Глава вторая.

Честь смолоду

После школы большинство ребят из нашего детского дома поступили в фабрично-заводское училище при цементном заводе «Пролетарий». По тем временам этот завод был самым крупным в стране производителем цемента, и мы гордились, что причастны к большому делу. Бодрый дух времени, энтузиазм первых строителей общества, в котором хозяин тот, кто трудится, передавался нам не дидактикой воспитательной или там какой-то лекционно-пропагандистской работы — самой жизнью, энергией трудового коллектива.

Вместе с нами в ФЗУ пришел наш детдомовский воспитатель Петр Петрович Гудкин. Он и жил в заводском общежитии. Удивительно сочетались в этом человеке строгость, требовательность с доброжелательностью и уважением к каждому из мальчишек. Мы любили слушать его рассказы о Ленине, о работе революционеров в ссылке. Любая встреча, любая беседа с Петром Петровичем незаметно увлекала, переносила в будущее, после чего не требовалось выводов о том, что труд украшает человека. Мы по четыре часа работали в каменоломне, затем шли учиться — четыре часа занятий в училище. Успевали заниматься и спортом.

Большое событие, памятное на всю жизнь, произошло у меня именно в те дни, когда я только вступал на рабочую стезю. Как-то прямо в каменоломню к нам приехал на черном автомобиле незнакомый человек. Деловой такой, с наганом в кобуре. И вот, собрав нас, он заявил, что приехал создавать среди молодежи комсомольскую организацию, и стал объяснять, что такое комсомол, кто имеет право быть комсомольцем. Мы внимательно выслушали его, оснований для возражения не нашли и в принципе согласились.

— Тогда давайте выберем секретаря ячейки и три-четыре человека актива, — предложил незнакомец, — а они потом создадут комсомольскую организацию у вас в училище.

У него была уже кандидатура одного из наших парней, и он назвал фамилию — мол, мы рекомендуем этого товарища. Но в ответ почти хором все закричали — именно закричали, потому что иной формы демократического общения пока себе и не представляли:

— Не надо Ваську! Давай Женьку Сову!.. — Присвоенная беспризорной братвой кличка еще долго ходила за мной, и я к ней вполне привык.

Мужик с наганом нахмурился, явно недовольный таким бурным проявлением демократизма, и принялся расспрашивать меня: кто я такой, откуда, кто родители. Потом неожиданно спросил:

— Воровал? — И строго посмотрел на меня.

— Воровал, — тихо ответил я. — Голод заставил.

— В милицию приводы были? — снова вопрос. Тут я более бодро сообщил, что приводов в милицию не было, потому что, когда меня пытались ловить, я всякий раз ловко убегал от всех. Раздался звонкий хохот. Мне стало не по себе, захотелось сказать незнакомцу. что тот парень, которого он рекомендовал, хоть и ленивый, но лучше, наверное, именно его выбрать секретарем ячейки. Однако сказать ничего не успел.

— Будем голосовать, — услышал я, и все, подняв руки, единодушно выразили таким образом мне свое доверие.

Потом часа два я и еще трое выбранных ребят слушали, как надо создавать ячейку, как принимать в комсомол, как исключать и за что. Когда речь пошла о порядке ведения протоколов собраний, я откровенно заскучал: возиться с бумажками мне было не по душе. Но наконец инструктаж закончился, мужик с наганом уехал, а я подумал-подумал и принял решение на следующий же день устроить комсомольское собрание.

«Что такое комсомолец?» — предложил первую повестку дня и одному из выбранных активистов поручил написать объявление и вывесить его в нашей столовой. Тот и написал:

«В семь часов вечера будет комсомольское собрание. Сова собирается объяснять, что такое комсомолец».

Я прочитал объявление, и чем-то оно мне не понравилось, показалось не слишком внушительным, что ли? Тогда сорвал листок и написал по-своему:

«В 7 часов вечера состоится собрание, на котором Нвг. Савицкий будет объяснять, что такое комсомол. Явка всем непременная и строго обязательна».

Помню, как готовился к своему первому в жизни от-пстственному собранию. Сходил в партком завода (возможно, он иначе тогда назывался), попросил что-нибудь почитать о комсомоле, и мне дали брошюрку, очень тоненькую, которая называлась «Роль комсомола в условиях развитого нэпа». Прочитав ее, я сумел довольно хорошо разобраться в существе вопроса и в назначенный час, без выборов президиума, занял место за столом с тремя активистами, обратившись к своим друзьям с такими словами:

— Товарищи! Что такое комсомол, я и сам еще не знаю. Вот у меня есть брошюра о комсомоле — я ее вам прочту. Вопросы?

— А много читать?

— Нет» мало.

— Ну тогда давай!..

И я принялся читать о том, что скоро войдет в нашу жизнь, как кровное, родное наше дело, наполнит ее новым содержанием, сознанием необходимости быть в передовых рядах и своего класса, и всего поколения. Когда закончил читать брошюру, спросил, все ли понятно. Вопрос, касающийся роли комсомола в борьбе с нэпманами, похоже, был ясен, и лишь один поинтересовался:

— А можно их бить?

Я подумал и уверенно ответил:

— Раз они временно и по нужде, значит, можно. На этом первое наше собрание завершило работу. Позже всех секретарей комсомольских ячеек стали регулярно вызывать в райкомы, учить, как проводить собрания, различным формам организационной работы. В комсомол, помню, поначалу принимали не так, как сейчас, а просто заносили в список фамилию да предлагали расписаться в том, что отныне ты комсомолец. Зато уж сколько разных починов, идей, тревожных и безотлагательных, ждущих вмешательства комсомольского актива вопросов было потом! В первую очередь это касалось нашего труда.

Так, например, мы предложили нумеровать вагонетки, идущие с породой по канатной дороге из карьера на камнедробилку, то есть указывать порядковый номер отправляемой вагонетки, фамилию грузчика и номер ФЗУ. Эта идея, можно сказать, научной организации труда повышала личную ответственность каждого и позволила в конце первого же месяца заработать в два раза больше, чем выходило обычно. Скажу прямо, стимулировало. Хотя выдавали-то нам всего лишь пятнадцать процентов от заработанного — остальное шло на наше содержание как учеников ФЗУ.

На комсомольских собраниях, а проводили мы их два раза в месяц, каждый комсомолец отчитывался о своих делах, откровенно говорил, что полезного сделал он для страны за срок между собраниями. Случалось, что кто-то обманет, припишет лишку — тут прощения быть не могло! Мы решительно исключали таких из комсомола.

Соревнуясь с «Октябрем», соседним заводом, мы, комсомольцы «Пролетария», ревниво следили, чтобы не отставать в выдаче породы. Порой попадется плохой пласт — план горит. Тогда собираемся ячейкой и думаем, как быть, ищем выход из положения. Дело доходило до того, что ребята нередко оставались работать во вторую смену, но план выполняли не тот, который определялся по норме, а еще выше — принятый комсомольцами на собрании.

Что касается вопросов идеологического порядка, то их мы решали по своему разумению. Сейчас, спустя годы, признаюсь — в чем-то перегибали. Да ведь какой из меня был идеологический работник!

Это может показаться странным, но однажды мы поставили на повестку дня такой вопрос: «Комсомолец не должен носить галстук и шляпу». Весьма категорично, не правда ли? Или вот еще: «Если ты комсомолка — носи красную косынку!» {При этом желательно было, чтобы и стриглась «под горшок».) Смешно, конечно. Однако надо учитывать время, в котором мы жили. Ведь был разгар нэпа, и все наши решения, те же протесты против моды, — выражали желание моего поколения строить свой, новый образ жизни, не поддаваться чужому влиянию.

Коль уж зашла речь о модах, скажу прямо, мне лично, как и мальчишкам всех времен, всегда нравилась военная форма. Я с нескрываемой завистью провожал взглядом энергичных, молодцевато подтянутых людей, прислушивался к веселому скрипу ремней, переплетающих их ладно скроенные фигуры.

Раз в наш заводской клуб пришел, не помню по какому случаю, один такой командир и стал рассказывать о службе в Красной Армии. «Фабзайчата» слушали его, раскрыв рты, а я, забыв обо всем на свете, смотрел на лихого командира, завороженный его поскрипывающей портупеей, наганом в кожаной кобуре, всем его обликом, от которого веяло решительностью, бесстрашием, силой. Пройдет время, и в военное лихолетье этот молодой командир, уже генерал-полковник, начальник штаба фронта, зачитав правительственный указ, будет вручать мне орден Ленина и Золотую медаль Героя Советского Союза, Сергей Семенович Бирюзов... На долгие годы я сохраню добрую память об этом мужественном человеке. Нам вместе придется работать и после войны. Маршал Бирюзов будет командовать войсками противовоздушной обороны, а я — авиацией ПВО страны...

Ну а что же нэпманы? Помогла нам хоть чем-то та брошюра, которую я зачитал на первом собрании?

Думаю, помогла. Надо сказать, прямого общения с нэпманской молодежью у нас не замечалось. Вся культурно-массовая работа комсомольцев проходила в нашем заводском районе. Был там парк, в котором мы собирались, где любили проводить различные спортив-вые игры, устраивали концерты художественной самодеятельности: пели, отстукивали чечетку, ритмический матросский танец. Техника исполнения чечетки доходила порой до виртуозного мастерства — куда там той же аэробике по затрате энергии! Вот музыкальное сопровождение по звуковой частоте, количеству децибел, киловатт на душу населения, конечно, уступало нынешним электроагрегатам. Скажем, наш заводской оркестр в сравнении с любым инструментальным ансамблем из какого-нибудь затрапезного кафе отставал бы, как извозчичья лошадь от гоночного автомобиля. В самом деле, простецкая семиструнная гитара, гармошка, флейта — откуда только достали? Еще два барабана — эти сами сделали. Играли, понятно, на слух. Бабушки на сольфеджио никого не водили. И все-таки играли с задором, с настроением!

Да что там говорить, малиновый звон колокола над сонной рекой или простой колокольчик под дугою разве не дороже сердцу русского человека всей самой совершенной технической электроаппаратуры? А семиструнная гитара не ярче ли молниеподобных всплесков каких угодно светомузык? Ну кто перекричит, кто перепляшет с микрофоном хотя бы вот это — такое совсем негромкое:

Все это, согласитесь, не «два прихлопа — три притопа», которые остались в глуповатых кинолентах, сделанных людьми, якобы понимающими высоты искусства, призванных отражать эпоху. Поверьте уж на слово, мы умели и грустить, и смеяться, и страдать, и ценить радость любви — искренне, глубоко.

Помянем же добрым словом оркестры нашей юности, звонкую медь заводских клубов, лихих ударников и наивных скрипачей, которые от всего сердца веселили нас и бередили нам душу, провожали нас и встречали, помогали пережить все, что мы пережили, и учили отзывчивости и доброте.

Нэпманы же, их доченьки и сынки жили по своей программе. В городе шел разгул. Проституция, убийства, спекуляция... До нас как-то дошли слухи, будто в Новороссийске существует особая молодежная организация. Бойскауты, как называли себя отроки нэпманов из этой организации, были, как потом выяснилось, не только постоянными посетителями кафешантанов, богатых ресторанов и разных других увеселительных заведений. Они хорошо финансировались нэпманами, имели свою форму одежды, значок. Узнав о бойскаутах и учитывая выраженные в брошюре требования к комсомолу в отношении нэпа, я собрал актив с целью обсудил» назревший вопрос: что же это еще за организация такая и как нам быть? Ни у кого из нас тогда почему-то не возникло даже мысли, что прежде всего следовало бы поставить в известность городские партийные и комсомольские организации. Мы чувствовали себя вполне боеготовыми к любым схваткам с классовым врагом и решили действовать самостоятельно.

Узнав, что бойскауты собираются в парке имени Демьяна Бедного, отправились туда. Вспоминаю парней примерно нашего возраста: чисто и аккуратно одетые, все при галстуках. В галстуках тот их значок — не то вензеля, не то распускающийся цветок. Они сидели на лужайке, а вокруг лежали большие кипы листовок, написанных от руки. Первыми тогда начали не мы — кто-то из их компании выкрикнул зло:

— Вшивый комсомол идет!..

Слов больше не требовалось. Мы приступили к работе, в общем-то грубоватой, но мужской. Правда, потом выяснилось, не совсем и законной. Короче, отдубасили мы нэпманских парней — они не выдержали нашего натиска и разбежались, оставив на поле боя немало модных галстуков, манишек и свои листовки.

На следующее утро к нам в класс во время занятий вошли люди в милицейской форме. Я сразу понял, в чем дело, и предъявил несколько тех листовок, которые догадался захватить с собой после драки в парке Демьяна Бедного. Внимательно прочитав их, представители милиции задумались — листовки-то оказались далеко не безобидные. Чаша весов правосудия потянула в нашу сторону. Несколько вопросов, доведение до сведения общих положений о правилах поведения в общественных местах, порядке наказания за рукоприкладство — и мы расходимся по-мирному.

Вскоре в моей трудовой биографии произошли существенные перемены. Директор фабрично-заводского училища объявил, что нашему заводу необходимы дизелисты. Желающих перейти на новую работу было мало: снова учеба, пятнадцати процентов зарплаты при этом лишаешься. Я, однако, согласился и ничуть не пожалел: закончил курсы, стал на заводе сменным дизелистом, работой был вполне доволен. Тут ведь тебе и техника, и особое доверие — дизеля-то снабжали электричеством весь завод. Нравилось мне принимать дежурство под расписку, потом докладывать — по телефону! — о том, что вот-де сменный дизелист такой-то смену принял и к работе готов. Тогда, помню, меня избрали уже членом бюро комсомольской организации «Пролетария», поручив культурно-массовый сектор. Самое, пожалуй, живое и энергичное направление работы среди молодежи, но я справлялся.

В то время в Новороссийске начали появляться автомобили различных марок — «рено», «мерседес», «дедион», наш отечественный грузовик АМО. Многие из них стояли в бездействии — не хватало шоферов. И вот, прочитав объявление о наборе на курсы автоводителей, я загорелся желанием сесть за руль!

Сейчас, спустя многие годы, по-прежнему люблю автомобиль. Привычно ремонтирую свою «Волгу», внес в машину немало различных приспособлений, дополнительных устройств. Тогда же мне предстояло целых шесть месяцев учиться без всяких стипендий и чьей-либо поддержки. Но по молодости все казалось преодолимо, похоже, и в самом-то деле вместо сердца бился «пламенный мотор», — и я стал учиться.

Трудно было, что тут скажешь. Есть нечего, пообносился. Друзья, как могли, поддерживали, и однажды кто-то из приятелей подсказал:

— Женька, ты дуй в интерклуб — там, кто боксом занимается, харчи дают.

Я последовал совету и вскоре записался в кружок бокса того клуба, где проводили свое свободное время иностранные матросы. Начал тренироваться. После каждой тренировки нам давали маленькую булочку и сырок. Нельзя сказать, что харч слишком обильный, но меня и это устраивало. Таким образом, днем занимаюсь на курсах шоферов, вечером тороплюсь боксировать. Спустя какое-то время тренер и говорит:

— Савицкий, драться будешь.

— С кем? — спрашиваю.

— Да тут негры из Англии приплыли. Хотят подразмяться с русскими.

Признаюсь, я не очень жаждал такой встречи. На булочке с сыром разминку с откормленным матросом долго ли выдержишь? Но и отказаться было невозможно. Во-первых, я русский. Если чужеземцы вызывают на бой, значит, надо выходить. Это однозначно. А во-вторых, булочки те тоже следовало отработать.

И вот ринг. Любителей бокса собралось немало — больше с иностранных пароходов. Лопочут на разных языках, чувствуют себя раскованно, как дома. Гляжу, готовят к выходу моего соперника — негр, здоровый такой, наверняка тяжелее меня был, да и ростом выше. Зубы горят, глаза сверкают — страшен, черт!

— Ты, Савицкий, не спеши. Удары держишь хорошо, экономь силы-то, — напутствовал меня тренер. — Три раунда. Присмотрись, в чем слаб противник, защиту как строит...

Что уж там присматриваться было! Моя-то школа кулачного боя — Станичка на Нахаловку, драки с беспризорниками, потасовки с нэпманами. А тут спец, на месте даже постоять спокойно не может — прыгает, перчаткой о перчатку похлопывает, зубы щерит. Не терпится с русским сразиться. Я для приличия тоже улыбаюсь: мало ли что из Англии, а может, этот негр пролетарий вроде меня...

Вышли на ринг, поприветствовали друг друга, разошлись по углам. Раздался гонг — и тут, словно ураганный ветер, негр налетел и, не успел я опомниться, начал молотить меня, да так, что казалось, будто весь спортзал, целый мир заполнился его кулаками. Пришлось уйти в глухую защиту. Приказываю себе: «Спокойно, спокойно...» Только откроюсь — удар! Еще удар!.. Дотянул кое-как раунд. Сел в угол, тренер что-то выговаривает, машет мокрым полотенцем. А я ничего не слышу..

Во втором раунде уже не дал противнику налететь на себя так неожиданно. Рванул после гонга навстречу ему — сошлись мы посредине ринга, а в ближнем бою, вижу, не так уж и силен этот мужик. В какой-то момент, правда, словно чем-то резануло меня по лицу. Судья остановил нас, сделал замечание: удар был нанесен запрещенный — открытой перчаткой. Негр раскланялся вежливо, что-то проговорил: согласен, дескать, — и опять запрыгал. А я все заметнее начал уставать. Дышать было трудно, ноги отяжелели, как-то все безразлично стало. Подумал: «Скорей бы уж кончилось все это...» И тут чувствую — лечу!..

Какое-то мгновение вертелись круги перед глазами, Кто-то бубнил над ухом: «...два, три, четыре, пять...» В сознании пробежало: это судья, ведет отсчет, был сильный удар в голову, надо встать, скорей встать на ноги!.. Я поднялся, но тут ударил гонг, и мы снова разошлись по углам.

Толпа болельщиков неистово и беспрерывно кричала. Мой тренер, подозвав судью, показал на мое лицо — оказалась рассеченной бровь, но тот счел возможным продолжить бой, и через минуту я опять кинулся к центру ринга. Негр снова нанес мне серию сильных ударов: хук, апперкот, вновь прямой в голову... Казалось, все. Больше не выдержу. Но вдруг в гудении, свисте, криках людей, неясных для меня возгласах я услышал:

— Женька! Сова! Ну дай же ему!.. — И этот крик ворвался в меня, перевернув всю мою душу и словно отбросив в казарму беспризорников, где безногий моряк разнимал нас с Витькой Принцем: «Спокойно. Ешьте. После скажу, что делать...» Мне даже показалось, что это был его голос. И тогда я замер. Остановился посреди ринга, прекратив всю эту суету, это прыганье. Негр по инерции еще продолжал подскакивать: влево — вправо, влево — вправо. Но вот наши глаза встретились, и я заметил, что противник мой на мгновенье отчего-то растерялся — улыбка, с которой он дрался все раунды, сбежала с его лица, а дальше произошло то, что мало кто, наверное, ожидал. Я ударил. Вложил в этот удар все, что мог собрать в себе, — и негр рухнул...

Меня поздравляли, трясли за руку, обнимали. «Вэри мач!..» — орал какой-то матрос. Но победа почему-то не радовала. Я быстро собрался, ушел из интерклуба и у себя в общежитии заснул в тот вечер тревожным сном.

Прошло еще трудных полгода жизни. Окончив все-•таки курсы шоферов, я получил назначение на строительство Новороссийской тепловой электростанции. Стройка эта по тому времени была грандиозная. Новой станции предстояло обеспечивать электроэнергией город, порт, элеватор, заводы «Пролетарий» и «Октябрь». Набирали на стройку рабочих со всех предприятий города.

Меня определили тогда шофером легкового автомобиля «мерседес», который полагался начальнику строительства. Но старый питерский рабочий, коммунист, наш начальник не любил эту положенную по номенклатуре технику и часто говорил мне: «Женя, езжай на завод один. Я пешком пойду. Ни к чему мне такая роскошь...»

На стройке собралось около четырехсот комсомольцев. Думаю, что была в городе самая большая комсомольская организация. И снова меня здесь ребята избрали секретарем, понятно, неосвобожденным. С начальником строительства, предпочитавшим обходиться без автомобиля, времени у меня хватало на многие дела, так что с комсомольской нагрузкой я справлялся. Как шоферу, мне тогда выдали спецодежду — кожаное пальто, кожаные брюки, но, главное, кожаные перчатки-краги! По тем годам такой парень смотрело» ну примерно как нынешний космонавт. Порой даже неловко становилось — от зевак не было проходу.

А стукнуло мне в ту пору уже восемнадцать лет. Я отъелся после полугодового поста во время учебы, окреп, раздался в плечах.

Бывало, начищу черный «мерседес» до блеска, заведу мотор — а работал он у меня безукоризненно, — и выезжаю из гаража торжественно, не торопясь, словно сорокапушечный фрегат. А уж по Серебряковской — центральной улице — летел на всех парусах! Купил специальные очки для шофера, которые никогда не использовал — чаще для красоты на шлем натягивал, а ездить любил всегда — чтоб ветер в лицо. Руку в кожаной перчатке этак небрежно на борт, другую — на баранку и гоню — дух от гордости захватывает! Что там нэпманы со своими колбасными да капустными шарабанами... На стройку летим! Дорогу!..

В Новороссийске, в общем-то пролетарском городе со своими революционными традициями, оставалось еще немало буржуев. Не хватило на всех пароходов, чтобы удрать за границу после гражданской войны, вот и остались, осели в городе да на побережье Черного моря. Часть белых офицеров и казаков, которые не приняли Советскую власть, организовались в мелкие отряды так называемых бело-зеленых и ушли в горы. Они разбойничали — грабили села, при случае убивали партийных, советских работников.

Однажды меня вызвали в ГПУ.

— Сможешь подобрать сильных и смелых парней? — спрашивают.

— Отряд создается.

Что еще за отряд — толком я не понял, выяснять не стал, думаю, разберемся — ГПУ видней, что создавать.! А ребят надежных, конечно, подобрал.

Два раза в неделю по вечерам с нами стали заниматься. Мы изучали винтовку, наган, ходили в тир, который располагался прямо во дворе ГПУ. Были и полевые занятия. В эти дни нас хорошо кормили — это тоже вполне устраивало.

И вот как-то уже осенью всех вызвали, ничего не объясняя, выдали винтовки, по две обоймы — на каждого десять боевых патронов, затем посадили на подводы и куда-то повезли. Уже за городом мы узнали, что едем в район Кабардинки — есть такое село неподалеку от Новороссийска, на берегу моря. Не доезжая километра два-три, остановились. Нас всех собрали, построили в две шеренги, и старший — сотрудник ГПУ — объявил:

— Вчера бело-зеленые совершили набег на Кабардинку. Они ограбили село, убили четырех человек, в том числе двух коммунистов, и ушли в горы. Через час со стороны Геленджика начнется облава. Наша задача — прочесать лес. — И он показал участок от подножия горы до Лысой сопки.

Затем сотрудник ГПУ объяснил, как нам следует идти, как задерживать, если кто попадется. И вот с винтовками наперевес мы двинулись в гору. Началась облава.

Я шел ближе к левому флангу. Сквозь колючие кусты пробираться было тяжело, но обходить их стороной — значит, пропустить мимо себя бандитов. Так прошло часа три-четыре. Команды на отдых нет, а ребята уже устали без привычки-то. Немного погодя на правом фланге нашей цепи раздалось несколько выстрелов. Потом началась сильная перестрелка. Мы остановились, приготовились к бою. Но стрельба внезапно стихла и, вскоре последовала команда собраться всем на правом фланге.

Когда мы подтянулись, на небольшой полянке, окруженной вековыми дубами, увидели такую картину. На земле лежали четыре убитых бандита, а рядом стояли еще шесть человек под охраной ребят, которых я подобрал по просьбе работников ГПУ. Задержанные все были в полувоенной форме, выправка у каждого чувствовалась военная. В стороне от них винтовки, наганы, пулеметные ленты с патронами, какие-то мешки.

— Товарищи, — обратился к нам командир группы. — Боевую задачу мы выполнили. Банда ликвидирована. Большое всем спасибо за помощь!

Связав пойманным руки, мы начали спуск с горы. До Кабардинки банду доставили без происшествий и сдали в ГПУ. Это была наша первая облава на бело-зеленых. Потом нас еще раз вызывали на подобные дели, и мы уже действовали уверенней, хотя бандиты больше и не попадались — их брали другие группы.

В память о борьбе с бандами бело-зеленых у меня долго хранилась справка, в которой сообщалось, что с такого-то по такое-то число я принимал участие в их ликвидации под Новороссийском, что органы ГПУ объявляют мне благодарность за оказанную помощь в охране революционных завоеваний. Я гордился этим документом, но в годы войны справка где-то затерялась, как почти и все мое скудное имущество. А жаль. Сейчас с удовольствием прикоснулся бы к реликвиям отшумевшей нашей молодости...