От Новороссийска до... Новороссийска

Помимо бомб на землю падали и бомбардировщики. В нее же, в эту дочерна обугленную, выжженную дотла землю, вонзались огненными стрелами истребители — наши и немецкие. В небе на подступах к Новороссийску шел бой.

«Юнкерсы» наплывали волнами.

Схватка завязалась с утра. К полудню она набрала наивысший накал и не отпускала... Все новые и новые полки поднимались с аэродромов, чтобы сменить тех, у кого вышло горючее, кончился боезапас. Безудержная карусель воздушных боев ненасытно втягивала в себя нашу и вражескую авиацию, чтобы, перемолов ее, швырнуть горящими обломками вниз — на дымную, загаженную гарью, изрытую воронками землю, или отбросить в сторону — туда, где на ближних аэродромах вновь зальют опустевшие баки горючим, набьют снарядами ленты. И этому, казалось, не будет конца. Во всяком случае, так было и вчера, и два дня назад, и неделю... Не сулил ни отдыха, ни перемен и завтрашний день.

Впрочем, до него еще надо было дожить... А пока с северо-запада, со стороны моря, наплывала очередная колонна Ю-87; этажом выше, как водится, шли «мессершмитты» — прикрытие. Я вместе со своей группой взял курс наперехват. Пикирующие бомбардировщики врага упорно рвались к клочку земли, который и без того был вдоль и поперек перепахан разрывами бомб, снарядов и [4] мин и который в штабе 4-й воздушной армии именовался плацдарм на Мысхако.

— Всего-навсего тридцать квадратных километров, — вводя в курс дела, пояснил мне несколько дней назад генерал А. З. Устинов, начальник штаба 4-й воздушной армии. 3-й истребительный авиакорпус, которым я тогда командовал, был переброшен в ее оперативное подчинение. — Но хоть и мал золотник, да дорог. Ох как дорог-то! Сами посудите. Плацдарм этот не только полностью лишил противника возможности использовать Новороссийский порт, не только создал прямую угрозу правому флангу его обороны, не только отвлек значительные силы немцев с других участков фронта, — перечислял Устинов с явным чувством удовлетворения, — но и может существенно повлиять на исход дальнейшей борьбы за Таманский полуостров, за Новороссийск и даже Крым. Вот ведь какой узелок завязался! Недаром гитлеровцы стянули сюда такую уйму авиации. С других фронтов перебрасывают...

От начальника разведки полковника В. Ф. Воронова я уже знал, что 4-й воздушный флот люфтваффе сконцентрировал вместе с другими соединениями на этом участке больше тысячи боевых самолетов. С чувством некоторого удивления слушал я, как Воронов перечислял хорошо известные мне соединения геринговской авиации «Удет», «Мельдерс», «Зеленое сердце»... «Значит, успели переформироваться, а то и сформировали заново», — подумалось тогда мне. Ту же «Мельдерс» или «Удет» наша авиация потрепала под Москвой и Сталинградом так, что, по существу, лишь одни названия от них остались. А теперь — поди ж ты! — здесь, на Кубани, объявились... По всему выходит, костью в горле застрял для немцев этот; плацдарм.

Отсюда и вытекала задача, поставленная командующим ВВС Северо-Кавказского фронта генералом Вершининым перед нашим корпусом: усилить действовавшую здесь авиацию и добиться господства в воздухе, а вместе с тем и переломить в свою пользу весь ход событий. С той же целью помимо нашего корпуса сюда были переброшены еще два — 2-й смешанный под командованием генерала Н. Т. Еременко и 2-й бомбардировочный под командованием генерала В. А. Ушакова.

— Важно не просто освободить Тамань. Задача фронта — разгромить семнадцатую немецкую армию, — подчеркнул в беседе со мной генерал Вершинин. — А для [5] этого прежде всего необходимо сохранить за собой плацдарм под Новороссийском. Немцам он все карты путает!.. .Сейчас этот плацдарм — клочок обугленной, выжженной земли, который части 18-й армии удерживали вот уже два с половиной месяца, — лежал под крылом моего самолета. И чтобы подавить сопротивление его защитников, противник продолжал наращивать удары с воздуха. Помешать этому, не дать немецким бомбардировщикам сбросить смертоносный груз бомб на позиции наших десантников — входило в основную задачу дня; именно она и определяла действия наших истребительных авиасоединений в данный момент.

Вражеские бомбардировщики надвигались плотной волной. Расстояние между нами быстро сокращалось. Приготовясь к атаке, я вызвал подкрепление. Не считая истребителей прикрытия, одних «лаптежников», как мы называли немецкие Ю-87 за их каплевидные обтекатели неубирающегося шасси, было несколько десятков. В моем распоряжении находилось двенадцать истребителей. Силы явно неравные, но было понятно, что подкрепление подоспеть вовремя не сумеет. Ситуация, в общем-то, привычная. Немецкие аэродромы находились значительно ближе наших. Предстояло обходиться тем, что имелось под рукой.

Десятка «яков» — ударная группа — уже завязала бой с вражескими бомбардировщиками. Вместе с ведомым Семеном Самойловым мы находились выше. Командиру корпуса подниматься в воздух не возбранялось. Хотя, понятно, участвовать в боевых вылетах в его обязанности не входило. Но я придерживался на сей счет собственного мнения. Авторитет командира не приходит вместе с его должностью. Его надо завоевать не на словах, а делом. Потому-то и стремился, едва представлялась малейшая возможность, принимать участие в боевых вылетах. Так лучше можно было видеть просчеты и недостатки в тактике противника и свои собственные, отыскивать нужные решения на будущее — руководить, одним словом, корпусом не только по данным разведки да штабным картам, но и на основе личного боевого опыта.

Правда, подобную точку зрения разделяли не все, и, возможно, она в чем-то являлась спорной. Но мне она казалась правильной, и я ее всегда придерживался. Старался не выпускать своих подчиненных из поля зрения ни [6] на земле, ни в воздухе. А когда требовала того обстановка, и сам вмешивался в ход боя.

В тот раз мы с Самойловым находились выше ударной группы «яков», связавших боем гитлеровских бомбардировщиков. Над нами, казалось, было только одиноко проплывавшее в небе облако, невесть откуда взявшееся в этот, в общем-то, ясный, погожий апрельский день. Из-за него-то и выскочила вдруг еще одна четверка «мессеров». Переворотом через крыло я ушел из-под трассы ведущего и полез вверх. Краем глаза отметил, что Самойлов связал боем два немецких истребителя. Значит, оставшаяся пара на мне. Но теперь преимущество в высоте уже на моей стороне. Тот, что только что промазал по мне, пытается достать Самойлова. Закладываю крутой вираж и тут же перехожу в пикирование. Еще немного — и немец окажется в перекрестии прицела... Огонь! «Мессер» задымил и стал уходить со снижением... Может, доберется до аэродрома, а может, и нет. Я таких на свой счет не записываю... Воспользовавшись моментом, когда я выходил из атаки, еще один «мессер» норовит сесть мне на хвост. Не выйдет! У «яка» радиус виража меньше, да и на вертикаль он идет легче любого «мессершмитта». Вот и оторвался! Теперь сверху можно оглядеться, что вокруг происходит. Того, что дымил, не видно. Остальная тройка тоже куда-то исчезла, видать, ищет работенку полегче. А вот и Самойлов! Пристраивается ко мне сзади. Можно на мгновение перевести дух...

Нет ничего хуже для летчика-истребителя, когда противник переиграет его и зайдет ему в хвост. Такое трудно забыть, трудно простить себе. Если, конечно, останешься жив. Иные корят себя в мыслях подолгу, чувствуя при малейшем напоминании краску стыда. Хотя, казалось бы, что здесь особенного?! Бой есть бой. В бою всегда кто-нибудь побеждает, а кто-то проигрывает. Иначе не может быть.

И все же рассуждать — одно, а самому оказаться в подобном положении — совсем другое. Не знаю, как бы сам я воспринял все это, но, по счастью, судьба пока меня миловала — судьба или опыт. По крайней мере, до сего дня за все воздушные бои, в которых мне уже довелось принимать участие, ни одному вражескому истребителю ни разу еще не удалось сесть мне на хвост. Пробоины от самолетных пушек или от зениток — другое дело. От этого никто не застрахован. [7]

В тот раз произошло нечто похожее. «Мессеру», пытавшемуся зайти мне в хвост, я влепил, а вот от огня воздушных стрелков Ю-87 не уберегся. Да и немудрено. Воздушные стрелки с «лаптежников» такой со страху огневой заслон поставили, будто несколько батарей «эрликонов» с собой в воздух затащили...

Когда мы с Самойловым вновь нагнали колонну «юнкерсов», схватка основной группы «яков» с вражескими истребителями прикрытия подходила к концу — воздушный бой скоротечен! — и помощи нашей вроде не требовалось. Зато фашистские бомбардировщики шли теперь без прикрытия, и мы с Самойловым с ходу пикируем на колонну.

Враг встретил нас сплошной стеной огня. Воздушные стрелки «юнкерсов» старались вовсю: иного выхода у них попросту не было, «мессершмиттам» прикрытия хватало сейчас и своих забот.

Вдавив гашетку, я видел, как загорелся один бомбардировщик, вслед за ним тут же задымил второй. Выходя из атаки, я краем глаза заметил в боевом развороте двух «яков»: разделавшись с «мессерами», ребята спешили на выручку. Колонна «юнкерсов», разваливаясь на глазах, теряла строй. Порядок, подумалось мне, сейчас начнут подтягиваться и остальные, а там, глядишь, и подкрепление подойдет...

И вдруг в наушниках шлемофона послышался голос ведомого:

— Горишь, «Дракон»! Справа пламя. Прыгай!

«Нарвался все-таки! — пронеслось в голове. — Досадно...»

Под крылом свинцовой рябью расстилалось море. Ветер гнал к берегу невысокую волну. Прыгать рано, решил я. Надо постараться подойти как можно ближе к тому участку берега, где располагались наши войска. В кабине уже изрядно тянуло гарью, от дыма начали слезиться глаза, но высоты у меня еще было около полутора тысяч метров, и мотор пока тянул. Вдобавок помогал ветер. Более сильный здесь, наверху, он дул туда же, куда стремился и я. «В общем, какое-то время продержусь», — скользнуло как бы краем сознания.

Ведомый увязался за мной. Он шел сбоку и выше, видимо решив сопровождать меня до конца. В этом, конечно, был смысл. Немцы охотно расстреливали выбросившихся с парашютом летчиков в воздухе. Да и в случае моего удачного приземления не худо засечь место — [8] проще найти потом. Но горючего у Самойлова, по моим расчетам, оставалось в обрез.

— Возвращайся на аэродром!

Дым, густо заволакивающий кабину, жжет горло, не дает говорить. Не знаю, слышит ли меня ведомый, — мне уже не до разговоров. Пора прыгать...

На утро за мной прилетел из штаба армии связной У-2. Не зря, значит, Самойлов кружил надо мной — точно засек координаты командира своего корпуса.

Стоя на берегу моря возле села Кабардинки с двенадцатикратным биноклем, который взял у морских пехотинцев, я рассматривал Новороссийск и его окрестности.

Знакомые места! Да еще как знакомые-то... Вот уж и впрямь угораздило свалиться с неба на землю именно там, где родился и вырос, где провел свое детство, свою юность и где когда-то получил путевку в большую жизнь... Оказывается, не только в кино да романах судьба такие коленца выкидывает!

И пока я шел к поджидавшему меня У-2, в памяти одна за другой оживали картины прошлого...

...Родился я в здешних краях за семь дет до Великой Октябрьской революции — в 1910 году, в декабре месяце.

В Станичке — пригородном поселке Новороссийска, — среди неказистых, приземистых одноэтажных домишек, где в ту пору ютился рабочий люд со своими семьями, стоял среди прочих в конце Варваровской улицы и дом моего отца — стрелочника железной дороги Якова Савицкого. Заработки у отца, как и у большинства обитателей рабочей слободки, были невелики, но семью кое-как содержать удавалось. Я в семье был четвертым. Как младшего, меня, может быть, любили чуточку больше, оберегали от мелких житейских неурядиц не только родители, но и старшие братья.

Жизнь отца оборвала азиатская холера, губительные эпидемии которой случались в те времена нередко. Отца похоронили. Помню, как тихо всхлипывала, почти без слез плача, мать, как молчаливо сгрудились за ее спиной старшие братья...

С того дня жизнь наша быстро покатилась под откос. Сбережений отец не оставил — не те, как говорится, доходы; [9] вещей на продажу тоже не накопили, и вскоре пришел тот день, который в народе издавна привыкли называть черным.

Однажды мать сказала:

— Ума не приложу, как нам жить дальше. Чем кормить вас, во что одевать-обувать...

Кроме хлопот по дому, которых всегда хватало с избытком, ничего другого мать делать не умела, да и попробуй найди в те времена работу для пожилой малограмотной женщины!

— А мы на что?.. — попробовал я ее утешить. — И у нас руки-ноги есть.

Мать в ответ слабо улыбнулась и промолчала. Она-то хорошо знала, что одних только мальчишечьих рук — а мне тогда исполнилось двенадцать лет, — без рабочих навыков да сноровки, для того чтобы накормить семью, недостаточно.

А с едой в доме день ото дня становилось хуже.

И я втайне от матери решился идти на базар. Что продукты надо добывать именно там, в этом я нисколько не сомневался; вопрос заключался в другом — как добывать, каким способом? Ответа на него я не знал, но решил, что на месте как-нибудь все утрясется.

На шумный, всегда многолюдный городской базар попасть из Станички можно было только одним путем — через старые царские казармы. Полуразвалившиеся, с выбитыми окнами и выломанными дверями обветшавшие строения нагоняли страх на местных жителей. Дело в том, что запутанные подземные коридоры и многочисленные подвалы казарм облюбовали в те годы беспризорники, а народец этот, что называется, не верил ни в бога, ни в черта, живя по своим неписаным законам, и потому пользовался в округе самой что ни на есть дурной славой. Чего только про них не говорили! В основном, конечно, все это были сплетни да досужие слухи. Но присказка в таких случаях всегда одна: дескать, дыма без огня не бывает. Мне, досыта наслушавшемуся всяческих ужасов, очень не хотелось показываться одному в этом гиблом месте, но возвращаться домой ни с чем я просто не мог.

Подходя к казармам, я решил, что там, на мое счастье, никого нет. Но, обогнув угол, увидел, что ошибся. На плацу между постройками сгрудились у костра с десяток ребят. Сердце в груди у меня екнуло, но я, не показывая виду, взял себя в руки и даже не замедлил шаг. [10]

То ли неожиданное мое появление, то ли откровенно голодный взгляд, с которым я уставился на висящий над костром закопченный котелок с бурлящим варевом, явно насторожили компанию. Пацаны пытливо, но молча разглядывали меня.

Чувствуя, что надо хоть что-то сказать, я сглотнул набежавшую слюну и кивнул в сторону котелка:

— Здорово пахнет!

Тогда от компании отделился невысокого роста парень в рваном, явно с чужого плеча пиджаке и, окинув меня с ног до головы быстрым оценивающим взглядом, спросил с ухмылкой:

— С ложкой пришел? Или тебе свою дать?

— Дай ему, Зуб! — дурашливо крикнул кто-то от костра. — Дай, не будь жмотом.

И тут же коварный, жесткий удар под ложечку согнул меня пополам, сбив дыхание. Однако на ногах удержаться я все же сумел. А в следующую секунду уже сам Зуб отлетел в сторону — кулак мой в коротком точном замахе уверенно нашел челюсть противника. Однако я знал, что торжествовать рано. На меня тотчас навалились всей сворой. Удары сыпались со всех сторон. Я отбивался как мог, но силы были явно неравными, и мне бы, понятно, несдобровать, если б в дело не вмешался кто-то посторонний.

В самый разгар драки раздался вдруг откуда-то сбоку, чуть ли не из-под земли, как мне тогда почудилось, чей-то резкий и властный голос:

— А ну, шпана, прекратить!..

Человек, столь своевременно прервавший своим вмешательством побоище, и впрямь находился где-то внизу, у самой земли: вместо ног у него торчали обернутые в засаленное тряпье обрубки, плотно прикрученные к доске на четырех колесиках, в руках он держал самодельные колодки, которыми и отталкивался при движении. Инвалид сидел на своей доске по пояс голым, и я мгновенно сумел оценить мощь его тяжелых узловатых рук и великолепно развитой мускулатуры груди и плечевого пояса.

— Кто таков? — строго спросил он меня.

— Женька Савицкий. Из Станички, — охотно дал я о себе необходимые сведения и, помолчав секунду-другую, добавил на всякий случай: — Иду на базар добывать еду. [11]

— Это как — добывать? — удивился инвалид и, видимо, чтобы получше разглядеть свалившегося на его голову чудака, даже приподнялся насколько мог на руках от земли, отчего бугры мышц на них налились и вспухли.

Я сказал, что пока еще не знаю как, но должен же, мол, существовать какой-то способ. Под пристальным взглядом собеседника мне стало неловко, и я на всякий случай прикрыл локтем заплывающий в синяке глаз.

— Эх ты-ы, ду-ура... — сочувственно протянул человек без ног. — А воровать-то умеешь?

Я и сам понял, что последний вопрос задан чисто риторически. Воровать я действительно не умел.

— Все ясно! — язвительно хмыкнул он, глядя, как я смущенно переминаюсь с ноги на ногу. Но в последний миг сменил гнев на милость и молча ткнул пальцем в сторону дымящегося костра.

Верно угадав в этом лаконичном движении приглашающий жест, я через минуту уже сидел в компании беспризорников, усердно жевал сунутый мне ломоть хлеба, попутно отмечая про себя, что в драке досталось не одному мне: у кого виднелся синяк, у кого — кровоподтек на скуле, а у парня, устроившегося напротив меня, кровоточила рассеченная ударом губа. Не остались незамеченными результаты схватки и безногим.

— Драться-то где научился? — как бы ненароком спросил он, прикуривая от уголька махорочную самокрутку. — Хорошо хоть кулаки при тебе, раз уж башка не на месте. Как-никак компенсация... Верно говорю?

Я молча проглотил ядовитое словцо. Ладно, мол, смейся, коли охота есть, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. А про себя подумал, что тут у меня и в самом деле порядок. Постоять за себя я всегда умел. И братья, передавая нажитой опыт, не скупились. И сама жизнь учила... Улица в те времена щедростью на культурный досуг не отличалась. Клубов да стадионов в ту пору для рабочего люда не строили. Карты да гармонь — вот, считай, и все тогдашние дворовые развлечения. Не повывелась еще до конца и стенка на стенку. Сходились улица на улицу, слободка на слободку. Дрались без церемоний, серьезно: и крови хватало, и ребра, случалось, крушили друг другу... Но не было в этих схватках ни подлости, ни ненужной злобы. Неписаные, но строго соблюдаемые правила не позволяли, например, бить лежачего, поднимать с земли кирпич или применять оружие; противника каждый [12] обычно выбирал себе по росту и по силе — ведь в стенках сходились и взрослые, и подростки... Ни старшие братья, ни сам я от участия в подобных кулачных потехах никогда не отказывались. Бойцами своими наша Станичка всегда славилась. Ходили мы и на Нахаловку, и на Стандарт, где городские парни гордились своей ловкостью в драке и бесстрашием. Не по возрасту рослый и физически крепкий, я охотно пускал в дело, когда надо, свои кулаки. Так понемногу и набирался опыта...

А опыт этот порой бывал попросту необходим. И не только в той стычке с беспризорниками. Забегая вперед, расскажу об эпизоде, происшедшем несколькими годами позже.

В Новороссийске, как и в любом портовом городе, был морской клуб, где отдыхали и развлекались моряки с иностранных судов — с греческих, английских, турецких, итальянских... В клубе помимо ресторана и помещения для игры в карты имелся также и гимнастический зал с борцовским ковром, с помостом для штанги и гирь, со столами для игры в настольный теннис... Но наибольшей популярностью пользовался боксерский ринг, на котором обычно первенствовали особо охочие до искусства рукопашного боя англичане и американцы. Существовала при клубе и спортивная секция, которая нередко нуждалась в парнях, вроде меня, готовых ради куска хлеба выходить на ринг в качестве спарринг-партнеров для заморских любителей. Тренеры наскоро натаскивали нас, чтобы при надобности было кого выпихнуть на ринг. Начал я туда ходить ради полагавшихся нам бесплатных завтраков, а потом увлекся. И дело у меня вроде пошло...

Однажды (мне шел уже семнадцатый год) выставили меня против какого-то негра. Противник мне достался серьезный. Во-первых, килограммов на десять — двенадцать тяжелее; во-вторых, старше меня и явно опытнее. Словом, не моя весовая категория. Но встреча предстояла товарищеская, не официальная, да и выставить, кроме меня, в тот день было некого.

Негр начал бой без подготовки, решил, видно, смять противника напором и силой. Вид у него и впрямь был устрашающий: широкая волосатая грудь, мощные плечи и руки, а вдобавок шрам через всю скулу и перебитая переносица... Работал он в основном короткими боковыми, перемежая их апперкотами в область солнечного сплетения. Типичная манера силовика, или, как теперь сказали бы, файтера. Я перекрывался локтями, нырками [13] уходил от хуков, стараясь все время разрывать дистанцию. Ближний бой для меня был невыгоден.

Во втором раунде ситуация не изменилась. Негр продолжал наседать, не снижая темпа. От его частых и тяжелых ударов по корпусу мне приходилось солоно: вот-вот собьется дыхание. Надо было что-то срочно придумать. Я знал, что у меня неплохо поставлен левый прямой, но пустить его в ход в ближнем бою не представлялось возможным. И тогда я решил сделать ставку на игру ног. Уйдя от очередной атаки, я разорвал дистанцию и резко увеличил темп. Быстро перемещаясь по рингу, я не давал противнику сблизиться. Догадка, моя оказалась верной: негр теперь пытался достать меня свингами. Свинг — удар страшный, и, если он проходит, игра, можно сказать, окончена. Но длинный размашистый боковой, в который вкладывается весь вес тела, редко достигает цели. Слишком он размашист, слишком уж весь на виду... На это я и рассчитывал. Когда негр швырнул себя в очередном сокрушительном свинге справа, я вместо отхода назад сделал уклон вправо и нанес встречный удар. Мой левый прямой прошел, и перчатка пришлась точно в подбородок противника. Негр сел на брезент, а затем начал медленно валиться на спину...

После этого боя тренер стал проявлять ко мне интерес, и на занятия в секции я ходил уже регулярно.

Но все это случилось позже. А пока я сидел среди беспризорников, уминал с аппетитом ржаную горбушку и отвечал на не всегда понятные мне вопросы безногого. Один из них и вовсе поставил меня втупик.

— На дело не ходил, на стреме не стоял, воровать не воруешь... — ворчливо перечислял мои недостатки вожак беспризорников. — Ну а хоть ужом бегать умеешь?

Ребята откровенно потешались над моим недоумением, наблюдая за тем, как я каждый раз лишь открываю рот, а что сказать в ответ на очередной вопрос — не знаю.

— Ну хватит ржать! — оборвал смех беспризорников безногий предводитель. — И сами не урками родились, зелень-зеленая! Давно ли по деревням яблоки из поповских садов таскали? — Он немного помолчал и, удовлетворившись наступившей тишиной, бросил небрежно уже в мою сторону: — Значит, на базар шел? Туда и пойдешь. Но не один, а с моей шпаной. Иначе с голоду сдохнешь.

Я понял, что принят в компанию. Беспризорники, как по команде, тоже перестали меня подначивать. Завязался [14] общий разговор. Ко мне теперь обращались, как к своему, расспрашивали о семье: есть ли отец, мать, другая родня. Узнал кое-что я и о своих новых приятелях. Большинство из них оказались с Поволжья. Кое-кто, как и намекал безногий, попали сюда из охваченных голодом деревень, где не только яблок, а и самих садов не осталось; другие пробирались из городов — из Астрахани, Царицына, Саратова. Паренька, первым напавшего на меня, занесло сюда аж из Нижнего Новгорода. Звали его, как позже выяснилось, Николаем, но он, казалось, об этом и сам забыл — Зуб да Зуб, иначе к нему никто не обращался. Имена, впрочем не говоря уж о фамилиях, здесь были не в ходу. Каждый имел свое прозвище. У безногого, например, была кличка Хмель.

Вряд ли кто возьмется объяснить, как и почему к человеку прилипает то или иное прозвище. Меня сразу окрестили Совой. Почему Сова? Подобным вопросом я тогда не задавался. Сова так Сова. Мне, в общем-то, было все равно. Как говорится, хоть горшком назови, только в печку не ставь.

Хуже было другое. Получив кличку и став, таким образом, полноправным членом беспризорной вольницы, я вместе с тем должен был принять и их образ жизни. А тут далеко не все было мне по душе.

Меня пугала не опасность, сопряженная с лихой бесшабашной жизнью, когда живут не задумываясь, живут одним днем; мне претила сама пустота, бесцельность подобного существования. Однако выбирать было не из чего. В подобное положение в ту пору попал не один я. Число беспризорников множилось не только в Новороссийске; беда эта становилась общей для всей страны. С ней боролись, но одолеть ее сразу, одним махом было, конечно, нельзя. Во многих местах царила разруха, заводы и фабрики простаивали, остро не хватало продуктов. А голод не тетка. Голод толкал бездомную ребятню на то, чтобы самим позаботиться о себе. Вот они и «заботились» как умели.

Пришлось какое-то время участвовать в их походах и мне.

Зачем я обо всем этом пишу? Но не сказать об этом означало бы утаить правду, приукрасить действительность. А наше общество, на мой взгляд, в этом не нуждается. Оно достаточно жизнеспособно, чтобы не затушевывать трудности, а преодолевать их. И преодолевало. Ведь именно оно, наше общество, позволило мне, [15] бывшему беспризорнику, найти правильный путь в жизни — стать летчиком, затем командиром, наконец, маршалом авиации. Где, в какой еще стране могло случиться такое? А ведь я не исключение. Схожий жизненный путь прошли многие мои сверстники. Среди них есть и военачальники, как я, и крупные хозяйственники, и писатели, и ученые... Разумеется, я не хочу сказать, что, для того чтобы добиться чего-то в жизни, непременно надо было пройти, что называется, огонь, воду и медные трубы. Нет, конечно. У каждого своя судьба, свой жизненный путь. Но нельзя забывать и о том, что подлинная гуманность нашего общества, неисчерпаемая его жизнеспособность и колоссальная воспитующая сила помогли и продолжают помогать становиться на ноги также и тем, кто при иных условиях мог сбиться с пути, оказаться навсегда в числе отверженных.

Понятно, помочь можно не каждому. Но справедливости ради берусь утверждать, что отпетых среди нас было немного. Многие, как и я, тяготились своим положением. Вслух об этом не говорилось. Не позволяла обстановка. Но наедине с собой чуть ли не каждый из нас задумывался над своей судьбой, искал возможности, как ее изменить. Да и что завидного в судьбе бездомного, не знающего, где и как жить, подростка? Бесшабашная лихость, цинизм и дерзость — все это наносное, внешнее, все это бравада.

Искал их и я. Искал настойчиво. Не могу сказать, сколько бы еще времени длилась моя бездомная эпопея, но твердо знаю: так или иначе я сам бы положил ей конец. Во всяком случае, внутренне я был готов к этому. И когда подвернулся случай, я им без колебаний воспользовался.

Впрочем, случаем это вряд ли можно назвать.

Однажды ночью, зимой 1924 года, когда вся наша компания была в сборе, нас неожиданно окружили плотным кольцом какие-то люди в полувоенной форме. Действовали они быстро и решительно. Один из них спокойно, как о чем-то само собой разумеющемся, сказал нам:

— Ну, ребята, поехали, хватит ваньку ломать. Довели, можно сказать, себя до ручки... Будете теперь жить по-человечески.

Кое-кто из беспризорников по привычке начал было хорохориться. С разных сторон послышались выкрики:

— Куда поехали?

— Нам и тут неплохо! [16]

Руководитель операции спокойно возразил:

— Неплохо — это еще не хорошо. А мы с вами, пацаны, новую житуху будем организовывать — умную, интересную. Хорошую на все сто!

Я почему-то сразу поверил этому человеку. Он не подлаживался под нас; в негромком голосе его звучали строгие, даже властные, нотки, но была в нем какая-то неотразимая убежденность в своей правоте, от которой на душе у меня сразу стало как-то легко и спокойно. Такой врать не станет, решил про себя я.

Но нашлись среди беспризорников и такие, кто смотрел на вещи иначе. Кое-кто из ребят попытался было рвануть из кольца окружения. Но затея их не имела успеха. Все выходы оказались перекрытыми.

Подогнали два грузовика. Беспризорники — большинство с шутками, но кое-кто и с руганью — разместились в кузовах, а через полчаса мы уже въехали во двор, на воротах которого издали бросались в глаза огромные буквы: «ОГПУ». Нас выстроили, пересчитали, разбили по возрасту. Потом дали каждому по куску мыла и повели в баню. Пока мы отмывали с себя многонедельную грязь, одежду нашу успели сжечь, а взамен выдали новую. Непривычно было облачаться во все чистое, и здесь без шуток тоже не обошлось.

На другой день, перед завтраком, какой-то серьезный человек, с усталым лицом и с наганом на боку вкратце разъяснил нам наше новое положение, а заодно и обстановку в целом. Он говорил, что решением рабоче-крестьянского правительства начата борьба с беспризорностью, что заниматься этим будет ГПУ, председателем которого является Феликс Эдмундович Дзержинский. Нам объяснили также, что все мы будем учиться — школа рядом. А потом ознакомили с распорядком дня.

И началась наша новая жизнь. За ворота детдома выходить никому не разрешалось. Жили на полном самообслуживании. Все делали сами: убирали, стирали, по очереди готовили пищу на кухне, даже стригли друг друга. Из обслуживающего персонала в детдоме насчитывалось всего три-четыре человека. Они же, кстати, числились и воспитателями.

Спали мы, помню, на железных койках, матрацы и подушки набивали сеном. Вначале спали прямо на матрацах, но потом каждому выдали по простыне. В школе вместо тетрадей использовали шершавую, как наждак, серую оберточную бумагу, писали карандашами, так что [17] и рассмотреть-то написанное на такой самодельной тетрадке было трудно.

Жили, словом, небогато — все только самое необходимое. Но никто нам златых гор и не сулил. Крыша над головой есть; еда хотя и скудная, но зато всякий день и досыта; одеты-обуты, в классах читать-писать учат... Чего же еще! А главное — смысл появился в жизни, которого прежде не было...

Вскоре там же, в детдоме, когда мне исполнилось шестнадцать лет, меня избрали секретарем комсомольской ячейки. Комсомольская работа — дело живое, требующее постоянно быть в самой гуще происходящих событий. Порой приходилось нелегко — не хватало умения, опыта, — но жить зато стало куда интереснее. Влекла меня и учеба. Сколько себя помню, я всегда жадно тянулся к знаниям, ненасытно вбирал в себя все, что так или иначе могло пригодиться в жизни. И когда летом 1927 года директор фабрично-заводского училища объявил, что заводу нашему нужны дизелисты, я записался на курсы одним из первых.

Пришлось, правда, лишиться временно части заработка, но я об этом ничуть не жалел. Жилось, понятно, трудно, каждая копейка была на счету, но я привык обходиться самым малым. Тем более игра, как говорится, стоила свеч. В ту пору такие профессии, как дизелист, считались престижными и котировались высоко. Да и как иначе! Тут тебе и сложная техника, и ответственность, и особое доверие — дизели снабжали электричеством весь завод.

К тому времени меня избрали членом бюро заводской комсомольской организации. И двойная ответственность — рабочая и общественная, а вместе с тем и двойное доверие вселяли в меня уверенность, что я нужен людям, приношу пользу.

Казалось бы, чего еще! От добра, как утверждает пословица, добра не ищут. Но юность неугомонна, и в душу запала новая мечта — овладеть еще более сложной техникой, стать шофером.

Шоферов в городе не хватало, профессия эта считалась тогда чуть ли не экзотической. А в Новороссийске вслед за первым отечественным грузовиком АМО стали появляться легковые автомобили различных иностранных марок — «рено», «мерседес», «дедион». Это теперь «Жигули» да «Волги» чуть ли не возле каждого подъезда [18] стоят. Тогда же автомобиль был в новинку: пропылит по улице — редкий прохожий не обернется.

А тут еще попалось на глаза объявление о наборе на шоферские курсы, и я, конечно, не устоял. Учиться предстояло без стипендии, да что поделаешь — хорошо хоть не надо было платить за науку. Пришлось, словом, на целых шесть месяцев еще туже затянуть пояс. Обносился за полгода дальше некуда, да что одежда — иной раз и есть было нечего, так и промотаешься целый день голодный. Ни мать, ни братья помочь мне тогда не могли, сами еле-еле сводили концы с концами. Ребята, верно, помогали, чем могли, сочувствовали моей мечте...

Наконец наступил день, когда я самостоятельно сел за руль. Возить мне предстояло крупного хозяйственника — начальника строительства Новороссийской тепловой электростанции. Стройка по тем временам затевалась грандиозная. Новой станции предстояло снабжать электроэнергией город, порт, элеватор, заводы «Пролетарий» и «Октябрь». Рабочих туда набрали со всего города, одних комсомольцев собралось около четырехсот человек — самая большая в городе комсомольская организация. Меня, как, видимо, уже зарекомендовавшего себя комсомольского организатора, избрали секретарем — неосвобожденным, понятно.

Отказаться, ясное дело, не откажешься. Да я и не помышлял об этом, хотя понимал, что крутиться придется как белке в колесе. Не знаю, как бы я со всем этим справился, если бы не особый характер начальника строительства. Старый питерский рабочий, коммунист, он не шибко жаловал положенную ему привилегию в виде «мерседеса» с личным шофером. То есть ко мне-то он относился хорошо, а вот услугами персонального транспорта пользовался нечасто.

Заеду утречком за ним на квартиру, а он выйдет, мельком взглянет на отмытый до блеска «мерседес» и скажет свое обычное:

— Езжай-ка ты, Женя, на завод один. А я пешком пройдусь. Подышу воздухом.

Дело, конечно, не в воздухе. Рабочей закалки человек, не любил он ничего показного. Да и «мерседес» иной раз называл нэпмановской игрушкой...

Буржуев в Новороссийске оставалось в ту пору еще немало. Далеко не всем удалось удрать за границу после гражданской воины. Одни пооткрывали магазины да лавочки. Другие затаились в надежде на недолговечность [19] Советской власти. Хватало и откровенной контры. Непримиримые враги революции, в основном из недобитого белого офицерья, сколотили из недовольных новыми порядками мелкие подвижные отряды так называемых «бело-зеленых» и ушли в горы. Оттуда и предпринимали бандиты свои неожиданные вылазки. Грабили села, убивали при случае партийных и советских работников.

Бороться с ними было нелегко. Особенно если учесть их высокую мобильность и связи с теми, кто держал их в курсе дел, затаившись в городе и других местах Черноморского побережья. Чекисты решили обратиться за помощью к населению.

И вот однажды меня вызвали в ГПУ.

— Как комсомольский работник, ты здешнюю молодежь лучше других знаешь, — сказали мне там. — Сможешь подобрать надежных парней? Отряд создаем.

Уточнять, что за отряд, я не стал. В то время нередко создавались добровольные комсомольские группы для содействия органам ГПУ. А ребят подходящих, конечно, подобрал.

Начались занятия. Учились обращаться с оружием, ходили стрелять в тир — он располагался тут же, во дворе ГПУ. Отрабатывали кое-какие навыки рукопашного боя. Большинство занимались охотно, даже с азартом, обсуждали на все лады предстоящую встречу с противником. Но к делу ребята относились серьезно: сознавали, что не в казаки-разбойники играем.

Наконец настал день, когда нас собрали рано утром во дворе ГПУ и вручили каждому по винтовке и по десятку патронов.

Выехали из города. По дороге догадались, что везут вас в сторону Кабардинки — есть такое село неподалеку от Новороссийска, на берегу моря. Выгрузились, не доезжая километра два до села. По команде командира группы, сотрудника ГПУ, построились в две шеренги.

— Прошлой ночью «бело-зеленая» сволочь произвела налет на село, — оглядев нас, сказал сотрудник ГПУ. — Убили четырех человек. Далеко бандиты уйти не могли. Через час со стороны Геленджика начнется облава. Наша задача прочесать лес от подножия горы до Лысой сопки.

Вскоре мы уже двигались с винтовками наперевес в сторону горы. Рассыпавшись в цепочку, продирались сквозь густой кустарник. Идти было тяжело. Колючки цеплялись за одежду, раздвигаемые ветви норовили хлестнуть [20] по глазам. Но если искать путь полегче, обходить стороной заросли, можно упустить врага — бандиты торчать на открытом месте не станут.

Прошло часа два-три. Кое-кто из ребят успел выбиться из сил, но команды на отдых нет. Значит, надо терпеть, надо идти дальше. Я тоже чувствовал, что каждый шаг дается мне все с большим трудом. И вдруг справа от меня неожиданно бухнул винтовочный выстрел. Затем еще и еще... Не разбирая дороги, я бросился во всю прыть в сторону перестрелки — откуда только силы взялись! Но когда я и несколько парней, шедших вместе со мной в этом участке цепочки, подбежали к месту, где завязался бой, все уже было кончено. Среди деревьев, на небольшой полянке, лежали в траве четыре трупа, а рядом с поднятыми вверх руками стояли еще человек семь, брошенное оружие валялось у их ног. Зато винтовки моих ребят, взявших бандитов в кольцо, были наготове.

— Спасибо, братва! Не прозевали, — сказал, засовывая в кобуру пистолет, сотрудник ГПУ. — Вся банда налицо. Жаль только, главарь их успел застрелиться — струсил, когда понял, что ответ держать придется. Зато остальные от суда не уйдут. Трибунал их будет судить. А вам, ребята, еще раз спасибо за помощь!

Так состоялось первое мое боевое крещение. И хотя в самой схватке принять участие мне в тот раз не довелось, но, как говорится, лиха беда начало. А продолжение между тем не заставило себя долго ждать. Правда, оказалось оно не совсем таким, как мне тогда представлялось.

Случилось это в конце 1929 года. Меня срочно вызвали в горком комсомола. Причем вызывал не кто-нибудь, а первый секретарь городской комсомольской организации Первухин.

— Не знаешь — зачем? — спросил я ожидавшего в приемной Костю Коккинаки. Он в то время работал матросом на спасательной станции. — Чего это мы ему вдруг понадобились?

— Зайдем — скажут! А пока садись, — подвинулся, освобождая место на диване, Костя.

Больше расспрашивать я не стал. Костя не любил суеты; характер у него отличался завидной выдержкой и непробиваемым, невозмутимым спокойствием.

Из кабинета Первухина доносился чей-то густой, раскатистый голос, который, как мне показалось, принадлежал одному из работников горкома партии, не раз приезжавшему [21] на строительство теплоэлектростанции. И когда нас с Костей пригласили в кабинет, я увидел, что не ошибся.

Едва мы переступили порог, Первухин сказал:

— Есть хорошая новость. Пришло два вызова в школу военных летчиков. Мы тут посоветовались, и решили, что наиболее подходящие кандидатуры — ты, Савицкий, и ты, Коккинаки. Ну как? Согласны? Конечно, если высоты боитесь, можете отказаться. Набор добровольный...

Первухин улыбнулся и поглядел в сторону работника горкома партии. Тот в ответ подтверждающе кивнул, но голос его прозвучал совершенно серьезно и даже как бы чуточку строго:

— В ЧОНе вы себя проявили неплохо, отзывы о вас вполне положительные. И комсомол рекомендует... Так что дело теперь только за вами... Решайте.

— А чего тут решать! Согласны мы, — подался вперед Костя Коккинаки. — Понимаете? Согласны!

— Понимаем, — не выдержав, улыбнулся в свою очередь и сотрудник горкома партии. — Зря волнуетесь, путевки за вами.

— Я же говорил! — поспешил вставить слово довольный Первухин. — Разве такие парни, как Савицкий и Коккинаки, откажутся! Да ни в жизнь...

Вечером мы допоздна засиделись с Костей Коккинаки в его крохотном домишке у Каботажного мола: обсуждали неожиданный поворот судьбы. Ехать предстояло далеко и надолго. Но нас это отнюдь не пугало, отъезд назначили на другой день. Чего тянуть... Того же мнения придерживались и Костины домочадцы.

Семья Коккинаки была дружная и большая: родители и пятеро сыновей. В городе ее хорошо знали. А в будущем фамилии Коккинаки предстояло стать известной всей стране. Все пятеро братьев стали впоследствии известными в авиационном мире людьми. А старший, Владимир Константинович Коккинаки, совершив в 1938 году первый беспосадочный перелет по маршруту Москва-Владивосток, удостоился звания Героя Советского Союза.

Но все это было еще впереди. А в тот далекий зимний вечер 1929 года мы с Костей, естественно, не только не могли предугадать будущей судьбы его братьев, но не знали и того, что сулит завтрашний день нам самим.

На перроне Сталинградского вокзала, когда мы с ним после долгой дороги сошли с поезда, нас уже поджидал представитель летной школы. Он был не один. Вокруг [22] сгрудилась целая компания парней примерно того же возраста, что и мы, — тоже будущие курсанты, будущие наши друзья по училищу.

— Теперь, кажется, все! — озабоченно сказал представитель школы и, наспех оглядев нас, велел построиться в колонну по двое.

Сказать по правде, выглядели мы не очень. Одеты кто во что горазд; в руках — у кого самодельный чемодан из выкрашенной под фибру фанеры, у кого потрепанный рюкзак, а то и просто перетянутый веревочной петлей узел; на лицах — либо откровенная растерянность, либо каменное спокойствие, явно напускное и нарочитое. Я уж не говорю о свойственной военным подтянутости или выправке. Словом, если судить только по внешнему виду, компания наша скорее напоминала артель сезонных рабочих, чем будущих военных летчиков.

И представитель школы это тоже заметил. Стараясь, видимо, подбодрить нас, он добродушно и совсем не по-военному сказал:

— Не форма определяет содержание, а содержание форму. Так что глядеть веселее! — И, помолчав секунду-другую, скомандовал уже совсем другим тоном: — Ша-агом — марш!

Не знаю, грешила ли высказанная им сентенция со строго научной точки зрения, но с житейской стороны она свое дело сделала. Мы и впрямь как-то повеселели, оживились, а главное, вновь ощутили покинувшую нас было уверенность. Во всяком случае, через город наша колонна прошла если и не печатая лихо шаг, то вполне пристойно.

А «содержание» у всех нас тогда было одно — неодолимое, яростное стремление учиться новому делу. Учиться так, чтобы как можно быстрее обрести право сесть на самолет. Летать — в этом коротком слове слились для нас и одержимость душ и смысл нашего существования.

Но до полетов было еще далеко. Мы зубрили аэродинамику, изучали конструкцию самолета, копались в металлических потрохах авиационного мотора...

Впрочем, надо сказать, нам повезло. Летная школа оказалась из числа только что открытых, и мы стали ее первым набором, а значит, и ее первым выпуском. Таким образом, и у курсантов, и у руководства школы оказались одни и те же интересы: мы рвались в небо, чтобы летать, начальство с нетерпением ожидало первого выпуска. И когда занятия по теории остались позади, а мы [23] приступили к так называемой вывозной летной программе, между инструкторами школы разгорелось негласное соревнование. Каждый из них стремился стать первым, кто выпустит курсанта в самостоятельный полет. И это не была пустая борьба самолюбий, речь шла о профессиональном мастерстве наших наставников. Плохо подготовленного курсанта в самостоятельный полет не выпустишь. Сократить число провозных и контрольных полетов можно лишь за счет умелого индивидуального подхода к каждому курсанту. Именно тут и скрестились педагогические копья наших наставников.

Летчик-инструктор Алексеев, который по воле случая стал в школе моим наставником, был не только отличным педагогом, не просто грамотным методистом, но и прекрасным пилотажником. Недаром позже он стал одним из известных в стране летчиков-испытателей. Авторитетом Алексеев пользовался среди нашего брата курсанта непререкаемым. К его слову не просто прислушивались — его скупых, немногословных советов ждали, а получив их, стремились сберечь в памяти надолго, если не навсегда.

И не случайно, что именно его группа вырвалась вперед в этом негласном соревновании. Группа Алексеева стала первой, кому предстояло начать самостоятельные полеты. Но всю группу сразу не выпустишь. И в первой группе кто-то должен стать первым, кому доверят право на самостоятельный полет.

Случилось так, что выбор Алексеева по каким-то одному ему известным причинам пал на меня.

— Первый полет — как первая любовь, Савицкий! — сказал мне накануне инструктор. — Если напортачишь, всю жизнь помнить будешь. А гладко сойдет, тоже до конца своих дней не забудешь. Вот так-то, курсант!

Ночью мне не спалось, заснул только под утро. Даже во сне все этот первый самостоятельный снился. Знал я, Алексеев зря слов не бросает: как сказал, так тому и быть. И верно: первый полет до сих пор помню до мелочей, будто и не прошло с той поры долгих полвека. Полвека с небом!

Едва проснулся, подбежал к окну. Погода хоть куда. Как на заказ — самая что ни на есть летная.

На летном поле собралась чуть ли не вся школа. Поодаль от остальных стоял и начальник школы комбриг Горшков. Что там ни говори, а первый самостоятельный полет первого выпуска! [24]

Как ни странно, сам я нисколько не волновался. Видно, перегорел за ночь. Хороший признак, подумалось мне, хладнокровие в данный момент — залог успеха. В переднюю кабину, туда, где обычно сидел инструктор, успели запихнуть мешок с песком, чтобы не нарушалась центровка самолета. Без суеты обошел машину: осмотр перед полетом — необходимая часть программы. Кажется, все в порядке... Кажется? Или в самом деле? Неторопливо обошел еще раз — порядок! Можно залезать в кабину.

И вот он, этот последний момент: прошу убрать из-под колес тормозные колодки; дальше мне уже никто не указ, дальше — свобода первого самостоятельного полета. Свобода, которая кружит голову и горячит кровь. Но мне нужно оставаться спокойным, вспоминаю в последнюю секунду я. Ну что ж, раз надо, значит, надо, следовательно, никаких лишних эмоций!..

Эмоции — это потом. А сейчас работа. Полная сосредоточенность и абсолютное внимание. Полет должен пройти не просто грамотно, с учетом всех требований и предписаний инструкций, — для меня этого было бы недостаточно. И инструктор, и руководство оказали мне высокое доверие — ведь это первый самостоятельный полет курсанта со дня открытия школы, и я понимал всю меру ответственности, которая легла на меня. Я должен был вложить в этот полет всего себя без остатка, иначе мне просто грош цена... И эти мысли — рассудочные и холодные, — будто боевой приказ, который я отдал самому себе, помогли мне собрать волю в кулак, помогли действовать точно и безукоризненно. Если бы я горячился, старался блеснуть — ошибок наверняка бы не избежал. Но мне удалось избрать единственно верный путь: я работал. Работал, как учили, спокойно и четко, предельно внимательно и хладнокровно. И так весь полет, от начала и до конца.

Не стану вдаваться в подробности, скажу только, что ощущал редкое состояние полного, ничем не затуманенного счастья. Я — летчик! Я — бывший беспризорник Женька Савицкий — стал летчиком! Отныне летать — не только моя мечта, но и моя профессия. Профессия, которой, как я понял тогда, суждено стать делом всей моей жизни...

А Алексеева в тот день поздравили с победой в соревновании: его курсант первым в истории школы поднялся в воздух.

Но учеба давалась далеко не всем. И способности разные, да и подготовка перед поступлением в школу у многих хромала. Оказались среди курсантов и просто случайные люди. И когда наконец наступил долгожданный день, а мы построились в ожидании торжественной минуты — присвоения воинского звания, — шеренги наши изрядно поредели: от первоначального состава роты, насчитывавшей двести двадцать человек, осталось всего-навсего восемьдесят.

Приказ Наркома обороны о присвоении звания «красный военлет» зачитывал перед строем начальник школы. Он же вручал нам и знаки воинского различия. Тем выпускникам, кто направлялся в строевые части, присваивалась четвертая категория, а вместе с ней — два кубика в петлицы тужурок. Шестая категория и четыре кубика полагались тем, кого решено было оставить в школе в качестве инструкторов.

До сих пор не знаю, чего мне тогда хотелось больше: летать или учить летать других? То и другое в моих глазах выглядело одинаково заманчиво. Но в армии не выбирают, а распределение — тот же приказ. И когда начальник школы назвал мою фамилию, судьба моя уже была решена. Отныне бывшему курсанту Савицкому надлежало исполнять должность инструктора, а заодно и вести курс по аэродинамике. И если о первом назначении я еще мог догадываться, то должность преподавателя оказалась для меня полной неожиданностью.

— А чего же ты хотел?! — поздравляли меня друзья. — Ты же эту аэродинамику небось по ночам во сне видел. Вот и отдувайся теперь наяву. Ничего, справишься...

Предмет этот я и в самом деле любил. Спать, понятно, он мне не мешал, но овладел я им вполне основательно.

— Вам-то что! — отшучивался в ответ я. — Вам здорово! Строевые летчики, летать будете...

— И тебе неплохо! Тебе, может, заодно с аэродинамикой еще и пожарную охрану начальство доверит... Так что держись теперь, в гору пошел! И здесь без строевой не соскучишься...

Шутки шутками, а расставаться с ребятами было жаль. Да и с мечтой о строевой летной службе — тоже не легче. Однако приказ есть приказ. Надо было приступать к исполнению новых обязанностей. Юность позади, начиналась взрослая жизнь... Скучать и впрямь было некогда. [26] Меня избрали секретарем комсомольской организации отряда. Что ни говори, а сто пятьдесят комсомольцев — дело нешуточное! Только успевай поворачиваться...

Я успевал. В молодости все легко — сил и энергии через край. Задора, азартного желания всюду поспевать — и того больше. Крутишься целыми днями, ровно белка в колесе, — и хоть бы тебе что! Наоборот, норовишь еще за что-нибудь ухватиться, еще что-нибудь на плечи взвалить... Чем больше ноши, тем увереннее себя чувствуешь: значит, могу, значит, нужен людям! Об отдыхе да развлечениях как-то совсем не думалось...

Да и какие там развлечения! Аэродром Гумрак с его летным полем и деревянными, наспех сколоченными из дощатых щитов бараками, где мы жили, располагался на отшибе — не только клубов да театров — села приличного поблизости не увидишь. На танцы или хотя бы гармонь деревенскую послушать — сходить некуда. Да и не до того. Времени в обрез. Жили делом, остро и напряженно. Всякий день расписан буквально по минутам. Но никто не жаловался. Хотя отвести душу на вечеринке, потанцевать с девчатами, пройтись в обнимку по сельской улице порой очень хотелось — молодость, как поется в песне, бывает в жизни только раз.

Когда у меня за плечами было уже два выпуска — по восемь человек в каждом, — меня повысили в должности — стал командиром звена. Спорилось и с преподавательской работой. Во всяком случае, новый начальник школы комбриг Богослов не раз отзывался о моей педагогической деятельности вполне уважительно. Слыл я большим авторитетом по этой части и в кругу инструкторов.

По вот однажды на летном поле нашего аэродрома приземлился самолет неизвестной мне конструкции. И, несмотря на все мои хваленые познания в области аэродинамики, ответить на нетерпеливые расспросы своих товарищей, что это, дескать, за птица прилетела к нам в гости, я так и не смог. Вместо меня на них ответил комбриг Богослов, когда, зарулив истребитель на стоянку, вылез из машины и подошел к нам.

— Что, хороша птичка? — усмехнулся он, оглядев наши недоуменные лица. — Вижу, не доводилось прежде встречаться? Впрочем, беда невелика. Не напоказ пригнал, работать на новом истребителе будем... — Комбриг ради солидности помолчал немного и внезапно повернулся всем корпусом в мою сторону: — А вам, Савицкий, [27] предлагаю тщательно изучить инструкции по эксплуатации этого самолета. Мотор, конструктивные особенности, ну, словом, все как положено. Надо же кому-то начинать... Но учтите, зачеты буду принимать лично.

Комбриг ушел. А мы стояли и молча разглядывали новую машину. Поглядеть было на что. Истребитель производил внушительное впечатление. Наши Р-5 ему в подметки не годились... Крылья и фюзеляж у него были заметно короче, мощный лобастый мотор с кольцевым капотом, сравнительно большой киль — все придавало новой машине динамичный и слегка заносчивый бойцовский вид.

— Повезло тебе, Савицкий! — не без оттенка зависти сказал кто-то из инструкторов. — Облетывать такую машину — не работа, а чистое удовольствие!

Я в ответ лишь вздохнул да развел руками: что, дескать, тут скажешь, действительно повезло.

А за инструкции сел в тот же вечер. Изучил все назубок, до самой мельчайшей подробности.

Через три дня доложил начальнику школы:

— Товарищ комбриг, ваше приказание выполнено!

— Какое именно? — поинтересовался Богослов, то ли делал вид, то ли действительно позабыл о данном мне поручении. И добавил: — Что это вы взбудораженный какой-то, будто на собственную свадьбу опаздываете?

— Никак нет, не на свадьбу... — на секунду опешил я, но тут же взял себя в руки и четко доложил: — Прибыл сдавать зачеты по инструкции и по матчасти истребителя И-5!

Зачеты я в тот день сдал. А на другой, получив разрешение комбрига и дальше облетывать машину, уже вторично поднял ее в небо, чтобы без помех поглядеть, на что она способна. Она, а вместе с ней и я.

Истребитель пришелся по душе. По тем временам это была одна из лучших боевых машин, но самолет предназначался для личного пользования начальника школы, и у нас в Гумраке он простоял недолго. Чтобы продолжать летать на нем, мне приходилось совершать раз в неделю путешествия в Сталинград, на центральный аэродром. Добирался я туда либо на дрезине, либо прилетал на Р-5, а там уже пересаживался в кабину И-5. Хлопотно, конечно. Зато машиной вскоре овладел по-настоящему.

Пошли, как водится, разговоры. Дошли наконец и до начальника школы. [28]

Вызвал как-то меня Богослов к себе и спрашивает:

— Летаешь?

— Согласно вашему распоряжению, товарищ комбриг!

— Освоил?

— Так точно, товарищ комбриг!

— Ну пойдем, погляжу...

Короче, выложил я в тот раз над аэродромом все свои «аргументы», которые успел накопить... Нет, лихачить я не лихачил — дурью умного не удивишь. Просто выжимал из боевой машины все, на что она способна, и, может, еще чуть-чуть сверх того... На то и истребитель, думалось тогда мне, чтобы рисковать в пределах разумного. Ведь если что, то именно на таких вот боевых машинах воевать придется...

Богослов сказал свое слово позже.

Немного спустя нас с инструктором Гориславским срочно вызвали к начальнику школы.

— Рапорта подавали? — спросил Богослов, едва мы переступили порог его кабинета. — Как прикажете вас понимать? Работать надоело? Или школа родная наскучила? Выкладывайте все как есть!

Мы с Гориславским выложили. Школу свою любим. Работой довольны. Если надо, готовы со всем усердием работать и впредь. А рапорта — шесть раз! — писали на имя начальника школы, считая, что истинное место военного летчика — в строевой части.

— Знаю, что шесть раз! — устало махнул рукой Богослов. — Выходит, засиделись без дела? А делать дело, прямо скажу, вы умеете. Потому и не отпускал прежде... Теперь вот по той же самой причине отпущу! Удивляетесь? А удивляться, между прочим, нечему. Получен приказ отправить в строевые части двух толковых инструкторов. Понимаете: именно толковых, а не каких-нибудь. От каких-нибудь всякий рад избавиться... Вот мы и решили с комиссаром школы послать вас. Если, конечно, не возражаете? Нет? Ну мы с комиссаром почему-то так и думали... А теперь к делу! Вакансий, так сказать, две. Требуются командир звена и командир отряда. Гориславского прошу задержаться. А вас, Савицкий, направляем командиром отряда. Служить будете в Киеве. Надеюсь, довольны?

— Так точно, товарищ комбриг, доволен! — козырнул я. А у самого даже сердце зашлось от радости: Киев! Надо же, Киев! Огромный город, столица республики, [29] культурный, так сказать, центр... И я, не скрывая чувств, повторил: — Так точно, очень доволен!

— Понимаю вас, — улыбнулся в ответ Богослов. — Понимаю: молодость, она и есть молодость. Театры, девушки, прогулки по парку... Все мы в этом возрасте на один лад. Но и другое знаю: работы настоящей хотите! Уверен за вас: не подведете нашу школу. — Богослов выдержал паузу и убежденно сказал еще раз: — Верю, не подведете.

Таким вот неофициальным, почти дружеским напутствием закончилась беседа с комбригом Богословом. А вместе с тем и работа в школе, которая открыла путь в авиацию и с которой пришла пора прощаться...

В Киеве меня встретили настороженно. Для строевых летчиков я был всего-навсего шкраб, который если что и умел, так это натаскивать зеленых курсантов. Привык, дескать, утюжить небо на простеньких провозных полетах! Поглядим еще, потянет ли новоиспеченный командир отряда у нас в Жулянах...

Но настроения эти продержались недолго.

Обстановка на киевском аэродроме Жуляны действительно отличалась от привычного мне распорядка дня на летном поле в Гумраке. Да и полетные задания в отряде мало чем напоминали обычную работу инструктора школы. Но меня это не смущало. Я знал, что кое-какие козыри у меня в запасе имеются. Не обращая внимания на шуточки, которые отпускали у меня за спиной, я без лишней спешки и суеты обстоятельно вникал в новые для меня условия, тщательно изучал курс боевой подготовки, особенности района полетов... А когда в отряд прибыли И-5 и мне после их сборки предстояло заняться переучиванием летчиков, я понял, что наступил мой черед показать скептикам, что и их командир тоже кое на что способен.

Так оно и вышло. После первого же полета на И-5, когда я, воспользовавшись былым опытом, уверенно выполнил в воздухе серию фигур высшего пилотажа, прежние шуточки и разговорчики как отрезало.

— Ай да шкраб! — услышал я в последний раз у себя за спиной чей-то начисто лишенный теперь иронии голос. — Оказывается, он не только в аэродинамике большой спец! Ничего не скажешь, умеет сочетать теорию с практикой. [30]

С той минуты началась для меня нормальная жизнь, а отношения с подчиненными раз и навсегда наладились.

Но в Киеве довелось пробыть недолго.

Неожиданно поступил приказ — перебазироваться на новое место. Приказ касался всей авиационной бригады, а это дело нешуточное! Предстояло укрепить на железнодорожных платформах десятки самолетов. Причем в сжатые сроки и вместе с тем максимально надежно: путь предстоял через всю страну — на Дальний Восток.

Некоторые поначалу встретили эту новость без особого энтузиазма. Покидать Киев, бросать насиженное место, а вместе с ним и налаженную жизнь ради того, чтобы ехать куда-то к черту на кулички, да еще неизвестно зачем, — удовольствие, честно говоря, весьма сомнительное. Конечно, начальству, как говорится, виднее, а приказы не обсуждают. Но все-таки...

Необходимую точку поставил комиссар бригады Романов.

— На Дальнем Востоке обострилась обстановка, — разъяснил он. — Японцы сосредоточивают в Маньчжурии крупные силы. И, судя по всему, неспроста. В последнее время отмечены отдельные провокации, а также случаи нарушения государственной границы.

Романов выждал, когда сказанное им как следует дойдет до нашего сознания, и коротко закончил:

— Едем выполнять боевое задание!

Помню, как сразу изменилось выражение лиц. От скрытого недовольства не осталось и следа. Апатия, успевшая было овладеть некоторыми, тоже куда-то исчезла. Взамен нее все мы теперь ощутили необыкновенный прилив душевных сил. Боевое задание! Это меняло дело в принципе... Воодушевление охватило буквально всех. И летчиков, и техников самолетов, и механиков... Огромная работа по подготовке к перебазированию крупной воинской части была проведена предельно организованно, четко и оперативно. Железнодорожные составы с людьми и техникой один за другим отправились в дальний путь...

Но как ни велика и ответственна была работа, проделанная нами в Киеве, она оказалась лишь малой толикой того, что нам предстояло сделать по прибытии на место назначения. Там, по существу, пришлось начинать с нуля. И это, честно говоря, еще мягко сказано. Как выяснилось, и нуль нулю — тоже рознь. Бывает, что он — просто голое место; но случается, что под ним понимают [31] место, которое предстоит еще расчистить, чтобы оно стало голым.

Дальний путь наш закончился в небольшом таежном селе. Для многих из нас это был если и не край света, то что-то вроде того.

— С благополучным прибытием в наши края! — лаконично сказал командующий военно-воздушными силами Приморской группы войск Фроловский, как бы давая тем самым понять, что официальная часть исчерпана.— А теперь попрошу следовать за мной. Надо же вам показать, что и как...

И Фроловский, сделав гостеприимный жест рукой, пошел впереди нас, давая на ходу свои пояснения.

— Это вот — ваш аэродром, — говорил он. — Здесь — столовая, тут — командирский клуб. А вот там, дальше, — казармы для красноармейцев и городок, где будете жить...

Крепкий, хорошо поставленный голос комдива звучал спокойно, ровно и абсолютно серьезно. И хотя в прищуренных глазах его, когда он обернулся, кинув быстрый взгляд на наши недоумевающие, растерянные лица, промелькнула на миг острая хитринка, мы понимали, что шуткой здесь и не пахнет. А перед нами между тем расстилалось лишь пустынное поле с торчащими кое-где из-под снега пнями, за которыми темнел кусок нетронутой тайги. Правда, материал для строительства и казарм, и города был, что называется, прямо под рукой — только вот деревья сперва предстояло свалить, а пни выкорчевать...

Пришлось до весны зимовать в палатках.

А с наступлением весны развернули строительные работы. Строились основательно. Именно там и так, как и предсказывал при первой встрече комдив Фроловский— и клуб, и дома для командного состава, и казармы для красноармейцев. А летное поле привели в порядок еще зимой... Только вот пожить во вновь отстроенном военном городке довелось совсем недолго. Меня вскоре назначили командиром 61-го отдельного отряда особого назначения.

Мне только что исполнилось двадцать шесть лет, и назначение на новую должность, казалось, было своеобразным подарком судьбы если и не ко дню рождения, то к поре наступавшей зрелости. Кто в таком возрасте не [32] мечтает о самостоятельности и связанном с нею чувстве ответственности — признаках того, что ты стал мужчиной и, следовательно, тебе можно доверить серьезное дело?! И хотя зрелость в те времена приходила куда раньше, чем в нынешние, все же должность командира отряда, да еще особого назначения, означала многое. И прежде всего то, что в меня верят. А раз так, то доверие это я просто не могу, не имею права не оправдать.

Однако трудности, поджидавшие меня, оказались не из тех, к которым я себя готовил. И если бы не помощь старших товарищей, таких, как комиссар отряда Степанов и заместитель по тылу П. И. Игнатов, не знаю, удалось ли мне бы с ними справиться.

Отряд стоял на впадающей в Амур таежной реке, и представлял собой самостоятельную воинскую часть. На вооружении его имелось сразу несколько типов самолетов, четырьмя из которых мне предстояло овладеть заново. Но не это меня страшило. Как летчик я чувствовал себя уверенно и знал, что в самые ближайшие сроки буду летать на любой имеющейся в отряде боевой машине. Меня тревожило совсем другое. Командир обязан отвечать за все. А значит, помимо профессиональной боеготовности летного состава на меня ложилась и куча малознакомых, а то и вовсе выпадавших из накопленного прежде опыта хозяйственных работ. Горючее, боеприпасы, жилье, питание, организация досуга и культурные мероприятия... Как и за что в первую очередь браться? Голова на первых порах у меня шла кругом...

Тут-то и пришли на помощь комиссар и мой зам по тылу. Особенно ценным для меня оказался опыт Игнатова. Петру Ивановичу было под сорок, опыт тыловой работы успел накопить солидный, и порой складывалось впечатление, будто для Игнатова просто не существует безвыходных положений.

— С жильем у нас все в порядке, — утешал он меня. — А остальное пустяки, справимся. Главное при здешних морозах — добротное жилье.

Насчет жилья Игнатов говорил сущую правду. Зимы здесь стояли суровые, и воспоминания о том, как мы жили первое время по прибытии на Дальний Восток в палатках, лучшим образом подтверждали справедливость, его слов.

Брезентовые палатки, на которые мы наращивали, обливая их водой, полуметровый слой льда, спасали нас от трескучих морозов лишь в том случае, если в чугунных [33] печках-«буржуйках» круглосуточно горел огонь. В каждой палатке жили по четыре человека. Трое спят, а четвертый подкладывает всю ночь поленья. А ведь полеты на другое утро никто не отменит независимо от того, выспался ты или не выспался. Приходилось заниматься изобретательством. Сконструировал, помню, нехитрое устройство: приладил метровый кусок алюминиевой проволоки одним концом к стенке печки, а другой прикреплял к куску парашютной стропы, а ее — бельевой прищепкой к мочке собственного уха. У алюминия, как известно, велик коэффициент теплового расширениями, едва дрова прогорят, проволока остывала и, сокращаясь в длину, тянула спящего за ухо в сторону печки. Мигом проснешься! Мы потом этот «прибор», когда он получил широкое распространение, окрестили соответствующей абревиатурой: «СБЛ» — связь «буржуйки» с летчиком...

Здесь, по счастью, большой нужды в нем не было. На берегу стояли бревенчатые бараки, стены которых надежно удерживали тепло сами по себе, без каких бы то ни было доморощенных ухищрений.

И все же без изобретательства не обошлось и тут. Правда, оно имело отношение к куда более серьезным вещам, чем неурядицы быта. В программу боевой подготовки летного состава отряда входили, естественно, полигонные стрельбы. Стреляли по силуэтам самолетов, намалеванных прямо на земле. Толку от таких стрельб, как я считал, было немного. А рядом с аэродромом находилось довольно большое озеро. И вот весной, когда сошел снег, я раздобыл старенький моторный катер и полторы тысячи метров троса, который мы связали воедино из множества кусков. К тросу прицепили плот, а на нем соорудили из досок макет автомашины — и движущаяся мишень готова. Катер буксировал плот, а я на И-16 проводил по нему стрельбы. Сперва, решил, научусь сам, а уж потом буду учить остальных...

Но затея моя получила огласку, и прибывший к нам с целью инспекции бригадный комиссар Шуляк принял почему-то ее в штыки. То ли перестраховывался, не желая брать на себя ответственность, то ли еще что, но, обвинив меня в воздушном хулиганстве, Шуляк предложил разобрать мое персональное дело в партийном порядке, на собрании коммунистов отряда. Сколько я ни пытался ему объяснить смысл задуманного, как ни убеждал в необходимости усложнить стрельбы, приблизив их [34] к реальным боевым условиям, не помогло... Самоуправство, воздушное хулиганство — и все тут!

Сижу, слушаю обвинения, а сам думаю про себя: дожил! Молодой коммунист, командир отряда — и на тебе, в воздушные хулиганы попал! А подпевалы у начальства везде найдутся. Вслед за Шуляком слово взял командир взвода охраны: все те же оценки, те же обвинения по моему адресу, будто сговорились наперед с Шуляком.

Меня уж сомнения начали одолевать: может, не понимаю чего?! может, и впрямь не то делаю?! Не тот пример людям подаю?!

А дело, вижу, совсем худо оборачивается. Выступавший комвзвода принятия мер требует:

— Предлагаю объявить коммунисту Савицкому выговор!

Совсем было я духом упал. И вдруг слышу громкий шепот комиссара отряда Степанова:

— Ничего не выйдет! Этот номер не пройдет.

Взял он слово. За ним стали выступать летчики. Говорили о том, что стрельбы по движущейся мишени необходимы не одному командиру, а всему летному составу отряда, что боевая подготовка от этого только выиграет, что не выговор нужно объявлять, а спасибо за полезную инициативу сказать... Ну и так далее...

Короче, партийное собрание, вопреки настояниям Шуляка, приняло решение одобрить мою идею, признав необходимым обучение по новому методу летчиков отряда. С души моей будто тяжелый камень свалился. Но главное, слушая выступления летчиков в поддержку моей инициативы, я всем существом сознавал силу сплоченности коммунистов отряда, их твердость и мужество в отстаивании интересов дела.

Вскоре молва о новшестве разошлась по всей округе. За опытом стрельб по движущимся мишеням стали приезжать командиры полков и отрядов. Там, где поблизости от аэродромов имелись подходящие водоемы, оборудовали такие же катера с макетами из досок и фанеры.

Уровень боевой подготовки в отряде повысился. Во-первых, возрос интерес к стрельбам; во-вторых, стрелять летчики стали более метко. И в-третьих, условия учебы приобрели характер, сближающий их с теми, что типичны для боевой обстановки — в воздушном бою цель, понятно, на месте не стоит...

После 61-го отдельного отряда особого назначения меня перевели в 29-й истребительный полк на должность [35] заместителя командира. Командовал в то время полком майор В. М. Шалимов, а полк славился на весь Дальний Восток своим боевым прошлым и героической историей. В летописи полка можно было встретить такие громкие в авиации имена, как П. Н. Нестеров и В. П. Чкалов. Вооружен он был самолетами И-153, теми самыми «Чайками», на одной из которых летал незадолго до того знаменитый Чкалов.

Но и тут я долго не задержался. Меня неожиданно назначили на должность командира 3-го истребительного полка, стоявшего в тех самых местах, куда я всего каких-то два года назад прибыл командовать отрядом. Отрядом... А теперь полк! От такого, столь стремительного продвижения по службе хоть у кого голова закружится... И когда пришел приказ Наркома обороны о моем назначении, я, честно говоря, не знал, что и думать. Правда, 3-й истребительный считался далеко не лучшим на Дальнем Востоке полком. И теперь именно мне предстояло исправить дело.

Командир дивизии, в состав которой входил 3-й истребительный, полковник С. И. Руденко пожелал мне успеха и добавил в виде напутствия:

— Запомните хорошенько, Савицкий! С той самой минуты, как только в ваших руках окажется командирский жезл, каждый поступок ваш, каждое слово будут на прицеле у подчиненных. Командовать полком — служба тяжелая, но в армии одна из самых почетных.

Тщательно продумав и взвесив наперед то, что буду говорить перед полком, я не спал почти всю ночь, стараясь представить встречу с подчиненными. А речь свою затвердил наизусть.

Но утром, едва начал обход строя, понял, что все вылетело из головы. Ни единого, заготовленного с вечера слова не осталось. Может, и к лучшему, подумалось вдруг мне. Что толку от слов? Тут что-то посущественнее, чем слова, требуется... И я решил довериться своей интуиции. Вместо речи приказал подготовить самолет к вылету.

Взлетел. Под крылом вижу поле аэродрома, где выстроился самый аварийный в здешних краях полк, который — как я твердо решил — должен вскоре стать самым безаварийным, самым благополучным полком на свете! А про себя думаю: сейчас я вам покажу кузькину мать, запалю благородным соревновательным огнем ваши [36] очерствевшие души... Надо же до такой жизни дойти! Ни самих себя, ни честь родного полка в грош не ставить!

Перед строем, понятно, таких слов не произнесешь. Вот и решил без них высказать, что было на душе: летчики же все-таки они, должны понять!

И я выложился до конца: показал, как надо летать. А что оставалось делать?! В полет тот вложил буквально все, что успел накопить. Будто самый важный, самый главный экзамен в жизни сдавал. А когда почувствовал, что хватит, — отошел в сторону и, набрав на пикировании скорость, перевернул машину над самой землей и так — вверх шасси — пронесся над летным полем и задранными головами своих подчиненных.

А когда приземлился и вылез из машины, только и сказал:

— Вот так и будем летать...

Не знаю, может, и не следовало всего этого делать. Но летчики меня поняли.

Задеть за живое, разбередить самолюбие — способ, в общем-то, всегда действенный. Но я понимал, что на одном этом далеко не уедешь. Ошарашить человека можно раз, ну, два... Кому-то и этого достаточно. Оглянется на себя, спросит: а я что, хуже? из другого теста сделан? Глядишь, и вырвался из застоя, переломил инерцию. Ему и самому давно надоело дурака валять — внешний повод, толчок требовался... А дальше уж само пошло.

Но немало и таких, кто и загорается не вдруг, и горит медленно... Хотя среди летчиков, убежден, лодыри если и встречаются, то крайне редко. Не та профессия. И потому работой можно увлечь практически любого. Надо, чтоб только настоящая была работа. И убеждать — не наскоком да разносами, а живым делом.

Решил для начала попробовать повысить роль командиров звеньев, экипажей, других мелких подразделений. Работа не на один день, кропотливая, требующая настойчивости. Можно расшевелить постепенно весь полк, увлечь людей перспективой, втянуть в дело. И чувство личной ответственности, у кого оно поослабло, заново укрепить. Одновременно взялся и за дисциплину. Причем пример во всем старался подавать первым сам. Чем жестче требовательность к себе, тем легче требовать с подчиненных. Командир обязан отдавать все: свои знания, опыт, а если нужно, то и жертвовать чем-то личным. Полк для командира — все равно как семья, где у всех одна общая жизнь, одни интересы. Потому, видно, и говорил [37] Руденко о том, что командовать полком тяжело, но почетно. Именно сочетание постоянной заботы о подчиненных с неуклонной требовательностью воспитывает у них чувство личной ответственности, ощущение причастности ко всему, чем живет коллектив. А вместе с тем и интерес к делу.

Повезло нам на командира дивизии. В целях совершенствования программы боевой подготовки Семен Игнатьевич Руденко постоянно проявлял личную инициативу, разрабатывая и осуществляя на практике различные новые формы. Всего сейчас не перечислишь и не назовешь. Расскажу для примера о том, что ярче всего запомнилось, сохранилось в памяти.

Хорошо помню, как проводились тогда стрельбы и бомбометание способом «через голову своих войск» — так мы его называли. Делалось это так. Во время учения две общевойсковые дивизии завязывают между собой встречный бой. В определенный момент руководство учений приостанавливает боевые действия, оставшаяся техника и люди одной из дивизий выводятся из боя, а на их место устанавливаются макеты именно так и в таком порядке, в каком дислоцировались на момент приостановки учений уцелевшие части и техника выведенной дивизии. Другая дивизия остается на исходных позициях, чтобы перейти в наступление сразу же после артиллерийской и авиационной подготовки. В назначенный час артиллерия наносит огневой удар по макетам, а вслед за этим вступает в дело авиация. Наша задача провести штурмовку переднего края условного противника через голову своих войск, расположенных на расстоянии 200 — 300 метров от передовой. Стоит ли говорить о чувстве ответственности, которое в подобных условиях ложилось на наших летчиков, когда они бомбили макеты «противника», вели по ним пушечно-пулеметный огонь. От них требовалась не только особая точность, но и высокое летное мастерство. Никто ни на секунду не упускал из виду, что под крылом атакующего цель самолета — не только макеты. Где-то совсем рядом расположена настоящая боевая техника, а в окопах поблизости залегли живые люди...

После штурмовки макеты осматривались, и та часть из них, которая оказалась поврежденной взрывами снарядов, бомб и пушечно-пулеметным огнем, убиралась, а на поле боя взамен выводилась только та техника и то количество живой силы условного противника, что уцелели [38] после артобстрела и штурмовки авиации. После этого учения продолжались, а их исход позволял наглядно судить об эффективности применения артиллерии и авиации.

Стрельбы такие проводились часто, и наш полк в них регулярно участвовал, что давало возможность летчикам совершенствовать свое боевое мастерство в условиях, максимально приближенных к боевой обстановке.

В состав полка тогда входил 61 самолет. В основном это были И-16 и И-16бис. Радиосвязи эти машины не имели, а следовательно, поддерживать между собой контакт в воздухе не могли. Но верно говорится, нет худа без добра. Трудности, которые приходилось преодолевать летчикам во время полетов из-за невозможности радиообмена, шлифовали и оттачивали их летные навыки как нельзя лучше. Несложно представить себе, какое искусство требовалось от летчиков, когда ночью с двух аэродромов поднимались одновременно все машины, собирались по заранее разработанному плану поэскадрильно и шли по замкнутому маршруту до полной выработки горючего в баках.

Осуществлялись и бреющие полеты, когда на высоте 20 — 30 метров эскадрильи шли не вдоль железнодорожной линии, которая могла бы служить ориентиром, а над глухой, никем не меренной и никем не хоженной тайгой — в районах, отмеченных на картах белыми пятнами. Причем надо учесть, что в подобных полетах использовался обыкновенный магнитный компас. Идешь маршрутом по треугольнику, а про себя думаешь: вдруг где-нибудь под тобой в тайге рудные залежи, о которых не только ты, но и ни один геолог слыхом не слыхивал! Компас и без того погрешности в показаниях дает, а если к тому же и магнитная аномалия... Но от аномалий нас, как говорится, бог миловал, а естественные погрешности компаса мы научились учитывать. Словом, летали и ночью, и днем на бреющем, и с ориентирами, и без них — прямо над матушкой-тайгой; летали и совершенствовали мастерство, учились боевой работе в любой, самой сложной, подчас непредвиденно складывающейся обстановке. А время между тем шло...

И вот однажды после очередной инспекции наш 3-й истребительный получил отличную оценку по всем разделам учебно-боевой и политической подготовки.

Честно говоря, для меня это оказалось как гром с ясного неба. Я, конечно, хорошо отдавал себе отчет в том, [39] что полк давно стал не тем, чем был когда-то. Время даром для нас не прошло. От прежней неразберихи и безответственности практически ничего не осталось. А что касается аварий, то мы о них и думать забыли... Честь полка для большинства летчиков стала святым делом. И все же первое место, а вместе с ним и переходящее Красное знамя Военного совета 2-й Отдельной Краснознаменной армии, которое нам вручили, — все это оказалось для нас хотя и чрезвычайно приятной, но неожиданностью. Не сразу поверилось, что заслужили.

Вполне соответствовало высокой награде и материальное поощрение. Комиссар полка, начальник штаба и командиры эскадрилий получили дорогие подарки, а мне вручили автомобиль — знаменитую по довоенным временам эмку. Помимо того мне вручили для награждения личного состава полка изрядную сумму — сто пятьдесят тысяч рублей; на них мы после недолгих размышлений купили с комиссаром Федоровым золотые наручные часы — каждому летчику полка, и карманные серебряные — для техников самолетов.

Однако как показало ближайшее же время, изобильный рог милостей судьбы на этом не оскудел. Мне вскоре предложили, присвоив очередное воинское звание, принять командование 31-й истребительной дивизией. Должен сказать, что в 28 лет подобным назначением может похвастать далеко не каждый. Но мне было не до хвастовства. Дивизия насчитывала пять полков, и все это огромное, сложное хозяйство свалилось внезапно на мои плечи. Какое уж тут хвастовство, тем более что оно вообще несвойственно моему характеру... В пору за голову хвататься. Шутка ли, целая дивизия! Справлюсь ли? Вот вопрос, который волновал меня тогда больше всего. Все остальное отступило на второй план. Да какое там на второй — на десятый! Почивать на лаврах я никогда не умел. Да и не того от меня ждали! Ну удалось поднять полк, вернуть ему доброе имя... А дальше? Повторять пройденное? Но во-первых, не один я вызволял из рутины и запустения полк. Сколько у меня там было единомышленников, оказавших в наиболее трудное время поддержку, — всех не перечислишь и не назовешь! А во-вторых, полк не дивизия: и масштабы совсем иные, и стиль работы придется менять... Хватит ли на все сил, знаний и опыта?

А в довершение всего я был не просто до неприличия молод для новой должности, но и по званию оказался куда [40] ниже иных своих подчиненных. В петлицах у меня красовалась одиа-единственная шпала, а комиссар дивизии носил ромб, начальник политотдела — четыре шпалы. Входит кто-нибудь из них ко мне в кабинет, а я, как младший по званию, вскакиваю, чтобы стоя приветствовать старшего. Годами отработанная привычка срабатывала помимо воли, автоматически. Жизнь мою, понятно, это не упрощало. Правда, надо отдать должное той чуткости и деликатности, с которой старшие и по званию, и по возрасту подчиненные — скажем, тот же комиссар или начальник штаба — помогали мне на первых порах эту разницу сглаживать. Потом, конечно, и сам привык, отношения установились нормальные...

Выручала, как всегда, работа. Ее вскоре навалилось сверх головы. Дивизия перевооружалась. Ранней весной 1941 года в полки стали поступать новые истребители ЛаГГ-3. В ту пору это был самолет экстра-класса. На нем стояло мощное современное вооружение, значительно превосходящее то, что имелось на истребителях И-16. А скорость достигала 549 километров в час, тогда как И-16 развивал 462 километра в час.

Большинство из нас восхищались возможностями новой боевой машины, но часть летчиков считала ее несколько тяжеловатой и менее маневренной, чем И-16. Да и в управлении она была сложнее. Когда я, собрав на Центральном аэродроме командиров полков и эскадрилий дивизии, выполнил на ЛаГГ-3 все фигуры высшего пилотажа, один из командиров полка Печенко сказал:

— Фигуры красивые, а все-таки И-16 ему хвоста надерет!

Оглядев лица летчиков — многие из них в душе были согласны с мнением Печенко, — я понял, что не остается ничего другого, как доказать преимущества нового истребителя делом. И чтобы разом покончить со спорами, предложил подготовить к полету И-16 и провести над аэродромом учебный бой. Противником моим, естественно, вызвался стать Печенко.

Взлетели. Сходимся на встречных курсах, делаю горку — и И-16 сразу же оказывается подо мной: скороподъемность ЛаГГ-3 куда выше. После переворота захожу «противнику» в хвост. Но Печенко не успокаивается. Считает, видимо, что ему просто не повезло. Расходимся по-джентльменски в стороны. Но через несколько минут я вновь у него на хвосте. Что только Печенко не делал, результат неизменно оставался тот же! [41]

Когда сели, по лицам вижу — настроение у летчиков изменилось. Только Горлов, еще один командир полка, нетерпеливо переминается с ноги на ногу, поглядывая в сторону И-16. Чтобы не оставлять ни малейших сомнений, предлагаю попробовать и ему. Горлов охотно соглашается: по всему видно, только этого и ждал. Не знаю, что им руководит, на что надеется, но понимаю: в споре необходима последняя точка.

А в воздухе все повторяется. Разница в скорости дает о себе знать. И не только в скорости. Преимущества нового истребителя бесспорны и в других отношениях. Горлов делает все, что в его силах, но ЛаГГ-3 для него неуязвим. Раз за разом я неизменно заканчиваю тем, что намертво вцепляюсь противнику в хвост.

Вопрос, как говорится, окончательно исчерпан.

После приземления летчиков интересует лишь одно: когда «лаги» поступят в остальные полки?

Вслед за истребителями конструкции Лавочкина мы стали получать и модернизированные самолеты И-153 с ракетным вооружением. Скорость у этого биплана с убиравшимся в полете шасси была поменьше — около 440 километров в час, зато ракетные снаряды зарекомендовали себя поистине грозным оружием. Под каждой плоскостью подвешивалось по четыре эрэса, которые, когда попадали в цель, оставляли от нее одни лишь воспоминания. Но попадать они стали далеко не сразу.

Первые стрельбы по наземным целям дали плачевный результат: все реактивные снаряды с завидным постоянством шли мимо. Подключив к делу инженера по вооружениям Лившица, мы вскоре пришли к выводу, что прицел, поставленный в расчете на стрельбу из пулеметов, не годится. Или, точнее, требует доработки. Ответа на посланный в связи с этим запрос в Москву ждать не стали. Путем подбора определили точки, которые накладывались на прицел в соответствии с расстоянием до мишени, и после этого провели повторные стрельбы. Успех превзошел все ожидания. Ракетные снаряды теперь точно поражали цель.

Позже в дивизии появился первый отечественный радиолокатор конструкции Слепушкина РУС-1, или, как называли его между собой приехавшие из Москвы инженеры, «Редут-1». Вообще говоря, радиолокаторы входили в состав артиллерии Дальневосточного фронта. Но командующий фронтом переподчинил их мне. «Редут» этот оказался довольно громоздким и размещался на четырех [42] автомашинах, но зато имел довольно большую для того времени антенну, что увеличивало радиус действия. С его помощью можно было определить курс летящего самолета и расстояние от радиолокатора; высота полета тогда еще не определялась.

Техника оказалась не только громоздкой, но и довольно сложной в обращении. Основная трудность для нас заключалась в том, чтобы научиться различать на экране радиолокатора траекторию летящего самолета. У инженеров-москвичей это получалось сразу. А я, к примеру, сколько ни глядел на экран, кроме мелькания множества светящихся точек и черточек, ничего разглядеть не мог. А ведь с помощью радиолокатора предстояло управлять самолетами в воздухе...

Сперва мне даже показалось, что москвичи морочат мне голову: ведь смотрим-то мы на один и тот же экран, они что-то там видят, а я — нет. И как ни нелепо выглядело в моих глазах подобное предположение, однако я не удержался от того, чтобы его проверить. Поднимается, скажем, самолет в воздух, и москвичи тут же называют его курс и дальность от радиолокатора, а я по-прежнему ничего не вижу. В следующий раз распорядился, чтобы самолет выполнял маршрут, неизвестный заранее операторам, и, к моему удивлению, они опять правильно определили его курс и расстояние от станции. Ну что тут поделаешь — хоть смейся, хоть плачь!.. Но постепенно, благодаря настойчивым тренировкам, мы тоже научились пользоваться сложной экспериментальной техникой. А впоследствии, в конце 1940 — начале 1941 года, появились и более совершенные радиолокационные установки РУС-2.

Хватало забот и помимо освоения новой техники.

Еще командуя полком, я начал впервые задумываться о том, как лучше и надежнее организовать управление истребителями в условиях боевых действий.

Мысль эта укрепилась у меня, когда я облетывал аэродромы дивизии и помимо решения текущих задач, связанных с укреплением боеготовности, всякий раз интересовался вопросом, как командир полка намерен осуществлять управление самолетами в воздухе в случае боевых действий.

Ответы, мягко говоря, не изобиловали вариантами.

— Сам буду вместе с полком в воздухе, а на земле останется начальник штаба, — слышал обычно я. [43]

— А откуда станет управлять боевыми действиями начальник штаба?

На этот вопрос и вовсе не удавалось получить сколько-нибудь вразумительного ответа. И причину тому следовало искать вовсе не в некомпетентности командиров полков, а в укоренившейся традиции, будто задумываться тут особенно не над чем, все вроде бы и так само собой разумеется. Иной раз весьма трудно заставить себя взглянуть на вещи под другим углом зрения.

Однако без этого, как я понимал, не обойтись. И не только я, разумеется. Как выяснилось позже, идея, которую я вынашивал, приходила в голову далеко не мне одному.

А я между тем, решив больше не откладывать, собрал совещание управления дивизией. Среди присутствовавших были бригадный комиссар Шаншашвили, начальник штаба дивизии полковник Пынеев, начальник политотдела полковник Соколов и некоторые другие руководящие работники. Рассказав о своем замысле, я предложил высказаться, у кого какие на этот счет будут соображения.

Сама мысль о строительстве командного пункта возражений ни у кого не вызывала. Кто-то поинтересовался, есть ли уже проект, кто-то стал уточнять детали... В общем, реакция оказалась такой, какую примерно я и ожидал.

Но когда речь зашла о практическом осуществлении моего предложения, возникли разногласия. Строить КП предстояло своими силами, иного пути я не видел.

— А специалисты где? А материалы? А необходимые средства, наконец? — загибал пальцы на огромной, растопыренной в негодующем жесте ладони Шаншашвили. — Горячку порешь, командир! Самим не справиться, строители нужны...

Но я настаивал на своем. Объект, как теперь говорят, неплановый, средств на него никто не отпустит... А если бы и отпустили, строителей в здешних местах сыскать непросто...

— Добиваться надо! — не соглашался бригадный комиссар. — КП не баня, нельзя в таком деле самодеятельностью заниматься...

Остальные либо отмалчивались, либо приняли сторону Шаншашвили. Кто при подобных обстоятельствах в самострой не верил, кто ответственность на себя брать не желал...

Наконец я не выдержал и в сердцах объявил, что дело, [44] дескать, решенное и строить КП все равно придется. Одним словом, вопрос исчерпан.

— Кем решенное? — вскочил с места Шаншаншнли.— Начальство знает? У начальства был?

— Надежный КП не начальству, а прежде всего, нам самим нужен! — уклонился я от прямого ответа. И добавил уже официальным тоном: — Что же касается вашего особого мнения, завтра же доложу о нем члену Военного совета Желтову.

Затем распорядился назначить руководителем строительства заместителя начальника штаба и на том закрыл совещание.

С Шаншашвили до этого мы жили дружно, но теперь, видно, нашла коса на камень. Отступать я не собирался. И хотя о замыслах своих никому, в том числе и члену Военного совета Дальневосточного фронта Желтову, еще не докладывал, но в поддержке не сомневался. Что же касается специалистов, то зря комиссар пугает: проект есть, а люди в дивизии любых профессий найдутся — не боги, в самом-то деле, горшки обжигают... И со стройматериалами, если понадобится, тоже помогут, а леса и своего сколько хочешь — тайга вокруг...

С такими мыслями я и явился на другой день к Желтову. Доложил все по порядку. Слушал меня Алексей Сергеевич не перебивая, внимательно. А когда я закончил, сказал коротко:

— Идея верная. Идем к командующему.

Командующий Дальневосточным фронтом И. Р. Апанасенко тоже долго не раздумывал. Со свойственной ветерану и герою гражданской войны решительностью Иосиф Родионович заявил:

— Дело нужное. Строй. И сами поможем, и других заставим. А проект оставь. Сам утверждать буду.

Проект Апанасепко утвердил в тот же день, внеся, правда, в него существенную поправку — второпях забыли предусмотреть оборону КП на случай нападения противника. Возвращая подписанный проект, Иосиф Родионович вновь подтвердил своевременность задуманного строительства, а под конец добавил:

— Дату утверждения я специально днем раньше поставил, чтоб комиссар твой не шибко горячился. Строить-то вместе придется...

Но случилось так, что возводить КП дивизии пришлось не столько мне, сколько самому Шаншашвили, который, кстати, стал вскоре одним из самых активных сторонников [45] строительства. А я нежданно-негаданно угодил в госпиталь.

Осень на Дальнем Востоке стоит короткая. После недолгих дождей ударили морозы, повалил снег... В один из таких дней я вылетел на И-16 в полк Печенко. Маршрут проходил вдоль Амура, который уже был скован льдом. Справа по курсу как раз показалась какая-то деревенька, когда мотор внезапно заклинило.

Садиться, кроме Амура, некуда, а без вынужденной не обойтись. Лед на реке неровный, в переметах снега, пришлось садиться на брюхо, не выпуская шасси. Вылез из машины, чувствую, морозец не шуточный. Одет, верно, я был тепло: меховой комбинезон, на ногах унты из собачьего меха. Прикинул направление и потопал в сторону деревни. А снег глубокий, идти по нему тяжело — ноги проваливаются чуть ли не по колено. По дороге, когда уже изрядно выбился из сил, на глаза мне попался здоровенный ствол поваленного дерева, да такой широкий, что не только присесть, даже прилечь можно. Я, по глупости, и прилег. Полежу, думаю, минут десять, переведу дух — и дальше... Но только лег, тотчас сморило сном. Не знаю, сколько прошло времени, но когда проснулся, понял, что худо мое дело. Вздохнуть не могу — в груди острая колющая боль; мокрый от пота комбинезон заледенел, стал жестким, будто скафандр... И вдруг слышу: собаки где-то неподалеку лают. Как позже выяснилось, каких-нибудь километр-полтора я до жилья не дошел.

В госпитале установили диагноз: двустороннее крупозное воспаление легких. Сосед по палате, услышав, вздохнул негромко: не жилец, дескать. В ту пору болезнь эта и впрямь косила людей без разбора: и старых, и малых, и слабых здоровьем, и крепких... Антибиотиков еще не было, лечили банками да камфарой.

Затрудняюсь теперь сказать, что меня спасло, что помогло выкарабкаться. Может, молодость и жизненная закалка, а может, комиссар Шаншашвили... В больнице он меня навещал часто. И всякий раз рассказывал о том, как идет строительство КИ дивизии. С жаром рассказывал, с множеством подробностей, даже в лицах кое-кого представлял, чтобы позабористей выходило. Так и построили КП, пока я в госпитале лежал. А рассказы Шаншашвили придавали мне сил, принося радость и помогая бороться с болезнью. [46]

Едва выписавшись, я собрал командиров полков и начальников штабов, показал им вместе с Шаншашвили новехонький КП дивизии и распорядился, чтобы начинали строить такие же во всех полках. А чуть позже по приказу Апанасенко приступили к строительству и в других дивизиях.

Наступила весна сорок первого. Фашизм уже успел подмять под себя пол-Европы. А международная обстановка продолжала накаляться. Пакт о ненападении, заключенный с гитлеровской Германией, обмануть нас не мог. Все понимали: войны не избежать. Вопрос был лишь :в том, когда она начнется. Однако мало кто из нас думал, что война уже на пороге и пушки вот-вот заговорят. Хотя пакт о ненападении и рассматривался как отсрочка и мы понимали, что Гитлер не задумываясь отбросит его, как только сочтет это необходимым, но мы здесь, на Дальнем Востоке, больше опасались неприятностей со стороны Японии. И в самом деле, японцы уже не раз пробовали прочность наших границ, а гитлеровская Германия, как мы считали, еще подумает, прежде чем решится открыто напасть на нашу страну. В общем, настроения, прямо надо сказать, складывались противоречивые.

Но настроения настроениями, а реальность заключалась в том, что страна готовилась к решающей битве с фашизмом. Именно об этом для нас, летчиков, свидетельствовал, к примеру, тот факт, что промышленность ускоренными темпами осваивала производство новых типов истребителей. Кроме ЛаГГ-3, о котором уже шла речь, появились Як-1, МиГ-1. Мне довелось летать на каждом из них, но больше всего пришелся по душе самолет конструкции Яковлева. Это была во всех отношениях великолепная боевая машина, достоинства которой в полной мере мы, летчики, смогли оценить в годы войны. Она вместе с другими, более поздними модификациями, такими, как Як-3 или Як-7б, стала наиболее массовым истребителем в период Отечественной войны. Одновременно с новыми истребителями промышленность приступила к серийному выпуску бомбардировщиков Пе-2, штурмовиков Ил-2. Словом, партия и правительство наряду с укреплением боеспособности всех родов войск Красной Армии принимали также все меры, чтобы форсировать производство лучших типов самолетов. И делалось все это, разумеется, [47] отнюдь не в расчете на те десять лет мирной жизни, которые якобы гарантировал вышеупомянутый договор с фашистской Германией.

И все же от Дальнего Востока до западных границ нашей страны было далеко. А вот семисоттысячная Квантунская армия японцев находилась поблизости. Подписанный в апреле сорок первого советско-японский пакт о ненападении нас, понятно, не успокаивал. Мы хорошо знали, что японский милитаризм продолжал наращивать военные приготовления, и, конечно, не могли не учитывать этого в своей повседневной работе.

Высокая степень боеготовности была характерна не только для общевойсковых частей. Не отставала в этом смысле и авиация. Летчики бомбардировочных полков дежурили в кабинах самолетов с подвешенными бомбами, готовые по приказу подняться в любую минуту в воздух и нанести удар по заранее расписанным целям. Истребители дежурили в засадах вдоль границы. В основном это были звенья И-153 и И-15. Готовые к взлету истребители постоянно оставались на своих местах, а летчики менялись, неся дежурство по очереди. К местам стоянок самолетов очередная группа летчиков приезжала на автомашинах, чтобы не демаскировать засаду, так как территория, где они были расположены, во многих местах просматривалась со стороны вероятного противника. Вдоль границы были оборудованы посты воздушного наблюдения, имевшие с соседними погранзаставами проводную и радиосвязь. Кроме этого, истребители несли круглосуточное дежурство на всех аэродромах, дислоцированных вблизи государственной границы. По одной-две эскадрильи на каждом аэродроме. Эскадрильи эти имели задачу отразить при необходимости налеты японской авиации, а также сопровождать наших бомбардировщиков, осуществляя их прикрытие во время боевых действий.

Нести подобное дежурство, прямо надо сказать, было нелегко. Необходимость их понимал каждый летчик, и потому дежурство никому не было в тягость. Досаждали мелочи. Особенно, помню, маялись курящие летчики. Курить, понятно, запрещалось не только в кабинах самолетов, но и на расстоянии от них до десяти метров. Поначалу было нашли выход из положения. Раздобыли десятиметровые резиновые шланги. Один конец шланга у летчика в кабине, а в другой его конец дежуривший на аэродроме техник вставлял зажженную папиросу. Летчик сидит в кабине и тянет через шланг папиросный дым, как [48] через своеобразный мундштук кальяна размером в десять погонных метров.

А время дежурства идет...

Или еще одна мелочь. Кабины самолетов тогда не обогревались. А зимой морозы под сорок градусов! Приспособились летчики брать с собой в кабину по паре резиновых грелок с кипятком. Одну — под ноги, другую — за спину. Остынут грелки, техник вновь заполнит их кипятком. Ну а в случае запуска двигателя все эти самодеятельные приспособления, вроде шланга-«кальяна» да грелок с кипятком, тут же летели наземь из кабины.

Позже Сергей Игнатьевич Руденко, узнав обо всех этих ухищрениях, разом все прекратил. Поворчали день-другой некоторые, особенно курильщики, но смирились. Понимали, что Руденко прав. Служба никаких вольностей не терпит. Никогда нельзя угадать, к чему такая вольность может в конце концов привести, какой бедой или просчетом обернуться...

В июне сорок первого полки дивизии, которой я командовал, находились в летних лагерях, готовясь принять участие в ответственных маневрах в приграничном районе. В тот день, когда гитлеровская Германия вероломно напала на нашу страну, в кабинете начальника штаба дивизии полковника Пинчева, где мы обсуждали текущие вопросы, раздался телефонный звонок. Звонили по прямому проводу. Я снял трубку и услышал голос начальника штаба Дальневосточного фронта генерала И. В. Смородинова.

— Товарищ Савицкий, — голос Смородинова звучал как-то нарочито сухо и официально, — война... Германия напала на Советский Союз и ведет боевые действия по всей западной границе. Объявите в полках дивизии боевую и мобилизационную готовность. А вам надлежит явиться к командующему фронтом.

Положив трубку, я встал и, не зная зачем, подошел к окну. За окном синело безоблачное небо, стоял теплый солнечный день — еще мирный здесь, но уже обильно политый людской кровью там, на западе.

Независимо от званий и должностей я всегда ощущал себя прежде всего летчиком-истребителем. Это моя профессия. А смысл ее — бить в небе врага. Поэтому, вьполнив [49] приказ командующего о приведении полков дивизии в боевую и мобилизационную готовность, первое, что я затем сделал, — это подал рапорт с просьбой об отправке на фронт.

— Думаешь, один ты умный? Вон их у меня сколько! — кивнул на пачку бумаг на письменном столе Апанасенко. — Не торопись. Здесь тоже не посиделки.

Суть ответа меня не устраивала, но форма его показалась убедительной. Ее я и стал пускать в ход, разбирая посыпавшиеся на меня рапорты подчиненных.

Куда сложнее оказалось отвечать на их недоуменные расспросы. Сводки день ото дня становились тревожней. То и дело слышались все новые и новые названия городов и крупных населенных пунктов, оказавшихся в тылу противника, далеко за линией фронта. И перечень их угрожающе рос. К началу июля фашисты оккупировали Литву и большую часть Латвии, захватили западную часть Белоруссии и ряд западных областей Украины. Что происходит? Как могло случиться такое? Почему отходят все дальше и дальше на восток наши войска?

Ответов на все эти вопросы в то время не было. И нам оставалось одно: следить за событиями, происходящими на советско-германском фронте да писать рапорта.

Мне повезло быстрее других. В середине ноября, когда рвущиеся к Москве фашистские полчища возобновили после очередной перегруппировки сил наступление и в небе Подмосковья вновь разгорелись ожесточенные воздушные бои, меня включили в состав группы, в которую входили командиры всех родов войск. Эта первая группа была вызвана Генеральным штабом. Впоследствии же аналогичные группы вызывались из тыла штабами родов войск. Что и говорить, командировка эта оказалась для меня весьма кстати: если и не разрешат остаться, то повоевать все равно успею! Но главное, радовало, что подобный вызов в Москву вообще возможен. Не так-то, выходит, плохи наши дела, раз в Генеральном штабе находят время для учебы и передачи опыта. Гитлер и Геббельс кричат на весь мир о близком конце войны, а советское командование считает, что она всерьез только начинается...

Всех нас, приехавших из тыла командиров, распределили по-разному. Мне надлежало явиться в штаб авиагруппы полковника Н. А. Сбытова, созданной на базе ВВС Московского округа. Сбытов в то время одновременно являлся и командующим ВВС МВО. Поэтому командный [50] пункт авиагруппы, которая вела активные боевые действия, находился на одном из подмосковных аэродромов, а штаб располагался в Москве.

О Сбытове я кое-что уже слышал. Знал, например, что незадолго до нашего приезда его авиационная группа в течение четырех суток прикрывала с воздуха части 32-й стрелковой Краснознаменной дивизии и подразделения 18, 19 и 20-й танковых бригад, ведших тяжелые бои на знаменитом, известном всякому русскому человеку Бородинском поле. Несмотря на ожесточенные непрекращающиеся атаки вражеской авиации, летчики Сбытова сделали все, чтобы дать возможность нашим наземным войскам сдержать на своем участке напор рвущегося к Москве противника. Немцы за эти четверо суток понесли большой урон как в живой силе, так и в технике. Тысячи вражеских солдат и офицеров навсегда остались лежать на заснеженной равнине Бородинского поля и его окрестностей.

Мое впечатление о Сбытове как опытном боевом командире подтвердилось при первой же встрече. Времени на то оказалось достаточно — разговор неожиданно для меня получился долгий.

— Тридцати еще, вижу, нет, а уже комдив! — слегка удивился Николай Александрович, разглядывая меня.

Я промолчал, выдерживая острый взгляд Сбытова. Да и что тут скажешь? Разве одно: начальству, мол, виднее. Но собеседнику моему это было известно не хуже меня. Кстати, тридцать к тому моменту мне уже исполнилось.

— Так с чего думаете начать? Как собираетесь строить свою стажировку? — перешел Сбытов к конкретным вопросам.

Я сказал, что очень рассчитываю попасть в строевую часть, хочу проверить себя в воздушном бою, слетать на штурмовку — понять, словом, на деле, что такое война, каков и на что способен противник.

Сбытов, слушая меня, несколько раз одобрительно кивнул, сказал, что намерения у меня правильные, но затем добавил:

— Противник у нас сильный, коварный, опыт успел накопить большой и воюет серьезно. Но бить его, конечно, можно. И нужно. Но одного желания для этого недостаточно. Необходимо учиться, набирать опыт. Нельзя повторять ошибок, которых и без того уже допущено немало.

Сбытов говорил обстоятельно, неторопливо, негромким [51] спокойным голосом. Делясь собственным опытом, он приводил примеры боевой тактики врага, рассказывал о сильных и слабых его сторонах, давал характеристику его боевой техники. Слушая Николая Александровича, я невольно ловил себя на мысли, что боевой опыт, командирские навыки его великолепно сочетаются с даром преподавателя, умного и чуткого наставника. К слову сказать, Сбытов после войны преподавал в Академии Генштаба, и лекции его по оперативному искусству неизменно пользовались у слушателей заслуженным успехом. А тогда я жадно ловил каждое его слово, чувствуя, что начинаю видеть все как бы новыми глазами, заново переживая все то, что произошло с начала войны вплоть до сегодняшнего дня.

— Сделаем, словом, так, — закончил наш разговор Сбытов. — Займитесь пока боевыми документами. Изучите их, разберитесь, что к чему, а потом еще раз побеседуем. Я, понятно, не против того, чтобы вы приняли участие в боевых вылетах. Но вы не рядовой летчик, а командир дивизии. И это нужно учесть. Война, конечно, без крови и жертв не бывает, но предотвратить неоправданные, никчемные потери мы обязаны.

И я засел в штабе за документы. Главным образом меня интересовали боевые донесения; на них, кстати, советовал сделать упор и Сбытов. Тщательно вникал в обстановку, изучал положение дел, заносил для памяти в тетрадь многочисленные выписки, стараясь осмыслить и понять главную суть.

Через три дня снова явился к Сбытову. Доложил, что выполнил его приказ и прошу теперь направить меня в строевую часть. Сбытов поинтересовался, что, на мой взгляд, наиболее характерно, наиболее заслуживает внимания из того, что я обнаружил в боевых донесениях. Я ответил, что почерпнул в процессе работы с боевыми документами много полезного для себя, но особенно привлекли мое внимание несколько боевых донесений, касавшихся воздушных боев и штурмовки наземных целей.

— И что же именно? — спросил Сбытов. — Доложите подробнее.

В одном из донесений говорилось об удачном обманном маневре, который провели наши летчики во время воздушного боя с противником. Когда ударная группа наших самолетов связала противника боем на высоте 3000 метров, часть истребителей, находившихся выше и маскирующихся солнцем, внезапно свалилась сверху на [52] немцев, решив тем самым исход боя. У нас потерь не было. В другом донесении говорилось о штурмовке наземных целей, когда наши истребители, отбомбившись над передовой противника, набрали высоту и перехватили идущие к линии фронта вражеские бомбардировщики. Таким образом, речь шла о примере всестороннего использования истребителей, когда их действия оказались одинаково эффективными в уничтожении как наземных целей, так и вражеских самолетов в воздухе.

— Что ж, будем считать, что с заданием вы справились, — удовлетворенно отозвался Сбытов, внимательно выслушав мои соображения.—Обратили внимание на наиболее существенное. И выводы сделали верные. Похвально!

Сбытову, видимо, пришлось по душе, что тыловой, лишенный какого бы то ни было фронтового опыта летчик, каковым я тогда являлся, сумел грамотно разобраться в существе боевых донесений и выделил из них наиболее важные моменты. Позже, когда моя стажировка подошла к концу и перед возвращением на Дальний Восток я пришел попрощаться к Сбытову, он сказал, что вполне удовлетворен результатами моей стажировки и считает теперь меня всесторонне подготовленным для руководства боевыми действиями дивизии.

Но это произошло позже. А в тот раз Николай Александрович еще раз тщательно проанализировал результаты проделанной мной с боевыми документами работы, дал ряд ценных указаний, а напоследок спросил:

— Вы, кажется, служили вместе с подполковником Самохваловым на Дальнем Востоке?

— Так точно! — ответил я. — Мой бывший подчиненный.

— Ну а теперь, — улыбнулся Сбытов, — подчиняться будете ему вы. Направляю вас к нему в полк. Там и будете продолжать стажировку.

Так я оказался в истребительном авиационном полку, которым командовал подполковник В. Г. Самохвалов. Полк был вооружен самолетами ЛаГГ-3, которые я знал, как свои пять пальцев, и потому заранее радовался, что придется на них поработать.

Но Самохвалов, узнав о моих намерениях, искренне удивился:

— Вы же командир дивизии! Я считал, что вопросы, которые вас в соответствии с должностью должны интересовать, [53] решаются не столько в воздухе, сколько на земле, в штабе полка.

— Ошибаетесь, подполковник! — возразил я. — Со штабной работой я уже ознакомился. Теперь пришел черед и повоевать. Готов выполнить любое боевое задание!

— Как же вы это себе представляете? Ведомым в звене пойдете? Командир дивизии в подчинении у рядового летчика?

— Да что она вам далась, моя должность! — начал горячиться я. — Поймите, наконец! Ведь я сюда за десять тысяч верст с Дальнего Востока летел! Что я своим ребятам скажу, когда назад вернусь?! На свою должность, что ли, ссылаться буду? Мол, не позволила она врагу в глаза заглянуть, хотя и совсем рядом был...

— Самолет-то хоть знаете? — уступил натиску Самохвалов.

— Да у меня такими вся дивизия вооружена! — рассмеялся я, чувствуя, как отлегло на сердце.

На другой день я уже слетал для ознакомления с районом, где предстояло работать. Авиагруппа генерала Сбытова, наряду с решением других задач, прикрывала в те дни с воздуха части 5-й армии, занимавшие Можайскую оборонительную линию.

Не стану рассказывать об общей обстановке, сложившейся на фронте, — о битве за Москву много и подробно писалось. Да и командовал я тогда не армией и даже не дивизией, а всего лишь лейтенантом Аккудиновым — ведомым в звене, в котором мне щедротами Самохвалова отвели роль ведущего. Я бы и на ведомого согласился, но комполка, видимо, посчитал, что уж звено-то доверить заезжему комдиву все-таки можно.

Вот и расскажу о двух боевых вылетах, один из которых стал для меня первым, а другой — последним для Аккудинова. Оба эти вылета пришлись на один день — обыкновенный, ничем особо не примечательный день войны, которой суждено было длиться еще целых три с половиной года.

Аккудинов считался всеобщим любимцем полка и прекрасным летчиком. А к тому же он был влюблен, и невеста его — полковой врач, капитан медицинской службы и просто обаятельная женщина — дала свое согласие, и вечером все летчики полка готовились к свадебному ужину.

А утром в полк пришла телеграмма Сбытова, где сообщалось, что между десятью и одиннадцатью часами [54] ожидается массированный налет вражеской авиации на позиции частей 5-й армии, а следовательно, надлежит организовать надежное прикрытие наших наземных войск с воздуха. Термометр показывал минус сорок, в воздухе висела морозная дымка, видимости никакой, и лететь было нельзя. Но лететь необходимо. Немцы-то ведь, если верить полученным разведданным, бомбы на наши окопы собираются сбросить... Словом, боевая задача поставлена. Нужно выполнять.

Ударную группу из восьми истребителей вел Самохвалов. Наше с Аккудиновым звено должно было ее прикрывать и шло с превышением в тысячу метров. Дымка съедала видимость, и мы то и дело теряли из поля зрения идущих под нами истребителей. И хотя погода, как говорится, не по моему ведомству, а значит, и вины моей тут никакой нет, но все же чувствовал я себя в такие моменты весьма неуютно. Иди доказывай потом, если прозеваешь немцев, что, дескать, погода нелетная и, сколько не таращь глаза, видимость от того не улучшится.

Над передовой нашим «лагам» барражировать в одиночестве привелось недолго. Из дымки выплыли груженные бомбами «юнкерсы» под прикрытием «мессеров». Самохвалов не мешкая атаковал своей восьмеркой появившегося врага. Завязалась ожесточенная схватка. В качестве новичка я мало что разбирал в закрутившейся карусели, однако разглядел, как упали одна за другой четыре горящие машины. Не упустил я и тот момент, когда на ведущего группы подполковника Самохвалова навалились откуда-то сбоку и сверху пара Ме-109. Сделав полупереворот, я стремительно начинаю сближаться с ведущим «мессеров». Аккудинов точно повторяет за мной маневр, прикрывая, как и положено, сзади. Немцы пока нас еще не заметили. Прицеливаюсь... и четыре эрэса демаскируют наше с Аккудиновым звено, пройдя ниже цели. Первая моя ошибка в бою: поспешил открыть огонь с излишне большой дистанции. А пара Ме-109, бросив Самохвалова, делает горку и вступает в бой. Я выжимаю из «лага» все, что можно и что умею... Ведущий вражеской пары снова у меня в прицеле. Но теперь я не тороплюсь, чтоб не повторить ошибку, и разряжаю стволы своих пушек с короткой дистанции. «Мессер» за какую-то секунду-другую буквально разваливается у меня на глазах. Однако этих секунд оказалось достаточно, чтобы я успел совершить очередную ошибку: в упоении победой подставляю себя под очередь второго немца. Одновременно [55] с ударом по бронеспинке, защитившей меня от вражеского снаряда, вижу шлейф бензина из пробитых крыльевых баков. Хорошо, хоть бензин не воспламенился, а то это стало бы последним, что я увидел... Аккудинов на крутом вираже заходит в хвост проскочившему мимо него после атаки немцу.

На аэродром возвращаемся по одному. Как говорят летчики, рассыпались. Но бой удачный. Сбито три Ю-87 и четыре Ме-109. Наши потери — один самолет. Да и то летчик успел выброситься с парашютом, благополучно приземлившись на нашей территории.

Меня поздравили с первым сбитым самолетом. Однако комполка особой радости по этому поводу не проявил.

— Сбил немца — хорошо, — скупо похвалил он. Мы к тому времени были с ним уже на «ты». — Но во-первых, сам с пробоинами вернулся. А во-вторых, звено рассыпал, что в условиях боя могло кончиться крайне печально. Скажи спасибо, что у немцев горючка на исходе была. Учиться тебе нужно, учиться вести бой!

Через час группу Самохвалова подготовили ко второму вылету. Мне пришлось переживать досаду молча: сам виноват — техники доложили, что сумеют отремонтировать самолет не раньше чем к завтрашнему утру.

— Не горюй, еще навоюешься! — бросил мне на ходу лейтенант Аккудинов. — Да не забудь, что приглашен к свадебному столу!

Со второго вылета Аккудинов не вернулся. Его самолет подбил хвостовой стрелок с «юнкерса». Причем угодил в бак, и истребитель на глазах у всех взорвался; выпрыгнуть с парашютом лейтенант Аккудинов не успел.

Накрытый к праздничному ужину стол остался нетронутым. Летчики хмуро жевали хлеб с неразогретой тушенкой, собравшись в штабной землянке. Стояла гнетущая тишина, и казалось, что в тишине этой можно расслышать сдавленные рыдания невесты, оставшейся переживать свое горе в соседней землянке.

Не выдержав напряжения и ощущая какое-то неясное смутное чувство собственной вины, я подошел к Самохвалову и негромко сказал:

— Извини, но из головы никак не выходит. Ведь если бы мы пошли звеном, Аккудинов сейчас наверняка был бы жив?

Комполка задумался и, глядя куда-то в сторону, долго молчал. Но когда обернулся ко мне, я понял, что мысли [56] его не здесь, а где-то в другом месте, может, в соседней землянке, хотя вопрос мой слышал.

— Зеленый ты еще. Хотя летчик и опытный. — Самохвалов теперь смотрел мне прямо в глаза. — Запомни: для истребителя воздушный бой — та же дуэль. Только в воздух из благородных побуждений здесь никто не стреляет, стремятся наверняка поразить цель. А значит, кто-то из двоих должен погибнуть... То же самое и в групповом бою. Аккудинов допустил ошибку — не подавил огнем хвостового стрелка, а тот обернул ее против него пулеметной очередью. Вот и все, комдив. Хочешь жить, учись воевать без ошибок. Хотя рецептов на этот счет у меня не спрашивай — их нет.

Рецептов, что и говорить, действительно не существовало. Учась воевать, всякому из нас предстояло совершать свои ошибки. Но с каждым новым боем их становилось меньше. Погибали чаще всего в первых боях, когда новичок не успел еще набраться опыта. Но их, этих первых боев, никому не миновать. Потому-то помимо прочего любому летчику требовалось хоть немного удачи. На нее надеялись, на нее рассчитывали, но судьба даровала ее далеко не всем. Поэтому, веря в удачу, я все же предпочитал полагаться на собственные силы. Так надежнее. Ведь и фронтовой опыт быстрее приходит к тому, кто успел накопить летное мастерство в мирное время.

Полк Самохвалов а, к которому я был прикомандирован, продолжал боевую работу. Росло и число моих боевых вылетов, причем и летное мастерство, и фронтовая удача служили мне одинаково верно, помогая бить в Подмосковье врага.

Особенно удачным оказался для меня один из декабрьских дней вскоре после начала контрнаступления наших войск под Москвой. И до сих пор не знаю, кто назвал мое имя, но именно меня неожиданно вызвали в штаб Западного фронта, которым тогда командовал генерал армии Г. К. Жуков. О Георгии Константиновиче я знал только понаслышке, с чужих слов. А тут вдруг представилась счастливая возможность познакомиться с ним лично.

Штаб фронта находился в те дни в подмосковном поселке Перхушково, до которого на пригородной электричке сегодня полчаса езды. Тогда электрички не ходили, и добираться пришлось куда дольше. Зато в штабе ждать не понадобилось — меня сразу же провели к Жукову.

Георгий Константинович, не тратя попусту времени, подошел к оперативной карте и в скупых, но емких, точных словах кратко обрисовал обстановку. Говорил он просто, деловито, абсолютно ничем не давая почувствовать разделяющую нас дистанцию. По всему чувствовалось: его интересует лишь суть дела — та задача, которую он передо мной ставил. Стремительность его слов, таящаяся в них взрывная энергия и эмоциональная сила как нельзя лучше соответствовали всему облику Жукова, тому душевному отклику, который вызывал у меня этот человек. И как только я это понял, на душе стало совсем легко; напряжение, которое я испытывал, внезапно отпустило, а внимание целиком сконцентрировалось теперь на том, что говорил мне Георгий Константинович.

— Учтите, что это штаб армейского корпуса и противовоздушная оборона там сильная. Но иного выхода нет— ликвидировать штаб придется с воздуха. Посылать бомбардировщики при такой погоде бессмысленно. Удар штурмовиками повлечет за собой большие потери. У истребителей же и маневренность, и скорости выше, — значит, им и штурмовать штаб. Отберите сами подходящих летчиков... А что касается самолетов, думаю, ЛаГГ-3 — вполне подходящая в данном случае машина.

Признаюсь, меня поразила тогда та детализация, с какой командующий фронтом ставил задачу. И то, что Жуков не жалел времени — а я знал, что всякая минута у него на счету, — лучше всего свидетельствовало о неотложности полученного задания.

Важнее всего, как я понял, было то, чтобы осуществить штурмовку за один вылет: второй, подчеркнул командующий, стал бы бесполезным — штаб наверняка успеют перевести в другое место. Вопрос сводился к тому, как это лучше сделать. Погода и впрямь стояла совершенно нелетная: низкая облачность, снегопады, промозглый туман. Вести штурмовку можно только на бреющем...

На следующее утро я дважды слетал в разведку. Брать с собой никого не стал: помнил предостережение Жукова — не спугнуть прежде времени фашистов. К самому штабу близко не подходил. Основная задача — наметить ориентиры и подходы к цели. Почти весь маршрут проходил вдоль железнодорожной ветки, и лишь перед самым Гжатском предстояло взять вправо, на север. Там, будто на заказ, торчала возле железнодорожного полотна будка путевого обходчика — ориентир для разворота лучше не придумаешь. А уж от будки несколько минут [58] лета до цели — двух деревенских изб с разбросанными вокруг сараями.

Вернувшись, детально обсудил все с Самохваловым. Сошлись на том, что цель по площади невелика и потому поднимать в воздух много машин нет резона — достаточно четырех звеньев истребителей. Каждый ЛаГГ-3 мог взять с собой по паре пятидесятикилограммовых фугасно-осколочиых бомб. А для второго захода — пушечно-пулеметный огонь. Звенья должны в момент первой атаки идти на объект плотно, одно за другим, чтобы не дать вражеским зенитчикам опомниться, а уж при втором заходе на цель — как получится. Главное — успеть прицельно отбомбиться.

Летчиков отбирали недолго. Самохвалов — это само собой. Таким образом, ведущие двух из четырех пар определились сразу. Ведущими остальных наметили комэсков Р. Т. Кудинова и В. И. Кривенко. Комполка за них поручился. Да и сам я успел приглядеться к обоим летчикам — эти и в самом деле не подведут. Спать укладывался с легким сердцем: знал, поставленная командующим фронтом задача будет выполнена.

На рассвете собрались на аэродроме. Впрочем, рассвета, можно считать, по существу, не было — посерела немножко на востоке полоска неба, и все. Нет худа без добра, подумалось мне. Немцам при такой видимости и в голову не придет, что кто-то собирается штурмовать их штаб; как говорится, воробьи и те в такую погоду не летают...

Легли на маршрут. Идем почти вровень с верхушками телеграфных столбов; высота меньше ста метров, иначе упустишь из виду железнодорожную нитку — единственно приметный в этом белом мареве ориентир. Когда оглядываюсь, вижу лишь своего ведомого, да еще ведущего второй пары. Остальных будто и нет в воздухе. Летим, по договоренности, без радиосвязи, но Самохвалова и так вижу, а Кудинов и Кривенко, знаю, строй не рассыплют, не оторвутся...

А вот наконец и будка путевого обходчика — точка разворота на боевой курс. Покачиваю крыльями: «Внимание!» Палец сам собой ложится на кнопку сброса. Все учтено: скорость самолета, ветер, высота, на которой идем. Пора...

Мой «лаг», облегченный от груза, «вспухает», мгновенно прибавив в высоте с десяток метров. Делаю разворот в сторону железной дороги и после ряда точных, наперед [59] рассчитанных маневров вторично захожу на цель. Высоты для пикирования нет. Открываю огонь из всех стволов на пологом планировании: перед пролетом над целью оно становится круче. «Эрликоны» уже вовсю гвоздят небо — проснулись фрицы! Но разглядывать, что там у них сейчас делается, некогда — можно запросто врезаться в землю. Выхожу из атаки и ложусь на обратный курс: еще перед вылетом договорились возвращаться домой поодиночке.

На аэродроме выясняется: потерь у нас пет.

А у немцев? Удалось ли полностью выполнить задание? И я, и другие летчики видели внизу пламя, разрывы бомб, дым от загоревшихся построек. Штаб, конечно, взлетел на воздух, но абсолютной уверенности, как и вещественных доказательств, у нас нет. Вот если бы парочка-другая фотоснимков. Но фотопулемета на наших ЛаГГ-3 не было, а снимать камерой — невозможно...

Через час, как и было приказано, доложил по телефону командующему фронтом, что штурмовка вражеского штаба под Гжатском осуществлена в точно намеченные сроки и все летчики вернулись на свой аэродром.

— А вы уверены, что цель уничтожена? — спросил Жуков.

— Уверен, товарищ командующий фронтом. Но доказать ничем не могу. Разглядеть при такой видимости результаты штурмовки оказалось практически невозможно.

— На чем же тогда основывается ваша уверенность? — В тоне Жукова послышался холодок. А может, мне так показалось оттого, что в положении моем проглядывалась некоторая двусмысленность.

— На цель группа вышла точно, товарищ командующий фронтом. Это я вполне могу гарантировать, — поспешил заверить я. — И бомбы легли кучно, а площадь цели крайне незначительная для того удара, который мы по ней нанесли.

— Хорошо, проверим. — И Жуков положил трубку.

Результатов проверки с нетерпением ждал не один я. Вместе со мной переживали и Самохвалов, и Кудинов, и Кривенко, да и остальные участвовавшие в налете летчики.

Через несколько дней позвонил член Военного совета Западного фронта генерал Н. А. Булганин и подтвердил, что, по донесениям партизан, немецкий штаб действительно разгромлен и Георгий Константинович просил передать [60] благодарность всем летчикам группы. А неделю спустя Михаил Иванович Калинин вручал нам в Кремле ордена Красного Знамени.

У меня это был первый боевой орден. И получить ого особенно радостно было еще и потому, что наградили меня по представлению командующего фронтом генерала армии Жукова.

Новый, 1942 год возвестил миру, что гитлеровский блицкриг потерпел окончательный крах. В результате закончившегося в начале января контрнаступления наших войск под Москвой, успех которого определился в основном благодаря действиям именно Западного фронта, противник оказался отброшенным на 100 — 250 километров.

Срок моей командировки между тем подходил к концу. В феврале сорок второго я вылетел на военно-транспортном самолете с одного из подмосковных аэродромов на Дальний Восток. С Москвой расставаться не хотелось, но еще больше жалел, что вынужден бросать фронтовую работу, полк Самохвалова, с которым сжился, возможность собственноручно бить вместе с его летчиками врага... В душе я решил, что останусь на Дальнем Востоке недолго и приложу все усилия, чтобы вернуться на фронт.

Даже новая должность — меня назначили командующим ВВС 25-й общевойсковой армии — не изменила моих стремлений. Конечно, я понимал, что Япония в любую минуту могла начать против нашей страны военные действия и что служба на Дальнем Востоке не менее важна, чем участие в сражениях с гитлеровскими захватчикам, но сердцу, как говорят, не прикажешь. А оно не хотело ждать, оно изнывало от неутоленного желания защищать с оружием в руках родную землю не когда-то в будущем и даже не завтра, а именно сию минуту, сейчас. И я вновь стал проситься на фронт.

В конце концов мои настойчивые старания увенчались успехом. «Согласен принять дивизию?» — спросили в ответ на один из таких рапортов. Нужно ли говорить, что я тотчас и с радостью дал свое согласие. Предложили бы эскадрилью, звено, наконец, — и на это, скорее всего, согласился бы. Бог с ней, с высокой должностью, мне было [61] не до чинов — лишь бы сражаться с врагом, бить его, гнать с нашей земля к чертовой матери!.. А должности — дело наживное, такая война скоро не кончится.

Сдав зимой 1942 года на Дальнем Востоке командование ВВС 25-й общевойсковой армии, я вновь пересек страну с востока на запад и вскоре оказался под Ельцом, где находился штаб 2-й воздушной армии, командующим которой был назначен генерал С. А. Красовский.

В 205-й истребительной авиадивизии, которую я принял, находились на вооружении самолеты Як-1 и американские «аэрокобры», поступавшие к нам по ленд-лизу. Каково же было мое удивление, когда при знакомстве с летным составом дивизии выяснилось, что немалая часть летчиков предпочитает драться с вражескими истребителями не на «яках», а на американских машинах. Мне уже доводилось летать и на американских «аэрокобрах», и на английских «харрикейнах» — и те и другие, с моей точки зрения, уступали нашему «яку». Меня не на шутку встревожила подобная, ничем не оправданная недооценка летчиками отечественной техники. На самолетах союзников — а они в основном присылали нам устаревшие типы истребителей, да и мало их было, — войны не выиграешь. Тем более на фронте как раз появились модифицированные немецкие истребители Ме-109ф с улучшенными летно-тактическими характеристиками, и в штабе ВВС подготовили директиву, где Як-1 рекомендовался в качестве наиболее пригодного для боя с новым «мессершмиттом» самолета. Обладая равной скороподъемностью, он развивал на высоте 3000 метров более высокую скорость и превосходил немецкий истребитель в горизонтальном маневре.

Сам я давно стал горячим сторонником машин конструкции Яковлева и не сомневался, что сумею убедить в высоких возможностях этой машины летчиков дивизии. Но слова в таком деле не годились. Лучший способ — учебный бой. В одном из полков предложил командиру подобрать для меня противника покрепче, пользующегося у летчиков особым авторитетом. Победа над ним позволила бы мне употребить этот авторитет в пользу нашего «яка». А в победе своей я нисколько не сомневался. Ведь я отлично знал не только боевые возможности советского истребители, но и слабые стороны американского.

Комполка выслушал меня с плохо скрытым неодобрением. Он и сам почему-то предпочитал «аэрокобры», а потому в затею мою не верил. Более того, как выяснилось [62] из его вопросов, считал ее вредной. Опасался подорвать в глазах подчиненных реноме начальства.

— А ваша должность? А звание? — преодолевая неловкость, попытался он меня отговорить. — Что потом летчики говорить станут?

— Как это — что? — сделал я вид, будто не понимаю его намеков. — Будут говорить, что Як-1 — машина первоклассная. И не только говорить — думать так станут.

— Так-то оно так... — продолжал мяться подполковник Сопрыкин.

Но я оборвал его:

— Именно так! И никак иначе... Подобрали противника?

Через несколько минут ко мне подошел очень молодой, но уже с седыми висками летчик. Смотрит прямо в глаза, взгляд уверенный, твердый, настроен, по всему чувствуется, решительно. Расспросил я его, как водится, кое о чем, вижу: и впрямь крепкий боец — крепкий и опытный. Недаром, не глядя на бьющую в глаза молодость, виски седые.

— Надеюсь, в поддавки играть не собираетесь, капитан?

— Капитан Силин, товарищ полковник! — сделал вид, будто я запамятовал его фамилию, мой противник. С достоинством держался, ничего не скажешь! — В воздухе никакой игры не признаю. Особенно в поддавки.

— Верю, — спокойно согласился я. И добавил, чтобы еще больше раззадорить противника: — Но, пожалуйста, не забудьте о том, что только что сказали. Если забудете, не взыщите, посажу под арест!

— У меня память крепкая, товарищ полковник.

Ну чем не дуэль, усмехнулся про себя. И перчатка брошена, и вызов принят... А Силин действительно молодец: злится, но держит себя в руках на все сто. Сразу видно: независимый, сильный характер...

Бой я выиграл. Не стану пересказывать, как все происходило. Приведу лучше слова командующего армией Красовского, присутствовавшего тогда среди других летчиков на аэродроме. Вот что он писал позже в своих воспоминаниях:

«Чтобы восстановить престиж отечественного самолета, Савицкий решил провести показательный учебный бой... Схватка состоялась на глазах многих летчиков. Савицкий — мастер высшего пилотажа — убедил всех, что, [63] «як» — отличный самолет. Весь бой он провел на вертикалях...

Командир дивизии «прижал» своего «противника» к земле и закончил воздушный «бой» победой. Затем полковник собрал летчиков и произвел разбор «боя».

— Можно ли успешно вести воздушный бой на Як-1?

И сам же ответил:

— Можно не только воевать, но и побеждать врага. Для этого требуется лишь смелость и мастерство.

Мне никогда не приходилось слышать более убедительной беседы командира со своими подчиненными, чем эта ».

Добавлю одно: и Силин, и другие летчики не просто поверили в машину Яковлева, но и полюбили ее за превосходные качества, которые она проявляла в бою. Былой престиж «аэрокобр» в глазах летчиков изрядно потускнел. Хотя машина, надо сказать, была неплохая и воевать на них — хочешь не хочешь — приходилось. В то время был дорог каждый боевой самолет. А такие асы, как Силин, наглядно доказывали, что успешно драться с врагом можно было и на американских истребителях. Были бы, как выразился Степан Акимович Красовский, смелость и мастерство...

Мужества, впрочем, нашим летчикам было не занимать. Вполне хватало большинству из них и мастерства. Однажды, к примеру, четверка наших истребителей вступила в бой с двадцатью четырьмя «мессершмиттами». Даже не верится теперь, но факт остается фактом. Немцы, потеряв в бою пять машин, так и ушли к себе на аэродром, что называется, несолоно хлебавши: четверка «яков» вышла из сражения без потерь. Ведущим ее был капитан А. И. Новиков.

Александр Иванович Новиков умел если не все, то почти все, что необходимо летчику для победы над противником в воздухе. Летчик и боец он, прямо надо сказать, самого высокого класса. Казалось, никакая неожиданность, никакой самый нестандартный оборот дела в бою не могли его сбить с толку. Он умел в считанные мгновения найти нужный выход, принять единственно верное решение в сложной ситуации. Помню нашу с ним штурмовку вражеского аэродрома в Щиграх...

Обычно мы прикрывали штурмовики непосредственно во время их боевой работы. Метод этот являлся общепринятым и широко распространенным. Но имелся в нем один существенный, на мой взгляд, изъян. Истребители [64] при подобной тактике утрачивали свои преимущества — скорость и маневренность. А это нередко вело к неоправданным потерям.

И вот задумал я один вариант. А что, если связать боем немецкие истребители заранее, не допустить их к месту штурмовки, дав тем самым нашим «илам» возможность свободно и без помех делать свое дело? Доложил я о своей идее командарму Красовскому.

— А штурмовики, что же, вообще без прикрытия останутся? — спросил Степан Акимович. — Ведь помимо тех «мессеров», что вы свяжете на подходе или над аэродромом, где они базируются, в воздухе могут оказаться и другие.

— На такой случай какую-то часть истребителей можно оставить для прикрытия штурмовиков. А основные силы использовать как задумано. Пользы, убежден, будет больше, а потерь меньше.

Красовский в конце концов дал согласие испытать новую тактику.

В процессе подготовки выбор пал на основной аэродром немцев в Щиграх. Именно там была сосредоточена наиболее значительная часть фашистских истребителей. Согласовали время. Мы вылетаем первыми и связываем немцев боем. А штурмовики вскоре после нас, но точно в назначенный срок спокойно идут к своим целям — работать.

В штурмовке аэродрома предстояло участвовать 17-му истребительному полку, в котором тогда воевал Новиков. Всего в воздух подняли двадцать четыре истребителя. Ударную группу вел Новиков, а я шел ведущим группы прикрытия. При подлете к Щиграм у немцев сработало четко поставленное визуальное наблюдение за воздухом, и они успели предупредить своих летчиков на аэродроме. Поэтому, когда мы подошли к аэродрому, от взлетной полосы успела оторваться первая пара Ме-109. Остальные истребители также готовились к взлету. Еще несколько минут, и жестокой схватки в воздухе не миновать...

Но Новиков, не теряя ни секунды, с ходу пошел в атаку и срезал прямо над аэродромом первого «мессера». За ним вспыхнул второй. Оба Ме-109 упали на взлетную полосу, загородив ее горящими обломками. На втором заходе группа Новикова подожгла на земле еще несколько вражеских машин. Ни один немец так и не сумел подняться с аэродрома. [65]

А штурмовики тем временем без помех делали свое дело. Несколько «яков», которые на всякий случай прикрывали их, остались без работы: немецких истребителей в воздухе не оказалось. Таким образом, потерь ни у штурмовиков, ни у нас не было.

Новая тактика полностью оправдала себя и получила вскоре широкое распространение. Противнику пришлось рассредоточивать свои истребители сразу на нескольких аэродромах, а кроме того, вести непрерывное барражирование в воздухе.

Пытались и немцы штурмовать наши аэродромы. Но мы, предугадав подобные действия, успели оборудовать в разных местах отвлекающие ложные аэродромы, куда и пришлась основная часть ударов противника.

Однако в целом обстановка на советско-германском фронте летом 1942 года складывалась в пользу противника. Ослабленные неудачами под Харьковом наши войска отказались от наступательных действий и вновь, как и летом сорок первого, были вынуждены перейти к стратегической обороне. В июне противник вышел к Воронежу, верхнему течению Дона и оккупировал Донбасс. К середине июля немцы прорвали оборону между Доном и Северским Донцом, получив возможность двинуть свои главные силы на Кавказ и к Волге. На сталинградском направлении фашистам удалось сосредоточить около 30 дивизий и большое количество авиации. Чтобы противостоять наступлению врага, был создан Сталинградский фронт, в состав которого вошли четыре общевойсковые армии и 8-я воздушная армия под командованием генерала Т. Т. Хрюкина.

Глубокий прорыв противника на кавказском и сталинградском направлениях резко обострил общую обстановку, и в конце июля Народный комиссар Сталин подписал исторический приказ № 227, в котором говорилось: «Ни шагу назад!»

Суровые слова, но и время было суровое. Все понимали: надо выстоять. Выстоять во что бы то ни стало. И страна, народ делали все, что было в человеческих силах.

Особую роль советское командование отводило дальнейшему развитию и укреплению наших ВВС. Летом сорок второго началось формирование авиационных корпусов резерва ВГК. В состав их входило от двух до четырех [66] дивизий. Штаты истребительных полков возросли с 22 до 32 самолетов. Изменился и состав звена: теперь оно состояло из двух пар истребителей.

В целях повышения результативности боевых действий авиации был издан ряд приказов НКО и ВВС. Один из них непосредственно касался нас, летчиков-истребителей. В нем, в частности, говорилось:

«Считать боевым вылетом для истребителей только такой вылет, при котором истребители имели встречу с воздушным противником и вели с ним воздушный бой, а при выполнении задачи по прикрытию штурмовиков и бомбардировщиков считать боевым вылетом только такой вылет, при котором штурмовики и бомбардировщики при выполнении боевой задачи не имели потерь от атак истребителей противника»{1}.

Читая эти строки, я понимал, насколько своевременной была проявленная нами в Щиграх инициатива. Воевать по шаблонам — значит нести неоправданные потери. Нужно учиться побеждать малой кровью. А без поисков новых тактических приемов, без активного переосмысливания привычных, рутинных способов воздушного боя достичь этого практически невозможно.

Того же добивалось и командование ВВС Красной Армии. Оно требовало систематически наносить удары по придвинутым к передовой линии вражеским аэродромам, вытеснять оттуда авиацию на более дальние, тыловые, что затрудняло бы ее действия на поле боя; шире внедрять практику уничтожения самолетов противника в тылу врага, на путях подхода к линии фронта; предоставлять истребителям инициативу в выборе способов атаки; создавать условия для массовой передачи опыта лучших мастеров воздушного боя, распространяя успешно зарекомендовавшие себя новые тактические приемы на все части; смелее выдвигать на ответственные командные должности наиболее инициативных, освоивших передовой опыт командиров и летчиков.

Не берусь утверждать точно, но все же, видимо, в связи с этими требованиями я в конце октября, в самый разгар боев за Сталинград, когда врагу уже удалось выйти к Волге, получил новое назначение — командующим смешанной авиагруппой, куда помимо истребителей входили штурмовики и даже ночные бомбардировщики. Авиагруппа должна была действовать на стыке двух воздушных [67] армий — 8-й, которой командовал генерал Хрюкин, и 17-й, командующим которой стал генерал Красовский. Подчинялась авиагруппа непосредственно Главному штабу ВВС, но ни собственных тылов, ни связи у нее не было. Считая, что в таких условиях авиагруппе эффективно действовать будет затруднительно, я приехал в село Серафимовки, где разместился штаб Красовского, и, изложив свои соображения, попросил Степана Акимовича ходатайствовать о включении авиагруппы в состав 17-й воздушной армии.

— Тебя на самостоятельное дело выдвинули, а ты опять в подчиненные просишься, — пошутил, выслушав мои доводы, Красовский. — Не знаю уж, как и быть. Ты командующий, и я командующий; выходит, один командующий другому командующему подчиняться будет. Субординация нарушается...

Однако резоны мои Красовского убедили, и разговор наш закончился тем, что Степан Акимович пообещал связаться на этот счет с командующим ВВС Новиковым. А вскоре я получил письменный приказ о том, что авиагруппа теперь будет входить в оперативное подчинение 17-й воздушной армии.

19 ноября началось контрнаступление наших войск под Сталинградом. Авиации в нем отводилось особое место. Численное преимущество, хотя и незначительное, у нас имелось; у немцев в общей сложности было под Сталинградом 1216 самолетов, наша авиация располагала 1350 боевыми машинами. Оставалось реализовать его на деле. И наша авиация с честью справилась с этой задачей.

В первые дни контрнаступления погода чаще всего стояла нелетная, что, естественно, затрудняло действия авиации. Туманы и низкая облачность мешали летчикам поддерживать наземные войска, что называется, в полную силу. Однако боевые вылеты не прекращались ни на один день. Авиагруппа взаимодействовала с 5-й танковой армией генерала П. Л. Романенко, наносила удары по аэродромам противника, прикрывала с воздуха наступающие войска.

23 ноября, на пятые сутки после прорыва вражеской обороны, войска 4-го танкового корпуса Юго-Западного фронта соединились в районе хутора Советского, возле Калача, с частями 4-го механизированного корпуса Сталинградского фронта — немцы оказались в котле. В окружение попало 22 дивизии противника и 160 отдельных [68] частей общей численностью 330 тысяч человек{2}. Несмотря на все усилия гитлеровского командования прорвать кольцо и вызволить попавшие в окружение войска, ни один немецкий солдат из котла не вырвался. Не помогла ни специально созданная для деблокировки группа армий «Дон» под командованием генерал-фельдмаршала Манштейна, ни дивизии, которые немцы спешно перебрасывали не только с Кавказа, из-под Воронежа и Орла, но и из Польши, Франции, Германии, ни пресловутый воздушный мост, с помощью которого Геринг хвастливо обещал наладить бесперебойное снабжение группировки Паулюса всем необходимым.

Мост этот советская авиация, используя свое превосходство в воздухе, буквально растащила по бревнышку. Наши истребители перехватывали самолеты Геринга в воздухе и отправляли их вместе с предназначенными для окруженных дивизий Паулюса грузами на землю в том виде, в каком от них уже нельзя было ожидать ровно никакого прока — как от любой горящей груды обломков.

Самому мне в те дни подниматься в воздух доводилось не часто: штаб авиагруппы был небольшим и работа по организации и управлению боевыми действиями отнимала почти все мое время. И все же я старался использовать малейшую возможность, чтобы принимать участие в боевых вылетах.

Сталинград, когда он оказывался под крылом, всякий раз производил на меня тяжелое впечатление, от которого так и не удалось до конца избавиться. От города, хорошо знакомого мне по тем временам, когда я учился, а затем работал инструктором в летной школе, ничего не осталось. Если, конечно, не считать развалины. Казалось, что пролетаешь над огромной черной дырой, контрастно выделявшейся на фоне ослепительно белых, занесенных глубоким снегом полей, вплотную подступавших к гигантскому пепелищу. Там, где когда-то люди трудились, растили детей, ходили в кино и друг к другу в гости, где, одним словом, текла обычная жизнь большого приволжского города, теперь раскинулась выжженная пустыня, безликое ничто из обгорелой земли, камней и обломков. Ни я, ни другие летчики не могли смотреть на все это без опалявшего душу гнева, без ненависти к тем, кто [69] стер с лица земли целый город вместе с жизнью населявших его людей, кого жажда власти и алчность на чужое добро превратила в тупых, бездушных варваров, не сохранивших в себе ничего, кроме низменных инстинктов и разнузданной, ничем не сдерживаемой агрессивности. И мы стремились бить врага без устали и беспощадно. Причем это была не только фраза. Война, мол, эмоциональных подстегиваний не требует — с гневом там или без гнева, а все равно воюешь. Но так только кажется. Ненависть к врагу делала нас сильнее и зорче, добавляла в бою если не умения и мастерства, то упорства и воли к победе...

Однажды во время барражирования над одним из участков территории противника я уже собирался вести шестерку «яков» назад, на аэродром, так как горючего в баках оставалось совсем немного. И вдруг с запада, со стороны солнца, показалась большая группа «юнкерсов», идущих под прикрытием Ме-109. Вступать в бой было рискованно: немцев много, схватка могла затянуться, а горючего, как уже сказано, кот наплакал. Но дать врагу уйти безнаказанно мы просто не могли. Одна только мысль об этом вызывала чуть ли не физическое отвращение: черное пепелище Сталинграда должно было стать могилой и для тех, кто в этом повинен, — котел, в который попали дивизии Паулюса, надлежало держать надежно закрытым и сверху.

Набрав для атаки высоту, выбираю мишенью головной «юнкерс». Ведомым моей пары был в тот раз старший лейтенант Никитин — он тут же повторил вслед за мной маневр. Стремительно сближаюсь с Ю-52, но огня не открываю — для повторной атаки может не хватить горючего. Его и так в обрез. Только-только, чтоб дотянуть после короткого боя до аэродрома. Поэтому бить надо наверняка, с близкой дистанции.

Теперь пора... Жму на гашетку — короткая, куцая очередь, и все! Оружие отказало. Но к транспортнику уже потянулись новые трассы — открыл огонь мой ведомый. К тому, что немец получил от меня, Никитин добавляет свою порцию. «Юнкерс» задымил и тут же взорвался в воздухе.

Остальные две пары «яков» — и тоже с первого же захода — зажгли каждая по Ю-52.

Все произошло внезапно, настолько быстро и четко, что «мессеры» даже не успели вмешаться. А может, не захотели. Во всяком случае, преследовать, нас, когда после [70] успешной атаки мы взяли курс к себе на аэродром, они не стали.

А горючего у одного из «яков» все же не хватило, пришлось идти на вынужденную. У меня, когда приземлялся на аэродроме, тоже не оказалось ни капли.

Зато «юнкерсы» рухнули на землю с полными баками.

В ходе воздушной блокады все яснее и яснее проглядывался наступательный характер действий нашей истребительной авиации, к которому она теперь переходила от свойственной первым полутора годам войны оборонительной тактики. Опережать противника в обнаружении, чтобы перехватить инициативу в бою; обеспечивать запас скорости, позволявшей наносить стремительный, внезапный удар и маневрировать с большими перегрузками; выходить из атаки в заднюю полусферу на большой скорости, избегая при этом проскакивания, чтобы не подставить себя под пушки противника, за счет гасящего избыток скорости набора высоты; прекращать бой неожиданным для противника маневром, обеспечивающим быстрый уход из пределов зрительной с ним связи... Все эти, а также другие элементы, присущие тактике наступательного боя уверенно входили в арсенал боевых действий наших летчиков-истребителей. Безвозвратно уходили в прошлое времена, когда фашисты чувствовали себя хозяевами в воздухе...

За период с 19 ноября 1942 года по 2 февраля 1943 года наша авиация уничтожила под Сталинградом до 3000 вражеских самолетов{3}.

В конце декабря сорок второго я получил распоряжение оставить Юго-Западный фронт и срочно прибыть в Москву, в штаб Военно-воздушных сил.

Приказ для военного человека дело привычное. Но как его выполнить, если транспортные самолеты из-за метелей и снежных зарядов не летали, а про железную дорогу и думать не хотелось — пешком быстрей доберешься! А в Москву прибыть ведено срочно... Словом, пешком не пешком, а выход из положения искать надо.

Выручил механик. Александр Меньшиков на выдумки всегда был горазд — смышленый, находчивый, изобретательный, — с таким не пропадешь. Он и в механики из рядовых мотористов пробился, немецкий язык на фронте неплохо освоил, а уж в деле своем дока — «як» мой обслуживал почти с начала войны, и за все время ни одной [71] неполадки. Привык я на него полагаться: плохого совета никогда не даст.

Нашелся Меньшиков и в этот раз:

— А что, товарищ полковник, если на трофейном «шторхе» лететь? Самолетишко, конечно, так себе, не пассажирский лайнер, но зато маневренный и в управлении легкий. Вполне на нем до столицы добраться можно.

Поначалу я вроде бы засомневался. На «физилер-шторхах» — был у немцев такой связной самолет — прежде никогда не летал, да и сама машина показалась мне какой-то несерьезной, хлипкой. Но с другой стороны, скорость у нее при взлете и посадке небольшая, а значит, и сесть при нужде хоть на крышу сарая можно. Да и Меньшиков, судя по всему, времени даром не терял и трофейный самолет успел изучить. Короче, решился. Не на боевом же истребителе, в самом деле, лететь!

И надо сказать, Меньшиков не ошибся. До Москвы мы с ним добрались даже быстрее, чем предполагали. А вот в самой Москве чуть не заблудились.

Впрочем, немудрено. Погода, и без того никуда, при подлете к Москве вконец испакостилась: снег стеной валит, облачность едва не до земли — хоть назад поворачивай! Крыши домов, если очень вглядеться, различить можно, а вот Центральный аэродром, куда нам надо, как сквозь землю провалился...

— Может, сядем, товарищ полковник? — предложил Меньшиков. — Хоть прохожих расспросить можно будет. Сели. А куда — неизвестно. Слышим, кто-то дурным голосом нам кричит:

— Куда сел? Взлетай назад! Лед провалится...

— Милиционер кричит, — сообщил как ни в чем не бывало Меньшиков. — С берега.

Выяснилось, что сели мы на замерзшую реку за крымским мостом, неподалеку от Кремля. Оттого, видно, и милиционер сразу же отыскался. Объяснил он нам по-русски, что к чему, даже голос под конец сорвал, пока кричал нам с берега. Зато с ориентировкой теперь стало ясно. Через десять минут я уже приземлил «шторх» на Центральном аэродроме.

А еще через полчаса доложил о своем прибытии представителю штаба Военно-воздушных сил генералу А. В. Никитину.

С Никитиным встречаться мне не приходилось. И я решил, что ему обо мне если что и известно, то лишь в общих чертах. Поэтому его внимательный, изучающий [72] взгляд, который он не спускал с меня во время моего доклада, я посчитал естественным, отнеся насчет первого знакомства. Надо же к новому человеку присмотреться!

Но Никитин мое заблуждение тотчас развеял.

Начал генерал неожиданно и вроде бы даже для меня лестно. Дескать, слышал обо мне много хорошего — и воюю умело, и летчик опытный, но... С этого-то «но» все и началось! Оказалось, что Никитину уже доложили, на чем я прилетел из Сталинграда в Москву и где какие посадки делал. Не до конца, видать, сорвал себе голос милиционер, хватило и на то, чтобы снять трубку да сообщить куда следует.

— Мальчишество... Непростительная безответственность... Лететь на незнакомом самолете в такую погоду... — доносились до меня слова Никитина.

А я стоял и думал: зачем все же меня так срочно вызвали в Москву? И это в то время, когда мы добиваем немцев на Волге! Когда там, под Сталинградом, каждая боевая машина, каждый летчик-истребитель на счету!

— Да вы, кажется, меня не слушаете? — Голос Никитина прозвучал как-то особенно сухо и строго. Он секунду помолчал и, не дождавшись ответа — а что я мог сказать! — коротко закончил, как бы угадав мой невысказанный вопрос: — Принято решение назначить вас командиром истребительного авиационного корпуса. В вашем распоряжении двести боевых машин. Корпус, как резерв Верховного Главнокомандования, будет использоваться для борьбы за господство в воздухе.

Господство в воздухе... Борьба за него велась на всем советско-германском фронте и отличалась небывалым ожесточением и напряженностью. Успех в этой борьбе зависел от многого. От количества и качества самолетов, мощности их вооружения. Но главным и решающим фактором был все же моральный дух летчиков, их мужество и упорство в борьбе с врагом.

В состав 3-го истребительного авиакорпуса РВГК, которым мне отныне предстояло командовать, входили две дивизии, по три полка в каждой. С комдивами обеих дивизий меня познакомили в тот же день. 265-й истребительной командовал полковник П. Т. Коробков, а 278-й— подполковник В. Т. Лисин. В штабе ВВС о них отзывались как об опытных командирах и отличных летчиках. Такое же впечатление сложилось после знакомства и у меня. Позже, в боях над Кубанью, где наш корпус получил первое боевое крещение, впечатление это полностью [73] подтвердилось. Повезло мне и на начальника штаба. Михаил Андреевич Баранов, которого также рекомендовали мне в штабе ВВС и с которым мне привелось служить еще на Дальнем Востоке, вновь подтвердил свою репутацию энергичного, знающего свое дело специалиста и с первых же дней стал для меня незаменимым помощником.

Скажу сразу, что организация авиационных корпусов резерва Верховного Главнокомандования сыграла весьма существенную роль. Обычно их вводили в дело на тех участках, где требовалось быстро удвоить, а то и утроить ударную силу действовавшей там авиации, чтобы добиться необходимого перелома в ходе событий. Особенно часто это делалось на заключительном этапе войны. Но тогда, в конце сорок второго, дело это было новое и опыта по боевому использованию таких корпусов накопить еще не успели. Да и наш 3-й истребительный только еще предстояло сформировать.

С утра до ночи мотались мы с Барановым по подмосковным аэродромам, обивали пороги кабинетов начальства, просили, спорили, доказывали...

— Ну где я вам наберу людей с боевым опытом?! — отбивался от нашего сдвоенного натиска генерал А. В. Никитин, ведавший вопросами формирования. — Не с фронта же летчиков отзывать...

Никитин, разумеется, был прав. Но и нас тоже можно понять: вновь формируемому корпусу предстояло, как мы считали, решать непростые задачи. В конце концов Никитин сдался и согласился удовлетворить одну из моих просьб — разрешить взять с Дальнего Востока 812-й истребительный полк, входивший в состав дивизии, которой я командовал до войны. Фронтового опыта у летчиков полка тоже не было, но зато боевой техникой они, как я хорошо знал, владели в совершенстве — и ночью могли летать, и пилотировали мастерски, и по мишеням били без промаха. Конечно, боевого опыта это заменить не могло, но все-таки...

Удалось в конце концов заполучить и нескольких летчиков-фронтовиков. Немного, правда, но зато из числа тех, кого я хорошо знал, с кем довелось вместе воевать под Москвой, Воронежем, Сталинградом. Все они — А. И. Новиков, А. К. Янович, А. Е. Рубахин... — не только обладали фронтовым опытом, но и успели зарекомендовать себя в качестве толковых, пользующихся у подчиненных авторитетом боевых командиров. Новиков, к [74] примеру, воевал с первого дня войны, на его счету числилось около пятнадцати сбитых вражеских самолетов. Незадолго до этого ему присвоили звание Героя Советского Союза и предложили командовать полком, но, узнав, что я собираюсь предложить ему должность помощника командира корпуса по воздушно-стрелковой подготовке, он не раздумывая дал свое согласие.

Под стать Новикову были и остальные. С полковником Ананьевым у меня сложились прекрасные отношения еще под Воронежем, в дивизии, которой я тогда командовал. Это был знающий свое дело, широко эрудированный человек — талантливый организатор и коммунист в самом высоком смысле этого слова. И когда Ананьева утвердили по моему ходатайству на должность начальника политотдела корпуса, у меня, прямо окажу, отлегло на душе. Я хорошо понимал, что боевой настрой летчиков и то, как они будут воевать, во многом предопределит умело поставленная в частях и соединениях корпуса идейно-воспитательная работа.

И Новиков, и Ананьев, не тратя ни дня на раскачку, сразу же активно включились в работу.

Сам я тоже времени не терял — стремился сделать все, что в моих силах, чтобы как можно лучше подготовить людей к предстоящим боевым действиям. Знакомясь с командирами полков В. А. Папковым, Н. В. Исаковым, А. А. Дорошенковым, Г. В. Симоновым, А. У. Ереминым, я старался не просто составить для себя впечатление о них как о людях, с которыми предстоит воевать, о сильных и слабых сторонах их характеров, о мере накопленного ими опыта руководить людьми, но и непременно проводил с каждым из них учебный бой, тщательно разбирая после приземления любые допущенные ошибки и просчеты. Личный пример командира во время боевых действий, считал я, ничем не заменишь.

После командиров полков наступил черед и для командиров эскадрилий. Работать приходилось с рассвета до позднего вечера. Но усталости я не чувствовал. Новое дело захватило меня целиком, и я отдавал ему все силы и всю энергию. Но больше всего меня по-прежнему тревожило то, что во вновь сформированных полках корпуса практически не было людей с фронтовым опытом. Подавляющее большинство летчиков не только, как говорится, живого врага в глаза не видели, но и самолеты противника знали лишь по рисункам да редким еще в то [75] время кадрам фронтовой кинохроники. И когда я случайно обнаружил на одном из подмосковных аэродромов трофейный «мессершмитт», то хотя и не без труда, но добился все же разрешения провести на нем показательный бой, чтобы дать возможность летчикам собственными глазами увидеть хваленый немецкий истребитель в деле.

Противником моим вызвался стать командир 812-го полка майор Еремин. Техникой пилотирования он владел блестяще. В учебном бою, который я с ним провел еще при первом знакомстве, Еремин не допустил ни одной ошибки. Как-то он покажет себя теперь, в поединке с «мессером»? Вопрос этот волновал не одного меня — на аэродроме собрались чуть ли не все летчики корпуса.

Погода в тот день выдалась как на заказ. Ни ветра, ни единого облачка. Сошлись мы с Ереминым прямо над центром аэродрома. Иду в глубоком вираже. Еремин, повторив маневр, постепенно сокращает разделяющее нас расстояние. Этого следовало ожидать: у «яка» радиус виража меньше. Мне это стало ясно еще накануне, когда облетывал немецкий истребитель. Хочу, чтобы в преимуществе нашей машины убедился теперь и Еремин. И он, вижу, времени даром не теряет. Но дистанция между нами все еще велика и «открывать огонь» рано. За секунду до того как Еремину нажать на гашетку, круто ухожу вверх. Энерговооруженность у «яка» лучше, и на вертикаль он идет легче «мессера» — это я тоже знаю. Однако Еремин чуть-чуть замешкался и упустил нужный момент. Вскоре, правда, на боевом развороте «як» вновь начинает настигать мой «мессершмитт», норовит сесть на хвост. Пора кончать играть в поддавки: у Еремина было достаточно времени, чтобы понять, что к чему. Да и внизу, думаю, успели заметить, где и в чем немецкий истребитель уступает машине Яковлева... Ухожу от Еремина переворотом через крыло. И снова вверх. Вираж, еще один... Теперь уже я в хвосте у «яка». Но и Еремин свое дело знает: бросает машину в крутой боевой разворот и отрывается от преследования... «Мессершмитт» достаточно легок в управлении. Пользуясь этим, провожу несколько точных маневров — и вновь сижу у «яка» в хвосте. Еремин пытается уйти на крутом пикировании... Вышел из пике почти у самой земли, теперь идет на вертикаль. Тут мне его сейчас не нагнать. Ухожу в сторону и тоже иду в набор высоты. И опять все сначала. Еремин еще раз пытается поймать меня на вираже: усвоил, видимо, где у него лучше шансы. Но и я начеку. [76]

Выполняю еще один переворот через крыло и окончательно ухожу от преследования...

Честно скажу, кому в тот раз досталась победа — не знаю. Карусель мы с Ереминым крутили до тех пор, пока не выжгли горючее. Если бы в стволах пушек были снаряды, и он меня мог не раз срезать, и я его. Исход боя решается в мгновение — попробуй засеки его, это мгновение, в учебной схватке, установи, кому оно выпало первому. Да и не в победе дело было.

Главное, что и Еремин, и собравшиеся на аэродроме летчики воочию убедились: наши «яки», на которых им предстояло воевать, ни в чем не уступают разрекламированным на весь мир немецким истребителям. Общий вывод, что бить их можно, устраивал всех. А в особенности меня как командира корпуса. Я хорошо понимал, насколько важно, чтоб летчики не просто знали, что будут летать на великолепных современных машинах, но и поверили в преимущество собственной техники, превосходящей аналогичную технику врага.

А истребитель конструкции Яковлева — Як-3, — бесспорно, заслуживал самых горячих похвал. И не случайно, когда передо мной поставили вопрос, какими, с моей точки зрения, самолетами предпочтительно вооружать корпус, я не задумываясь назвал Як-1. Впоследствии и мне, и летному составу корпуса ни разу не пришлось жалеть о сделанном выборе. Машина Яковлева оказалась из тех, что созданы для воздушного боя с любыми типами самолетов противника — от тяжелых бомбардировщиков «хейнкелей» до новых, только что появившихся на фронте истребителей «Фокке-Вульф-190».

С «яком» же была связана и одна типичная, в общем-то, для тех дней история, благодаря которой в одном из полков корпуса появился блестящий летчик и великолепный боец Алексей Машенкин.

Первая моя встреча с ним отнюдь не вызывалась необходимостью. Старшина Машенкин, летчик-инструктор одного из запасных авиационных полков, перегнал для нужд корпуса учебно-тренировочный самолет — спарку. Ну перегнал, и ладно, возвращайся назад, в свою часть. Но Машенкин, видимо, считал иначе и добился встречи со мной, якобы для того чтобы доложить лично о выполненном задании.

Выслушал я его доклад, а сам жду, наперед зная, что последует дальше: все находившиеся в тылу летчики настойчиво искали случая правдами и неправдами, но попасть [77] на фронт. Побуждение благородное, однако в армии поступки каждого определяют не его личные желания, а приказ. Поэтому я заранее твердо решил отказать в просьбе старшине, едва он только ее выскажет.

Но Машенкин меня перехитрил. Вместо того чтобы высказать свою просьбу вслух, он, так сказать, вручил мне ее в письменном виде.

Письмо оказалось от капитана Пасынка, комиссара 812-го истребительного авиационного полка, который, как говорилось, мне разрешили взять с Дальнего Востока. Тимофей Евстафьевич со всей убедительностью старого политработника доказывал необходимость во что бы то ни стало помочь Машенкину попасть на фронт, а лучше всего в родной ему 812-й полк. Причем часть его аргументов и впрямь оказалась на редкость сильной. Будто предугадывая наши нынешние трудности, Пасынок бил прямо в точку. Красноречиво расписывая летные таланты своего подопечного, он делал особый упор на то, что Машенкин «научил летать на «яке» весь личный состав полка». Вот, дескать, какое золото чистейшей пробы он мне предлагает. В конце Пасынок не забыл сделать короткую и в разрез с предыдущими строчками письма необыкновенно скромную приписку, что не худо бы, мол, и ему самому тоже посодействовать попасть на фронт.

С Пасынком все было ясно. Полк только выиграет от того, если в нем останется опытный, пользовавшийся у летчиков уважением и авторитетом политработник. А вот Машенкин... Пришлось, словом, ходатайствовать перед начальством сразу за двоих. Перед этим, правда, я провел со старшиной учебный бой. Пасынок оказался прав: летчиком Машенкин был, как мы говорим, от бога. Ну а великолепное его знание машины Яковлева пришлось как нельзя кстати: летчики, с которыми он изо дня в день поднимался в небо, учились у него мастерству, открывая» для себя новые возможности полюбившегося всем «яка».

К началу апреля 1943 года сложная, многоплановая работа по формированию корпуса вчерне была завершена. Летчики рвались на фронт. В последние дни не проходило буквально ни одного разбора, чтобы после обсуждения учебных боев кто-нибудь не задал вопроса, волновавшего без исключения всех: сколько еще ждать? И хотя ни у меня, ни у других командиров и политработников корпуса не было ответа, вопрос этот сам по себе говорил [78] о многом. Во-первых, он свидетельствовал о высокой морально-политической и боевой готовности к предстоящим схваткам; во-вторых, говорил о нетерпеливом желании летчиков избавиться от ложного положения, в котором они оказались не по своей вине — второй год страна ведет ожесточенную борьбу с захватчиками, а им по стечению обстоятельств приходится отсиживаться в тылу. И они рвались в бой, спешили наверстать упущенное, торопились пустить в ход накопленное боевое мастерство против настоящего, а не условного противника, которого ненавидели всей душой и сердцем.

Понимая это и разделяя с летчиками их нетерпение, я вместе с тем ощущал чувство глубокого удовлетворения: корпус готов к боям, летчики будут драться с врагом настойчиво, отважно, не щадя жизни...

К середине апреля поступил наконец приказ начать переброску полков корпуса в район Обояни, на Воронежский фронт, в распоряжение командующего 17-й воздушной армией. Здесь, судя по всему, назревали серьезные события. Но участвовать в них нам не довелось.

Едва один из полков перебазировался на новое место, меня срочно вызвали в штаб ВВС к генералу Никитину.

— Перебазирование корпуса прекратить, — сказал Никитин, едва я вошел в кабинет. — На Кубани, в районе Новороссийска и станицы Крымская, сложилась крайне тяжелая обстановка. Маршал Новиков уже вылетел туда. Решением Ставки ваш корпус перебрасывается на Кубань. Срочно свяжитесь с генералом Судец, он получил указание лидировать ваших истребителей на «пешках».

Никитин помолчал немного и добавил:

— Звонил Поскребышев. Будьте готовы — в любую минуту вас могут вызвать к товарищу Сталину. Располагайтесь пока в соседней комнате, все необходимое там имеется. И помните: времени у вас в обрез.

Не мешкая я тут же связался с генералом Судец. Тот подтвердил, что приказ им получен, но мое предложение составить план перелета решительно отклонил. Задача истребителей не отрываться от лидера и выполнять его команды по радио, сказал Судец, а об остальном можете не беспокоиться. Мне это не очень понравилось, но спорить не стал. Позвонил начальнику штаба корпуса, затем в дивизии... Работаю, а в голове две неотвязные мысли: что там, на Кубани, и зачем понадобился Сталину? [79]

Сложившуюся обстановку на Северо-Кавказском фронте я в общих чертах знал.

После разгрома немецких войск под Сталинградом гитлеровское командование спешило взять реванш на других участках советско-германского фронта. Руководство вермахта спешно укрепляло группировку войск, оборонявшуюся на Таманском полуострове. 17-я немецкая армия получила в связи с этим приказ любой ценой удержать низовья Кубани и Таманский полуостров.

С целью срыва замысла противника Ставка Верховного Главнокомандования поставила войскам Северо-Кавказского фронта задачу разгромить на Кубани немецкую группировку. В составе 17-й немецкой армии насчитывалось 16 дивизий. Наши войска имели численное превосходство в пехоте, танках и артиллерии, но уступали врагу в авиации. В составе ВВС фронта имелось около 600 самолетов. Немцам же к середине апреля удалось сосредоточить на аэродромах Крыма и Тамани более 800 самолетов. Кроме того, они могли привлекать до 200 бомбардировщиков с аэродромов, расположенных на юге Украины{4}. Воздушная обстановка, таким образом, складывалась на Кубани явно не в нашу пользу. А без надежного прикрытия с воздуха трудно было обеспечить дальнейшее продвижение наших войск, встретивших упорное сопротивление противника, умело использовавшего для обороны выгодную для себя местность — приазовские плавни рек Кубань, Адагум и Вторая. Особенно сильно немцы укрепили участок фронта, проходивший по горной местности от побережья Черного моря в районе Новороссийска до станицы Крымская. Именно там, в одном из пригородов Новороссийска, Станичке, еще в начале февраля высадился десант под командованием майора Ц. Л. Куникова, который, несмотря на ожесточенные атаки врага, удерживал вот уже третий месяц крайне важный для нас плацдарм.

Обо всем этом я узнал от генерала Никитина. Мне стало ясно, что речь пойдет о завоевании господства в воздухе, без чего, судя по всему, нельзя добиться быстрого перелома событий в районе действий Северо-Кавказского фронта. Но как и какими силами — обо всем этом еще предстояло узнать.

К тому моменту, когда я успел отдать необходимые [80] распоряжения, связанные с неожиданным перебазированием частей корпуса, вошел Никитин и предложил наскоро пообедать прямо у него в кабинете.

— Отлучаться тебе никуда нельзя, — сказал он. — Товарищ Сталин не терпит никаких опозданий, если они не обоснованы вескими объективными причинами.

Только успели пообедать — звонок Поскребышева из приемной.

— Ну, ни пуха тебе... — пожелал Никитин, вешая трубку. — Если спросят о чем, отвечай кратко и ясно. Многословие там тоже не принято.

До Кремля от того места, где тогда размещался штаб ВВС, всей езды несколько минут. Из кабинета Поскребышева, куда провели нас с Никитиным, дверь вела прямо в кабинет Сталина.

— Догадываетесь, зачем вызвали? — обернулся в мою сторону Поскребышев.

— В связи с событиями на Кубани, — ответил за меня Никитин. Но тут же поправился: — Думаю, что так.

— Правильно думаете, — подтвердил Поскребышев и распорядился: — Подождите тут, пока я доложу товарищу Сталину о вашем прибытии.

Волнение, внезапно охватившее меня, ни с чем нельзя было сравнить. Даже в самые критические минуты боя я обычно чувствовал себя куда более уверенно и спокойно. Немногие в те времена могли похвастать тем, что побывали за дверью, которую сейчас закрыл за собой Поскребышев... Догадываясь о происходившем у меня в душе, Никитин едва приметно, но ободряюще кивнул мне. Заговорить вслух, как мне показалось, здесь никому бы просто не пришло в голову. Потому-то и высказал Никитин свои напутствия еще там, у себя в кабинете, подумалось мне. И тут же еще мысль: уж скорее бы!

Когда мы вошли, Сталин стоял посреди кабинета и что-то говорил Поскребышеву. Левая рука его была согнута в локте, в пальцах зажата погасшая трубка. Меня почему-то удивило именно то, что она не дымилась...

Сталин глядел на меня, и я понял, что нельзя отводить глаз. Не знаю почему, но тогда я в этом был абсолютно уверен. Выдержать его спокойный, но вместе с тем неподвижный и оттого немного тяжелый взгляд оказалось непросто.

Наконец Сталин заговорил:

— Поскребышев мне сказал, что вы знаете, зачем вас вызвали. Тем лучше. На Кубани предстоит разбить [81] 4-й воздушный флот немцев. Заниматься этим будете вместе с товарищами Вершининым и Головановым. В целом нашей авиации там будет достаточно.

Сталин слегка приподнял руку, посмотрел на пустой чубук трубки, но набивать не стал.

— А что думают летчики о самолетах Яковлева? Превосходят ли они фашистские истребители? — неожиданно спросил он.

О «яках» я бы мог рассказать многое. Но, помня совет Никитина, ответил в нескольких словах, что «яки» по своим тактическим и боевым характеристикам, безусловно, лучше немецких Ме-109 и что главное — научиться использовать в бою все преимущества этой замечательной машины.

— Вот это правильно, — удовлетворенно сказал Сталин. И, обернувшись к Поскребышеву, закончил: — Пожелаем нашим летчикам успеха!

В приемной мы дождались Поскребышева. Тот вскоре вышел и, чуть улыбаясь, обратился ко мне:

— Товарищ Сталин сказал, что он уверен: этот генерал задачу выполнит.

Почти весь обратный путь до штаба ВВС мы с Никитиным молчали. Каждый думал о своем. Я, конечно, понимал, что последние слова Сталина не следует понимать буквально. Видимо, это было своеобразное напутствие и знак доброго расположения духа.

— Рад за тебя. У товарища Сталина сегодня хорошее настроение, — подтвердил косвенно мою невысказанную догадку и Никитин, прервав затянувшееся молчание. А затем перешел к делу: — К перебазировке корпуса, приступай немедленно. На Кубани твои истребители уже ждут.

— А будет ли время для ввода в бой летчиков корпуса? — задал я беспокоивший меня больше всего вопрос. — Подготовлены они хорошо, и настрой у всех боевой, но опыта-то фронтового ни у кого нет.

Никитин понимающе посмотрел на меня, помолчал и, отвернувшись в сторону, негромко сказал:

— Врать не хочу. Думаю, что не будет.

За небьющимся стеклом автомобильной дверцы я, как и Никитин, ничего не разглядел: накрапывал дождь и апрельская ночь сорок третьего лишила пустынные по военному времени улицы Москвы даже слабого света звезд. [82]

На следующий день началось перебазирование корпуса.

К утру дождь прошел, небо разведрилось, очистясь от облаков, и эскадрильи одна за другой становились на курс — за лидером. Переброска 3 иак на Кубань была осуществлена в намеченные сроки. Не обошлось, правда, без одного ЧП, но в целом сложная операция где перебазированию корпуса прошла нормально.

3 иак вошел в оперативное подчинение командованию 4-й воздушной армии. Начальник штаба армии генерал-майор авиации А. З. Устинов, выслушав доклад о боевом составе и возможностях корпуса, обрисовал мне в главных чертах сложившуюся обстановку и те задачи, которые предстояло решать в ближайшие дни.

Прежде всего речь шла о плацдарме, занятом нашими десантными войсками в районе Мысхако. Немцы решили ликвидировать его, создав с этой целью специальную группу Ветцеля, в состав которой входило более трех пехотных дивизий, танки и авиация. 17 апреля после мощной артиллерийской и авиационной подготовки пехотные дивизии Ветцеля вклинились в расположение наших войск на глубину до одного километра. Цель, которую ставил перед собой противник, заключалась в том, чтобы рассечь плацдарм на две изолированных части и затем уничтожить оборонявшиеся там войска. В небе над подступами к плацдарму и над самим плацдармом развернулось ожесточенное воздушное сражение. В пределах сравнительно небольшого пространства в боевые действия втянулось большое количество авиации как с нашей, так и со стороны противника. С 17 по 19 апреля воздушные бои в районе Мысхако шли с переменным успехом. Летчики 4-й воздушной армии делали все возможное, чтобы ослабить удары вражеских бомбардировщиков и создать десантникам надежное прикрытие с воздуха. Но из-за недостатка сил — летный состав был измотан в зимних боях, понес большие потери в последние недели — полностью выполнить поставленную задачу пока не представлялось возможным. Пользуясь этим и подтянув резервы, противник готовился перейти в решающее наступление.

Положение осложнялось еще и тем, что немцы имели явное преимущество из-за выгодного расположения своих аэродромов. Расстояние от них до плацдарма было в два-три раза меньше того, которое приходилось преодолевать нашей авиации. Кроме того, взлетно-посадочные [83] полосы аэродромов противника в большинстве своем имели твердое покрытие; наши же, как правило, — грунтовые, и они нередко выходили из строя в весеннюю распутицу. А вдобавок, чтобы добраться до зоны боевых действий, нашим самолетам приходилось преодолевать северо-западные отроги Главного Кавказского хребта, которые из-за туманов или низкой облачности резко снижали эффективность истребителей и бомбардировщиков.

— И все же, несмотря ни на что, мы обязаны вырвать у противника инициативу, завоевать господство в воздухе, — подводя итоги, закончил Устинов. — Иного выхода у нас нет.

«Нет, следовательно, и времени на подготовку. Даже район боевых действий облетать не успеем, не говоря уж о прочем... — слушая Устинова, мысленно сделал для себя выводы я. — Придется вступать в бои с ходу!»

Подтвердил мои опасения и командующий ВВС фронта генерал Вершинин:

— Не хуже вас понимаю: нужно бы дать вам хоть несколько дней на подготовку. Но нет их у меня. Ни одного. Одно обещаю: дам человек пять-шесть из числа лучших наших летчиков, чтобы личным примером показали, как бить фашистов. Знаю: не велика помощь. Но это все, что в моих силах.

Таким образом, надежда моя — вводить подразделения в бои постепенно — окончательно рухнула. Завтра в бой, причем сразу всеми силами корпуса.

А Вершинин, считая вопрос исчерпанным, продолжал:

— Задача корпуса прикрыть с воздуха войска 18-й армии генерала Леселидзе, их боевые действия на плацдарме юго-западнее Новороссийска. Обеспечить постоянное патрулирование в районе плацдарма. Уничтожать на подступах к нему самолеты противника, особенно бомбардировщики.

От Вершинина я сразу же поехал в штаб корпуса. Там меня уже ждали Баранов, Ананьев, Новиков и оба командира дивизий — Лисин и Коробков. Из их докладов выяснилось, что кое-что мы все же успели сделать. Подразделения корпуса, первыми прибывшие на Кубань, сумели облетать район боевых действий. Не подвели и тыловые службы: самолеты размещены на аэродромах и замаскированы, в полках — необходимый запас боеприпасов и горючего, для личного состава подготовлены жилье и столовые. Оставалось провести партийные [84] и комсомольские собрания, на которых именно в такие минуты рассматривалось особенно много заявлений с просьбой принять в ряды ленинской партии.

После короткого совещания все мы отправились по частям. Я выбрал для себя 812-й полк дальневосточников.

Настроение у выступавших было приподнятое, чуть ли не праздничное. Люди дождались своего часа. Долгое, тягостное для большинства ожидание в тылу подошло к концу. Все это чувствовалось по выступлениям летчиков — немногословным, деловитым, но взволнованным и эмоционально ярким.

— Наступил наконец и наш день. Долго мы его ждали. Два года были в глубоком тылу, а значит, и в неоплатном долгу перед теми, кто эти два года сражался с врагом, перед товарищами по оружию, которых уже нет в живых, кто отдал свои жизни в борьбе с фашизмом, — выражая общее настроение, говорил лейтенант А. Т. Тищенко. — Завтра и наш черед драться, бить врага. И мы будем бить его без страха и беспощадно!

Слушая летчиков, чувствовал, что тревога уходит из сердца, уступая место уверенности. И она, эта уверенность, зиждилась не на голом месте, не на эмоциях, когда желаемое выдают за действительность. Я знал, так оно и будет, как говорил Тищенко; знал, что каждый из собравшихся здесь летчиков хорошо подготовлен к завтрашним боям. Это касалось всего летного состава корпуса. Но особенно я был уверен за дальневосточников: в их летном мастерстве, не говоря уж о боевом настрое, абсолютно не сомневался. Надо сказать, что ближайшие же дни подтвердили, что я был совершенно прав. Конечно, разница между учебным и настоящим боем весьма существенная, и отсутствие фронтового опыта со счетов не сбросишь. Однако убежден, что тот, кто в совершенстве овладел машиной, кто научился использовать все заложенные в ней возможности, сумеет постоять за себя и в настоящем бою, даже если этот бой для него — первый.

В связи с этим хочу привести один эпизод, в известной мере подтверждающий, как мне кажется, только что сказанное.

На аэродроме в Новотиторовке, где разместили полк дальневосточников, вооруженный самолетами Як-7, базировался один из полков дивизии генерала Лакеева, воевавший на истребителях Ла-5. Завязался, как водится, [85] среди летчиков спор: какая из двух машин лучше? Решили проверить делом. На «лавочкине» провести учебный бой вызвался летчик, успевший не просто повоевать, но и добыть себе ратным трудом Золотую Звезду Героя Советского Союза; на «яке» — один из не обстрелянных еще летчиков-дальневосточников. Фамилий теперь не припомню, да и не в них суть. Важнее другое: боевому опыту на этот раз могло противостоять лишь искусство летного мастерства. Именно в нем заключался для новичка единственный шанс в предстоящем поединке с именитым соперником. Ни на что другое рассчитывать он не мог.

На аэродроме кроме нас с Лакеевым собрались летчики обоих полков, нетерпеливо ожидавшие исхода спора.

Не стану пересказывать перипетии схватки, скажу только, что вскоре после начала боя «як» сумел зайти в хвост «лавочкину» и не отпускал его куда дольше, чем требовалось для двух-трех точных пушечно-пулеметных трасс. Примерно то же самое повторилось, когда летчики поменялись самолетами: теперь уже Ла-5 сидел в хвосте у Як-7, будто привязанный невидимым тросом.

Когда все закончилось, генерал Лакеев — Герой Советского Союза, воевавший еще в небе Испании, — поблагодарил обоих летчиков, а затем сказал, как бы подводя итоги:

— В полку у нас кое-кто считал, что Ла-5 машина тяжелая и уступает в маневренности немецкому Ме-109. Теперь, думаю, заблуждения на сей счет рассеялись. Все видели, как «лавочкин» во втором поединке у «яка» на хвосте висел. Выходит, не в машине дело.

От себя повторю, что учебный бой в Новотиторовке подтвердил лишний раз старую истину: в бою, как правило, побеждает тот, кто лучше овладел машиной. Причем во всем диапазоне ее возможностей. А дальневосточники этим преимуществом, бесспорно, обладали.

Хочу, чтобы меня правильно поняли. Речь отнюдь не о местном патриотизме, когда порой вопреки фактам и здравому смыслу рьяно нахваливают свое только потому, что оно свое. На Дальнем Востоке служили люди из разных уголков нашей огромной страны: какой уж тут местный патриотизм! Просто служба там протекала в особо сложных и суровых условиях, приучая тем самым рассчитывать прежде всего на себя. В тайге вынужденную не сделаешь. С парашютом выбросишься — тоже шансов добраться до ближайшего жилья немного. [86]

Отсюда и стремление летчиков досконально изучить истребитель, выявить его сильные и слабые места, уверенно пилотировать на всех режимах. Трудности не только закаляли характеры, но и оттачивали летное мастерство. Словом, в полном согласии с заповедью Суворова: тяжело в учении, легко в бою. Ну если и не совсем легко, то уж во всяком случае легче.

Учеба, впрочем, сопутствовала летчикам всю войну. Воздушные бои на фронте анализировались и изучались так же, как и учебные. Правда, за ошибки в них нередко расплачивались жизнью. Но и в таких случаях — как это ни было горько — без разбора допущенных просчетов не обходилось. На фронте учит даже сама смерть.

А она в тот день бродила где-то рядом, как бы поджидая необстрелянных, не нюхавших еще пороха летчиков корпуса, чтобы заглянуть им в глаза. Завтра утром их ожидало боевое крещение, первые бои с врагом.

В апреле ночь коротка: рассвет занимается рано. Но аэродромы ожили еще раньше: техники и прочий люд из БАО готовили самолеты к боевым вылетам.

Первыми в небо ушли группы истребителей из полков Еремина и Папкова.

Вслед за дальневосточниками, которым предстояло прикрыть плацдарм со стороны моря — именно оттуда чаще всего появлялись вражеские бомбардировщики, — оторвал от полосы свой «як» и я. На командном пункте корпуса остались Коробков и Лисин. Дело свое оба знают, положиться на них можно. У меня же сейчас иная задача. В первый день я сам должен видеть, как поведут себя летчики корпуса, какие промахи и просчеты допустят, какой тактики будет придерживаться противник. Донесения и разборы проведенных боев — все это нужно, и все это будет, но потом. Сейчас мне необходимо видеть все собственными глазами.

Идем парой. Ведомым у меня единственный пока на весь корпус Герой Советского Союза Алексей Новиков. Летчик хоть куда! Можно и не оглядываться, будет идти за мной, как за иглой нитка. Закон ведомого: умри, но не бросай ведущего.

Над плацдармом уже барражируют истребители: и наши, с птичьим крылом, и местные, из 4-й воздушной... Противника пока не видно, хотя ему до места «дружеской встречи» значительно ближе. До Анапы, где один [87] из их основных аэродромов, отсюда, сверху, кажется — рукой подать... Обе группы Еремина взяли в сторону моря. Но и там небо пока пустынно.

Мы с Новиковым выше и чуть в стороне от основных групп. Все видно как на ладони. И плацдарм, и бухта...

А вот и немцы! Десятка полтора «худых», как прозвали за тонкий, стремительно-хищный силуэт «мессершмитты». Идут уверенно, по-хозяйски. Привыкли за последние дни к численному превосходству, не знают еще, что сегодня их ждет неприятный сюрприз. Судя по всему, это группа расчистки. Их задача — освободить небо для бомбардировщиков, обеспечить им, так сказать, фронт работы. Сейчас начнется...

Надо бы предупредить своих, да поздно. Ясно вижу первую ошибку, которую допускают только новички. Вот оно, отсутствие боевого опыта! Наши истребители барражировали на наиболее выгодной скорости — меньше уходит горючего. Но сейчас не до экономии, не до забот о продолжительности полета! «Мессершмитты» подходят к району боя практически на максимальной скорости, что сразу ставит их в выигрышное положение. После молниеносной атаки можно за счет запаса скорости уйти с набором вверх, а оттуда, используя преимущество в высоте, ударить еще раз... Так, впрочем, они н делают. Все правильно: зачем упускать свое! Но и наших на испуг не возьмешь. Уходят из-под огня и тут же атакуют на встречно-пересекающихся курсах, затягивают в драку на виражах — тут у «яков» пусть небольшое, но преимущество. Время виража меньше... Один «мессер» уже горит, от второго отделилось оранжевое пятно парашюта... А вот разнесло прямым попаданием бензобак у «яка», этому парашют уже не понадобится...

Карусель над плацдармом раскручивается вовсю. А как дела у Еремина? Оглядываюсь в сторону моря: так и есть — там минуты затишья тоже на исходе. Двумя колоннами подходят пикирующие бомбардировщики, И ясное дело, с сильным прикрытием. Здесь, кажется, ошибки не будет. Обе группы дальневосточников резко набирают, идя на сближение, скорость. «Худых» из прикрытия они словно не замечают: вся мощь удара обрушивается на «юнкерсов». Два или три «лаптежника» сразу же задымили, колонна бомбардировщиков на глазах разваливается... А что со второй? Идет по курсу как ни в чем не бывало. Вторую группу Еремина опередили [88] и связали боем истребители прикрытия. Из заварившейся каши скоро не выберешься! Пора, видно, входить в игру и нам с Новиковым — колонну «юнкерсов» пропускать к плацдарму никак нельзя.

Ручку вправо и от себя — «як» послушно срывается с высоты в крутое пикирование. Новиков — следом за мной. Скорость быстро нарастает, стараюсь поймать в перекрестие флагмана... Доворачиваю и жму на гашетку. Кажется, достал! Задымил «лаптежник», отвернул влево... А это кто, Новиков? Нет, не он... Вижу, как из кутерьмы боя с «мессерами» прикрытия вывернулись два «яка» и бьют по бомбардировщикам. Еще один «юнкерс», заваливаясь на крыло, пошел к земле... А вот второму «яку» не повезло: пулеметные трассы воздушных стрелков с «юнкерсов» хлестнули по фюзеляжу... На выручку идет четверка «яков» без опознавательного птичьего крыла, значит, местные, из 4-й воздушной армии. Эти взяли фашистов в работу всерьез: один, два «лаптежника» горят... Все! Колонна развалилась окончательно, нет больше колонны... Уцелевшие «юнкерсы», сбрасывая бомбы в море, берут один за другим курс на Анапу.

У нас с Новиковым горючее на исходе. Значит, тоже пора домой.

Поздним вечером в штабе корпуса подвели итоги первого дня. Когда полковник Баранов, сведя воедино результаты донесений, положил передо мной окончательную сводку, общая цифра получилась весьма внушительной. По проверенным и уточненным данным, летчики 3 иак сбили за день 47 самолетов противника. Почти полтора полка!

Но считать надо не только победы. Счет нужно вести и допущенным ошибкам. Перебираю вычерченные в оперативном отделе схемы боев, составленные по донесениям летчиков и контрольным снимкам фотопулеметов. Первый вывод: единственным, кто из летчиков корпуса сумел использовать преимущество «яка» в вертикальном маневре, оказался Алексей Машенкин. В качестве ведущего пары он срезал Ме-109, нагнав его тогда, когда тот лез на пределе своей скороподъемности в гору. Никто больше подобным козырем воспользоваться в бою не догадался. Объяснить это досадное обстоятельство несложно. Летчики пересели на Як-1 с устаревших истребителей И-16 и И-153. Но легче от таких объяснений не становилось. Ведь с начала формирования корпуса на вооружение поступали только «яки». Пора бы, казалось, запомнить, [89] что готовился воевать и воюешь именно на этой машине. Недаром, видно, говорится про первый блин, который всегда комом... Огромное нервное напряжение, обычно сопутствующее первому бою, хоть у кого отшибет память! Однако вот, подумалось мне, Машенкину не отшибло...

С другой стороны, имелись примеры и, что называется, ювелирной работы. Особенно отличилась пара лейтенанта Тищенко. Вместе с ведомым В. С. Патраковым он в первые же минуты боя сбил на пикировании головной «юнкерс». Тот рухнул прямо на окопы фашистской пехоты. Но и пара Тищенко, выходя из атаки над самой землей и не успев набрать ни скорости, ни высоты, напоролась на пару Ме-109, у которых и того и другого имелось с избытком. Немцы свалились Тищенко и его ведомому чуть ли не на головы. Вины наших летчиков тут, разумеется, не было: не «юнкерс» за ними, а они за «юнкерсом» гнались. Но на войне и без вины виноват. И не миновать бы беды, если бы не закон взаимовыручки. На помощь паре Тищенко пришла пара лейтенанта А. И. Туманова. Их стремительная, яростная атака спугнула немецких летчиков, которым и в голову не пришло, что все это чистый блеф — у Туманова и его ведомого к тому моменту вышел весь боезапас, да к тому же и горючее было на пределе. А пара Тищенко, между тем успев набрать скорость и высоту, тут же сцепилась со второй парой «мессеров». Заложив после очередной атаки вираж, Тищенко внезапно заметил под собой еще пару Ме-109, которые преследовали одиночный «як». Не колеблясь ни секунды, Тищенко атакует новую цель. Ведущий пары задымил, но ведомый продолжает преследовать «як», быстро сокращая расстояние, отделяющее его от жертвы. Вот-вот выйдет на дистанцию, с которой можно открывать огонь. А «як» как ни в чем не бывало идет по прямой, как будто у него хвост не из дюраля, а из дюймовой броневой стали. Сейчас ему влепят, мелькает в голове Тищенко. И, стараясь опередить, сам жмет на гашетку. Но из-за спешки трасса идет мимо немца. И тогда Тищенко ныряет ему под брюхо и выскакивает прямо перед пушками «мессера». Расчет оправдался. Немец, соблазнившись легкой добычей, бросил «як», который, как позже выяснилось, лейтенант В. И. Луговой, успевший расстрелять боезапас, нарочно подставлял немцу, чтобы Тищенко мог лучше прицелиться и попытался разделаться с новым противником. Вскоре и у [90] Тищенко кончились снаряды, но боя он не прекратил, хотя немец и понял, что перед ним теперь беззащитная мишень. Но тут инициативу перехватил однополчанин Тищенко Иван Федоров, и фашисту, вместо того чтобы добить безоружный «як», самому пришлось спасаться от пушечных трасс...

Рассказывая столь подробно об этом бое, я поступаю так отнюдь не случайно. Именно в таких боях ярко проявлялась взаимная выручка и самоотверженность наших летчиков, совершенно не свойственные манере боя противника. Тищенко, Туманов, Луговой, Федоров — такова цепочка взаимных действий, когда летчики приходят друг другу на помощь, больше заботясь о жизни товарища, чем о своей собственной.

Не менее мужественно сражались и другие летчики корпуса. Вот только некоторые из боевых донесений, поступивших из полков в штаб корпуса и дивизии за этот день.

«Четверка под командованием капитана В. Г. Лапшина в составе летчиков М. И. Куценко, В. С. Конобаева, Н. П. Логвиненко сбила шесть самолетов противника в одном бою. Куценко уничтожил три, Логвиненко — два фашистских истребителя».

«Группа истребителей во главе с капитаном И. Д. Батычко перехватила на подступах к плацдарму двенадцать бомбардировщиков Ю-87 под прикрытием четверки Ме-109. С первой атаки капитан Батычко сбил ведущего группы бомбардировщиков. Ведомые капитана Батычко лейтенанты И. В. Федоров, Ф. П. Свеженцев, Е. Е. Анкудинов уничтожили еще два бомбардировщика. В этом же бою пара лейтенанта В. И. Лугового связала боем истребителей противника и двух уничтожила».

«Девятка истребителей майора А. У. Еремина атаковала группу «юнкерсов», направляющихся к плацдарму. Уничтожено пять бомбардировщиков».

Приведу в заключение слова командующего 18-й армией генерала К. Н. Леселидзе, который, оценивая действия авиации в тот памятный для меня день, писал:

«Массированные удары нашей авиации по противнику, пытавшемуся уничтожить десантные части в районе Мысхако, сорвали его планы. У личного состава десантной группы появилась уверенность в своих силах».

Именно в тот день, 20 апреля, когда намеченная немцами решающая атака на силы защитников плацдарма с треском провалилась, наметился и перелом в воздушной [91] обстановке. В течение следующих двух дней активность вражеской авиации значительно снизилась, а количество ее самолето-пролетов сократилось вдвое. Зато наша авиация наращивала в эти дни удары с воздуха, успешно штурмуя и подвергая бомбардировке позиции противника перед фронтом 18-й армии в районе Новороссийска и Федотовки.

Но главные схватки за господство в воздухе над Кубанью были еще впереди, и ожесточенные воздушные сражения продолжались с короткими перерывами вплоть до начала июня. Бои 20 апреля, когда в битву с противником включились помимо 4-й воздушной армии три корпуса резерва Ставки Верховного Главнокомандования, стали для немцев первым предупреждением, что привычному для них превосходству в воздухе наступает конец. Умелая боевая работа летчиков 3 иак была, разумеется, только частью общего вклада в начинавшийся процесс окончательного разгрома немецкой авиации над Таманским полуостровом.

Но были в этой работе, как говорилось, свои просчеты и ошибки. И мы на них ни в коей мере не закрывали глаза. Уже в первые свои вылеты я обратил внимание, что необстрелянность летчиков, отсутствие необходимого фронтового опыта вели к тому, что группы во время боевых действий нередко распадались на пары, а те, в свою очередь, — на одиночные машины. Из-за этого утрачивалась визуальная и огневая связь, нарушалось управление боем, и летчики в таких случаях действовали порознь, каждый по собственному усмотрению. Не лучшим образом осуществлялось и наземное управление боевыми действиями. В штабе корпуса не всегда успевали верно оценить обстановку в воздухе, избрать лучший вариант — какими силами и в какой последовательности вводить в бой подкрепления. Не все работники штаба сумели наладить оперативное боевое управление истребителями непосредственно в зоне воздушных боев, упускалась порой возможность своевременно скоординировать взаимопомощь отдельных групп, подстраховать тех, кому приходилось круто, за счет других звеньев и эскадрилий, находившихся в воздухе. Все это вело к неоправданным потерям, которых можно было бы избежать, будь у работников штабов и командиров дивизий больше опыта. Казалось бы, на первых порах простительно. Но на войне любые ошибки ведут к гибели людей независимо от того, вызваны ли они объективными причинами, неопытностью [92] или случайностью. И мы делали все, что от нас зависело, чтобы извлечь необходимые уроки, не повторять впредь собственные оплошности.

Что и говорить, организация и управление боевыми действиями — дело многотрудное и чрезвычайно сложное. Врага шапками не закидаешь. И голым численным перевесом не возьмешь. Вот и не хочу, чтобы у нынешнего читателя, особенно у тех, кто знаком с войной по романам да кинофильмам, сложилось неверное впечатление. Немцы воевали серьезно. Причем имели для этого все необходимое. И знающих все тонкости своей профессии военачальников; и грамотных офицеров, твердо и последовательно исполняющих свои обязанности; и солдат, стойко сражавшихся как в обороне, так и в наступлении; и железную дисциплину, одинаково обязательную для всех — от прибывшего на фронт с очередным пополнением новобранца до именитого генерала, за спиной у которого не один десяток лет армейской службы... Я уж не говорю об опыте, который они накопили на полях сражений в Испании, Франции или Польше, о материальных ресурсах, поступавших изо всех уголков ограбленной Европы, о военной технике, поставленной на конвейеры задолго до дня вероломного нападения на нашу страну... Одним словом, это был сильный и коварный противник. И дрался он не на жизнь, а на смерть. Именно так все мы, кто сражался на фронтах Великой Отечественной войны, его и воспринимали, именно так к нему относились, не ожидая легких побед и быстрых успехов.

Говорю все это к тому, что псевдопатриотическое принижение и оглупление противника не только опасно и вредно, но и вдобавок умаляет цену, которую заплатил наш народ за Победу над фашизмом вообще и за те частные победы, из которых она складывалась. А цена эта воистину велика.

Повторяю, у противника было все. Или почти все. Не хватало ему только одного — подлинно высокой цели, той цели, которая была у нас — отстоять от захватчиков свою Отчизну. Родину. Именно она, эта цель, вдохновляла нас воевать так, как не мог, не способен был воевать противник. Массовый героизм, ставший для нас повседневностью с первых же дней войны, был ему органически несвойственен. Пленные фашистские летчики из таких эскадр, как «Мельдерс» или «Зеленое сердце», хвастливо рассказывали, что любому из них не разрешают [93] делать более двух боевых вылетов в день. Наши же гордились тем, что успевают сделать за день четыре и более боевых вылетов. И если для немца внеочередной лишний вылет — ущемление его привилегий и законных прав, для нашего летчика — это честь и признание его боевых заслуг. Запрети ему такой вылет — сочтет кровной обидой.

Так и во всем остальном.

Помню — правда, это было значительно позже, во время Висло-Одерской операции, — во время танковых прорывов, которые сопровождала наша истребительная авиация, в плен попадали уже не отдельные геринговские асы, а целые части вражеской пехоты или гарнизоны. Людей для охраны у нас не хватало. И пленные немцы сами строились в колонны; сами маршировали на восток. Причем никто не разбегался, никто даже не помышлял, чтобы удрать и, пробравшись через линию фронта, добраться до своих. А наших пленных не удерживала от побегов ни усиленная охрана, ни колючая проволока, ни специально натасканные, рвущие людей на части собаки-овчарки...

Число примеров можно бы и умножить. Но и без того ясно, в чем заключалось то главное, чего не было у врага и чего он так и не сумел понять до последнего дня войны, — в неиссякаемой нравственной силе и связанных с нею самоотверженности и самопожертвовании в справедливой, священной борьбе против фашистских захватчиков. Именно этим, в частности, и объясняется, что необстрелянные летчики корпуса, такие, как Тищенко, Машенкин, Батычко, Туманов, Луговой и многие другие, сумели в первый же день своего боевого крещения не только на равных драться с многоопытными немецкими асами, но и переломить ход воздушного боя в свою пользу. Речь, конечно, не только о нашем 3 иак — летчики корпуса сражались совместно с другими частями и соединениями авиации фронта. Но я командовал именно 3 иак, и потому его ратные дела мне ближе да и лучше других известны.

В тот же день, 20 апреля, находившимися на Кубани представителями Ставки Маршалом Советского Союза Г. К. Жуковым и маршалом авиации А. А. Новиковым был утвержден ранее разработанный план авиационного наступления ВВС Северо-Кавказского фронта с целью [94] разгрома группировки противника на Таманском полуострове. Для нас, летчиков, это означало необходимость скорейшего завоевания господства в воздухе. Воздушное сражение над Кубанью принимало все более ожесточенный характер.

Для корпуса начались жаркие дни. Летчики, быстро набирая боевой опыт, делали по четыре-пять боевых вылетов. Они, можно сказать, жили на аэродромах. Работа начиналась с рассвета и заканчивалась с приходом сумерек. А по вечерам разборы боев, анализ действий отдельных пар и целых групп...

Совершенствованию мастерства придавалось особое значение. Времени на это не жалели. Ни командный состав, ни рядовые летчики. Ни физическая усталость, ни хроническое недосыпание не мешали регулярным разборам воздушных боев, тщательному коллективному анализу действий летчиков и ведущих групп. Собирались обычно после ужина. Для занятий годилась любая деревенская изба, любое мало-мальски подходящее по размерам помещение. А нет — собирались и под открытым небом, благо в апрельские вечера на Кубани и теплынь стойко держится, и смеркается поздно. Либо мелом на доске, либо прутиком на земле вычерчивались немудрящие, но лаконично точные схемы; кто-нибудь из участников воздушного боя коротко, без лишних эмоций, делился своими выводами и наблюдениями, выкладывая все как есть начистоту, не щадя ни своих, ни чужих амбиций. И сразу начинались обсуждения. Порой они заканчивались быстро. Порой разгорались целые баталии, когда летчики, доказывая свое, спорили до хрипоты, до надсадного кашля — старались не ради того, чтобы непременно, но доказать свое, а ради поиска жизненно необходимой для всех и каждого истины. Но чаще всего обсуждения эти проходили спокойно и без лишней траты времени — далеко не в каждом бою случалось что-либо такое, из-за чего мнения разделялись и прийти к единому выводу удавалось не сразу. Однако как бы там ни было, а к разборам боев — как удачных, так и неудачных — летчики всегда относились максимально серьезно.

Не было ни единой свободной минуты и у меня... Штаб, пункты наземного управления боевыми действиями, аэродромы, где базировались полки корпуса, — поездки, доклады, совещания и опять поездки... И конечно, участие в боевых вылетах. Без них я не мыслил управления корпусом. Именно они позволяли мне постоянно [95] держать руку на пульсе происходивших событий. Порой, как и рядовым летчикам, мне приходилось подниматься в воздух по нескольку раз в день: наблюдал, сравнивал, делал выводы... Если обстоятельства требовали того, вступал в бой. На моем счету уже числилось несколько сбитых вражеских самолетов...

В одном из таких вылетов, счет которым в те дни никто для себя не вел, я и напоролся на огневой заслон стрелков идущей к Новороссийску колонны «юнкерсов». Пришлось прыгать с парашютом в море...

Сейчас оно, это море, вновь лежало под крылом: присланный за мной из штаба корпуса связной самолет У-2 уже успел набрать высоту и взял курс в сторону аэродрома.

Повезло, думалось мне. Крепко повезло! И до своих вчера удалось дотянуть. И катер с моряками вовремя подоспел... Можно сказать, во второй раз родился. И где? На земле, где делал когда-то свои первые шаги, где прошло детство и юность, откуда началась дорога в жизнь... И вот теперь она, моя жизнь, как бы заново прошла перед глазами, воскресив в памяти, казалось, давно забытые подробности и детали. Будто все это — и родная Станичка, и школа летчиков, и служба на Дальнем Востоке, и начало войны, и сама война, — все это вновь еще раз прожито за те считанные, такие быстролетящие и такие емкие минуты, пока трудяга У-2 тарахтел в воздухе, добираясь до аэродрома.

«Расскажи кому, не всякий поверит, — освободившись наконец от нахлынувших воспоминаний, усмехнулся про себя я. — Верно говорится, что жизнь порой сложнее любых человеческих фантазий...» Впрочем, рассуждать о превратностях судьбы было уже некогда. У-2 заходил на посадку.

В штабе корпуса меня ожидали две новости. Парторг 812-го авиаполка капитан Н. М. Лисицын доложил, что летчики П. Т. Тарасов и С. П. Калугин посадили на аэродром немецкий «мессершмитт».

— Говорят, решили к Первому мая подарок для вас сделать, — пряча улыбку, пояснил Лисицын. — Тарасов утверждает, что вы, товарищ генерал, уже летали однажды [96] на «мессере». Вот и привели немца, как бычка на веревочке...

— И пилот жив? — заинтересовался я.

— А что ему сделается! Матерится только по-своему, по-немецки, дескать, как это его, аса, к полосе прижали. У него там, на фюзеляже, действительно какой-то рыцарский щит намалеван. Немца сейчас майор Цыбин допрашивает.

Фашист и впрямь оказался важной птицей. И во Франции воевал, и в бомбардировках Лондона принимал участие... Ему и фамильный герб разрешили на самолете нарисовать в знак признания былых заслуг. А тут, под Новороссийском, угораздило нарваться на двух русских парней — капитана Тарасова и его ведомого лейтенанта Калугина! Начальник разведки 265-й истребительной авиадивизии майор И. П. Цыбин, допрашивавший пленного, рассказал, что фашист поначалу фордыбачил, напускал на себя важность, а потом признал в конце концов, что накопленный в Европе опыт помогает мало, что воевать с русскими не в пример труднее и что борьбу за господство в воздухе они здесь, на Кубани, кажется, проигрывают...

Если пленному летчику казалось, то мы уже твердо знали, что ни о каком господстве гитлеровской авиации в воздухе не может теперь быть и речи. Хотя противник мириться с этим не желал. Немцы, видимо, считали, что на их аэродромах вполне достаточно боевых машин, чтобы вновь изменить положение в свою пользу.

Надо сказать, примерное равенство сторон в технике все еще сохранялось. Но немцы явно недоучитывали роль человеческого фактора. Не случайно немецкий летчик сокрушался о том, что накопленный в боях над Европой опыт теперь не срабатывал. Помимо растущего день ото дня мастерства наши летчики противопоставили ему неукротимую волю к победе, проявляя поистине массовый героизм. Каждый из них знал, за что сражается, за что готов отдать, если понадобится, жизнь. А мастерство, окрыленное отвагой и бойцовским духом, всегда побеждает.

Но побед, как известно, не бывает без потерь. Говорят, будто война слепа и косит человеческие жизни подряд, без разбора. Слепа-то она слепа, но слишком часто выбирает себе жертвы из числа лучших. И вторая весть, которую я услышал по возвращении в штаб корпуса, оказалась [97] горькой.

С одного из боевых вылетов не вернулся командир 402-го истребительного авиаполка подполковник В. А. Папков. Это был прекрасной души человек и отличный боевой командир. Стоит ли говорить, с какой болью мы переживали эту утрату. К войне привыкают, но к смерти близкого тебе человека, боевого товарища привыкнуть нельзя. И жестокая сущность войны, повседневно связывающая в один узел жизнь и смерть, ясна лишь разуму, но не сердцу. Сердце не приемлет никаких объяснений, никаких оправданий — оно просто болит. Правда, боль эта иногда благотворна. Она обнажает бесчеловечность войны, стократно умножая в сознании людей величайшую ценность мира. А мы сражались за мир: солдат умирает на поле брани, чтобы вечно жило его Отечество.

Захватчик рискует собственной шкурой ради выгоды тех, кто его послал в бой, зачастую видя тут и собственную личную выгоду. Но стремление к выгоде — всего лишь способ жизни, а не ее цель. Оно не способно захватить глубинные основы личности, мобилизовать во имя борьбы все нравственные и духовные силы человека. Захватчик, если он не заражен фанатизмом, сражается только оружием: для победы ему необходим либо численный, либо технический перевес. Если этого нет, он сдается или бежит с поля боя... Иное дело — тот, кто отстаивает в бою жизнь Отечества, свободу своих близких, своего народа. Его сила — не только сила оружия; сражаясь, он вкладывает в борьбу всего себя без остатка. Победа в бою для него не средство чего-то добиться, а цель — единственная и главная цель всей его жизни. Такие дерутся до конца... Именно так дрались с фашистами наши летчики. Именно так — до конца! — дрался в своем последнем воздушном бою и командир полка Папков.

...Пройдут годы. В плавнях Кубани однажды будет найдена боевая машина. По номерам орденов, обнаруженных в кабине самолета, установят, что это был самолет командира 402-го истребительного авиаполка В. А. Папкова.

В последних числах апреля войска 56-й армии Северо-Кавказского фронта подготовили наступление в районе станицы Крымская. За день до намеченного срока, 28 апреля, немцы с утра подняли в воздух множество [98] бомбардировщиков. Цель противника заключалась в том, чтобы мощными бомбовыми ударами сорвать или хотя бы приостановить разработанную советским командованием операцию. Однако успеха они не добились. Завязавшиеся над станицей Крымская воздушные бои сковали действия вражеской авиации. А в ночь на 29 апреля силами ВВС Северо-Кавказского фронта началась авиационная подготовка в полосе предстоящего наступления. Первые группы бомбардировщиков, прорвавшись сквозь заградительный огонь вражеских зенитных батарей, зажгли в глубине вражеской обороны с помощью зажигательных бомб пожары, облегчившие выход на цель остальным самолетам. Вслед за этим был нанесен основной удар. Всю ночь бомбардировщики 4-й воздушной армии и авиации дальнего действия перепахивали ближайшие тылы противника, подавляя артиллерию и опорные пункты его обороны. Средняя бомбовая плотность удара составила почти 21 тонну на квадратный километр. Всю ночь полыхали пожары, рвались склады с боеприпасами...

Утром 29 апреля после мощной авиационной и артиллерийской подготовки части 56-й армии перешли в наступление. Противник оказал яростное сопротивление. Умело используя выгодную для обороны пересеченную местность, он упорно препятствовал продвижению наступающих войск, сумевших вклиниться на отдельных участках вражеской обороны на один-два километра. Ожесточенные наземные бои, которые вели войска 56-й армии, требовали постоянной и надежной поддержки с воздуха. Над полем боя в окрестностях станицы Крымская разгорелось второе на Кубани воздушное сражение, не уступавшее по размаху и напряженности многодневному сражению в небе над Новороссийском. Обстановка быстро накалялась. Воздушные бои вновь приняли исключительно ожесточенный характер. Доставалось всем, но на летчиков-истребителей выпала в те дни особая нагрузка. От них во многом зависел успех бомбардировочной и штурмовой авиации, а следовательно, и сухопутных сил. Немцы это понимали не хуже нас, вводя в действие все, что у них имелось на аэродромах.

С рассвета до сумерек в небе было тесно от нашей и немецкой авиации. Воздушные бои шли на всех высотах и по всему фронту. Одна схватка перерастала в другую, длясь, таким образом, целыми часами. И хотя участок прорыва не превышал 25 — 30 километров, в [99] пределах этого пространства происходило за день до 40 воздушных боев, в каждом из которых одновременно сражались с обеих сторон до 50 — 80 самолетов{5}.

Но цифры цифрами. Они, понятно, говорят о многом. Но еще больше остается вне их сухого языка. Наши летчики, как правило, одерживали в этих схватках верх над врагом не столько числом, сколько беззаветным мужеством, неистовым упорством и, конечно, боевым мастерством, стиль которого резко отличался от повадок противника. Последнее проявлялось как в малом, так и в большом.

Чтобы было понятно, что я имею в виду, расскажу лишь об одном боевом вылете летчика-истребителя И. В. Федорова, ставшего впоследствии Героем Советского Союза и закончившего войну вместе со мной в небе Берлина.

Но до Берлина тогда было далеко, а Иван Федоров был лейтенантом, ничем особо не отличавшимся от других летчиков-истребителей корпуса. В то утро шестерка истребителей, включая машину Федорова, прикрывала с воздуха наши наземные войска. Федоров первым заметил две крупные группы вражеских бомбардировщиков, насчитывающих вместе до сорока машин. «Юнкерсы» шли нагло, рассчитывая на поддержку многочисленного прикрытия «мессершмиттов». Допустить их до наших позиций было нельзя, просить по рации подкрепления не имело смысла — времени оставалось только на то, чтобы успеть перед схваткой набрать высоту, — и шестерка «яков» приняла решение вступить в явно неравный бой.

Пользуясь преимуществом в высоте и набрав на пикировании предельную скорость, шестерка «яков» ударила по врагу. Атака удалась. Один за другим два «юнкерса», объятые пламенем, вывалились из строя. При втором заходе еще три вражеских бомбардировщика потянули за собой шлейфы черного дыма вниз, к земле. Но тут в дело вступили вражеские истребители. Четверка «мессеров» расчленила пару лейтенанта Федорова, отсекая его от машины ведомого. Бросив свой «як» в крутой разворот, Федоров успел уйти в сторону, но сразу же напоролся еще на одну пару «мессеров». Когда у немцев имелось численное преимущество, они умели взять противника в клещи. И все же Федоров, вероятно, смог [100] бы вырваться, если бы захотел. Летчиком он был первоклассным. Но Федоров решил иначе. Видя, что остальные «яки» продолжают работать с бомбардировщиками, он решил взять шестерку «мессеров» на себя. Заложив вираж и уйдя из-под огня одного вражеского истребителя, Федоров тут же сел на хвост другому «мессеру». Убийственная очередь с короткой дистанции — и немец задымил, резко свалившись на крыло. А Федоров вцепился во второго фашиста, и вот уже ведомый сбитого точно в прицеле. Но пушки «яка» молчат: весь боезапас израсходован. Немцы это, кажется, поняли. На машину Федорова открыто, не скрывая злорадного торжества, идет в атаку вторая пара «мессеров». «Хотят бить наверняка, — мелькает мысль у нашего летчика, — с короткой дистанции... Не выйдет!»

Федоров резко переводит машину в пикирование, стремясь оторваться от преследующих его истребителей, затем несколько точных маневров — и опять круто вверх... Там, наверху, еще одна, третья пара вражеских истребителей. «Нельзя допустить, чтобы они помешали нашим летчикам выбивать «юнкерсы», — решает Федоров и ждет в очередную атаку. В боевом развороте он достает ведущего третьей пары и, подойдя вплотную, срезает его на скорости собственным крылом.

Последнее, что успел заметить лейтенант Федоров, перед тем как выброситься с парашютом, — еще один «юнкерс», летящий вниз дымной головешкой...

Таран — оружие сильных духом. Оружие людей, сражающихся за то, что им дороже жизни. Враг не должен пройти — вот тот нравственный закон, который добровольно избирали для себя многие советские летчики. Немало их было и в корпусе, которым я тогда командовал. Федоров не одинок. В те же дни таран, как последнее средство воздушного боя, когда израсходован весь боезапас, применили в схватках с врагом еще два летчика корпуса — командир эскадрильи старший лейтенант С. И. Маковский и заместитель командира полка майор А. К. Янович.

Подобные проявления героизма и самоотверженности в бою были несвойственны и, более того, непонятны противнику. Как непонятен ему был и сам стиль воздушного боя советских летчиков, когда не принимается во внимание ни численное превосходство врага, ни собственное, казалось бы, безвыходное положение, когда борьба идет без оглядки и до конца. [101]

Непонятное же, как известно, вызывает чувство тревоги и беспокойства. Так уж устроена человеческая психика: неизвестность страшит. И немцы, ища объяснений, создавали порой, исходя из собственных мерок, легенды — одну нелепее другой... Так, к примеру, возник миф о «дикой дивизии».

Впервые услышал я о нем от пленного летчика, которого, в отличие от того, что доставили Тарасов с Калугиным, пришлось допрашивать самому. Дело это я не любил, но в тот раз срочно потребовались сведения о противнике. Да и любопытно было взглянуть на одного из асов знаменитой эскадры «Зеленое сердце».

Пленного привели ко мне сразу, и потому он был при полном параде: три Железных креста, еще от двух — ленточки в петлице. Воевал в Испании, во Франции; на русском, как он выразился, фронте с первых дней. Держался, помню, без наглости, но уверенно; на вопросы отвечать отвечал, но чаще ссылался на свою неосведомленность. В общем, ясно стало: не из пугливых. Решил поговорить с ним, так сказать, по-доброму. Распорядился, чтобы накрыли стол, откупорил бутылку с водкой. Сам, сказал, не пью, а вы, дескать, не стесняйтесь, если есть желание... Не знаю, то ли водка, то ли подчеркнуто уважительное отношение развязали ему язык, но факт остается фактом — разговорился немец. Рассказал, что личный состав эскадры насчитывает пятьдесят человек, что все летчики, за исключением его самого и еще троих, члены нацистской партии, что часть укомплектована лучшими самолетами и сейчас к ним поступили истребители новой модификации Ме-109Ф — с более мощным мотором и увеличенной площадью крыла...

— Как велики потери и каково настроение у летного состава? — задал я пленному наиболее интересующий меня вопрос.

Немец помрачнел. Вопрос, видимо, был ему неприятен.

— До последнего времени потери в эскадре тревоги не вызывали. Но с тех пор как русские ввели в бой свою «дикую дивизию», положение ухудшилось, потери резко возросли и боевой дух в среде летчиков день ото дня падает.

«Какая еще «дикая дивизия»?» — недоуменно подумал я. Но, не подав виду, молча кивнул, подчеркивая тем самым, что внимательно слушаю. Пленному, видимо, польстило проявленное по его адресу внимание, и он, [102] став вновь словоохотливым, выложил все, что знал. По его словам выходило, что летчики «дикой дивизии» имеют специальную подготовку, летают без парашютов и дерутся на манер японских смертников — камикадзе, а за каждый сбитый самолет им выплачивают крупные суммы денег. В подтверждение он привел случай, когда четверка «яков», атаковав группу из восьми «мессершмиттов» и сбив два из них, не успокоилась на этом, и один из «яков», маскируясь солнцем, пришел вслед за немцами на их аэродром в Анапе, где и сбил ведущего группы майора Герца, когда тот заходил на посадку. А когда русского подбили зенитчики, продолжал пленный, тот, вместо того чтобы сесть где-нибудь на ближайшей полянке, сделал разворот в сторону аэродрома и на крутом пикировании врезался во взлетно-посадочную полосу.

— Многие наши считают, что летчики «дикой дивизии» заранее продали свою жизнь за большие деньги в пользу близких родственников, — закончил рассказ пленный. — Мы их сразу распознаем в воздухе. У них на фюзеляжах возле мотора особая эмблема имеется — меч и звезда!

Слушаю, а сам думаю про себя: выходит, это нас немцы «дикой дивизией» окрестили! А опознавательный знак истребителей корпуса — стилизованное птичье крыло со звездой — в меч переиначили! Не зря говорят, у страха глаза велики...

Разубеждать пленного я не стал: пусть думают, что хотят. А вот насчет потерь решил все же уточнить.

— До половины эскадры за последние несколько недель выбито, — опустив голову, произнес немец. — Но хуже всего, что потери не уменьшаются.

«А уж это кому как!» — усмехнулся я, прекращая допрос.

А про себя подумалось: вроде бы разумный человек, не нацист, а на тебе — «дикая дивизия», камикадзе, продали жизнь... На все у них одно объяснение — деньги! Типичная философия наемника: из-за чего же, мол, если не из-за больших денег, на рожон лезть, собственной шкурой рисковать?.. Впрочем, откуда бы им иную философию взять? Завоеватели! Не за своим — за чужим пришли. Как же тут без бухгалтерии, без подсчета барышей обойтись?! Вот и не возьмут никак в толк, за что советские люди не щадя жизни сражаются, почему русский летчик не с парашютом, как этот ас с крестами [103] на груди, выбросился, а таранить вражескую взлетно-посадочную полосу на подбитой машине пошел! Какие там камикадзе!.. Камикадзе — фанатики-одиночки. А против фашизма весь народ встал, все до единого!

Подобные мысли, как выяснилось, появились не у меня одного. Присутствовавший на допросе замполит 43-го истребительного авиационного полка майор С. С. Гулин заявил, что намерен использовать рассказ пленного в ближайшей политбеседе.

— Пусть летчики знают, какой кашей у фашистов мозги забиты! — пояснил он. — Психология противника — тоже оружие. Ее знать надо.

Крылатые комиссары, как называли в корпусе политработников, знали психологию противника не понаслышке. Тот же Гулин, к примеру, был блестящим летчиком и никогда не упускал возможности принять участие в боевых вылетах. За честь считалось среди летчиков идти на боевое задание и с капитаном Пасынком, заместителем командира по политчасти 812-го полка майора Еремина. Каждый боевой вылет в «комиссарской», как они говорили, группе приносил опыта больше, чем любой другой. И в самом деле, Пасынок воевал не шаблонно, стремился не только выполнить задание, но и максимально использовать при этом все возможности своих ведомых, чтобы добиться успеха с наименьшими потерями и наибольшим уроном для врага. А летчиков своих, сильные и слабые их стороны знал наизусть. Да и что удивительного, если он старался не разлучаться с ними ни в небе, ни на земле. Огромное значение Пасынок да и другие политработники придавали распространению передового боевого опыта, повседневной учебе на примерах тех, кто использует в бою нестандартные приемы и методы.

— Не всякий знает свои возможности, — не уставал повторять Пасынок. — У каждого в запасе есть неиспользованные резервы, о чем человек порой и не подозревает. Помочь обнаружить их, научить пускать в ход — святое дело!

Такой же точки зрения придерживался, к слову сказать, и мой помощник по воздушно-стрелковой подготовке майор А. И. Новиков. Однажды, побывав по моему поручению в одном из полков, летный состав которого нес в последние дни неоправданно большие потери, Новиков закончил доклад неожиданной просьбой:

— Разрешите, товарищ генерал, провести учебно-показательный бой. Потенциальные возможности, чтобы [104] поправить дело, у летчиков есть, а вот пустить в ход их пока не умеют. Наглядный пример нужен.

— Не пойму, о чем разговор? — удивился я. — Какое вам особое разрешение требуется? Хотите провести учебный бой, так проведите его. Выбирайте, кого считаете нужным, себе в «противники», ну, и покрутитесь над аэродромом сколько требуется.

— Так-то оно так, товарищ генерал, — мнется Новиков. — Только вот покрутиться мы решили не над своим аэродромом, а вместе с немцами.

— Ничего не понимаю! Объясните толком.

— Обычный учебный бой, товарищ генерал, в этом случае мало что даст. Летчики хотя и из пополнения, хотя и молодые, но летают неплохо, даже здорово, можно сказать, летают. Поэтому демонстрировать им свою личную технику пилотирования, думаю, ни к чему. Другое дело, если в бою с настоящим противником. Как лучше атаковать, с какой дистанции открывать огонь, ну, и все прочее... Разрешите, словом, слетать с группой на боевое задание, а там и провести «учебно-показательный» бой. Куда нагляднее получится.

Предложение Новикова поначалу меня озадачило. Война, конечно, школа, но не до такой же степени... Да и выйдет ли что из затеи Новикова? Надо же такое придумать: врага в помощники по передаче боевого опыта взять!

— А какая разница, товарищ генерал?! — возразил Новиков. — Со зрителями ли фашиста на тот свет отправить или без них. Да и подопечные мои не в креслах партера будут сидеть, а в кабинах «яков» — выручат, если что...

Короче, уговорил меня Новиков.

Решили, что он возьмет с собой восьмерку молодых летчиков, задача которых не ввязываться в бой без приказа ведущего, а внимательно наблюдать за его действиями.

Поднялись в воздух. По указанию наземного пункта наведения сразу же вышли на колонну «юнкерсов» — противника в те дни искать не приходилось, небо кишело вражескими самолетами. Двенадцать вражеских пикирующих бомбардировщиков шли, как обычно, плотным строем; воздушным стрелкам так легче организовать заградительный огонь от нападения истребителей. Правда, один «юнкерс» почему-то держался на отшибе, то ли отстал, то ли еще что... Словом, лучшей мишени для атаки [105] не придумаешь. Но Новиков поступил иначе. Бой, решил он, должен стать показательным на все сто процентов.

— Атакую флагмана! — передал по радио Новиков.

Разогнав машину и используя преимущество в высоте, он спикировал на ведущего колонны бомбардировщиков. Маневр оказался настолько стремительным и точно рассчитанным, что воздушные стрелки с соседних машин открыли беспорядочный огонь лишь в тот момент, когда «як» прошел почти рядом с флагманом «юнкерсов». Казалось, еще секунда, и самолеты столкнутся в воздухе, но трасса уже полоснула по кабине немецкого бомбардировщика, и тот, отброшенный в сторону и окутанный клубами черного дыма, заваливался на крыло. А Новиков, выйдя из атаки и сблизясь со своими подопечными, отдал команду:

— Делать, как я!

Восьмерка его тотчас превратилась из наблюдателей в активных участников схватки. Воодушевленные примером своего ведущего, «яки» быстро вынудили противника спасаться бегством.

После приземления Новиков тут же — как говорится, по горячим следам — устроил разбор «учебно-показательного» боя, подробно объяснив, что именно привело к быстрому успеху.

— Если бы я ударил не по флагману, а по отставшему «лаптежнику», немецкие воздушные стрелки успели бы поставить заградительный огонь. Это во-первых. Во-вторых, атаковать «юнкерсы» надо с ходу и на максимальной скорости, стрелок в таком случае либо не успеет открыть огонь, либо не сможет вести его прицельно, — стоя у доски с наскоро набросанной мелом схемой боя, загибал пальцы Новиков. — И в-третьих, бить надо с короткой дистанции, но так, чтобы не попасть в зону взрыва, если снаряды угодят в бомбовый груз... Ну а остальное все сами видели. Вопросы есть?

Вопросов не оказалось. Зрители и одновременно участники разбираемого боя смотрели на своего наставника с восхищением: Герой Советского Союза майор Новиков провел на их глазах один из самых убедительных и доходчивых уроков, какой только можно было себе представить.

Помимо оригинального метода передачи боевого опыта, с таким блеском продемонстрированного Новиковым, существовал и более простой, хотя, конечно, не столь [106] результативный по массовости своего охвата способ, когда более опытный летчик летел парой с недостаточно обстрелянным новичком. Хотя, конечно, пара, чтобы стать максимально эффективной, должна быть хорошо слетанной. Но ведь и новичков учить тоже кому-то нужно...

Я обычно брал с собой всякий раз нового ведомого.

После взятия станицы Крымская наши войска готовились к прорыву так называемой Голубой линии — основного оборонительного рубежа противника, где враг оказал упорное сопротивление. Основная роль в операции отводилась частям 37-й армии. Им предстояло нанести удар севернее станицы. С юга их прикрывала 56-я армия. Намеченный прорыв Голубой линии представлял возможность разгромить группировку противника и освободить от захватчиков Таманский полуостров.

Наступление началось 26 мая, и уже к середине дня наши войска, захватив первую и вторую позиции вражеской обороны, продвинулись на участке прорыва на глубину 3 — 5 километров. Стремясь сбить темп наступления и остановить дальнейшее продвижение советских войск, противник к исходу дня перебросил в район боев с аэродромов юга Украины большое количество бомбардировщиков, в результате чего немецкому командованию удалось сосредоточить против войск Северо-Кавказского фронта, вместе с имевшейся в его распоряжении авиацией, около 1400 самолетов{6}. Так началось третье, и последнее, на Кубани воздушное сражение, которое, не ослабевая ни на один день, длилось без малого две недели, вплоть до 7 июня.

Наряду с выполнением главной задачи прикрывать войска с воздуха, не давая вражеским бомбардировщикам и штурмовикам активизировать свои действия в районе боев, наша авиация осуществила серию ударов по аэродромам противника. В штурмовке аэродромов принимали активное участие и истребители 3 иак.

Командующий 4-й воздушной армией генерал К. А. Вершинин высоко оценивал предпринятые усилия истребителей корпуса. Впоследствии в книге своих воспоминаний он писал:

«Для того чтобы снизить активность вражеской авиации, мы организовывали налеты наших [107] ночников на немецкие аэродромы и дополняли их на рассвете ударами штурмовиков и истребителей... Генерал (речь идет обо мне. — Е. С.) так распределил обязанности своих ведомых: восьмерка атакует самолеты на стоянках и на взлетной полосе, три экипажа подавляют огонь зенитной артиллерии, пара во главе с командиром корпуса прикрывает всю группу, управляет ее действиями и после штурмовки контролирует результаты ударов».

План налета на аэродром Анапы, о котором шла речь в воспоминаниях командарма, мы разработали в штабе корпуса особенно тщательно, с детальным учетом возможного хода событий. В группу из десяти Як-7б, способных нести бомбы и реактивные снаряды, отобрали летчиков, обладавших навыками ночных полетов. Взлетать решили затемно, чтобы оказаться над целью сразу же, как только займется рассвет. Таким образом, основная часть маршрута приходилась на предутреннее время суток, что давало возможность застать противника врасплох и не дать ему поднять самолеты в воздух. Подробно разработана была и сама штурмовка. В домашнем архиве у меня сохранилась копия схемы, где размечены не только цели и подходы к ним, но и последовательность ударов по объектам в процессе первой и второй атак истребителей.

Надо сказать, что аэродром Анапы досаждал нам уже давно. Близко расположенный к зоне боевых действий, он позволял врагу быстро наращивать силы, когда того требовала обстановка в воздухе. Обнаружить же и предупредить наши истребители о подходе подкреплений противника с этого аэродрома обычно не удавалось из-за недостатка времени. Поэтому летчики, которых я отобрал в группу штурмовки, заранее предвкушали возможность разделаться с врагом в его же логове.

Ночь на 4 июня выдалась темной, небо затянуло облачностью, но дождя не было. Едва оторвавшись от земли и взяв курс на Анапу, мы выключили аэронавигационные огни и практически растворились во тьме предрассветного неба. В ударную группу вошли истребители 43-го полка, которым командовал майор А. А. Дорошенков. Он и вел восьмерку. Мы с ведомым лейтенантом С. П. Калугиным шли выше. Наша пара должна была прикрывать основную группу, если бы немецкие истребители все же успели подняться в воздух. [108]

Но они не успели.

К аэродрому мы подошли в тот момент, когда рассвет едва только забрезжил. В серых сумерках размыто обозначилась взлетная полоса, в стороне от которой проглядывались стоянки с «мессерами» — их тонкие, как бы вытянутые силуэты ни с чем не спутаешь. Тут же — капониры с бомбардировщиками...

Восьмерка Дорошенкова с ходу перешла в пикирование. Почти одновременно со взрывами на аэродроме открыли огонь и вражеские зенитки. Но часть бомбардировщиков уже горит, а «яки», выходя боевым разворотом в сторону моря, готовятся к повторной атаке. Мы с Калугиным фотографируем полосу и горящие в капонирах «юнкерсы». А Дорошенков продолжает делать свое дело. Вторая атака. Три машины пикируют на зенитные батареи, остальные пять «яков» повторяют удар по аэродрому. Внизу не меньше десятка костров, в нашей группе потерь нет...

Перевожу в пикирование и свою машину: у нас с Калугиным, в отличие от восьмерки Дорошенкова, боезапас еще в полном комплекте. Не назад же везти... Земля стремительно приближается, а вместе с ней и целехонький пока «юнкерс». Жму на гашетку... Там, где только что стоял бомбардировщик, — клубы багрового пламени. Калугин поджигает еще один... Теперь все. Пора возвращаться...

В налетах на вражеские аэродромы истребители корпуса принимали участие довольно часто. Таким образом, «яки» наши освоили в небе Кубани новую для себя профессию — штурмовку наземных целей.

Продолжали бить фашистских стервятников и в воздухе. За период с 25 мая по 7 июня силами 4-й воздушной армии было уничтожено 315 вражеских самолетов. А всего с 17 апреля по 7 июня противник потерял 1100 самолетов{7}.

В ожесточенных боях наша авиация не только сумела завоевать и удерживать господство в воздухе, но и нанесла противнику значительный урон.

«В результате воздушных сражений, — отмечалось в приказе Военного совета Северо-Кавказского фронта от 21 июня 1943 года, — победа бесспорно осталась на нашей стороне. Противник не добился своей цели. Наша авиация не только успешно [109] противодействовала врагу, но одновременно вынудила немцев прекратить воздушные бои и убрать свою авиацию».

Кубань, помимо всего, стала хорошей школой боевого мастерства для летчиков нашего корпуса. Вместе с воздушными бойцами 4-й воздушной армии они совершенствовали приемы боя и тактику воздушных сражений. Именно в эти дни возник, а затем и получил широкое распространение метод эшелонирования групп истребителей по фронту и по высотам, который получил название «кубанская этажерка». Сейчас трудно сказать, кому принадлежит «авторство» тактического новшества, применение которого давало нашим истребителям ряд преимуществ в маневрировании силами. Хочу лишь отметить в этой связи командира 265-й истребительной дивизии полковника А. А. Корягина, который наряду с другими высказал мысль о целесообразности подобного построения боевых порядков и настойчиво проводил ее в жизнь, пока она не получила всеобщего признания.

В архивах корпуса сохранилась составленная в конце апреля начальником оперативного отдела полковником И. В. Обойщиковым схема «Организация прикрытия войск 3 иак в районе Новороссийск, Мысхако». Она явилась результатом большой совместной работы офицеров штаба, решавших задачу как можно надежнее прикрыть плацдарм от налетов вражеской авиации. Именно в ней, в этой схеме, получил впервые свое документальное выражение принцип новой тактики — рассредоточение барражирующих групп истребителей по высотам до пяти тысяч метров. Смысл подобного построения сводился первоначально к тому, чтобы получить эффективную возможность усиливать ведущую бой группу истребителей за счет самолетов, находившихся этажом выше. Используя запас в высоте и быстро набирая на пикировании максимальную скорость, они, таким образом, оказывались в наиболее выгодном положении для неожиданной и стремительной атаки. Именно такой боевой порядок и стал с легкой руки командарма Вершинина, первым пустившего в оборот этот термин, впоследствии называться «кубанской этажеркой». А уж в ходе дальнейшего его применения в условиях постоянно менявшейся боевой обстановки постепенно выявлялись все новые преимущества, которыми он потенциально обладал. [110]

Наряду с «кубанской этажеркой» применялось рассредоточение по фронту с одновременным эшелонированием по высоте и для подразделений типа авиационной эскадрильи. Этот метод возник и получил распространение тоже в дни кубанских сражений. Но при внешнем сходстве он во многом отличался от «этажерки». Боевой порядок подразделения строился в интересах тактической и огневой связи, что не позволяло разнести на значительную высоту и в несколько ярусов не только звенья самолетов, но даже отдельные пары. Кроме того, подразделение обычно выполняло какую-то одну задачу, которой и определялся боевой порядок. «Этажерка» же, включавшая в себя сразу несколько групп истребителей, предназначалась для решения многоцелевых задач, и любая из ее групп была в любой момент готова и к перехвату бомбардировщиков, и к отражению налета штурмовиков, и к борьбе с истребителями противника. Именно поэтому рассредоточение на относительно большие дистанции и интервалы, а также многоярусное эшелонирование по высотам преследовало в ней совершенно иные цели и становилось возможным только тогда, когда в воздухе имелось по крайней мере несколько эскадрилий или групп истребителей.

Отрабатывались в небе Кубани и другие прогрессивные по тем временам методы воздушного боя. Среди них, к примеру, можно назвать вертикальный маневр, который постепенно становился основным оружием летчиков. Окончательно подтвердилась и ведущая роль пары как боевой тактической единицы. Применявшиеся прежде сомкнутые боевые порядки, где господствовала зрительная, или, как ее еще называли, локтевая, связь, не позволяли проявить во всей полноте боевые качества новых скоростных истребителей, сковывали свободу маневра и инициативу летчиков. Отчасти это стало ясно еще в ходе Сталинградской битвы, когда в качестве тактической единицы рекомендовалось применение пары истребителей. Практика воздушных боев на Кубани окончательно подтвердила эту истину. Специальным приказом командования 4-й воздушной армии были узаконены основные тактические принципы, накопленные и многократно подтвержденные в ходе сражений: шире использовать во время боевых действий истребителей свободную охоту, считать основой боевого порядка свободно маневрирующую пару, предоставлять ей максимум самостоятельности и инициативы в процессе боевых действий... Подбор пар, [111] слетанность ведущего и ведомого, практика взаимодействия в бою между парами в группе стали основой работы командиров по обучению летного состава. Один за другим отпадали уже изжившие себя шаблоны и стереотипы, сковывавшие боевые возможности новых истребителей. Ведь дело порой доходило до того, что летчикам определяли в штабах не только районы барражирования, но и высоты, скорости истребителей, а при составлении пар чуть ли не перед каждым новым вылетом заново комплектовали их состав, меняя в них ведущего или ведомого... Но все эти нелепицы, повторяю, изживала сама жизнь.

Опыт боевых действий на Кубани наглядно показал, что воевать по старинке больше нельзя; и наша авиация на деле доказала, что способна быстро и эффективно перестроиться. Внесли свой весомый вклад в этот непростой процесс и летчики 3-го истребительного авиационного корпуса. [112]