Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Стрельба в «яблочко»

В кабинет входит генерал-майор Травников. Он невысок, коренаст, широкоплеч.

— Ну, Иван Александрович, тебя, кажется, можно поздравить: смена пришла? — еще с порога рокочет он мягким баском. — А вас, полковник, с прибытием.

Травников крепко жмет мне руку.

— Куда же теперь ваша милость? — снова обращается генерал к Перервину.

— Куда? — смущенно переспрашивает Иван Александрович. — Вот сдам полковнику дела и поеду на Украину арбузы есть. А может быть, наймусь в бакенщики на Днестре. Или, скажем, стану лесником в Карпатах. Грибы собирать буду, ружьишком баловаться. Разве плохо? Я ведь теперь вольная птица: куда хочу — туда и полечу.

— Ну, знаешь, если таких, как ты, в лесники да бакенщики определять, так кому же обкомами руководить.

— В обкомах и без нас обойдутся. Там молодежь вошла в силу.

И горькие нотки обиды звучат в голосе Перервина.

— С генералом Лебеденко беседовали? — поворачивается ко мне Травников. — Хотя, правда, он сейчас с союзниками мучается. Значит, только с Перервиным познакомились?

— И с переводчиком Чепиком.

— Ну, тогда можете не говорить, что они вам поведали: их репертуар нам известен. — Травников говорит неторопливо, спокойно, и только глаза весело смеются. — [34] Чепик, конечно, пытался влюбить вас в свою распрекрасную Вену, а Иван Александрович пугал чертями и ведьмами. Рекомендую всего на веру не принимать. Не так уж она распрекрасна, эта Вена, а черти с ведьмами не так уж страшны.

— Но ведь и не в раю все же мы с вами живем, Николай Григорьевич, — замечает Перервин.

— Ну, батенька, будь в Вене рай, нас бы здесь не держали. Но все же согласись, Иван Александрович, не сравнить сейчас с тем, что было, когда мы сюда пришли...

Я внимательно приглядываюсь к моим собеседникам и вижу, как различны они, как не похожи друг на друга. Перервин — горячий, беспокойный, близко принимающий все к сердцу. Травников — неторопливый, словно бы равнодушный ко всему.

— Мы ведь тут, полковник, с самого что ни на есть изначала, — продолжает генерал. — Так сказать, основатели, отцы родные Венской комендатуры.

Травников садится в кресло, удобно устраивается и неторопливо рассказывает:

— Помню, это еще в марте было. Наш Третий Украинский фронт вел трудные бои в Венгрии, у берегов Балатона. Как-то глубокой ночью вызывает меня маршал Толбухин и говорит:

— Поздравляю, генерал. Ты назначаешься комендантом Вены. Правда, пока временным...

— Помилуйте, товарищ маршал! Мы ведь еще даже к границам Австрии не подошли.

— Значит, подойдем, перейдем и Вену возьмем. Но это теперь уже не твоя, а моя забота... Подбирай офицеров. Расчет примерно такой. В Вене двадцать шесть районов. В каждом районе должны быть наш комендант, [35] его замполит, хозяйственник, три офицера. И конечно, аппарат Центральной комендатуры. Сформируй батальон охраны. Короче, сделай так, чтобы в первый же день, когда Вена будет взята, сразу полным ходом развернуть работу.

— А какие первоочередные задачи комендатуры, товарищ маршал? — спрашиваю я.

— Какие задачи?.. Зайди сейчас к члену Военного совета генерал-полковнику Желтову. У него будущий замполит сидит. Желтов его уму-разуму обучает. И тебе втолкует.

Действительно, у Желтова застаю Перервина. Получили мы с Иваном Александровичем подробные инструкции, намотали их на ус и начали действовать.

Подобрали строевых офицеров, политработников, хозяйственников. Сформировали комендантский батальон. И шли к Вене в боевых порядках наступающих частей Четвертой гвардейской армии уже со своим комендантским хозяйством.

Помню, где-то неподалеку от Вены мы попали под обстрел немецких минометов. Мою машину разбило, двух офицеров ранило. Я чудом остался цел.

И знаете, полковник, уже в ту пору так мысленно переключился на свою будущую комендантскую работу, что только о ней и думал. Даже когда наши войска начали штурм Вены, первая мысль была о том, как бы поменьше нанести ей разрушений: словно передо мной не австрийская Вена, а родной город.

Короче, приказ командующего фронтом мы с Перервиным выполнили: наша комендатура начала работать, когда в Вене еще шли бои.

— А помните, Николай Григорьевич, как немецкий снаряд к нам в комендатуру угодил, когда мы еще «Империал» занимали? — перебивает Перервин, и что-то ребячье прорывается в этой горячей реплике.

— Ну еще бы, — улыбается Травников. — Ты, если не ошибаюсь, испугом отделался, а меня взрывной волной об стену здорово шарахнуло.

— Вы, Николай Григорьевич, наверно, в сорочке родились: вас ни пуля, ни мина не берет, — смеется Перервин.

— Хорошенькое — не берет. А кто дважды был ранен и по госпиталям маялся? Сколько же можно голову под [36] пули подставлять?.. Но не в этом дело. Все это мелочи. Тогда нас с Перервиным другое тревожило.

Должен вам сказать, полковник, что я по своему характеру человек спокойный. Всякими волнительными эмоциями не грешу, и вывести меня из равновесия не так-то легко. Однако сознаюсь, тогда руки у меня опустились и в голове был форменный сумбур: уж больно покалечили Вену, а силенок поднять ее на ноги не хватало.

Правда, дня через три приезжает к нам комендант Вены генерал-лейтенант Благодатов и берет бразды правления в свои руки, а меня назначают его заместителем.

Помню, садимся мы втроем в машину и едем показывать Благодатову столицу. И пожалуй, только тогда для меня самого особенно отчетливо стало ясно, как смертельно изуродован город: взорваны мосты, разрушены электростанции, водопровод, линии связи. Выведены из строя коммунальные предприятия. Смрад стоит от еще не потухших очагов пожаров. На улицах среди искалеченных балок, кирпича, щебня валяются вздувшиеся лошадиные туши. В развалинах гниют неубранные трупы гитлеровцев.

Вернулись мы в комендатуру с неважным настроением, полковник. Сели за стол и начали ломать голову.

С чего начать? Что самое главное, не терпящее отлагательств? Работы непочатый край. Руки, всюду нужны были руки.

Пожалуй, прежде всего требовалось спасти жителей от голода, наладить хотя бы выпечку хлеба, разместить людей, оставшихся без крова, очистить город от трупов, предотвратить вспышку эпидемии, погасить очаги пожаров, разобрать уличные баррикады, расчистить от завалов проезды, повести борьбу с диверсантами и бандитами.

Да, жаркими были первые дни. О сне и еде забывали. Как на фронте, когда шли в наступление. И должен доложить, сделали мы, пожалуй, для начала не мало. Но понимали, что без помощи командования фронта решить основную задачу — возродить жизнь Вены — нам не под силу. И Благодатов уже задумал выехать в штаб фронта. Но тут фронтовое начальство само явилось к нам... Ты, Иван Александрович, кажется, был при этом? [37]

— А как же, — весело откликается Перервин. — Нежданно-негаданно приезжают к нам Толбухин и Желтов. Оба веселые: тогда дела на фронте шли хорошо.

— Ну как, генерал-губернаторы, живете-можете? — спрашивает Федор Иванович.

— Да какие же теперь у Благодатова дела? — подхватывает Желтов. — Вену ему завоевали, наши фронтовые операции его не беспокоят. Расклеил свои приказы по городу, сидит и распоряжается.

— Да, что-то вроде этого было сказано, — смеется Травников. — И хотя Желтов явно шутил, но вижу: нервничает Благодатов, вот-вот взорвется.

— Посиживать нам некогда, товарищ генерал-полковник, — сухо бросает Алексей Васильевич.

— Ну, шутки в сторону, — уже серьезно говорит Толбухин. — Докладывай, что есть, чего нет, что требуется.

И Благодатов доложил. А докладывать было что.

Фашисты, уходя из Вены, на совесть потрудились, чтобы искалечить, изуродовать город. Они разграбили продовольственные склады. Разрушили все мосты через Дунай и Дунайский канал. Взорвали в городе электростанции, вокзалы, депо, газовый завод, водокачку, коммунальные предприятия. Спасая свои шкуры, угнали весь городской транспорт.

Улицы в развалинах, площади в развалинах, мосты в развалинах. Нет электричества, нет воды, нет газа, нет топлива. В городе среди щебня и битого кирпича валяются смердящие дохлые кони. То тут, то там рушатся стены взорванных домов. Каждую ночь гремят выстрелы в Вене, из подполья вылезают диверсионные шайки...

Все без утайки выложил маршалу Благодатов. А потом перешел к тому, чем мы богаты и чем бедны.

— В нашем распоряжении, товарищ маршал, один-единственный комендантский батальон. Ему даже с патрульной службой не справиться, не говоря уже об охране объектов, о настоящей борьбе с бандами. А мосты? Кто будет их строить? И какие мосты! Ведь Дунай — река серьезная. А электрические станции, газовый завод, заваленные кирпичом улицы, разрушенные дома, гниющие трупы... Ну хорошо, мы бросим клич, пригласим венцев. Вызовет ли наш клич бурный энтузиазм среди населения? Не знаю. Пока не знаю. К тому же на одном [38] энтузиазме далеко не уедешь. Нужны специалисты, нужен транспорт, нужны строительные материалы.

— Ясно, Алексей Васильевич. Все ясно, — перебивает Толбухин. — А теперь слушай, что я тебе скажу.

Дадим тебе две дивизии — это раз. А чтобы власти у тебя было больше, назначим тебя одновременно и начальником гарнизона. Поэтому впредь и спрашивать с тебя будем вдвойне.

— С одного вола двух шкур не дерут, — уже радостно улыбается Благодатов.

— Еще как дерут... Дам инженерные и саперные части. Это — два. Много не обещаю — фронт не так уж богат, но, полагаю, для начала тебе хватит. Получишь строительные материалы. Это — три. Дам транспорт. Однако и здесь на многое не рассчитывай: ты на месте сидишь, а нам еще сотни километров шагать. Значит, транспорт — четыре. Пришлю переводчиков: знаю, туго у тебя с ними.

Говорит все это Толбухин, а я слушаю и чувствую, что глупо улыбаюсь: даже в своих самых дерзких мечтаниях мы с Алексеем Васильевичем на этакую помощь не надеялись.

— Ну, достаточно, товарищи генерал-губернаторы? — спрашивает Толбухин.

— Достаточно, товарищ маршал. С лихвой достаточно.

— Раз с лихвой, значит, спрос с вас троих будет втройне.

— Теперь о венцах, — вмешивается Желтов. — Венец венцу рознь. Есть среди них и фашисты. Они дрались против нас. Они и сейчас не складывают оружия. Не церемоньтесь с ними. Заставляйте их работать. Пусть сами восстанавливают то, что разрушили... Но есть и другие венцы: рабочие, городская беднота, веете, кому не по пути с Гитлером. Привлекайте их, подбирайте из них актив. Постарайтесь, чтобы они поняли, зачем мы сюда пришли. И, со своей стороны, поймите их обычаи, психологию, быт. Учтите, что от правильного понимания австрийцами наших целей, нашей политики в Австрии многое зависит.

— Теперь о районах, — опять вступает в разговор Толбухин. — Знаю, в каждом районе у вас сидят коменданты. Это хорошо. Они обязаны знать свои районы как [39] свои пять пальцев — людей, промышленность, ресурсы, возможности. Без этого грош им цена. На них, на этих районных комендантов, и опирайтесь. Иначе, если все на себя взвалите, завтра же пузыри начнете пускать.

Кстати, прикажи, Алексей Васильевич, каждому коменданту сделать подробный учет всего, чем богат его район: продовольствия, топлива, строительных материалов. А когда у тебя будет такая сводка по всей Вене, приходи ко мне. Подумаем вместе, что тебе дополнительно подкинуть.

И еще: в каждый район назначьте бургомистра-венца. Это обязательно, и как можно скорее. Пусть знают, что и австрийцы должны заниматься восстановлением своей столицы.

Каким должен быть бургомистр? Мне кажется, условие одно: бургомистр должен быть лоялен к нам и пользоваться доверием и уважением самих венцев. Посоветуйтесь с австрийскими товарищами: они подскажут.

Теперь об очередности дел. С чего начать? Что главное?

Толбухин задумался и продолжал:

— Полагаю, все главное: дома, мосты, электростанции, водопровод, транспорт, диверсанты. Все! Иначе годы будете топтаться на месте: нос вытащите, хвост увязнет. И в то же время нельзя размениваться на мелочи. Никак нельзя. Надо бить в «яблочко», самое что ни на есть «яблочко», а не вокруг да около. Ну а где это «яблочко», уж сами глядите — на то вы и генерал-губернаторы. Но помните одно: первое, что я с вас спрошу, — порядок в городе. Сегодня это — главное...

— Да, так вот какой у нас с начальством разговор был, — чуть помолчав, говорит Травников. — Большой разговор. И после него наша работа еще жарче пошла... Словом, трудно было Благодатову первые недели. Здорово трудно.

— Но ведь и мы с вами, Николай Григорьевич, сиднем не сидели, — вставляет Перервин.

— Конечно. Но все же заместителям малость полегче. А Благодатов был первый в ответе. Спал он тогда по три-четыре часа в сутки. Потому что работа была новая, незнакомая и — увлекательная. Именно увлекательная. Здесь все для него было иное: иная тактика, иная стратегия, [40] иной круг вопросов. Заниматься приходилось тем, что до сих пор даже отдаленно не касалось наших командиров: частная торговля, промышленность, экономика, разрушенное хозяйство большущего города. И, видел я, чертовски приятно было ему сознавать, что в общем что-то получалось... Словом, без похвальбы скажу, полковник: били мы в основном в «яблочко»... Верно я говорю, Иван Александрович? Или прихвастнул?

— Не знаю, Николай Григорьевич, как часто попадали мы в «яблочко», — не сразу откликается Перервин. — Но знаю другое. Когда в первый день выдачи пайков я увидел, с каким радостным удивлением, словно неведомо откуда упавшую им в руки нежданную драгоценность, несли венцы свои кошелки, я никак не мог понять, кто же из нас счастливее — они или я. Полагаю все-таки, что я.

— Ну, это уж позднее было. Летом...

Гоподин Гоц-старший

— Разрешите доложить, товарищ подполковник, — входит в кабинет Чепик. — По вашему вызову прибыли майор Стакозов и директор похоронной фирмы «Братья Гоц» — Гоц-старший.

— А черт, не вовремя принесло, — недовольно вырывается у Перервина. — Хотя нет худа без добра, — очевидно передумав, весело замечает он. — Последний раз поговорю с венцем, и — прощай Вена.

— Ну, я пошел на совещание заместителей комендантов воду в ступе толочь, — обращается ко мне Травников. — А вам, полковник, рекомендую послушать — пригодится для будущего. Тем более что теперь кладбище — ваша забота. Одна из многих других.

— О каком кладбище идет речь, Иван Александрович? — спрашиваю я, когда Травников выходит из кабинета.

— Видите ли, после боев за Вену мы хоронили наших убитых в парках, скверах, на площадях. Теперь по решению Военного совета строится военное кладбище — туда мы и перенесем останки погибших. Магистрат Вены отвел нам гектар земли. Комендатура заключила договор на строительство кладбища с фирмой «Братья [41] Гоц», а она чего-то волынит. Вот я и вызвал этих «братьев-разбойников».

— Но почему именно вы занимаетесь этим кладбищем, Иван Александрович? Разве это дело замполита?

— Эх, дорогой Григорий Михайлович, — улыбается Перервин. — Имейте в виду: здесь, в Вене, замполит — каждой бочке гвоздь. Вам придется заниматься всем, чем угодно. Ну, скажем, восстановлением Венской оперы, репертуаром варьете, строительством мостов, попами и бандитами. Не говоря уже о магистрате, бургомистре, союзниках. Так что привыкайте и ничему не удивляйтесь. Правда, может быть, начинать с кладбища не так уж приятно, но ничего не поделаешь... Чепик, просите.

В кабинет первым входит моложавый подтянутый инженер-майор П. С. Стакозов. За ним крупный мужчина лет за сорок. У него одутловатые, до синевы выбритые щеки. Под глазами, подернутыми красноватой паутинкой, склеротические мешки. Яркий галстук бабочкой. На пальце массивное золотое кольцо — то ли с каким-то замысловатым гербом, то ли со старинной печатью.

— Новый замполит полковник Савенок, — указывая на меня, представляет Перервин.

Гоц-старший отвешивает нам обоим глубокий поклон. Стакозов смущен. Он не знает, кому докладывать, и, очевидно не желая обидеть ни того, ни другого, молча разворачивает на столе лист ватмана.

— Планировка участка закончена, — говорит он. — Вот так будет выглядеть кладбище.

На эскизном проекте прямоугольник кладбища стрех сторон окаймлен изгородью из декоративных растений. Четвертая сторона примыкает к широкой тенистой аллее. Строгие линии могил отделены друг от друга цветниками.

— Земляные работы идут по плану, — продолжает докладывать Стакозов. — Однако изготовление надгробных плит и памятников, заказанных фирме «Братья Гоц», задерживается. Слишком задерживается.

— В чем дело, господин Гоц? — спокойно спрашивает Перервин.

Гоц-старший через Чепика пространно объясняет, что заказ исключительно велик и требует большого количества строительных материалов — цемента, проволоки, [42] гранита, мрамора. Этот материал сейчас дефицитен, очень дорог, а свободных денег у фирмы в данный момент нет.

— Разрешите доложить, товарищ подполковник, — вмешивается в разговор Стакозов. — Гоц просто ловчит. По моим сведениям, кое-кто подбивает его расторгнуть договор. Убеждают, что он продешевил, что с русских можно взять втридорога, особенно если речь идет о захоронении наших погибших солдат.

Гоц внимательно слушает майора, стараясь понять, о чем идет речь. Но майор говорит внешне спокойно, так же бесстрастно лицо Перервина, а русского языка Гоц явно не знает.

— Насколько мне известно, — невозмутимо продолжает Иван Александрович, — комендатура по договору не брала на себя обязательства финансировать фирму, которой, когда она подписывала этот договор, достаточно хорошо были известны и количество потребного материала, и цены на рынке.

Если не ошибаюсь, в договоре сказано, что комендатура оплачивает наличными изготовленные вами партии изделий. Заверяю вас, господин Гоц, что этот пункт договора комендатура выполнит точно, без замедления.

— Все это мне достаточно хорошо известно, господин подполковник, — с нагловатой ухмылкой, явно идя на обострение разговора, говорит Гоц. — Однако произошло непредвиденное договором обстоятельство. По ряду причин, которые вам не интересны, мы разошлись с братом, и он вынул из фирмы свои денежные вклады.

— Если вам хорошо известен договор, господин Гоц, — все так же спокойно, неторопливо, не повышая голоса, продолжает Перервин, — то, надеюсь, вам известен и тот пункт этого договора, где говорится об оплате вами неустойки при срыве сроков сдачи изделий. К тому же имейте в виду, что в данном случае вы получили не обычный заказ: речь идет о сооружении кладбища, на котором будут похоронены советские воины, погибшие при освобождении вашей Вены от фашистов.

— Простите, господин подполковник, — с нарочитым равнодушием разглядывая свой перстень, откликается посетитель. — Наша фирма «Братья Гоц» существует десятки лет, и у нее, естественно, есть свои незыблемые традиции. Одна из них такова: фирму не интересует социальное [43] положение покойника — фирму интересует только та сумма, которой оплачивается могильный памятник или надгробная плита.

— Господин Гоц! — резко вырывается у меня. — Вы отдаете себе отчет в том, что говорите?

— Одну минутку, товарищ полковник. Одну минутку, — мягко останавливает меня Иван Александрович и тут же обращается к Гоцу: — Если фирму не интересует социальное положение, то советской комендатуре также безразличны ваши личные взаимоотношения с братом или любым другим родственником. — Перервин по-прежнему не повышает голоса, только синяя жилка на виске бьется быстро-быстро. — Само собой разумеется, директор фирмы Гоц-старший волен поступать, как ему угодно. Но мне хочется напомнить ему последний пункт договора, подписанного им: в случае самовольного и необоснованного расторжения или невыполнения договора комендатура возбудит судебное дело против фирмы. Смею вас уверить, господин Гоц, что и этот последний пункт, комендатура выполнит, точно, без замедления.

Перервин поднимается, показывая, что разговор закончен. Вместе с ним вскакивает Гоц. Наглую усмешку словно ветром сдуло. Теперь Гоц-старший заискивающе улыбается:

— Боюсь, что господин переводчик неточно передал мои слова, господин подполковник. Я просто хотел вас поставить в известность о несколько стесненном положении фирмы. Однако наша фирма имеет устойчивый кредит, и я надеюсь... нет, я убежден: несмотря ни на что, договор будет выполнен в срок. Уверяю вас.

— Я в этом ни минуты не сомневался, — сухо отвечает Перервин. — Обо всех деталях прошу впредь договариваться с майором Стакозовым. Если же снова возникнет какой-либо принципиальный вопрос — хотя я убежден, что вы помиритесь с братом, — приходите к полковнику Савенок. Будьте здоровы...

— Ну, как вам понравился Гоц-старший? — нервно шагая по кабинету, спрашивает Перервин. — Мне показалось, будто вы хотели сказать ему что-то не очень ласковое... Нет, поверьте моему опыту, Григорий Михайлович: не следует обострять отношений. Ничего доброго это не даст — начнутся разговоры, пересуды, всяческие осложнения. К тому же этаких субъектов не перевоспитать... [44]

— Нет, выругать, конечно, я его не хотел. Однако боюсь, не смог бы так, как вы, спокойно разговаривать с этим коммерсантом.

— Спокойно? Нет, вы ошибаетесь. Уж, казалось, давно следовало бы привыкнуть, а не могу: до сих пор все кипит внутри. Но, что поделаешь — положение обязывает... И знаете, Григорий Михайлович, я понимаю тех районных комендантов, которые подчас просятся куда угодно, в самое пекло, лишь бы не трепать здесь нервы. Но все это только когда уж очень досадят Гоцы. Только тогда. И то очень ненадолго. Потому что такие настроения — это чушь, ересь, малодушие...

Перервин резко обрывает мысль и замолкает.

— И частенько бывают у вас вот этакие Гоцы? — спрашиваю я.

— Да как вам сказать? Пожалуй, ни одного дня без них не обходится. Но зато бывают и другие встречи. После них как-то тепло, радостно на сердце становится. И честное слово, самому хочется быть лучше, чище, честнее. Всех Гоцев напрочь забываешь, и вспоминается родное, близкое, любимое... Хотите, я расскажу вам об одной из таких встреч? Тем более что и тогда речь шла о том же, что и в разговоре с Гоцем, — о могилах наших солдат. Хотите? Тогда слушайте.

Астры

...Не помню точно, когда это было: может быть, в конце апреля, может быть, в начале мая. Но это не имеет значения.

Приглашает меня Благодатов к себе. Захожу. В кабинете сидят три женщины.

— Мы все из одного дома, господин комендант, — говорит старшая из них, кивая на своих спутниц.

Ее речь нетороплива, сдержанна. В глазах, окруженных лучиками морщинок, глубоко затаенное горе и спокойная ясность, свойственная человеку, уверенному в правоте своего дела.

— Мы уже давно живем в этом доме. Меня зовут Луиза Храмер. Мой муж был рабочим-кожевником. Это Барбара Вац, жена мастера на водопроводной станции. А Эдит Вальтер работает на складе универсального магазина. [45]

Луиза Храмер еще раз оглядывает своих спутниц, улыбается, словно хочет подбодрить их, уверить, что все будет хорошо, потом вскидывает глаза на генерала и неторопливо продолжает:

— У нас к вам просьба, господин комендант. Дело в том, что против нашего дома есть небольшой сквер. В нем похоронены советские солдаты — они погибли в боях за нашу Вену. Пока это только горка земли. Мы хотим сделать настоящую могилу, посадить цветы...

— Поставить памятник, — перебивает ее Барбара Вац.

— Это потом, Барбара, к зиме, — спокойно бросает в ее сторону Храмер. — А пока только цветы... Вы позволите нам сделать это, господин комендант?

— Конечно... Это ваше право, — смутившись от неожиданности, говорит генерал. — Это ваша добрая воля... Но, простите за вопрос, почему вы решили...

— О, это так просто, так ясно, — снова вступает в разговор Барбара Вац.

— Нет, Барбара, это не может быть ясно господину коменданту, — все так же спокойно останавливает ее Храмер. — Позвольте вам объяснить, — обращается она к генералу. — Мой муж погиб зимой тридцать четвертого года, когда венские рабочие с оружием выступили против католического диктатора Дольфуса. Дочку Барбары, Марту — ей было тогда всего шестнадцать лет, — арестовали немцы летом тридцать девятого года. Она была прямая, честная австрийская девушка и не хотела, чтобы на ее земле хозяйничали гитлеровцы. Осенью Барбаре сказали, что Марта умерла от воспаления легких. Генрих, сын Эдит Вальтер, был солдатом австрийской армии. Он погиб у вас, на Восточном фронте, где-то в Брянских лесах. Нет, его не убили в бою — его расстреляли за то, что он хотел перейти к партизанам. Они все погибли, наши близкие, и мы не знаем, где они лежат. Мы не знаем их могил, господин комендант.

Храмер смолкает. На какое-то мгновение ей изменяет внешнее спокойствие. Я вижу: ее пальцы нервно перебирают ремешок кожаной сумочки. Но женщина берет себя в руки и так же неторопливо продолжает:

— Они все погибли за одно общее дело — чтобы наша жизнь была честной и справедливой. За это же умирали [46] и ваши солдаты, когда гнали фашистов из Вены. Все они — и наши любимые, и ваши солдаты — братья. Простите, господин комендант, но мы так думаем. Вот поэтому мы и хотим...

— Да, вы хорошо сказали: они братья, — задумчиво говорит генерал. — У них одно большое общее дело... Позвольте поблагодарить вас, господа, за вашу инициативу, за ваши добрые чувства...

— Нет, господин комендант, благодарить нас не за что: это наш долг, — все так же неторопливо, с большим внутренним достоинством перебивает Храмер. — Это мы должны благодарить вас и ваших солдат — тех, кто живы, и тех, кто умерли: они сделали то, что было не под силу нашим мужьям и нашим детям... Разрешите пожать вам руку, господин комендант.

— С удовольствием, с большим удовольствием...

И снова женщины сидят у стола генерала, и Барбара Вац взволнованно и увлеченно рассказывает. Они хотят, чтобы с ранней весны до глубокой осени на могиле советских солдат не прекращалось цветение. Начнут ирисы и пестрые тюльпаны, их сменят левкои, пионы, розы. В разгаре июля расцветут ярко-красные канны, гладиолусы, герань, петунья. Осенью — георгины и грустные астры.

— А к зиме мы поставим памятник, — заканчивает Барбара Вац. — Мы соберем деньги: ведь таких, как мы, много в Вене...

— Очень хорошо задумано. Очень, — провожает своих гостей генерал. — Если нужна наша помощь, пожалуйста, в любое время...

— Простите, но нам бы хотелось все сделать самим. Своими руками, — мягко, но решительно говорит Храмер. — Поверьте, господин комендант, мы постараемся сделать так, чтобы все было хорошо.

— Понимаю и не смею настаивать. Желаю успеха. Когда зацветут первые цветы, известите меня: я хочу приехать посмотреть.

— Непременно. Будем очень рады, господин комендант...

Кончил рассказывать Перервин. Стоит у окна, молчит. Потом поворачивается ко мне.

— Как видите, полковник, к нам приходят не одни Гоцы. Далеко не одни... Конечно, в моем рассказе все [47] это получилось бледно, коряво, неубедительно: надо самому видеть и слышать этих женщин, чтобы понять, до чего же все-таки хорошие люди живут в Вене... Во всяком случае, когда они ушли, мы с минуту молчали. Первым заговорил Благодатов. И знаете, что он сказал?.. Он обрушился на своего переводчика, лейтенанта Авдеева:

— Ты когда последний раз писал матери? Давно? А ведь дней десять назад я, кажется, напоминал тебе об этом. Запамятовал?.. Ну так вот завтра, когда явишься, доложишь: письмо матери написано и отправлено. Понятно?

Сознаюсь, мне и самому стало стыдно, что я так долго не писал семье. И — была ни была — если уж быть откровенным до конца, признаюсь вам, Григорий Михайлович: когда мне становится совсем муторно от этих Гоцев, я хоть на пять минут еду к этой могиле. Постою, посмотрю на цветы, вспомню этих женщин — и легче становится. И снова можно с Гоцами разговаривать... Вы улыбаетесь, полковник? Вам небось кажется все это глупым, наивным, сентиментальным? Ваше дело. Каждый думает и чувствует по-своему.

Перервин насупился, замолчал.

— Да что вы, Иван Александрович! Я очень хорошо понимаю вас.

— Это не имеет значения, — обиженно бросает он. — Поживете здесь — если, конечно, выдержите и останетесь — и тогда уж наверняка поймете...

Перервин стоит у окна спиной ко мне. Я стараюсь его успокоить, пытаюсь объяснить свою улыбку. Он только машет рукой.

— Неважно. Неважно. Простите, если резко говорил с вами: нервы сдают. Видно, действительно пора демобилизоваться. Меня сейчас другое волнует: ума не приложу, как я им скажу, этим женщинам, что открывается кладбище, что мы должны разрыть могилу, вырвать их цветы. Сколько раз порывался съездить и откладывал: страшно. Может быть, вы на себя возьмете? Ну да мы еще поговорим об этом... А какие там сейчас астры, полковник!.. Знаете что, давайте съездим на могилу. Это займет минут двадцать, не больше. А?

— Поедем, Иван Александрович. [48]

Дальше