Дорога на восток
Первые встречи
До самого вечера, минуя стороной села и большаки, мы шли на север. Первую ночь на воде провели в стогу соломы. Спали как убитые. Проснулись, когда день перевалил на вторую половину. Василий посмотрел на солнце и неодобрительно заметил:
Будем так прохлаждаться, далеко не уйдем.
— В первый раз не грех побаловаться сном, — ответил Виктор. — Сейчас пойдем быстрее и наверстаем упущенное.
Днем мы передвигались в открытую. Расчет наш был прост: если трое молодых здоровых хлопцев свободно шагают по большакам у всех на виду, стало быть, имеют на то право.
Встреч с полицаями и старостами мы, конечно, избегали и, когда чуяли опасность, на рожон не лезли. На случай нежелательных расспросов, чтобы не показаться чужаками, всегда хранили в уме названия двух — трех дальних сел. Верили нам или нет, когда мы утверждали, что идем домой в такое-то село, не знаю. Но и не трогали. Возможно, нам просто везло...
Свернули на пыльный шлях. Разговорились. Василий стал вспоминать свою Астрахань, Виктор — Архангельск, я — Москву. Воспоминания сокращали путь, рассеивали тревожные мысли. За проволокой концлагерей мы были лишены этой возможности. Каждого преследовало ожидание смерти. Люди держались на одних нервах. Потому все, что в какой-то степени расслабляло волю, выбивало из колеи, прятали как можно дальше от себя и окружающих. Зато, очутившись на свободе, мы, как говорится, отпустили вожжи, позволили себе вдоволь помечтать, поговорить о самом сокровенном. [62]
Подошли к селу. Повстречавшийся нам мальчик сказал, что это Киселевка.
— Давайте разойдемся, а встретимся у противоположной околицы, — предложил Вязанкин. — Троих не накормит ни одна хозяйка, нужно поодиночке.
Вязанкин пересек дорогу и вошел в первый приглянувшийся ему дом. Виктор свернул в переулок. Я двинулся дальше вдоль улицы. В окнах мелькали любопытные лица, больше женские и детские. В глазах людей светилась доброжелательность, но я никак не мог побороть в себе внезапно вспыхнувшего чувства стыда и шел не останавливаясь, минуя дом за домом. Уж показались последние строения, а я все не решался свернуть с дороги. Позади раздался женский голос:
— Шо ж ты, дядько, такий не смилый? Твои хлопцы мабуть обидают, а ты идешь и идешь. Заходьте до хаты.
Я обернулся и спросил:
— Куда лучше?
— Та в любу хату. Шматок хлиба кажна хозяйка не пошкодуе. Хочете, заходьте до мене.
Видя мою нерешительность, женщина улыбнулась и потянула меня за рукав.
— Мабуть и мий чоловик десь блукае, як вы.
— Кто? — не понял я.
— Муж, — пояснила украинка.
Домик ее, чистый, белый, весь залитый солнцем и от этого еще более ослепительный, стоял на самом краю села.
Елена (так звали хозяйку) усадила меня за стол, подала нарезанный большими пышными ломтями хлеб, поставила кувшин ряженки. Пока я ел, она рассказывала о себе. Ее муж Петро служил в Красной Армии. Больше всего Елена боялась, как бы он не попал в плен. О лагерях для военнопленных жители Киселевки наслышались достаточно. Редкий день через село не проходили беглецы, пробираясь кто к дому, кто к фронту.
Елена предупредила, что недалеко от Киселевки мы встретим железную дорогу, что ее охраняют фашисты, и потому надо быть осторожными. [63]
Поблагодарив хозяйку, я вышел на улицу. Меня уже ждали друзья.
В километре от железной дороги нас нагнала подвода. На самом передке, свесив ноги, сидел коренастый дед. Маленькие, глубоко запрятанные глазки его внимательно шарили по нашим фигурам.
— Далече, хлопцы?
— До Ново-Александровки, — ответил я, вспомнив одно из сел, названных Еленой.
Незнакомец хитро и понимающе подмигнул.
— Что, с плена тикали?
— Нет, работали в Николаеве, а сейчас идем до дому, — соврал Виктор.
— Ладно, вижу, какие вы есть работяги, — гнул свою линию незнакомец. — Сидайте лучше на подводу да расскажите, куда путь держите.
Мы переглянулись. Изворачиваться не было смысла. Хозяин подводы не хитрил. Чувствовалось, что этому человеку можно довериться. Но решиться на откровенность было трудно.
— Мы из-под Харькова, — неуверенно начал Василий.
— Ты мне, хлопец, не толкуй, кто твой батько и где твоя матка. Скажи лучше, как добираться думаете? Дида Опанаса не проведешь! Вижу, что вы за люди. Таких ни одна матка возле себя не удержит. Сидайте.
Мы расселись на подводе.
— Теперь слухайте. На переезде я погоню коня вскачь, чтобы не остановили. Там в будке обходчик и один из этих гадюк-добровольцев. А вы держитесь покрепче, да не пугайтесь. Полицаям не сдам!
Метров за полтораста до переезда дед Опанас несколько раз стегнул лошадь, и она понесла. Прогромыхал под колесами деревянный настил, мелькнули в окне будки озадаченные лица обходчика и полицая. Кто-то из них выскочил на полотно, погрозил кулаком, закричал: «Стой!»
— Как же, держи карман шире! — лукаво откликнулся старик.
Переезд остался далеко позади, когда дед придержал коня и постепенно перевел его на шаг. [64]
Желая доставить приятное вознице, Виктор похвалил коня.
— Свой?
— Был свой, колхозный, значит. А теперь у нас ничего своего нет, все чужое. Э-эх!
Дед покрутил головой и умолк. Заговорил опять, когда впереди показалось село Бармашово.
— Вам, хлопцы, к нам в село не след подаваться. У нас и староста, и полицай. Злющие, как гадючки. А дорога на Ново-Александровку вот, — и указал кнутовищем влево.
Семья Стаценко
Дни сменялись ночами, ночи — днями, а мы все шли на север, к Черкассам. Большие людные села и города обходили стороной, ночевали в стогах соломы, в заброшенных клунях. Менялись названия сел, мелькали перед глазами хаты то ослепительно белые в лучах полуденного солнца, то залитые охрой и суриком под вечер. А за окнами хат — лица. Разные лица. Добрые, внимательные, настороженные, пугливые, злые. По-разному и встречали нас. Одни приглашали сами, усаживали за стол, делились последним, не отпускали с пустыми руками. Другие, опасливо озираясь по сторонам, торопливо совали хлеб и тут же захлопывали двери. Третьи на просьбу пустить в дом отвечали: «Бог подаст». А случалось, что, постучав в калитку, мы слышали в ответ только собачий лай.
Разные люди попадались на пути. Были и такие, от встречи с которыми горько становилось на душе. Чаще всего возмущался и негодовал Виктор.
— Кулачье недобитое! — ругался он, наткнувшись на «Бог подаст» или заливистый лай цепного кобеля. — Сколько еще зверья по углам прячется!
Минула неделя. Мы обросли, обтрепались, стали донимать вши. Нужно было срочно приводить себя в порядок. Начали присматриваться, где бы осесть дня на два. За Новым Бугом вновь пересекли железную дорогу и оказались в Николаевке. Село было небольшое, тихое, и мы решили попытать счастья. Не раздумывая, постучали в крайнюю хату. [65]
Дверь открыла пожилая женщина. По ее приветливому, я бы сказал, домашнему виду и ласковым карим глазам поняли — адресом не ошиблись.
— Заходьте, заходьте, хлопцы, — быстро заговорила она. — Зараз обидать будем.
Мы вошли в горницу.
— Таня! — позвала женщина.
— Да, маму.
Из другой комнаты появилась красивая девушка.
— Да, маму, — повторила она, быстро оглядев нас.
— Танюша, нагодуй хлопцев!
— Зараз, маму.
— А вы сидайте, — и хозяйка жестом пригласила к столу.
Таня достала из печки чугунок, налила в большую миску нестерпимо горячих щей, принесла хлеб и ложки.
— Наш Василь тоже из плену утек и домой воротился... — ни к кому не обращаясь, сказала она и потупилась.
Мы трое переглянулись и вопросительно уставились на девушку. Таня рассказала, что ее брат был заместителем командира роты, но в первых же боях попал в плен.
— А чем он занимается теперь? — спросил Виктор.
— Его назначили старостой...
— Старостой? Командира Крайней Армии!
— Об этом не знают.
Виктор помолчал. Потом резко отшвырнул от себя ложку, поднялся.
— Спасибо вам с мамашей за гостеприимство. Больше нам нечего здесь делать. Айда, ребята!
— Останьтесь, хлопцы, — горячо заговорила Таня. — Он у нас хороший. Живет не с нами, а у жинки своей, Маруси. Да и какой он староста! Так просто...
— Чего ерепенишься, Виктор? — рассердился Вязанкин. — Зря девушку обидел. Брат — взрослый человек, она за него не ответчица.
— Может быть, от старосты у него только одно звание? — поддержал я Василия.
Девушка одарила благодарным взглядом меня и Вязанкина. [66]
— Ничего, Таня! Он у нас парень горячий, — кивнул я на Клементьева, — но отходчивый...
После обеда хозяйка протопила кизяком печь, принесла старую одежонку, велела нам переодеться.
— Зачем? — спросил Вязанкин.
— Вошей ваших жарить будем, — объяснила женщина. — Мой Василь их тоже принес до дому. Три раза невестка печь топила, все не могла вывести.
— А что, хлопцы, — пошутил Виктор, — может, и нам самим не мешает пожариться в печи.
Хозяйка улыбнулась.
— Веселые хлопцы. Дай вам бог счастья!
— Ну, на бога-то мы не очень надеемся, мамаша, — промолвил Виктор, стягивая верхнюю рубаху. — А самое заветное сейчас для нас счастье — быстрее фронт перейти, до своих добраться.
— Далеко вам шагать, сердешные! Говорят, фашисты аж до самой Волги угнали наших.
— Все равно дойдем. И назад вернемся!..
Вечером, когда мы собирались пойти на пруд искупаться, к дому Стаценко подкатила двуколка.
— Не бойтесь, хлопцы! Это наш Василь, — сказала Таня.
Из двуколки вышел рослый загорелый парень в добротной смушковой папахе. Настороженные с прищуром глаза его недружелюбно ощупывали каждого из нас.
— Кто такие?
— Люди, — вызывающе ответил Виктор Клементьев. — А ты кто такой?
— Поговори у меня! — злобно бросил Стаценко и недовольно взглянул на сестру.
— Знакомься, Василь. Хлопцы из плена тикали. У нас остановились.
Стаценко что-то промычал. Еще раз оглядел нас, поиграл плеткой, потом быстро вскочил в двуколку и уехал.
— Каков гусь? — нарушая гнетущую тишину, обратился к нам Виктор. — А еще командиром был... Даже не поинтересовался нами. Нет, ребята, не нравится мне все это. Надо сматываться, да побыстрее!
Посоветовавшись, мы решили все же заночевать в [67] селе. И, хотя настроение было вконец испорчено, медленно побрели к пруду.
Возвращались, когда уже совсем стемнело и по селу разбежались тусклые огоньки. От пустынной улицы веяло тишиной и печалью. Недалеко от дома нас встретила Таня.
— А я за вами, хлопцы, — неуверенно, словно опасаясь чего-то, заговорила она. — У Василя дружки из города. Он горилки привез и вас приглашает.
Виктор зло уставился на Таню. Но я опередил его:
— Спасибо, Таня. Только нам нужно выспаться, чтобы пораньше уйти. Скажи брату, что мы уже спим.
Ночевать отправились на конюшню. Настоял Клементьев.
— Когда мы купались, я заприметил одного мальчугана. Он пригонял на пруд лошадей, — объяснил нам Виктор. — Так вот, мы обо всем договорились. Паренька зовут Семеном. Сейчас я его разыщу, он здесь, неподалеку.
Виктор вскоре вернулся. Из темноты за ним вынырнул шустрый хлопчик лет двенадцати, и мы двинулись в путь.
Мальчуган был догадлив. Он не задал ни одного вопроса. Лишь перед уходом, когда Клементьев попросил сказать Тане Стаценко, где мы ночуем, Семен лукаво спросил:
— По секрету?
— По секрету, — подтвердил Клементьев.
— И чтоб Василь не знал?
— Конечно.
— Правильно, дядько, а то он у нас такой стал...
— Какой такой?
— Сами знаете, если на конюшню запросились.
Мы натаскали в свободные ясли сена и тотчас уснули.
Очнулся я оттого, что меня сильно трясли за плечо.
— Да проснитесь же! Проснитесь! — умолял женский голос. — Это я, Таня. Тикать вам надо!
При слове «тикать» я моментально пришел в себя.
— Будите хлопцев, — продолжала она. — Василь со своими дружками шукает по селу. В Николаевке не осталось парней, так он надумал вас отправить на неметчину. [68]
Я растолкал товарищей. Спросонья они ничего не могли понять и только шумно дышали.
— Скорее, хлопцы! — взволнованно звенел девичий голос. — Полицаи вас ищут!
Таня вывела нас на дорогу в километре от села.
— Не поминайте лихом, — сказала она на прощание. — Не обижайтесь на нас с мамой...
Горсть табаку
До рассвета мы шагали в сторону районного центра Казанка. Когда на фоне белесоватого неба показались контуры элеватора, свернули в поле. Здесь в скирдах лежал прошлогодний, уже почерневший хлеб. На них мы и заснули.
Отдохнув, обогнули Казанку, миновали еще село и вышли к небольшому, утопающему в зелени хутору. До прихода гитлеровцев хутор этот был одним из отделений совхоза имени Чапаева.
Вошли в первую хату.
Дверь отворила загорелая женщина средних лет.
— Вы, хлопцы, пленными будете? — сразу догадалась она.
— Да, — подтвердил Вязанкин.
Хозяйка беспокойно оглянулась по сторонам.
— Быстрее заходьте. У нас немецкая экономия, и где-то тут полицаи вертятся.
Не успели мы войти в горницу, дверь с треском распахнулась и в хату ввалились двое хлопцев лет по шестнадцати с повязками полицаев на рукавах.
— Кто такие? — выкрикнул более высокий, с медно-огненной шевелюрой, и потянул с плеча винтовку. — Из плена тикаете, мать вашу... А ну, подымайтесь!
— Куда мы их, Петро? — спросил второй полицай.
— Прямо в Казанку, — ответил рыжий и скомандовал: — Выходи!
Усевшись в двуколку, полицаи положили винтовки на колени и велели нам идти впереди лошади.
— Плохо дело, братцы, — сказал Вязанкин, когда мы выбрались из хутора. — Влипли, как молокососы.
— Эй вы там; не разговаривать! — раздался окрик. [69]
Минут десять шагали молча. Я шел и ломал голову, как выкрутиться из беды, но ничего не мог придумать. Впереди у дороги колыхалась под ветерком нескошенная пшеница. В хлеба броситься? Рискованно, но можно, авось пуля и минует. А дальше? Полицаи поднимут шум, предупредят других, устроят облаву. Нет, такой план не годился.
Захотелось курить. Сунул руку в карман брюк, пальцы нащупали только табачную пыль. Внезапная мысль обожгла мозг.
— Поищите по карманам табачную пыль, — шепотом передал я Василию и Виктору.
— Зачем?
— Надо, — и пояснил: — Ты, Виктор, ближе к лошади. Сделаем остановку, как будто закуриваем. Когда морда коня окажется рядом, брось ему пыль в глаза.
Клементьев понимающе подмигнул.
Табачной пыли набрали целую горсть. Часть ее пустили на закрутку.
— Вперед, не останавливаться! — крикнул один из молодчиков.
— Пан полицай, — заискивающе произнес Василий, — нам только закурить.
Бедарка медленно приближалась. Виктор, скосив глаза, следил за ней.
— Давай, — шепнул я, — рядом уже.
Клементьев метнулся к коню и швырнул табачную пыль в его огромные агатовые глаза. Животное вскинуло морду, жалобно заржало и резко рванулось в сторону, угодив передними ногами в неглубокий кювет. Двуколка перевернулась, полицаи покатились по земле. Винтовки остались на дороге. Мы с Василием бросились к оружию, Виктор подскочил к полицаям.
— А ну, снять ремни, живо!
Те молча повиновались. Виктор скрутил им на спине руки.
— Что делать с сопляками? — спросил Василий.
— Расстрелять изменников, — просто ответил Клементьев.
Парни побледнели, потом повалились нам в ноги. Отправлять на тот свет этих мальчишек мы и не собирались, но, чтобы проучить их и нагнать больше страху, [70] разыграли сцену. Виктор настаивал на расстреле, Василий слабо противоречил, я помалкивал. Поняв, что от моего слова зависит приговор, полицаи все внимание обратили на меня.
— Сжальтесь, дядько, — канючил Петро. — Мы не по своей воле пошли в полицаи. И лошадь и двуколку берите, только отпустите нас.
— Отпусти вас, так вы стрекача и сразу в Казанку за гитлеровцами.
— Мамой клянусь, никому ни слова не скажем!
— Маму вспомнил, падло! — презрительно бросил Клементьев. — А когда немцам продавался, о матери забыл? В советской школе учился, советские книги читал, а в душе кулаком оставался. Наверное, батька твой из раскулаченных?
Петро отрицательно замотал головой и покосился на товарища. В глазах его мелькнул испуг. Виктор заметил это и усмехнулся.
— Ладно, некогда с вами тут валандаться. Отпустим. Но в другой раз живыми не уйдете. Помни, мы вернемся, и тогда каждого предателя потребуем к ответу. Так и передай всем изменникам. А теперь, марш в пшеницу!
Отведя полицаев метров на сто в хлеба, Клементьев вставил им в рот кляпы и приказал лечь на землю.
Двуколка и лошадь крепко выручили нас в тот день. До вечера, минуя хутора и села, мы отмахали километров тридцать. На заходе солнца въехали в небольшой лесок, распрягли измученного коня и отпустили на волю. Двуколку столкнули в овражек.
— Комфорт кончился, — констатировал Василий Вязанкин.
Это случилось утром
Наученные горьким опытом, мы стали осторожны. Прежде чем войти в село, долго наблюдали за ним издали. В хаты сразу не входили, а предварительно узнавали от хозяек о полицаях и немцах.
Но маршрут наш неожиданно изменился. В одном из сел узнали, что двигаться к Черкассам через Знаменку нельзя: дорога путаная и сильно охраняется гитлеровцами. [71]
— Край лесной, и партизаны там житья немчуре не дают, — говорили нам. — На дорогах патрули. Лучше обойти Кировоград степной стороной. Хоть и намного длиннее, да зато надежнее.
Этот путь действительно оказался спокойным. Только в одном месте повстречались с местным жителем. Он сразу догадался, кто мы, и посоветовал дальше передвигаться в одиночку.
— В селах только женщины остались да дети, а вы трое здоровых хлопцев идете на виду у всех. Так не годится. Нужно врозь. Я сам бежал из Лодзи... Бежало нас много, а до дому добрались единицы... Запомните: вы приближаетесь к Днепру, а Днепр нынче — граница и хорошо охраняется.
— Подумаем.
— Думайте, да недолго... А сейчас айда ко мне. Переночуете, а утром по холодку опять в путь...
Едва рассвело, хозяин дома разбудил нас, снабдил на дорогу едой и дал новый совет:
— На Днепре есть село Топиловка. Там моя старшая сестренка живет. Ее муж и двое сыновей в Красной Армии служат, осталась она с младшим Витькой. Паренек шустрый, он вас и переправит через реку. Найти их просто — как войдете в село, смело шагайте в третью хату справа. Ну, путь добрый!
— Спасибо. Счастливо оставаться!
— Оставаться долго не думаю. Вот приду в себя малость и вслед за вами к фронту подамся. Сестре скажите, что вы от Петро.
— Догоняй нас, Петро! — пожелал на прощание Клементьев.
Тот день мы прошли втроем, и последнюю ночь перед расставанием провели вместе в копне соломы. Долго не могли заснуть. Вспоминали горькие дни, проведенные вместе, мечтали о том, как после войны опять встретимся. Условились, что встреча эта состоится непременно в Москве у меня — на Ульяновской.
Пошел уже второй месяц наших совместных скитаний после бегства из плена. Тридцать пять дней пробирались мы на восток, к фронту, куда нас властно звали воинский долг и любовь к Родине. За это время [72] стали словно братья, обрели крепкую веру друг в друга. И вот приходится расставаться...
«Наверное, меня ждет еще немало расставаний, — думал я, — но это запомнится навсегда. Хранить его будет самая стойкая память — память сердца».
Свет луны, прорывавшийся через тонкую пелену перистых облаков, падал на лица моих друзей. Они были суровы и печальны. Мне вдруг почудились в их глазах скупые слезы. А может, это только показалось? Ведь я сам ощутил на своих глазах предательскую влагу.
До Днепра оставалось два часа пути. Уйти по одному мы не решились. Приняли такой вариант — один и двое. Утром Виктор свернул из газеты три маленьких валика. Один внутри запачкали пеплом. Виктор зажал валики между пальцами.
— Тяните.
Ни у меня, ни у Василия не поднималась рука.
— Ладно, — сказал Клементьев, — тогда я сам начну.
И вытянул билетик. Второй достался Вязанкину, третий — мне. Развернули одновременно. Запачканный валик оказался у Василия. Он должен был уйти первым, и один.
Виктор разделил продукты и курево на две части. Меньшую оставил нам на двоих, большую отдал Вязанкину.
— Спасибо, — тихо сказал Василий, и худые плечи его вздрогнули.
— Что ж, Вася, попрощаемся.
Виктор обнялся с Вязанкиным. Распрощавшись, я повторил Василию свой адрес и добавил:
— Будешь в Москве, обязательно оставь записку или пришли письмо...
— До скорой встречи, Вася! — напутствовал Клементьев. — Помни, кроме Москвы есть еще такой город Архангельск. Там живут отличные люди и, между прочим, Виктор Клементьев.
Вязанкин повернулся и быстро, не оглядываясь, зашагал к большаку. Мы долго смотрели вслед товарищу. Когда фигура его стала расплываться, Виктор тихо, но твердо произнес:
— Иди, солдат! [73]
Это случилось утром тридцать первого июля тысяча девятьсот сорок второго года.
Это случилось в то самое время, когда отборные фашистские части рвались через сухие степи к Волге и в городе, что вытянулся на многие километры вдоль великой реки, уже разрывались бомбы.
Это случилось более двадцати лет тому назад.
Нежданно-негаданно
Мы тронулись в путь через час после ухода Василия. В Топиловке отыскали домик, о котором говорил Петр, познакомились с его племянником Виктором. Он оказался рослым мальчуганом и выглядел старше своих четырнадцати лет.
Прежде всего поинтересовались, не проходил ли через село Вязанкин. Василия легко было заметить по лыжным брюкам. Нет, такого Виктор не встречал, но сказал, что незадолго до нашего появления местный полицай застрелил какого-то хлопца.
— Да это не тот дядька, которым вы интересуетесь, — сказал паренек, заметив, как изменились наши лица. — Ваш был в гражданском, а тот в военном...
На рассвете первого августа Виктор перевез нас на левый берег Днепра. Над рекой стлался плотный туман, и переправа прошла благополучно.
Мягко ступая по сырому песку, зашагали уже прямо на восток. Начиналась Полтавская область.
Через два дня, в воскресенье, вошли в большое село Новые Сенжары. По улицам гурьбой ходили парни с девчатами, раздавалось пение, слышались звуки гармоний и балалаек — был, кажется, какой-то религиозный праздник. Изредка встречались немецкие солдаты и полицаи. Вид у нас был приличный, и мы не таились. Только, завидев полицаев, на всякий случай сворачивали в переулок или переходили на другую сторону.
В селе решили не задерживаться, и уж, конечно, не помышляли раздобыть еду. В близком соседстве с гитлеровцами и полицией рискованно стучаться в чужие дома. В центре села свернули на боковую улицу. Было жарко, и мы держались в тени строений.
Шли не очень быстро, чтобы не привлекать к себе внимание. У одного из переулков едва не столкнулись [74] с прохожим. На вид пожилой, но лицо моложавое. На ногах хромовые сапоги, поверх белой со стоячим воротником рубашки, подпоясанной кавказским с чеканкой ремешком, черный двубортный пиджак. Глаза дядьки неестественно блестели, его слегка пошатывало.
Мы стали обходить подгулявшего, но он широко расставил руки и выпалил:
— Тикаете, хлопцы? Не пущу!
Перешли на другую сторону. Сзади раздались торопливые шаги. Пьяный догонял нас. Что было делать? Бежать? Опасно. Улица хотя и не людная, но кое-где видны прохожие.
Не найдя ничего лучшего, я круто обернулся и в упор, резко спросил:
— Чего привязался!
— Та що вы, хлопцы, — медленно заговорил пьяный, — сдурели, чи що? Я до них, а они от мене...
— Что вам нужно?
— Не ори! Я що, враг вам или полицай який?
— Тогда идите своей дорогой.
— Як же так, хлопцы? Вы тикаете от дядьки Миколы? Ни за що не пущу, — дядька раскинул руки. — Пидемо, хлопцы, до мене. Мене треба побалакать с вами, я вас нагодую и горилкой наповаю.
— Вот привязался, репей! — рассердился Виктор. — Да не нужно нам твоей горилки. Мы спешим.
Дядько Микола потянул нас за рукава.
— Вы мене не узнали, а я вас зараз узнал, як тильки побачив, так и узнал!
Мы переглянулись. Я внимательно всмотрелся в лицо говорившего. Нет, оно было незнакомо.
— Так и не узнаете? — Дядька Микола привычным жестом провел пальцами по верхней губе и тут же выругался: — Тьфу ты пропасть! Все забываю. Бул с усами, а як пришел до дому, зараз обрил начисто.
Усы? В памяти что-то шевельнулось. Где-то и когда-то я встречал человека с шикарными черными усами.
— А я вас помню. Таких, як вы, раз побачишь, всю жизнь не забудешь. Вас, хлопцы, тогда трое было, третий такой худенький.
Худым был Василий. [75]
— Да говори, чего тянешь! — нетерпеливо произнес Виктор.
— Еленовку помните, що возле Николаева? А еще Миколу Гончаренко из Невхорощи?
Вот оно что! Я сразу вспомнил встречу у Еленовки с пленными, бежавшими вслед за нами с этапа, молодого паренька, хваставшего своей Невхорощей и стоявшего рядом с ним красноармейца с черной богатой растительностью под носом.
Микола и его жена Наталия Никифоровна, или Наталка, как хозяин звал свою половину, оказались гостеприимными людьми. Накормили нас на славу. Пить мы не стали, зато дядька Микола вконец охмелел, начал жаловаться на жизнь.
— Чем же она нехороша? — спросил Виктор. — Вон, на улице песни поют, праздник справляют.
— Який там, хлопцы, праздник, — заплетающимся языком проговорил хозяин. — Слезы свои по батькивщине льет наша молодь, а не праздник справляет. А песни поют и пляшут, щоб легче неволю перенести, щоб дольше батькивщина помнилась, щоб скорее то счастье поверталось до нас, що дала нам Радяньска влада та Коммунистична партия.
Клементьев недоверчиво усмехнулся. Наталия Никифоровна заметила усмешку Виктора и рассказала, что происходит в селе. Оказалось, что завтра отправляют в Германию большую партию девушек и парней. Третий раз за последние три недели. И дочку ее Катерину тоже угнали на неметчину, в Гамбург.
— А сыновья где? — осведомился я.
— Оба в Красной Армии. Воюют, а может, и в живых уже нет, — и Наталия Никифоровна тихонько вздохнула.
Когда стемнело, мы распрощались с хозяйкой (муж ее сладко спал, устроившись на краю стола). Наталия Никифоровна проводила нас до первого переулка и указала путь, каким легче всего было выбраться из Новых Сенжар.
По Полтавщине в основном передвигались либо ночью и вечером, либо рано утром. Здесь почти всюду на большаках дежурили полицаи. Мы старались пристать [76] к какой-нибудь группе людей, чтобы сойти за местных жителей.
Так добрались до железной дороги Полтава — Лозовая. Дорога хорошо охранялась. Чтобы не вызвать подозрений, решили перейти ее у станции Кегичевка, Километра за два до переезда вышли на большак, ведущий к станции.
Не доходя до переезда, остановились и осмотрелись. Ничего подозрительного не заметили. Переезд был пуст, шлагбаум поднят. Впереди чернели крыши Кегичевки.
— Здорово, ребята! — вдруг раздалось рядом. — Далеко путь держите?
Мы обернулись. Со стороны кустов к нам шел парень. Простецкое лицо с веснушками, чуть вздернутый нос. Светлые глаза смотрят добродушно и открыто.
— Русский, — определил Виктор.
Парень перепрыгнул через канаву.
— Видно, из наших?
— Из каких это наших? — насторожился я.
— Да будет прикидываться. Из пленных. Домой пробираетесь?
— Домой. Немцы по болезни отпустили, — солгал Виктор.
— А где работали? — допытывался парень.
— Дотошный ты, — недовольно отмахнулся Виктор.
— Приходится. Я сам до Харькова пробираюсь, ищу попутчиков, да не всякий мне подходит. Значит, вместе пойдем.
— Нет! — отрезал Клементьев. — Нам в Балаклею.
— Все равно идти через Кегичевку. А за станцией разойдемся.
Чутье и опыт подсказывали, что беглый пленный вел бы себя иначе. Отвязаться бы от него побыстрее! Но как?
Пока я подыскивал в уме варианты, подошли к переезду.
— Ребята, напиться не хотите? — предложил навязчивый попутчик и кивнул головой в сторону железнодорожной будки, стоявшей чуть поодаль от переезда. [77]
— В колонке вода свежее, — ответил я. — В Кегичевке напьемся.
— Как знаете. А меня одолела жажда. Напьюсь в будке. Вы идите, я догоню...
Парень заторопился к будке обходчика.
— Поднажмем, Серафим, не нравится мне этот тип.
Мы ускорили шаг. Но не отошли и ста метров, как нас догнали трое полицаев на велосипедах. Среди них оказался и пристававший к нам парень.
— Стой! — крикнул старший из полицаев и соскочил на землю. — Значит, оба больные. Немцы домой отпустили? — с ходу начал он допрос.
— Больные и идем домой! — зло ответил Виктор.
— Документы есть?
— Были, да затеряли дорогой.
— Беда поправимая. А ну, шагайте вперед! Мы вам выдадим такие справки, которые на всю жизнь пригодятся!
Полицай вскинул автомат.
— Пошевеливайтесь!
Недалеко от переезда находился кирпичный сарай, сюда нас и привели.
— Слушай, — сказал один из полицаев, — как же они будут вместе?
— Кто они?
— Пленные с этим дезертиром.
— Мамалыжника отведешь в комендатуру!
Отворив двери, полицаи вывели на улицу румынского солдата. Держа в охапке шинель, пилотку и котелок, он что-то быстро и горячо говорил.
— Ладно, выкатывайся! — и старший полицай толкнул солдата автоматом в спину. — В комендатуре разберутся, как ты тут оказался.
Полицаи впихнули нас в сарай, заперли дверь на массивный замок и ушли.
Мы молча уселись на кучу мелкой перетертой соломы. Без слов было ясно, что на этот раз попались накрепко, что все придется начинать сызнова. [78]