Полтава — Лебедин
Инцидент в Карловке
— Начинается сказка про белого бычка!..
Виктор нарушил наконец долгое молчание, поднялся и стал осматривать сарай.
— Поищем лазейку.
Мы тщательно простукали стены, пол. Сарай был сделан добротно: разве только что ломом можно было пробить в стене отверстие. В единственное крохотное оконце не пролез бы даже ребенок. К тому же оконце прикрывала толстая железная решетка, вмурованная в кирпичную кладку.
— Каменный мешок, — мрачно сказал Клементьев и тут же добавил: — Однако есть надежда вырваться...
— Какая? — оживился я, приняв всерьез заявление товарища.
— За несколько лет все-таки можно даже простым. гвоздем проковырять стенку. — Виктор недобро усмехнулся. — Остается только запастись терпением... Да что с тобой?
Я не успел ответить и повалился на землю. Виктор приподнял меня, подтянул к стене, наскреб под голову соломы.
— Ничего, — успокоил я друга. — Старая история. Десять месяцев прошло, как гробанулся, а тошнота и головокружение не проходят, и почему-то все время валит вправо.
За дверью раздались шаги, послышалась немецкая речь. Загромыхал замок, распахнулась дверь, в темный сарай ворвался солнечный свет.
— Здесь они, господин лейтенант, — произнес кто-то.
Через порог перешагнул немецкий офицер, сопровождаемый полицаем. Виктор помог мне подняться.
Гитлеровец подошел, ткнул пальцем по направлению Клементьева: [79]
— Партизан?
— Я солдат, — нашелся Виктор.
Лейтенант обратился ко мне.
— Я тоже солдат, — ответил я по-немецки.
— О! — гитлеровец снисходительно улыбнулся. — Вы говорите на немецком?
— Совсем немножко.
— Жаль, — немец покрутил пальцами и приказал полицаю: — Этих двоих: — в Полтавский лагерь.
И ушел.
Время тянулось убийственно долго. Лежа на спине, я смотрел в узенькое оконце. За ним виднелось небо. Оно постепенно густело, наливалось ультрамарином. Было душно и тихо. Вероятно, где-то собиралась гроза. Черные переплеты решетки резко выделялись в просвете оконца. Два поперечных прута, два продольных — крест. Мне вдруг подумалось, что и фашистская свастика тот же крест; могильная тень от этого креста уже десять месяцев неотступно следует за мной. Пока мне удается сохранять дистанцию. Что будет дальше? Хватит ли сил до конца этого марафонского бега? Приду я к финишу или три мрачных слова «без вести пропавший» будут заменены одним — самым страшным — «погиб»?
С этими невеселыми мыслями я задремал.
Перед рассветом дверь сарая резко распахнулась. Вместе с гитлеровским солдатом вошел полицай:
— Выметайтесь!
Миновав сонную Кегичевку, вышли на шоссе. Здесь, у кюветов, сохранивших травяную свежесть, отдыхала небольшая группа советских военнопленных. (Чуть поздней мы узнали, что это был рабочий батальон. Надобность в нем отпала, и пленных перегоняли в Полтавский лагерь.)
— Рус, колонна! — приказал нам конвоир.
— Здорово, орлы! — преувеличенно бодро приветствовал Виктор товарищей по несчастью.
— Здорово, гусь лапчатый, — отозвался за всех здоровенный рябоватый парень. — Откуда такие красивые?
— С курорта, А ну-ка, подвинься. [80]
Клементьев потеснил парня и сел рядом. Закурили. На дымок цигарки потянулись пленные, не имевшие табаку.
— Вы что же, в штатском? — спросил кто-то.
— Так вольнее шагать, — Виктор кивнул в мою сторону. — Вот он подтвердит.
— Серьезно?
— И я серьезно.
— Значит, бежали?
— Два месяца в бегах.
— Да ну! Вот это да!.. Поделились бы опытом.
Попыхивая цигаркой, Виктор стал рассказывать, какие порядки в селах, как лучше передвигаться и в какое время суток. Его внимательно слушали, задавали вопросы.
— И все же поймали вас, — с каким-то злорадством промолвил рябой.
— Все равно сбежим, — уверенно ответил Виктор.
— Откуда? — насторожился парень.
— Да вот, хотя бы с этапа.
: — Ну, это бабушка надвое сказала...
— Почему?
— Не позволим!
— Кто? — Виктор в упор посмотрел на рябого.
— Я, — парень сверкнул глазами, — и вот они тоже. Вы сбежите, а нас к стенке!
Наступило молчание.
— Что же, товарищи, — тихо, но твердо произнес Клементьев, — трусите? Покорились совсем, значит?
Пленные задвигались, зашумели. Молоденький парень, все время внимательно разглядывавший свою вконец разбитую обувь, сказал:
— Мы адвокатов не нанимали, и вы, товарищи, его не слушайте.
— Правильно, Сережа! — поддержало паренька несколько голосов.
— Он у нас только с виду здоровый, як бугай, — пробасил кто-то из заднего ряда в адрес рябого, — а в душе гниль, и в портках всегда мокро.
Кругом дружно засмеялись.
— Заржали, жеребцы! — гаркнул рябой. — Для вас же стараюсь!
— От твоего старания недолго и подлецом стать... [81]
Раздалась команда строиться. Я и Виктор заняли место в хвосте колонны.
— Пятнадцать конвоиров на восемьдесят пленных, — отметил Виктор. — Плохо дело.
Я кивнул головой. Сопровождали нас хотя и не строевики, а старые тыловые крысы, как мы тотчас окрестили наших конвоиров, но службу они несли исправно. Отставать и выходить из колонны не позволяли никому.
В Карловку мы прибыли только к вечеру, сделав в пути три привала. Конвоиры устали не меньше пленных. Пятьдесят километров — расстояние немалое.
Разместили нас в пустовавшей конюшне. Ее тотчас окружили местные жители. Гитлеровцы, о чем-то посовещавшись, велели нам выстроиться в очередь. Жители встали напротив. Проходя в конюшню, каждый пленный брал то, что ему протягивали женщины и дети.
На другой день нас продержали взаперти до обеда. Люди заволновались. Кто-то стал утверждать, что из Карловки отправят в Полтаву на машинах.
Перевалило за полдень, когда наконец загромыхал засов и ворота распахнулись. Нас выстроили по трое в ряд и повели получать хлеб. Тут же мы узнали, что в Полтаву пойдем с наступлением темноты: конвоиры не захотели передвигаться днем по жаре.
Получив на двоих буханку хлеба, мы вернулись в конюшню. Только расположились, в углу начался какой-то шум, раздались приглушенные голоса — там дрались.
Оказывается ночью, когда все спали, тот самый молодой красноармеец, который в Кегичевке отчитал рябого верзилу, вместе со своим приятелем стал копать лаз под стену. Ребята действовали осторожно и с наступлением утра прекратили свою работу. Но они немедленно возобновили ее, как только все мы пошли получать хлеб.
И вот, наконец, впереди блеснул просвет. Парни прислушались и, убедившись, что постового поблизости нет, полезли в узкую дыру. В этот момент в сарай вернулись остальные пленные. К несчастью, одним из [82] первых в конюшню вошел рябой верзила. Чутье ли подсказало или он заподозрил что-то, только вмиг очутился около лаза. Увидев торчавшие из земли ноги, рябой ухватился за них и втащил Сережу обратно.
— Что надумали, гады! — взревел рябой и стал избивать оплошавших беглецов.
Когда мы с Виктором подоспели на помощь, в углу творилось что-то невообразимое. Остервеневшие люди били друг друга смертным боем.
— Встать! — гаркнул Клементьев.
Решив, что в конюшню ворвались конвоиры, пленные прекратили драку. Первым поднялся с земли рябой. Увидев Виктора, он выматерился и замахнулся на него. Я инстинктивно выбросил вперед правую руку и ударом в челюсть свалил рябого. Парень тут же поднялся, но снова очутился на земле. На этот раз с ним расправился Виктор.
На шум сбежались все пленные.
— Братцы! — заголосил верзила, пытаясь вызвать сочувствие. — Что же это? Два щенка подвести нас под расстрел хотели, а эти за них заступаются.
— А ну, тише, паскуда! — вперед вышел пожилой красноармеец. На правой щеке его сквозь небритую щетину просвечивал косой шрам. Серые глаза смотрели строго и твердо. — Фрицев скликаешь?
— Ты мне рот не затыкай, не в армии. Захочу — позову конвоиров и на этих вот укажу, — рябой кивнул в нашу сторону. — От них вся смута. Не иначе, как командиры.
Пленные угрожающе зашумели. Раздались выкрики:
— Шкура!
— Предатель!
Дружки рябого, почуяв неладное, незаметно ретировались в задние ряды. Верзила остался один против всех. Видимо, он был упрям, этот бугай, и злоба душила его. Лез напролом:
— А вот пойду и кликну конвой. Здесь свои законы!
Рябой решительно шагнул прямо на толпу, но кто-то подставил ножку. Он грохнулся на землю и завизжал. В тот же миг на голову верзилы набросили шинель, ремнем скрутили на спине руки. [83]
— Товарищи! — крикнул Виктор, сдерживая наседавших красноармейцев.
Люди загудели, раздались возмущенные возгласы.
— Чего с ним миндальничать! Придушить гада!
— Все равно донесет!
— Иуда!
Пленные плотнее сгрудились вокруг нас с Виктором. Мы переглянулись — как быть? Атмосфера накалилась чересчур быстро. Еще секунда — и разыгралась бы страшная драма. Но случилось непредвиденное. Рябой верзила заметался по земле, пытаясь встать. Кто-то придавил его за плечи. Верзила притих на секунду и истерично разрыдался. В тот нее момент в воздухе растеклось зловоние.
Не поняв, откуда идет мерзкий запах, люди инстинктивно попятились.
— Да это ж бугай тот... — громко произнес кто-то и закончил фразу крепким словцом.
На мгновение воцарилась мертвая тишина. Взорвалась она дружным раскатистым смехом. Смеялись долго, и смех этот довершил наш суд над подлецом.
Траншеи за бараками
Во второй половине следующего дня наша колонна добралась до Полтавы. Мысль о побеге с этапа пришлось оставить. Конвоиры вели себя очень бдительно, через каждые три — четыре километра останавливали и пересчитывали пленных.
В Полтавском лагере находилось около сорока тысяч человек.
Бараков не хватало, и часть людей расположилась прямо под открытым небом.
В лагере нас зарегистрировали — записали на специальный бланк фамилию, имя, отчество, год рождения, место жительства до начала войны. Потом разбили на группы и развели по «тысячам». У каждой «тысячи» имелся свой полицай.
Порядок в лагере был строгий. В шесть часов утра нас поднимал на ноги удар гонга. Всех пленных выгоняли во двор. Начинался час так называемой уборки. Ею занимались рабочие команды, набранные из наиболее крепких людей. В обязанности рабочих [84] команд входило также рытье траншей для захоронения умерших.
В семь часов начинался «завтрак». Каждому выдавали поллитра баланды из сгнившего картофеля.
Мы с Виктором едва не лишились своего первого завтрака. Стоя в очереди, тихонько переговаривались, делясь нерадостными впечатлениями от лагеря.
— Вы что же, ребята, — обратился к нам сосед, — руками баланду собрались есть или надеетесь, что вам ее в тарелках подадут?
— А что делать? — спросил Клементьев.
— Беги быстрее в барак. Там сейчас идет уборка. Полицай на месте. Попроси у него котелок — не откажет.
Виктор ушел. Очередь продвигалась медленно. И вдруг меня словно ударило в затылок. Перед глазами поплыли разноцветные круги, я потерял сознание. Очнулся стоя на ногах. Двое пленных поддерживали меня под мышки.
Вернулся Виктор. Внимательно посмотрел на меня, покачал головой.
— Лица на тебе нет, Серафим. Отлежаться бы надо.
— Тут отлежишься, — заметил кто-то, — прямо до могилы. Вы что, из новеньких?
— Вчера пригнали, — ответил Виктор, — а в плену давно.
— Ты следи за товарищем, иначе он живым угодит туда, — сосед кивнул головой в сторону траншей. — Полицаи внимательно смотрят за всеми больными и слабыми. Вон он, гад, легок на помине. Становитесь быстрей в строй.
Только мы заняли свое место в очереди, раздался окрик:
— Почему, сволочи, строй ломаете! А-а, — лицо полицая растянулось в ехидной улыбке, — новенький доходяга появился. Ты что его поддерживаешь? Отпусти, живо!
Полицейский огрел Клементьева плеткой. А я незаметно пожал его руку, давая понять, что мне лучше. Виктор отодвинулся.
— Все равно долго не протянешь, — пообещал полицай и удалился. [85]
Получив баланду, мы направились к своему бараку. Но попасть под крышу не удалось. Помещение уже было до отказа забито пленными. Остались у дверей.
— Пан полицай! — раздался поблизости голос пленного из рабочей команды. — В бараке хлопец лежит, встать не может.
— Давай его на носилки и к траншеям! — приказал полицай.
— Так он еще шевелится и трошки балакает. Жалко, живой человек...
— Я тебе дам, жалко! Неси, говорю! Пока донесете, дойдет. Живых девать некуда — видишь, весь двор забит, а ты с каким-то доходягой канителишься.
Послышался топот ног. Потом тишину прорезал тонкий задыхающийся крик:
— Товарищи, пожалейте... Я живой... Я встану... Я жить хочу!
— На том свете поживешь. Даже в раю, за свои страдания, — отозвался полицай и захихикал, довольный своим остроумием.
Больного вынесли во двор. Бледное, без единой кровинки лицо, завалы на щеках, лихорадочный блеск в расширенных от ужаса глазах. Растопленное золото солнца и лазурь неба ударили несчастному в глаза. Он зажмурился, вцепился костлявыми пальцами в края носилок, рванулся из последних сил. Носилки накренились, и пленный упал на землю.
— У, собака! — рассвирепел полицай и носком сапога ударил больного под ребро.
Несчастный глухо, натуженно охнул, вскинул затуманившиеся глаза к солнцу и сразу сник.
— Готов, — заметил один из носильщиков.
Другой потрогал пульс и возразил:
— Нет еще. Дышит...
— Давай, чего встали! — заорал полицай.
Пленного, точно мешок, бросили на деревянные носилки и потащили к траншеям.
— Видел? — обратился ко мне полицай. — Если мало, сходи к траншеям, полюбуйся!
Разыгравшаяся только что трагедия укрепила мою решимость: бежать, и как можно скорее. Я понимал, [86] что с моим здоровьем долго не протяну здесь. Не боялся, что быстро ослабею — я был очень вынослив, — но головокружения и обмороки могли доконать меня. Один затяжной обморок на глазах у полицаев — и не миновать траншеи.
— Что ж, — оторвал меня от невеселых мыслей Виктор, — думай не думай, сто рублей не деньги. Идем посмотрим, как охраняется лагерь.
Утешительного ничего не нашли. Лагерь в два ряда был обнесен забором из колючей проволоки. Вывешенные на столбах дощечки с черепом и скрещенными костями предупреждали о том, что через проволоку пропущен электрический ток. За забором пленных караулили овчарки. С площадок вышек выглядывали тонкие дула пулеметов.
— Да-а, охрана по всем правилам, — со вздохом отметил Клементьев. — Нужно искать какой-то другой способ.
— Остается один: попасть в рабочий батальон. Гитлеровцы восстанавливают вокзал. Возможно, оттуда бежать будет легче.
— Попробуем, одно ясно...
Виктор оборвал фразу и остановился как вкопанный.
— Посмотри, Серафим, — сдавленно прошептал он.
Мы находились позади бараков. Вначале я не понял, чем вызван ужас, прозвучавший в словах товарища. Прямо перед нами была длинная траншея. Она пересекала лагерь по всей его ширине. На дне, углубляя траншею, копошились пленные из рабочей команды.
— Смотри правее, — подсказал Виктор.
Я повернул голову и невольно зажмурился. В считанных метрах от нас из земли торчали головы, руки, ноги. Верхний ряд трупов был едва присыпан. У меня зашевелились волосы, а по спине точно провели ледяным рашпилем.
— Идем! — я сильно дернул Виктора за рукав.
— Непостижима человеческая жестокость, — тихо произнес Клементьев.
— Человечество тут ни при чем. Это фашизм! [87]
«Добрый» немец
На следующее утро мы ушли разбирать завалы на железнодорожной станции. Но и здесь пленных охраняли не менее тщательно, чем в лагере. Территорию вокзала опутывали два ряда колючей проволоки, через каждые пятьдесят — сто метров стояли часовые с автоматами. На станции вместе с нами работали «цивильные немцы» из тех, кто жили в Советском Союзе, но с приходом гитлеровцев переметнулись на их сторону. Эти тоже следили за пленными, руководили группами.
Ровно в двенадцать немцы прервали работу и принялись за обед. Триста граммов хлеба на брата, вместо полутораста лагерных, мы должны были получить у своего руководителя. Сбросив с носилок последнюю груду битого кирпича, я и Клементьев подошли к немцу. Он сидел в проломе окна и уже ел. На бумаге в тарелочках лежали масло, сало, каша, в толстой фарфоровой кружке с традиционной немецкой надписью «Пей на здоровье» ароматно дымился настоящий черный кофе.
Я сглотнул слюну, чертыхнулся.
— Зачем ругаешься? — вежливо по-русски произнес немец. — Не надо. Я получил свое, вы получите свое. У нас всюду железный порядок.
Он взял в руку шестисотграммовую буханочку черного хлеба и подбросил ее.
— Это вам, двойная порция. Работа тяжелая, работали вы хорошо и заслужили.
Немец улыбнулся, но в глазах его таилось коварство. Я насторожился. Да и предисловие мне не понравилось.
— Заслужили, так давай, — грубовато сказал Виктор и потянулся за буханкой.
Немец отдернул руку и положил хлеб на бумагу.
— Пляшите — тогда получите.
Он взял бутерброд, откусил и стал пить горячий кофе, причмокивая и дуя в кружку. Мы молчали.
— Пляшите, — повторил немец.
Мы круто повернулись и зашагали прочь. От голода меня начало мутить. Я подошел к колонке и [88] вдоволь, пересиливая себя, напился воды. Это немного помогло, сосущая боль под ложечкой чуть утихла.
Через полчаса прозвучал гонг. Еще четыре часа таскали на носилках битый кирпич, разворачивали ломами завалы. От слабости у меня кружилась голова и на лбу часто выступал пот. Ноги в коленках предательски дрожали. Я чувствовал, что это не только от голода. Меня не покидало ощущение ломоты в суставах. Иногда тело сотрясала дрожь.
Рядом с нами работала другая пара пленных. Один из них, молоденький, с узкой грудью и колючими лопатками паренек, часто поглядывал в нашу сторону. Потом не выдержал и спросил:
— Что, ребята, вас пан без хлеба оставил?
— Какой пан? — не понял Виктор.
— Тот, к которому вы прикреплены.
— Да, — неохотно подтвердил Виктор.
— А почему? — допытывался паренек.
— Плясать нас заставлял, — отозвался я.
— Ну и что! — удивился пленный. — Подумаешь, невидаль какая! Ну, потопали бы немножко и дело с концом...
— Тебя как звать? — перебил я парня.
— Сергей!
— Так вот, Сергей. Давай, двигай отсюда, прямо к тому немцу. Скажи, что мы тебя прислали сплясать. Хлеб можешь взять себе.
— Да я...
Паренек, не ожидавший такого оборота, растерянно умолк.
— Эх ты — советчик! — произнес его напарник. — Слюни тебе еще нужно вытирать мамкиным подолом!
Во второй половине дня выпал небольшой дождик. Землю развезло, работать стало тяжелее. Скользили ноги, и раза три носилки вырывались из наших рук. Мы стали меньше загружать их. Немец заметил нашу хитрость и стал сам класть кирпич на носилки, увеличил ношу вдвое.
Мы терпеливо снесли и это.
— Мало? — допытывался немец и добавлял еще.
— Я, наверное, пристукну эту образину, — тяжело переводя дыхание, прошипел Виктор. — Не могу больше... [89]
Наконец ударил гонг. Рабочий день кончился. Пленные начали выстраиваться в колонну. Рядом с нами оказался Сергей.
— Смотрите, ребята, ваш пан идет, — и Сергей кивнул головой в сторону ворот.
Немец кого-то искал в колонне. Увидев нас, подошел к конвоиру и что-то сказал, передав ему две буханочки хлеба. Солдат направился к нам. Вместе с хлебом гитлеровец вручил Виктору пачку сигарет.
— Вот это да! — произнес Сергей. — Отвалил ваш пан!
— Заткнись, ворона! — оборвал его Виктор.
— А ты не очень задавайся. Подумаешь, гордый какой! Видно, не такие уж голодные. Немец добрый, перед таким не зазорно и ногами подрыгать...
Клементьев так взглянул на Сергея, что тот испуганно подался назад.
— Да чего говорить с ним. Совсем ведь малец, — сочувственно произнес кто-то рядом. — В его возрасте у меня музыка в желудке никогда не замолкала. Трескал за обе щеки. Мать только охала: «И куда в тебя столько лезет!» А стал постарше, такую ряжку отрастил, что в три дня невозможно было обцеловать.
— Оно и видно, битюг битюгом!
— Не-е, сдал малость на таком довольствии. Раньше бы посмотрели! Один пушку ворочал. Мой командир так и говорил: «Запасная тягловая сила».
— Шагом марш! — раздалась команда на русском языке.
Колонна зашевелилась и потянулась к лагерю.
— Ну-ка, малец, — позвал Виктор Сергея, — получай прибавку на рост. — И протянул половину буханочки. — Перед нами попляши, если хочешь. А перед гадами не смей! И не ищи среди них добрых. Эта подачка не доброта, а издевательство над нашим достоинством, честью... Видел траншею за бараками?
— Да.
— Она тоже — от такой «доброты». От этой доброты земля наша кровью пропиталась... И еще: держи голову выше, не гни ее перед мразью! [90]
Отчаянный поступок
На другой день мы не вышли на работу.
— Там скорее загнешься, — сказал Клементьев, — а надежды на побег никакой.
Я согласился. Да и чувствовали мы себя неважно. Ночь провели на воздухе. В бараке не нашлось свободных мест. Добрая треть рабочего батальона оказалась в нашем положении. Нам еще повезло — мы сумели втиснуться между спящими и легли у самой стенки барака.
Среди ночи неожиданно посвежело, заполыхали зарницы, глухо зарокотал гром. Деваться все равно было некуда, и мы остались на своих местах.
— Может, минует, — сквозь дрему произнес Виктор.
Я промолчал.
Гром приближался. Все чаще сверкали молнии, распарывая своими иглами горизонт. Свет их вырывал из тьмы клубящиеся края зловещих облаков, ряды колючей проволоки, сторожевые вышки, грязные стены бараков и продрогших изможденных пленных, отдававших жалкие остатки своего тепла остывшей земле.
Правее могильным провалом зияла свежевырытая траншея. Доносился сладковатый, тошнотворный запах разлагающихся трупов. В отблесках молний я иногда различал торчащие из земли головы и руки со скрюченными пальцами. И тогда казалось, что мертвецы вылезают из гигантской могилы и безмолвно взывают к живым.
А с востока нарастал шум. Если бы это был шум боя! Но фронт проходил далеко и с каждым днем отодвигался все дальше.
Шум приблизился. Запахло сырой землей. Первые капли упали мне на лицо, на ладони. Эти капли были похожи на слезы, на трудные, нечеловеческие слезы, которые я иногда замечал в глазах товарищей по плену.
Я подставил лицо под дождь и лежал не шевелясь. Дождь усилился и наконец хлынул на землю шуршащим, как шелк, потоком. Но никто не вскочил, не поднялся. [91] Люди только плотнее вжались друг в друга, стараясь не пропустить влагу под себя.
Так мы пролежали до рассвета, а утром долго согревались, бегая вокруг барака.
В тот день по лагерю разнесся слух, что для уборки урожая в немецких экономиях не сегодня-завтра начнут набирать пленных. Я и Виктор решили любыми путями попасть в первую партию. Но события повернулись иначе. Вечером у меня начался сильный кашель, подскочила температура. Меня кидало из стороны в сторону, как во время шторма на палубе корабля. В таком виде нечего было и думать появляться на глаза гитлеровцам.
С большим трудом Клементьев разыскал в глубине барака два места: соседи так потеснились, что ноги одного оказались на груди другого. Виктор буквально по соломинке натаскал мне тоненькую подстилку. Несколько дней я отлеживался, выходил только за получением баланды и хлеба. Полицай, давно приметивший меня, часто наведывался в барак и осведомлялся:
— Как там доходяга Сабуров? Не дошел?
— Жив, — угрюмо отвечал Виктор.
— Ничего, к утру дойдет, — обещал полицай и удалялся.
Если он не заставал меня в бараке, то отыскивал в очереди за едой.
— А ну, красавчик, — кричал еще издали полицай, — дай я на тебя полюбуюсь. Парень ты симпатичный и гордый. Жаль с таким расставаться. Как, хлопцы, верно я говорю?
Пленные молчали и отводили глаза. Иногда из толпы раздавался голос:
— Зато с тобой, шкура, не жалко будет расстаться! Но оскорбления не трогали нашего полицая.
— Так-так, — спокойно отвечал он. — Шкура, значит? Доберусь я до вас, горлопанов. Мне все равно, кто кричал. Всем вам обеспечена коммунальная квартира за бараками!
Прошло несколько дней, как я слег. Однажды сказал Виктору:
— Брось ты меня и уходи, пока не поздно.
— Идиот безмозглый, — добродушно выругался Клементьев. — Ты понимаешь, что говоришь! В другое [92] время за такие слова я бы тебя просто прибил. И был бы прав.
— Ладно, прав... тысячу раз прав, — успокоил я друга. — Спасибо.
— То-то! — и Виктор погладил мой влажный от испарины лоб.
К концу недели температура спала, я почувствовал себя значительно лучше. В понедельник мы оба уже «дежурили» у ворот лагеря.
Нам повезло. Часа через полтора к воротам подъехал в тарантасе немец в штатском. Это был владелец экономии. Ему требовалось пятьдесят пленных.
Впереди нас стояло человек тридцать.
— Кажется, наше дело в шляпе, Виктор. Нам бы только вырваться отсюда...
Полицай построил нас в колонну по три в ряд. Начался осмотр. Хозяин экономии, крупный упитанный человек с большими руками, покрытыми рыжим пухом, сам отбирал будущих работников. Каждого кандидата он ощупывал с ног до головы, пробовал мускулатуру, сильными узловатыми пальцами оттягивал вниз подбородок и, пригибаясь, заглядывал в рот.
Если пленный отвечал требованиям, владелец экономии коротко бросал: «Gut». Через час в группе счастливцев оказался и Виктор.
Настала моя очередь. Быстро, точно обыскивая, немец обшарил пальцами мое тело, потом вдруг приподнял меня и опустил на место. Голова у меня закружилась, я качнулся, едва удержавшись на ногах.
Хозяин экономии сплюнул сквозь зубы и отрицательно мотнул головой.
— Прочь! — тут же приказал солдат.
Я не трогался с места.
— Прочь! — пролаял гитлеровец и больно ткнул меня сапогом пониже спины.
Я отошел и, улучив момент, снова пристроился к очереди. Дежурный полицай заметил эту уловку и отогнал меня плеткой. Отбежав подальше, я стал наблюдать за происходящим. Из партии отобранных в экономию выскочил Виктор, но ему тотчас преградили дорогу. Клементьев что-то быстро говорил, указывая на меня. Гитлеровец, упираясь дулом автомата в грудь Клементьеву, теснил его назад. [93]
Подошло еще несколько конвоиров. Счастливцев, попавших в число пятидесяти, вывели из лагеря. Виктор успел помахать рукой.
— Проща-ай — донеслось до меня.
— Прощай, друг, — прошептал я и быстро отвернулся. Меня душили слезы.
Весь день я был сам не свой. Одиночество страшно всегда. Но вдвойне страшнее было оказаться одному в той обстановке. Одиночество в плену — верная гибель, поэтому даже самые замкнутые люди старались найти себе друга, товарища.
Я стал приглядываться к соседям по бараку. И товарищ объявился.
Он сам искал меня и, как я понял из нашего разговора, давно приметил нас с Виктором, да все не решался познакомиться.
— Побаивался, — сознался Ваня. — Люди разные, и разное у них на уме. Вначале, когда ты с дружком ушел на вокзал, подумал, что с вами каши не сваришь. Потом понял, что вам не лишняя пайка хлеба понадобилась, не еда интересовала, а побег.
— Как ты догадался?
— Да от вас же услышал, случайно. У меня эта мысль тоже крепко засела. Некоторые тут рассуждают так — лишь бы перезимовать, а там видно будет, На этот случай обзаводятся барахлом, которое потеплее, с полицаями дружбу заводят, мелкой спекуляцией занимаются. Сперва и я поддался такому настроению. Скажу честно, даже полицаем стал. Только ты не думай, что я был, как эти зверюги. Ну, шумел иногда на пленных. Так нужно было для виду. А на деле никого не обидел... Однако долго не выдержал. Через месяц отказался. Столько всего нагляделся, что сам себе противен стал. Понял: если не вернусь в барак, крышка мне как человеку. Худеть даже стал от переживаний...
— А может, врешь? — прямо спросил я.
— Я-то! Теперь?!
Ваня побледнел. В голосе его было столько искренности и боли, что я успокоился.
Ваня помолчал, нервно кусая губы. [94]
— Никогда не прощу себе этого, — тихо сказал он и брезгливо поежился, точно угодил в нечистоты. — Ведь что может произойти, когда думаешь только о себе, да за собственную шкуру трясешься...
Знакомство с Ваней несколько рассеяло меня, отвлекло от тяжких мыслей, вызванных внезапным расставанием с Клементьевым. Спал крепко, и мне было тепло. Проснувшись, увидел на себе шинель.
— Спасибо, Ваня!
— Ну, чего там! — смутился он. — Возьми ее себе, а я и так обойдусь. Гимнастерка у меня добротная, да и сам я покрепче тебя.
В тот день вновь набирали пленных для работы в экономиях. После раздачи баланды мы отправились к воротам, хотя не очень верили в удачу.
— Ты, главное, понахальнее, — советовал Ваня. — А может, я с дежурным полицаем потолкую. Он знает меня. Подлец порядочный, но попытаюсь уломать.
В десятом часу из здания комендатуры вышло восемь солдат.
— Сорок человек, — крикнул старший дежурному полицаю.
Собравшихся у ворот было раза в два больше. Настроение у меня упало.
— Мы последние, — сказал я, — до нас очередь не дойдет.
— Быстрее! — приказал Ваня, схватил меня за руку, и мы побежали в голову уже выстроившейся очереди. Пленные зашумели. Подошел полицай.
— Так это же вчерашний доходяга, — узнал он меня. — А ну, выметайся!
— Оставь его со мной, — вступился Ваня.
— Молчать! — отрезал полицай. — И, повернувшись ко мне, добавил: — Проваливай! Твое место там, в траншеях!
Он ткнул меня в грудь рукояткой плетки. Я не двигался. Твердо решил, будь что будет, но очередь не покину. Полицай огрел плеткой. Я не шелохнулся.
— Нравится? Тогда получай.
Удары сыпались градом. Шинель смягчала их. Больше всего я опасался, что полицай пустит в ход кулаки: один удар по голове, и я свалюсь, может быть, навсегда. К нам подошли гитлеровские солдаты, [95] привлеченные зрелищем. И вдруг дикая шальная мысль ожгла мозг. Не подумав даже о последствиях своего поступка, я резко повернулся к полицаю и крикнул:
— Не смей! Я буду жаловаться фюреру!
Это прозвучало, конечно, глупо, но иногда и глупость производит ошеломляющее впечатление. Мне важно было обратить на себя внимание конвоиров, и я этого добился. От неожиданности полицай опустил плетку. Солдаты, услышав слово «фюрер», как по команде щелкнули каблуками и дружно рявкнули:
— Хайль Гитлер!
Воспользовавшись замешательством, я сделал два шага вперед, выбросил вперед правую руку и тоже крикнул:
— Хайль Гитлер!
Действовал я подсознательно, в каком-то ослеплении и в тот момент ни на какую благосклонность гитлеровцев не рассчитывал. Руководили мной только чутье и инстинкт. Вероятно, моя сумасшедшая выходка озадачила солдат. Ко мне подошел старший и указал на открытые ворота.
На дороге стояли две машины. Гитлеровец показал мне, чтобы я забирался в кузов. Я не заставил долго ждать себя. Отсчитав сорок пленных, конвоиры расселись у заднего бортика, и машины тронулись.
Первые километры я растерянно смотрел по сторонам и не испытывал никакой радости. Все случилось так внезапно, что я не сразу мог осознать происшедшее. Лишь когда машины въехали в лес, стал приходить в себя.
Дорогу окружали могучие сосны и ельник. Потом потянулась молодая сосновая поросль. Было светло и чисто. На высоких нотах пели моторы, вытаскивая тяжелые грузовики из сыпучего песчаного грунта. Над вершинами деревьев величаво плыли пухлые, пронизанные по краям солнцем белые облака.
Недавний дождь прибил пыль, висевшую в воздухе, и небо блестело, словно на него навели глянец. Я долго смотрел на облака. Было такое ощущение, словно вновь вернулся к жизни, солнцу, вот к этой голубой безбрежности, ко всему прекрасному, без чего нет человеку счастья... [96]
Чтобы остудить перегревшиеся моторы машин, гитлеровцы устроили часовую остановку. Когда мы снова заняли места в кузове, Ваня тихо сообщил:
— Едем-то мы, оказывается, не в экономию, а в Лебедин на лесоразработки. Сейчас от конвоиров узнал. Они там свой шнапс дули вовсю. Пьяные черти...
Проблеск надежды
Лебедин — небольшой украинский городок. Втиснутый в кольцо хвойных лесов, он встретил нас тишиной, длинными вечерними тенями, слабым шелестом садов.
Оставляя за собой клубы пыли, машины медленно двигались к центру. Редкие прохожие, завидев нас, останавливались и смотрели вслед.
Слух о появлении пленных моментально разнесся по городу. Когда мы подъехали к школе, здесь уже собралась толпа. Женщины и дети держали в руках узелки с едой.
Оставив пленных под надзором полицаев, гитлеровцы уехали в свою часть, расположенную где-то на окраине. Дня три нас никто не тревожил.
Жители нанесли нам столько снеди, что мы устроили даже кладовую и выбрали артельщика, который распределял продукты.
Иногда нам приносили горячую пищу. С общего согласия ее выдавали наиболее слабым. В их число включили и меня.
На четвертые сутки утром появились гитлеровцы. Пленных разбили на пятерки, к каждой пятерке приставили конвоира. Потом нас рассадили по машинам и повезли в лес. Пробыли мы там до пяти вечера.
Заготовка леса оказалась нелегким делом. Работали вручную. Валили могучие красавицы сосны, отделяли от комля бревна, тонкий верх освобождали от сучьев и веток и распиливали на метровые поленья.
Ослабевшие от голода люди быстро уставали, часто присаживались отдыхать, и тогда по всей площадке неслось:
— Рус, работа!..
Прошло две недели. Погода ухудшилась. Похолодало. Все чаще стал накрапывать дождик. Непосильный труд выматывал нас до предела. [97]
— Знаешь, — сказал я как-то Ивану. — Медленно загибаться здесь не желаю. Время уходит, а мы чего-то ждем. Надо действовать, пока не пришла зима. Где хочешь раздобудь мне ватник, а себе гражданскую одежду.
— Пробовал, — уныло отозвался Ваня, — ничего не получается... Полицаи зорко следят, чтобы жители не передавали нам одежду. Видимо, знают, чем это оборачивается.
— Тогда рискнем так, как есть. В пути оденемся. Не в первом, так втором или третьем доме найдем обноски.
— Подождем еще малость. Среди полицаев новенький появился, парнишка лет семнадцати. Кажется, он еще не успел испортиться. Попробую к нему подъехать.
Через день Ваня с гордостью сказал мне:
— Кажись, поддается агитации и пропаганде, — и довольно потер руки. — Потерпи, Серафим. Где наша не пропадала!
Но неожиданно все изменилось.
Однажды мы задержались в лесу до потемок. Машины почему-то не вернулись, и мы двинулись в город пешком. Как всегда, у ворот школы, где размещался лагерь, толпились с передачами лебединцы. Два полицая пересчитывали пленных. Я уже входил за ограду, когда сзади раздался исступленный вопль:
— Гри-иша!!
В тот же миг теплые дрожащие руки обвились вокруг моей шеи и кто-то тяжело прижался к спине. Я обернулся. По смуглому лицу незнакомой пожилой женщины катились крупные слезы. В глазах ее — — боль и затаенное ожидание радости, счастья.
— Вы ошиблись, — тихо сказал я.
Женщина подняла невыразимо печальное лицо.
— Сыночек, — прошептала она, — и сама вижу, что обозналась. Но пусть будет так. Может, и моего Гришу также обласкает чужая мать...
К нам подошел конвоир и спросил, кивнув на женщину:
— Матка?
Я растерянно молчал. [98]
— Да, да, это мой сын! — взахлеб заговорила женщина, с надеждой и мольбой глядя прямо в глаза гитлеровцу.
Я долго не мог поверить своему счастью: меня временно отпустили «домой», предварительно записав адрес «родителей»...
Елизавета Григорьевна Головенко жила в двухэтажном домике недалеко от центра города.
— Ну, вот мы и дома... Милости просим! — она вошла в парадное и пропустила меня вперед.
— Лиза, ты? — раздался из комнаты мужской голос.
В прихожей появился хозяин. Увидев меня, он остановился и вопросительно посмотрел на жену.
— Мой муж, знакомьтесь.
С некоторой неуверенностью Головенко протянул руку.
— Александр Игнатьевич.
— Серафим Петрович.
— Саша, это пленный, из той партии, что месяц назад прибыла в Лебедин.
— Вот как, — Головенко пожевал губами. — Что ж, гостем будет.
— Долгим гостем, — сказала Елизавета Григорьевна. — Я, Саша, по ошибке приняла его за нашего Гришу. — Женщина вздохнула. — Так похож...
От топившейся печки (прихожая одновременно служила и кухней) потянуло теплом. Я зябко поежился и надолго раскашлялся.
— Вы совсем хворый! — воскликнула Елизавета Григорьевна. — Проходите быстрее в комнату.
— Да на мне пуд грязи и насекомые могут быть...
— Отмоем. Ты, Саша, займись его внешностью, а я воды согрею. Муж у меня на все руки мастер, и даже домашний парикмахер...
Я с наслаждением мылся горячей водой, от которой давно отвык. В последний раз был в бане одиннадцать месяцев назад. Всей эскадрильей мы ездили тогда в Балаклаву. Как давно это было!
Мне казалось, что с тех пор прошла целая вечность. Да так оно и было для меня. Можно прожить пятьдесят [99] лет и не заметить, как они пролетели. Иногда же один год равен целой жизни. Все зависит от того, каким содержанием он наполнен. У меня этот год был насыщен ненавистью и борьбой, борьбой и ненавистью. Я пробуждался и засыпал с единственной мыслью — выстоять в поединке со смертью, который начался допросом в гитлеровской комендатуре Бахчисарая. Поединок этот еще идет и неизвестно, сколько продлится. Но я твердо знал — борьба закончится с моим последним вздохом. Что бы ни случилось, я не забуду дорогу на восток, к фронту, не расстанусь с мыслью вернуться в строй.
Только бы пройти эту теряющуюся в бесконечности дорогу, только бы вновь очутиться в кабине боевого самолета! Тогда и смерть не страшна...
Вечером я долго рассказывал супругам Головенко о жизни в лагерях и на этапах, о неудавшемся побеге. Говорил не только для них, но и для себя. Вспоминая, переоценивал свои поступки, подытоживал пережитое. Очная ставка, которую я устроил себе с собственной совестью, кончилась благополучно. Беспокоила меня только последняя нелепая выходка, благодаря которой я вырвался из Полтавского лагеря. Она и сейчас саднит, эта болячка...
Тени от керосиновой лампы плотно лежали на стенах и потолке. Ночь льнула к окнам. Резкая глубокая морщина легла над переносицей Александра Игнатьевича. Елизавета Григорьевна мяла в руке мокрый носовой платок.
— Неужели и мой Гриша где-нибудь сейчас вот так мучается? — едва слышно произнесла она.
Александр Игнатьевич долгим взглядом посмотрел в окно, сощурился и задумчиво произнес:
— Поймут ли люди будущего то, что сейчас происходит на земле? Оценят ли наши муки? — Он помолчал и сам себе ответил: — Должны понять и оценить. Любовь к Родине, мужество и героизм нетленны... Что же вы, Серафим Петрович, дальше думаете делать?
— Бежать, — коротко ответил я.
— В таком состоянии! — встрепенулась Елизавета Григорьевна. — Вам необходимо подлечиться!
Я горько усмехнулся. [100]
— Где? Может, фашисты санаторий для пленных открыли?
— Санаторий не санаторий, а подлечить мы вас, пожалуй, сможем, — сказал Александр Игнатьевич. — Так ведь, Лиза?
Жена кивнула, набросила шаль и молча ушла.
— У нее знакомства в городской больнице, — пояснил Головенко.
— А гитлеровцы? — забеспокоился я. — Как скрыть от них?
— Что-нибудь придумаем.
Елизавета Григорьевна вернулась примерно через час.
— Идемте, — взволнованно сказала она, — я договорилась с дежурным врачом. Поместят вас в терапевтическом.
Задание
Больница находилась на окраине Лебедина. Окна моей палаты выходили как раз на ту дорогу, по которой пленных возили на лесозаготовки. Сразу за дорогой начинался густой лес. Машинально я отметил про себя, что в случае побега будет нетрудно скрыться.
Спал очень крепко и проснулся, когда начался врачебный обход. Лечащий врач спросил обо мне у сестры Веры Сергеевны.
Она что-то быстро зашептала, а Константин Иванович (так звали лечащего врача) согласно закивал головой.
Доктор тщательно прослушал и осмотрел меня.
Вскоре в палате появилась Елизавета Григорьевна. По тому, как тепло он встретил мою знакомую, нетрудно было догадаться, что они хорошие друзья.
— К сыну пришла, Константин Иванович.
Доктор понимающе улыбнулся.
— Крепкий у вас сын. Перенес на ногах тяжелое воспаление легких. Но теперь уже все в порядке. Через неделю ждите домой.
Врач и сестра ушли.
— Ну вот, — ласково сказала Елизавета Григорьевна. — Все устроилось как нельзя лучше. И с гитлеровцами [101] улажено. Я убедила их, что вы уже не подниметесь.
Прошла неделя. Елизавета Григорьевна навещала меня два раза в день. Приносила еду, сообщала городские новости, рассказывала, что происходит в лагере.
Я заметно окреп, вновь стал думать о побеге. Ломал голову над тем, как связаться с лагерем, чтобы предупредить Ваню.
Поделился своими планами с Головенко.
— Ну что ж, постараюсь связаться с вашим другом, — пообещала Елизавета Григорьевна. — В таком деле нельзя быть одному, — и добавила: — Кстати, и у меня есть для вас попутчик. В Лебедине скрывается Михаил Рощин. Он служил в авиагарнизоне. Хотите его в товарищи?
— Конечно!
— Тогда я познакомлю вас. Как только стемнеет, ждите стука в окошко. Придет еще один человек. Он знает о вас и хочет дать поручение. Большего сказать не могу.
Я и раньше предполагал, что Елизавета Григорьевна не обычный человек в городе. Даже то, что она сумела определить меня, пленного, в больницу, говорило о многом. Теперь же мои предположения превратились в уверенность.
День тянулся убийственно долго. Когда на дворе стемнело, в окошко тихо постучали. Я оделся и быстро вышел.
Елизавета Григорьевна жестом позвала меня за собой. Мы зашли за угол больницы, туда, где темнели кусты.
— Держите, — шепотом произнесла она и передала узел. — Здесь пиджак, ватник и ботинки. Просьбу вашу выполнила, с лагерем связалась. Только Вани там нет. Говорят, сбежал накануне...
Из кустов вышел коренастый мужчина.
— Знакомьтесь, это Михаил Рощин, — представила Головенко.
Мы обменялись рукопожатием. Пожатие Рощина было сильным и энергичным. Это понравилось мне.
— А теперь побеседуйте с одним человеком, — обратилась ко мне Елизавета Григорьевна. — Зовите его [102] просто — учитель. Мы с Рощиным отойдем в сторонку, покараулим.
Через минуту послышались шаги, и тут же на мое плечо легла рука.
— Здравствуйте, Серафим Петрович! — Человек говорил медленно, чуточку растягивая гласные. — Давайте сразу о деле. Слышал, что вы намерены бежать сегодня. В каком направлении думаете пробираться?
— На восток, конечно. Так короче.
— Не всегда. — Учитель помолчал. — Двигаясь на восток, вы упретесь в Воронежский фронт. В прифронтовой полосе гитлеровцы очень внимательны. Говорят, вблизи от фронта они выселяют из деревень всех мирных жителей. Естественно, вас тотчас приметят.
— Как же быть?
— Я предложу иной путь, к другому фронту. Партизанскому. Он гораздо ближе. От Лебедина до района действий партизанских отрядов километров сто пятьдесят — двести. Дней через десять, самое большее, вы будете у своих. Оттуда вас, конечно, постараются переправить через линию фронта. Так вот. Вы передадите партизанскому командованию план размещения фашистских войск в Лебедине и его окрестностях. В городе за эту неделю появилось много техники и живой силы. Солдаты расквартированы в основном на окраинах. Части прибыли из глубокого тыла, некоторые даже сняты с Западного фронта. Куда их направят из Лебедина, установить не удалось. План размещения гитлеровских войск мы решили доверить вам. Держите.
Учитель протянул маленький, свернутый в тонкую трубочку лист бумаги.
— Зашейте его в подкладку ватника. У кармана найдете иголку с ниткой. Партизаны передадут этот план армейскому командованию. Скажите, что мы ждем наших самолетов. Пусть предупредят зеленой ракетой: жители покинут дома и уйдут в лес. А мы, в свою очередь, попытаемся сигналами с земли навести летчиков на цели. Теперь о времени побега. Лучше всего — на рассвете. О месте встречи договоритесь с Рощиным. [103]