Город поднимается из руин

Генерал в отставке

В 9.00 мы с Перервиным входим в приемную коменданта. За столом стоит молодой голубоглазый лейтенант А. П. Авдеев — переводчик Лебеденко.

— У товарища генерала сейчас бургомистр господин Кёрнер. Генерал просил вас подождать.

— Тогда давай так условимся, Авдеев, — говорит Перервин. — Мы будем в моем... нет, в кабинете полковника. Когда генерал освободится...

— Немедленно доложу вам, товарищ подполковник.

— Вы, конечно, сами познакомитесь с Кёрнером, — войдя в кабинет и усаживаясь в кресло, советует Перервин. — И сами увидите, как педантично честен и принципиален этот замечательный старик. И все же, мне кажется, вам полезно предварительно кое-что знать об этом австрийском генерале в отставке. А так как, — улыбается Перервин, — вы оставили меня в Вене на положении вашего гида, позвольте приступить к моей работе. [76]

Тем более что, пожалуй, в данном случае едва ли кто-либо в комендатуре может это сделать лучше меня: я ведь присутствовал, так сказать, при рождении венского бургомистра.

Начну по трафарету — с анкеты.

Теодор Кёрнер родился в семьдесят третьем году прошлого века. После окончания средней школы — военное училище. Многолетняя служба в армии. В первую империалистическую войну сражается на австрийско-итальянском фронте. Войну заканчивает в чине генерал-майора. После провозглашения республики в Австрии Кёрнер вступает в социал-демократическую партию и назначается начальником отдела государственного комитета по военным делам. До тридцать четвертого года — один из главных руководителей шуцбундовской организации австрийских социал-демократов.

— Как видите, вначале ничего завлекательного. Но слушайте дальше.

В Австрию приходят фашисты. Кёрнер, конечно, мог бы пойти к ним на поклон и, несомненно, получил бы почетное назначение. Но он не делает этого: генерал в отставке ненавидит фашизм и любит свою родину.

Кёрнер отстранен от всех должностей. Одинокий старик — он никогда не был женат — доживает свои дни. Ему кажется, что жизнь кончилась и впереди только медленное угасание.

Мы приходим в Вену. Возникает необходимость назначить бургомистра австрийской столицы: об этом вам вчера говорил Травников. Патриоты Австрии называют имя Теодора Кёрнера: он честен, предан своей стране, своей родной Вене.

Но как его найти в этой исковерканной фашистской оккупацией, войной, бомбежкой громадной Вене? Да и жив ли он, этот старый генерал в отставке? В последние годы Кёрнер растерял старых друзей и славно в воду канул.

И все же его находят. И он в кабинете у Благодатова.

Скажу прямо, Григорий Михайлович, Кёрнер тогда как-то сразу расположил меня к себе: высокий семидесятилетний старик, очень сутулый, худощавый, в простой рубашке с солдатским ремнем поверх брюк.

— Прошу садиться, господин генерал. [77]

Кёрнер, еще больше сутулясь, сидит в кресле. В его глазах ожидание и удивление.

— Я в тот момент, господин Перервин, — рассказывал мне впоследствии Кёрнер, когда мы с ним хорошо познакомились, — задавал себе вопрос и никак не мог найти ответа. Зачем привез меня сюда русский офицер? Нет, я не боялся русских: я хорошо знал их, я был восхищен Советской Армией, победившей «непобедимого» Гитлера, и русские, конечно, не сделают мне ничего дурного. И все-таки зачем вызвал меня советский комендант — одинокого старика, уже давно отошедшего от всякой политической и общественной жизни?

Благодатав начинает издалека. Он говорит, как тяжело положение Вены, как много надо сделать, чтобы вдохнуть в нее жизнь, чтобы спасти венцев от этого прозябания без пищи, света, воды, топлива. Да, советская комендатура сделает все, что в ее силах. Но без помощи самих жителей едва ли удастся быстро воскресить столицу Австрии.

— Да, положение Вены тяжелое, — подтверждает Кёрнер, все еще не понимая, зачем советский комендант начал с ним этот разговор. — Последние дни, с утра до вечера, я бродил по улицам Вены и видел ее раны. Ее страшные раны.

— Скажите, что вы ответите, господин Кёрнер, если советское командование предложит вам стать бургомистром Вены?

Этот «опрос застает врасплох Теодора Кёрнера.

— Я ждал всего, но только не этого, — сознался он мне потом. — Мне, никак не связанному с коммунистами, одинокому старику, чье имя, казалось, давным-давно забыто, предлагают такой большой, такой ответственный пост. Значит, жизнь еще не кончена? Значит, я еще могу что-то сделать для своей родной Вены? Значит, мне верят? На меня надеются?..

— Глубоко тронут вашим предложением, господин комендант, — взволнованно отвечает Кёрнер. — Вы оказываете мне большую честь. Но вряд ли имею право принять ваше предложение: я стар, и силы мои на исходе.

— Не спешите с ответом, господин Кёрнер. Дело, на которое мы вас зовем, стоит того, чтобы решиться. Убежден: соотечественники высоко оценят вашу работу на посту бургомистра. Ну а силы... силы вернутся; я знаю: [78] вы горячо любите свой народ, свою родину, свою Вену. Не спешите. Подумайте.

Кёрнер молча сидит в кресле. Алексей Васильевич не торопит его; он понимает, что творится сейчас в душе старого генерала...

— Хорошо. Я даю согласие, — наконец твердо говорит Кёрнер.

— Вот и прекрасно, — поднимается Благодатов. — Теперь, заручившись вашим согласием, я доложу об этом маршалу Толбухину. Полагаю, что в ближайшие дни маршал пожелает с вами встретиться.

— Разрешите быть свободным? — вытянувшись по-военному, спрашивает Кёрнер.

— Не смею задерживать. Будьте здоровы. Сейчас вас отвезут домой.

Кёрнер выходит из кабинета, и мне показалось, что на этот раз старый генерал уже меньше сутулится и шаг его гораздо тверже...

Это было начало. А дальше события развивались так.

Через день в городе Бадене Теодора Кёрнера принимает маршал Толбухин. В конце беседы Кёрнеру объявлено, что он назначается временным бургомистром Вены.

— Поздравляю вас, господин Кёрнер, с большим и ответственным назначением, — прощается с ним маршал. — Хочу надеяться, что мы найдем с вами общий язык.

Кёрнер отвечает взволнованно и лаконично:

— Я сделаю все, что в моих силах, господин маршал. И постараюсь склонить к этому моих соотечественников.

Обратно из Бадена в Вену Кёрнер едет в одной машине с Благодатовым и со мной. Они оживленно беседуют, переходя с немецкого языка на французский, с французского на русский.

— Я сочувствовал русским еще с семнадцатого года, — говорит Кёрнер. — Мною в то время была оказана моральная поддержка русской революции. Когда французское правительство Пуанкаре переправляло через Австрию оружие для подавления Октябрьской революции и австрийские рабочие отказались перегружать его, французы обратились ко мне с просьбой дать наших солдат для перегрузки. Я отказал... Не подумайте, господа, что хвастаюсь перед вами — это не в моем характере. [79] Нет, Мне просто вспомнились слова маршала об общем языке. Если тогда я нашел этот общий язык, то теперь, после блестящих побед вашей армии, мне кажется, я хорошо знаю советский народ, и этот общий язык облегчит мне мою трудную и такую необычную для меня работу на посту бургомистра Вены...

Так семнадцатого апреля сорок пятого года австрийский генерал в отставке Теодор Кёрнер становится бургомистром столицы Австрии. И, надо отдать ему должное, сразу же с головой уходит в работу.

Начинает с того, что реорганизует венский магистрат, увольняет всех национал-социалистов, подбирает новых сотрудников. Скоро этот магистрат уже обрастает большим аппаратом. Теперь все дело в том, чтобы заставить этот аппарат по-настоящему работать. И Кёрнер показывает пример такой работы.

Он трудится с раннего утра до позднего вечера. Принимает венцев, идущих к нему с заявлениями, просьбами, жалобами. Выступает на рабочих собраниях. Часами объезжает Вену, чтобы самому проверить, как идет восстановление электростанции, газового завода, расчистка улиц, строительство мостов. И конечно, частенько бывает у нас.

Мне вспоминается один разговор с Кёрнером. Примечательный разговор.

— Я должен вам сообщить, господин Кёрнер, — говорит Благодатов, — что с первого июня советское командование начинает организованное снабжение продовольствием жителей Вены.

— Простите, я, кажется, ослышался, господин комендант.

— Нет, не ослышались. Кроме того, маршал Толбухин дополнительно выделяет в ваше распоряжение шестьдесят грузовиков для нужд города.

— Нет, господин комендант, я, кажется, действительно стар. Очень стар, — взволнованно говорит Кёрнер. — Помните нашу поездку из Бадена в Вену? Тогда я опрометчиво заявил, что хорошо знаю советский народ. Но всякий раз, когда говорю с вами, я убеждаюсь, что не знаю, недооцениваю вашего народа. А сегодняшнее сообщение меня просто ошеломило. Победители собираются кормить своего вчерашнего врага, который принес им так много горя и страданий! Кормить, хотя вы [80] сами сегодня не так уж богаты продовольствием. Нет, я еще не знаю вашего народа!..

Или еще один разговор.

Как-то однажды Благодатов обратился к Кёрнеру.

— Мне бы хотелось в ближайшие дни, если, конечно, пы найдете это возможным, собрать совещание в ратуше. Пригласить всех, кто имеет какое-то отношение к восстановлению городского хозяйства Вены. Думается, на этом совещании выявятся скрытые резервы. К тому же будет ясно, чем может помочь комендатура. Как вы находите?

— Сочту за честь видеть вас в ратхаузе! — охотно соглашается Кёрнер. — Но я позволю себе обратиться к вам с просьбой: прошу вас выступить и крепко поругать меня, или, как у вас говорится, — критикнуть, чтобы сотрудники поняли: комендант вправе требовать от нас большего. Убежден, что после такого выступления все станут лучше работать.

— Пока мне вас не за что критиковать, господин Кёрнер, — улыбается Алексей Васильевич. — К тому же мою критику могут неправильно истолковать, и я боюсь, что это отразится на вашем авторитете. А этого я не хочу.

— Дело не в моем авторитете, — твердо отвечает Кёрнер. — Дело в том, чтобы люди работали лучше.

После совещания Благодатов увидел в проемах между окнами портреты.

— Скажите, господин Кёрнер, кто это?

— Все бургомистры Вены за несколько сот лет.

Заметив пустой проем, Алексей Васильевич шутливо бросил:

— А вот и для вас место приготовлено.

— Я не заслужил этого, — смущенно ответил бургомистр...

И вообще должен вам сказать, Григорий Михайлович...

— Товарищ генерал просит вас к себе, — объявляет лейтенант Авдеев.

Господин Густав Герлях

В просторном кабинете за большим массивным письменным столом сидят Лебеденко — точь-в-точь такой, каким я представлял его по рассказам Перервина: плотный, [81] коренастый, крупные черты лица, большая наголо бритая голова. Ну прямо пиши с него портрет Котовского. На кителе Звезда Героя Советского Союза. Под ней орденская колодка в шесть рядов: два ордена Ленина, пять Красного Знамени, Суворова, Богдана Хмельницкого...

Лебеденко курит. У стола с раскрытой папкой в руке стоит худощавый остролицый майор. В мягком кресле сидит Травников.

Как положено по воинскому уставу, представляюсь коменданту. Лебеденко слушает меня стоя, жмет руку. Потом, кивнув в сторону кресла рядом с Травниковым, сухо бросает:

— Садитесь.

И тут же продолжает прерванный нашим приходом разговор с майором, словно нет нас в кабинете, словно не приехал к нему новый замполит.

Признаюсь, мне стало тогда как-то не по себе от такого холодного приема.

Майор продолжает чтение какой-то бумаги:

— «...В противном случае я буду вынужден обратиться по военным и дипломатическим каналам в наивысшую инстанцию.

Комендант американской зоны в Вене бригадный генерал Люис».

— Это твое дело! — сердито бросает Лебеденко. — Ответ Люису будет такой. Записывай, майор... «К сожалению, я не могу разделить вашу точку зрения и не вижу основания пересматривать свое решение». Точка. Можете идти.

Майор выходит из кабинета.

— Это наш начальник строевого отдела, майор Берлович, — говорит мне Травников.

Он хочет еще что-то добавить, но к нему обращается Лебеденко:

— Так что у тебя там за заковыка?

— Да все то же. Битых три часа мусолили в комиссии Положение о Межсоюзной комендатуре: то формулировка вызывает сомнение, то запятая не на том месте стоит, согласовали с грехом пополам несколько пунктов, утомились и объявили перерыв до следующего заседания. И все потому, что проект Положения в основном [82] написан мною. Вот каждое лыко и в строку... Нет, одна морока с этими комиссиями, Никита Федотович. Прямо спасу нет.

— Что так? — И Лебеденко хитро улыбается.

— Как было хорошо: заседали коменданты с заместителями — и вся недолга. Так нет, мудрить начали. Нужны, дескать, «вспомогательные органы для подготовки к заседаниям комендантов вопросов по благоустройству города и улучшению быта населения». Язык-то какой коряво-канцелярский — сразу и не сообразишь, что к чему. Родили всякие комитеты: социальный, экономический, жилищный, продовольственный, топливный, транспортный, юридический. Комитеты родили подкомитеты, секции — подсекции. Добрый десяток наших офицеров часами переливают из пустого в порожнее, толкут воду в ступе. А толк какой? Только затормозили работу комендантов... Нет, с этой говорильней надо кончать, Никита Федотович.

— Вот ты и кончай, Николай Григорьевич. Не ходи. Нехай сами лясы точат.

— Легко сказать — не ходи. Такое напридумают, что волосы на голове дыбом встанут. К тому же обидно: писал, писал это проклятущее Положение — и впустую. Надо дело до конца довести. А вообще-то...

— Товарищ генерал, ювелир Густав Герлях просят его срочно принять, — докладывает вошедший Авдеев. — Это тот самый...

— Знаю, что тот самый, — сердито обрывает Лебеденко. — Он у меня со вчерашнего дня в печенках сидит... Это, собственно, тебе бы надо с ним говорить, Николай Григорьевич: твоя забота. — И генерал сурово смотрит на Травникова. — Ну раз уж пришел, проси, Авдеев.

В кабинет входит кругленький розовощекий человечек лет около пятидесяти. Он явно чем-то расстроен.

— Густав Герлях, — представляется он. — Владелец ювелирного магазина на Кёртнерштрассе — одного из лучших ювелирных магазинов Вены. Вы, господин комендант, очевидно, знаете мой магазин — он в советской зоне.

— Знаю, еще бы не знать, господин Герлях, — сумрачно бросает Лебеденко.

Густав Герлях... Почему мне знакома эта фамилия? Ну конечно, это Чепик говорил мне о нем, когда рассказывал [83] о приходе наших войск в Вену. И я с особым вниманием приглядываюсь к ювелиру.

— Очень польщен, господин комендант. Очень польщен, — с профессиональной торгашеской любезностью отвечает Герлях. — Мне удалось за годы фашистской оккупация сохранить достаточный ассортимент для открытия магазина: колье, браслеты, кольца, броши, подвески, столовое серебро, кое-что из драгоценных камней, хрусталь, художественное литье. Разрешите вам напомнить, господин генерал, что в вашем приказе номер один, пункт пять, говорится о торговле. Я одним из первых откликнулся на ваш приказ. Я предоставил все спасенное от гитлеровцев в распоряжение покупателей. Но, к сожалению, к моему великому сожалению, советские власти не обеспечили гарантии сохранности: Вена кишит бандитами, и в ночь на пятницу я был ограблен. Жестоко ограблен...

— Знаю. Мне доложили об этом вчера... Да, вы правы, господин Герлях, в городе еще скрываются гитлеровцы и бандиты. Но в этом мы неповинны. Надеюсь, вы сами понимаете, что не мы оставили в Вене нацистов и выпустили из тюрем уголовников. — Генерал явно нервничает, но старается говорить спокойно. — Мы их вылавливаем — и тех, и других. Надеюсь, и это вам известно, господин Герлях. Круглые сутки, днем и ночью, город охраняется специальными патрулями...

— Но, повторяю, эти общие городские патрули не дают мне гарантии. Я вынужден просить, настоятельно просить специальный патруль для моего магазина. Согласитесь, господин генерал, что у меня не скобяные изделия...

— А жаль, что не скобяные, — сухо обрывает Лебеденко. — Сегодняшней Вене гораздо важнее скобы, гвозди и шпингалеты, чем ваши колье и хрустальные вазы... Что же касается до специального воинского патруля для вашего магазина — его не будет. Так и переведи ему, Авдеев: не будет!.. Постой, постой, Авдеев. Скажи ему еще, что мы обнаружили следы этой шайки, и, надо полагать, в ближайшие дни она будет ликвидирована. — Генерал испытующе смотрит на Травникова. — В ближайшие дни, — резко подчеркивает Лебедевко. — Мы вас, конечно, немедленно известим об этом, господин Герлях... [84]

— Очень приятно слышать. Очень приятно, — с кислой улыбочкой откликается Герлях. — Но, боюсь, это будет в лучшем случае только моральным удовлетворением. Не больше. Украденные камни и золото едва ли вернутся в мои взломанные сейфы. Едва ли.

Герлях нервничает и зло бросает:

— А так как я не настолько богат, чтобы безвозмездно раздавать свой товар бандитам, то вынужден поставить в известность господина генерала: если комендатура советской зоны, в которой волею судеб оказался мой магазин, не примет надлежащих мер к его охране, я закрою его. Да, да, закрою! — распыляется розовощекий ювелир. — И открою новый в американской или английской зоне. Слов нет, это мне крайне нежелательно — венцы привыкли к адресу моего магазина, — но я вынужден это сделать, и покупатель поймет меня. Тем более что у меня есть все основания полагать, что американцы и англичане пойдут навстречу моей естественной и скромной просьбе: ведь я готов оплатить стоимость этого патруля.

— Так и сказал, Авдеев? — в упор смотря на лейтенанта, сердито переспрашивает Лебеденко. — К союзникам захотел? Под ихнее крылышко? Ну и пусть убирается. Душа с него вон!.. Погоди, это негоже переводить. Ты ему вот что скажи... Скажи, что генерал очень сожалеет обо всем случившемся. Что же касается переезда в другую зону, комендант, конечно, не будет чинить никаких препятствий: каждый венец волен жить там, где ему лучше. И еще переведи: комендант просит извинить его, но он спешит на заседание Межсоюзной комендатуры и пока ничего не может прибавить к тому, что сказано...

Сухо откланявшись, Густав Герлях шариком выкатывается из кабинета.

— Это правда, что капитан Витков набрел на следы шайки? — спрашивает Травников.

— А вы думали, я врать буду этому торгашу? — сердито бросает Лебеденко. — Был у меня сегодня Витков и доложил: «Вышел на след. Шайкой командует...» Ты знаешь, кто шайкой командует, Николай Григорьевич? Нет?.. Баба командует! А твои люди ее поймать не могут. «Прошу дать мне пять дней», — канючил Витков. Пять дней, чтобы бабу поймать! Бред какой-то! [85]

Бред! — гневается Лебеденко, большими, тяжелыми шагами меряя кабинет.

— И вы ему дали эти пять дней, Никита Федотович? — невозмутимо спрашивает Николай Григорьевич.

Лебеденко резко останавливается против Травникова и, сам того не замечая, переходит на родную украинскую речь:

— Колы вин мени не приведе ту бисову бабу сюда через пять днив, у мене с ним будут особые балачки. А яки балачки — вин знае... И с тебя, генерал, причтется.

Снова тяжело шагает Лебеденко по кабинету и еще пуще бушует:

— На всю Вену срам! Небось наши друзья-союзники уже дознались об этом: у них нюх, як у моей Жучки, — она за километр зайца чует. Да и этот толстопузый им, конечно, все уши прожужжал. Сегодня же непременно кто-нибудь из комендантов подкатится с улыбочкой: «Осмелюсь спросить, господин генерал, ваши офицеры уже поймали бандитку? Нет? Жаль. Очень жаль. Говорят, она редкой красоты женщина. Хотелось бы поглядеть на нее. Вы разрешите? Конечно, если ваши офицеры и генералы эту красавицу поймают»... Тьфу!

Травников по-прежнему спокойно сидит в кресле и курит, словно не о нем идет речь. Мы с Перервиным молчим.

На переднем крае

— Когда прибыли, товарищ полковник? — неожиданно остановившись против меня, спрашивает Лебеденко.

— Вчера днем, товарищ генерал-лейтенант.

Лебеденко смотрит на часы.

— Доложите, где проходили службу.

Коротко докладываю.

— А думка яка була?

— Думка?.. Не понимаю, товарищ генерал-лейтенант.

— О чем думали перед назначением?

Я на мгновение растерялся. Что ответить?

— Мечтал вернуться в Москву. К семье.

— Якый швыдкий!.. Нет, рано в Москву. Драться будете. На переднем крае. Жестоко драться!

Заметив мой недоуменный взгляд, Лебеденко уже спокойно продолжает: [86]

— Пушки не стреляют — цэ правда. Но борьба продолжается. Такая же острая, как на полях сражений... Здесь, в Вене, стоят друг против друга два мира. Мы и они. Мы хотим помочь австрийцам освободиться от наследия фашизма, помочь им создать демократическую миролюбивую Австрию. Союзники поддерживают остатки фашизма, тормозят рождение демократической Австрии.

Лебеденко закуривает папиросу и продолжает ходить по кабинету.

— Нет, рано вам в Москву, полковник. Драться будете, — повторяет он. — Но не так, как на фронте. Там все было ясно: перед тобой враг — бей из автомата, шашкой рубай. Здесь автомат и шашку — по боку. Тут словом будете воевать, примером своим, совестью партийной. Чтобы у венцев глаза открылись, чтобы до сердца дошло, зачем мы здесь, чего хотим, для чего на белом свете живем. Чтобы нам поверили, а не тем, кто их всякому поганству учит... За умы и сердца австрийцев будете воевать, за их души... Поняли, полковник?

— Понял, товарищ генерал.

— Знаю, что поняли. Ну а поживете у нас, еще крепче поймете... Иван Александрович, когда дела сдаешь полковнику? — неожиданно спрашивает Лебеденко.

— Когда прикажете, товарищ генерал.

— Я прошу, если можно, задержать товарища Перервина на недельку-другую, — вступаю в разговор. — Здесь я человек новый. Мне...

— В курс надо войти? — перебивает генерал. — Не возражаю. Наоборот, пусть побольше расскажет, как тут он управлялся. Пригодится для дела.

Лебеденко подходит к столу, перебирает бумаги, кладет их в папку, — очевидно, собирается уходить.

— Слушай, Перервин, — оторвавшись от бумаг, говорит генерал. — Где устроил полковника?

— Пока нигде. Думаю, он займет мою квартиру, когда я уеду. А пока поживем вместе.

— Цэ не пиде. Живешь ты у черта на куличках. Полковника надо поселить поближе, где-нибудь у Пратера, на Беклинштрассе, по соседству со мной... А что вы завтра, в воскресенье, намерены делать, полковник?

— По Вене поброжу. Погляжу... [87]

— Просто бродить толку мало. Вы, полковник, должны знать Вену назубок... для пользы службы. С умом надо ходить. Возьмите с собой Чепика: он Вену как пять пальцев знает... Выдели для сопровождения полковника сержанта Журавку, — обращается Лебеденко к Травникову. — Он всю Вену изъездил с межсоюзным патрулем. Да и сержант он боевой. Если что — не растеряется. Все-таки Вена — не улица Горького.

В кабинет входит Авдеев. Глаза веселые, озорные. Он еле сдерживает улыбку.

— Ты чему радуешься, лейтенант? — спрашивает Лебеденко.

— Два американских солдата просят принять их.

— Какие солдаты?

— Те, что купались в Дунайском канале.

— Ведь жаловаться небось пришли?

— Никак нет. Наоборот.

— Як наоборот?

— Пришли рассказать все, как было, и просить не наказывать наших солдат.

— А ты не дуришь?

— Все точно, товарищ генерал-лейтенант.

— Тогда давай их сюда. Быстро!

Входят два американских парня — высокие, плечистые, нескладные — и смущенно останавливаются посреди кабинета. Переглянувшись со своим товарищем, один из них — рыжий, с усыпанным веснушками лицом — начинает горячо говорить. Авдеев быстро делает пометки в блокноте.

Американец кончил.

— Ну? — торопит Лебеденко.

— Американские солдаты, Роберт Юдолл из штата Северная Каролина и Петер Ходжес из Лос-Анжелоса, — заглядывая в блокнот, медленно переводит Авдеев, — просят господина коменданта извинить их за беспокойство. Но они узнали, что русским матросам грозит наказание. Нет, русские матросы не виноваты. Виноваты они сами, Роберт Юдолл и Петер Ходжес: хлебнули виски сверх меры, ну... и все прочее. Поэтому они не могли не прийти к советскому коменданту: американские солдаты уважают русских солдат — ведь, может быть, эти парни сражались под Сталинградом — и еще раз [88] просят коменданта не наказывать их... Все, товарищ генерал-лейтенант.

— Все? Ну и это добре... Так... Передай этим хлопцам: комендант благодарит их за то, что они пришли вступиться за наших матросов-черноморцев. Значит, если не считать хулиганства американцев на канале, они настоящие солдаты: знают, что такое солдатское братство. Ну а про наших матросов скажи: генерал учтет их заявление.

Авдеев переводит, но запинается, вынимает из кармана словарь и быстро листает.

— Заело, лейтенант?

— Не знаю, как «братство» по-английски, товарищ генерал.

— Шукай, шукай. Надо, чтобы хлопцы все толком поняли.

Авдеев кончил переводить, но рыжий американец задает еще какой-то вопрос.

— Роберт Юдолл просит генерала ответить, что будет с русскими солдатами.

— Ничего не скажешь — настырный парень! Ответь ему, Авдеев: русским солдатам ничего плохого не грозит.

Американцы внимательно слушают Авдеева, улыбаются и, козырнув, довольные, выходят из кабинета.

— Я так полагаю, Николай Григорьевич, — чуть помолчав, обращается к Травникову Лебеденко. — Если бы этот рыжий хлопец... как его...

— Роберт Юдолл, — подсказывает Авдеев.

— Если бы этот Роберт Юдолл сел на место нашего американского коменданта Люиса, было бы лучше и нам, и венцам... и, пожалуй, самим американцам.

— Но пока Люис — комендант, а рыжий Юдолл — только солдат. И едва ли скоро они поменяются местами, — замечает Травников.

— Как знать, как знать... Во всяком случае, это и от нас с тобой маленько зависит, генерал. Если будем вести себя пассивно, тогда, боюсь, что даже рыжий Юдолл от нас отвернется, хоть мы и под Сталинградом дрались... А наших хлопцев, Николай Григорьевич, сегодня же выпустишь: союзники просят — надо уважить.

Комендант смотрит на часы, берет со стола папку. Мы поднимаемся и вслед за Лебеденко выходим из кабинета. [89]