в нескольких морских операциях, был офицером штаба флота.
Четыре месяца на Ханко, — казалось бы, незначительный период войны. Но в сердце моем он остался как нечто очень дорогое, значительное, обогащающее жизнь.
Люблю иногда войти в большой, светлый музейный зал. В витринах и на стендах — многочисленные фотографии, документы, реликвии воинской, морской славы. На стенах — оригинальные, выжженные на дереве панно. Экспозиция, ее оформление выдержаны в определенном стиле. Трудно представить, что все экспонирующиеся здесь материалы о героической обороне Ханко собраны школьниками.
Ребятами, создавшими свой музей истории нашего флота, руководит один из ветеранов Ханко, подполковник медицинской службы в отставке Н. Н. Белоголовов. Там, в этом музее 224-й школы Фрунзенского района Ленинграда, я увидел на одной из фотографий знакомый мне домик. В нем помещалась госпитальная палата, в которой я лежал после контузии. [374]
В клубе металлургического комбината на Урале, где с лекцией выступал Николай Николаевич Белоголовов, к нему подошел седой человек.
— Помню вас, доктор, — сказал он. — Сейчас я мастер-сталевар. На Ханко был связистом. В бою за остров Эльмхольм был тяжело ранен. Вы оперировали меня и спасли мне жизнь...
Святое воинское братство, родившееся в тяжелую годину, надежно объединяет ветеранов Ханко и поныне. Это хорошо почувствовала молодежь, сопроводившая аплодисментами неожиданный финал лекции.
Многие из ханковцев рассказывают молодежи о славных делах защитников героической базы.
Алексей Константинович Баранов был на Ханко рядовым минометчиком. Ныне он подполковник запаса. Почти все свое свободное время Алексей Константинович тратит на розыски однополчан, уточнение отдельных обстоятельств обороны полуострова, на выступления в заводских клубах, школах, среди призывников, в воинских частях.
Часто беседуют с молодежью офицеры в отставке С. С. Зинишин, Ф. С. Митрофанов, А. И. Шерстнев, Н. И. Теумин, Л. М. Тудер. Я говорю здесь о ленинградцах. А ячейки содружества ханковцев существуют еще в шестнадцати городах.
Как-то мне довелось идти на теплоходе по Финскому заливу. Слева по борту в зыбком мареве летнего вечера далеко на горизонте я увидел пологий горб острова Руссарэ. За островом виднелась темная черточка берега. Это был полуостров Ханко. Мне сделалось грустно, как это бывает всегда, когда вспоминаешь о трудном, но гордо прожитом куске жизни, который ушел безвозвратно. [375]