Идет война народная
Нет ничего страшнее вынужденного безделья, наступившего после месяцев напряженного труда, когда каждая минута была на строгом учете. Еще совсем недавно выкроить пару часов, чтобы выспаться, казалось для меня делом несбыточным, любая возможность отдохнуть воспринималась как редкое везение. А теперь я мог спать сколько угодно, беззаботно гулять по гостиничному двору, наслаждаться природой, тишиной, мирно беседовать с кем-нибудь из персонала гостиницы. Давно ли над головой свистели пули, рвались вокруг снаряды, падали рядом погибшие товарищи... Сейчас все это казалось далеким и кошмарным сном. Как будто и не было ее, этой страшной войны.
Городок Валдай в марте 1942 года, казалось, жил обычной жизнью. В определенный час жители торопливо шли на предприятия, в учреждения, становились в очереди у магазинов. Затем улицы пустели. И только вечером их снова заполняли уставшие горожане. По их лицам можно было сразу же понять: нет, жизнь-то здесь вовсе не обычная, люди находятся в постоянном напряжении, в ожидании каких-то больших и важных событий. Шла кровопролитная война. На растерзание фашистам было оставлено множество городов, сел и деревень.
Где-то недалеко до последнего дыхания дерутся с врагом мои товарищи, друзья, тысячи советских людей. А я ем, сплю, отдыхаю, считаю дни и... на чем свет стоит кляну себя: что, мол, скажешь своим товарищам... А за что, собственно, казниться? Разве я по своей охоте пролежал несколько месяцев в госпитале, разве по своему желанию поселился в этой не по военному времени уютной гостиничной комнате? В госпиталь угодить любой может: и солдат, и офицер, и генерал. Хорошо еще, что все обошлось, подлатали мои пробоины — и теперь я снова мог бы [4] вернуться к друзьям, к однополчанам. Скоро, видно, вызовет начальство, и все станет на свои места. Интересно, что мне предложат?..
Так я размышлял, стараясь хоть как-то себя успокоить, утешить. Времени было достаточно, чтобы обо всем подумать, взвесить, всему дать оценку. Многое воспринималось теперь иначе, чем раньше, более обостренно. Сказывалось все, что довелось увидеть, пережить за прошедшие с начала войны месяцы. И хотя не так уж много времени прошло, срок этот можно было приравнять ко многим годам обычной мирной жизни. На нас обрушилось сразу столько бед, невзгод, горя, больших и трудных дел, столько переживаний, что их хватило бы на десятилетия. И вместе с тем было столько неясного, неизвестного, что приходилось думать да думать. И конечно же прежде всего о своем месте в общем строю, о своей роли во всенародной борьбе с фашизмом, о той доле, которую ты обязан внести в обеспечение победы. А она, мы не сомневались в этом, должна рано или поздно прийти к нам.
Ожидание... Тягостные раздумья... Я начинал уже раздражаться: сколько же может так продолжаться? Что они там, эти кадровики, на самом деле? Неужели нельзя побыстрее решить судьбу человека? В конце концов, не в санаторий же тороплюсь, а на фронт! Разве с этим можно сейчас не считаться? И как-то не думалось о том, что таких, как я, тысячи, что кадровым органам приходится решать несметное множество самых срочных вопросов, что люди там сутками не уходят из кабинетов.
В дверь легонько постучали. Вошел человек в форме батальонного комиссара.
— Услышал, что вы в гостинице, вот и зашел! Я, знаете ли, по соседству с вами живу, — сказал он, протягивая руку.
Приход батальонного комиссара меня искренне обрадовал, надоело одиночество. К тому же, как мне показалось, мы уже где-то встречались с ним. Да не все ли равно, главное, что есть с кем поговорить, хоть немного отвести душу.
— Воронин моя фамилия. Николай Ефимович Воронин, — певуче, делая ударение на «о», представился гость, присаживаясь на стул. Он устало и смущенно улыбался, отчего лицо его казалось простым и приветливым. Воронин заговорил, пристально посмотрев на меня: [5]
— Там, на фронте, воюют, а вас вот здесь держат... Признайтесь, поругиваете вы кадровиков? Такие, мол, рассякие, бюрократию разводят. Сами тут в тылу окопались и понимать ничего не хотят...
— Хоть и не думал я так, но, честно говоря, немного обидно...
— Немного! Знаю, что вы это только из вежливости. Я хоть и молодой кадровик, а уж наслушался много всякого...
Кадровик... Вот как! Воронин, видимо, заметил мое удивление, все так же «окая», тихо пояснил:
— Я ведь вас давно знаю и с делом вашим знаком. Не повезло вам, конечно. Начало войны — и такое ранение. Могут, знаете ли... — Он замолчал, не договорив, и, как мне показалось, не намеревался закончить фразу.
— Что же все-таки могут? — как можно спокойнее спросил я.
Воронин не откликнулся, а после небольшой паузы совсем вне связи с темой разговора спросил:
— Федор Семенович, скажите, как сейчас там, на передовой, с питанием? Только откровенно. Не удивляйтесь моему вопросу. Я привык все взвешивать, сопоставлять, анализировать. Как и вам, мне, знаете ли, не безразлично, что ест наш солдат, как и во что одет. Война, судя по всему, будет затяжной. И если бойцу и сейчас трудно, то что же потом?..
Конечно, вопрос меня удивил. И не только потому, что из всех проблем, связанных с боевыми действиями воинов Красной Армии, Воронина интересовала почему-то только одна — снабжение войск продовольствием. Батальонный комиссар и сам (я был уверен в этом) не хуже меня знал положение дел. Тогда к чему же этот разговор?
Но как бы то ни было, а я стал подробно рассказывать обр всем, что видел и знал. Говорил о трудностях, сложностях в организации снабжения частей, питания красноармейцев и командиров, о самоотверженной работе продовольственной службы, поваров, которым приходится выполнять свои обязанности в сложных условиях, об их находчивости.
Николай Ефимович слушал меня молча, откинувшись на спинку стула и полузакрыв глаза. Временами мне казалось, что он дремлет. Но стоило мне замолчать, Воронин тут же открывал глаза и выжидающе смотрел на меня. [6]
Как только я закончил рассказ, он сказал:
— Да... Накормить бойца, одеть его — дело чрезвычайной важности. Голодным да раздетым много не навоюешь. Народ у нас это понимает, отдает все фронту... А вы интересно рассказываете, со знанием дела. Приходилось, конечно, общаться с продовольственной службой?
— Как всякому политработнику...
— Да, да...
Воронин поднялся, стал прощаться.
— Надеюсь, что здесь вы долго не задержитесь, — бодро заверил меня он. — Это хорошо, что сознаете высокую ответственность тех, кто призван обеспечивать бойцов питанием. Еще ведь находятся и такие, кто говорит: воюет, мол, только тот, кто в окопах, а остальные....
И батальонный комиссар вышел, оставив меня в недоумении. Я и подумать не мог, что эта наша короткая и, по моему мнению, несложившаяся беседа сыграет какую-то роль в моей судьбе. Пришел человек, посидел, задал неожиданный вопрос и, ничего определенного не сказав, удалился.
12 марта я получил долгожданный приказ прибыть в отдел кадров. Трудно передать словами те чувства, с которыми я входил в небольшое здание, где располагалось политическое управление Северо-Западного фронта. Вроде бы и не было сомнений в том, что мне дадут возможность вернуться в свой 759-й стрелковый полк, но нет-нет да появлялась тревога: а вдруг откажут? Тот, кто прошел сотни километров трудными дорогами войны, делясь с товарищами последним сухарем, последней пригоршней табака, кто видел рядом умирающих от ран друзей, которым обязан жизнью, знает, что значит расстаться с родным полком.
Кабинет, в который я вошел, выглядел очень скромно. Стол буквой «т», несколько стульев, сейф, портреты на стенах — и все. Член Военного совета фронта по тылу дивизионный комиссар А. М. Пронин встретил меня у порога, крепко пожал руку, пригласил сесть за приставной стол и сам занял свое место. Напротив меня, углубившись в какие-то бумаги, сидел человек в зимнем пальто с черным каракулевым воротником. Он не поднял голову, ни разу не взглянул на меня. [7]
А. М. Пронин расспрашивал меня о службе в полку, о ранении, интересовался, как я себя чувствую.
— Принято решение, товарищ Саушин, назначить вас комиссаром управления продовольственного снабжения фронта, — сказал он потом, не спуская с меня внимательных глаз.
Наступила пауза. Я понимал, что не могу, не имею нрава прямо и открыто сказать: «Не хочу. Пошлите меня в свой полк». И согласиться с предложенным назначением не мог: совершенно не знал этой работы, никогда ею не занимался.
— В чем будут заключаться мои обязанности? — спросил я.
Член Военного совета коротко и довольно доходчиво объяснил, какую работу мне предстоит выполнять, какие задачи решать.
— Пост очень ответственный, товарищ Саушин. Очень! — сказал он в заключение. — Вопросы продовольственного снабжения фронта — это проблемы боевой готовности войск, тесно связанные с их способностью противостоять врагу и побеждать его. Надеюсь, вам не надо объяснять, что снабжение войск продовольствием во все времена имело первостепенное значение...
— Я это понимаю, товарищ дивизионный комиссар. Но я инженер и службу снабжения знаю слабо. Если возможно, то направьте меня в полк, на прежнюю должность...
До сих пор не понимаю, как я решился сказать такое. Ведь мне же сразу было сказано, что решение принято — значит, все продумано, взвешено.
Человек, сидевший напротив меня, резко поднялся и быстро подошел ко мне вплотную. Я заметил, что поднялся и А. М. Пронин.
— Мы вызвали вас не для того, чтобы узнать, хотите ли вы исполнять обязанности военного комиссара управления продовольственного снабжения. Вовсе не для того. Нам важно знать, годитесь ли вы для этой работы. А вы «хочу, не хочу»... Идите...
Я вопросительно взглянул на Пронина. Лицо его было непроницаемо, разве только чуть порозовело. Он молча кивнул мне: дескать, можете быть свободны. Вышел в приемную, закурил и тут только заметил, что на меня пристально смотрит командир для особых поручений. [8]
— Кто это у члена Военного совета?
— Член Государственного Комитета Обороны товарищ Булганин, — ответил многозначительно порученец и, заметив растерянность на моем лице, подошел ко мне и, улыбнувшись, тихо сказал: — Не волнуйтесь, все будет в порядке...
Раздался звонок. Командир, попросив меня подождать, скрылся за дверью кабинета. Минуты ожидания показались мне вечностью. Но вот дверь отворилась, и он снова появился в приемной. Улыбаясь, подошел ко мне, протянул руку:
— Поздравляю, вы назначены военным комиссаром управления продовольственного снабжения фронта. Вам присвоено воинское звание старший батальонный комиссар. Поезжайте и принимайте новую должность.
В коридоре мне встретился Н. Е. Воронин.
— Здравствуйте, Федор Семенович! — воскликнул он. — Ну вот и дождались. Поздравляю с новым назначением. — Поняв, что я вовсе не в восторге от случившегося, Николай Ефимович совершенно серьезно добавил: — Знаете ли, не боги горшки обжигают. Партполитработа для вас дело не новое, а остальное приложится...
Слушая Воронина, я почему-то подумал, что еще вчера, беседуя со мной, он уже знал о моем новом назначении. Собственно, это роли не играло. Я был искренне благодарен этому несколько суховатому, но, как мне показалось, доброму и чуткому человеку за его поддержку, за добрые слова.
Когда я вышел из политуправления, наступал вечер. Тихий, безветренный. Весна еще не вступила в свои права, но снег вокруг уже потемнел, осел, с крыш свешивались сосульки. Деревья освободились от белых снежных шапок и стояли теперь голые и мрачные.
Я медленно брел по пустынной улице. Мысли сменяли одна другую. Думал о том, как все-таки крутит нас всех судьба. Мечтал об одном, а жизнь заставила делать другое, и вот теперь...
Незаметно дошел до гостиницы, поднялся в свой номер. Вечер был целиком в моем распоряжении. Хотел почитать — не читалось. ...Военный комиссар управления продовольственного снабжения фронта. Вот ведь как жизнь круто повернулась! Разве мог я когда-либо думать о том, что мне будет доверено такое дело. Начинал-то я, [9] как любой мой деревенский сверстник, с самой скромной крестьянской работы, не думая ни о каких начальственных должностях. В трудный 1925 год окончил профессионально-техническую школу и годичные курсы механиков тракторов. Молодая Страна Советов в те годы уверенно набирала силу. Рождались новые заводы и фабрики, укреплялись, начинали полнокровную жизнь колхозы и совхозы. На полях гудели тракторы. Правда, было их мало, очень мало, да и те в большинстве случаев с заграничной маркой. И не было на селе человека, более уважаемого крестьянами, чем тракторист. Мечта сесть за руль трактора завладела и мною. И чтобы она стала явью, готов был, как говорится, своротить горы. А когда впервые проехал по селу на совхозном «Фордзоне», счастливее меня не было на земле человека.
Потом работа в техникуме механизации сельского хозяйства инструктором производственного обучения, заведующим учебными мастерскими, женитьба...
В жизни часто бывает так, что встретившийся на пути человек вдруг становится частицей тебя самого, оказывает определяющее влияние на твой характер. Да что там характер — на всю дальнейшую судьбу! Неутомимый в деле, тактичный в обращении, добрый в поступках, не навязчивый в советах, он входит в твое сердце и остается там навсегда. И сколько бы ты ни жил, где бы ты ни был, что бы ни делал, память о нем всегда с тобой.
Александр Иванович Шашкин преподавал в техникуме механику. Этот, тогда уже немолодой, очень эрудированный, знающий свое дело, умеющий находить контакт с учащимися человек пользовался непререкаемым авторитетом. Студенты любили его уроки, несмотря на всю сложность предмета, сотрудники видели в нем доброго и отзывчивого товарища.
А. И. Шашкин нередко заходил ко мне в мастерскую просто так, поговорить о том о сем. Он был интересным собеседником, многое знал и обо всем умел увлекательно рассказать. Я всегда с нетерпением ждал его прихода.
Однажды он зашел ко мне чем-то озабоченный. Сразу протянул сплошь увитую резьбой шпильку.
— Вот какая загадка: надо завернуть шпильку и при этом не помять резьбу. Как бы это сделать? [10]
— Очень просто, — ответил я. — Надо навернуть гайку, потом контргайку, которая станет головкой своеобразного болта. И делу конец. Можно заворачивать как самый обыкновенный болт.
Шашкин удивленно и смущенно смотрел на меня. Странно? Да. Но факт: отлично зная сложнейшую теорию механики, он почти не имел практических навыков простой слесарной работы.
Мы долго беседовали в тот день. Он расспрашивал меня о работе, интересовался моими планами, а уходя, заметил:
— У вас есть опыт, практические знания, вам надо обязательно продолжать учебу. Если потребуется, я с удовольствием помогу.
В том же, 1931 году я поступил в Харьковский институт механизации и электрификации сельского хозяйства. Но и в годы учебы не забывал о родном совхозе. Все летние каникулы работал в поле, пахал землю, убирал хлеб.
Быстро пролетели годы учебы в институте... Быстро? Это теперь так кажется, а тогда они тянулись медленно — мы торопили время, хотелось быстрее на самостоятельную работу, руки тянулись к делу, которому было решено посвятить всю жизнь. Из института вышел с дипломом инженера, коммунистом и сразу окунулся с головой в работу. Обязанности заведующего учебной частью техникума механизации сельского хозяйства в Волчанске отнимали много сил и времени. К тому же вскоре меня избрали членом райкома партии, и много времени приходилось отдавать общественной и партийной работе. Но труд приносил удовлетворение, был в радость, и потому я не чувствовал усталости.
Вспоминая студенческие годы, снова и снова возвращаюсь к мысли, которую уже ранее высказал: счастлив человек, если на его жизненном пути, особенно в молодые годы, рядом оказываются люди целеустремленные, трудолюбивые, волевые, умеющие ставить перед собой большую цель и добиваться ее. С них берешь пример, во многом подражаешь им.
Таким человеком в институте был для меня Михаил Карпович Евсеев. Познакомились мы в первые месяцы учебы, и дружба наша продолжалась многие годы. Михаил воспитывался в детдоме, работал трактористом и по [11] специальному набору пришел в институт. Недостаток образования он восполнял упорством в учебе, настойчивостью. Трудоспособности этого человека завидовали все. Он просиживал за учебниками ночи напролет и утром как ни в чем не бывало шел на занятия. Искренность, честность, деловитость Михаила сразу же были замечены, и он все годы неизменно избирался членом парткома института и в различные студенческие организации.
Вполне естественно, что дружба с Евсеевым была для меня не только приятной, но и полезной. У него я учился настойчивости, умению преодолевать трудности в учебе, активности в общественной работе.
Как и следовало ожидать, Михаил Карпович многого добился в жизни. Партия направляла его на различные ответственные посты. Он был директором техникума в Волчанске, возглавлял партийную организацию района, работал секретарем Харьковского обкома КП(б)У по сельскому хозяйству, потом стал ректором Харьковского института механизации и электрификации сельского хозяйства, кандидатом технических наук.
Михаил Карпович — не исключение. Многие из моих сверстников, закончившие институт, впоследствии хорошо зарекомендовали себя на практической работе, стали крупными специалистами народного хозяйства, партийными работниками, военачальниками. Немало моих близких друзей по институту отдали жизнь в боях за Родину.
После окончания института у меня были все основания считать, что жизнь вошла в свое русло и будет течь, не меняя его, многие годы. Дела в техникуме шли хорошо, многие месяцы я исполнял обязанности директора, и мне не раз уже давали понять, что вскоре придется вообще занять эту должность.
Но однажды вечером я по каким-то делам зашел в райком партии. Время было позднее, и я не надеялся застать там нужного мне работника. Инструкторская действительно пустовала, однако в коридоре мне встретился Иван Трофимович Пономарев — первый секретарь Волчанского райкома. Мы были знакомы давно, не раз встречались на заседаниях, собраниях, многократно беседовали. Сказать, что мне этот обаятельный, деятельный, строгий [12] и вместе с тем исключительно внимательный человек просто нравился — значит покривить душой. Я был в него влюблен. Это был один из тех партийных работников, которые никогда, ни на одну минуту не забывают, кем они являются, какое поручение партии выполняют, постоянно чувствуют свою высокую ответственность перед народом.
— Ты мне нужен, Федор Семенович, — сказал Пономарев, приветливо улыбаясь. — Хотел вызывать, а ты вот сам явился. Зайдем-ка ко мне.
Мы толковали вроде бы и не очень долго, но когда я вышел из райкома, уже сгустились сумерки. Стоял тихий летний вечер, пахло свежим сеном. На безоблачном небе зажглись первые звезды. Ласково шелестела листва. Все это успокаивало, создавало настроение благополучия, мира. Не хотелось думать о том, что может прийти день, когда эта первозданная красота, эта умиротворяющая тишина будет нарушена разрывами бомб, свистом пуль и снарядов. Не хотелось... Но мысли снова и снова возвращались к тому, о чем шла речь в кабинете секретаря райкома. Да, над миром сгущались тучи новой войны. Только вот когда она разразится? Неужели скоро?
Я не решался сказать жене о разговоре с секретарем райкома, о предстоящем призыве на военную службу. Быть может, в этот вечер и умолчал бы, но она, заметив, что я, как говорится, не в своей тарелке, стала допытываться, с чего бы это. Пришлось открыться. Выслушав меня, Рая просто и буднично сказала:
— Надо — значит, надо. Мы пока поживем в Волчанске, а как устроишься — приедем к тебе.
В ту ночь мы долго не спали, все говорили и говорили о нашем будущем, о новой, еще неведомой нам жизни. Я уснул под утро со спокойным сердцем, не думая о предстоящих трудностях, зная, что у меня есть друг, на которого можно во всем и всегда опереться, с которым и горе — полгоря, и радость — вдвойне. Этот друг — жена.
В октябре я распрощался с техникумом, с Волчанском. Поезд вез меня в Смоленск, туда, где предстояло начинать новую жизнь.
Всю дорогу меня сопровождал задумчивый, печальный взгляд жены, веселый, беззаботный вопрос старшей дочери: «Пап, а чего привезешь?» Я знал, был уверен, что [13] мы скоро встретимся. Ночью мне снился Волчанск: милый, тихий городок с зелеными деревенскими улицами, к которому я привязался всем сердцем. Но я расставался с Волчанском навсегда.
В моем послужном списке есть одна запись: «Закончил военную школу при артиллерийском полку 37-й стрелковой дивизии ОБВО». На первый взгляд — рядовой эпизод. На самом же деле это был очень важный, переломный период моей жизни. Именно тогда я получил хорошую идейную и физическую закалку, узнал, что такое военная служба, и полюбил ее, познакомился и подружился с замечательными людьми, понял, что обратного пути для меня нет, что отныне и навсегда судьба моя связана с Красной Армией.
Новая жизнь оказалась до предела прозаичной. Утром по сигналу мы вскакивали с коек, торопливо натягивали пропахшие потом гимнастерки, пудовые кирзовые сапоги, на физзарядке «давали нагрузку», как любил говорить старшина, не отдохнувшим как следует мышцам, наскоро умывались, завтракали и.. Каждый день одно и то же: занятия в классах, стрельбы, марши. Мы учились метко стрелять, с закрытыми глазами разбирать и собирать винтовку, ползать по-пластунски, преодолевать преграды, учились тому, что должен уметь боец на войне, учились с полным напряжением сил, так, что к вечеру выматывались до предела. Дождавшись отбоя, курсанты валились с ног и спали богатырским сном, нарушить который, казалось, невозможно было и громом орудий. Но даже негромкая команда старшины «Подъ-ем!» в считанные: секунды ставила нас на ноги, заставляла сбросить сон, забыть об усталости. Начинался новый день...
Но в этой суматохе находилось время и для тихих, задушевных бесед с друзьями. Рядом с моей стояла койка Геннадия Лепилина — парня огромного роста и могучего телосложения. Несмотря на свою представительную комплекцию, Геннадий был быстр в движениях, сметлив, находчив и остер на язык. Его уважали все: одни — за недюжинную силу, другие — за простоту и добродушие, третьи — за умение на язвительность тут же ответить метким словом. Мы сошлись с Геннадием сразу же, как только встретились, прониклись друг к другу доверием. [14]
Говорили с ним о многом: о родных местах, о близких, о нашем будущем и, конечно же, о том, что происходит в мире. Угроза войны становилась все ощутимее. Германские фашисты набирали силу, вели себя все развязнее. И даже из отдельных сообщений в газетах мы делали вывод, что схватки с ними не избежать, хотя в душе надеялись, что, быть может, гроза не грянет...
Лепилин был убежден, что война не за горами, и тем больше меня и других его друзей ошеломил его неожиданный шаг: Геннадий решил жениться. Отговаривать его, конечно, никто не стал.
И вот Геннадий сидит за свадебным столом, могучий, раскрасневшийся, счастливый. Хрупкая, изящная Тоня — дочь нашего старшины — рядом с ним кажется подростком.
Когда были произнесены первые тосты, высказаны поздравления и после выпитого вина гости оживленно загомонили, мы с Геннадием вышли на террасу. Вечер лунный, светлый, какой-то сказочный.
— Здесь останешься или к себе увезешь ее? — спросил я, когда мы минуту-другую постояли молча, наслаждаясь блаженной свежестью летнего вечера. Геннадий ответил не сразу. Он сорвал яблоко, долго перекидывал его с ладони на ладонь.
— Домой не поеду, — сказал Геннадий твердо. — Останусь в кадрах. Мы с Тоней так решили...
Это был второй его сюрприз.
— Что же ты раньше об этом молчал? — упрекнул я друга.
— А ты уходил в армию разве не навсегда?
— Окончательно еще не решил... Хотя с секретарем райкома разговор шел о службе в кадрах...
— Слышал, что за тебя просит какой-то профессор. Как думаешь поступить? — не обратив внимания на уклончивость моего ответа, снова спросил Лепилин.
«И это знает! — удивился я про себя. — Ничего не скроешь».
— Да, профессор Василий Петрович Константинов.... Мне ведь предлагали остаться после окончания института в аспирантуре. Вот профессор и вспомнил обо мне, советует возвратиться, и письмо командиру он сам написал...
Последние слова прозвучали у меня как оправдание. [15]
Но Лепилин и на это не обратил внимания. Он повернулся ко мне, широко и просто улыбнулся:
— Выходит, так: вместе на долгие годы!
— Ты это о чем?
— Брось, Федор. Не делай секретов из того, о чем все знают. Тебе предлагали должность политрука танковой роты?
— Предлагали.
— Ты согласился?
— Ну, согласился.
— А что это значит? Что после учебы ты нацепишь три кубика, и начнется твоя военная карьера. И моя тоже.
— Еще ничего не решено, — слабо попытался возразить я. — Мое назначение действительно только на время учебы в школе.
Лепилин отмахнулся:
— Жаль только, что не придется нам быть вместе. Чует мое сердце: далеко разбросает нас судьба. И встретимся ли?
...Снова в этом утопающем в зелени садов бревенчатом доме я побывал несколько месяцев спустя. Мы с Геннадием пришли сюда в новенькой командирской форме, поскрипывая ремнями и начищенными до блеска сапогами. Тоня встретила нас радостно. Она пополнела, движения ее стали более степенными, медлительными. И только блеск темных глаз остался прежним.
Мы провели вечер за беседой. Я уезжал в Торжок, а Геннадий оставался в артиллерийском полку, и, естественно, каждому хотелось на прощанье высказать все, что тревожило душу, послушать мнение товарища. А для беспокойства были веские основания. По крайней мере, у меня. Я получил назначение на должность военного комиссара центрального военного железнодорожного парка, располагавшегося тогда в Торжке. Должность, как мне объяснили, весьма ответственная, требующая и солидной политической подготовки, и знания людей, умения влиять на них, и, конечно же, хотя бы элементарного представления об организации производства. Конечно, хотя я кончил сельскохозяйственный вуз, общее знакомство с техникой у меня было обстоятельное. И знания инженера, безусловно, могли мне пригодиться, облегчить мою работу на первых порах. Но вот опыта воспитания людей у [16] меня почти не было. Практическая работа политруком в период учебы в группе одногодичников хотя и вооружила некоторыми навыками, но их, как мне казалось, будет очень и очень недостаточно.
Когда высказал все это Лепилину, тот помолчал, поднялся, прошелся по комнате, остановился возле жены, сидящей за столом, положил на ее хрупкие плечи свои огромные руки.
— Посмотри на этого человека, Тоня. Похож он на нытика?
Тоня молча и растерянно улыбнулась.
— Нет, не похож! — ответил сам себе Геннадий. — А послушаешь его — диву даешься. Всего он боится, во всем сомневается. Ну какой же это будет политработник! В Москве есть Военно-политическая академия имени Ленина. Так что держи, Федор, курс на нее. Поучиться там — и моя большая мечта...
Позже, в 1939 году, уже будучи слушателем заочного отделения этой академии, я не раз вспоминал тот вечер и нашу беседу.
Годы работы в железнодорожном парке, учебы в академии стали для меня хорошей школой в смысле приобретения не только теоретических знаний партполитработы, но и практических навыков, умения разбираться в обстановке, находить тропинку к сердцам людей. Мне довелось в те годы общаться с таким признанным и уважаемым политработником, как начальник политотдела спецчастей Калининского гарнизона полковой комиссар Петр Ермолаевич Сухарев. Человек огромной воли, большой души, обаятельный, он притягивал к себе людей, и они шли к нему, обращались по любому вопросу. Для каждого он находил нужное слово, каждому уделял столько внимания, сколько требовалось.
С нами, молодыми политработниками, Сухарев был всегда ровным, тактичным, внимательным, учил нас упорно, настойчиво, по-отцовски заботился о нашем отдыхе, быте.
Однажды Петр Ермолаевич вызвал меня к себе. Это показалось мне плохим предзнаменованием. Обычно начальник политотдела сам приезжал в парк, знакомился с моей работой и здесь же решал все вопросы. [17]
Прибыв в политотдел, я зашел к политруку Михаилу Георгиевичу Соболеву, бывшему тогда помощником начальника политотдела по комсомольской работе, спросил, зачем требует меня Сухарев. Михаил Георгиевич сразу же уловил мою тревогу, заулыбался:
— Не знаю, зачем тебя вызвали, но могу заверить, что не для «бани». В таких случаях Сухарев разбирается на месте, там же и стружку снимает, если требуется...
— Вот что, Саушин, ты уже приобрел опыт работы. Не пора ли послужить тебе в боевых частях? — обратился ко мне полковой комиссар, как только я зашел в его кабинет. — Понимаю, здесь работа тоже очень нужная, важная, но засиживаться на ней не следует. Я порекомендовал тебя в двадцать первый мехкорпус комиссаром отдельного танкового полка. Командует им Георгий Васильевич Антонов. Опытный и умелый командир. Работать с ним — одно удовольствие.
Я уже был у двери, когда Сухарев окликнул меня. Быстро подошел ко мне, остановился рядом.
— Не думаю, что вам нужно объяснять, что к чему... Портится погода. Тучи собираются. Возможна гроза. И очень скоро.
Шел апрель 1941 года. Ярко светило солнце. Никаких туч, ни малейшего признака грозы. Теплый весенний день. Понятно, о какой грозе говорил начальник политотдела. Обстановка в мире с каждым днем становилась все тревожнее. Я уезжал туда, где, если что-то произойдет, предстояло в числе первых встретиться с врагом.
Полковник Г. В. Антонов не выразил особого восторга в связи с моим приездом. Он сухо пожал мне руку, пристально посмотрел в глаза.
— Будем работать вместе. Располагайтесь. Отдохните с дороги и потом заходите ко мне, — резко, отрывисто сказал он и повернулся к товарищам, находившимся в кабинете.
«Сухарь! — с обидой подумал я, вспомнил слова Петра Ермолаевича о том, что с Антоновым работать одно удовольствие, и с горечью усмехнулся про себя: — Перетерпим и это удовольствие».
...Сколько раз давал себе слово не поддаваться первым впечатлениям о людях — ведь уже обжигался! И вот [18] снова! Почему, собственно, полковник должен плясать от радости, если ты приехал? Чем он не угодил тебе? Скорее — наоборот. Все приготовлено, честь по чести. И видимо, не без его участия... Я поругивал себя, устраиваясь в отведенной мне комнате.
Едва успел умыться и побриться, как в дверь постучали. Зашел Г. В. Антонов. Небольшого роста, плотный, подвижный, он теперь улыбался, обнажая до самых десен белые, ровные зубы. «А улыбка у него приятная», — сразу же отметил я.
— Приглашаю в столовую. Там обо всем и поговорим, — сказал командир полка, по-прежнему пристально разглядывая меня. — О вас я уже кое-что знаю. Прибыли вы в горячее время. Работы у нас много. Позже я введу вас в курс дела. А теперь идемте. После обеда вас приглашает комиссар корпуса бригадный комиссар Бабийчук.
И снова я обратил внимание на то, что говорит полковник порывисто, рублеными фразами, не используя ни одного лишнего слова. Даже пока мы дошли до столовой, Антонов успел, конечно, в общих чертах рассказать, чем занимается полк, какие задачи решает, с какими людьми придется иметь дело, на что мне сразу же необходимо обратить самое серьезное внимание.
После ужина мы остановились у крыльца столовой. Мимо проходили красноармейцы, молодцевато отдавая нам честь. Георгий Васильевич молча, с какой-то задумчивостью смотрел каждому вслед, потом так же задумчиво сказал:
— Хороший народ. А вот знаний у многих маловато. Нелегко придется осваивать сложную технику. Наша задача — помочь им. И надо торопиться. Очень надо. Пойдемте, я провожу вас... На днях выезжаем в лагеря, — говорил полковник, когда мы шли к штабу корпуса. — Нагрузку людям дадим полную. Объясните каждому, что к чему. Времени у нас в обрез, а сделать надо многое. Тот, кто раньше, кроме лошади и телеги, ничего не видел, должен за короткий срок освоить машины. Это нелегко.
Я уловил в голосе Антонова тревогу.
— Благодушие во все времена не приносило ничего хорошего, — продолжал он. — Страшный враг — это благодушие. Обезоруживает оно. Не заражены ли и мы им? [19]
Хотел сказать: кое-кто из нас? На днях пришел на занятия в роту. Взводный рассказывает бойцам о материальной части танка. Объяснил все и спрашивает, понятно ли. Гомон: все понятно! После занятий остановил одного красноармейца и вопросик ему по только что изученной теме. Ни в зуб ногой! Другой вопрос. Опять ни малейшего представления! «Почему же ты, говорю, не признался, что не запомнил ничего?» Что, вы думаете, он ответил? «Зачем он мне, этот танк? С детства машин боюсь». Снова спрашиваю: «Как же воевать будешь? Ведь тебе танк доверят». Удивленно смотрит на меня: «Воевать? С кем? Мы воевать не собираемся». Вот как: не собираемся, и все! Это и есть благодушие. Бороться с ним надо беспощадно. Ну вот, кажется, мы и пришли. Желаю удачи!
Какой удачи — этого, признаться, я так и не понял.
Комиссар корпуса Роман Павлович Бабийчук принял меня радушно:
— Отлично, отлично! Заждались вас. Прямо, как говорится, с корабля на бал, — весело говорил он, пожимая мне руку. — На днях — в лагеря. Не пугаетесь новой работы?
Спросил, где семья, дети, как устроены, где разместился я сам. Затем разговор зашел о делах в полку. Все, что говорил комиссар корпуса, мне было знакомо. Я с каким-то внутренним удовлетворением отметил, что мысли комиссара и командира полка о необходимости самым серьезным образом прививать личному составу чувство обостренного отношения к событиям, происходящим в мире, повышать бдительность, готовить их к трудным испытаниям во многом схожи. Разница разве только в словах, какими эти суждения высказаны.
Уходя от комиссара, я не знал и думать не мог о том, что следующая встреча с ним состоится не скоро и в довольно необычной обстановке. Буквально через несколько недель началась война. 30 июня 1941 года один из батальонов полка вступил в первый оборонительный бой.
В жизни человека бывает немало событий, которые остаются в памяти на многие годы. Немало их было и в моей жизни. Но первый бой... танковый бой! О нем трудно рассказать, еще труднее — написать о нем. Как сейчас [20] вижу эту грохочущую, изрыгающую огонь лавину металла, расчерченную крестами, которая двигалась на нас. Могли ли немногим более десятка танков Т-34 противостоять ей?
Вижу закопченное лицо водителя Николая Медведева, слышу его тревожный голос: «Нас обошли, товарищ комиссар».
— Ничего. Ударим с тыла. Потом прорвемся к своим.
Фашистский танк появился перед нами неожиданно, вырвавшись из-за деревьев. Я еще не успел решить, как действовать, а Медведев уже направил свою машину в борт вражеской стальной громадины. Через несколько мгновений нас тряхнуло с такой силой, что, казалось, не только экипаж не выдержит, но и машина должна была бы разлететься вдребезги. После секундного замешательства я спросил водителя, может ли наш танк двигаться.
— Полный порядок! — крикнул Николай.
Наш танк несколько метров пятился назад. И вот мы уже видим, как вражеская машина без одной гусеницы кружится на месте. Медведев разворачивает танк. Теперь надо пробиться к своим...
Полковник Антонов встретил нас у небольшого леса, по-хозяйски обошел вокруг танка, придирчиво осмотрел его со всех сторон.
— Боевое крещение, значит, — говорит нам. — А танков осталось раз, два и обчелся. Будем отходить. Таков приказ.
Несколько дней мы вместе с другими частями отходили. И только в районе Холма заняли оборону. Оставшиеся танки были врыты в землю — получилось что-то вроде дотов. Установили пулеметы, надежно окопались. С утра до вечера я ходил по блиндажам и окопам. Поговорить с красноармейцами и сержантами было о чем. Главное же, надо было разъяснить причину временных неудач наших войск, убедить, что, как говорится, не так страшен черт, как его малюют, что фашистов можно и нужно бить.
Как-то зашел к полковнику. У того находился начальник штаба капитан Макеев. Оба склонились над разостланной на столе картой.
— По берегу Ловати фашисты, по данным разведки, концентрируют технику, живую силу, — сказал командир полка, прочерчивая линию, обозначавшую передний край [21] немецких войск. Повернувшись ко мне, он спросил: — Как настроение людей?
Я рассказал о беседах с бойцами, о своих наблюдениях. Антонов молча выслушал.
— Злость, ненависть к врагу, жгучую ненависть надо воспитывать у каждого красноармейца и командира. Без ненависти к фашистам нельзя победить. Что они творят, сволочи, на нашей земле! Сердце кровью обливается... А воевать мы научимся, и побеждать сильного врага научимся...
Слушая командира полка, я подумал, что действительно мы еще не пробудили в каждом воине священную ненависть к захватчикам, к врагу, который сеет смерть на нашей земле, кровью заливает города и села, мучает женщин, стариков, детей. Решил в этот же вечер порекомендовать политработникам, коммунистам провести беседы с личным составом. В газетах и в передачах по радио было немало фактов зверских издевательств оккупантов над советскими людьми на временно захваченной территории, приходили письма от родных и близких бойцов, в которых рассказывалось о бесчеловечных преступлениях, творимых фашистами в занятых ими городах, селах, деревнях.
— Все сполна используйте в беседах. Каждый воин должен знать, с каким врагом встречается лицом к лицу, что ожидает его родных и близких, если захватчик будет безнаказанно шагать по нашей земле, — напутствовал я политработников.
К сожалению, не во всех ротах, взводах мы успели провести такие беседы. Поздно вечером командиров и комиссаров полков вызвал комкор Д. Д. Лелюшенко. Совещание длилось всего несколько минут.
— Наступление фашистов предположительно начнется рано утром, — сказал командир корпуса. — Огня не открывать до сигнала зеленой ракеты. По сигналу — огонь из всех имеющихся средств.
Возвращались в землянку возбужденные. Антонов взял меня под руку.
— Этот бой надо выиграть. Во что бы то ни стало. Он, если хотите, имеет психологическое значение. Кстати, вы поинтересовались, как накормлены солдаты? — спросил командир полка и, когда я утвердительно кивнул, продолжал: — Это очень важно. А то в такой заварушке [22] мы иногда забываем, что красноармейцев, сержантов, командиров надо кормить в любой обстановке...
Признаться, с первых дней совместной службы с полковником Г. В. Антоновым я обратил внимание на то, что он глубоко вникает в любые вопросы, связанные с обучением, воспитанием, бытом, отдыхом личного состава. Он не вмешивался в дела политработников, не навязывал им свою волю, а тактично подсказывал, какие вопросы надо решать, советовал, как это лучше сделать. Когда же наши точки зрения расходились, он не давил своей властью, а спокойно, терпеливо убеждал, в чем я не прав, так же спокойно выслушивал мои доводы, объяснения и, если видел, что стою на правильных позициях, открыто признавал свою ошибку. Это, безусловно, укрепляло наши взаимоотношения, веру друг в друга, взаимное уважение. С Антоновым действительно, как я теперь убедился, было приятно работать.
Убедился я и в другом: у Антонова в любой обстановке, в любой ситуации на первом плане был человек. Ничто его так не раздражало, как пренебрежение интересами подчиненных, беззаботное отношение к нуждам командиров и красноармейцев.
Командир полка ежедневно интересовался, в каких условиях живут воины, как обеспечиваются положенным имуществом, сытно ли накормлены. И не жди от него милости тот, по чьей вине боец не получил всего, что ему полагается.
Я никогда не видел Антонова возмущенным, никогда не слышал, чтобы он на кого-то повысил голос. И только однажды был свидетелем, как полковник вышел из себя.
Еще до начала войны однажды мы после отбоя проходили по казарме. Некоторые красноармейцы уже спали, некоторые просто лежали. Командир полка остановился у одной из коек, отбросил одеяло, которым был укрыт солдат.
— Это что такое? — голосом, не предвещавшим ничего хорошего, спросил он у командира роты, сопровождавшего нас. Я увидел, что солдат лежит на матрасе, не застеленном простыней.
— После бани не успели получить белье, — попытался [23] оправдаться командир роты. — Кладовщик ушел домой.
— Вызвать. Немедленно! — Он резко повернулся и пошел к выходу. — Это черт знает что! — уже не сдерживая себя, возмущался он, когда мы возвращались с обхода. — Кладовщик, видите ли, ушел... Из-за одного вся рота осталась без чистого белья. Наказать, примерно наказать виновных. Чтоб и другим неповадно было...
...В землянке меня ожидал политрук одной из рот. Он подал небольшой лист бумаги.
— Это обращение ко всем бойцам полка. Красноармейцы сами предложили.
Я быстро прочел.
Сейчас трудно восстановить в памяти точный текст обращения, но смысл его помнится. Воины одного из отделений призывали товарищей отомстить за смерть и муки советских людей, за поруганные города и села, временно оказавшиеся под пятой оккупантов. Обращение было написано очень просто, но так, что брало за сердце.
— Молодцы! Это то, что надо! — сказал я политруку. — Это немедленно надо прочитать во всех ротах.
...Едва забрезжил рассвет, фашисты начали атаку. Без единого выстрела, без техники, они шли в полный рост, не ожидая встретить сопротивления.
Я был в пулеметном гнезде на правом фланге полка, Антонов — на левом. В какой-то момент мне показалось, что мы находимся не лицом к лицу с лютым врагом, а на необычном параде. Ни свиста пуль, ни разрывов снарядов.
И вот Первые ряды атакующих гитлеровцев вошли в воду. До них — считанные метры. Четко различаются даже лица вражеских солдат.
Красноармеец-пулеметчик поворачивает ко мне испуганное, бледное лицо.
— Они же рядом! — не слышу, а только улавливаю по движению его бескровных губ.
— Не стрелять! — приказал я как можно спокойнее. — Ждать команду.
Взметнулась вверх зеленая ракета и, очертив полукруг, упала в реку. И с этой секунды началось... Воздух содрогался от свиста пуль, разрывов снарядов... [24]
Позже я пытался восстановить в памяти какие-нибудь особо запоминающиеся события этого дня и не мог. О чем бы ни думал, видел перед собой лицо пулеметчика. Таким, каким врезалось оно в мою память и перед боем, и в ходе его, и после боя. То совершенно белое, то разгоряченное, потное, потемневшее. И слова, сказанные им после того, как немцы отошли на прежние рубежи:
— Вот так и будем бить.
К вечеру стало ясно, что фашисты отказались от удара в лоб. Следовало ожидать их атак с флангов.
В сумерки мы с Антоновым вышли к Ловати. Несколько минут стояли молча, в оцепенении: река была завалена трупами гитлеровцев, вода будто стала коричнево-кровавой.
— Эти отвоевались, — тихо сказал командир полка. — За чем пришли, то и нашли... Ночью снова будем отходить. Это приказ.
Потом стало известно, что наши поредевшие подразделения уходят в Торжок и вливаются в запасной танковый полк, командиром которого был назначен Г. В. Антонов. Я отзывался в резерв политуправления фронта. Мы тепло простились с Георгием Васильевичем. Он крепко обнял меня, грустно улыбнулся:
— Что ж, Федор Семенович! Надеюсь, что мы еще встретимся...
Но мы больше не встречались. Получив назначение на должность комиссара 759-го мотострелкового полка 163-й моторизованной дивизии, я сразу же с головой ушел в работу, готовя себя и личный состав к новым боям. В это же время на должность комиссара этой дивизии был назначен бригадный комиссар Р. П. Бабийчук.
...163-я дивизия, переформированная в стрелковую, после трудного многокилометрового марша заняла рубеж в районе Старой Руссы. Наш полк получил задание без артиллерийской подготовки прорвать оборону противника, углубиться в его расположение, захватить деревню Крутики и открыть путь на Сухую Ветошь.
Началась усиленная подготовка.
Выбрав место поудобнее, откуда просматривалась местность на много километров вокруг, мы с командиром полка майором А. П. Тарасовым обсуждали план предстоящего боя. Глядя на Крутики, Тарасов сказал:
— Задача не из простых. Силы у немцев здесь сосредоточены [25] немалые. А командование придает этому населенному пункту большое значение. В дивизию прибыл представитель штаба фронта. Интересуется подготовкой...
Тарасов не договорил. Он стал пристально всматриваться в даль, где на горизонте маячили фигуры трех всадников.
— Опять что-то задумали. Какой теперь номер выкинут? Смотрите, верховые направляются к нам!
И в этот момент раздалась пулеметная очередь: немцы явно пытались преградить огнем путь всадникам, отсечь их. Но те продолжали скакать. И когда, казалось, уже была преодолена зона ружейно-пулеметного огня, один из них упал с коня.
Неожиданных гостей встретили в передовых окопах. Когда мы подошли, их уже окружали бойцы.
— Какого черта вы там делали? — зло начал было Тарасов, но сразу осекся, заметив у неизвестного командира знаки различия дивизионного комиссара.
— Я член Военного совета Двадцать седьмой армии, — представился он. — А это мой ординарец. С нами был бригадный комиссар Бабийчук... Его, вероятно, ранило... надо выручать...
— Что будем делать, комиссар? — повернулся ко мне Тарасов.
Через несколько минут я с двумя сержантами уже полз к месту, где лежал Бабийчук. Заметив нас, немцы стали постреливать, но без особой настойчивости. То ли они просто-напросто не придали значения всему произошедшему, то ли не хотели раскрывать свои огневые точки.
Роман Павлович лежал без движения. Раскинув плащ-палатку, мы осторожно положили на нее раненого и медленно поползли к своим окопам, где уже ждала вызванная из санбата санитарная машина.
Как потом выяснилось, чтобы проверить подготовку к атаке, комиссар дивизии Р. П. Бабийчук вместе с дивизионным комиссаром П. К. Батраковым выехали верхом на лошадях к переднему краю нашего полка. Под прикрытием темноты они двигались по едва заметной тропинке и, потеряв ориентировку, попали к деревне Крутики, занятой передовыми подразделениями противника. Фашисты обнаружили группу и открыли по ней огонь. [26]
Стало очевидно, что гитлеровцы располагают в деревне значительно большими силами, чем мы предполагали.
Пришлось менять первоначальный план и проводить дополнительную подготовку к овладению Крутиками. Только через неделю подразделения полка дерзкой атакой выбили фашистов из деревни и получили приказ занять там оборону. Было ясно, что враг не смирится с потерей важного пункта.
Бойцы рыли укрытия, ходы сообщения, устанавливали орудия, пулеметы. Изредка фашисты обрушивали на нас шквал ружейно-пулеметного огня, обстреливали из минометов. Однажды, когда я находился в окопе, совсем рядом разорвалась мина...
Время, проведенное в госпитале, стало для меня порой больших раздумий. Но речь не о них. Я хотел как можно быстрее вернуться в строй, продолжать драться, бить врага. У меня и в мыслях не было, что все мои планы будут так нарушены. А почему, собственно, нарушены? Я же отправляюсь не в тыл? Даже там советские люди трудятся по-боевому и тоже приближают час победы. Я же остаюсь на передовой... [27]