Доктор Карл Реннер

Нам не удалось поехать на могилу: в кабинет вошел Чепик.

— Что? Снова посетители? — сердито бросает Перервин. — Вы же знаете, Чепик, что приемные часы давно кончились. Тем более мы с полковником уезжаем. Кто там?

— Прибыли товарищ Вебер и Цуккер. И господин Ульмах.

— А, вот кто пожаловал, — улыбается Перервин. — Тогда другое дело. Кстати пришли. Очень кстати. Вам, Григорий Михайлович, надо с ними непременно познакомиться. Это наши друзья. Они первые явились к нам в комендатуру и предложили свою помощь. И они одни из тех, с кем встретишься — и на душе радостно. Особенно Вебер. Старый коммунист. Человек горячего сердца, большой, яркой и трудной жизни. По его опыту партийной работы ему бы в ЦК сидеть, а он не хочет, наотрез отказывается. И работает в Вене секретарем райкома... Ну да пусть он сам о себе расскажет. Цуккер тоже коммунист. Старый литейщик на заводе Флоридсдорфа. А вот третий... Как вы сказали, Чепик? Ульмах?.. Нет, не припомню такого. Очевидно, их друг, иначе они бы не притащили его с собой. Просите.

В кабинет входят трое пока неизвестных мне венцев.

Вебер до боли крепко жмет руку. Ему сильно за пятьдесят, резкие черты лица, глубокие морщины, седая голова, глаза быстрые, пытливые, суровые.

Цуккер до удивления похож на моего давнишнего друга, Петра Никоноровича Ефимова — шестидесятилетнего прокатчика с московского завода «Серп и молот»: та же кряжистая фигура, те же большие натруженные руки, прокуренные усы, густые брови и внимательный, пытливый взгляд.

Третий — самый молодой из них. Ему лет сорок, не больше. Тонкие черты лица, светлые, коротко подстриженные, щеголеватые усики и густые, пышные, зачесанные назад белокурые волосы.

— Адвокат Карл Ульмах, — по-немецки рекомендуется он.

— Мы, кажется, не вовремя? — чисто по-русски, [49] лишь с еле заметным акцентом, говорит Вебер, когда Перервин представляет меня гостям.

— Наоборот. Именно вовремя. — И Перервин, обняв его за плечи, усаживает в кресло. — Друзья всегда ко времени. К тому же познакомьтесь с теперешним замполитом: я ведь уезжаю домой.

— Вот поэтому-то мы с Цуккером и явились к вам в неурочные часы, — улыбается Вебер, и лицо его сразу становится мягким и добрым. — Услышали, что вы покидаете Вену, и пришли проститься с вами. Вы, конечно, рады, товарищ Перервин, что скоро будете дома, в России?

— Мое дело солдатское: куда прикажут, туда и еду, — помрачнев, неопределенно отвечает Иван Александрович. — Ну а как ваши дела? Какие новости принесли?

— Прежде всего, чтобы не забыть, — и снова глаза у Вебера суровые, жесткие. — Вчера приходили ко мне товарищи и жаловались, что в кинематографе «Руф» вот уже две недели подряд идут только американские фильмы и ни одного советского. Я проверил — это действительно так. Нельзя ли побеседовать с директором?

— Безусловно, следует... Григорий Михайлович, возьмите это на заметку. Моя песенка здесь спета, и, очевидно, с этим кинодеятелем придется беседовать вам... Что еще, други? Как с парламентскими выборами?

— Да что вам сказать, товарищ подполковник? Все то же.

Вебер бросает быстрый взгляд на Ульмаха и смолкает. Потом, очевидно что-то решив для себя, продолжает: [50]

— Вы, конечно, знаете, полковниц что у нас в Австрии спокон веков социал-демократы парадом командуют.

Еще в двадцатых годах, засев в венском муниципалитете, они построили дома для рабочих. Вместительные, добротные дома. И дали этим домам громкие имена: дом имени Карла Маркса, Фридриха Энгельса, Августа Бебеля, Карла Либкнехта. Ну, рабочий, естественно, и поверил, что социал-демократы за него горой стоят, о его счастье пекутся. А они, заручившись доверием, начали исподволь, но настойчиво, упрямо, как дятлы, долбить в рабочую голову, что рабочий и капиталист на одном суку сидят, и, если подпилить этот сук, они оба вверх тормашками полетят. А австриец, должен вам сказать, очень любит тихую, спокойную, веселую жизнь, и, конечно, вверх тормашками лететь ему не с руки... Да, надо им отдать справедливость: аккуратно работают.

— Вы правы, товарищ Вебер: именно аккуратно, — вставляет Перервин. — Первые месяцы после прихода наших войск они были тише травы, ниже воды. Понимали, что в ту пору наотмашь рубить топором им невыгодно: уж очень свежи были впечатления о советской помощи. А когда явились союзники, они потихоньку, полегоньку начали втолковывать венцам, что капитализм тверд, как гранитная скала, что буржуазная демократия совершеннее советской и что, прав был Карл Реннер, который еще до войны утверждал, что Австрии с Россией не по дороге.

Но наше командование считало, что хотя Реннер и оправдывал захват Гитлером Австрии, все же страшные годы фашистского террора, может быть, многому научили его.

Реннера пригласили в деревушку Хохволькенберг, где и состоялась беседа между ним и членом Военного совета Желтовым.

— Известны ли вам, — спрашивают Реннера, — Московская декларация трех союзных держав об Австрии и заявление Советского правительства?

— Считаю их более чем правильными, — коротко отвечает Реннер.

— Как вы расцениваете приход Советской Армии в Австрию? [51]

— Приветствую от всей души. Из рук вашей армии народ Австрии получил свободу и вновь обрел свою государственность. Австрия никогда этого не забудет и останется в вечном долгу перед русскими.

— Как вы смотрите на создавшееся положение в Австрии?

— Весьма оптимистично. Народ Австрии теперь имеет возможность подумать о своей судьбе и восстановить независимое демократическое государство.

Реннера попросили изложить свои взгляды на будущее Австрии и австрийского правительства. Реннер ответил, что Австрия должна стать самостоятельным государством и к управлению страной должны быть привлечены все демократические силы Австрии.

— Какую помощь могли бы вы лично, господин Реннер, оказать Советской Армии в ее борьбе против гитлеровских войск?

— Я могу обратиться с воззванием к своим соотечественникам и призвать их оказать максимальное содействие Советской Армии в быстрейшем очищении австрийской земли от немецких поработителей.

Реннеру был задан последний вопрос: сможет ли он взять на себя формирование Временного правительства Австрии? Реннер ответил, что ему надо подумать и кое с кем посоветоваться.

Решили: ну что ж, пусть подумает, посоветуется — время терпит.

— Так или этак, — продолжает Перервин, — но в результате раздумий Реннер написал письмо нашему правительству, где он выразил глубокое восхищение австрийского народа успехами Советской Армии и заявил, что сейчас западные государства, как и в 1919 году, мало интересуются тем, чтобы обеспечить Австрии условия для сохранения ее независимости.

Отвечая Реннеру, глава Советского правительства писал, что забота Реннера о независимости, целостности и благополучии Австрии является также заботой Советского Союза и что любую помощь, какая может быть необходима Австрии, Советское правительство готово оказать по мере своих сил и возможностей.

Переговоры были продолжены. Советское правительство разрешило деятельность политических партий [52] Австрии, предоставило австрийскому народу полную свободу самому решать вопросы государственного устройства и дало ему возможность проявить широкую инициативу в организации власти, в решении политических и экономических проблем страны.

И вот, Григорий Михайлович, в результате всего этого были организованы три политические партии.

Об Австрийской компартии говорить не буду — здесь все ясно.

Социалистическая партия образовалась на базе прежних социал-демократической и социал-революционной партий. Теперь она объединяет значительную часть австрийских рабочих и мелкой городской буржуазии. К сожалению, во главе ее стоят реформисты.

Что же касается народной партии, то она родилась из либерального крыла бывшей христианско-социальной партии. Она очень разношерстна: тут и буржуазия, и крестьянство, и ремесленники, и даже рабочие. Возглавляют народную партию представители крупного капитала города и деревни.

Так вот эти три партии после освобождения Вены и образовали антифашистский блок.

— Мы, коммунисты, вошли в этот блок потому, — вступает в разговор Вебер, — что хотим объединить все силы, стремящиеся к демократизации Австрии и скорейшей ликвидации последствий гитлеровской оккупации. В этом блоке мы видим возможность уберечь целостность нашей страны и сорвать планы расчленения Австрии, превращения ее в колонию американского империализма, о чем мечтают заокеанские милитаристы.

— На базе этого блока, — продолжает Перервин, — и было сформировано Временное правительство Австрии. Во главе его встал уже известный вам доктор Карл Реннер. В правительство вошли одиннадцать представителей социалистической партии, по девять от коммунистической и народной и трое беспартийных.

Советский Союз немедленно признал Временное правительство, а наше военное командование передало ему все необходимые средства транспорта и связи. Центральным и местным австрийским органам власти была дана полная свобода решать любые политические и экономические вопросы. [53]

— Даже сам Карл Реннер признал это, — улыбается Вебер. — Еще этим летом он заявил: «Красная Армия поддерживала усилия партий по восстановлению государственной независимости Австрии, не оказывая на партии и власти предопределяющего воздействия».

— Словом, когда все было договорено и утрясено, — говорит Перервин, — наступила пора торжественно передать власть Временному правительству...

Должен вам сказать, Григорий Михайлович, это выглядело очень помпезно.

Представляете: члены правительства из ратуши медленно идут к парламенту. Их встречает наш почетный караул. Выступает Благодатов — в парадной форме, со всеми регалиями.

— Господин канцлер! От имени советского командования передаю свободному австрийскому народу его национальный парламент и вручаю от него ключи. Поздравляю в вашем лице Временное австрийское правительство и желаю ему в высшей степени плодотворной работы на благо австрийского народа. Пусть живет и процветает свободный народ Австрии и пусть никогда и ничья захватническая рука не поднимется на независимость Австрии.

Благодатову отвечает Реннер:

— Господин комендант! Мы, члены правительства, глубоко взволнованы этим торжественным актом. Мы, австрийцы, многим обязаны Советскому Союзу, освободившему Австрию от фашизма. От имени правительства Австрии и народа я приношу глубокую благодарность Советской Армии и выражаю сердечные чувства народам России, которые оказали нам огромную помощь.

Реннер жмет руку Благодатову. Распахиваются двери, и члены правительства входят в здание парламента. Здесь их встречает президент распущенного Гитлером Национального совета Леопольд Кунчак. Он зачитывает декларацию о том, что Советская Армия принесла народу Австрии избавление от фашизма, и предлагает создать Временное правительство.

Открытым голосованием главой правительства избирается доктор Карл Реннер. Утверждаются министры.

Лидеры партий и Реннер выходят на балкон. А на площади тысячи венцев. [54]

Выступает Реннер. Он говорит об «иге гитлеризма», о «благородном подвиге советских солдат» и провозглашает здравицу «армии-освободительнице».

Венцы отвечают ему аплодисментами. Несутся возгласы: «Да здравствует Советский Союз!»

Затем выступает председатель Коммунистической партии Австрии товарищ Коплениг. Он говорит, что русский народ сделал гигантский скачок по пути революционного развития своей страны, показав народам путь к социализму. Советский Союз стал знаменем борьбы с фашизмом. Советский Союз совершил великий подвиг, который не померкнет в веках. Слава Советской Армии, освободившей народы Европы от фашистского порабощения!

И знаете, Григорий Михайлович, мы даже поспорили с Благодатовым, кому жарче аплодировали венцы — Реннеру или Копленигу. Мне казалось — второму...

После этих торжеств мы с Алексеем Васильевичем вернулись в комендатуру.

— Ну что ж, дело сделано. Большое дело, — и Благодатов расстегивает тугой воротник своего парадного мундира. — Пожалуй, не грех после трудов праведных распить бутылочку шампанского. Как вы полагаете, Иван Александрович?

— Вы довольны, Алексей Васильевич?

— Да как вам сказать, — поняв мой вопрос, отвечает генерал, — Во всяком случае, Реннер говорил правильно.

— А что он будет делать?

— Мне кажется, на первых порах то, что говорил.

— А потом?

— Потом? Кто его знает. Время и обстановка покажут.

— Товарищ генерал был прав. Тысячу раз прав, — вступает в разговор Вебер. — В Вене еще идет размежевание — одни тянутся к нам, другие к социал-демократам. Сегодня оно не кончилось, это разделение на две Вены... Словом, ясно одно: надо драться за каждого венца, драться, не жалея сил, — словно думая про себя, говорит Вебер. — Жаль только, что сил у нас пока не так уж много.

— Ничего, товарищ. Мы будем драться! — уверенно откликается Цуккер. [55]

Перервин организует чай, и, когда гости тесно рассиживаются за небольшим столом в углу кабинета, я спрашиваю Вебера:

— Насколько мне известно, вы австриец, товарищ Вебер. Почему же вы так свободно владеете русским языком? Вы жили в России?

— Да, я жил в России. Несколько лет, — скупо отвечает он.

— Мне сказал Иван Александрович, что вами прожита большая, интересная, яркая жизнь?

— Яркая? Нет. Интересная? Да. А в общем обычная жизнь коммуниста в наши бурные годы... Простите, — неожиданно спохватывается он. — Я понимаю: вы хотите знать, с кем имеете дело, — ведь мы, надо полагать, будем еще не раз встречаться. Закономерное желание. Извольте, я вам коротенько расскажу.

И он рассказывает действительно коротко, словно анкету заполняет.

1914 год. Вебер призван в австрийскую армию. Фронт. Тяжелые бои на Стоходе в дни наступления русских. Плен. Лагерь военнопленных где-то в Сибири.

1918 год. Вебер уже член РКП (б). Гражданская война. Бои с японцами в партизанском отряде Сергея Лазо. Потом Красная Армия. Горячие схватки на Южном фронте. Вебер уже командует полком. И я невольно представляю его в шинели с малиновыми «разговорами», в шлеме с большой красной звездой...

Затем снова Австрия, будничная партийная работа, организация многотысячной демонстрации, захлестнувшей улицы Вены летом 1927 года, когда в ответ на полицейскую провокацию рабочие поднялись против правительства. И снова кровавая борьба на улицах Вены с правительством Дольфуса, объявившим зимой 1934 года вооруженный поход против венских рабочих. Потом подполье в черные годы фашистского террора...

— И вот теперь секретарь райкома, — заключает Вебер. — Как видите, ничего яркого, исключительного. Правда, бывало иногда трудно. Очень трудно... Но знаете, товарищ полковник, — помолчав, продолжает он, — если бы мне суждено было начать мою жизнь сначала, я прожил бы ее так, как она прожита. Я горжусь тем, что сражался в Советской России, пожалуй, в самые тяжелые [56] годы ее жизни. Я горд, что знаю русский язык и читаю в подлиннике то, что написано рукой Ленина. Я счастлив, что видел и слышал Ленина...

Входит Чепик и докладывает: звонил генерал Лебеденко, сказал, что сегодня в комендатуру заехать не сумеет, и приказал мне и Перервину быть у него завтра в 9.00.

— Простите, мы засиделись, — поднимается Вебер. — А у вас, конечно, еще тьма дел в связи с отъездом. Но у меня еще один вопрос. Правда, не такой уж важный, но все же, — и он кивает головой на Ульмаха. — Можно?

— Вы же знаете, Вебер, что для кого другого, а для друзей у нас всегда найдется свободное время.

— Знаю, Иван Александрович, знаю. Поэтому-то мы частенько и злоупотребляем вашим гостеприимством...

Лидер партии «Свобода и прогресс»

— Коротко, дело вот в чем, — продолжает Вебер. — Ульмах — друг нашего Цуккера. Вместе сидели в концлагере Маутхаузен, вместе ждали, когда их сожгут в крематории, и одновременно были спасены Советской Армией.

Должен сказать, что Ульмах не коммунист, но близок к нам. Однако в последнее время ему почему-то взбрело в голову, что Австрии не хватает еще одной партии — «Свобода и прогресс». По своей программе она будет где-то между нами и социалистами. Цуккер долго убеждал Ульмаха, что Австрия прекрасно проживет и без этой партии, что она ровно никому не нужна, но тот заупрямился и ни в какую. Решили в конце концов обратиться к вам...

Как видите, вопрос ясен. Но все же, мне кажется, вам следует с ним побеседовать: он не один — за ним люди стоят. Согласны, товарищи? — обращается ко мне и Перервину Вебер. — Ну вот и хорошо. К сожалению, Ульмах не знает русского языка, но, мне думается, Чепика приглашать мы не будем: переводчиком буду я... Значит, можно?

— Насколько я понял, вы, господин Ульмах, собираетесь организовать новую партию? — спрашивает Перервин. [57]

— Совершенно верно: партию «Свобода и прогресс». Собственно, она уже организована и только ждет формального утверждения, — бойко отвечает Ульмах и тут же начинает пространно рассказывать, что до аншлюса в Австрии, кроме четырех основных партий — социал-демократической, коммунистической, социал-революционной и христианско-социальной, был добрый десяток других.

— Меня всегда удивляло, — перебиваю я. — Такая маленькая страна и так много партий.

— О, в этом нет ничего удивительного. Это принято в Европе. И это нам кажется логичным и закономерным: чем больше партий, тем шире свобода... А что мы имеем сегодня? Три разрешенные партии не удовлетворяют австрийский народ. Коммунистическая партия пока немногочисленна. Социал-демократы себя скомпрометировали в глазах многих рабочих. Что же касается народной партии, то это такая туманная, неопределенная организация, что она может нас далеко завести... Словом, нам, как воздух, нужны новые партии. Скажем, наша «Свобода и прогресс»... И если вас, господин офицер, удивляет обилие партий в Австрии, — горячо продолжает Ульмах, — то нас, австрийцев, удивляет другое.

— Что именно? — спрашиваю я.

— У вас такая громадная страна — и всего-навсего одна-единственная партия. Почему? Соответствует ли это принципам подлинной демократии?

— Я отвечу вам... В России до революции, как вы, очевидно, знаете, тоже было много партий: большевики, меньшевики, эсеры, трудовики, кадеты, монархисты. Все они, кроме большевиков, только болтали о свободе, о земле, о мире. И лишь одни большевики во главе с Лениным остались верны своей революционной программе: первыми декретами Советского правительства были Декреты о земле и мире. Естественно, что наш народ пошел за большевиками и отвернулся от других партий. Потому что только та партия жизненна, которая выражает волю и чаяния большинства народа. Наконец, учтите, что в СССР нет антагонистических классов, которые бы вели борьбу между собой. Все советские люди — рабочие, крестьяне, служащие — дружно трудятся во имя построения коммунизма. Вот почему у нас одна партия и другие партии нам не нужны. А многопартийность, [58] которая в такой моде была, в частности, у вас, в Австрии, мне кажется, не имеет смысла и только усугубляет путаницу в умах.

— Очевидно, у разных народов разные точки зрения по этому вопросу, — обидчиво замечает Ульмах.

— Не будем спорить и перейдем к конкретной цели нашей беседы... Скажите, как многочисленна та партия, о которой вы хлопочете?

— Мы еще не проводили учета.

— А все-таки?

— Сейчас трудно сказать.

— Ну хотя бы приблизительно?

— Думаю, около ста.

— Всего лишь? Согласитесь, что эту маленькую группу людей даже при очень богатой фантазии едва ли можно считать за партию... Вот когда у вас будут тысячи, тогда мы с вами возобновим разговор. Тогда милости просим... Вы согласны со мной, Иван Александрович?

— Безусловно.

— Was habe ich dir gesagt?{6} — торжествующе бросает Цуккер.

— Я подумаю над словами господ офицеров, — сухо отвечает Ульмах. — Но боюсь, что не соглашусь с ними.

— Du bist ein Esel! Ein dummer Esel!{7} — негодует Цуккер.

— He будем ссориться, друзья. Не будем, — улыбается Вебер. — Дадим покой хозяевам: время позднее... Так когда же вас провожать, Иван Александрович?

— Не знаю. Надо полагать, очень скоро, — помрачнев, отвечает Перервин. — Все зависит от того, когда меня окончательно спишут с корабля... А где Хрумель? Почему он не зашел с вами? — очевидно желая переменить тему разговора, торопливо спрашивает Иван Александрович.

— Простите, забыл передать его поклон, — отвечает Вебер. — Врач приказал ему несколько дней отсидеться дома: простудился старик. Но он клянется, что обязательно придет провожать вас на вокзал. Я не спорил: вы же знаете, как упрям старый Хрумель. [59]

— Передайте ему, чтобы он сидел дома и поправлялся. Я непременно загляну к нему перед отъездом. И вам дам знать... Ну, будьте здоровы, друзья. Спасибо, что заглянули. Будьте здоровы!

Снова до боли крепкое рукопожатие Вебера, добродушная улыбка Цуккера и официальный поклон Ульмаха.

— Как вам понравился, Григорий Михайлович, этот лидер партии «Свобода и прогресс»? — проводив гостей, говорит Перервин. — И вы думаете, он одинок? Ничуть. Ульмах, пожалуй, уже пятый претендент на первооткрывателя новых партий. И знаете, я как-то задумался над здешним зудом многопартийности. Где его корни? Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что партия для них — это не самое святое, самое дорогое в жизни, за что коммунисты готовы пойти на смерть, а просто так, место для времяпрепровождения, болтовни, разглагольствования, игры в политику. Ну вроде своеобразного клуба, что ли. А кое для кого и сытая кормушка... Нет, не смотрите на меня удивленно, Григорий Михайлович. Мне это было достаточно вразумительно объяснено вот здесь, в кабинете.

И Перервин рассказал мне о хромом парикмахере.

«Вы ошиблись адресом»

В кабинет входит посетитель, ему лет тридцать пять. Заметно хромает. Одет ярко и безвкусно: зеленый костюм, отчаянно рыжие ботинки, розовый галстук с нелепым синим цветочком посредине. И все это базарное, мещанское, рассчитанное на дешевый шик. Редкие рыжеватые волосики на висках явно завиты мелкими крутыми колечками. Глаза наглые и в то же время трусливые, как у хищного зверька, готового больно укусить исподтишка и тут же юркнуть в кусты. И за десять шагов разит от него запахом дешевого одеколона.

— Я — парикмахер. Скромный парикмахер, — рекомендуется посетитель.

Внимательно следя за выражением глаз Перервина, он пространно и витиевато рассказывает, что родился в рабочей семье, что «жестокий мир капитализма» не дал ему возможности учиться — и он стал парикмахером. [60]

Как выходец из рабочей семьи, он ненавидел фашистов. Его совесть, его рабочая совесть, не позволила ему сотрудничать с ними, и он с превеликим трудом, подчас даже рискуя жизнью, добился, что его не взяли в «грабительскую армию кровавого Гитлера».

— Я не повинен ни в одной капле крови, пролитой советскими войсками, — с гордостью добавляет он.

— Простите, у вас, кажется, повреждена нога? — перебивает Перервин.

— Да, да, хромой от рождения... То есть не совсем так...

Посетитель явно смущен репликой Перервина. Он впился в подполковника глазами, пытаясь понять, почему задан этот вопрос, и старается смягчить неловкость пространным жалостным рассказом о том, как трехлетним, оставленным без присмотра ребенком, он упал с крыши сарая, как не было средств у родителей пригласить врача («Вот он, ужас капиталистического мира!») и как всю жизнь страдал от своей хромоты.

Перервин внимательно слушает, молча кивает головой. Посетитель успокаивается и снова хнычет о том, как трудно прожить с семьей, имея парикмахерскую на окраине Вены, в рабочем районе («Клиентура бедна, ее культурные запросы мизерны, и нет возможности проявить свой парикмахерский талант!»).

— Я пришел за советом и поддержкой, господин офицер, — неожиданно заявляет он.

И снова льются слова — стертые, штампованные, заранее придуманные, и снова все тот же внимательный бегающий взгляд наглых и трусливых глаз.

Парикмахер говорит, что до сих пор жил беспартийным: в Австрии, оказывается, не нашлось партии, которая была бы ему по душе, а с коммунистами во время немецкой оккупации не смог наладить связь («Такое время, господин офицер: произвол, грубая сила, честные люди в подполье»). Но теперь, когда Австрия «вступила в новую, светлую эпоху», когда «выходцу из рабочей среды широко открыты все дороги», он не может позволить себе стоять в стороне, он должен «окунуться в вихрь общественной жизни».

— Словом, я бы хотел вступить в коммунистическую партию, — решительно заключает парикмахер. [61]

— Вот как? В коммунистическую партию? И ни в какую другую? — с иронией переспрашивает Перервин, но тотчас же в его голосе уже еле сдерживаемый гнев. — Это дело ваших политических убеждений и, конечно, той партийной организации, к которой вы обратитесь.

Посетитель заметил, что офицер чем-то недоволен, но еще не понимает чем. На всякий случай пытается спастись за трескучими фразами.

— Что касается моих политических убеждений, то господин офицер может быть уверен: они тверды, как гранит. Да иначе и быть не может: воспитание в рабочей семье, долгая трудовая жизнь...

— Кстати, кем был ваш отец? — перебивает Перервин.

— Отец?.. Отец работал официантом, простым официантом в ресторане при гостинице «Империал».

— Это, кажется, была богатая гостиница?

— О, первоклассный отель! Избранная клиентура! Туда брали только проверенных служащих. Трижды проверенных... Так что, как видите, мои политические убеждения незыблемы, как скала. А вот мнение партийной организации... Нет, я, конечно, не смею поднимать об этом разговор, но слово, одно только слово, замолвленное господином офицером, было бы решающим... Нет, нет, — очевидно уловив что-то тревожное для себя в лице Перервина, бьет он отбой. — Это только мечта. Несбыточная мечта маленького человека. Но позвольте, господин офицер, задать вам вопрос. Последний вопрос. И я не буду больше беспокоить.

— Слушаю вас.

— Я уже говорил, что моя парикмахерская расположена на окраине Вены. Мне трудно развернуться. Не на ком показать свое умение преобразить человека, сделать его моложе, изящнее, красивее... Надеюсь, если я запишусь в коммунистическую партию, мне помогут переменить место? Ну, скажем, хотя бы на эту Рингштрассе? Тем более что некоторые из здешних парикмахерских принадлежали нацистам и сейчас, так сказать, свободны. У меня есть адреса, если позволите...

Посетитель уже протягивает Перервину бумажку, но, очевидно снова заметив по лицу офицера, что делает ошибку, поспешно сует бумажку в карман. [62]

— Насколько я вас понял, господин парикмахер, вы требуете вознаграждения от партии за честь считать вас в ее рядах?

Глаза парикмахера трусливо мечутся. Он понимает, что споткнулся. Но на чем?

— Господин переводчик, вы правильно передали мои слова? — обращается он к Чепику.

— Совершенно точно.

— Простите, не понимаю... Нет, я ничего не понимаю. Но ведь так всегда делается: партия помогает жить своим членам. Как же иначе?.. А может быть, я многого захотел?.. Нет, конечно, не обязательно на Рингштрассе. Можно и в другом месте. Но только хотелось бы в центре.

— К сожалению, ничем полезным быть не могу, — еле сдерживая гнев, поднимается Перервин. — В жизнь и дела компартии Австрии мы не вмешиваемся. Скажу только одно: не знаю, как в других партиях, но в коммунистической не платят ее членам теплыми местечками. Нет, не платят... Хотя это не имеет отношения лично к вам: вы просто ошиблись адресом, господин парикмахер.

Посетитель уходит, очевидно так и не поняв, где же оступился...

— Да, мерзавец. Редкий мерзавец, — замечаю я.

— Редкий? Едва ли. Я не хочу сказать, что он типичен, мой парикмахер, но подобных ему вы еще увидите в этом кабинете. Уверяю вас... Ба, двенадцатый час! Ну и заболтались мы. Вам небось с дороги отдохнуть пора. Это я во всем повинен, один я. Даже не побеспокоился о вашей квартире... Знаете что, поедем ко мне. Пусть без особого комфорта, но спать будете. Утром вместе отправимся к Лебеденко и все решим. Едем.