Венская опера
С первого же дня работы в комендатуре мне пришлось заниматься театральными делами. Начало этому было положено еще Благодатовым и Перервиным. Тогда комендатура преследовала одну цель — сохранить и всячески поддержать актерские и музыкальные коллективы, организовать спектакли в сохранившихся театральных помещениях. Труппу обгоревшего Бургтеатра решено было перевести в здание варьете «Ронахер». Опере предоставить здание Народного оперного театра — Фольксопера, Дом театра Ан дер Вин и, может быть, Редутензал Франца Иосифа.
Первыми возобновили свои представления большинство частных театров, варьете, кабаре. Из-за серьезного повреждения здания Музыкального общества все концерты [295] проходили в большом зале Концертхауз. Сравнительно быстро возобновила свою работу Венская филармония.
Культурная жизнь Вены постепенно входила в свою колею.
Когда в городе появились первые афиши, извещавшие об открытии в театре Ан дер Вин Венской оперы, австрийская столица встретила это известие как национальный праздник.
— Наконец-то в Вене возрождается жизнь! — восторженно заявляли венцы.
И действительно, первый спектакль превращается в народное торжество.
Генералу Лебеденко предоставлена специальная ложа. Еще в вестибюле его встречает бургомистр Кёрнер и директор театра Фрич. В соседних ложах члены правительства и руководители партий.
Зал полон до отказа. В театре много наших военных: венцы любезно прислали им билеты.
— Прикажете начать? — обращается к Лебеденко господин Фрич.
— Я только ваш гость. Здесь парадом командуете вы.
На авансцене появляется бургомистр. Его встречают горячими аплодисментами. Кёрнер поднимает руку, но аплодисменты усиливаются. Наконец зал стихает.
— Граждане венцы! — раздается слабый голос Кёрнера. — Сегодняшним спектаклем Государственной оперы мы открываем новую страницу венской музыкальной жизни. Этим мы обязаны Советской Армии, нашей освободительнице, представители которой почетными гостями присутствуют среди нас.
Громом аплодисментов отвечает бургомистру зал. Овация нарастает, ширится, растет. Зрители встают. Кто-то в порыве благодарности обнимает и целует своих соседей — наших солдат и офицеров. Звучит здравица в честь Советского Союза, Советской Армии.
Наконец гаснет свет. И снова аплодисменты. Это венцы по традиции встречают вставшего у пульта дирижера. Он растроганно кланяется зрителям, поднимает свою палочку, и раздается первый аккорд оперы-драмы Вольфганга Моцарта «Дон Жуан»...
Вскоре в столицу Австрии приезжают наши советские [296] артисты — Уланова, Козловский, Иванов, Шпиллер, Ойстрах, Оборин, Кнушевицкий. Их любезно принимает глава австрийского правительства Реннер и приветствует как «первую ласточку Москвы». Вслед за этой «первой ласточкой» в Вене выступает Государственный ансамбль народного танца СССР и Государственный русский народный хор. В австрийской столице открываются художественные выставки С. Герасимова и Дейнека...
Еще до постановки моцартовского «Дон Жуана» в театре Ан дер Вин спектакли оперного коллектива ставились в Фольксопере. Однако здание Венской оперы по-прежнему стояло в развалинах. И в советскую комендатуру еще при генерале Благодатове пришла делегация театральной общественности Вены.
— Мы просим, господин комендант, выслушать нас, — говорит один из членов делегации, — и оказать нам помощь. Мы прекрасно понимаем, что в первое время было не до театров. Когда нет света, воды, пищи — музы смолкают. Теперь жизнь в городе налаживается, можно подумать и об искусстве. Не так ли, господин комендант?
— Согласен с вами, — улыбается Алексей Васильевич. — Вольно или невольно, но вы повторили бесспорно марксистское положение.
— Тем лучше для Вены, — подхватывает эту реплику член делегации. — Теперь все наши надежды мы возлагаем на вас, господин комендант. Помогите поднять из руин Венскую оперу. Она — наша национальная гордость.
— Да, я осматривал это здание, — говорит Благодатов. — Каким-то чудом уцелела только одна фасадная сторона, внутри — нагромождение исковерканных балок, битый кирпич, хаос. Грустное зрелище... Обо всем этом я доложу маршалу и полагаю, что советское командование в меру своих сил поможет восстановить театр.
Это было за месяц до отъезда Благодатова в Москву.
Ответ от маршала приходит уже при Лебеденко, и Никита Федотович приглашает к себе театральных деятелей Вены.
— Я должен вас порадовать, господа. Советское командование в лице маршала Конева отпустило на восстановление здания Венской оперы два миллиона шиллингов.
Комендант раскрывает папку, смотрит на бумагу и [297] перечисляет: будет завезено Советской Армией один миллион штук кирпича, 112 тонн металлических труб, 40 тонн кровельного железа, 281 тонна балок, 40 тонн красок, 62 тонны гвоздей, 12 тонн карбида, 92 тонны цемента и много других строительных материалов. Выделяется семь грузовых машин, одна легковая, две бетономешалки.
— Теперь все зависит от вас, господа, — говорит комендант. — Если вам дорога Венская опера, засучите рукава и восстанавливайте вашу былую славу, ваш национальный театр.
Сообщение коменданта буквально ошеломляет театральных деятелей. Оно превосходит даже самые смелые мечты. Им уже кажется, что скоро откроются двери любимого театра, и под его сводами снова на весь мир прозвучит музыка гениальных композиторов.
Однако эта радость оказалась несколько преждевременной...
И вот сейчас у меня в кабинете сидят театральные деятели во главе с господином Фричем, директором-администратором Венской оперы.
Бывший социал-демократ, в свое время несколько лет проживший в Советском Союзе, он был назначен на эту должность, как только с приходом советских войск в Вене начала возрождаться ее театральная жизнь.
Господин Фрич горько сетует. С восстановлением театра творится что-то непонятное. Начатые было работы теперь фактически приостановлены. И он, Фрич, бессилен что-либо сделать. Наравне с ним, директором-администратором, существует еще генеральный директор Кальмхохер, директор технической части Гем, директор художественной части Шпефер. Этот Шпефер — замаскированный национал-социалист. Когда выселяли из Вены немцев, он тотчас же принял австрийское подданство и теперь благоденствует.
Все эти директора считают Фрича советским ставленником и всюду суют ему палки в колеса.
Да и среди артистов Оперы сохранились если не открытые фашисты, то, во всяком случае, их сторонники, особенно среди музыкантов и хористов. Проведенная чистка аппарата мало дала: слишком много нашлось покровителей у нацистов в министерстве просвещения. Сам министр Феликс Хурдес утверждает, что это не идейные [298] фашисты, а всего лишь жертвы аншлюса. Его заместитель по театральным делам Гульберт берет под защиту явных фашистов, доказывая, что увольнение их ставит под угрозу работу всего театра.
— Гульберт вмешивается во все театральные дела, вплоть до распределения ролей, — продолжает жаловаться Фрич. — К театру присосались негодяи и высасывают из него кровь, как пиявки. Заработная плата артистам задерживается. Раньше театр получал правительственную дотацию в размере ста тысяч шиллингов. Сейчас правительство отказало в субсидии, пришлось вдвое поднять стоимость билетов и фактически закрыть двери театра малоимущим венцам.
Но больше всего Фрича беспокоит приостановка работ по восстановлению самого здания театра. Не раз обращался он в венский магистрат, но там беспомощно разводят руками: мы бы, дескать, готовы, но это компетенция правительства. Фрич обивал пороги многих учреждений, но от него отмахиваются, как от назойливой мухи: «До театра ли теперь?» А сейчас разгорелся бесконечный спор: кому положено заниматься восстановлением Оперы — магистрату или министерству просвещения.
— Чем же вы объясните все это, господин Фрич?
— Причин тому, конечно, много, но основная мне ясна. Работы по восстановлению были приостановлены вскоре после прихода в Вену союзников. Это их влияние. Они посоветовали правительству не торопиться со строительством. Австрийцы очень любят оперный театр и неизбежно свяжут его восстановление с помощью Советского Союза. А это кое-кому нежелательно. Вот и тянут в надежде, что когда-нибудь ваши войска уйдут из Австрии, и тогда можно будет открыть Оперу, забыв о советской помощи.
— Но как все это совместить — любовь к театру и сознательную затяжку его восстановления? — спрашиваю я. — Ведь Опера — ваша национальная гордость.
— Конечно, господин полковник! Конечно! — горячо откликается Фрич. — Музыка — душа Вены.
И мои гости наперебой начинают убеждать меня, что столица Австрии исстари славилась своей музыкальной культурой. Пожалуй, ни один город Европы, да и всего мира не может похвастаться таким блестящим созвездием [299] знаменитых композиторов, как Вена. Здесь жили и творили Глюк, Гайдн, Моцарт, Бетховен, Шуберт, Брамс, Штраус, Кальман, Легар. Своими произведениями они духовно обогатили человечество. Некоторые из них работали в Вене всю свою жизнь, другие пришли сюда уже в зрелом возрасте. Так Вена стала второй родиной для уроженца рейнских провинций Людвига Бетховена, для гамбуржца Иоганна Брамса... Война заставила смолкнуть музыку Вены. В одном из театров гитлеровцы устроили интендантский склад, музыкантов и артистов мобилизовали в армию, на трудовые работы. Но больше всего венцы оплакивают Оперу, музыка которой была слышна далеко за пределами Австрии.
— Да разве можно хоть на минуту представить себе Вену без ее Оперы? — горячо говорит один из посетителей. — Вена — город музыки. «Вена, Вена — город песен! Вена — рай для музыкантов!» — справедливо поется в нашей песне.
— Рай? — переспрашиваю я. — Боюсь, что в какой-то мере это всего лишь поэтическая вольность.
— Но почему же, господин полковник?
— Вспомните хотя бы Моцарта. Да, он жил и творил в Вене. Но как жил? Он вынужден был пользоваться скудными подачками венского двора. Он должен был давать уроки, сочинять контрдансы, вальсы, даже пьесы для стенных часов, играть на вечерах венской аристократии и, спасаясь от кредиторов, уезжать за границу в артистические турне, чтобы кое-как свести концы с концами. Согласитесь, это посредственный рай для великого Вольфганга Моцарта... Или, скажем, Шуберт. Мне показывали в Вене дом, где он жил, и балкон, на котором он вывешивал свои брюки с вывернутыми карманами, чтобы кредиторы не беспокоили его своими посещениями. Говорят, эти брюки висели подолгу...
— Да, к сожалению, это имело место, — неохотно соглашаются гости. — Но частное исключение только подтверждает общее положение.
— Едва ли это исключение, господа. Я не музыковед, а всего лишь просто любитель музыки. Но мне вспоминается один случай, связанный с Чайковским.
— О, ваш великий Чайковский!
— Да, наш великий Чайковский... Вена не признавала Чайковского, относилась к нему враждебно, игнорировала [300] его музыку. Конечно, это дело вкуса, но, простите, я лично никак не могу понять, как можно не любить Чайковского... Однако дело не в этом. В начале девяностых годов прошлого века, когда Чайковский уже был композитором с мировой славой, когда его с триумфом принимали столицы Европы и Америки, Вена наконец приглашает Чайковского дирижировать собственными произведениями.
— Очевидно, речь идет о Театрально-музыкальной выставке девяносто второго года? — вставляет Фрич. — Концерты происходили тогда в здании Мюзик-холла.
— Может быть. Точно не помню... Чайковский с волнением едет в Вену. Композитор осматривает концертный зал вот в этом Мюзик-холле. Он оказывается громадным рестораном с эстрадой, столиками, наполненным запахом пива, горелого масла, всякой трактирной снеди. Чайковский протестует. Он считает, что музыка, настоящая музыка несовместима с кабаком. Ему отвечают, что традиционные венские сосиски и доброе венское пиво еще никогда не мешали музыке. Чайковский уезжает из Вены, так и не выступив в концерте.
— Простите, господин полковник, но, насколько я знаю, тогдашний концерт Чайковского не состоялся из-за болезни композитора.
— Да, так было напечатано в венских газетах. Но вы просмотрите письма Чайковского и найдете там то, о чем я вам рассказал... Простите, мы, кажется, отклонились от темы.
— Нет, господин полковник, — задумчиво говорит Фрич. — К сожалению, это — существо темы. И пожалуй, нет ничего удивительного в том, что генерал Благодатов, в свое время беседуя с нами, говорил почти то же самое: со стороны виднее, особенно если смотреть зоркими глазами... Да, наш народ, простой народ, горячо любит музыку. Для него наши композиторы, наша Опера — действительно национальная гордость. Но, увы, есть люди, для которых национальная гордость — ничто в сравнении с их политическими махинациями... И вот поэтому, именно поэтому мы просим советскую комендатуру помочь австрийскому народу и убедить тех, от кого это зависит, как можно скорее восстановить здание Венской оперы:
— Пойдемте к генералу, господа, — предлагаю я. [301]
Лебеденко внимательно выслушивает нас, сердито постукивая пальцами по столу.
— Значит, саботаж? — коротко бросает мне Никита Федотович.
— Похоже на это, товарищ генерал.
— А ну-ка, поедем на место. Побачим, чем они дышат.
Здание Оперы выглядит так же, как в первый день прихода советских войск: чудом уцелевшая стена главного фасада и развалины внутри. Только в те дни не было рядом с руинами штабелей подвезенного нами леса, песка, цемента и двух десятков рабочих, лениво копошившихся среди хаоса балок и перекрытий.
С трудом взбираемся по шаткой лестнице на второй этаж. Здесь, в крохотной комнатушке, похожей на скворечник, склонился над листом ватмана маленький человечек — крутой лоб, редкие русые волосы, бегающие неопределенного цвета глаза. Это инженер Функ, руководитель строительства.
— Когда начнете работать? — без обиняков спрашивает генерал.
— Работа уже идет, господин комендант.
— Пока я вижу только два десятка рабочих.
— Других не можем найти.
— Не можете? Вена полна безработными. Неужели никто из них не хочет работать?
— Не знаю, господин комендант. Я человек маленький, это не от меня зависит.
— От кого же?
— От правительства, господин комендант.
Лебеденко резко поворачивается и уходит: обстановка ясна...
Несколько раз поднимает наша комендатура вопрос о восстановлении Оперы. Ей отвечают неизменно одно и то же: еще раз благодарят за оказанную помощь, заверяют, что приложат все силы к быстрейшему строительству, но тут же оговариваются, что решено восстановить Оперу точно в том виде, в каком она была до бомбежки, а это крайне трудоемко и дорого...
Венская опера была восстановлена в октябре 1955 года, когда наши и союзные войска были выведены из Австрии, и австрийский парламент принял закон о постоянном нейтралитете страны. [302]
Футбол
Как-то вечером в один из майских дней я вхожу в кабинет Лебеденко.
— Никита Федотович, завтра исполняется пятьдесят пять лет товарищу Копленигу, председателю Австрийской компартии. Я составил текст поздравительного письма. Почитайте и подпишите, если согласны.
— Письмо хорошее, теплое, — пробежав глазами текст, говорит Лебеденко. — Но одного письма мало. Надо непременно нам с тобой заехать к нему и лично поздравить его — ведь всю свою долгую жизнь отдал он революционной борьбе. И нехорошо с пустыми руками приезжать. Закажем именной торт, возьмем вина, закуски, букет цветов.... Ах ты, черт! Ведь завтра этот клятый футбол, — вспоминает Никита Федотович. — Когда он начинается?
— В два часа дня, товарищ генерал.
— Тогда сделаем так. В двенадцать часов поедем к Копленигу, посидим у него часок-другой — и оттуда прямо на футбол...
На следующий день мы отправляемся к Иоганну Копленигу. Случилось так, что нам пришлось ехать через английскую зону.
Что это?
У здания английской комендатуры выстроен батальон. Перед строем два белых лохматых козла стоят друг против друга и потряхивают своими бороденками. Тут же Гордон Смит. Узнав машину Лебеденко, он поднимает руку. Волей-неволей приходится остановиться...
— Приветствую вас, господин генерал, господин полковник! — весело козыряет нам Гордон Смит. — Покорнейше прошу выйти минут на пять. Не пожалеете.
— Что происходит, полковник? — спрашивает Лебеденко, кивая на козлов.
— Крайне важная церемония, господин генерал, — улыбается Гордон Смит. — Этому батальону в качестве амулета на счастье присвоен вот этот старый козел. Он уже успел получить сержантское звание. Теперь уходит в отставку и, как видите, сдает службу молодому, полному сил и энергии рядовому козлу.
— Зачем эти... игрушки? — недоумевает Лебеденко. [304]
— Да как вам сказать... Мы, англичане, любим и свято чтим традиции. И это — одна из них.
— Но почему именно козел?
— Почему козел? — улыбается Гордон Смит. — Животное, как известно, умное и упрямое. К тому же, должен вам сказать, козел как амулет не одинок в нашей армии. Английские части имеют своими амулетами баранов, антилоп. Даже ослов.
— Ну уж это, мне кажется, не совсем удачный выбор, — шутливо бросает Никита Федотович.
— Отчего же? Осел — существо трудолюбивое. К тому же, почему бы английскому батальону не иметь осла в качестве счастливого амулета, если эмблемой демократической партии США является это же почтенное животное? — И Гордон Смит весело смеется. — Да, кстати, вы, надеюсь, заглянете на футбол?.. Очень рад буду вас увидеть еще раз. Тем более что предстоит не совсем обычный матч...
Небольшая скромная квартира Иоганна Копленига полным-полна друзьями. Тут Фридль Фюрнберг, Франц Хоннер, Иозеф, Лаушер, Карл Альтман, Карл Штейнгардт. Тут же знакомый нам Вебер.
Товарищ Коплениг явно доволен нашим посещением: утром он получил поздравительное письмо, счел, что мы ограничимся только этим, а тут приехали мы с большим букетом живых цветов.
Хозяин радушно приглашает нас к столу. Мы весело, непринужденно разговариваем, и кажется мне, что сижу я в родном доме, где не нужны ни церемонии, ни эта вечная настороженность в выборе слов, жестов, интонаций...
— Пора, товарищ генерал. Осталось десять минут, — напоминаю Никите Федотовичу.
— Уже? — разочарованно бросает Лебеденко: ему явно не хочется уходить. — Ну, ничего не поделаешь: хорошо у вас, товарищ Коплениг, но положение обязывает... Вы не собираетесь на футбол?
— Нет, я, пожалуй, останусь дома, — говорит хозяин. — А вот кое-кто из моих гостей-болельщиков, кажется, собирается... Позвольте еще раз поблагодарить вас, товарищи, за поздравление и память. Спасибо, что вспомнили меня...
Лебеденко мрачный сидит в машине. [305]
— Будь он неладен, этот футбол, — недовольно вырывается у него.
Никита Федотович прав: этот матч уже стоит нам многих хлопот, волнений, нервов.
Все началось недели две назад.
В комендатуру пришел командир сталинградской дивизии, расквартированной в Вене, генерал Комаров. Лебеденко был болен, и его заменял Травников.
— Англичане предлагают сыграть с нами товарищеский футбольный матч, — заявил Комаров. — Как вы считаете, генерал: сразиться с британцами или уклониться от боя?
— Дело ваше, — как всегда, спокойно ответил Травников. — Вам же краснеть придется, когда проиграете англичанам.
— Нет, не проиграем. Мои сталинградцы рвутся сухую дать.
— Повторяю, дело хозяйское. Думайте сами.
Комаров, решив, что комендатура не возражает против матча, в тот же день дал согласие на игру. А на следующий день уже по всему городу были расклеены афиши, извещавшие о футбольном матче между армейскими командами русских и англичан.
Билеты раскупались нарасхват. В комендатуру то и дело звонили по телефону, справляясь, где можно достать билет — их уже не было в кассах. Травникову это надоело, и он довольно резко отсылал всех страждущих к генералу Комарову.
Неожиданно раздался продолжительный настойчивый звонок. Травников услышал в трубке голос члена Военного совета генерал-лейтенанта Крайнюкова:
— Вы замещаете Лебеденко, генерал? В таком случае немедленно приезжайте ко мне.
По тону Крайнюкова Травников понял, что стряслось что-то неладное. А когда в Бадене вошел в кабинет члена Военного совета и увидел там Комарова, догадался, что речь пойдет о футболе. И не ошибся.
— Это вы санкционировали футбольную игру с англичанами? — сразу же опрашивает Крайнюков.
— Товарищ генерал-лейтенант, я генералу Комарову никакой санкции не давал. Я ему не разрешил, но и не запретил. Сказал, что это его дело...
— Позвольте, как же так? Вы комендант города, вы [306] одновременно и начальник гарнизона. К вам приходят за разрешением, а вы заявляете: моя хата с краю, ничего не знаю?
— Я считал, что это дело...
— Вы считали, что это просто игра, развлечение, забава? Ошибаетесь.
Крайнюков сурово смотрит на Травиикова и тут же переводит взгляд на комдива.
— А вы, генерал Комаров, о чем думали, когда соглашались на игру? Полагали, что ваши футболисты побьют англичан? Наивно! Англичане вызвали из Лондона профессиональную команду, и профессионалы расколотят ваших любителей в пух и прах... Вы, что же, хотите, чтобы нашу команду разбили? Чтобы ей забили в Вене десять голов всухую?
— Я рассчитывал на их честность. Ведь это же не по-джентльменски, — возмущается Комаров.
— Честность! По-джентльменски! — сердито повторяет Крайнюков. — Словом, я запрещаю игру.
— Как же быть? — растерянно спрашивает Комаров.
— Как знаете... Вы свободны.
Когда генералы вышли от члена Военного совета, Комаров спрашивает Травникова:
— Что делать, Николай Григорьевич?
— А это вас надо спросить, — с присущим ему спокойствием отвечает Травников.
— Теперь поздно об этом говорить. Ведь все билеты уже проданы.
— Хорошо. Подумаем...
И вот через несколько дней после этого разговора мы с Лебеденко едем в наш 2-й район, где расположен стадион.
Стадион полным-полон — здесь собрались тысячи венцев. В ложах все главкомы и члены австрийского правительства. Играют духовые оркестры. В правительственных ложах английские солдаты разносят бутерброды.
Лебеденко наклоняется к Травникову.
— Почему такое безобразие? В нашей зоне гостей угощают англичане?
Буквально через несколько минут появляются наши [307] девушки с бутербродами на подносах, благо буфет Военторга тут же, на стадионе.
Теперь все в порядке.
Генерал Травников подает знак. На флагштоках взвиваются флаги. Трубачи трубят сигнал. Матч начинается.
Первый тайм проходит остро, с переменным успехом. Трибуны гудят. То и дело вспыхивают аллодисменты. Пронзительно воют саксофоны. Дудят дудки. Слышатся выкрики. Словом, обстановка большого международного матча.
— Крайнюков прав, — говорит мне Травников. — Стыдобушка была бы проиграть. Но мы выиграем, — уверенно заключает он.
У меня нет такой уверенности: первый тайм заканчивается небольшим, но равным счетом.
В перерыве на противоположной стороне трибун возникает какая-то заваруха: слышатся крики, мелькают фигуры союзных солдат, мне даже кажется, что на мгновение я вижу Журавку. Очевидно, межсоюзный патруль задержал кого-то. Но звучит гонг, и начинается игра.
С первых же секунд наши бросаются в атаку. Они буквально висят над английскими воротами.
Забит один пол. Второй. Третий.
Англичане растерялись от нашего стремительного натиска. Теперь они уже не пытаются наступать — все игроки английской команды, даже нападающие, сгрудились у своих ворот. Но это не помогает: еще гол, еще...
Матч кончается нашей победой с убедительным, красноречивым счетом — 6:3.
Стадион неистовствует. Меня так и подмывает вскочить с места, кричать, аплодировать, но положение не позволяет.
— А я что говорил, Григорий Михайлович, — невозмутимо замечает Травников и спокойно, словно ничего не произошло, закуривает папиросу.
Спускаемся к машинам. Меня задерживает знакомый подполковник, приехавший из Бадена, и Лебеденко с Травниковым уходят вперед.
Когда, несколько минут поговорив с другом, я выхожу со стадиона, на стоянке только две машины — моя и «кадиллак» Гордона Смита. Полковник верстовым столбом [308] маячит у своей машины и, смешно выставив вперед свой большущий горбатый нос, кого-то высматривает.
— А-а, полковник! Очень кстати, — завидев меня, подходит Гордон Смит. — Скажите, вы не видели Татьяну Николаевну?
— Татьяну Николаевну? — удивленно переспрашиваю я. — Нет, не видел. А что?
— Да ровно ничего. Просто госпожа Наумова была на матче. Я думал, она задержалась с вами, и поджидал, чтобы отвезти ее домой. Вот и все... Значит, не видели?
— Нет, не видел, — сухо отвечаю я.
— Простите, великодушно простите, полковник, — неожиданно спохватывается он. — Я должен вас поздравить, искренне поздравить с блестящей победой вашей команды. Какой натиск! Какой темп!.. И знаете, — доверительно наклонившись ко мне, тихо говорит он. — Иногда, особенно во втором тайме, мне даже казалось, что в вашей команде играют не любители, а мастера-профессионалы из Москвы.
— Представьте, полковник, у меня была та же мысль, — отвечаю в тон ему. — Особенно в первом тайме. Я был почти убежден, что вижу профессионалов, прилетевших из Лондона.
— Вот как? — удивленно смотрит на меня Гордон Смит и, поняв, что мне все известно, весело хохочет. — Редкое совпадение мыслей! Прямо-таки редчайшее... Ну, будьте здоровы, полковник. Очевидно, я проглядел Татьяну Николаевну, и она пошла пешком.
— Очевидно. Будьте здоровы...
В кабинете Лебеденко я застаю Травникова, Виткова и Журавку. Старший сержант стоит против стола, за которым сидит Никита Федотович, и держит в руках часы.
— Наконец-то, Савенок! — весело встречает меня Лебеденко. — Мы ждали тебя, ждали и, не дождавшись, наградили Журавку именными часами.
— За какие такие подвиги, товарищ генерал? — улыбаюсь я.
— Не знаешь? А ну, сержант, доложи полковнику.
— Никаких особых подвигов нет, товарищ полковник, — нарочито спокойно говорит Журавка, хотя я вижу, что его явно распирает от гордости. [309]
И он рассказывает действительно неожиданную для меня историю.
Межсоюзный патруль дежурил у стадиона. Во время перерыва Журавка видит: проходит мимо него знакомая молодая женщина — форма советского военного врача, а лицо... лицо той самой бандитки, Риты Славик, которую он конвоировал после допроса и которая так ловко сбежала в первую же ночь.
Очевидно, Славик тоже узнала Журавку и попыталась было скрыться в толпе, но сержант опередил бандитку.
— Схватил я ее за руки и спокойненько говорю: «Следуйте за мной, громадянка Славик. Только не ворошитесь, а то будет дуже погано». И привез ее прямо сюда. Вот и все мои подвиги.
— Значит, хоть не Гитлера, а бандитку все-таки поймал? Ну поздравляю, старший сержант. — И жму руку Журавке.
— Нет, ты представляешь себе, Савенок, какая наглость, — обращается ко мне Лебеденко. — Среди бела дня в нашей форме явилась в нашу зону, на стадион. Ничего не скажешь — смелая баба... Надеюсь, теперь не уйдет? — поворачивается Лебеденко к Виткову.
— Не уйдет. Головой ручаюсь.
— Добро... Ну, старший сержант, говори, что же тебе с харчами не нравится в межсоюзном патруле? — продолжая прерванный моим приходом разговор, спрашивает Лебеденко.
— Чехарда какая-то, товарищ генерал. Сначала такой порядок был: каждый у себя харчевался. К примеру, сначала везут нашего патрульного на обед в наш батальон. Пока он обедает, остальные трое сидят в «джипе» и ждут. Потом везут американца. Ожидают, пока он похарчуется. То же самое с англичанином и французом проделывают. А для настоящей работы и времени не оставалось.
— Так ведь поломали мы этот порядок, — перебивает Лебеденко. — Теперь весь патруль питается в той комендатуре, которая главная.
— Это мне известно, товарищ генерал, — смело говорит Журавка. — Но только такой порядок для нашего брата никуда не годится.
— Почему? [310]
— Один месяц едим по-настоящему, а три жуем незнамо что.
— Ну, это ты уже наговариваешь, старший сержант, — смеется Лебеденко. — Мне американский комендант говорил, что у них для патруля ресторанные блюда готовят самые что ни на есть лучшие повара.
— Очки он вам втирает, товарищ генерал. Не еда у него — маята одна. Ни тебе солдатских щей, ни украинского борща, ни каши, а так — черт те що. Да и обидно нам. Почему это мы должны с американской кухни кормиться? Хиба у нас своей столовой нет? Или наши советские харчи хуже американских?
— Так что же ты предлагаешь, старший сержант? — спрашивает Лебеденко.
— У себя харчеваться хотим, а не на чужом дворе, — решительно заявляет Журавка.
— Ну что ж, пожалуй, ты прав, — чуть подумав, отвечает Никита Федотович. — С завтрашнего дня будете довольствоваться у нас.
— Вот за это спасибо, товарищ генерал! Нет лучше, как у себя дома, — улыбается довольный Журавка.
— А какие у тебя отношения с солдатами межсоюзного патруля? — спрашивает Лебеденко. — Есть среди них хорошие хлопцы?
— Всякие попадаются — и хорошие, и сволочные. Только все они уж очень политически неграмотные. О Советском Союзе никакого представления не имеют. Можно сказать, темные. Но вот француз Андре Лекер, крестьянин — душа хлопец, сказал однажды, что «русские — самый сердечный народ на земле». Англичанин Джим Пейдж, лондонский грузчик, славный солдат. Или американец Джорж Уитт, сын фермера. Немного по-украински понимает. И вот мы с ним часто беседуем.
— О чем же вы с ним говорите? — поинтересовался я.
— Понравился я ему, а почему — не знаю. И вбил он себе в голову подарок мне сделать к Первому мая. Всякое предлагал: и самописный карандаш, что разными цветами пишет, и зажигалку вроде, извиняюсь, совсем голой бабы. Не взял я этих цацок. Тогда он мне толстущую книгу принес. «Возьми, — говорит, — Макар, эту первейшую в мире книгу. В ней все обо всем написано». [311]
— А что за книга?
— Библия, товарищ полковник. На русском языке напечатанная.
— Библия? И ты взял? — спрашивает Лебеденко.
— Не взял. Без надобности она мне. Только мозга мутить... Я это к тому говорю, чтобы ясно было, до чего же они не понимают, чем мы дышим, товарищ генерал.
— Так ты ни о чем и не договорился с этим американцем? — спрашивает Лебеденко.
— Нет, почему же, — спокойно отвечает Журавка. — Я ему сам подарок сделал — Краткий курс истории нашей партии подарил. На английском языке.
— Где же ты раздобыл этакую редкость ?
— У товарища Чепика выпросил. А где он взял, не знаю.
— И что же?
— Читает. Только не больно шибко: ховаться ему надо от начальства. И вроде бы маленько понимать начал. А что не доходит до его мозгов, я ему помогаю, втолковываю, что к чему.
— Молодец, старший сержант! — вырывается у Лебеденко.
— Служу Советскому Союзу, товарищ генерал! — отчеканивает Журавка.
— Служите так и впредь. Можете идти!
Кладбище
10 августа 1946 года в австрийской столице, в 11 районе — Зиммеринге состоялось открытие кладбища советских воинов, погибших в боях за Вену.
Строительством кладбища, начатым еще при Перервине, пришлось заниматься мне с того самого дня, когда, приехав в Вену, я познакомился с первым при мне посетителем нашей комендатуры — директором фирмы «Братья Гоц» Гоцем-старшим.
И сейчас, когда я пишу эти строки, мне вспоминается, как трудоемко и сложно было это строительство.
Начать с того, что с господином Гоцем мне пришлось еще не раз встречаться и вести не очень приятные беседы.
Много труда стоило молодому армейскому скульптору [312] Ивану Першудчеву разработать генеральный план архитектурного оформления всего кладбища.
Два первых варианта оказались неудачными. Но Иван Гаврилович был настойчив и трудолюбив, и третий вариант общего плана был утвержден Политуправлением.
Не менее трудно было и детальное проектирование. Не так легко, как поначалу казалось, было выбрать натуру для скульптурных групп и отдельных фигур. И много часов провели мы с Першудчевым в его мастерской, горячо споря, советуясь, перерешая уже, казалось бы, окончательно решенное, добиваясь наиболее достойного облика этого пантеона советских воинов в столице Австрии.
Кроме того, надо было точно учесть все захоронения, разбросанные по Вене, и в нашей и в союзных зонах. Еще раз уточнить имена, фамилии, звания погибших. Наконец бережно перенести останки с площадей и скверов столицы на новое кладбище.
И вот тут мне вплотную пришлось решать тот деликатный вопрос, которой мучил Перервина в последние дни его венской жизни: как сказать этим добрым и трогательным женщинам с Университетштрасее — Луизе Храмер, Барбаре Вац, Эдит Вальтер, что мы собираемся рушить то, что сделано их заботливыми руками?
Вскоре после отъезда Ивана Александровича Перервина я познакомился с этими женщинами. Не раз бывал на могиле, которую они превратили в цветник. Видел и пестрые тюльпаны весной, пионы и розы летом, георгины и грустные астры осенью. Видел скромный, но очень строгий памятник, который они на собранные ими средства своими силами поставили среди цветочного холма.
И так же, как Перервин, я боялся разговора с этими женщинами. Как сказать им, что все это будет порушено, разрыто, уничтожено и на месте их цветов снова ляжет асфальт или обычная, ничего не говорящая цветочная клумба? Поймут ли они нас? Не ранит ли их сердце наше решение? И до последнего момента оттягивал этот разговор.
Мне неожиданно помогла сама Луиза Храмер.
Как-то весной она пришла ко мне в кабинет. Сознаюсь, мне было не по себе.
Луиза Храмер вошла спокойно, неторопливо. [313]
— Господин полковник, — начала она. — Нам стало известно, что вы собираетесь построить кладбище и перенести туда останки тех, кто похоронен в городе. Не скрою, вначале нам было горько и больно: мы много труда, забот, а главное, сердце свое и любовь свою вложили, чтобы вашим погибшим солдатам было хорошо и покойно. Но потом мы подумали и поняли: так надо, так лучше. Зачем им лежать среди шума и сутолоки большого города отдельно от своих товарищей? Пусть вечно они будут вместе с теми, кто плечом к плечу воевал с ними за нашу Вену и вместе с ними погиб на венских улицах. Да, так лучше и справедливее.
— Я очень рад, что вы поняли это, фрау Храмер.
— Да, мы это поняли. Но у нас к вам большая просьба, господин полковник. Мы хотели бы знать, где будут лежать останки тех, кто похоронен на Университетштрассе. И просим вас разрешить нам по-прежнему ухаживать за их новой могилой. Поверьте, полковник, мы постараемся сделать так, чтобы все было хорошо.
Мне оставалось только поблагодарить фрау Храмер и обещать сделать то, о чем она просит...
И вот наконец позади все творческие споры, заботы, хлопоты, и вместе с Першудчевым и майором Стакозовым, который больше других потрудился на строительстве, едем еще раз посмотреть кладбище: нет ли каких недоделок.
Всю территорию кладбища окаймляет каменная балюстрада.
У главного входа на высоких постаментах две трехметровые статуи советских солдат. Обнажив головы, воины склонили знамена к урнам, отдавая почести погибшим.
Отсюда асфальтовая дорожка ведет внутрь кладбища. Здесь рядами стоят надгробные каменные плиты. На каждой из них звание, фамилия, имя, отчество, год рождения и дата смерти. На плитах безымянных могил выбиты слова:
Вы прославили Советскую родину.
Народ будет славить вас в веках.
Вечная слава павшим героям!
Пали смертью храбрых при взятии Вены.
13 апреля 1945 года. [314]
В центре кладбища две громадные арки. На их досках начертано:
Вечная слава героям Советской Армии, павшим в боях с немецко-фашистскими захватчиками за свободу и независимость народов Европы.
И тут же стихи:
Мы армию нашу растили в сраженьях,Между арками двадцатиметровой высоты четырехгранный гранитный обелиск, увенчанный позолоченным шаром и звездой. На его постаменте слова поэта Алексея Суркова:
От Москвы до Берлина,А вокруг — цветы, густая зелень травы и тишина...
Незадолго до открытия на кладбище приезжает командование Центральной группы войск во главе с новым главкомом генерал-полковником В. В. Курасовым. Мы с Лебеденко показываем кладбище, докладываем об окончании строительства, обсуждаем церемонию открытия.
— Мы должны пригласить, — говорит главком, — австрийское правительство, венских руководителей и, конечно, союзников.
— А они причем? — подает реплику член Военного совета генерал-лейтенант Крайнюков.
— Пусть увидят жертвы, понесенные Советской Армией в боях за Вену, и еще раз вспомнят, что к освобождению столицы Австрии союзники никак не причастны...
Уже отпечатаны в типографии и разосланы по организациям пригласительные билеты. Уже магистрат города выделил дополнительные трамваи и автобусы для перевозки делегаций на Венское кладбище. В газетах помещены статьи о кладбище и фотографии памятников. Агентство РАВАГ передало в эфир сообщение о церемонии [315] открытия. Уже вдоль трассы к кладбищу организованы буфеты и расставлены регулировщики.
Первыми прибывают на кладбище командование Центральной группы войск, представители Союзной Контрольной Комиссии, командиры наших воинских частей, а также взвод английских и взвод французских войск.
Минут за десять до начала общегородского митинга приезжают члены австрийского правительства и венского магистрата, руководители политических партий Австрии, представители военных миссий, Общества австрийско-советской дружбы, кинооператоры, репортеры советских, союзных и австрийских газет.
Одна за другой подходят колонны рабочих и служащих со знаменами и флагами. Уже свыше десяти тысяч венцев собрались здесь отдать почести советским воинам-героям, павшим в боях за освобождение Вены, и мы с трудом размещаем венцев на аллеях вокруг кладбища.
Над обелиском и памятниками приспущены траурные флаги — советские, австрийские, союзные. В центре, у обелиска, почетный караул — три роты наших солдат, участников боев за Вену, и по взводу англичан и французов.
Американский взвод опаздывает к началу митинга. Солдаты без оружия, в летней форме, в трусах — и американцы стоят в стороне в качестве зрителей.
Траурный митинг открывает главком Центральной группы войск генерал-полковник Курасов. Он говорит, как пожаром и разбоем опустошали фашистские орды города и государства, как пылали печи Майданека, Освенцима, Дахау, Бухенвальда. И как Советская Армия ценой тысяч и тысяч жизней своих воинов спасла мир от ужаса фашизма.
— Почтим же светлую память лучших сынов Советской страны, павших смертью храбрых за мир на земле, за освобождение Вены.
Торжественно и печально звучит траурная мелодия: сводный оркестр играет «Вы жертвою пали в борьбе роковой». Склоняются знамена над могилами. Многотысячная толпа недвижна.
— Пусть же эти могилы будут вечно напоминать венцам о пролитой крови советских воинов за свободу и счастье их столицы, — продолжает главком. — Вечная [316] слава вам, павшие воины. Спите спокойно. Свободные народы никогда не забудут ваши имена и будут чтить память о вас.
Выступают члены австрийского правительства и магистрата, лидеры партий. И все говорят об одном:
— Эти могилы будут напоминать венцам о благородных делах погибших солдат Советской Армии. Мы клянемся перед вашим прахом свято чтить вашу память.
Раздается Гимн Советского Союза. Мощно и величаво поют трубы, утверждая бессмертие героев и светлую веру в грядущее завтра.
Падают полотнища с обелиска и скульптуры советских солдат. Гремит артиллерийский салют. В воздухе салютуют истребители. Вдоль аллеи церемониальным маршем проходят советские и союзные войска. Граждане Вены возлагают на могилы венки из живых цветов...
Кончился митинг. Уезжают представители штабов, члены австрийского правительства, почетные гости. Уходят войска и колонны венцев. Но многие еще остаются. [317] Молча ходят они по кладбищу, осматривают могилы, читают надписи на плитах.
Мы с Никитой Федотовичем медленно идем по главной аллее. Вот Луиза Храмер склонилась над могильной плитой. Рядом Барбара Вац. Чуть поодаль еще незнакомые нам венки. Они подсаживают новые цветы, срезают отцветшие.
Мы не останавливаемся, не заговариваем с ними: они заняты своим делом.
— Теперь я верю, Савенок, — тихо говорит Никита Федотович. — Когда мы уйдем из Вены, вот так же, как сегодня, будут цвести цветы на могилах: мы оставляем в Вене много добрых и верных друзей.