Из военной тетради
Это было 30 сентября. Накануне в гавань нас не пустили. Был час сильного артиллерийского огня. Мы стояли у внешней стенки. Сверху, с огромной высоты, катерникам что-то кричали дружки.
По скобам, вделанным в стенку, держась за свисающий канат, я взобрался наверх и спросил, далеко ли продвинулся противник. Вопрос, привычный на Большой земле, здесь прозвучал обидно. «Продвигаемся мы, а не противник», — ответил встретивший нас Михаил Данилович Полегаев, командир местной «эскадры», в которую входили катера охраны водного района, мотоботы и всякие шаланды. Он протянул мне номер гарнизонной газеты, переименованной из «Боевой вахты» в «Красный Гангут». Одного взгляда на ее страницы было достаточно, чтобы почувствовать перемены, происшедшие здесь после ухода флота из Таллина.
Других газет на Ханко теперь не получают. Это единственная. Нужда научила ее сотрудников дорожить каждой строчкой и быть лаконичными. Тон заметок — с островов ли, с перешейка ли — наступательный, а под корреспонденциями с других фронтов ставится обычно пометка: «Принято по радио». Газета напечатана на толстой, шершавой бумаге, к тому же цветной. Боцман нашего катера сказал: [91] «Из такой не свернешь...» Мы переглянулись, вспомнив катер с рулонами газетной бумаги, возвратившийся из-за неисправности двигателя в Кронштадт.
Все на берегу полуострова изменилось, омертвело, обуглилось. На всем лежит густой налет гари, копоти. Все пропахло порохом, пожарищем. Дома без окон, без крыш, улицы усыпаны стеклом и осколками металла, сине-красная вывеска отделения милиции, приписанного к Ленинграду, болтается и скрипит на куске проволоки. Нет вокзала. Нет знакомого мне трехэтажного дома за железной дорогой. На его месте торчат две высоченные трубы. В три яруса налеплены на них черные круглые печи, облицованные жестью. Дверцы топок распахнуты. Печь на третьем этаже вспорота снарядом.
Вражеская артиллерия методически выжигает город и лес вокруг него. Наши отвечают скупо, экономя снаряды: кто знает, когда их доставят с Большой земли. Тут отлично сознают сложность своего положения в сотнях миль от запутанной линии фронта, но каждый из встреченных мною сегодня ханковцев говорил о местных успехах, словно именно здесь решается судьба всей войны. Не только Полегаев сказал: «Мы наступаем». Начальник политотдела базы Петр Иванович Власов, к которому я явился со своим предписанием, тоже сообщил об успешных десантах и предложил написать в центральные газеты о наступательном порыве гангутцев. Об этом же говорит и редактор газеты Або Эдельштейн, политработник, сменивший прежнего редактора Федора Зудинова, убитого осколком снаряда на двадцать девятый день войны.
Редакцию я нашел не сразу. Она перебралась в подвал прежнего здания штаба и помещается теперь рядом с типографией и политотделом, а штаб базы — под скалой. Там, у бухты, под нависшим гранитом, построен роскошный флагманский командный пункт.
Человек с Большой земли — редкий в редакции гость, и ему рады, хотя он принес недобрую весть о катере с бумагой, вернувшемся в Кронштадт. Даже Петр Звонков, корреспондент «Красного Балтийского флота», бросивший профессионально мрачный взгляд на возможного конкурента (что поделаешь, все мы, газетчики, соперничаем там, где есть жгучий, необыкновенный материал), даже он покрутил свои рыжие усы и смягчился, услышав свежие новости из Кронштадта. Эдельштейн [92] предложил мне железную койку в сырой конуре редакционного подвала. Тут мрачно, но безопасно и есть тусклый электрический свет. Над подвалом — три этажа просторных, светлых комнат, но никто на них не зарится. Они пусты, как и все другие дома на полуострове.
Мне рассказали сегодня, как погиб Федор Зудинов.
Было воскресное утро. В седьмом часу противник открыл сильный огонь по центру города. Печатники Борис Суворов и Костя Белов торопились пропустить через плоскую машину весь тираж. Редактор зашел в печатный цех, приказал прекратить работу и пойти в укрытие. Белов пошутил: «А нам не слышно, товарищ батальонный комиссар, что делается наверху. Машина стучит и все заглушает». Зудинов вышел. И в этот момент печатники услышали очередной взрыв снаряда, грохот падающего кирпича и свист осколков. Выбежал встревоженный Борис Суворов и тотчас упал, раненный в ногу осколком. Белов остановил машину и тоже побежал к выходу из подвала, но наткнулся на Суворова. Он хотел помочь Суворову, но тот сказал: «Погоди, я сам... Там, кажется, ранен редактор...» На пороге типографии лежал Зудинов, раненный в спину и в руку. Белов поднял его и понес в укрытие. Следом полз Суворов. Зудинов очнулся, когда Белов отправлял его в госпиталь. Он сказал: «Милый мальчик, как ты меня смог поднять? Ведь я такой тяжелый...»
На Гангуте выработалось свое измерение опасности, свое представление о фронте и тыле. Городок, где день и ночь рвались снаряды, считался глубоким тылом. В чудом сохранившейся рощице был открыт однодневный дом отдыха для десантников-островитян. На площади имени летчика-героя Ивана Борисова, в здании Дома флота, окна которого были заложены мешками с песком, демонстрировались регулярно фильмы «Чапаев» и «Мы из Кронштадта». В часы киносеансов вражеские снаряды рвались поблизости, их грохот вклинивался в звуковое оформление фильмов...
На островках, занятых десантниками, в сорока — семидесяти метрах от врага, бойцы спали по очереди. Дзотов здесь не было. Были норы под валунами. Люди [93] подогревали воду в ямах, на малых кострах, отвлекая противника ложными большими кострами. Горячую пищу получали ночью, когда шлюпке с Хорсена удавалось проскочить сквозь завесу огня...
Но вернемся в редакционный подвал, куда я возвращался после моих поездок в части.
В газете работали разные по характеру, темпераменту и способностям, но одинаково поразительные люди. А может быть, дух легендарного гарнизона сделал их такими. Коля Иващенко, неистовый боевой репортер, ходил в десанты. В трудные минуты он руководил работами на пристани, где под огнем шла разгрузка боезапаса, был ранен, однако нашел в себе силы написать очередную корреспонденцию для газеты. Женя Войскунский писал очерки, и его возвышенный стиль нравился многим бойцам. Миша Дудин, красноармеец, автор сатирических и лирических стихов, стал кумиром всех немногих гангутских девушек, особенно после того, как он написал стихотворение про Аню Молитвину — «Девушка работает на складе». Миша успевал писать и очерки о героях Ханко, и рифмованные лозунги, и стихи, перешедшие с газетных страниц в сборники после войны.
В закутке, под лестницей, против входа в подвал, где и света было больше и осколочная опасность ощущалась острее, работал Борис Иванович Пророков. На линолеуме, содранном с полов в покинутых домах, он гравировал портреты, заставки, рисунки для брошюр и листовок.
В октябре я вступил в «должность» спецкора на Хорсене, в десантном отряде. Тетрадь моя каждый день пополнялась то рассказами Степана Томилова, то анекдотами Анатолия Попика, то записями о походах на Старкерн и Гуннхольм, то воспоминаниями снайпера Гриши Исакова о том, как его во время призыва в армию едва не забраковали из-за плохого зрения. Теперь на ложе Гришиной винтовки появилось сто одиннадцать зарубок — по числу уничтоженных им гитлеровцев.
Вот первая моя запись о нем.
«5 октября 1941 года. Хорсен. Пришел Гриша Исаков, был на Гуннхольме, напротив красного домика, сбил четверых. «Утром, — говорит, — перебегаю, две пули у самых ног — фьють-фьють! Я не удержался, поклонился и даже «спасибо» крикнул. Не надо отмалчиваться, [94] надо переговариваться с ними. Они вообще-то с нами считаются, чутки до невозможности. Стрельнешь — тикай сразу: минами забрасывают. Покидают-покидают — можно возвращаться: считают, что обработали место, успокаиваются. Сегодня с шести утра лежал — ждал. Даже круженье в глазах. Это после ранения стало так. Зажмуришься — проходит. Все-таки дождался, четыре новых зарубки на ложе».
Исаков в прошлом тракторист из деревни Пандуши под Медвежьегорском. Под его началом охотятся за гитлеровцами снайперы Резник, Симановский и Вася Желтов. Исаков никогда не говорит: «Убил». Он говорит: «Сбил, снял»...»
Есть и такая запись:
«11 октября. Звонил начальник штаба сектора Н. С. Кузьмин. Просил прислать к нему Ивана Петровича Щербановского. Мичман командовал резервной ротой, умел пошуметь и начудить у противника в тылу. Он был человеком неуравновешенным, и капитан Тудер надумал характер Ивана Петровича ломать. А в это время командованию потребовался «язык». Потом я узнал, что с гауптвахты, куда его направил капитан Тудер, Ивана Петровича вызвал генерал Кабанов. Вызвал и сказал, что ему все простится, если он добудет толкового «языка».
...В ту ночь «языка» не было. Был захвачен остров Стушер, были взяты трофеи — автоматы и даже пулемет, но ни одного пленного. Командир базы направил разведчиков на перешеек, в роту лейтенанта Хорькова, одну из самых боевых и вышколенных рот восьмой стрелковой бригады. По телефону командирам и бойцам был дан приказ содействовать Ивану Петровичу во всем — только бы привел живого «языка».
«Языка» Щербановский доставил, толкового «языка», разговорчивого, умеющего, но не желающего воевать и готового рассказать обо всем, лишь бы выйти из войны. Однако в схватке перед финским дотом этот резервист все же успел наставить мичману над глазом и под глазом «фонари».
В землянке командира батальона «языка» отогрели. Его окружили разведчики с картами и блокнотами наготове. Кстати, пленный умел говорить по-русски.
На столике стояла доска с шахматами. Когда разговор подошел к концу, «язык» взглянул на своего победителя [95] и окружающих его матросов и предложил сыграть с ним партию.
Резервист возле шахматной доски был более бдителен, чем у дота, где его спеленали матросы. Он выигрывал фигуру за фигурой. Щербановский, не глядя на окружающих, особенно на пехотинцев, приговаривал:
— П-адумаешь, пешка, мы вас и без пешек побьем... П-адумаешь, ладья...
Потеряв ферзя, он вскочил, напялил мичманку, схватил автомат, смахнул шахматы с доски и прошипел:
— Знал бы — я бы тебя, гада...»
Не ищите остров Хорсен на школьных картах. Он обозначен только на очень подробных мореходках. Издалека Хорсен кажется необитаемым. Над водами залива нагромождено безо всякого смысла множество скал, обломков гранита. Чуть подальше от берега есть и земля, будто насыпанная в громадный каменный горшок и прикрытая от ветров толстым слоем мха. На этой земле растут сосны. Сначала их было много. Но каждый день их подсекала и жгла война.
Снаряды обнажили скалы острова, покорежили лес, и от единственного дома не оставили даже стен. Только труба торчит над половиной бывшего винного погреба, превращенного в лазарет. Пациенты отрядного врача Котова не желали уходить из погреба в подземный госпиталь на полуостров. Шутники говорили, что их удерживает здесь неистребимый винный дух. На самом же деле люди хотели быть ближе к своему десантному отряду.
В скале возле восточного берега, в тесном капонире, отделанном со всем доступным на острове комфортом, находился командный пункт. Начальник штаба Попик (он сменил Федора Пивоварова) присмолил к столу свечку, насыпал из ракетного патрона в жестянку мыльного порошка и, взбив белую пену, намылил свои темные, давно не бритые щеки.
Тудер сидел по другую сторону стола на узенькой койке, перебирая струны гитары. Он вполголоса напевал:
Жил в Берлине Гитлер с Риббентропом,Комиссар Степан Томилов, мой друг и чуть ли не земляк, крутил рычажки радиоприемника, ловя станцию имени Коминтерна и вовсе не интересуясь песенкой, исполняемой командиром.
За фанерной перегородкой сидел оперативный дежурный Петя Минин, писарь отряда. Возле него было несколько телефонов, связывающих Хорсен с передовыми островками.
Шум пришел извне, откуда-то со стороны. Послышался протяжный свист, потом раздались глухие удары, будто кто-то настойчиво, нетерпеливо стучал сверху в нашу нору.
— Ах вы, лоботрясы! — рассердился Тудер. — Отдохнуть не дадут. Минин, запросите острова об обстановке.
С острова, зашифрованного под именем «Сокол», доложили, что слышат на Фурушере перестрелку.
— Это там Резник с ребятами? — спросил Томилов.
— Точно, — подтвердил Тудер. — Мичмана ко мне.
На финском острове Фурушере находились семеро разведчиков под командой снайпера Резника. Они вышли туда загодя, в единственный темный час вечера, когда солнце уже скрылось, а луна еще не взошла. Разведчики незаметно высадились, обшарили скалы и лес, отправили обратно шлюпку и сигнальным фонарем дали на соседний остров «буки». Там прочли этот сигнал и доложили на Хорсен, что разведка осталась в засаде. И вот теперь на Фурушере перестрелка. Значит, там произошло столкновение.
Щербановский явился на командный пункт через несколько минут.
— Отправляйтесь на «Сокол», — приказал ему командир. — Оставьте там часть своих людей, с остальными — к Фурушеру. Действуйте по обстановке. Все восемь должны быть сняты с острова. Ясно?
— Ясно, т-товарищ командир.
Судьба восьмерых наших товарищей зависела сейчас от быстроты действий Щербановского. Мы ждали вестей с «Сокола», с Фурушера, с других островов, настораживаясь при попискивании телефонов.
Юное, пухлое лицо Минина раскраснелось. Но вот глаза его блеснули.
— «Утка» слушает. Да, Иван Петрович, это я, Минин! — прикрыв рукой микрофон, он радостно доложил: — Товарищ капитан, мичман уже там, у аппарата! [97]
Тудер взял трубку:
— Что там происходит?.. Бой на Фурушере?.. Человек плывет? Следите за пловцом.
Мы сидели молча. С «Сокола» то и дело сообщали: пловец приближается. Ему надо проплыть семьсот пятьдесят метров в ледяной воде. Кто он? Что там произошло?
— Т-товарищ командир, — заикаясь, докладывал с «Сокола» Щербановский, — луна п-проклятая здорово светит, фашисты все видят... Т-оварищ командир, они бьют снарядами по воде... П-ловца заметили, бьют по нему... Ныряет, м-аладец, в т-акой холод ныряет... В вилку его взяли... Ох, как бьют, и в нас бьют... Держится, т-оварищ командир, держится... Что-то кричит, не разобрать... Шлюпку просит, шлюпку. Сейчас возьмем его...
«Сокол» замолчал. Наверно, там побежали к берегу вытаскивать пловца.
Но вот мы снова услышали заикающийся голос:
— Т-оварищ командир, это Родионов, мой Родионов. Совсем голый приплыл. Сейчас з-аверну его в шинель и дам к ап-парату.
Через минуту к аппарату подошел пловец. Он докладывал с трудом, сбивчиво — замерз.
Оказывается, противник решил перебросить ночью на Фурушер большую группу солдат. Четыре катера спокойно шли к острову. Наши разведчики подпустили их почти к самому берегу и открыли перекрестный огонь. Внезапность обстрела да вдобавок еще несколько связок гранат привели противника в смятение. Один катер был потоплен, остальные развернулись и пошли наутек. С них доносились стоны, крики. Было ясно, что противник возвратится на остров. Тогда горстке наших бойцов несдобровать. Нужно было просить помощи. Матрос Родионов, худенький парнишка, разделся и рискнул поплыть к «Соколу».
— Передайте, чтобы вам дали спирту, обогрейтесь, — крикнул в трубку Тудер. — А командир пусть отправляется с катером на Фурушер и снимет всех разведчиков до одного...
Наш катер, по донесению «Сокола», ушел на Фурушер. Долго не было никаких известий. Наблюдатели видели разрывы возле катера, а потом потеряли его из виду. Это были тяжелые минуты. [98]
Наконец наблюдатели снова увидели катер. Но и противник, заметив маленькое суденышко, решил не упустить его. Батареи противника били с трех направлений. Разрывы приближались. Мичман, опытный моряк, маневрировал, но гибель катера казалась неизбежной.
— На чудо рассчитывать не приходится, — сказал Томилов. — Придется поклониться артиллеристам. Попросим у них огня.
Тудер соединился с полуостровом, доложил обстановку и попросил открыть контрбатарейный огонь. Ему обещали ввести в дело тяжелую артиллерию. Но не успел капитан назвать цель, как у Минина на столе запищали один за другим телефоны наблюдательных постов.
— Кто-то бьет по вражеским батареям трассирующими снарядами!.. Видим разрывы на финском берегу!.. Батареи противника прекращают огонь!.. Катер вырвался из зоны обстрела!..
Все переглянулись. Кто спас разведчиков и команду катера? Кто он, этот неожиданный союзник?
Мы вышли из командного пункта. Над островом стояла удивительная тишина, изредка нарушаемая выстрелами орудий и гулом далеких разрывов. Даже моря не было слышно. Мы осторожно пошли к заливу, прыгая с камня на камень, и по скользким уступам поднялись на скалу, где возле одинокого дерева стоял часовой. В стороне от Хорсена, среди темных массивов соседних островов, над черной водой, отполированной лунным лучом, вспыхивали орудийные выстрелы. По небу вслед за вспышками метеорами пролетали трассирующие снаряды, оставляя красные следы.
— А-а, — протянул Тудер, — теперь я знаю. Это наш «морской охотник». Катер патрулирует в этих водах. Молодцы, вот молодцы! Вовремя и точно...
Позже я узнал, что возле Хорсена патрулировал катер лейтенанта Феофанова. Он входил в гангутскую «эскадру Полегаева». Не дожидаясь просьб с Хорсена, Феофанов сам решил открыть огонь по Фурушеру, послав трассирующие снаряды именно туда, куда требовалось. [99]