Взгляд из окопа

Об Отечественной войне много написано книг, создано бесчисленное количество фильмов. Когда смотришь некоторые из них, невольно ловишь себя на мысли, что я был на другой войне. На протяжении многих часов герои лихо пляшут, поют, женятся, пьют водку и между прочим стреляют, причем стреляют в течение всего фильма, не перезаряжая пистолета, а в нем всего девять патронов. Во многих фильмах немцы представлены умственно отсталыми. И вот с такими мы воевали четыре года, потеряв десятки миллионов солдат. То есть много сочиненного, не происходившего на самом деле. Я рискну без прикрас восстановить в памяти то, что мне, гвардии рядовому, пришлось увидеть, пережить и прочувствовать в период фронтовой жизни.

Теплый безоблачный день 22 июня 1941 года я хорошо помню. Семья наша: отец, мать, две сестры и брат — жили в деревне Смирновка Ишимского района Тюменской области. Поскольку радио не было, то о войне я услышал из разговоров где-то во второй половине дня. Первоначально сообщение не произвело на меня ошеломляющего впечатления: мне, шестнадцатилетнему, казалось, что это событие где-то далеко. Однако осознание масштабов войны произошло в деревне буквально в первые дни: началась массовая мобилизация мужиков и техники из колхоза, нервозная суетливость людей, проводы с залихватскими песнями под гармонь, перемежаемыми рыданиями.

На наши неокрепшие, почти детские плечи свалилась вся тяжесть деревенского труда. Хорошо помню, как мы наваливали друг на друга мешки с пшеницей весом под восемьдесят килограммов, которые были рассчитаны на силу взрослых мужчин. А урожай 1941 года в Сибири был отменный. Днем отвозили хлеб от комбайнов на ток, а на ночь загружались и ехали на элеватор сдавать зерно, где с таким же мешком нужно было подняться по трапу в несколько этажей. Спать приходилось лишь на обратном пути в деревню да еще в те часы, пока не высохнет роса и не позволит выйти в поле комбайнам.

Меня начала тревожить мысль, что в армию могут не взять. Дело в том, что два года перед войной я тяжело болел острой формой ревматизма и, как следствие,- больное сердце. В мирное время я был бы явно не призывной. Тайком от семьи бегал в военкомат с просьбой о призыве. В настоящее время подобная мысль покажется кощунственной, слишком идеологизированной, но в те времена без всяких лозунгов и агитации в сознании молодежи жила мысль — быть участником защиты Родины. На мои просьбы в военкомате отвечали:

— Придет время, возьмем.

В августе 1942-го я действительно получил повестку, но поскольку мне не исполнилось полных восемнадцати, то я написал заявление как доброволец. Из Ишима и прилегающих окрестностей собрали целый эшелон молодежи и доставили в Омское военно-пехотное училище им. М. В. Фрунзе (ныне — Высшее общевойсковое командное училище). Училище располагалось в центре Омска, на улице Республики, в здании бывшего кадетского корпуса, где все было сделано капитально и продуманно. Сибирский кадетский корпус, основанный в 1813 году, имеет блестящую историю. Из его стен вышло немало офицеров, имена которых вписаны в летопись многих героических дел. Выпускники корпуса проявили себя не только на полях сражений, многие из них стали учеными, исследователями, усилиями которых освоены огромные просторы казахстанских степей, составлены карты, основаны города: Верный (Алма — Ата), Кокчетав, Сергиполь в Семиречье. В свое время Сибирский кадетский корпус «окончил Н. Ф. Анненский, экономист и публицист, редактор журнала «Русское богатство», деятель земского движения, один из лидеров партии «Народное право», «Союз освобождения», основатель народно-социалистической партии; его труды легли в основу земской статистики. Среди выпускников корпуса был Г. Е. Катанаев, историк Сибирского казачьего войска, один из инициаторов создания Западно-Сибирского отдела Императорского Русского географического общества и музея. Ярким представителем казахской знати, окончившим корпус, был султан Чокан Чингисович Велиханов, человек разносторонних дарований, просветитель казахского народа» (Шулдяков В. Первый в Сибири//Омская старина. 1993. N 2. С. 9).

По-разному раскрывались таланты выпускников Сибирского кадетского корпуса, таких, например, как Л. Г. Корнилов, верховный главнокомандующий русской армией, один из лидеров белого движения; в 1898 году корпус окончил Д. М. Карбышев, генерал-лейтенант Красной Армии, замученный фашистами в Маутхаузене.

Перед Великой Отечественной войной Омским военно-пехотным училищем (так корпус назывался в советское время) командовал полковник, а с 1942 года генерал Л. Н. Гуртьев. Им была сформирована 308-я стрелковая сибирская дивизия, отличившаяся в битве за Сталинград.

В училище мы проучились шесть месяцев и уже готовились к государственным экзаменам, однако в феврале 1943 года курсанты всех училищ, а их только в Омске было два, были отправлены на фронт в район Курска и Орла. Нас выгрузили в районе Вязьмы. Несколько суток пешим строем мы шли к месту назначения — в пятую гвардейскую дивизию, только что вышедшую из боев. Хорошо помню первую встречу. Я попал в 21-й гвардейский полк, во второй батальон, личный состав которого состоял из одного старшего лейтенанта и десятка полутора солдат. Мне запомнился этот старший лейтенант — беспредельно уставший человек с землистым цветом лица. Выстроив нас, он сказал:

— Вы без пяти минут офицеры, выбирайте себе командиров из своих рядов, ибо в батальоне их нет.

И вот мы начали выборы, в процессе голосования я оказался помкомвзвода. Помню, как приехал нас принимать командир полка Лабчинский. Личность, запомнившаяся не только своей стройной, высокой фигурой в длинной кавалерийской шинели, но и своим характером, требовательностью. Новоявленных командиров он детально осматривал лично, многим делая замечания. Досталось и мне за то, что не по-уставному пришил пуговицы на хлястике шинели: не нитками, а медной проволокой для прочности.

Командирами, правда, мы оставались недолго. Когда дивизия пришла для формирования в район старинного города Козельска, то из госпиталей и резерва стали прибывать офицеры и сержанты со званиями, и нас, естественно, заменили.

Запомнилось мне и то, как я стал пулеметчиком. По прибытии в дивизию оружия нам не дали, его попросту не было. Но мы находили его в округе. Дело в том, что в этом районе в 1941– м сражалась в окружении известная 33-я армия генерала М. Г. Ефремова. Следы этих боев окружали нас повсюду: остовы сгоревших машин, танков, повозок, было и брошенное оружие. Один политрук, указав на сгоревшие машины, сказал, что это фашистские, нашедшие свою могилу на советской земле. На это из строя ему ответили, что обгоревшие машины — это бывшие наши полуторки. Я нашел в болоте ручной пулемет Дегтярева, он неплохо сохранился, так как был хорошо смазан. А поскольку в военном училище матчасть всех видов стрелкового оружия, начиная с пистолета и кончая противотанковой пушкой, мы изучали, то овладеть пулеметом для меня не составляло труда. Должен сказать, что пулемет довоенного образца сработан на славу — это была машина с идеальной прицельностью, я стрелял из него лучше, чем из всех других видов оружия. Сутки я драил оружие, счищая все, что наросло на нем за время лежания в болоте, а на вечерней поверке старшина, заглянув в ствол, строго спросил:

— Почему в стволе коррозия?

В памяти осталось еще несколько фактов пребывания в дивизии. Когда мы выгружались из вагонов, нам разрешили взять с собой сухой паек. Интенданты, сопровождающие эшелон, умудрились сэкономить два двухосных вагона продуктов, и нам разрешили взять столько, сколько каждый сможет унести. Мы набили вещмешки концентратами, сухарями под самую завязку. Когда же пришли «покупатели» (так назывались те, кто представлял часть, куда забирали пополнение), то объявили, что идем в гвардейскую дивизию, что оказало определенное воздействие, и некоторые стали освобождаться от лишнего груза, попросту его выбрасывая. Моя крестьянская закваска не позволила поступить так же. Когда пришли на место, то в течение пяти суток вообще не было никакого снабжения. Вот тут пришлось делиться с теми, кто шел налегке. Вообще, здесь я впервые ощутил, что такое голод. Время было весеннее, март, дороги в Смоленщине распустились так, что даже танки погрузились в месиво грязи и встали, не говоря уже о машинах. Части снабжались продовольствием самолетами У-2. В лесу перестреляли всех белок, съели все прошлогодние грибы и приспособились утолять жажду смолой с елей. У каждого в кармане был заготовлен большой комок смолы, и все жевали ее, в какой-то мере заглушая чувство голода. Бывало, идет батальон — и все жуют, комбат останавливает строй и дает команду:

— Выплюнуть!

Все, естественно, выплевывают, и тут же откусывают снова. Когда пошла зелень, то одним из основных продуктов был щавель. Из него варили щи, он был предметом внимания каждого из нас. На тактических занятиях, прежде чем сделать короткую перебежку, высматриваешь кустик щавеля впереди, нередко около одного и того же сталкивались лбами. От такой пищи, переполненной щавелевой кислотой, зубы у всех походили на голенища сапог, надраенные черной ваксой.

Был и курьезный случай. При переходе на летнюю форму я где-то отсутствовал, когда же пришел в отделение, мне досталось обмундирование пятьдесят четвертого размера, а я носил сорок восьмой. Погоны лежали не на плечах, а висели на предплечьях, галифе опускались ниже колен, рукава гимнастерки приходилось закатывать. К тому же из масленки, в двух емкостях которой хранились масло и щелочь, я посадил на форму масляное пятно. И вот однажды, случайно или преднамеренно, меня посылают в штаб дивизии с пакетом к начальнику тыла. Я прихожу, поднимаюсь в штабную машину к полковнику и докладываю, как положено по уставу:

— Гвардии рядовой Ярков явился с пакетом.

Он спрашивает:

— Ты кто такой?

Отвечаю снова по уставной форме.

Полковник зовет старшину и говорит ему:

— Одень этого обормота.

Старшина привел меня на склад, подобрал все с иголочки моего размера. Возвращение в роту, как видение с картинки, стало объектом солдатских шуток. Я, конечно, в долгу не остался, заявив, что комдив-то — свой человек. Если что, посылайте меня снова.

Во время формирования в Козельске командовать нашей пятой ротой второго батальона прибыл из госпиталя (уже после пятого ранения) старший лейтенант Дандыбаев, казах по национальности. Среднего роста, плотного телосложения, он представлял собой сгусток энергии и деловитости. В роте сразу началась новая, энергичная жизнь. Сам Дандыбаев ходил всегда бритый и брил всю роту. Судьба нашего ротного примечательна для времен войны: он был ранен шесть раз, затем, где-то уже под Брянском, с повозок, где лежали раненые, меня окликнули, я подошел, и снова увидел Дандыбаева после очередного ранения. Дальнейшая судьба его не известна. Но ту встречу я невольно вспоминаю, потому что военные судьбы непредсказуемы, иногда ранения насчитывались десятками.

Когда наша дивизия стояла под Козельском, мы не просто занимались тактикой, но и готовили запасную оборону. Каждому солдату была определена задача — вырыть восемь погонных метров траншеи в полный профиль, а это означало: сверху полтора метра в ширину, девяносто сантиметров внизу (чтобы можно было катить пулемет «максим») и полтора метра в глубину. Для меня, деревенского парня, подобная работа была не в тягость. Правда, здесь примешивались местные особенности: дело в том, что там был сплошной песок, сколько его вычерпаешь, столько же почти и осыплется вновь, поэтому нужно было еще делать плетень. И вот за такой ударный труд меня перед строем наградили почтовой открыткой с портретом Кутузова.

Под Козельском произошел случай, который стоит перед глазами до сих пор. Из 1800 курсантов один сбежал. Каковы были причины, трудно объяснить. Покинув часть, он, вооруженный винтовкой, грабил мирных людей в прифронтовой полосе. Его схватили. Выстроили в каре весь полк, зачитали приговор, раздался залп из восьми автоматов, силой пуль тело даже перебросило через вырытую яму. И в этот момент разразилась невероятной силы гроза, что эмоционально усилило впечатление. Первая смерть перед глазами отложилась глубоко в сознании каждого восемнадцатилетнего. С точки зрения гуманности убийство парня в восемнадцать лет — преступление, но война порождает свои законы, предъявляя человеку свои особые требования. Поскольку в этом пополнении было немало земляков — ишимцев, то уже после войны, кто остался живой, при встречах вспоминали случай расстрела. И у всех тогда, оказывается, родилась одна и та же мысль — чем погибать собачьей смертью, лучше ее получить в бою. А это было важнее всех политбесед и наставлений. Таким образом мы постигали на практике античеловеческие законы войны.

Навсегда останутся в памяти первые впечатления от соприкосновения с фронтовой действительностью. Наша дивизия входила в состав 11-й гвардейской армии под командованием К. Н. Галицкого. Она вводилась в прорыв с севера Орловского выступа и наступала на Карачев, Болхов, Орел. В момент прорыва мы были во втором эшелоне, однако запомнилась артподготовка, когда сотни орудий всех калибров одновременно открыли огонь и от грохота обычный разговор был невозможен, приходилось кричать друг другу. Что творилось на обороне немцев... Сплошное море взрывов, поднимающих массу земли и дыма. Было полное впечатление, что выжить в таком аду невозможно, и бывали случаи, когда внешне невредимые немецкие солдаты, оглушенные, теряли способность к сопротивлению. И все же здесь опять срабатывали свои законы войны — организация обороны, ее эшелонирование. Мы буквально следом за прорывающимися частями входили в бой, сменяя их с ходу, и с первых же моментов чувствовали сопротивление противника.

Первые впечатления откладываются наиболее рельефно. Во время атаки солдата, бегущего рядом, осколок по касательной ударил в лицо. Рана была неглубокая, но большая, вдоль всей щеки. Из нее широким потоком хлынула алая кровь. При виде этого меня резанула мысль: если ранят, умру от одного вида крови. Этот эпизод часто снился. Однако человек привыкает ко многому. Через полтора года в момент моего ранения уже собственная кровь хлюпала в сапогах, но — выжил.

Первый день боев к ночи затих, а рано утром мы услышали русский мат, произносимый слабым голосом, и увидели картину, долго стоявшую перед глазами. Полз наш солдатик и на полах шинели тащил свои внутренности — ему распороло живот, не задев ничего внутри. Он проделал путь метров шестьсот. Подобных деталей войны можно вспоминать много.

Все послевоенные годы часто задаю себе вопрос — что я совершил героического на войне? И ответа нет. Я солдат-окопник и прошел все, что отведено войной согласно моему рангу: месил глину огромных оврагов Орловщины, из которых наши полуторки и ЗИСы выносились только на солдатских плечах, тонул в болотах Белоруссии, участвовал в марш-бросках (один из них запомнился особо — за день мы преодолели километров семьдесят, так и не поняв его стратегического значения), ползал за языками, ходил в тыл к немцам, когда служил в разведке.

Героика на войне, по моему убеждению, состояла в том, чтобы сохранить в себе человека в нечеловеческих условиях. Сутками идет непрерывный дождь, размякли глинистые стены окопов, на дне хлюпает грязь, амуниция промокла до нитки, а обсушиться нет возможности. Нервы человека на пределе, у него притупляется ощущение опасности, солдат ходит в окопах, не особенно кланяясь свисту пуль. Народная поговорка «Двум смертям не бывать, а одной не миновать» приобретала особый смысл, находя своеобразное словесное оформление: солдат готов был попасть в «Наркомзем», то есть в землю, или, что предпочтительнее, в «Наркомздрав» — в госпиталь. Однако в этих условиях солдаты умели сохранить свое человеческое лицо. Мне довелось увидеть такую картину: в условиях бесконечных дождей мы, разведчики, встретились в траншеях с расчетом станкового пулемета, почувствовав какой-то домашний уют. Стены их ячейки, рассчитанной на троих, были обшиты матами, сплетенными из камыша, пол выстлан ветками кустарника, сверху все накрыто плащ-палаткой. Тут же мы увидели различные ниши для солдатского припаса и пулеметных лент. У них даже навар в котелках был не старшинский, так как ночами они умудрялись добывать на нейтральном поле живность. Возглавлял все это «первый номер», рязанский мужичок, никогда не унывающий, как будто бы он собрался жить здесь вечно.

А вот еще один случай, свидетельствующий о том, что под грубой коростой войны человеческое все же сохраняется. Однажды на нейтральное поле выскочил чудом сохранившийся заяц, заметался в испуге. И пока он выделывал свои пируэты, война на этом участке кончилась — и наши, и немцы забыли об оружии, высунулись из окопов, наблюдая игру жизни. Но были случаи, когда условия ломали человека.

Зимой 1944-го мы находились в обороне в районе Витебска. Условия были таковы, что требовали невероятных усилий. Сплошных траншей не было, и мы располагались в ячейках. Морозы стояли не сильные, однако шли бесконечные снегопады при сильных ветрах. Бывало, топчешься, согреваясь, смотришь — ты уже торчишь из ячейки, утрамбовав под собой снег. Берешься за малую лопату, чтобы восстановить окоп. Бураны были такие, что пока старшина несет в котелках обед, его засыпает снегом. Я с пулеметом Дегтярева стоял на фланге и своего соседа справа не только не видел, но даже не знал, где он. У меня был расчет из двух человек. Один из них запомнился надолго: молодой парень — Виктор из Москвы. Из откровенных бесед с ним у меня сложилось определенное представление о его воспитании. Он жил в обеспеченной семье, за ним няня ухаживала вплоть до десятого класса. Изнеженный, не приспособленный к физическому труду, оказавшись в тяжелых условиях, он был буквально деморализован. Мы стояли месяц в обороне, нас не водили в баню, не меняли белья, и естественно, развелось множество вшей. Боролись с ними как могли. Например, по очереди ходили к командиру взвода в блиндаж, похожий скорее на нору, где была печурка, раскаленная докрасна. Снимали белье и вытряхивали своих «квартирантов», которые с треском лопались на огне. А иногда устраивали бега — на листочке бумаги рисовали старт и финиш, каждый вынимал свою вошь и пускали их на соревнования, чья доползет до финиша первой. Мой напарник, бывая в блиндаже, не делал даже попытки раздеться. Я стал замечать, что он, как свеча, тает на глазах. Однажды он упал в окопе и не мог встать. На волокуше мы притащили его в блиндаж к командиру роты. Когда расстегнули шинель и телогрейку, то на гимнастерке была сплошная серая масса вшей, иглой ткнуть негде; в нижнее белье мы не заглядывали. Они его просто обескровили. По приказу ротного моего Виктора сдали в санбат со всем его «хозяйством». Какова его дальнейшая судьба — не знаю. Жалею, что моя записная книжка, в которой был и его адрес, потерялась в госпиталях. А как хотелось узнать о его судьбе, остался ли он в живых, сделал ли выводы из пережитого? Ведь я пытался его воспитывать.

Слова песни из кинофильма «Семнадцать мгновений весны» о мгновениях, которые летят «как пули у виска» и приносят «кому позор, кому бесславье, а кому бессмертие», почти осязаемо встают перед глазами в фактах войны. Накануне боев за Борисов наша группа ходила в разведку. Обследовав берег Березины, за которую ушел немец, и возвращаясь, мы попали под обстрел. Зная, что на опушке леса противник оставил окопы, бросились туда, а в них оказались местные жители. Опасаясь предстоящего боя, они покинули свои дома. Это были в основном женщины и дети. Что здесь творилось — невозможно передать словами. Дети от испуга истошно кричали, матери — и того громче, опасаясь за судьбу своих малышей. Тут можно было поседеть за мгновения. Помочь этим людям мы ничем не могли, но и находиться в этих окопах сил не было. Выскочив, мы укрылись в воронке.

Самое страшное — когда под молот войны попадают дети. Беззащитные, растерянные, они, как былинки в бурю, могут мгновенно исчезнуть. Сегодня, когда по телевизору показывают военные события, неважно в какой стране, я не могу смотреть, если на экране — дети.

На войне я пережил мгновение, когда испугался так, как потом не пугался за всю оставшуюся жизнь. Это было под Великими Луками. Там наши войска вклинились глубоко в оборону немцев возле города Невеля, а горловина «мешка» легко простреливалась немцами. Я шел с пакетом в штаб полка по шоссе, вдоль разрушенной деревни. Чтобы обезопасить себя, избрал путь по огородам, поскольку шоссе методически обстреливалось. Услышав свист снаряда, упал, но рука куда-то провалилась, автомат соскользнул с плеча, и я его прихватил рукой за ремень. Когда просвистели осколки, стал обследовать препятствие. Это оказался глубокий колодец, сруб которого был заподлицо с землей. Вот тут я испугался так, что волосы подняли пилотку. Ведь еще один шаг, и я — без вести пропавший. Вылезти из колодца по скользкому срубу практически невозможно, и неизвестно, сколько там воды. Я вышел на шоссе и потопал прямиком, рассчитывая, что здесь, убитым или раненым, все равно найдут.

То, что мгновения и минуты могут исчерпать физические силы человека, проверено на личном примере. На окраине города Вилкавишискис, что на самой границе с Восточной Пруссией, мы возвращались с задания. Нужно было пересечь шоссе. Первые три человека перебежали, побежал и я. Только появился на дороге — свистнула пуля, я упал; едва пошевелюсь — пуля вновь впивается в асфальт. Ясно было, что охотится снайпер. Поджимая под себя ноги, я, как лягушка, делаю прыжок, и снова от пули даже осколки асфальта секут лицо. Этот поединок длился минут пятнадцать. Когда же я свалился в канаву и ребята дали мне закурить, оказалось, что у меня нет сил держать папиросу. Мы потом проанализировали, почему меня не снял снайпер. Этот участок дороги представлял собой начало уклона, а были последние лучи солнца, асфальт в этом месте «бликовал», и, естественно, мой силуэт растворялся в этом блике.

Самое тягостное на фронте — монотонность событий, ожидание. Это ощущение больше всего испытываешь в обороне, находясь в окопах. Но мозг работает и здесь, невольно ему находится дело: перед своим окопом знаешь наперечет все кустики и былинки, все бугорки, ловишь на слух, чей стреляет пулемет — наши ли «максим» или Дегтярева, или скорострельный немцев. По вспышкам огня ночью определяешь батарею противника, которая бьет по тебе или по соседу. Вырабатывалась удивительная реакция на события. Во время боев на Орловско — Курской дуге авиация работала весь световой день, начиная еще до восхода солнца. Смотришь: из-за горизонта выползает громада немецких самолетов, и солдаты переднего края в предельном напряжении смотрят, где оторвутся бомбы,- до переднего края или над тобой. Если раньше, значит наши, если над тобой, то закуривай, бомбы полетели на соседа. Дело в том, что в момент отделения бомбы от самолета ее видно на какое-то мгновение, вот его как раз солдат всегда улавливал. У меня сохранилось в памяти ощущение, когда бомба рвется где-то рядом, а стенки окопа вибрируют и двигаются так, как будто сделаны из какого-то рыхлого материала, типа творога. Я невольно вскакивал, опасаясь, что они сейчас обрушатся и завалят нас.

Совсем другое дело, когда начинается работа: отбивается ли атака, сам ли идешь в атаку,- тогда все ресурсы организма включаются в действие. Я хорошо помню один поход за «языком». Это было в Литве. В течение трех суток наша группа вела наблюдение за избранным участком. Перед началом операции нас выстроил начальник разведки дивизии майор Т. В. Бутц. Объяснив, что армия не имеет свежих сведений о противнике, поставил задачу — взять «языка» во что бы то ни стало. За невыполнение задачи последуют соответствующие наказания. Затем начальник объявил, что идет с нами. Думаю, что любой солдат испытал определенное состояние, когда в ответственный момент командир оказывался рядом, появлялась дополнительная уверенность. Мы потом между собой обсуждали поступок командира, сделав свои выводы. Ведь перед ним так же жестко была поставлена данная задача.

Нейтральная полоса, где действовала группа, была большой; ближе к немецкой обороне находился литовский хутор с добротными домом и надворными постройками из кирпича. Около хутора протекал ручей и была небольшая запруда, к ней немцы протоптали тропинку — все это мы предварительно проверили и обследовали ночью. До хутора мы прошли в полный рост, а потом поползли цепочкой, так как слева и справа были зрелые хлеба, не позволяющие ползти бесшумно. Я, старший правой прикрывающей группы, согласно разработанному плану полз впереди, начальник разведки — следом за мной. Сосредоточенность была предельной, состояние — близкое к охотничьему азарту. Вся группа действовала как единый слаженный организм. Мы подползли к боевому охранению немцев. Один из них лежал на тропинке и спал, двое находились в окопе с пулеметом. Двоих уничтожили, а третьего скрутили.

На такие задания ходили, как правило, во второй половине ночи, ибо учитывался физиологический фактор: к утру одолевает дрема, притупляется бдительность. Взятого немца мы не успели даже рассмотреть в лицо, его в ту же ночь увезли в штаб армии. За это задание нас троих наградили орденами Славы и отпуском домой на десять суток, остальных — медалями. По сложившимся обстоятельствам я не смог съездить в отпуск. Когда через сорок лет списался со своим начальником разведки, то узнал кое-какие подробности: нас наградили орденами, а он получил выговор, ибо не имел права ходить за «языком». Ведь если случилось бы все наоборот, и не мы пленили немцев, а они нас, то лучшего «языка», чем начальник разведки, не надо было.

В разведке был закон: живого или мертвого товарища ты обязан был вынести, это придавало уверенность и очень сплачивало коллектив. Вновь приходящих проверяли всесторонне, одним из методов была обкатка на местности. Один из опытных разведчиков ночью брал группу новичков и выползал с ними на нейтральную полосу. Немцы любили ошеломлять — выбрасывали несколько ракет и длинными очередями из скорострельных пулеметов открывали бешеный огонь. Создавалось впечатление, что они обнаружили противника. Такого испытания некоторые не выдерживали, иные вскакивали и бежали при свете ракет. Таких в разведку не брали.

Задачи, решаемые разведкой, были самые будничные. Мне раза два приходилось ползать в тыл с целью наблюдения и передачи данных о передвижении немецких войск. Или и того прозаичнее — нужно было лежать ночами у немецкой проволоки и слушать, не происходит ли смена частей, увеличение числа людей в окопах и их передвижение. Одно из таких заданий запомнилось несколько необычной ситуацией. Оборона длилась долго, и перед проволокой зимой остались трупы солдат. Чьи они — определить было трудно, но в марте трупы стали вытаивать. И вот на такой «объект» приходилось ложиться, чтобы не вмерзнуть в снег.

Во многих воспоминаниях, да и в литературе, проскальзывает мысль о приверженности русского солдата к спиртному, при этом делаются всякого рода извинительные реверансы: это, мол, не типичное явление. Я не берусь делать обобщения, пишу о том, что сам видел. В боях за Борисов нас, троих разведчиков, послали с пехотой, и мы попали в район немецких складов, которые были подожжены. Жаркое солнце, жара от горящих стен, в одном складе стояли деревянные бочки с вином, верхняя часть которых прогорела и обвалилась в вино. И вот солдат, только что стрелявший, закинув автомат за спину, разгребает головешки в бочке и по — лошадиному пьет. Выходит из склада и... готов идти до Берлина. Не случайно немцы, зная, что оставили какие-нибудь спиртные запасы, обязательно прибегали к контратакам.

Не могу не рассказать и о таких своих ощущениях, которым не даю научной оценки, не объясняю действиями каких-то потусторонних сил, а просто констатирую факты, сохранившиеся в памяти. Когда мы ехали на фронт, мне приснился сон: огромная толпа народа лезла на высокую гору, а выкарабкались на вершину единицы, среди них был и я. После моего рассказа об этом сне старый солдат из сопровождающих сказал:

— Ты, парень, с войны вернешься.

Я начисто забыл тот сон, но почти через два года, лежа в госпитале, вновь увидел его один к одному, невольно вспомнив слова солдата.

Мы не раз наблюдали состояние человека, которого долго и хорошо знаешь, перед гибелью. Замкнутый по характеру, он вдруг становится веселым сверх меры и наоборот. Я свое ранение тоже предчувствовал. Когда мы пошли на новое задание, мне страшно не хотелось туда идти. Вроде двигаюсь вперед, а ноги поворачивают обратно, и я плетусь в хвосте группы. Это не осталось незамеченным у разведчиков. Узнав о моем настроении, они предупредили: смотри, будь осторожен.

Придя на место действия, мы с командиром взвода выбрали место для наблюдения. Это был сарай, рядом с которым проходил передний край обороны. Прорезав отверстие в кровле, крытой дранкой, мы устроили пункт наблюдения. Но случилось так, что в наше отсутствие, о чем мы узнали позднее, артиллеристы установили в нашем прорезе стереотрубу, а поскольку нейтральное поле было небольшим, немцы засекли блеск линз и посадили снайпера. Вернувшись на наблюдательный пункт (а мы ходили парами, остальная группа отдыхала на определенном расстоянии в тылу), наш взводный поднялся на верх сарая. Только он устроился, как тут же несколько разрывных пуль пробило дранку крыши. Стало ясно, что за нами охотится снайпер. Лейтенант, посоветовав нам быть внимательными, ушел. Немного поговорив со своим напарником Мельниковым, я поднялся по лестнице, сел верхом на бревно как можно дальше от отверстия, ибо бинокль давал возможность просмотра. И тут вновь последовал выстрел, пуля, пройдя дранку, разорвалась, а затем наступило долгое молчание. И вот в этот промежуток времени меня жгуче преследовала мысль: в меня целятся, а я никаких действий не предпринимаю, веду себя, как кролик перед удавом. И вдруг удар, как колом, в левое плечо, настолько сильный, что я едва удержался на бревне. Рука повисла плетью. Соскочив и сняв телогрейку и нательную рубаху, я увидел, как из двуглавого мускула левой руки фонтаном бьет артериальная кровь. Сзади пуля, разорвавшись, раздробила всю лопатку. С индивидуальным пакетом делать было нечего, и мой напарник побежал за пехотным санинструктором. За десять — пятнадцать минут от потери крови, которая хлюпала в сапогах, я перестал видеть, хотя сознание не терял. Мельников ушел за ребятами, накинув на меня телогрейку, но все равно я испытывал озноб. А в голове бродила мысль — вдруг немцы начнут обстрел, у них на прямой наводке стояли пушки, и я ногами шарил, отыскивая край окопа, чтобы свалиться в него в случае обстрела. Насколько силен инстинкт самосохранения! Когда разведчики несли меня на плащ — палатке, я узнавал их голоса, а видеть не видел. В санроте какой-то артиллерийской части мне влили кровь, тогда в глазах появился свет. Там же нашли повозку и доставили в санбат дивизии. Во время лечения мне в общей сложности влили кровь от пяти доноров. На вторые сутки после ранения у меня началась газовая гангрена. Вдруг почернели пальцы, я их кусаю и не чувствую. Процесс омертвения протекал быстро: умерла кисть и дошло уже до локтя. В это время особенно сильно терзали боли. По-моему, в госпиталях я отматерился за всю жизнь. Часа в три ночи сестра пригласила хирурга, старшего лейтенанта. Посмотрев, тот сказал — несите. Санитары тут же выполнили приказание, доставив в операционную палатку, но оказалось, что стол был занят, на нем лежал мертвый солдат с ампутированной ногой. Труп быстро унесли, стол помыли и меня, обнаженного по пояс, положили на мокрую клеенку. Ощущение не из приятных. Очнулся я в палате, чувствую, что левая рука где-то далеко за спиной. Сделал попытку ее поправить, откинув одеяло, увидел сплошные бинты. Хирург, ожидая моего пробуждения, стоял рядом. Он стал объяснять необходимость срочной ампутации. Из-за физической слабости я прореагировал спокойно, и он ушел. Поведение хирурга объясняется тем, что ампутации, проведенные без согласия, вызывали бурную реакцию раненых.

В санбате меня навестил командир роты. Увидев итог ранения, он оставил свой доппаек, по моей просьбе старшина принес потом банку соленых огурчиков, что было как раз кстати. Приход командира был вызван еще одним обстоятельством — потерей разведчиков. Если в прошлый раз, взяв языка, мы не понесли никаких потерь, то в этот раз ранено было шесть человек. Некоторых я встретил в санбате, и они поведали о трагедии. Немцы заминировали бруствер, и на этих минах в момент броска подорвались ребята.

В санбате я пролежал суток пять, затем был эвакуирован в армейский госпиталь в Каунас, который размещался в специализированном здании с красным крестом на крыше. На всю жизнь мне запомнилась чистка раны. Когда зацепят обрезанные нервы, то фейерверк из глаз неописуем, в придачу — фонтаны влаги из всех отверстий. Недели через две нас, тяжелораненых, уже из пересыльного госпиталя, находившегося в Вильнюсе, направили эшелоном в Москву. Однако доехали мы лишь до Смоленска, где нас на носилках выгрузили на бетонную площадку, продуваемую ветром со снегом со всех сторон. Перевозили же нас всего две полуторки. Можно было «загнуться» на этом смоленском перроне. Когда загрузилась очередная машина, искали, кто может ехать в кабине с шофером, я согласился. Ехать надо было долго, через весь город, где-то на окраине сохранились кирпичные пятиэтажные дома, которые приспособили под госпиталь. Пока доехали, снова не только одежда оказалась в крови, но и кабина машины, за что я от шофера получил серию родных русских слов.

В Смоленске пролежал около трех месяцев и выписался 27 декабря 1944 года, а 10 декабря мне исполнилось двадцать лет. Наверняка все, кто лежал в этом госпитале, запомнили кормежку. Все эти месяцы нам давали сплошной овес: овсяная каша на завтрак, в обед — овсяный суп и овсяные котлеты, на ужин — то же самое меню. Как только где-нибудь появлялся начальник госпиталя, все начинали без команды ржать, заявляя, что начинают проявляться лошадиные привычки. Я вкус овса ощущал лет десять.

Особого внимания заслуживает проблема обмундирования. Комиссар госпиталя, проводя беседы, многократно обещал, что тот, кто комиссуется «по чистой», получит обмундирование первой категории. Когда же пришло время выписки, то на складе, куда нас привели, висела одежда, списанная полностью. Оденут одни брюки, затем другие, чтобы закрыть дырки на первых. Мое возмущение закончилось в кабинете начальника госпиталя — майора медицинской службы Мельника... его резюме:

— Ты легко отделался от войны!

Можно представить мое состояние. Ушел в палату, меня сняли с довольствия, жил на сухом пайке. Хотя желание ехать домой было настолько велико, что я сдался. Получил, правда, новую гимнастерку, брюки, а в придачу ботинки с обмотками. С одной-то рукой. Шинель оказалась без хлястика, вместо вещевого мешка — штанина от кальсон, куда я положил две булки хлеба и завязал все бинтом. В таком виде шагал по Москве, ожидая формирования эшелона раненых в Сибирь. Помню, на Большом Каменном мосту мне встретился пожилой генерал-лейтенант. Когда мы прошли мимо друг друга, он, повернувшись, долго смотрел на меня. Что он думал — неведомо. У меня была одна мысль: приехать домой ночью, чтобы никто не увидел победителя. Добрался до Ишима поздно вечером 5 января 1945 года. Шинельку свою, в которой явно убит был не один Иван, я отдал на подстилку козленку.

Первые два с половиной года послевоенного времени оказались для меня самыми тяжелыми. Половина времени — в госпиталях, профессии — никакой, пенсия — 23 рубля, поскольку считалось, что я связан с сельским хозяйством. На моих глазах за эти годы ушло из жизни много инвалидов, не выдержав борьбы за существование. На счастье, мои родные всячески поддерживали меня. Когда в 1947 году поехал учиться в Свердловск, они с облегчением вздохнули — выбрал себе дорогу.

Безусловно, преодолевать житейские трудности мне помогало все то, что я получил в армии — упорство, целеустремленность, собранность плюс к этому сибирский характер.