В морском десанте

Декабрь 1941 года. В Новороссийске, где тогда дислоцировалась 44-я армия, завершалась подготовка Керченско-Феодосийской десантной операции.

О ней знал редактор нашей армейской газеты «На штурм» Юрий Михайлович Кокорев. Знал и, разумеется, заранее обговаривал в политотделе армии вопрос о том, сколько предстоит выделить в десант работников редакции.

— Не более двух, — ответил ему заместитель начальника политотдела старший батальонный комиссар Елисеев. — На десантных транспортах дорого каждое место для активного штыка.

— А разве газета не активный штык? Необходимо послать группу журналистов, пять-шесть человек. Тогда они смогут наладить выпуск листовок.

Елисеев посоветовал обратиться к члену Военного совета А. Г. Комиссарову. Учитывая, что редакция на какое-то время остается в Новороссийске, в отрыве от действующих частей, А. Г. Комиссаров разрешил включить в десант пять журналистов. Руководителем этой группы был утвержден начальник отдела армейской жизни редакции старший политрук Владимир Михайлович Сарапкин.

...В ночь на 29 декабря, наперекор разбушевавшемуся на Черном море шторму, из Новороссийской бухты вышли десантные суда и взяли курс на Феодосию. В числе десантников первого броска были газетчики Владимир Сарапкин, Михаил Канискин, Геннадий Золотцев, Оратовский, Сушко...

Очередным рейсом на теплоходе «Кубань» в город, уже взятый с моря, прибыли и мы с фотокорреспондентом газеты Борисом Бровских.

Прежде всего надо было отыскать наших ребят...

Моряки штурмового отряда Аркадия Айдинова, первыми ворвавшиеся в город, подсказали, как отыскать оперативную группу штаба армии, и посоветовали быть осмотрительными на улицах, личное оружие держать наготове: не успевшие удрать из города гитлеровцы выползают из нор и постреливают...

Боровских держал наготове не только пистолет, но и фотоаппарат. Под конвоем моряков-автоматчиков нам навстречу двигалась группа военнопленных для отправки на Большую землю. Как не запечатлеть это на пленку!

Борис собирался сразу же проявить пленку, отпечатать снимки и с первой же оказией отправить их в редакцию. Прикидывал и я, какие материалы смогу быстро подготовить. Прежде всего уважить просьбу Аркадия Айдинова, ставшего теперь комендантом города, и написать о главстаршине Семичеве, как он с товарищами брал здания банка и гестапо, о теплоходе «Кубань» и его капитане Вислобокове, погибшем на боевом посту.

Но обстановка круто изменила наши планы.

— Очень кстати подгребли, ребята, — обрадовался нам Владимир Сарапкин, начальник отдела армейской жизни нашей газеты.

В это мгновение мы все разом повернулись к распахнутой двери. В ее проеме стоял Канискин. В опущенных руках он держал за лямки вещевой мешок. Из его глаз катились слезы.

— Что случилось, Миша? — кинулся к нему Сарапкин. — Где Золотцев?

— Не уберег я его, — едва вымолвил Канискин. — Он был ранен осколком бомбы, скончался вчера вечером, похоронен в братской могиле... [188]

Стоило закрыть глаза — и вот он, словно живой, Генка, белобрысый и голубоглазый юноша с добродушной улыбкой на широком лице. Его по-детски припухшие губы как бы произносят любимую присказку: «Давай, давай работай...»

Таким мы знали парня из Малоярославца Калужской области, выпускника газетных курсов ГлавПУРа на 5-й Донской в Москве. Среди «наштурмовцев» он был самым молодым и самым веселым.

Мы долго молчали. Потом Владимир Михайлович заговорил снова. Оказывается, он вместе с работником политотдела старшим политруком И. П. Руденко настроил трофейный радиоприемник и утром принял сводку Совинформбюро. Эту сводку показали члену Военного совета Антону Григорьевичу Комиссарову.

— Хорошо бы ее размножить да в части, — сказал бригадный комиссар. — Подумайте, как это сделать.

— И начнем выпускать газету, — ответил Владимир Михайлович.

С помощью местных жителей без особых трудностей отыскали типографию. Она находилась на улице Карла Либкнехта. В ней было все: и шрифты, и печатные машины, и добрый запас бумаги. Дело — за наборщиками и печатниками. Тут без моряков не обойтись.

В комендатуре Айдинов, выслушав нашу просьбу, вызвал старшину 1-й статьи Петрова и назначил его начальником типографии. Приказал для ее охраны отобрать трех моряков.

Из комендатуры вернулись в типографию вместе с матросами:

— В городе есть наши люди, — сказал Петров. — С их помощью разыщем наборщиков и печатников.

В редакционной комнате становилось теплее. Похоже было, что менялась погода. Всем нам дьявольски хотелось спать. Общую постель раскинули на полу, подложив под плащ-палатки листы плотного картона. К нам заглянул Петров.

— Отдыхайте, — сказал он. — Ребята в карауле надежные. В случае чего — дадут знать.

От простых слов моряка становилось спокойнее на душе. Но мы не могли уснуть, не выбрав имя газете.

— Назовем ее так, как она именовалась в довоенной Феодосии, — предложил Михаил Канискин.

— Не имеем права, — возразил Сарапкин. — В городе пока нет горкома партии и горисполкома.

— А что, если мы назовем ее просто: «Бюллетень армейской газеты «На штурм»? — предложил я. — Слово «Бюллетень» наберем крупным шрифтом, как заглавие, а слова «армейской газеты...» обозначим под ним мелким. Ведь мы здесь, по сути дела, как бы выездная редакция.

— Именно так, — поддержал Сарапкин, довольный тем, что нашли то, что искали. — А теперь, ребята, спать!

Проснулись чуть свет, разбуженные близкими тяжелыми взрывами, от которых тряслось здание типографии.

Бомбежка продолжалась минут 10–15, а потом наступила тишина. За стеной слышались голоса, обрывки фраз, то и дело скрипела входная дверь. Значит, морячки не спят, наверное, идет смена караула. Вскоре в нашу комнату заглянул старшина 1-й статьи и, убедившись, что мы в полном сборе, доложил:

— Рабочие подходят.

В комнату вошло несколько человек, в том числе две девушки.

— Вы знаете, зачем вас сюда пригласили? — спросил Сарапкин.

— Работать, — за всех ответил на вид еще молодой мужчина, у которого из-под легкой кепки выбивались огненно-рыжие волосы.

— Ваша фамилия и профессия?

— Михаил Барсук, наборщик, верстальщик.

Следующим был Александр Иванович Пивко, наборщик. Он показал на худенькую девушку.

— Сычкова, зовут Валей. Будет нам помогать.

Суровый на вид мужчина в черной лохматой шапке сказал:

— Печатник Морозов, а вот она, Шура, — моя ученица.

Мы познакомили товарищей с планом ежедневного издания и приступили к работе.

Пока наборщики готовили рабочие места, а печатник Петр Алексеевич Морозов с Шурой Коржовой резал бумагу, мы успели написать по заметке, разметить их и отправить в наборный цех. Работа закипела, она не прерывалась и во время налета фашистской авиации. Да и куда бежать? Бомбоубежищ в городе не было. А на улице не менее опасно, чем в помещении.

После обеда Михаил Барсук потребовал макеты полос. А вечером заработала плоская машина. Первые экземпляры «Бюллетеня», пахнущие [189] свежей типографской краской, Михаил Барсук собственноручно расклеил на стенах зданий близлежащих улиц. В полночь печатник Морозов выдал весь тираж в 2 тысячи экземпляров. Старик устал, но был доволен. Он не пошел домой, остался ночевать в типографии.

А нам предстояло спланировать второй номер «Бюллетеня», решить, как доставлять тираж газеты в части. Сарапкин взял на себя оперативную группу штаба армии и горнострелковый полк. Канискина обязали отвезти 500 экземпляров «Бюллетеня» в 236-ю дивизию, Боровских — в 157-ю дивизию. На меня возлагалась доставка газеты в комендатуру и порт и расклейка остатка тиража в городе.

Я занимался очередным номером газеты. Работа спорилась и была близка к завершению, когда в редакционную комнату вошел старшина 1-й статьи Ю. Петров.

— Не помешаю? — спросил он.

— Напротив, мне как раз требуется терпеливый слушатель, — ответил я.

По давней привычке вслух прочитал только что законченный материал об айдиновцах, о том, как они брали порт. Не вынимая сигареты изо рта, он сказал:

— Хорошо бы упомянуть и о тех братишках, которые отличились в уличных боях...

Потом Юра рассказал о подвиге краснофлотца Алексея Филиппова. В разгар уличного боя он забрался на крышу одноэтажного дома и, продвигаясь по ней, вел огонь по фашистам, которые прятались за стенами зданий. Когда бой на улице стал затихать, Алексей с высоты крыши посмотрел во двор и увидел гитлеровских минометчиков. Из двух минометов они вели огонь по порту. Алексей кинулся к трубе, чтобы за ней укрыться, но, оступившись, упал и вместе с кучей черепицы свалился во двор. Увидев матроса, фашисты в панике разбежались. Алексей ударами приклада автомата разбил на минометах прицельные приспособления. А когда гитлеровцы опомнились и хотели окружить моряка, он, отстреливаясь, выскочил на улицу, а тут ему на помощь вовремя подоспела группа главстаршины Михаила Денисова: те фашистские минометчики, которые не сдались в плен, были уничтожены в короткой, как вихрь, рукопашной схватке.

За первым рассказом следовал второй, третий... В памяти Петрова, участника боев за город, были еще свежи картины недавних схваток на улицах, в домах, подвалах, на чердаках. Он видел, как военфельдшер Костя Щавинский, вооружившись «шмайсером», расправлялся с фашистами их же автоматом, как комиссара отряда политрука Дмитрия Фадеевича Пономарева прикрыл краснофлотец Исмаил Камбиев. Будучи раненным в ногу, он оставался с комиссаром в гуще боя. Краснофлотец Георгий Попов дерзко «выкуривал» фашистов из подвалов. Он смело врывался в них и, потрясая связкой гранат, кричал:

— Бросайте оружие, не то всем крышка!

Местные жители указали Попову на дом, в котором квартировали два гитлеровских офицера. Георгий Дмитриевич в мгновение ока был у входной двери. Ударив в нее прикладом, пригрозил:

— Откройте, не то забросаем гранатами!

Сквозь детский плач послышался женский голос:

— У двери офицер с оружием, не дает открывать и меня от себя не отпускает...

— С какой стороны он стоит?

— С левой, где петли...

— Понятно, — сказал Попов и, резанув короткой очередью из автомата по левой части двери сверху вниз, спросил:

— Ну как?

— Упал, — послышался голос женщины, — бегите во двор, к окнам...

Но туда бежать было уже не нужно. Стоявший там краснофлотец Евтушенко одним выстрелом уложил второго офицера, выпрыгнувшего из окна...

Не составляло большого труда рассказы Юрия Петрова превратить в заметки о геройских подвигах моряков. Я тотчас же принялся за дело, подогреваемый желанием снова удивить своих товарищей. А было перед этим вот что. Когда я положил на стол материалы о действиях партизан в Крыму и о том, как был спасен агитатор армейского полка связи Матвей Максименко, оказавшийся за бортом корабля, мне был устроен допрос с пристрастием.

— Ты где, старик, откопал эти факты? — спросил Михаил Канискин. — Соответствуют ли они действительности? Тут, брат, надо все основательно проверить.

Согласившись с мнением Канискина, Владимир Сарапкин не упустил случая напомнить мне об обязанностях ответственного секретаря, о том, что мне нельзя отлучаться из типографии.

Мне ничего не оставалось, как признаться, что я никуда из типографии не отлучался. [190]

Сюда зашел инструктор политотдела армии старший политрук Иван Петрович Руденко. Он-то и рассказал о действиях партизан в Крыму, о подвигах подпольщиков Нины Листовничей, Зои Свиридовой, Лилии Журавлевой, комсомольцах Николае Бовстрюкове, Гапке Майдеросове и других, отдавших жизнь в борьбе с фашистами.

По рассказу Руденко была написана и заметка о Матвее Максименко, который взрывной волной был сброшен в море с палубы эсминца «Способный». Максименко подобрали моряки эсминца «Железняков» в тот момент, когда его оставляли последние силы...

— Тогда другое дело, — заметил Канискин. — Руденко можно верить.

Сарапкин встал, похлопал меня по плечу.

— Это хорошо, что зря не теряешь время. А вот что они скажут сегодня, когда подброшу им рассказы Петрова?

К обеду вернулся Сарапкин со свежей сводкой Совинформбюро, принятой работниками политотдела. Ее направили в набор. Мне, конечно, не терпелось узнать, как начальство встретило «Бюллетень», но Сарапкин не торопился выкладывать новости.

— Ну как там? — не выдержал я.

— Хорошо отнеслись, очень хорошо, — наконец сказал Владимир Михайлович. — Командарм Первушин дал указание полковнику Рождественскому передать приказ в соединения, чтобы присылали в редакцию на улицу Карла Либкнехта специальных посыльных за газетой, а нам предложил подумать о выпуске городской газеты и газеты «Красный Крым» к приезду руководителей партийных и советских органов города и Крыма.

Владимир Михайлович посмотрел на меня, изучая, какое впечатление произвел его рассказ. Что ж, я не скрывал своих чувств: приятное слушать приятно.

— Сегодня нам подбросят трофейный радиоприемник, — заключил Сарапкин. — Будем сами принимать сводки и информацию ТАСС. Дело пойдет быстрее.

За беседой не заметили моряка, который перешагнул порог и остановился в ожидании.

— К вам тут старикан какой-то рвется.

— Пускай заходит, — махнул рукой старший политрук.

В комнату вплыл старичок в черном демисезонном пальто, полы которого волочились по полу. Старичок откашлялся, а затем отрекомендовался:

— Федор Игнатьевич Смык, кубанский казак...

Мы рассмеялись. Старик, сделав вид, что не заметил этого, продолжал:

— Наборщик-акциденщик. Мне, мои хорошие, в типографиях доверялась самая ювелирная, художественная работа. Увидел на заборе «Бюллетень» и айда в типографию. Как же, думаю, без меня обойдутся? При установлении Советской власти в Крыму Смык делал первые газеты. И сейчас он может быть полезен.

— Сколько вам лет, дедушка?

— А при чем тут мои годы? Если любопытно, отвечу: шестьдесят с гаком.

— Тяжело вам будет здесь, да и зарплату мы пока не выплачиваем.

— А вам легко? — ощетинился дед. — За доброе слово буду работать.

О Смыке сказали Михаилу Барсуку, начальнику наборного цеха.

— Смык появился? — переспросил Барсук с радостью. — Да это же первоклассный мастер!

Очередной номер «Бюллетеня» забили до последней строчки, вычитали полосы и подписали в печать. Михаил Канискин жалел, что опоздал, ему хотелось дать информацию о том, что части нашей армии встретились с войсками 51-й армии, освободившей Керченский полуостров.

— Пойдет в следующий номер, — успокоил его Сарапкин.

— А вы знаете, что произошло? — сказал Михаил с металлом в голосе. — Произошло важное событие: теперь наш плацдарм — весь Керченский полуостров!

— Знаем, Миша, знаем, — быстро отозвался старший политрук, — до сих пор действительно Феодосийский десант находился на пятачке, окруженном с трех сторон противником, а тылом оставалось беспокойное море...

Михаил сообщил о том, что говорят бойцы о нашем «Бюллетене»: «Глядите, братцы, эта газета выпущена не в Новороссийске, а в Феодосии... Выходит, журналисты с нами высаживались?!»

Завтракать не садились, словно предчувствуя, что к нам должен кто-то пожаловать.

И действительно, появившийся в дверях Петров громко объявил: [191]

— Принимайте гостей из Москвы!

Он пропустил мимо себя в комнату высокого молодого человека в черном летном комбинезоне с двумя шпалами в петлицах. Следом за ним вошел коренастый мужчина в серой шинели. С радостью познакомились. Интендантом второго ранга оказался специальный корреспондент «Красной звезды» Константин Симонов, а старшим политруком — военный корреспондент «Правды» Мартын Мержанов.

— У коменданта Айдинова узнали, что ребята из армейской газеты высаживались вместе с десантниками, — сказал Симонов.

Вскоре Канискин о чем-то беседовал с Мержановым, размахивая своими длинными руками. Сарапкин рассказывал Симонову, как мы превратились в своеобразную выездную редакцию и выпускаем на местной полиграфической базе «Бюллетень». Меня подмывало попросить Константина Михайловича почитать поэму «Пять страниц», но паузы были так коротки, что мне не удавалось ими воспользоваться. Наконец я вспомнил несколько строк из поэмы и, перекрывая шум, продекламировал:

В комнате наступила тишина. На меня все смотрели широко открытыми глазами, то ли ожидая продолжения чтения поэмы, то ли удивляясь моей выходке, полагая, что «хватил» лишнего.

— У вас, Константин Михайлович, лучше получится. Почитайте, пожалуйста, поэму «Пять страниц», — сказал я.

К моей просьбе присоединились другие.

Симонов поправил шевелюру. В его глазах заблестели веселые огоньки. Он встал, расстегнул комбинезон и громко сказал:

— Поэму читать не буду. — И, хитровато улыбаясь, пояснил: — Во-первых, она написана давно, а во-вторых, поэма длинная — устанете слушать. Я прочитаю вам новые стихи. — И стал читать тихо, доверительно, словно ведя с кем-то интимную беседу:

Стихи тронули каждого из нас. Они выражали и наше настроение, были близки и понятны. Мы не скрывали своего восторга. Симонов слушал нас и, кажется, хмурился. А когда мы умолкли, он сказал:

— Не буду возражать, если опубликуете в своем «Бюллетене».

— В завтрашнем номере опубликуем, — воскликнул Сарапкин и приготовился записывать. Симонов, не торопясь, продиктовал «Жди меня...». Он собирался познакомить нас с другими стихами, но Мержанов показал на часы:

— Надо побывать в оперативной группе штаба, особом отделе, посмотреть город, а вечером вернуться в порт.

Сопровождать Симонова и Мержанова вызвался Боровских, прихватив с собой фотоаппарат. Старик наверняка сделает несколько оригинальных кадров. Впрочем, и нам не мешало бы с гостями сняться на память. Но хорошая мысль мелькнула поздно: гости с Борисом были уже далеко.

Беспокойный и неутомимый Сарапкин! Мы с Канискиным еще жили встречей, а он уже строчил письмо редактору Кокореву. Да и нас поторапливал с материалом для «Большой газеты».

Вечером в типографию вернулся Мержанов, а вслед за ним — Симонов и Боровских.

— Обошлось без происшествий? — осведомился Сарапкин.

— Как сказать, — задумался Симонов и махнул рукой, — не раз пришлось растягиваться посредине улицы и ждать: помилует бог или нет. Мне рассказывал лейтенант, начальник гаража, что выловили много немцев, но, оказывается, еще не всех.

После паузы добавил:

— В особом отделе армии нам показали бургомистра Феодосии Грузинова. Высокий, лет пятидесяти, с крючковатым носом и плотно сжатыми губами. В галифе, в порыжелых сапогах и в кубанке. Выкручивается как уж, говорит, что сам ничего не делал, все делали работники магистратуры. Этот человек отвратительнее любого пленного немца. Думаю, материал напишу быстро, передам в Москву. Предложу и Кокореву.

Пока мы беседовали, Борис Боровских приготовил ужин, но Симонов и Мержанов от него отказались. Они торопились в порт. Через полчаса от причала должен был отойти транспорт в Новороссийск.

Мы проводили гостей до комендатуры и вернулись в свою «обитель» — так мы называли нашу комнату, в которой работали и отдыхали. [192]

Уснуть долго не могли, взволнованные короткой встречей с Константином Симоновым и Мартыном Мержановым, торопливыми проводами их на Большую землю. Если все будет благополучно, то уже утром они будут в Новороссийске, передадут наши материалы Кокореву. Что скажут в редакции о двух номерах нашего «Бюллетеня»?

...И вот пришла весточка из Новороссийска. Кокорев благословлял «Бюллетень», хвалил за находчивость, инициативу. Первую часть письма закончил капитанской фразой: «Так держать!»

Далее писал о Золотцеве. Весть о его гибели оглушила коллектив редакции. Варя Ткаченко и Тоня Сергеева всю ночь всхлипывали. Их плач слышал Константин Симонов, которому они уступили койку в своей комнате, и решил, что одна из девушек — невеста Золотцева. Но это было не так.

Вместе с письмом получили свежий номер газеты «На штурм», в котором почти полосу занимал очерк Симонова «Предатель». В нем писатель рассказывал о бургомистре Феодосии Грузинове и его злодеяниях.

Сарапкин пробежал глазами очерк и распорядился заслать его в набор.

— Мы опубликуем очерк в «Бюллетене», а затем набор передадим в городскую газету, а из городской — в «Красный Крым».

Так и сделали. Очерк Симонова был опубликован одновременно в трех газетах.

— Один день провел в Феодосии Симонов, а сколько успел сделать! — восторгался Сарапкин.

Только Борис Боровских ходил туча тучей. Он молча переживал свою оплошку: целый день был рядом с Симоновым и не снял его ни разу.

Интервалы между налетами вражеской авиации сократились. Теперь через каждые 10 минут над городом и портом появлялись девятки «юнкерсов». Два транспорта с боеприпасами для зениток были потоплены в гавани. Горели портовые сооружения. В огне была и центральная часть города. Улица Карла Либкнехта — в сплошных воронках. Типография уцелела, хотя нам не раз пришлось забивать окна фанерой и картоном. В ней стало трудно работать — дневной свет едва струился. А «юнкерсы» сбрасывали на маленький приморский город бомбы серию за серией, и казалось, взрывам не будет конца.

Зашел Барсук.

— На Качмаринской улице пустует несколько домиков, — сказал он. — Перебросить бы туда реал с кассами, там набирать и верстать «Бюллетень», а ночью привозить в типографию закрепленные рамы сверстанных полос для печати. Ночью-то немцы бомбят реже...

— Близость к порту нам ничего хорошего не сулит, кроме случайной бомбы, — сказал Канискин. — Фашисты реже бомбят окраины.

И вот мы на Качмаринской. Быстро обжили небольшой домик. В нем было чисто и тепло. Наборщики повеселели, здесь им было спокойнее. Раньше всех на работу приходила Валя. Она затапливала печку, наводила чистоту и порядок, готовила чай на всю братву. После легкого завтрака все принимались за работу.

Вечером на Качмаринскую «подгребал» Юра Петров, как он говорил, на повозке в одну лошадиную силу. Выносили на досках-талерах тяжелые рамы-полосы и отправлялись в «большую типографию» на улицу Карла Либкнехта, где нас всегда поджидали Морозов и его ученица Шура Коржова.

Мы знали, что части армии переходили к обороне, с трудом отбивали контратаки — не хватало сил и средств борьбы с танками, авиацией, ощущался недостаток боеприпасов, продовольствия. Транспорты с подкреплениями все чаще и чаще не доходили до порта назначения. В то же время противник перебрасывал из-под Севастополя свежие части, усиливая бомбовые удары с воздуха. Несколько бомб было сброшено на дом, где размещался штаб армии. Одна бомба попала в угловую часть здания. Член Военного совета Антон Григорьевич Комиссаров был убит, а командарм Алексей Николаевич Первушин тяжело ранен. В командование армией вступил командир корпуса генерал-майор Дашичев, а обязанности члена Военного совета принял начальник политотдела армии бригадный комиссар Змиевский. Он приказал нам с Качмаринской вернуться на улицу Карла Либкнехта, а в ночь на 17 января, когда мы подготовили «Бюллетень» № 13, покинуть город, пробиваясь берегом моря на левый фланг Ак-Монайского рубежа.

Последним из типографии вышел Сарапкин и рассыпал сверстанные полосы нашего последнего «Бюллетеня».

— Следовать один за другим на расстоянии пяти — семи метров, — сказал он, — снять предохранители [193] на пистолетах, держать наготове гранаты.

Молча прощались с типографией, с которой мы породнились, оставив в ее цехах и комнатах частицу своего тепла и сердца.

За городом во всю ширину самой узкой части перешейка полуострова гирляндами висели в воздухе осветительные ракеты. За погасшей дугой появлялась новая. Над головой с визгом пролетали снаряды. Дальнобойная артиллерия врага обстреливала дорогу из Феодосии в Керчь. А на северо-востоке, там, где должна быть Владиславовна, вспыхивающие султаны огня сливались в сплошное зарево. Там шел бой. Там дрались наши части с превосходящими силами противника, вооруженного танками и рвущегося любой ценой перерезать перешеек, окружить и уничтожить десантников.

Феодосийский залив подковой врезается в перешеек полуострова. Казалось, что мы с каждым шагом идем навстречу бою, а бой приближается к нам, терзая слух нарастающим грохотом и гулом, перекрывшим шум моря. И вдруг справа от нас шумящее и, казалось, пустынное море сверкнуло молнией, и над нами просвистели разом несколько снарядов.

— Наши бьют!

Да, из всех орудий главного калибра били наши корабли. Били по северной окраине Феодосии и по Владиславовне. Как они вовремя подошли, в самую трудную минуту! Может быть, их огонь на себя вызвали айдиновцы, решившие смертью своей сдержать натиск врага?

Море сверкало молниями. Наши крейсера обрушивали на головы врагов сотни снарядов.

Канискин, видавший виды, не мог скрыть восхищения:

— Вот это огонек! Сейчас бы самый раз перейти в контрнаступление!

Неплохо бы... Но мы знали, что десантные части обескровлены в многодневных наступательных, а потом оборонительных боях. Мы знали и то, что десантным войскам не хватало зенитной и противотанковой артиллерии, танков, боеприпасов...

На гребнях Черной и Песчаной балок повстречалось много знакомых. Окапывались подразделения 251-го горно-стрелкового полка. С боями отходили части 63-й дивизии. Они закреплялись на левом фланге Ак-Монайского рубежа. С боями отошли подразделения 157-й дивизии и закреплялись на правом фланге, на высоте 66,3 в трех километрах от деревни Арма-Эли.

Хмурое, туманное утро. Может быть, поэтому «притихла» фашистская авиация? Но вот над Владиславовной, над Черной и Песчаной балками, над высотой 66,3 закружили фашистские разведчики.

Бои на северной окраине Феодосии и под Владиславовной угасали, а рубеж Ак-Монайский ощетинился пушками и пулеметами, карабинами и автоматами, готов был огнем встретить гитлеровцев. Но они притихли, видно, выдохлись.

Вечером стали известны имена героев битвы. Особенно отличились матросы штурмового отряда. Они дрались до последнего патрона, до последней гранаты.

Тяжело раненный командир отряда старший лейтенант Аркадий Федорович Айдинов был вынесен с поля боя и отправлен в Керчь. Взявший на себя командование комиссар отряда Пономарев был сражен вражеской пулей. Старшина 1-й статьи Юрий Петров, начальник нашей типографии, со связкой гранат бросился под вражеский танк. Говорили, что погиб и главстаршина Николай Семичев, пытаясь грудью прикрыть своего командира...

Да, это они, айдиновцы, в самый трудный момент, когда не в силах были сдержать натиск врага, когда не было боеприпасов и кончились «лимонки», обратились с призывом к морякам-черноморцам ударить главным калибром всех кораблей по квадрату, в котором были они, ударить так, чтобы вместе с собой унести в могилу по 10–12 гитлеровцев на брата.

Имена. Имена. Имена... Как много среди них было так хорошо знакомых нам людей, с которыми породнила штормовая декабрьская ночь 1941 года. Это были люди с мужественным сердцем и широкой морской душой! Какой мерой можно измерить их неистребимую любовь к Родине, когда они поднимались в атаку, наводя страх на вооруженных до зубов гитлеровцев?

...Разными фронтовыми дорогами шли мы к Победе над Германией. Взламывали оборону фашистов на Миусе, брали Мариуполь и Каховку, форсировали Днепр и вброд перешли гнилое море Сиваш, очистили Крым от фашистской нечисти, освобождали Станислав и Львов, штурмом овладели в Карпатах Дукельским [194] перевалом, неся свободу братским народам Чехословакии...

Много было боев и походов. Но самым важным для нас остается первый — штурм Феодосии с моря. Здесь зародилось и закалилось наше мужество. Здесь мы поняли цену воинского братства. Здесь мы почувствовали, что наша любовь к Отечеству неистребима.

Без всякого преувеличения, для нас, сотрудников армейской газеты «На штурм», участие в Феодосийском десанте — наш, пожалуй, самый главный рубеж в жизни: оказавшись в отрыве от коллектива редакции, не сидели сложа руки, а в очень трудных условиях выпускали газету для десантников и жителей города. Мы гордимся тем, что были живыми свидетелями и летописцами подвига моряков Черноморского флота и пехотинцев 44-й армии. [195]