Главная операционная

Военно-морской госпиталь на Ханко не был полностью подготовлен к войне. Все понимали, что, если начнутся бои, врачам будет трудно работать в крошечном городке на полуострове, окруженном врагами с суши, с моря и с воздуха и постоянно подвергающемся угрозам бомбардировок. Все сознавали, что необходимо построить защищенные операционные, госпитальные укрытия, в которых персонал и раненые находились бы в относительной безопасности.

С 26 июня на госпитальном дворе, где весной были кропотливо разделаны цветочные клумбы и расчищены места для танцев и игр, мы стали рыть глубокие ямы и перекрывать их сверху бревнами, камнями и песком.

Политрук Суслов, подобрав себе товарищей, быстро соорудил около камбуза небольшое укрытие. Это первое «укрепление» получило название «дзота Суслова». Вскоре появилась «линия Чапли», начальника терапевтического отделения. Невропатолог Москалюк не отставал от других и вместе с женой и сыном тоже копался в земле.

Немного позднее командование госпиталя приступило к строительству убежища человек на тридцать. В нем разместилась часть личного состава во главе с начальником и комиссаром. Сюда провели электрическое освещение, телефон [311] и радио. Этим «дзотом» госпиталь пользовался до самой зимы, но мне ни разу не довелось побывать в нем. Одно время он был как бы штабом, откуда шло управление госпитальными филиалами, разбросанными по Ханко.

Одновременно с рытьем мелких, чуть ли не индивидуальных убежищ начались всевозможные «рассредоточения». Рассредоточивали решительно все: медикаменты, аппаратуру, запасы продовольствия. Для хранения их мы использовали соседние дома, близлежащие дворы и подвалы. Хозяева этих домов уже сидели где-то под землей и не интересовались тем, что происходит в их жилищах. Многие из них сами приходили к нам и просили пользоваться оставшимися в квартирах вещами, если эти вещи могут пригодиться госпиталю для обслуживания раненых.

Весь город постепенно уходил под землю. Даже такие учреждения, как почта, военторг, загс и милиция, быстро перешли на подземное существование. Дома опустели. На окнах и дверях появились крест-накрест прибитые доски.

Только госпиталь продолжал оставаться в своих прежних наземных помещениях.

Нам понравился небольшой особнячок, который находился в парке, метрах в двухстах от моря и в полукилометре от госпиталя. Нижний этаж его, полуподвал с кирпичными стенами и асфальтовым полом, вероятно, служил когда-то гаражом. К центральному полуподвальному помещению, предназначенному для машин, примыкал лабиринт маленьких полутемных комнатушек, среди которых оказался даже миниатюрный камбуз с плитой и котлом для воды. Кроме того, имелась еще большая комната без окон, намеченная нами под операционную.

С. И. Кабанов согласился передать дом госпиталю, и 29 июня мы перебрались туда.

День этот начался обстрелом города из тяжелых орудий. Видимо, противник решил разрушать Ханко систематически, по квадратам. То там, то тут полыхали пожары. За городом горели леса. Раненых привозили с улиц и из домов, еще не покинутых жильцами.

Снаряды пролетали так низко и с таким угрожающим свистом, что все мы, стоя у операционных столов, невольно нагибали головы и зажмуривались в ожидании очередного разрыва. [312]

Обработанных раненых приходилось помещать в подвале, где было тридцать пять коек. Сколько раз расшибали мы головы о его низкие перекладины, про которые постоянно забывали! Одним из наиболее пострадавших оказался автор этих строк. Однажды, забыв по обыкновению о необходимости ходить в согнутом положении, я ударился лбом о низкую каменную балку. Лицо и грудь у меня оказались залитыми кровью, как после большого ранения.

Вместе с нами от госпиталя отпочковалось еще одно хирургическое отделение, возглавляемое доктором Ильиным и рассчитанное на легкораненых и выздоравливающих. Оно обосновалось в бывшем Доме партийного просвещения, в самом центре города, недалеко от парка и побережья.

Приблизительно в те же дни открылся новый госпитальный филиал в родильном доме, ставшем на Ханко почти ненужным. Там работал персонал гражданского здравоохранения, целиком перешедший к нам после мобилизации.

Таким образом, к началу июля на базе возникло пять хирургических отделений с числом коек, доходившим до четырехсот.

В прежнем здании госпиталя осталось отделение ходячих раненых и несколько терапевтических палат. Там же стойко держался центральный камбуз, распределявший питание по всем разбросанным в городе филиалам. Как уцелел этот камбуз до конца нашего пребывания на Ханко, объяснить невозможно. Должно быть, он находился под какой-то счастливой звездой. Ни один осколок не пробил в нем ни стены, ни окна, хотя вокруг все было разрушено.

Подвал, куда мы переселились, стал играть роль главной базовой операционной. Здесь производились все большие операции, и отсюда раненые распределялись по другим пунктам. Тяжелых мы оставляли в подвале или отсылали в соседнее здание, к врачу Э. А. Качан, бывшей до войны заведующей горздравотделом.

Чтобы дать читателю полное представление об организации нашей медико-санитарной службы в первые дни войны, нельзя не упомянуть об эвакоотряде Басюка.

Басюк, до конца июня работавший врачом в базовой санитарно-эпидемиологической лаборатории, был мало кому известен. Скромный и молчаливый, он целыми [313] днями сидел в своей лаборатории, производя всевозможные анализы, и никто не подозревал, что в груди этого молодого врача бьется большое, мужественное сердце. С 30 июня, по приказу командования, он стал начальником эвакоотряда на Ханко. Ему дали человек двадцать команды (фельдшера, санитары, шоферы), три санитарные машины, два автобуса и несколько грузовиков.

Басюк забирал раненых с мест и доставлял их в госпиталь. Как только начинался обстрел какого-нибудь участка и появлялись первые жертвы, он со своими машинами немедленно мчался туда, делал перевязки, впрыскивал пострадавшим морфий, накладывал жгуты и шины и затем доставлял раненых в подвал и в другие хирургические «филиалы». Работа была трудной, беспокойной и опасной. На кузовах санитарных машин во многих местах зияли отверстия от осколков.

Но Басюк не знал ни усталости, ни страха. Любая аварийная команда, в том числе и пожарная, могла бы брать с него пример. Я помню такой случай. Загорелся дом от попавшего в него зажигательного снаряда. Внутри дома стонали раненые. Вражеские артиллеристы методически продолжали стрелять по пылающему зданию, возле которого уже лежало несколько убитых пожарных. Но вот приехал Басюк на своей «санитарке». Он бросился в огонь, пренебрегая опасностью, оказал первую помощь раненым и обожженным и погрузил их в машину, успевшую основательно нагреться от пламени.

Когда начались десантные операции на островах, Басюк со своим отрядом каждую ночь ходил туда на буксире и бережно вывозил тех, кто нуждался в неотложной хирургической помощи.

В течение июля и августа несколько раз производилась эвакуация раненых в Таллин морским путем. Эвакоотряд доставлял на попутные корабли моряков и красноармейцев из полевого госпиталя, осевшего в землянках в трех километрах от города. Вначале мы сообщали туда по телефону о сроках погрузки людей и о других делах, связанных с эвакуацией. Потом было замечено, что именно в назначенные для эвакуации часы начинался беспрерывный обстрел шоссе, ведущего из Ханко в порт. Ясно, что какой-то вражеский агент подслушивал наши телефонные разговоры и информировал обо всем свои артиллерийские батареи. Басюк и в этих [314] тяжелых условиях благополучно проскакивал опасный участок. Когда же мы поняли, что нас подслушивают, и запретили телефонные оповещения, заменив их живой связью через курьеров, обстрелы шоссе прекратились.

Забегу вперед. В декабре, когда по пути из Ханко в Ленинград один из наших кораблей подорвался на минах, находившийся на нем Басюк и не подумал о спасении собственной жизни, а первым делом занялся сортировкой раненых и доставкой их в импровизированную корабельную операционную.

Возникла срочная необходимость приниматься за укрепление нашего подвала. Плотники день и ночь обшивали тесом потолки и подпирали их толстыми бревнами, из которых сочилась смола. Мы неумело лавировали среди этих сосновых подпор и постоянно пачкали о них брюки и кителя. В операционной было установлено пятьдесят шесть столбов, в остальных помещениях — приблизительно столько же.

Укрепив потолок подвала, строители перешли на первый этаж. На блестящие паркетные полы они навалили два слоя бревен диаметром около полуметра каждое и такой же слой песка. Поверх песка лежали камни-валуны и могильные плиты, вид которых не производил веселого впечатления.

Потом началась обшивка наружных стен. Параллельно им поднялся дощатый забор. Промежуток между забором и стенами дома бойцы засыпали песком.

Нужно сказать, что плотникам в этом деле постоянно помогал личный состав главной операционной. Одновременно в подвале, не прекращаясь ни на час, шла напряженная хирургическая работа. Наши люди, казалось, не знали усталости.

Как-то с аэродрома к нам привезли двух легкораненых летчиков. Лейтенанты поблагодарили врачей, обработавших их раны, но остаться в госпитале категорически отказались. Они разыскали меня и заявили, что чувствуют себя отлично и не нуждаются в постельном режиме.

— Перевязки нам может делать наш доктор. Если же появятся какие-либо осложнения, нас немедленно привезут сюда. На аэродроме мало людей. Нам нельзя летать, но мы станем хотя бы набивать патронами пулеметные ленты. Ребята так перегружены, что не успевают делать это. [315]

Сестра Калинина, услышав этот разговор, умоляюще взглянула на меня своими черными, слегка косящими глазами.

— Товарищ начальник, разрешите свободной смене ездить к ним помогать... набивать эти... патроны...

Не только девушки-комсомолки, но и пожилые, пятидесятилетние сестры всем сердцем отозвались на это предложение. С 4 июля каждый вечер свободная смена стала ездить на аэродром набивать пулеметные ленты.

Я не помню случая, чтобы кто-нибудь отказался от этой поездки. А ведь это были, кроме всего прочего, небезопасные поездки. По аэродрому враг выпускал в сутки до пятисот снарядов.

* * *

Число раненых все увеличивалось. Их доставляли из города и порта, с аэродромов и с островов. Прием производился быстро и четко. Санитары разгружали машины и расставляли носилки на полу сортировочной комнаты. Раненые, способные ходить, размещались на диванах. Сестры впрыскивали всем поступающим морфий, давали горячий чай или вино. В это время другие сестры и санитары раздевали людей и переписывали их вещи, оружие, документы. Дежурный хирург и начальник отделения осматривали каждого раненого и распределяли очередность операций. Тут же на полу, у носилок, заполнялись начальные страницы истории болезни.

Первая большая группа раненых прибыла к нам на рассвете 10 июля. В ту ночь наши десантные части начали операции по захвату островов Хорсен, Кугхольм и Старкерн.

Дневной свет не проникал ни в операционную, ни в другие помещения. Городская электросеть уже не работала, а госпитальный движок подавал ток с большими перебоями. Поэтому круглые сутки у нас горели керосиновые лампы. Оперировать при тусклом керосиновом освещении без привычки было трудно. Каждый раз приходилось зажигать еще и свечи, которые девушки-санитарки держали в руках и подносили почти вплотную к операционному полю.

В то утро первым внесли в операционную капитана Половинкина. Я и хирург Столбовой в полумраке стояли возле раненого. Капитан, большой, рослый человек, был переложен с носилок на стол. В то время как мы осматривали [316] его раны, он возбужденно, но вполне связно рассказывал о своих недавних переживаниях.

— Понимаете, — отрывисто и тяжело дыша, говорил он. — Понимаете, мы залегли в трещине скалы... кругом рвутся мины... Я со своими молодцами попал в очень невыгодное положение... Нельзя подняться... А наши продвигаются по берегу... и вот-вот противник опрокинет их в море. Тогда я решил им помочь... Я встал во весь рост и крикнул: «За Родину! Вперед!..» Мне сказали потом, что это спасло положение и мы заняли остров. Но я потерял сознание и уже не помню, что происходило дальше.

Так хорошо, так связно говорил человек за полчаса до своей смерти. Сквозное ранение живота с раздроблением почти всех поясничных позвонков и выпадением размозженных кишечных петель не позволяло начать операцию. Пульс не прощупывался. Я сказал, что его нельзя оперировать. Александра Гавриловна Арутюнова, еще мало знакомая с военной хирургией, отозвала меня в дальний угол и взволнованно прошептала на ухо:

— Это герой. Почему вы откладываете операцию?

— Потому что он уже погибает, — печально сказал я. Ни переливание крови, ни противошоковый раствор, ни все другие меры борьбы за жизнь не спасли капитана Половинкина. Он скоро умолк и тихо умер на операционном столе.

На столе доктора Арутюновой неподвижно лежал краснофлотец Орлов. Он почти не дышал. Лицо его не отличалось по цвету от простыни, покрывавшей стол. Под спиной раненого медленно расползалось яркое пятно крови. Сквозное пулевое ранение грудной клетки осложнилось здесь громадным кровоизлиянием в полость плевры: гемоторакс доходил до ключицы. Решиться на операцию обнажения легкого и перевязки поврежденных сосудов я считал невозможным. Раненый погиб бы еще до окончания такой операции.

В то время в медицине господствовал взгляд, что даже прокол грудной клетки с целью уменьшить давление на легкое со стороны излившейся в плевру крови является вредным вмешательством. Ранних откачиваний крови тогда еще никто не делал.

Александра Гавриловна снова отзывает меня в сторону и с видом человека, принявшего противозаконное, но героическое решение, шепчет: [317]

— Я откачаю кровь, а Столбовой пусть в это время делает переливание в вену.

Мы решили испробовать это последнее средство.

Большим шприцем было удалено из плевры около литра чистой крови. В то же время раненый получил четыреста граммов крови, только что взятой у операционной санитарки Шуры Гусевой. Он оживал с каждой минутой. У него появились пульс и дыхание, почти угасшие перед этим. А через две недели Орлов сделался уже старшиной палаты и скоро ушел от нас на передовую линию обороны.

Количество шоковых и обескровленных раненых день ото дня увеличивалось, и нам нужно было много крови для неотложных переливаний.

Несколько раз кровь доставляли из Таллина на самолетах и случайных кораблях. Около половины ее, как правило, оказывалось негодной для употребления. Обстоятельства заставили нас брать кровь у личного состава госпиталя. В подборе донорских кадров большую помощь оказала нам комсомольская организация.

Санитары Шейнин, Муханов, Комаров, Гусева, сестры Туморина, Чуева, Ивашова и многие другие сделались постоянными донорами. Число их доходило до семидесяти. Они ничего не получали за это. Ими руководило только одно чувство, одно желание — помочь нашим раненым, вернуть их к жизни. Лишь потом, приблизительно в сентябре, когда питание стало серьезной проблемой, командование госпиталя договорилось с портом о вознаграждении доноров калорийным продовольственным пайком.

Не могу забыть такого случая. Привезли раненого лейтенанта Барковского. Осколочное ранение печени, большое кровоизлияние в брюшную полость и состояние тяжелого шока требовали срочного переливания крови, Шура Гусева, деловито посмотрев на Барковского и по-своему оценив его состояние, привычно обнажила руку и легла на свободный стол.

С выражением гордости и удовлетворения она наблюдала, как в колбу темной струйкой лилась ее теплая кровь, от испарений которой запотевало стекло сосуда. Сейчас же по окончании процедуры она встала и принялась за обслуживание операции. Я помню ласковое выражение лица девушки, отразившийся на нем страх за раненого и стыдливое чувство неуверенности в том, [318] помогла ли она ему, выживет ли он после переливания ее, Шуриной, крови.

Я делал операцию, накладывал швы на печень и мельком наблюдал за Шурой. Видя, что все идет хорошо, она оживилась. Щеки ее пылали от волнения и восторга. Когда Барковского несли в палату, Шура незаметно шла позади носилок и пристально смотрела на его бледное, утомленное, но уже успокоившееся лицо. Он выздоровел.

Однажды во время обстрела города получил тяжелое ранение в живот редактор газеты батальонный комиссар Федор Зудинов. Его принесли к нам чуть ли не в ту же минуту. Немолодой, грузный, с мертвенно бледным лицом и глазами, сохранившими еще добродушное выражение, он тихо лежал на столе, когда мы вошли в операционную.

Начальник санитарной службы базы М. Г. Ройтман приблизился к раненому и молча, с выражением участия, смотрел на своего друга. Столбовой торопливо готовил переливание крови. Я в стороне мыл руки перед операцией.

Вдруг Зудинов, напрягая силы и стараясь придать твердость своему слабеющему голосу, хрипло проговорил:

— Ройтман, ты веселый человек. Развесели меня. Скажи мне что-нибудь хорошее и смешное.

Ройтман, при всем своем остроумии и находчивости, не знал, что ответить умирающему человеку. Смахнув незаметно слезу, он невнятно пробормотал несколько успокаивающих слов.

Зудинов умер от нарастающего шока.

Доставка раненых в госпиталь происходила на Ханко так быстро, что мы часто получали совсем безнадежных — таких, которые в другом месте не успели бы попасть в госпиталь и были бы отнесены к категории убитых. Если бы Зудинова принесли на четверть часа позднее, он, вероятно, не числился бы в списках раненых.

Труднее было поддерживать связь с островами, откуда эвакуация всегда приурочивалась к ночному времени, так как днем противник обстреливал наши катера. С островов к нам прибывали раненые, уже успевшие пережить опасности шока и кровотечения. [319]

* * *

Начальник госпиталя Юрий Всеволодович Лукин часто бывал в главной операционной. Жил он в убежище, во дворе старого госпиталя. Всегда энергичный, бодрый, с ласковым выражением чуть раскосых монгольских глаз, он был как бы олицетворением непринужденности и самообладания.

В первых числах июля Лукин проводил на Большую землю семью. Когда жена и две девочки приехали в порт и, стоя у пароходного трапа, начали с ним прощаться, Юрий Всеволодович не нашел в себе сил поцеловать их. Он боялся расплакаться и показать свою слабость в присутствии посторонних. Он только молча пожал им руки. Когда теплоход отвалил и девочки на борту замахали отцу платками, он не выдержал и, отвернувшись в сторону, тяжело, по-мужски, зарыдал.

В те дни к нам прибыл новый врач-хирург, только что мобилизованный из запаса. Это был Б. М. Шварцгорн, одессит, человек очень оптимистичный. Сначала Шварцгорн помогал мне в главной операционной, а потом перешел на должность начальника хирургического отделения старого госпиталя.

Держал он себя бесстрашно: дни и ночи проводил в наземном помещении, часто ходил по городу во время обстрела и никогда не терял бодрого настроения духа.

В сентябре, когда уже закончилось строительство подземных госпиталей, Шварцгорн и его жена продолжали оставаться наверху в деревянном домике. Однажды в комнату к Шварцгорну пришел генерал Кабанов.

— Доктор, ваш героизм бесполезен, — сказал командир базы. — Советую беречь не только жизни раненых, но и свою собственную жизнь.

В тот же вечер хирург и его жена переселились в подземное помещение.

29 июля к нам в подвальное помещение пришел Ю. В. Лукин. Предстояла эвакуация раненых в Таллин, вторая за месяц войны.

Подготовленные к отправке лежали на носилках в сортировочной комнате, выделяясь в мерцающем свете ламп чистыми, только что смененными и крепко наложенными повязками. На головах у всех чернели бескозырки, и их длинные ленты четко змеились на яркой [320] белизне подушек. Ни один краснофлотец не захотел расстаться со своей бескозыркой.

Лукин осмотрел эвакуируемых, наклоняясь к каждому из них, проверяя повязки и делая короткие деловые замечания.

— Ну, как дела, Брагин? В каком настроении уезжаешь? — обратился он к старшине-сверхсрочнику с огнестрельным переломом бедра.

— Уже могу ходить на костылях, товарищ начальник. Думаю, что к осени вернусь на Балтику. А уезжать не хочу. Я здесь еще мог бы пригодиться. Ведь война только начинается.

Лукин, увидев Столбового, подошел к нему:

— Петр Тарасович, повязка у Брагина хорошая. Только почему на гипсе не нарисована проекция перелома? Неизвестно, куда он попадет. Может, там и рентгена не будет.

Столбовой, уставший от хлопот с эвакуацией, немного смутился и, взяв чернильный карандаш, направился к раненому.

Лукин искал меня глазами. Найдя, отозвал в сторону.

— Как вы думаете? — нерешительно сказал он. — Не оставить ли Брагина? Очень уж хороший парень. Такие нам здесь нужны. И сам он не хочет уезжать в тыл.

— Юрий Всеволодович, в тыл не хочет ни один из них, — доложил я. — Но что нам делать? Куда помещать раненых, число которых увеличивается с каждым днем? Может быть, это — последняя эвакуация. Видимо, всех, кто должен находиться на излечении больше трех месяцев, нужно отправлять на Большую землю.

Так мы и решили.

Сестры и няни толпились около машин, держа в руках приготовленные для раненых подарки: папиросы, носки, конфеты, печенье. Шура Гусева, блестя своими черными, влажными глазами, побежала куда-то и через минуту вернулась с гитарой. Она положила ее на колени краснофлотцу Репне, которому мы совсем недавно спасли жизнь переливанием Шуриной крови.

— Возьми, веселей ехать будет! Ты ведь хорошо играешь, — застенчиво сказала она.

— А как же ты, Шурочка? — спросил раненый.

— Я себе новую куплю, когда война кончится. А сейчас мне играть некогда. [321]

Я еще раз обошел отъезжающих, по-дружески простился с каждым из них и, когда машины скрылись из виду, с грустью вернулся в опустевший подвал.

Под вечер к нам опять явился Лукин. При всем старании он не мог скрыть охватившего его нервного возбуждения. На территорию станции эвакоотряда, где Юрий Всеволодович только что был, упало несколько артиллерийских снарядов. Он вместе с другими лег на землю. На расстоянии какого-нибудь шага от него в землю врезался огромный металлический осколок. Лукин поднял и принес его к нам. Серый, тяжелый, зазубренный, осколок еще не успел остыть.

Я вспомнил об этом эпизоде потому, что он произошел за четыре дня до другого события, когда смерть опять погналась за Лукиным и на этот раз настигла его.

3 августа, в середине дня, противник начал обстрел центра города. Несколько врачей и сестер, в том числе и я, гуляли в это время по парку. Увидя надвигающуюся опасность, мы побежали в подвал. Сила артиллерийского налета нарастала с каждой секундой. Лишний шаг, лишнее мгновение могли оказаться роковыми. У нас было запасное подземное убежище, нечто вроде щели, шагах в десяти от подвала. Мы укрылись в нем. В это время, как потом выяснилось, в старый госпиталь поступили свежие раненые. Их обрабатывал Шварцгорн вместе с Лукиным, который всегда приходил нам на помощь в такие минуты.

Вдруг из подвала прибежала взволнованная дежурная сестра и, путаясь в словах, обратилась ко мне:

— Товарищ начальник, сейчас звонили из старого госпиталя. Доктор Шварцгорн просит вас немедленно прийти туда.

Перепрыгивая сразу через несколько ступенек лестницы, я поднялся в хирургическое отделение.

Что же произошло?

Когда начался обстрел и все устремились в убежище, Лукин остался во дворе. Стоя в центре квадрата, образованного деревянными зданиями госпиталя, он торопил всех и в то же время успокаивал каждого.

— Товарищи, — кричал он, — обстреливается не наш сектор, обстреливается участок железнодорожного полотна. Выносите лежачих раненых!

Главный врач госпиталя Федосеев, пробегая мимо Лукина, схватил его за руку и прокричал: [322]

— Прячьтесь скорее! Каждая секунда дорога! Вместо того чтобы спуститься в укрытие, Лукин продолжал следить за тем, как уносили в подвал раненых.

Вдруг раздался оглушительный взрыв снаряда, упавшего возле камбуза. Когда пыль и дым рассеялись, все увидели, что Лукин лежит на земле.

Шварцгорн и санитары бросились к Лукину и перенесли его в перевязочную. Осколок, пробив толстую книгу, которую держал в руке начальник госпиталя, пронизал затем левую половину грудной клетки и вышел на спине. При этом было ранено сердце. Когда Шварцгорн вызвал меня по телефону, он еще надеялся, что операция на сердце может оказаться спасительной.

Так погиб чудесный человек, всем существом своим преданный Родине, верный своему долгу до последнего вздоха.

* * *

С. И. Кабанов приказал строить подземный госпиталь. Это было поручено строительному батальону базы. Предварительно генерал объехал все госпитальные отделения, посмотрел, в каких условиях живет и работает медицинский состав. Заехал он и ко мне.

Выйдя из машины и внимательно осмотрев близлежащую территорию, командир базы указал участок, наиболее подходящий для рытья котлована.

В это время начался артиллерийский обстрел нашего района. Генерал, беседуя с врачами в тени вековой сосны и сняв с головы фуражку, даже не переменил темы разговора. Когда я спросил у него, как он думает бороться против систематического разрушения города вражеской артиллерией, командир базы сказал:

— Бороться можно и нужно ответным, удесятеренным ударом по противнику.

8 августа генерал Кабанов прислал к нам строительный батальон. Почти круглосуточно бойцы рыли и укрепляли котлован для будущей «хирургии № 1», как впоследствии мы называли новое подземное отделение. Параллельно с этим строительством, на расстоянии семисот метров от нашего подвала, в тени прибрежного соснового леса такими же темпами шло сооружение и «хирургии № 2», возглавить которую предстояло Б. М. Шварцгорну. [323]