Два символа

— У каждого города, товарищ полковник, есть — как бы это вернее сказать? — своя эмблема. Нет, пожалуй, символ: так будет точнее, — говорит Чепик. — Увидишь его и сразу поймешь, о каком городе идет речь. Символ вашей Москвы — Кремль, символ Парижа — башня Эйфеля, Рима — Колизей, Афин — Акрополь, Нью-Йорка — «Эмпайр стен Билдинг», небоскреб универсального магазина. А у Вены, нашей старой Вены — вот этот собор святого Стефана...

Мы стоим у его подножия. Одетый в затейливое каменное кружево, он весь устремлен к небу — своими стрельчатыми башнями, колоннами, поднявшими статуи, узкими, рвущимися ввысь окнами, вырезанными во всю высоту собора. Разноцветные стекла окон в лучах солнца переливаются всеми цветами радуги.

— Сотни лет стоит он здесь, этот собор, поднявшись над Веной, над Австрией, — взволнованно продолжает Чепик. — Недаром у нас говорили: «С крыши святого Стефана видна вся Европа». Десятки, сотни поколений австрийцев, приезжая в Вену, прежде всего шли поклониться святому Стефану. Да только ли австрийцы считали святого Стефана символом Вены? Вы, конечно, помните, товарищ полковник, как писал об этом храме ваш великий поэт Некрасов. Не помните?.. Если не ошибаюсь, это в «Железной дороге». Слушайте:

— Да, цэ махина, — задумчиво перебивает Журавка, высоко запрокинув голову, чтобы увидеть вершину угловой башни. — Такого я еще не бачыв... Хитро зробилы, ничего не скажешь.

— Ты прав, Журавка, тысячу раз прав: хитро!.. Остановится человек у подножия Стефана, и первая мысль у него: до чего же я мал, жалок, ничтожен перед этим храмом господа моего! И вся жизнь человеческая, [108] все людские заботы, горести, радости покажутся суетой сует перед величием бога...

— Нет, это ты совсем заврался, Ян! — решительно возражает старший сержант. — Такого Макар Журавка николы не казав и казать не может.

— Верно, Макар, верно. Ты не можешь, не будешь так думать. Но тысячи, миллионы людей столетиями думали именно так. И только для того, чтобы люди чувствовали свое ничтожество, и построен наш древний собор... Да, так было, Журавка. Но так не будет... Вы видите, товарищ полковник, как тяжело ранен святой Стефан?

Мне уже давно бросилась в глаза широкая пробоина в главной башне я темная пленка копоти на ее каменных кружевах.

— Это фашистская бомба пробила крышу собора, — продолжает Чепик, — изуродовала башню, зажгла собор... Почему наци сделали это? Потому, что для них нет ничего святого на земле, кроме них самих. Потому, что они не ценят человеческого труда. Потому, что они тупы, как этот камень мостовой под нашими ногами.

Чепик волнуется. Он то снимает, то снова надевает пенсне.

— А знаете ли вы, полковник, кто спас от смерти древний собор? Кто, рискуя жизнью, бросился в огонь? И кто победил этот огонь, чтобы вернуть Вене, казалось бы, безвозвратно потерянный ею памятник столетий?.. Это советские солдаты, товарищ полковник! Спросите Журавку — он назовет вам их имена.

— Цэ правда, товарищ полковник...

— А почему они это сделали? — не слушая Журавку, взволнованно продолжает Чепик. — Потому, что они свято чтут человеческий труд. Потому, что они против того, чтобы огонь и бомба уродовали, убивали то, что сделано умными, искусными руками человека... И вот — бывает же на свете такое, полковник! — защитив, сохранив Вене ее святого Стефана, они лишили этот вековой собор права быть символом завтрашней Вены. Потому, что подвигом своим, сотнями своих жизней, отданных освобождению Вены, советские солдаты создали ей новый символ. Да, новый и прекрасный символ будущей Вены. Он не принижает человека. Нет! Он поднимает его. Он говорит: не бог, а человек всемогущ — свободный, [109] гордый, кровью завоевавший народам свободу... Нет, нет, полковник, не спрашивайте меня. Вы сами увидите его, этот символ... Прошу на площадь, — обращается Чепик к шоферу...

Просторная широкая площадь. Полукружие белой колоннады. На ней горят слова: «Вечная память героям Советской Армии, павшим в боях с немецко-фашистскими захватчиками за свободу и независимость народов Европы».

Посреди площади, на фоне колоннады, стоит памятник: мраморный пьедестал, бронзовая фигура советского воина с автоматом на груди, в левой руке рыцарский щит, в правой древко со знаменем.

Это памятник бойцам и офицерам Советской Армии, погибшим в боях за столицу Австрии. Авторы памятника: [110] архитектор инженер-майор Сергей Галактионович Яковлев и скульптор младший лейтенант Микаэл Авакович Интизарян.

Чепик говорит тихо, словно боится потревожить покой тех, кому воздвигнут этот памятник.

Подхожу ближе.

Золотом высечен на мраморе приказ Верховного Главнокомандующего в честь взятия советскими войсками столицы Австрии. И тут же слова: «Отныне над Европой будет развеваться великое знамя свободы народов и мира между народами».

Рядом имена тех, кто отдали свои жизни за эту свободу народов: гвардии лейтенант Аникин Василий Михайлович, рядовой Абабков Геннадий Григорьевич, ефрейтор Вовк Григорий Матвеевич, Герой Советского Союза младший лейтенант Тышкуй Иван Игнатьевич...

И простые, трогательные, берущие за сердце слова поэта:

Мы стоим перед памятником, и Чепик тихо рассказывает мне о церемонии его открытия.

...Воскресный день 19 августа. Вся Вена выходит на улицы. К центру стекаются демонстранты с алыми и бело-красными национальными флагами.

Памятник еще закрыт покрывалом, но на площади торжественно и многолюдно.

Сталью штыков сверкает строй советских пехотинцев в касках. Это гвардейцы Венского полка, штурмом бравшие столицу Австрии. Здесь подразделения союзных войск, многочисленные делегации венских предприятий и учреждений.

Раздается команда: «Парад, смирно!»

Это прибыли заместитель Главнокомандующего Центральной группой войск генерал армии Герой Советского Союза И. Е. Петров и командующий соединением Герой [111] Советского Союза генерал-полковник Д. Н. Гусев. Они обходят строй, здороваются с войсками.

На трибуне член Военного совета Центральной группы войск генерал-лейтенант К. В. Крайнюков, представители советского и союзного командования.

Здесь государственный канцлер Временного правительства Австрии доктор Карл Реннер, бургомистр Вены Теодор Кёрнер, министры, лидеры партий, общественные деятели, представители прессы.

К микрофону подходит генерал-полковник Гусев:

— Сегодня мы открываем памятник советским воинам-героям, павшим смертью храбрых за освобождение столицы Австрии... Пусть этот памятник стоит века как символ величественной битвы Советской Армии с фашизмом, битвы, память о которой не померкнет в веках. Вечная память героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины, за освобождение Вены...

Падает покрывало — и над столицей Австрии на тридцатитрехметровой высоте гордо встает бронзовый советский солдат-победитель.

Гремят артиллерийские салюты, взлетают разноцветные снопы ракет, торжественно звучит Гимн Советского Союза.

Открывается митинг.

Первым выступает генерал-лейтенант Крайнюков:

— Советская Армия беззаветно сражалась, не жалея жизни, во имя свободы человечества... Пройдут годы, люди залечат раны, восстановят разрушенные города, но памятник этот будет вечно напоминать о героизме и мужестве советских солдат, павших за свободу австрийского народа...

Словно морской прибой, несется с площади гул аплодисментов. Это венцы приветствуют Советскую Армию — армию-освободительницу.

От имени и по поручению правительства и всего народа Австрийской Республики выступает доктор Карл Реннер:

— Все человечество в долгу перед Советским Союзом и его армией. Мы, австрийцы, имеем особые основания для благодарной памяти. Советские солдаты принесли нам не только освобождение от цепей рабства, но и сделали возможным возрождение нашего государства, дали право нашему народу называться австрийцами. У свято [112] чтимого памятника, мы торжественно обещаем от себя и тех, кто за нами последует, быть непоколебимыми, как этот монумент, и вечно будем чтить своих освободителей. Вечная слава героям, ушедшим от жизни ради нашей жизни и нашей свободы!

Выступает член ЦК Коммунистической партии Австрии.

— Мы расскажем нашим детям и внукам о наихудших временах человечества, о господстве фашизма в Европе. Этот памятник будет напоминать о том, что для нас пришло освобождение из далеких равнин России. Да здравствует великий Советский Союз — наш освободитель! Да здравствует Австрийская Республика!

Говорит бургомистр Вены Теодор Кёрнер:

— Как бургомистр города, я благодарю за передачу памятника Вене... Наша столица обязуется свято чтить и оберегать этот памятник, который будет постоянно напоминать венцам об ужасах фашизма и одновременно явится художественным украшением нашего города. Я принимаю памятник из рук советского командования под надзор общины Вены. Он будет свидетельствовать, что с войной и фашизмом покончено навсегда...

Генерал-полковник Гусев вручает бургомистру акт.

Митинг окончен. Начинается парад.

Церемониальным маршем, с приспущенными знаменами проходят гвардейские батальоны. На боевых знаменах орденские ленты. Бойцы несут венки живых цветов.

Вот первая группа кладет венки к подножию памятника. За ней вторая, третья...

Все растет и растет гора цветов, а роты и батальоны все идут и идут, воздавая почести погибшим товарищам.

Парад замыкают роты союзных войск. И новые венки ложатся у подножия памятника.

А вслед за войсками нескончаемым потоком движутся колонны венцев — члены австрийского правительства, представители городского Совета, рабочие, служащие, граждане Вены. В их руках цветы. Иногда это громадные венки, иногда скромные букетики ромашек, маргариток. На лентах венков надписи на разных языках. Одна из них гласит: «Героям Советской Армии — храбрым из храбрых».

Над площадью торжественно и печально звучит шопеновский марш. [113]

— Я стоял на площади, слушал шопеновский марш, — задумчиво говорит Чепик, — и думал: «Беспримерен и вечен подвиг советского солдата. На своих плечах он вынес все тяготы войны с фашизмом. И его образ вечно будет жить в сердцах освобожденных народов Европы. Слава тебе, доблестный советский воин-герой!»

И мне казалось, что все, кто стояли на площади, думали так же, как я...

— Так Вена получила свой новый символ, товарищ полковник, — чуть помолчав, продолжает Чепик. — Символ доблести, чести, справедливости. Символ величия человеческого духа... Да, сегодня два символа у Вены: тот, старый, отживающий свой век, и новый, что будет жить вечно... Как видите, не только в сознании венцев, но и в архитектурном облике нашего города теперь две Вены... И знаете, полковник, когда я смотрю на этот памятник, мне всякий раз вспоминаются слова нашего бургомистра, господина Теодора Кёрнера, сказанные вот здесь, на этой площади: «С фашизмом и войной покончено навсегда»... Да, навсегда, товарищ полковник! Потому что на свете существуете вы, Советский Союз.

— Цэ правда, Чепик, — твердо подтверждает Журавка: — Ни, не буде войны. Не допустим.

Один из дней

Наступила вторая неделя моего пребывания в комендатуре. Мне предстояло впервые принимать посетителей.

Не скрою: я волновался. Очень волновался.

Пожалуй, это волнение чем-то напоминало то ощущение крайней собранности, когда поднимаешься в атаку: все чувства, вся воля, все мускулы собраны в кулак, как предельно сжатая пружина.

Чепик, очевидно, замечает мое волнение. Во всяком случае, я перехватываю его настороженный и словно бы подбадривающий взгляд.

День начинается с приема...

У меня сохранился листок, заполненный в этот день. Вот выдержки из него.

«Профессор Якуб Крамарж. Рим — Германия. Слова — факты. Научные связи.

Скрипичный мастер Фукс. Скрипка Страдивариуса. Младек, дирижер царского оркестра. Вор! Скрипку найти. [114]

Ельников. Американский лейтенант. Кто? Друг? Шпион? Споткнулся!

Елена Климович. Вернуть мужа (в плену).

Супруги Фриер. Чудесные люди! Что делать с Люсей?..»

Тогда, заполняя этот листок, я наивно считал, что пройдет день-два, и я сумею расшифровать эти записи. Но дела, заботы, хлопоты так закружили, завертели меня, что только сейчас, в Москве, делаю то, что надеялся сделать в Вене...

Первым входит в кабинет старик. Черный строгий старомодный костюм. Крахмальный воротничок. Внимательные глаза настороженно смотрят на меня из-под густых, насупленных седоватых бровей. Идет медленно, шаркая ногами по полу.

— Якуб Крамарж, Профессор Венского университета, — сухо представляется посетитель. Он легко говорит по-русски, но с явным немецким акцентом.

Предлагаю кресло. Профессор медленно усаживается, а я мучительно вспоминаю... Крамарж? Где я слышал эту фамилию? Не тот ли профессор, «старый сухарь» из рассказа Чепика, который выступал на подбитом танке в первый день взятия Вены?

Вопросительно смотрю на Чепика. Он, улыбнувшись, утвердительно кивает головой.

— Вы не будете возражать, если я попытаюсь вести с вами разговор на русском языке? — неторопливо, но по-прежнему суховато говорит профессор. — Как видите, я немного владею им. А если в чем-нибудь допущу погрешность, ваш переводчик придет мне на помощь.

— Буду очень рад, господин профессор.

— Вы, конечно, не знаете меня. И это вполне естественно. Темы моих работ далеки от современности и едва ли могли заинтересовать вас, советского офицера. Едва ли...

— Нет, почему же, — перебиваю я. — Мне кажется, я кое-что знаю... Вы работаете сейчас над темой о войнах Рима с германскими племенами вот здесь, на берегах Дуная. Если не ошибаюсь, это было в начале нашей эры, при императоре Августе.

— Вот как... Странно. Очень странно, — и профессор вскидывает на меня удивленные глаза. — Конечно, это вам стало известно случайно? [115]

— Как вам сказать... Может быть, и случайно. Но эта случайность закономерна. Мы, работники советской комендатуры, стараемся поближе узнать тех, с кем имеем дело.

— Да?.. Неожиданно. Крайне неожиданно, — повторяет посетитель. — Видите ли, я был в вашей стране в начале этого века, точнее, в восьмом году. Работал тогда над темой о хазарах. Вполне понятно, что мне пришлось выехать в Россию, в низовья Волги, чтобы взглянуть на те места, где стояла Итиль, столица Хазарского царства. Два года я работал в Петербурге, в Публичной библиотеке. Тогда и выучил русский язык. Многие петербургские профессора стали моими друзьями. И мне казалось: я узнал, понял Россию. Ту, старую Россию, какой она была до вашей революции... Я не искажаю русский язык, господин офицер?

— Вы прекрасно владеете им.

— Да, русский народ — великий народ, — продолжает профессор. — И прежде всего самоотверженный. Это вы спасли Европу от татарского ига. Это вы вдребезги разгромили тиранию Наполеона...

— Об этом прекрасно говорил профессор Крамарж в тот день, когда советские войска взяли Вену, — улыбаюсь я.

— Вы слышали меня?

— Нет, не слышал... Я совсем недавно в Вене.

— Тогда бога ради скажите, почему вы знаете все это?

— Да все потому же, профессор, мы любознательны и стараемся поближе узнать тех, с кем сталкивает нас судьба.

— Непостижимо! Поистине непостижимо!.. Хотя, может быть, и логично. Может быть... Позвольте говорить с вами откровенно, господин офицер?

— Мне кажется, только так и можно говорить, профессор.

— Да, да, вы правы: только так мы должны говорить друг с другом... Признаюсь, у меня сложилось превратное мнение о вас, советских людях. Почему? Потому, что я был доверчивым глупцом, хотя мне давно за шестьдесят, и я уже многие годы ношу высокое звание профессора... Я поверил тому, что о вас говорили. Прежде всего газеты. Затем мой покойный коллега, профессор Гунгер. [116]

Он был в научной командировке в Москве в тридцать девятом году. Прожил у вас два месяца. И, вернувшись, рассказал ужасы: жестокая деспотия, вся старая интеллигенция вымерла или брошена в тюрьмы, новой интеллигенции нет, разруха, нищета, бескультурье. И я поверил. Да, господин офицер, поверил этим лживым и злым словам, хотя всегда только фактам верил. Кто знает, может быть, в этом были повинны мои годы, притупившие остроту и логику мысли. Не знаю. Но так или иначе, а вопреки моему правилу, я поверил словам коллеги Гунгера, не узнав фактов.

Но вот, разгромив Гитлера, вы пришли в Вену. И я не мог молчать в тот первый день. Я понял: живы великие традиции русского народа. И низко поклонился ему.

С этого дня я потерял покой. Начал сомневаться в словах коллеги Гунгера. Забросил свою работу. И часами бродил по Вене в поисках не слов, а фактов. И я увидел то, чего не увидел или не пожелал увидеть мой коллега.

Я слышал, что говорят ваши солдаты, когда осматривают Вену: они не только любознательны, они культурны. Я увидел ваше бескорыстие: вам ничего не нужно в побежденной вами Вене. Вы добры и незлопамятны: вы кормите тех, кто был вчера вашими врагами, и восстанавливаете то, что не вы разрушали и что не принадлежало и никогда не будет принадлежать вам. Вы трудолюбивы: ваши солдаты восстанавливают Вену энергичнее, добросовестнее, если хотите, честнее, чем это делаем мы, венцы.

Таковы факты. И я пришел к вам...

— Чтобы сказать об этом, профессор? — спрашиваю я.

— Нет! Слова — пустой звук! — решительно заявляет посетитель. — Теперь я буду иметь дело только с фактами. С одними фактами... Я пришел к вам с конкретным предложением...

И замолчал.

— Слушаю вас, профессор.

— Хочу быть до конца откровенным. Когда я шел сюда, у меня, сознаюсь, не было полной уверенности в том, что мы сможем договориться. Что сделаешь: очевидно, еще действовала магия лживых слов и не хватало фактов. Но сейчас, после разговора с вами, мне кажется, [117] что вы думаете так же, как и я... Короче, мы должны дружить — австрийцы и русские. Чтобы дружить, надо знать друг друга. Знать не по словам, а по делам нашим. И факты, всемогущие факты убьют предрассудки и заблуждения, навеянные лживым словесным дурманом... Что я могу предложить? Помочь наладить связь между нашими народами по линии культуры и науки: у меня довольно широкие знакомства с нашими венскими учеными. Как это сделать — не знаю: я кабинетный ученый и организаторскими способностями не обладаю. Вы это сделаете несомненно лучше меня. Во всяком случае, прошу полностью располагать мною — моим временем и моими силами.

— А как же Рим, профессор? — улыбаюсь я.

— Пусть ждет! То, что сегодня я предлагаю вам, важнее всех хазарских царств и римских империй.

— Вы правы. Позвольте поблагодарить вас за встречу и предложение. О нем надо подумать. Крепко подумать. Благодарю вас.

— Благодарить должны не вы, а я. Жду вашего извещения. Мой адрес оставляю.

Профессор кладет на стол свою визитную карточку и, шаркая ногами, выходит из кабинета.

— Вот и еще одна австрийская «душа» завоевана, — думаю я вслух, вспомнив слова Лебеденко.

— Простите, я не расслышал вас, товарищ полковник, — обращается ко мне Чепик.

— Так, пустяки... Как видите, вы оказались правы, когда говорили, что ваши рассказы пойдут мне на пользу. Благодарю вас.

— Что вы, что вы, товарищ полковник, — смущается Чепик и поправляет пенсне, которое, конечно, вот-вот упадет...

Должен сказать, что этот разговор послужил началом организации Общества культурной связи Австрии с Советским Союзом...

В кабинет входит второй посетитель. Его фамилия Фукс. Он скрипичный мастер. Ему лет за пятьдесят. Руки большие, костлявые, широкий нос, глаза смотрят приветливо. Сам он чех, сносно говорит по-русски и не нуждается в переводчике.

Фукс пришел по необычному делу. На днях у него был дирижер Младек, приехавший из Братиславы. Он [118] просил найти ему покупателя на скрипку работы Страдивариуса. Просит за нее сто тысяч долларов. Американцы дают семьдесят пять...

— Простите, не могу понять, о чем идет речь? — спрашиваю я. — Вы предлагаете нам купить скрипку?

— Нет, нет. Я не сказал вам главного. Младек в свое время был дирижером дворцового оркестра у вашего императора Николая Второго. Когда началась в России революция, Младек присвоил себе эту драгоценность. Он не законный обладатель этой редчайшей скрипки. Он нажил ее нечестным путем. Об этом я и счел своим долгом заявить вам: ведь эта скрипка по праву принадлежит вашей стране.

Я решительно не знаю, как отнестись к заявлению Фукса. Если все действительно так, как он рассказывает, этой скрипкой стоит заинтересоваться.

— А вы уверены, господин Фукс, что Младек привез скрипку из России? — спрашиваю я.

— Иначе я бы не пришел к вам.

— Могли бы вы изложить ваше заявление на бумаге?

— Готов это сделать в любой момент.

— В таком случае пройдите в приемную и напишите... Чепик, помогите господину Фуксу...

В кабинете новый посетитель. На нем форма лейтенанта американской армии и чисто русская фамилия — Ельников. Говорит он по-русски без малейшего акцента.

Бросается в глаза его яркая внешность: орлиный профиль, нос с горбинкой, большие карие глаза, опушенные длинными ресницами. Такого не скоро забудешь, а встретив на улице, невольно обернешься.

— Господин полковник, — обращается ко мне лейтенант. — У меня к вам большая личная просьба. Мои родители, рязанские крестьяне, переселившиеся в Америку еще до первой мировой войны. Я не жил в России, я никогда не видел ее, но у меня русская душа, и я люблю все русское — песни, музыку, книги. Меня неудержимо тянет к русским, мне хочется быть среди них, хочется говорить по-русски. У меня только форма и подданство американские, но душа, сердце русские. Поверьте мне, господин полковник.

— Охотно верю. Но пока не могу понять цели вашего визита.

— Я прошу дать мне пропуск на беспрепятственный [119] вход в ваш Дом офицеров, чтобы бывать на его спектаклях, концертах. Я уже дважды посещал этот Дом и получил большое удовольствие. Словно живой воды хлебнул... Как видите, моя просьба не так уж сложна, господин полковник.

Я уже протягиваю было руку, чтобы написать ему пропуск, но вовремя спохватываюсь: мне вспоминается рассказ Перервина о его злополучном епископе... Кто знает, что в «русском сердце» этого американского лейтенанта. Может быть, он просто хочет втереться в среду наших офицеров: авось кто-нибудь из них сболтнет лишнее. Но что ответить ему?

И тут неожиданно ко мне приходит как будто удачная мысль.

— Ну что ж, господин лейтенант, мы готовы уважить вашу просьбу, но при одном условии: если ваше командование возбудит ходатайство о вас.

Расчет мой казался мне тогда простым и безошибочным: если это его личное желание, американский комендант откажет ему, если его прочат шпионом, я получу это ходатайство.

Мы с лейтенантом выходим в приемную: мне хочется взглянуть, что написал скрипичный мастер.

— Вы кончили, господин Фукс?

— Пишу последние слова.

— Попрошу указать венский адрес Младека.

Лейтенант еще в приемной. Он резко оборачивается и внимательно смотрит на Фукса. Потом, любезно улыбнувшись и козырнув, выходит в коридор. И мне почему-то кажется, что на этот раз я споткнулся. Но на чем?.. Назвал фамилию Младека при лейтенанте? Затеял разговор о ходатайстве?..

Через несколько дней мне доложили: Младек не обнаружен по указанному Фуксом венскому адресу — он исчез вечером того дня, когда у меня был скрипичный мастер. Не нашли Младека и в Братиславе. Вместе с ним исчезла и скрипка Страдивариуса.

Замешан ли в этом исчезновении лейтенант Ельников — до сих пор точно не установлено. Что же касается самого Ельникова, с ним мне, к сожалению, пришлось встретиться еще раз. Но об этом расскажу в свое время...

И опять в кабинете новые люди, новые неожиданно [120] выплывающие вопросы и все та же напряженная мысль: разгадать, чем дышит посетитель, не принять врага за друга и друга за врага...

— Простите, я, кажется, ошибся. Мне нужен господин Перервин, — растерянно остановившись посреди кабинета, говорит пожилой мужчина. Он высок, худ, лицо в морщинах, старенький костюм висит на нем, как на вешалке.

— Господин Перервин уже не работает здесь, — приходит на помощь Чепик.

— Как же быть? Что мне делать? — огорченно повторяет он.

— Может быть, я в силах помочь вам?

— Не знаю, господин офицер. Едва ли... Но все же прошу выслушать меня.

Два года назад его, старого венца, арестовало гестапо. Допросы, пытки, лагерь. Потом освобождение советскими войсками — и он снова в родном городе, в своей старой квартире, которую после ареста занимал какой-то местный наци, конечно сразу же исчезнувший после прихода наших войск в Вену. К сожалению, посетитель живет в английской зоне, и недавно англичане предложили ему освободить квартиру: объявились родственники бежавшего фашиста, якобы жившие в последние годы в его квартире.

— Две недели назад я был у господина Перервина, — продолжает посетитель. — Господин Перервин меня немного знает: после освобождения из лагеря я оказал кое-какие услуги советской комендатуре. Правда, очень небольшие. Во всяком случае, господин Перервин обещал мне выдать дарственную грамоту на квартиру — и тогда англичане оставят меня в покое. Но я, как нарочно, заболел и только сегодня встал с постели... Что же делать?

Я в затруднительном положении. Мне неизвестен этот человек. Не помнит его и Чепик. К тому же я понятия не имею, что это за дарственная грамота и уместно ли комендатуре выдавать ее. И в то же время было бы грубейшей ошибкой не помочь посетителю, если он говорит правду.

— Попробуйте поговорить с англичанами, убедить их, — говорю я и тут же чувствую, что слова мои лишь никому не нужная формальная отговорка. [121]

— Уже пробовал, господин офицер. — И посетитель безнадежно машет рукой.

В наш разговор вмешивается Чепик. Оказывается, в практике комендатуры были такие случаи, и с дарственными грамотами, подписанными комендантом, считались и венский магистрат и союзники.

— В таком случае повремените два дня. Подполковник Перервин не работает, но пока в Вене. Я поговорю с ним, и вы получите ответ у переводчика Чепика.

Посетители входят один за другим.

Руководители союза заключенных в концентрационных лагерях собираются организовать политический вечер и желают видеть на нем советских офицеров и солдат.

— Мы должны заявить вам от всего сердца, что у нас особая симпатия к русским за их первостепенную роль в разгроме фашистов, — говорит один из них.

— Это верно, — поддерживает его другой. — Русские — это не англичане и не американцы, которые слишком долго раскачивались...

Вдова полковника австрийской армии просит оказать ей материальную помощь: у нее нет никаких средств к существованию, а австрийские власти отказывают ей.

Средних лет австрийка возмущенно заявляет, что у нее на квартире без разрешения комендатуры третий день живет подозрительный человек, выдающий себя за русского офицера. Поступки и действия его отвратительны.

Рабочий одного завода пришел предупредить, что дирекция собирается вывезти оборудование в американскую зону. Этого нельзя допустить: завод остановится, и рабочие останутся безработными.

Чиновник магистрата принес разоблачительный документ на неблаговидный поступок заведующего отделом. Русская женщина Елена Климович, вышедшая замуж за австрийского военнопленного в 1916 году, обращается с просьбой посодействовать вернуть ей мужа, попавшего вторично в плен под Курском.

Анна Цегель приносит заявление: «Прошу русскую комендатуру оштрафовать гражданина Штрума Айлоса, который отзывается нехорошими словами о русских. Штрум сам социалист и, как сознательный человек, не должен ругать людей, которые помогли нам. Это понятно [122] для меня, простой старой женщины, а он член партии. Нехорошо и бесчестно поступает Штрум Айлос». Приходят двое русских — супруги Жуковы. Иван Жуков в первую империалистическую войну попал в плен. В Вене он познакомился с Евдокией, русской женщиной, вышедшей замуж за австрийского военнопленного Цигера. Прожив с ним два года, Евдокия Цигер осталась вдовой. Тут она встретилась с Иваном Жуковым и вторично вышла замуж.

— Привыкли мы к Вене, язык изучили чужой, но тянет в Россию. Помогите нам вернуться на родину. Ведь к старости человека всегда тянет туда, где он родился и вырос...

День продолжается

В дверь робко заглядывают невысокий худой старик в форме железнодорожника, пожилая женщина в скромной темной кофточке и девчушка лет пяти в синем платье с розовым бантом на голове.

— Здравствуйте, господа Фриер, — приветливо встречает их Чепик. — Прошу вас, заходите, садитесь.

Старик растерянно мнет в руках свою выгоревшую на солнце форменную фуражку, переглядывается с женщиной и, наконец, начинает:

— Меня зовут Фриер, Антон Фриер. А это, — кивает на спутницу, — моя жена, Маргарита Фриер. Сам я железнодорожник, работаю стрелочником на Северном вокзале, тут недалеко, в Леопольденштадте. Это видно по моей форме, что я на железной дороге. Вот.

Он неловко показывает на пуговицы своего кителя, протягивает мне фуражку и конфузится своей неловкости.

— Да, так вот мы и решили с Маргаритой прийти к вам, — растерянно повторяет старик.

— Это ваша внучка, господин Фриер? — спрашивает Чепик.

— К сожалению, нет, господин Чепик.

И Антон Фриер рассказывает.

Примерно за полгода до прихода Советской Армии в Вену мать этой девочки пришла к ним и попросила приютить ее с дочкой Люсей. Она была русская, эта женщина, хотя хорошо говорила по-немецки. [123]

— И очень несчастная, — добавляет Маргарита Фриер. — Но мы не расспрашивали ее. Зачем бередить раны? Если захочет, она сама скажет...

Но мать Люси ничего не успела сказать. Старики только знают, что ее зовут Екатерина и что у нее большое горе: они часто видели, как она плакала.

В марте, недели за три до взятия Вены, ночью пришли гестаповцы и забрали ее.

Девочка осталась у Фриер. И старики приютили и полюбили ее: так случилось, что у них не было детей.

Все время Фриер ждали, что мать Люси вернется. Но она не вернулась: ее, вероятно, расстреляли или угнали в Германию.

Старики решили оставить Люсю у себя. Но девочка очень тоскует по маме и часто вспоминает папу и особенно бабушку.

— И вот мы пришли к вам, господин офицер, — продолжает Антон Фриер. — Нам кажется, что было бы преступлением лишать девочку родного отца и родной бабушки. Может быть, они сейчас ищут ее?.. Поэтому мы и решили: советской комендатуре легче разыскать родных Люси, чем нам, старикам.

— Но если вы не найдете их, господин офицер, — добавляет Маргарита Фриер, — мы с вашего разрешения оставим Люсю у себя. Мы очень полюбили ее и даем вам слово: она вырастет доброй и честной.

— Люся, как зовут твою маму? — спрашиваю я, подходя к девочке.

— Катя.

— А как твоя фамилия?

— Фамилия? — переспрашивает Люся и пожимает своими худенькими плечами. — Не знаю.

— А папу своего помнишь?

— Я немножко его забыла... Но я помню маму Катю. И очень люблю ее... Дядя! — и Люся вскидывает на меня полные слез глаза: — Тетя Маргарита сказала, что вы найдете маму. Правда?

— Конечно, найдем, Люся. Непременно найдем.

— И бабу Шуру?

— И бабу Шуру найдем.

Я беру девочку на руки. Она прижимается к моей щеке мокрым от слез лицом, и мне кажется, это не Люся, это моя Маринка у меня на руках. [124]

— Ты любишь шоколад, Люся?

— Шоколад?.. А что это?

— Это конфета. Вкусная конфета. — И я протягиваю Люсе плитку шоколада.

Девочка сконфуженно разглядывает разноцветный рисунок на обложке и еле слышно говорит:

— Danke{8}.

Потом, словно поправляясь, добавляет:

— Спасибо.

— Давай так договоримся, Люся. — И я опускаю девочку на пол. — Пока ты поживешь у тети Маргариты и дяди Антона. Мы будем искать маму Катю и бабу Шуру. А когда найдем, я сам приведу их к тебе. Хорошо?

— Только поскорей найдите, дядя.

И Люся так доверчиво смотрит на меня, что мне трудно выдержать этот взгляд: нет, едва ли мы найдем маму Катю.

— Постараюсь, Люсенька... А вам, господа Фриер, спасибо, большое спасибо за любовь и ласку к Люсе... Чепик, запишите адрес господина Фриер.

— Я знаю адрес, — отвечает Чепик.

— Тем лучше... Завтра мы пришлем небольшую посылочку для Люси. Сейчас в Вене не так уж хорошо с питанием.

— Что вы! Что вы! — даже замахала руками старушка. — Нам ничего не надо. Решительно ничего. Мы сыты. И у Люси все есть. Уверяю вас... Не подумайте, что мы за этим пришли. Нам с мужем казалось, что вы скорее, чем мы, найдете мать этой девочки. Вот и все... Нет, нам ничего не нужно.

— Верю. Охотно верю, господа Фриер. Но поймите и нас: мы тоже хотим помочь Люсе. Не лишайте нас этого права.

— Да, Маргарита, господин офицер прав, — решительно говорит Антон Фриер. — Мы не вправе возражать. Это не нам помогают. Это — Люсе... Но только верьте и нам, господин офицер: у Люси все есть.

— Еще раз спасибо... товарищ Фриер! — невольно вырывается у меня.

В его глазах удивление, смущение, радость, и он до боли крепко жмет мою руку. [125]

Я провожаю Фриер до двери. Люся на минуту оборачивается ко мне и тихо говорит:

— Найдите мою маму Катю, дядя.

И в глазах девочки недетское горе...

— Вы, Чепик, как будто знакомы с Фриер? — спрашиваю я, когда мы остаемся одни.

— О, это очень хорошие люди, — восторженно отвечает Чепик. — Они приходили к нам в комендатуру еще в апреле... Пришли к генералу Благодатову и вот также долго не могли начать разговора. Потом наконец Антон Фриер сказал:

— Мы с Маргаритой люди простые. Таких, как мы, много в Вене. А у простых людей всегда в сердце любовь к русским... Мы знаем тайный подземный склад наци. В нем они хранили бензин. Много бензина. Наци не успели его увезти, но очень хорошо спрятали. Об этом складе никто не знает, а мы с Маргаритой знаем: он неподалеку от нашей будки... Так вот мы и подумали: может быть, этот бензин поможет русским добить наци?

Генерал Благодатов поблагодарил их, а потом, прощаясь, спросил так же, как вы:

— Скажите, господа Фриер, а мы со своей стороны не можем вам чем-нибудь помочь?

Фриер вначале даже не поняли, о чем идет речь.

— Помочь? Нам? — удивленно переспросил Антон Фриер. — Да, да, конечно, — спохватился он. — Простите, я совсем забыл. Мы с Маргаритой старики, а там надо глубоко копать. И бочки очень тяжелые. Одни мы не в силах...

Вот они какие, эти Фриер, товарищ полковник!

— Что же дальше, Чепик?

— Генерал объяснил, что речь идет о продовольственной помощи: тогда, в апреле, у нас в Вене было совсем плохо с питанием. А старики обиделись.

— Нет, нам ничего не надо. И не подумайте, что мы за этим пришли. Просто от чистого сердца.

— На этом все и кончилось? — спрашиваю я.

— Нет, почему же. Товарищ генерал очень расстроился. Ему казалось, будто он обидел стариков: «Плату предложил. За чистое сердце», — говорил он. Но стариков не оставил: им помог районный бургомистр якобы от своего имени.

— Фриер тогда ничего не говорили о Люсе? [126]

— Нет, товарищ полковник.

— Попрошу вас, Чепик, вот о чем. Соберите посылку и сами отнесите Фриер. И поглядите повнимательней — может быть, мы сможем еще чем-нибудь помочь им. Только сделайте это деликатно, чтобы не обидеть.

— Я понял вас, товарищ полковник...

Чепик выходит в приемную и тут же возвращается. Прием окончен. И только сейчас, оставшись один на один с Чепиком, я чувствую, как смертельно устал.

— Ничего, товарищ полковник, — обнадеживает меня Чепик. — Потом будет легче.

Может быть...