Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

В послевоенной Германии

Мир не пришел внезапно, не свалился будто снег на голову. О нем думали, его ждали, к нему готовились. В победе, в окончательном и бесповоротном разгроме фашизма никто не сомневался.

И все же, когда гигантская военная машина, вобравшая многие миллионы людей и невообразимое количество различной техники, остановилась, кое-кто на первых порах растерялся, ощутил себя выбитым из колеи. Привычного дела, каким на долгие годы стал ратный труд, больше не было. Пушки смолкли. И надо было перестраиваться на мирный лад.

Сам я, честно говоря, проблем тут особых не видел. Рассуждал просто: война кончилась, но армия осталась. И, как командир, считал основной своей задачей сохранять на нужном уровне боеспособность частей.

Забот в этом смысле хватало с избытком. Причем самых прозаических.

Начать хотя бы с горючего. С одной стороны, его — хоть залейся. С другой — нечем заправить баки самолетов. Парадокс заключался в том, что высокооктановый бензин, на котором летали наши «яки», оказался вдруг в остром дефиците. А с низким октановым числом, которого хоть пруд пруди, не годился. Предстояло срочно искать выход из положения.

На совещании инженерно-технического состава, которое мы провели у себя в штабе, мнения специалистов резко разделились. Вопрос на повестке дня стоял, по существу, один: как и что надо сделать, чтобы двигатели смогли работать на низкосортном бензине? Кое-кто принял это предложение в штыки. Авиационный мотор, дескать, рассчитан на определенный вид горючего, и пытаться в кустарных условиях вносить изменения в его конструкцию просто смешно. [243]

Скептики ожидаемой поддержки не нашли. А через несколько дней инженер Сурков доложил, что ему с группой техников удалось кое-чего добиться. Во всяком случае контрольный мотор после переделки уже опробован на земле: работает нормально, не перегревается.

— Так в чем же дело? — спросил я.

— Да тяга чуток подсела, товарищ генерал. Все ж таки у новой горючки не те калории...

— И как велик твой «чуток»?

— Расчеты показали: в пределах шести-семи процентов.

— Чего же тогда пугаешь! — отлегло у меня на сердце. — Для учебно-боевой подготовки скоростей вполне хватит. Нам же теперь не за «мессерами» гоняться!

— А за «спитфайрами»? — ухмыляясь напомнил Сурков.

Хаукер «Тайфун» и «спитфайры» были в те дни еще одной лишней заботой. И надо сказать, весьма неприятной.

Аэродром Кладов, где базировалась английская авиационная часть, находился по соседству с нашим аэродромом Дальгов, и тамошние летчики взяли за обыкновение навязывать нашим «якам», так сказать, учебно-воздушные бои. Только поднимется кто-нибудь с аэродрома, как англичанин уже тут как тут — норовит пристроиться в хвост. Наши, понятно, в долгу не оставались. А зеваки толпятся на обоих аэродромах, задрав головы к небу, переживают: кто, дескать, кого... Дело на первый взгляд вроде бы безобидное. Но если вдуматься, мало ли чем обернуться могло: самолеты-то боевые, истребители, а летчики, да еще фронтовики, народ горячий, не ровен час — и ЧП готово! Командование, во всяком случае, смотрело на такие забавы косо и не раз предупреждало, что помимо всего могут быть провокации. Пришлось мне собрать командиров, чтоб внушили людям: не ввязываться ни при каких обстоятельствах в учебные бои с английскими летчиками. Пусть, мол, крутятся вокруг тебя сколько хотят, а ты делай свое дело и — ноль внимания.

— Своих-то мы предупредили, а вот союзникам, видать, на это начхать. Чуть что, по-прежнему за свое, — заметил как бы вскользь Сурков и, сделав вид, будто посчитал вопрос закрытым, спросил: — Каковы будут дальнейшие распоряжения, товарищ генерал?

— Распоряжение одно: ставьте опробованный мотор на самолет. Кто-нибудь из летчиков поопытнее налетает [244] на нем часов пятьдесят — шестьдесят. А для контроля нужен такой же налет с немодернизированным мотором на прежнем горючем. Сравним, и, если все окажется, как задумали, буду докладывать командарму Руденко.

Я был убежден, что дело пойдет. Но одной уверенности мало, нужны факты. Их-то и предстояло как можно быстрее добыть. Впрочем, подгонять никого не пришлось. Летчики наперебой просились на самолет с доработанным двигателем; пришлось чуть ли не очередь устанавливать. Летали, меняя друг друга, все светлое время — с рассвета до сумерек. Но только над аэродромом. Чтобы, если что случится, если, скажем, заклинит двигатель, осуществлять вынужденную посадку в максимально благоприятных условиях.

Но все пока шло нормально. «Як» исправно сжигал низкосортное горючее, нанизывая один за другим в небе бессчетные круги.

А мне тем временем предстояло решать очередную, не менее неотложную задачу.

Ломать голову было над чем. Учебно-боевая подготовка включает, само собой понятно, стрельбы по мишеням. А где их взять? Во время войны недостатка в них не было: любой вражеский самолет для летчика-истребителя естественная цель. Причем такая, что требовала всего без остатка мастерства и искусства. Иначе сам станешь для врага мишенью. Теперь же стрельбы велись с прохладцей. И немудрено. Стреляли по матерчатым конусам, которые тащили за собой на тросах тихоходы По-2. Или, того хуже, по недвижным наземным макетам. Где уж тут вчерашнему фронтовику высечь из себя искру вдохновения?! А без душевного горения, без увлеченности подлинного летного мастерства нет. Одно ремесленничество.

Я и сейчас считаю и тогда считал: профессия летчика — профессия творческая. А раз так, то и относиться ко всему, что с ней связано, следует соответственно. И прежде всего требовалось позаботиться о подходящих мишенях. Давняя мысль о том, что характер учебно-боевой подготовки должен максимально приближаться к реальным боевым условиям, оказалась и теперь как нельзя более кстати. Только вот как ее воплотить в жизнь?

Пробовали искать старые полигоны фашистской люфтваффе. Не нашли. Зато отыскали карьеры заброшенных торфяных разработок. Возникла идея поднять в одном конце под узкоколейкой насыпь, создать уклон и гонять вагонетки — чем не подвижная мишень? Даже мотовоз [245] разыскали, чтобы вагонетки на обратном пути в гору таскать.

Как и думал, первые же пробные стрельбы показали совсем иной против стрельб по неподвижным мишеням результат. Зато летчики на самих себя разобиделись: выходит, стрелять разучились! Возник здоровый азарт. В плановые таблицы стрельб старались теперь попасть всеми правдами и неправдами. Вагонеток на всех не хватало. Надумали метить краской пули: у одного зеленая, у другого красная. За рейс вагонетку стали атаковать уже два истребителя. А вагонетки вдобавок досками и фанерой обшили, раскрасили вдоль и поперек: сверху и не разглядишь сразу, что у тебя под крылом — то ли грузовик, то ли бронетранспортер...

Подошел черед и воздушных мишеней. От По-2 мы наотрез отказались. Попробовали буксировать конусы, крепя трос к боевым машинам. Скорость, понятно, резко возросла, но ткань, которой обтягивались конусы, таких скоростей не выдерживала, и мишень после одной-двух стрельб превращалась в клочья рваных тряпок. Пришлось искать более подходящий материал.

Всякий день, словом, нес с собой все новые хлопоты, заботы. Одну задачу решишь, две других вместо нее на очереди. И все же одна из очередных задач, которую вскоре пришлось решать, поставила меня на какое-то время в тупик, наглядно продемонстрировав, что мир есть мир и что специфика мирного времени способна подчас выдвинуть на первый план самые, казалось бы, неожиданные проблемы.

Помню, случилось это в конце недели, в пятницу, Месяц забыл, знаю только, что лето стояло и дожди беспрерывно шли, а вот что в пятницу все началось — запомнил. Вызвали меня с утра в Карлсхорст, к главнокомандующему Группой советских войск в Германии маршалу Жукову.

— Мне доложили, будто у вас пассажирский самолет есть. Причем пригодный для полетов в сложных метеорологических условиях. Верно это? — спросил маршал, бросив быстрый взгляд в сторону окон. По стеклам стекали ручейками дождевые капли.

— Так точно, товарищ маршал! Трофейный, от немцев достался.

— Необходимо срочно доставить в Прагу к маршалу Коневу пассажира. Предупреждаю: задание срочное, ответственное. Справитесь?

— Погода, сами видите, нелетная, товарищ маршал. По сведениям синоптиков, то же самое и в Праге, и по всему маршруту, — ответил я. — Так что стопроцентной безопасности полета гарантировать не могу.

— Ста процентов гарантии в нашем военном деле, как мы оба знаем, не бывает. Велик ли, по-вашему, риск?

— Риск есть. Но, думаю, обойдется.

— Сами полетите?

— Так точно, товарищ маршал. Сам...

Самому лететь, конечно, было необязательно. Командир корпуса — не воздушный извозчик и не пилот транспортной авиации; у него иные функции и обязанности. Но суть заключалась в том, что, кроме меня да, пожалуй, еще майора Новикова, выполнять задание маршала Жукова было некому. Трофейный пассажирский самолет, о котором шла речь, был в отличие от истребителей оборудован двумя авиагоризонтами, радиокомпасом, некоторыми другими необходимыми приборами, но летали на нем только мы с Новиковым. Меня этот самолет заинтересовал, главным образом, потому, что на нем можно было освоить пилотаж по приборам — вне видимости земли. Дело это по тем временам считалось новое, никто в истребительной или штурмовой авиации им не занимался, потому и увлекся им, как только предоставилась возможность. Самолет был небольшой — на десять пассажиров. Левое кресло — для командира, правое — для второго пилота, исполнявшего заодно и обязанности штурмана. Обычно в полет я брал с собой лейтенанта Гладкова, отличного по своей квалификации техника, который обслуживал самолет на земле и хорошо его изучил. Летали мы с ним и ночью, и в сплошной облачности, словом, овладели машиной вполне прилично, но практики продолжительного полета по приборам накопить не успели. Ни времени, ни особой нужды в этом не было. А сейчас предстоял именно такой полет — в сложных метеорологических условиях на большое расстояние.

Задуматься, короче, было над чем.

Вернувшись в Дальгов, я тотчас вызвал к себе майора Новикова, лейтенанта Гладкова и начальника метеослужбы. Заодно решил связаться с Прагой, узнать, смогут ли там обеспечить ночную посадку. Из Праги ответили, что аэродром их ночью практически не работает, но они уже получили соответствующие указания и готовят все необходимое, чтобы меня принять: два прожектора [247] для освещения взлетно-посадочной полосы, плошки, которые зажгут, чтобы ее обозначить.

Начальник метеослужбы подтвердил утреннее сообщение:

— Сплошная облачность, дожди, грозы по всему маршруту. В ближайшие день-два изменения характера погоды не ожидается.

— И на том спасибо! По крайней мере полная ясность, — усмехнулся в ответ Новиков и тихо добавил как бы про себя: — Любопытно, что это за птица, которой так срочно в Прагу понадобилось?

— Отставить разговоры! — распорядился я. — Времени у нас в обрез. А задание, повторяю, и срочное, и ответственное.

И вот вместе с Новиковым и Гладковым проложили маршрут, тщательно проверили самолет, опробовали моторы. Едва закончили — на аэродроме появились две легковые машины. Первым подкатил к самолету бронированный трофейный «хорьх», на котором, как мы знали, ездил Жуков. Вслед за ним шла вторая штабная машина.

Из «хорьха» вышел молодой человек — рослый, стройный, из тех, про кого говорят: ладно скроен, но еще крепче сшит. Одет он был в штатское: просто, но не без доли едва уловимой на глаз элегантности.

— Вы должны с нами лететь? — спросил незнакомца.

— Если в Прагу, то я, — доброжелательно улыбнулся он в ответ на вопрос.

Из другой машины вышли двое военных, в одном из них я тотчас узнал офицера — порученца главнокомандующего. Он подтвердил, что молодой человек именно тот, кого приказали срочно доставить в распоряжение маршала Конева.

Через несколько минут самолет, а вместе с ним и загадочный пассажир с двумя сопровождающими его офицерами, был в воздухе. А точнее сказать, в сплошной, на редкость плотной для летнего времени облачности.

Так начался полет, о котором и сейчас, по прошествии столь длительного времени, я не могу вспоминать без изрядной доли душевного волнения. Случались и до него, и позже полеты, пожалуй, и более сложные, и более опасные, но тот почему-то запомнился мне особенно. Не берусь сказать — почему. Знаю только, что острота пережитого так до конца и не сгладилась.

Весь маршрут — от взлета до посадки — шли вслепую, [248] по одним приборам. За бортом самолета — густая серая мгла, собственного крыла не разглядишь. На половине маршрута прошли совсем близко от грозового фронта. А при подходе к Татрам попали в чудовищную болтанку. Мощные восходящие потоки, рождавшиеся возле склонов гор, швыряли самолет точно игрушку. Удерживать машину на курсе с каждой минутой становилось труднее. А тут еще, кроме освещенной приборной доски, ровно ничего не видно. Трясет тебя где-то в середине неба, будто в консервной банке, а где именно — не знаешь. Одна надежда, что стрелки приборов не врут.

— Кого же это мы все-таки везем? — не утерпел в конце концов Новиков, вновь принимаясь за свое. Мы с ним пилотировали машину по очереди, но сейчас машину вел я. — Не иначе какая-то архиважная персона... Ради простого смертного в такую муру не пошлют.

— Как минимум стратегический разведчик, — высказал свою догадку Гладков. — По фигуре видно: насквозь спортивная.

Мне было не до разговоров. Стрелки на приборах метались как сумасшедшие. А за бортом уже была ночь.

— Скажите лучше, как садиться будем, если и над Прагой такая же облачность? — задал я через несколько минут, когда болтанка стала ослабевать, чисто риторический вопрос. — А кого везем — дело десятое...

Но в глубине души мне и самому хотелось узнать, кого сопровождали два офицера из штаба главнокомандующего. Поинтересоваться перед взлетом я посчитал нескромным. Да и не принято это в военной среде. Праздное любопытство — привилегия штатских, у них в этом смысле жизнь куда проще.

В Праге нам повезло. Над городом оказался разрыв в облачности. И если бы не это «окно», честно скажу, не знаю, что бы я делал: разыскать в незнакомом городе аэродром при нижней кромке облаков в двести — триста метров — а именно с этим нам и пришлось бы столкнуться, если бы не разрыв в облаках, — задача трудноразрешимая. Особенно если учесть, что радиообмен с Прагой наладить мы так и не смогли, хотя и позывные свои, и частоты перед вылетом я сообщил. До сих пор не знаю, что у них там в тот раз не сработало. Но факт оставался фактом: выводить нас на посадку было некому.

Аэродром мы обнаружили на удивление быстро. Засекли по горящим плошкам. Плошками, кстати, в авиации называют металлические корытца с пропитанной керосином [249] ветошью. Сделав над аэродромом круг, я определил по отклонению дыма направление ветра.

— Курс сто шестьдесят два! — подтвердил мои расчеты Новиков. — Можно идти на посадку.

Курс этот запомнился потому, что, когда я заходил на посадку, слева от крыла неожиданно промелькнула тень металлической мачты — чуть в сторону, и мы бы в нее непременно врезались. А полосу помимо плошек уже высветили прожектора. Теперь и захочешь — не промахнешься, подумалось мне в последние мгновения.

Сели. Огляделся — нигде ни единой души. Говорю Новикову:

— Куда рулить?

— Рулите назад, раз больше некуда.

Новиков угадал. В конце полосы, откуда мы зашли на посадку, стоял автомобиль с включенными фарами. За ним — с потушенными огнями еще два.

Я выключил моторы, смотрю вопросительно на Гладкова; тот, судя по всему, дверцу фюзеляжа открывать не торопится — береженого, дескать, бог бережет.

— Открывай, — говорю ему. — Открывай, раз приехали.

Вышли из самолета, спрашиваю:

— Есть здесь представитель от маршала Конева? Из группы встречающих офицеров вперед выдвинулся пожилой полковник:

— Я его порученец, приехал забрать пассажира.

Хлопнула дверца, фыркнул мотор, и машина, мигнув на прощание фарами, растворилась в ночной темноте. А вместе с ней — и наш загадочный пассажир, ни имени, ни должности которого мы так и не узнали, но ради которого рисковали жизнью.

— Ей-ей, важная шишка! — буркнул себе под нос шагавший вслед за мной Новиков.

— Не иначе разведчик! — в тон ему тихо повторил свое и Гладков.

Когда нас привезли на место, где нам предстояло переночевать, связисты по моей просьбе соединили меня с маршалом Коневым.

— Товарищ маршал, задание выполнено, пассажиры доставлены в Прагу. Разрешите завтра в девять ноль-ноль вылетать обратно.

— Завтра будем смотреть футбол! Играют наш ЦДКА и один из лучших клубов Англии. А пока отдыхайте. Завтра за вами заедут. [250]

Я растерянно опустил трубку: уж не ослышался ли я? При чем тут футбол? В тот момент мне и в голову не могло прийти, каким вскоре будет ответ на все мои недоуменные вопросы.

Утром за нами пришла машина. Поехали в город, посмотрели Прагу — улицы и площади оказались уже расчищенными, завалов почти нигде не было. К полудню нас доставили на стадион, где поджидавший офицер провел всех троих в ложу маршала Конева. Конев поздоровался, кивнул на свободные места и сказал:

— Обязательно надо, чтобы наши выиграли!

Началась игра. Армейцы с первых секунд ринулись в атаку. Но меня почему-то сразу заинтересовал их вратарь. Всмотрелся как следует и чуть не ахнул. Толкаю осторожно плечом Гладкова, а сам чуть не давлюсь про себя от смеха.

— Взгляни, — говорю, — повнимательнее на ворота, там твой стратегический разведчик стоит!..

— Точно, товарищ генерал, он самый! — шепчет в ответ Гладков, а глаза у самого совершенно обалдевшие.

— О чем разговор? — услышал наше перешептывание Конев.

— Боюсь ошибиться, товарищ маршал, — отвечаю я. — Показалось, будто своего ночного пассажира признал.

— Все правильно. Молодец, что доставил вовремя. А то ведь что получалось: команда есть, а вратарь отсутствует. Какая же игра без вратаря! А нам непременно выиграть нужно... И чтобы союзники нос не задирали. И в общем, так сказать, плане... Футбол — это тоже почти политика.

Ту игру у англичан мы выиграли. Причем, помнится, с большим счетом. Вратарь тоже свою лепту внес — пропустил всего один гол. Да и тот, говорили, какой-то крученый. В общем, не зря вроде пассажира везли. Но я почему-то особой радости не испытывал. Скорее наоборот — разочарование. Будто над нами кто-то незаслуженно и обидно пошутил. Обманул надежды. И дело было вовсе не в том, что полет оказался на редкость тяжелым и все мы рисковали жизнью; на фронте любому из нас довелось побывать и не в таких переплетах. Но фронт — это понятно, а теперь, когда война кончилась... Ради чего? Ради какого-то футбольного матча?.. Ладно бы что-то действительно серьезное, а то вратарь! [251]

Футбол — «почти политика». Перебирал я в памяти слова маршала Конева и не мог понять: почему? Парадокс какой-то, головоломка. Но постепенно я начал осознавать, что никакого парадокса тут не было и нет, что камень преткновения скрывался во мне самом. Уж больно солоно дался нам тот полет, слишком остро я его переживал. И личное мешало, тянуло вниз, не давая приподняться над фактом, разглядеть за частностями общее.

И вдруг мне пришла в голову до смешного очевидная мысль, что мир — это не просто конец войны. Мир — это значительно больше, несравненно больше. После такой долгой и страшной войны людям мало знать, что она кончилась. Мир для них — перелом жизни, ее второе рождение. И они хотят потрогать, пощупать мир собственными руками, торопятся уверовать в мир не только умом, но и сердцем. Футбол, как, скажем, и тележки мороженщиц на улицах, и газировка в киосках, и афиши цирка, расклеенные на заборах, — это осязаемая примета мирного времени. Сегодня в Праге состоялся футбольный матч, завтра в Москве откроют Третьяковку, а в Ленинграде — Эрмитаж, послезавтра по всей стране отменят хлебные карточки. И людям, которым предстоит поднимать родную землю из руин, у которых впереди непочатый край огромной тяжкой работы, просто необходимо обо всем этом знать, в том числе и о футбольном матче, который ЦДКА выиграл у английского клуба...

Не знаю, так ли рассуждал маршал Конев; не знаю, что имел в виду маршал Жуков, определяя задание наше как срочное и ответственное; скорее всего, ими руководили еще и другие, какие-то более глубокие, более масштабные соображения, о которых я мог только догадываться. Но все это уже не имело для меня особого значения.

К вечеру того же дня дождь стал стихать.

На следующее утро погода разгулялась, и через несколько часов мы благополучно приземлились на аэродроме Дальгов. Там меня поджидала приятная новость. Сурков за время моего отсутствия успел сравнить моторы с обоих «яков»: тот, который работал на низкосортном горючем, оказался в лучшем состоянии, чем контрольный. Теперь можно было идти к командующему армией генерал-полковнику Руденко.

Руденко, человек огромного опыта, осторожный в своих суждениях, скоропалительных решений не любил. Когда я ему доложил о результатах нашего эксперимента, [252] он надолго задумался и наконец лицо его как-то разом просветлело, он широко улыбнулся и сказал:

— А ведь молодец! У меня из-за этой треклятой горючки вся авиация сидит! А теперь залетает. Как думаешь, залетает?

И слова, и тон, которым начал разговор командующий, подтолкнули меня на то, что надо ковать железо, пока горячо.

— Так точно, товарищ генерал, вполне можно летать на новом горючем. Хоть с завтрашнего дня.

— Ну ты не горячись! — охладил меня Руденко. — Дело, сам должен понимать, нешуточное. Доложим в Москву. И если там санкционируют...

— Да какие же еще санкции нужны? — не удержался я. — И так ясно. Все тщательно проверено. И налет нужный есть.

— А перелопачивать двигатели у сотен боевых самолетов, не поставив в известность соответствующие инстанции — это, по-твоему, как? Тут тебе тоже все ясно? Не горячись, говорю. Да и волнуешься зря: проволочек с этим делом, убежден, не будет.

— Разрешите в таком случае перевести на новое горючее хотя бы по одной-две эскадрильи в каждом полку, — взмолился я, чувствуя, как почва уходит из-под моих ног. — У меня же учебно-боевая подготовка горит! Летать не на чем...

— Хорошо, что напомнил. Что у тебя там за фокусы завелись? Вагонетки какие-то... Буксировочные концы, говорят, к боевым машинам за что попало цепляешь...

— Кольца троса крепим к бомбодержателю, — счел необходимым уточнить я. — Отстрелялись по конусам, буксировщик их, наподобие бомбы, вместе с тросом на землю сбрасывает. Никакого риска.

— Это я сам посмотрю! Жди в гости, — хмуря брови, пообещал Руденко. — Что касается твоей просьбы, пока по одной эскадрилье на полк разрешаю. Пока. А там поживем — увидим.

От командующего я вышел в приподнятом настроении. Могло и хуже обернуться. А тут как-никак дело с мертвой точки сдвинулось. Будет на чем первое время летать.

К переделке двигателей мы приступили не мешкая. Сурков со своими техниками, что называется, с места взял нужный темп. Да и опыт пусть небольшой, но уже был. В полках у меня люди ожили. И было от чего. Если прежде буквально по крохам наскребали горючее, чтобы [253] заправить баки одного-двух истребителей, то теперь появилась реальная перспектива регулярных полетов.

А вскоре мне вновь довелось убедиться в дальновидности и прозорливости своего командующего.

Не прошло и недели после нашего разговора, как из штаба армии поступила телефонограмма за подписью Руденко, в которой сообщалось, что наши материалы рассмотрены в Москве и одобрены. Подобной оперативности я не ожидал. Она, с моей точки зрения, лишний раз подтвердила своевременность того, что мы затеяли, и мы с Сурковым немедля приступили к переводу на новое горючее всего корпуса.

Руденко, кстати сказать, не забыл и о другом своем обещании. Когда тренировочные полеты были развернуты в полном масштабе, командующий в одно, как говорится, прекрасное утро самолично прибыл на полигон. Приехал внезапно, без предупреждения, видно, рассчитывал застать врасплох. Но я был даже рад этому: скрывать нам нечего. Тем более что стрельбы по наземным и воздушным мишеням мы давно отладили, и проходили они теперь без сучка без задоринки.

Руденко ни о чем не расспрашивал. Смотрел, сопоставлял, делал выводы. Да и что объяснять — все и так на виду. А глаз у командующего цепкий, ни единой мелочи не упустит. И как бы в подтверждение тому Руденко, наблюдая за маневрами, после того как два «яка» отстрелялись по мишеням, которые тащил истребитель-буксировщик, сказал именно то, чего я от него втайне ждал.

— А почему у тебя конуса не рвутся? При таких скоростях должны бы. Материал-то на них, знаю, жиденький — из такой не мишени, а балерин обшивать.

— Они и рвались, товарищ генерал, — подтвердил я. — Так и думал, что заметите. А теперь не рвутся, переодели мы наши конусы: такую ткань для них на старых немецких складах разыскали — износу нет! Сами же немцы и помогли.

— Вот что я тебе скажу, Савицкий! — отпустив взглядом пошедший на посадку буксировщик, повернулся ко мне Руденко. — Устроим-ка мы у тебя на полигоне показательные занятия. Соберем командиров корпусов, дивизий. В порядке, так сказать, обмена опытом. Не возражаешь?..

Я бы, может, и возражал, да должность не позволяла. Совесть вроде бы — тоже. Хотя, честно говоря, нетрудно было догадаться, чем такие показательные занятия могут [254] кончиться. Делиться придется не столько опытом, сколько самим полигоном. Бесхозные торфяные разработки на каждом шагу не попадаются...

Так оно все и получилось.

Гости себя ждать не заставили. В один из погожих осенних дней на полигон к нам нагрянула чуть ли не вся 16-я воздушная армия. Во всяком случае, командиры ее корпусов и дивизий прибыли все до единого.

Приехал и командующий. А дальше все пошло, как я и предполагал. Буксировку конусов истребителями все приняли спокойно. Тканью, правда, заинтересовались — где взял? Окраска пуль эмоций тоже не вызвала — и сами умеем, было бы во что стрелять! Зато узкоколейка с несущимися по рельсам вагонетками стала поводом для бурной дискуссии — придумали, дескать, здорово, слов нет! Только, где ж таких узкоколеек на всех напастись?..

Заключительное слово сказал Руденко:

— Значит, сделаем так. Готовь документацию по методике буксировки воздушных мишеней — раз. Инструкции по использованию наземных движущихся целей — два. Ну и сам понимаешь, график совместной работы на полигоне. Полигон такой пока один, а стрельбы проводить надо всем. Вопросы есть?

Вопросов у меня не было. Я и сам понимал, что решение справедливое. В армии не существует понятий «твое» и «мое», есть понятие — «наше». Не говорят также «мое право», говорят «мой долг», «моя обязанность». И я в данных обстоятельствах видел свой долг и свою обязанность именно такими, какими их сформулировал командующий. Хотя, конечно, с полигоном, точнее, с монопольным владением на него расставаться было немного жаль.

На переживания, впрочем, времени не оставалось. Эффективность стрельб, как и ожидалось, пошла в гору, но одним этим, понятно, дело не исчерпывалось. Сложный, многоплановый процесс учебно-боевой подготовки, включавший в себя самые различные аспекты, по-прежнему требовал к себе неослабного внимания. Приходилось во многом полагаться на собственные силы и здравый смысл.

И вот вскоре состоялась военно-научная конференция по результатам Висло-Одерской и Берлинской операций, которая многим из нас дала новый заряд сил, свежие импульсы.

Конференция длилась несколько дней. Со вступительным докладом выступил генерал М. С. Малинин — задал [255] основной тон. Вслед за ним на трибуну поднимались командующие армиями, командиры корпусов и дивизий, военные специалисты различных родов войск. Довелось поделиться своими мыслями и мне. Я делился опытом прикрытия танковых армий, вводимых в прорыв, рассказывал, как обеспечивалось базирование корпуса вместе с танковыми частями далеко от наступающих вслед наземных войск.

— А танкисты охраняли вас на аэродромах? — спросил сидевший в президиуме Жуков.

— Да, — ответил я. — Очень надежно.

Многие доклады и рефераты той памятной военно-научной конференции вызвали оживленные обсуждения, плодотворные дискуссии. Конференция во многом углубила и обогатила наше мышление, наметила перспективы, выдвинула новые задачи.

Спустя годы этому памятному мероприятию один военный журнал посвятил специальный выпуск — к 40-летию Великой Победы. А тогда, вернувшись в корпус, я провел совещание с командным составом соединения, на котором мы обсудили планы ближайшей работы. Совещание оказалось плодотворным. На нем было высказано немало дельных предложений. Предложил кое-что новое и я. В основном мои планы касались процесса дальнейшего совершенствования учебно-боевой подготовки летного состава. Но сбыться им предстояло уже без меня.

В судьбу мою — в который раз! — властно вторгся его величество случай.

Не помню зачем, но мне понадобилось в то утро срочно вылететь в Бранденбург. Мой Як-3, на котором я прежде воевал, а теперь летал в служебные командировки, стоял с заправленными баками на аэродроме Дальгов. Взлетел и вижу: летит мне наперерез английский истребитель. Я насторожился. Жду, что будет делать. А он покачал крыльями — и в атаку!

Не знаю, как это произошло, но терпение мое внезапно лопнуло. И предупреждения командования, и собственный мой инструктаж, ради которого совсем недавно собирал командиров частей, — все вылетело из головы. «Не мальчик же я ему, в конце концов, в игрушки играть! — мелькнула краем сознания мысль. — Хочешь драки — тогда гляди, как это делается!..»

Через минуту уже не он, а я сидел у него на хвосте и, по выражению летчиков, «не вылазил пока не надоело»; что он ни делал, как ни пытался оторваться и [256] уйти — я не отпускал его, повторяя за ним все его маневры. Если бы тот бой был не учебный, пушки моего «яка» давно бы превратили английский истребитель в горящее решето...

Наконец я отпустил его и, сделав разворот, демонстративно отошел в сторону, как бы спрашивая: хватит или еще? Вижу, заклинилось у него самолюбие — опять лезет. Ладно, думаю, покажу тебе еще раз, на что наши «яки» способны. Маневренность у меня выше, скороподъемность тоже: уйдя глубоким виражом из-под атаки «противника», я разогнал машину и пошел в набор высоты. «Противник» занялся тем же самым, но тяги ему явно не хватает — у меня превышение. Несколько точных маневров — и я снова у него на хвосте. Англичанин попытался уйти на пикировании, но и тут не вышло. Сижу у него на хвосте как приклеенный. А земля все ближе... В последней попытке оторваться он сделал переворот на малой высоте и едва не разбился. А мой «як», повторяв вслед за ним маневр, вышел за счет меньшего радиуса из переворота вполне нормально.

На этом наш бой закончился. Англичанин, видимо, сообразил, что игра, которую он затеял, принимает опасный оборот, да и идет, как говорится, в одни ворота, смотрю, покачал крыльями в знак благодарности за проведенный бой, развернулся и ушел в сторону своего аэродрома.

Пришлось садиться и мне: горючее за это время успел все выжечь. Заправив баки вторично, улетел в Бранденбург. А когда вернулся, получил, как и следовало ожидать, нагоняй от командующего армией.

— Все воюешь, Савицкий? А война между тем давно кончилась! — гремел в телефонной трубке голос Руденко. — Чему людей учишь, командир корпуса? Какой пример подаешь?

— Английский летчик первым атаковал, товарищ генерал-полковник, — попробовал было я оправдаться. — Пристал, как репей, никак не отвяжешься...

— Все равно мальчишество! Не подобает тебе ни по званию, ни по должности. Мне докладывали, какую ты там карусель закрутил; с обоих аэродромов люди это кино смотрели. А ты ровно дитя малое: он первый... Неужели не понимаешь, что подобное поведение можно расценить как хулиганство в воздухе?

Возразить было нечего. Какие тут оправдания! Не перед командующим — перед самим собой. Сам людей [257] уму-разуму учил, а вот,поди, ж ты... Сорвался, как зеленый новичок. Ну ладно бы рядовой летчик. Увлекся, забылся, не стерпел, наконец, — все это как-то можно понять. Но командиру корпуса такое легкомыслие и впрямь не простительно. Помимо прочего, его могут истолковать как утрату чувства реальности, как поступок человека, уверовавшего в собственную непогрешимость и вседозволенность. Такие и им подобные невеселые мысли навалились на меня после разговора с командующим. И как это меня угораздило — корил я себя, — в толк теперь не возьму. Одно утешение: выводы для себя навсегда сделаны.

Однако выводы сделал не я один.

Когда история о злополучном воздушном бое дошла до маршала Жукова, меня отстранили от командования корпусом. Такого оборота дела я, честно говоря, не ожидал. Не слишком ли? Как-никак столько лет в армии, всю войну провоевал, а тут один нелепый случай — и все насмарку... Удар оказался настолько неожиданным, настолько сокрушительным, что на первых порах совершенно выбил меня из колеи. И все же винить, кроме себя, было некого. Это-то я понимал хорошо. И осознание горькой этой истины, как ни странно, постепенно стало для меня опорой: виноват, — значит, расплачивайся. А меру твоей вины определять не тебе, а другим.

Не стану пересказывать всего, о чем я тогда передумал и что пережил. Скажу только, что без армии своей жизни я не представлял и с возможностью оказаться вне ее не мог примириться даже мысленно.

Прошла неделя. Никаких новостей о моей дальнейшей судьбе не поступало. И я было совсем приуныл, как вдруг ко мне на квартиру явился мой начальник штаба и с места в карьер объявил, что меня срочно вызывают к маршалу Жукову. Зачем — никто, разумеется, в том числе и начальник штаба, не знал. Догадки строить было некогда, время близилось к вечеру, я быстро оделся, сел за руль служебного «виллиса» и поехал в Карлсхорст.

В приемной Жукова никого, кроме меня, не оказалось. И порученец маршала — полковник, который меня хорошо знал, — сразу же пошел доложить о моем прибытии. Вернувшись, он довольно прохладным тоном, во всяком случае не таким, как обычно, сказал, что маршал занят и приказал подождать.

Ждать пришлось долго, и, когда меня наконец пригласили, я уже успел перебрать в мыслях все самое [258] худшее; что только могло случиться. Жуков, занятый какими-то бумагами, приподнял на секунду от письменного стола голову, окинул меня с ног до головы быстрым внимательным взглядом и коротко сказал:

— Ждите. Москва будет звонить.

Настроение у меня совсем упало. Что же такого я мог натворить, если о моем проступке сочли необходимым доложить самому Сталину? Или я чего-то не понимаю? Вопросы эти буквально сверлили мне мозг, как я ни пытался от них отделаться, чтобы хоть немного успокоиться и взять себя в руки.

Наконец раздался звонок, и Жуков взял трубку.

Телефонный разговор длился минут десять. Жуков внимательно слушал, что говорят на другом конце провода, изредка вставлял несколько слов, видимо отвечая на какие-то вопросы, и снова слушал.

Затем вдруг до меня отчетливо донеслись слова, из которых я понял, что наступил черед чему-то такому, что каким-то образом связано с моей историей.

Жуков на мгновение прикрыл трубку ладонью и сказал, обращаясь уже ко мне:

— Будете говорить с товарищем Сталиным.

Мне ничего не оставалось, как взять трубку. Пересиливая себя, постарался не выдать чрезмерного волнения голосом:

— Здравия желаю, товарищ Сталин. У аппарата генерал-лейтенант Савицкий.

— Здравствуйте, товарищ Савицкий, — услышал я в ответ чуть глуховатый, с характерным акцентом голос Сталина. — Расскажите, что за сражение с нашими союзниками вы устроили?

Я начал объяснять, как все это вышло. Как английский летчик атаковал мой «як», как я принял вызов и чем в конце концов все это кончилось.

Пока я говорил, из трубки не доносилось ни единого звука — ни обычных потрескиваний, ни дыхания собеседника. Мне даже показалось, что прервалась связь и меня никто не слышит. Но это было не так. Едва я закончил, в трубке послышался все такой же ровный, негромкий голос Сталина.

— Получается, вы его победили в этом, как говорите, навязанном вам учебном бою?

На душе у меня сразу стало легче: в вопросе явно слышалась сочувственная интонация.

Отвечая на него, я доложил как можно короче, что [259] Як-3 во всех отношениях.превосходит английский хаукер «Тайфун» и что одержать над ним верх в связи с этим не составляло никакого труда.

— Значит, наша машина лучше английской?

— Лучше! — твердо ответил я.

Через несколько минут я уехал от маршала Жукова. Вернувшись в корпус, тут же соединился с командующим воздушной армией и доложил ему о происшедшем. О моем вызове к Жукову Руденко еще не знал.

Не скрывая удовлетворения тем, как закончилась вся эта история, он переспросил:

— Говоришь, товарищ Сталин интересовался, чья техника лучше?

— Так точно! — подтвердил я. — Интересовался.

— Ну, в этих вопросах он не хуже нас с тобой разбирается. Просто, видимо, захотел получить информацию из первых рук. В общем, рад за тебя. Хорошо, что так закончилось,

Я поблагодарил Руденко за добрые слова.

Прошло время. Меня назначили с повышением — начальником Управления боевой подготовки истребительной авиации ВВС.

На сердце впервые за последние дни стало легко и одновременно грустно. Как тут ни суди, как ни ряди, а целый этап жизни, большой и сложный этап, оставался позади, отодвигаясь в прошлое. Пришла пора расставаться с корпусом, с людьми, с которыми прошел добрую половину войны и с которыми успел за эти годы сродниться. [260]

Дальше