О школе огненных высот, первых воздушных боях с противником и «драконе», которого я обуздал
Я расскажу о своем первом поединке, когда решалось — быть сбитым или повергнуть противника самому. Для летчика-истребителя счет сбитых самолетов — один из основных критериев его мастерства, профессионализма. К концу войны я довел его почти до двух с половиной десятков машин — разные типы истребителей, бомбардировщиков, разведчиков, транспортников Всех, кто попадался, бил! Но первый сбитый запоминается каждому пилоту.
...Стояли сорокаградусные Никольские морозы — крепкие, трескучие. По утрам морозная дымка скрывала даже горизонт, и летать было нельзя. Но пришла телеграмма генерала Сбытова, в которой сообщалось, что с 10 часов утра ожидается массированный удар авиации противника и что необходимо организовать надежное прикрытие войск 5-й армии.
Может показаться странным: как это — организовать, если летать практически нельзя. Мне подобные сомнения всегда напоминали тот каламбур, согласно которому если нельзя, но очень хочется, то можно. Так и на войне: если «необходимо» — то должно быть выполнено.
Словом, собрал тогда командир полка Самохвалов пилотов в своей землянке, по-домашнему просто, без приказных ноток в голосе объяснил положение дел, поставил, как говорят военные, боевую задачу, и мы разошлись по самолетам.
...Здесь я позволю себе несколько отвлечься и, прежде чем припомнить подробности того боевого вылета, расскажу читателям грустную историю одной фронтовой любви.
Итак, она — наш полковой врач, капитан медицинской службы. Дело, безусловно, прошлое, но, полагаю, имя женщины целесообразней не называть: сейчас, должно быть, и у нее внуки. Так вот эта молодая женщина, очень красивая, великолепно сложенная, несмотря на грубую армейскую форму, была ослепительно элегантна И когда она проходила мимо нас по самолетной стоянке, то многие лихие пилоты провожали ее восторженным взглядом.
Один Аккудинов — мой ведомый — не обращал внимания на полкового врача. Но как-то все же снизошел, заметил и вслух высказал свое сокровенное:
— С женщинами рассуждения ни к чему, бесполезны У меня и без рассуждений хватит огня, чтобы рано или поздно согреть эту прекрасную статую. Приступом надо брать!..
Я возразил — мол, приступом берут стены, а не людей. На что Аккудинов ответил:
— Наше военное звание требует, чтобы мы были сплошь порох и кровь!
Да, казалось, ничто не могло нанести серьезных ран этому заключенному в броню оптимизма сердцу. «Быть бы ему офицером, когда скакали на лошадях, резались в карты, дрались на дуэлях и в деревянных церквушках ночью венчались с дочками станционных смотрителей.» — думал я, но всякий раз, когда пилоты проходили медицинскую проверку, замечал, что Аккудинов смотрит на врача с чувством некоторого замешательства.
Как уж он объяснился с нашим милым доктором — никому не ведомо. Но в один прекрасный день мой ведомый объявил, как сказали бы в старину, о своей помолвке.
Чувство любви никакому рациональному контролю не подлежит и в оправдании не нуждается. Ворвавшееся на наш полевой аэродром, оно словно вернуло каждого к ушедшему мирному времени, забытым радостям, и в тот день, когда пришел приказ прикрывать войска 5-й ударной, на вечер уже готовился в полку свадебный ужин. И что скрывать, все настраивались больше на то по-солдатски скромное, но все-таки торжество, чем на встречу с фашистами.
Однако боевая задача полку была поставлена. Подошло время вылета, и мы с Аккудиновым взлетели. Взлетели первыми, за нами — ударная группа. Взяли курс двести семьдесят градусов — и через несколько минут были над линией фронта. Ждем гадов.
Дымка такая, что земли под собой почти не видно, видимости по горизонту тоже никакой. Но барражируем с Аккудиновым, выдерживаем над ударной группой превышение около тысячи метров, готовые ринуться в бой в любое мгновение. А самолеты ударной группы порой словно проваливаются куда-то: ни слева от тебя, ни справа — одна пустота внизу. В такие минуты в кабину невольно заползает тревога — тягостное чувство виновности в чем-то. А в чем? Разве ты отлыниваешь от работы, как то там ленишься, прохлаждаешься в боевой, начиненной снарядами машине?.. Нет, конечно. Однако какие могут быть оправдания, если вдруг потеряешь тех, кого обязан прикрыть, за кого отвечаешь собственной жизнью? И вот ищешь: бросаешь истребитель с крыла на крыло, крутишь головой едва ли не на все триста шестьдесят градусов, пока, наконец, не видишь — вот она! — твоя группа, за которую в ответе перед высшим трибуналом — своей совестью.
Прошло минуть десять. Внизу, со стороны немцев, откуда и ждали, действительно показались «юнкерсы». Наша ударная группа — восьмерка ЛаГГов — стремительно ринулась в атаку. А дальше все пошло, как в синхронной какой-то записи: мы с Аккудиновым, прикрывая наши истребители, почти повторяли их маневры, внимательно следили и за «юнкерсами», и за воздушным пространством. Дело, похоже, ладилось. Я заметил, что четыре бомбардировщика от атак наших истребителей загорелись и начали падать. Вот в это время откуда-то сверху на ведущего группы, — а вел ударную группу командир полка Самохвалов, — и свалилась пара «мессеров». Слово было за нами.
До мельчайших подробностей помню тот бой. Как только увидел тогда пару «худых» (так мы прозвали «мессершмитты» за их тонкий фюзеляж) — тотчас полупереворот — и за ними. Сближались стремительно: скорость-то мы разогнали, имея преимущество в высоте. Перед атакой я оглянулся — Аккудинов на месте, держится хорошо, А немцы, судя по всему, нас не заметили, и когда их кресты стали видны совсем отчетливо, я прицелился и пустил вдогонку ведущему четыре эрэса.
Каково же было мое разочарование, когда увидел, что все реактивные снаряды прошли ниже цели. С большой, выходит, дальности пустил: не выдержал, поторопился... Что и говорить, прошляпил. А немцы, понятно, заметили нас и, энергично потянув «мессеры» на горку, приняли воздушный бой.
Не скрою, обескуражила меня первая атака. Хорошо, что еще пушки были и могли работать. На минуту-другую мною овладело незнакомое доселе чувство. Нет, не страха, а какой-то странной скованности: вроде и знаешь, что надо делать, а как-то все не так получается. И только когда снова за счет скорости мы оказались в хвосте «мессершмиттов», такая вскипела во мне злость, такая решимость, что я не стал стрелять и пошел на сближение с твердым решением: откажут пушки — буду таранить!
Очередь снарядов пустил по самолету противника в последнее мгновение, после чего можно было бы уже не раздумывать: бить или не бить — только таран. Словно кинжал, она вспорола брюхо «худого». Гитлеровский истребитель вспыхнул перед глазами и тут же начал разрушаться — я едва уклонился от летящих навстречу обломков.
Победа!..
Еще не осознав, не прочувствовав как следует упоения ею, в следующую секунду я и сам чуть было не пошел следом за «мессером» — в землю. Будто бревном с размаху кто-то ударил по бронеспинке моей машины, и тут же из крыльевых баков вырвался шлейф бензина. Я понял — это уже вторая моя оплошность в одном бою. Как сказал бы мой школьный инструктор:
«Что же ты, Сонечка, смотрела?..»
Пройдут годы. Закончатся жестокие бои с коварным и сильным врагом, но еще долго мне придется нести боевую вахту в небе Отечества. И вот, размышляя о былом, не раз возвращаясь к опыту войны, я невольно приходил к мысли, что летчику-истребителю в первом бою, кроме всяких там — долго перечислять! — качеств, предъявляемых к нему как к воздушному бойцу, нужна просто удача. Как бы ни была мала ее доля, она влияет на судьбу летчика, и каждый должен принять ее — равно как совершить свои собственные ошибки.
В той воздушной схватке, когда я открыл боевой счет — срезал первого «мессера», — конечно же, мне еще не хватало боевого опыта. Оттого и ракеты пустил раньше времени, и во второй атаке зазевался: пока сам стрелял, противник свалился с высоты и ударил по мне. Спасла, слава богу, надежная бронеспинка ЛаГГа и, что ни говори... удача.
На аэродром я дотянул с пробитым бензобаком один, без ведомого. Аккудинов еще вел бой. Пилоты, понятно, принялись поздравлять меня — и со сбитым «мессером», и с тем, что сам живой остался. А через час все боевые машины были готовы к очередному вылету, кроме моей: на самолете меняли бензобак, требовался ремонт фюзеляжа. Так что я остался «безлошадным» и принялся помогать техникам.
Тем временем остальные пилоты полка, прикрывая пехоту 5-й армии, вели бой, из которого моему ведомому вернуться было не суждено. Его сбил хвостовой стрелок бомбардировщика, и все видели, как самолет Аккудинова взорвался в воздухе...
...Угасал день. Во время ужина за столы никто не сел — перекусили молча в штабной землянке и разошлись. Я почему-то чувствовал свою вину в гибели Аккудинова, рассуждая просто: пошли бы вот парой, вместе — беды могло бы и не случиться. Об этом откровенно сказал командиру полка. Самохвалов ответил не сразу, помолчал, потом, глядя куда-то в сторону, будто между прочим заметил:
— Не ждите упреков, Савицкий. В небе, где жизнь сходится с жизнью, кто-то должен погибнуть. И рыцарские замашки истребителю ни к чему. Учитесь вести бой, драться...
В тот вечер я долго не мог заснуть. Так на всю жизнь и остались для меня неразрывными два события: гибель ведомого летчика и первый сбитый мною за годы войны самолет врага.
В начале января 1942 года закончилось наше контрнаступление на западном стратегическом направлении. Ударные группировки противника, угрожавшие Москве с юга и с севера, были разгромлены. Тридцать восемь немецких дивизий потерпели под Москвой тяжелое поражение. Отбросив врага на запад на 100–250 километров, наши войска освободили более одиннадцати гысяч населенных пунктов. И нагромождения бесчисленной вражеской техники — танки, самолеты, автомашины, самоходки, сожженные и разбитые, целые и изуродованные — завалили дороги, заградили опушки лесов.
В заснеженных полях России окончательно был похоронен гитлеровский замысел «молниеносной» войны...
Используя благоприятные условия, создавшиеся в результате контрнаступления под Москвой, Ставка ВГК 7 января 1942 года отдала директиву на наступательные операции на более широком фронте. Перед войсками Северо-Западного, Калининского, Западного и Брянского фронтов была поставлена задача завершить разгром группы армий «Центр». Калининскому фронту, нанося главный удар в общем направлении на Сычевку и Вязьму, предстояло разгромить ржевскую группировку врага, овладеть Ржевом, железной и шоссейной дорогами Гжатск — Смоленск и лишить врага основных коммуникаций. Войска Западного фронта должны были нанести удар по противнику в районах Юхнова и Мо-сальска, а затем ударом в направлении Вязьмы во взаимодействии с Калининским фронтом завершить окружение можайско-гжатско-вяземской группировки немцев.
Истребительный авиаполк, к которому я был прикомандирован, продолжал боевую работу в общем направлении на Можайск — Гжатск, активно взаимодействуя с частями 5-й армии генерала Л. А. Говорова. Боевые задания в те дни приходилось выполнять при очень сложной наземной обстановке — порой не было никаких данных о положении войск в районе действий.
В один из таких дней, оставаясь за командира дивизии, я получил приказание срочно явиться в штаб фронта. Едва прибыл в штаб — он находился в деревне Перхушково, — меня тотчас же провели к командующему фронтом генералу армии Г. К. Жукову.
Что еще сказать о легендарном полководце Великой войны? Имя его и дела хорошо известны далеко за пределами нашего Отечества. Ко всему написанному о нем я считаю возможным добавить здесь только свои личные впечатления от той короткой встречи — в январе сорок второго.
Помню, едва представился командующему, он приветствовал меня по-мужски крепким рукопожатием и сразу же направился к оперативной карте. По тому, как Георгий Константинович держался, как шел — упруго и ненапряженно, — в нем чувствовалось изобилие силы. Когда заговорил о боевой обстановке, о задаче, которую ставил — а предстояло нам разбить штаб только что прибывшего на наше направление гитлеровского армейского корпуса, — в его глазах, во всех чертах буквально засветились и вдохновение, и уверенность в том, что мы не подведем его, справимся с порученным делом.
Я заметил: довольно часто, когда говорят о военных вообще, а об известных тем более, уже привычно употребляют выражения: славные боевые дела, прославленный командир, прославленный военачальник, боевая слава... В жизни мне довелось повидать немало действительно известных в народе, прославленных людей. Но вот вспоминаю полководца Жукова, январский день сорок второго, деревню Перхушково и те строки из его директивы Западному фронту: «Гнать противника днем и ночью. В случае переутомления частей выделять отряды преследования...» — или приказ от 15 января:
«Обращаю внимание командиров на необходимость стремительного преследования отходящих частей противника», приказ 20 января: «Приказываю преследование вести стремительно, создав на главных направлениях сильные ударные группировки и продвигая их параллельно отходящим главным силам противника», — и отчего-то думается мне, что слава может быть целью юноши или очень пустого человека. Для такого же человека, как Георгий Константинович Жуков, целью его энергической деятельности была не слава — скорей наилучшее употребление своих удивительных жизненных сил.
Помню, поставил мне генерал Жуков боевую задачу и, глядя прямо в глаза, спросил:
— Сомнения есть?
Я, не дрогнув, ответил, что сомнений нет, что боевую задачу мы выполним. Хотя, признаться, подумать перед выполнением такой задачи было о чем.
Дело в том, что погода в те дни стояла совершенно нелетная: снегопады, метели прижали авиацию — и нашу и противника — к земле, а над самой головой повисло небо — белое, беззвездное, будто и на небе выпал снег и все звезды засыпал. Но то, что выполнять боевую задачу в таких трудных условиях доверили только нам — истребителям, — разве не воодушевляло, не обязывало справиться? «Да хоть к черту в зубы полечу, а отыщу этот штаб!» — решил я, когда отвечал Жукову, и в решении моем не было ни бравады, ни самонадеянного пустозвонства.
На деле же все выглядело так. Только добрался я из Перхушкова до своего аэродрома, как тут же приказал подготовить для разведки машину и вскоре взлетел. На малой высоте, ориентируясь в основном по железной дороге, быстро долетал до Гжатска. Город промелькнул внизу в морозной дымке переводной картинкой, еще не проявленной. От него я взял курс чуть северо-западней и довольно быстро отыскал указанный мне на карте штаб гитлеровского корпуса.
Теперь я был уверен — группу выведу точно. После посадки прикинули с командиром полка оптимальный вариант боевых машин для удара: решили, что четыре звена — всего двенадцать истребителей — вполне будет достаточно. Каждый ведь нес по две пятидесятикилограммовые бомбы (когда требовалось, и на истребители подвешивали этот смертоносный груз). Для боевого вылета, правда, пилотов отобрали поопытней, понадежней. Поставили им задачу — мудрить тут нечего было — и разошлись до утра по землянкам.
Да, одна деталь. Весь полет — для большей скрытности его — мы должны были совершать в режиме радиомолчания. Но начальник связи полка предложил мне на всякий случай выбрать какой-нибудь позывной, и я остановился на кратком, но звучном: «Дракон»! Сколько вспоминается всяких цветов: «фиалка», «резеда», «гвоздика»... А «берез?.. Звонкие голоса девчат-связисток порой часами запрашивали, неустанно искали в эфире какого-нибудь «сокола»: «Я — «Береза», я — «Береза». На связь. Как слышишь меня? Прием...» Должно быть, оттого и летало столько поэтических позывных в эфире, что в связи служили в основном девчата. Когда же мне предложили выбрать позывной, «Дракон» показался и динамичным, и действительно звучным. На том и остановились. Не мог я тогда и предположить, что позывной, выбранный для одного полета, останется за мной навсегда, на всю мою летную жизнь...
Ночь слабо спорила с зарей, когда техники наших самолетов опробовали моторы. Все было готово для вылета. Летчики, поскрипывая утрамбованным возле машин снегом, переминались с ноги на ногу, терпеливо выжидая команды на запуск.
И вот эта команда поступила. Уже в кабине истребителя я вдохнул еще раз морозного воздуха, захлопнул фонарь, привычно передернул педалями управления, и через минуту наша пара стояла на взлетной полосе, поджидая остальных.
«Как-то ребята выдержат строй... В такую непогодь хороший хозяин собаку на улицу не выпустит...» — набегали тревожные мысли, и я поглядывал то на горизонт, который едва угадывался в сизоватой дымке, то на собирающуюся за мной группу. Когда четыре звена выстроились — одна машина за другой, ждать и раздумывать уже было не о чем; я покрепче притянул себя к сиденью привязными ремнями, дал мотору весь газ до отказа и, как говорится, с богом!..
Тучкове, Дорохове, Шаликово, Можайск... Летели под крылом русские деревни, знакомые по истории войны 1812 года. Это ведь старая Смоленская дорога, по которой отступал морозной зимой Наполеон с разбитой армией. Сразу после Можайска, чуть левее, мелькнуло Бородинское поле. «Символическое совпадение, — подумал я. — Снова вот гоним неприятеля с нашей земли. Снова война — Отечественная...»
А стрелка железной дороги весело бежала под капот истребителя, я вел машину вдоль дороги уверенно, не вихляя ни влево, ни вправо, чтобы не создавать затруднений идущему за мною строю. И только когда — уже после Гжатска — настала решительная минута, когда перед нашей восьмеркой оставалось только одно — цель, я качнул крыльями. Это был сигнал к развороту на боевой курс.
Мы тогда стремительно прошли над штабом гитлеровского корпуса — несколькими небольшими домиками, и за нами остались только развалины строений.
— Братцы! — не выдержал я после сброса бомб. — Я — «Дракон». Бейте гадов из всех дудок! — И закрутил истребитель в крутом развороте вокруг хвоста.
Десятки огненных трасс, словно спущенные с цепей псы, рванулись к нашим машинам. Если смотреть сбоку, зенитные снаряды, не настигающие тебя молниеносно, проносятся по касательной, но другие тут же тянутся вверх, сплетая вокруг самолета сверкающую сеть. Немцы в тот раз проморгали — видно, не думали и не гадали, что в такую непогоду русские их как-то еще там побеспокоят.
Побеспокоили. Развернувшись назад, я прижал истребитель к самой земле и с бреющего полета разрядил по мечущимся на снегу фашистам весь боекомплект — без остатка. За мной последовала остальная группа, ведущими в которой шли сам командир полка В. Г. Самохвалов и комэски Р. Т. Кудинов и В. И. Кривенко.
После приземления — а вырвались мы из огненного кольца невредимыми — я докладывал по телефону командующему фронтом о том, что задание его выполнено.
— Вы уверены, что цель уничтожена? — переспросил Жуков.
Я был уверен — немецкий штаб мы разнесли начисто. Но как подтвердить? Никаких контрольных снимков тогда никто не сделал: повторяю, и погода не позволяла разгуливать слишком долго, и немецкие зенитки проснулись после нашего бомбового удара. Об этом я откровенно сказал Георгию Константиновичу. Он помолчал, видимо, подумав о чем-то, попрощался со мной по телефону, а вскоре член Военного совета фронта Н. А. Булганин передал всем участникам боевого вылета благодарность генерала Жукова за отличную работу. Результат нашей работы, оказалось, видели и подтвердили партизаны.
Орден Красного Знамени — моя первая боевая награда. Он не потускнел от времени и дорог мне по-особенному. Дорог еще и тем, что представлял к нему командующий Западным фронтом Г. К. Жуков, а вручал в Кремле Михаил Иванович Калинин.
В феврале сорок второго я оставил полевой аэродром под Кубинкой и на борту военно-транспортного самолета уже с другого подмосковного аэродрома взял курс на восток. Мое новое назначение — командующим Военно-Воздушными Силами 25-й общевойсковой армии, дислоцировавшейся на Дальнем Востоке, — нельзя сказать, чтобы очень обрадовало меня. Понятно, для вчерашнего командира дивизии столь высокое назначение было почетно, и мысли мои уже невольно останавливались на тех ответственных вопросах, которыми предстояло заняться сразу же по прибытии на новое место.
Я знал: на Дальнем Востоке мы в любую минуту могли получить удар в спину. Опасность выступления против нас Японии с каждым днем нарастала. Почти сорок лет создавалась и пестовалась японской военщиной огромная Квантунская армия. В ее строю находи-лость до миллиона штыков — да каких! — каждый ее солдат и офицер носил при себе особый нож для харакири: или господство Японии над миром, или смерть. «Но чего ждать мне, летчику-истребителю, если жестокие бои над родной землей уже идут, если немцы стреляют из автоматов в детей, давят танками женщин, жгут города...» — рассуждал я и, едва прилетев, принялся проситься: «На фронт, на фронт...»