X
Подойдя к землянке начальника штаба Бородачева, я остановился, пораженный. Вокруг расположился многолюдный табор. В тени, под кустами, сидели вперемешку со стариками женщины и дети. Все их добро было разложено рядом. А чуть в стороне бродили лошади, коровы, свиньи, овцы...
— Откуда вы? — спросил я полную, средних лет женщину.
— Копищуки! — гордо ответила она.
Деревня Копище, Ельского района, стала партизанской сразу же после нашего прихода на Житомирщину. Только из этой деревни в наши отряды влилось около ста пятидесяти человек.
— От карателей убежали? — встревожился я.
— Сами, по своей волюшке пришли... — как-то загадочно ответила та же женщина. — Видите, сколько мы телков на мясо привели. Да и коровы все дойные. Будем молочком поить ваших партизан.
— Кто вас привел?
— Наши муженьки скомандовали, мы и явились. Они там, в землянке. А нам не велено раскулдыкивать...
В землянке полно народу.
— Этого еще не хватало! — раздраженно говорил Бородачев. — Притащили сюда женщин, детей... Пожарище в деревне устроили... Черт знает что...
Я с трудом протолкался вперед. [219]
Начальник штаба был очень расстроен. Рядом с ним с поникшей головой сидел Налепка.
— Что случилось, Илья Иванович?
— Да вот натворили дел эти молодчики... — начал он, указывая на группу партизан. — Сами себя уполномочили от всех копищуков и вчера самовольно ушли в свою деревню...
— Мы знали, что нам не разрешат этого, — послышался робкий голос.
— Может, вы вместо меня будете докладывать командиру? — сердито оборвал говорившего Бородачев. Он строго оглядел притихших партизан и обратился ко мне: — Ума не приложу, что теперь делать? Пошли в Копище, зажгли дома, забрали семьи — и к нам. Куда мы денем этот табор?
— Так-то оно так, да не совсем, — выступил вперед невысокий усатый партизан. — И уж вы разрешите мне обо всем сказать...
Оказывается, староста обратился к немецкому коменданту Ельска с просьбой, чтобы он поставил в Копище гарнизон, поскольку «нет сладу с народом из-за партизан»... Комендант согласился, но потребовал, чтобы прежде в деревне построили казарму для солдат, пекарню и столовую. Столовую и пекарню построили. А солдат староста предложил разместить в домах партизанских семей, над которыми готовилась расправа.
Узнав об этом, партизаны-копищуки решили: старосту убить, дома сжечь, новостройки, возведенные для фашистского гарнизона, уничтожить, а семьи увести в лес.
— Пусть лучше все огнем займется, пусть пропадает нажитое добро! — закончил свою оправдательную речь усач. — Мы знаем: теперь в Копище не будет немецкого гарнизона и на пост старосты желающих не найдется... А останемся живы, Советская власть вернется — не пропадем!
— Значит, вашей вины тут нет? — перебивает его Бородачев.
Усач мнется и нехотя тянет:
— Вина есть... Ничего не скажешь, самовольная отлучка получилась... Это справедливо замечено...
Конечно, самовольный уход группы партизан из отрядов был серьезным нарушением дисциплины. Мало того, без согласия командования они сожгли деревню, привели [220] в соединение семьи. Я внимательно смотрю на партизан, ожидающих решения, а сам думаю о детях, женщинах, стариках, которых только что видел. Ни одного хмурого лица. А ведь совсем недавно они своими руками сожгли дома, сожгли все добро, нажитое долгим, упорным трудом. Сами себя лишили всего, только бы враг не явился в родную деревню. И к нам пришли не с пустыми руками: привели последнюю животину, с улыбкой предлагают своих буренок для партизанского котла... А у самих малые дети...
Какой мерой можно измерить глубину этого щедрого душевного порыва?
Я с трудом заставил себя сказать несколько нравоучительных фраз о дисциплине. Напомнил, что у нас нет официального армейского устава, но что он живет в наших сердцах. Строго предупредил, что будем беспощадно наказывать нарушителей. Я говорил, а провинившиеся согласно кивали головой.
— И смотрите, чтобы подобное было первым и единственным случаем, — сказал я, отпуская партизан.
Люди облегченно вздохнули, громко заговорили, но ни один человек не тронулся с места. Мне понятно было их состояние в тот момент: ведь я ничего не сказал о семьях.
— О близких мы позаботимся. Направим пока в хозяйственную часть. Пусть помогут собирать овощи на распаханных полянах...
Землянка моментально опустела. Остались только Бородачев, я и Налепка. Нас было трое и... тишина. Никто не спешил начать разговор. Казалось, что здесь еще звучат взволнованные слова, еще обсуждается «проступок», который при других обстоятельствах следовало бы считать подвигом.
— Да... Трудно быть в наших условиях начальником штаба, — заговорил наконец Бородачев. — Вот призываешь людей к порядку... Ушли самовольно, — значит, допустили серьезное нарушение... Это — с одной стороны. А с другой? На такое дело поднялись, что каждому из них по справедливости не мешало бы объявить благодарность...
— Надо говорить «браво» тем людям, товарищ начальник штаба, — взволнованно сказал Налепка. — Я много читал книг и добре знаю, как было раньше, при царе. [221]
Брат шел на брата, если у них забирали корову, лошадь, дом... А теперь говорят: лучше все пожечь, чем отдать врагу!.. Я хочу, чтобы и наш народ имел власть, в которую так же верил бы... А мой комиссар этого не уразумел, — неожиданно закончил Налепка.
— Я не совсем понимаю вас, Ян. Начали за здравие, а кончили за упокой?
— А тут и понимать нечего, Александр Николаевич, — откликнулся Бородачев. — Товарищ капитан тоже отколол номер: самовольно отстранил от должности своего комиссара поручика Катина. И это перед выходом отряда в рейд!
— То я его и поспешил снять, бо идем в рейд! Мне нужен боевой комиссар, а не богомаз, — волнуясь, заговорил Налепка. — А товарищ начальник штаба подполковник Бородачев говорит, что на такое дело надо писать приказ по соединению... Пусть будет приказ. Но дайте мне советского комиссара!
— Что у вас произошло? — как можно спокойнее спросил я Налепку.
— Рано утром меня разбудили голоса. Вышел, вижу мамички, дети, старики. Да вы знаете, здесь только что говорили про них. А тут как раз моих бойцов куда-то ведет комиссар. Я за ними. Вывел он их на поляну, построил, повернул до зари и заставил молиться. Слушаю его речь! А он всякие ужасы пророчит... Вот, мол, нашим семьям будет такое же горе, как этим крестьянам... В общем, я прекратил то богослужение, отвел Катина в сторону и спокойно пытаю его: «Ты комиссар или сукин сын?»
Я невольно улыбнулся: спокойный тон и подобная форма обращения явно не уживались рядом.
— А вы послушайте, что ответил тот комиссар, — горячился. Ян. — «А ты, — спрашивает Катин, — словак или коммунист?» Ну тогда мы потихоньку выяснили свои отношения. Я сказал тому католическому дурню, что мне такой комиссар не потребен. И сразу дал в своем отряде приказ. Мои люди про то уже знают.
— Как реагируют на это ваши партизаны?
— Аплодисментов не было, бо то есть военный строй. Но командира своего поддержали.
— Значит, ваши люди согласны остаться без комиссара? [222]
— Нет, такого не может быть. Я заявил, что буду просить командование дать советского комиссара, Солдаты остались тому рады и теперь ждут...
«Ну вот, — подумал я, — еще задача. Как быть? Правильно ли будет назначать на должность комиссара в чехословацкий отряд нашего советского человека?»
И, словно догадавшись о моих сомнениях, Налепка заговорил снова:
— Не думайте, товарищ генерал, что словаки того не поймут. Они верят советским людям, потому и пришли к вам...
— Богатырь об этом знает?
— Нет. Я только пришел до вашего начальника штаба.
— Захар Антонович собирает документы. Он ведь сегодня летит в Москву, — напомнил Бородачев.
— Ладно, пойдем к Богатырю, а вы, Ян, пошлите за Катиным.
...Захара Антоновича мы застали в политчасти. Он сидел над кипой документов, газет, листовок.
— Готовишься? — не без зависти спросил я.
— Есть такое дело! — радостно отозвался Богатырь.
— Ну так отвлекись на минутку. — И я коротко объяснил суть дела.
— А как же рейд? — озабоченно спросил Богатырь.
— В рейд пойдет с нами советский комиссар, — как о чем-то уже решенном твердо заявил Налепка.
— Для нас это новость. Разве он назначен?
— Нет, я и пришел про то просить.
— Ну раз так случилось, — уверенно заговорил Богатырь, — я думаю, для этого вполне подойдет Леонид Каллистратович Федоров. Он член партии с солидным стажем, горняк, до войны работал председателем Криворожского горисполкома. Простой, обходительный, но принципиальный человек.
— Тут бы надо еще и дипломатические способности иметь, — добавил Бородачев. — Как-никак иностранная воинская часть...
— Между словацкими и советскими партизанами нет дипломатии, — возразил Налепка. — Есть одна честная правда. Нам нужен такой человек, как сказал комиссар. Мы просим назначить товарища Федорова!
Пока мы ждали Федорова, явился Катин. [223]
Размолвка с Налепкой, видимо, не прошла для него бесследно: Катин заметно побледнел, но держался так, словно ничего не случилось.
— Капитан Налепка есть для нас, словаков, здесь командир. И его приказ — для нас закон, — спокойно заявил он.
— В таком случае, — сказал я, — вы, очевидно, пожелаете лететь в Москву, чтобы потом попасть в чехословацкое войско генерала Свободы?
— Нет. Я остаюсь с партизанами.
— А у меня в штабе заняты все офицерские должности, — резко бросил Налепка.
Наступила неловкая пауза. Но тут пришел Федоров. Мы рассказали ему обо всем и спросили, согласен ли он занять новую должность. Леонид Каллистратович некоторое время молчал, раздумывая. Потом сказал:
— Я согласен. И прошу, если нет возражений, назначить Катина моим заместителем. Мы с ним поближе познакомимся и, надеюсь, договоримся.
— Мудрые слова, — поддержал Федорова Богатырь. — И не будем откладывать: отряду пора выходить в рейд. Стройте людей. Я принесу приказ...
Да, жизнь выдвигала новые вопросы, но она же подсказывала и решения. Так случилось, что в чехословацкий отряд пришел жить, работать и воевать советский человек — Леонид Федоров.
Солнце уже спускается за урочище Темного бора, заметно спала жара, а взлетное поле нашего аэродрома еще завалено огромными деревьями, которые на день стаскивают сюда для маскировки. Правда, воловьи упряжки давно наготове, но комендант аэродрома Демьяненко никак не решается подать команду.
— Вот только перед вашим приездом шнырял над нами «мессер». Может заметить, что мы очищаем посадочную площадку...
— Ничего он не заметит, — поторапливает коменданта взволнованный предстоящим отъездом Богатырь. — Ночью они тут не летают, и этот стервятник наверняка ушел на свою базу.
— Не спеши, Захар, подождем малость, — поддерживаю я коменданта. [224]
На опушке показывается всадник. Еще издали я узнаю Налепку.
— Что случилось, Ян?
— Все в порядке, товарищ генерал. Чехословацкий отряд движется по маршруту номер один, — докладывает Налепка, передавая поводья ординарцу. И только когда мы проходим несколько шагов, он тихо добавляет: — Получил сообщение из бывшего своего полка. В Мозырь приехали представители штаба словацкой армии. Волнуюсь: в полку могут начаться аресты...
— А чем вы можете их предотвратить? — спрашивает Богатырь.
— Думаю написать тем нацистским холопам ультимативное письмо...
— Не горячитесь, капитан. Посмотрим, что там предпримут. Отряд Таратуты следит за событиями в полку.
— То добре, — соглашается Налепка. — Я тоже передал, чтобы мой доверенный информировал вас обо всем через Галю или Стодольского. Главное, чтобы вы были в курсе... Это я и хотел сказать. А теперь до свидания... — И Налепка протягивает мне руку.
— Не спешите, Ян. Маршрут номер один проходит недалеко от аэродрома. Дождемся, пока подойдет ваш отряд.
Налепка охотно соглашается и удивленно смотрит по сторонам. Его недоумение нам понятно: говорим об аэродроме, а кругом ничего похожего...
Но вот телефонисты подключились к проводам, связывающим аэродром с постами воздушного наблюдения. К аппарату подошел Демьяненко и тотчас доложил:
— В воздухе спокойно. Разрешите действовать?
В потемневшее небо взлетает ракета. И сейчас же оживает поле: трогаются волы, длинные ветвистые деревья начинают расползаться в разные стороны. Все больше раскрывается клеверище, все чище становится площадка.
Налепка по-юношески задорно хохочет:
— Не зря существует выражение: «Не верь глазам своим!» Я и не знал, на чем стою...
Но вот запускают вторую ракету. По краям посадочной площадки загорается девять костров, и тут же и: дубравы вырываются яркие лучи прожекторов. На освещенную [225] поляну медленно выползают восемь воздушных кораблей. Каждый из них тащит четверка волов.
Появление огромных «дугласов» на нашем партизанском аэродроме в фашистском тылу стало для нас уже привычным. Но Налепке это зрелище кажется фантастическим. Несколько секунд он молчит, озираясь по сторонам, потом растерянно бормочет:
— Не можно себе такого представить... Не можно... То есть еще одно советское чудо... днем.... здесь... восемь... самолетов... То есть чудо!!!
— Бывает и больше, — отвечаю я и объясняю, что за короткую летнюю ночь прилетевшие самолеты не успевают возвратиться за линию фронта.
С наступлением весны стало проблемой снабжение боеприпасами и медикаментами. Поэтому мы решили прорубить просеки, соорудить в лесу траншеи и обеспечить надежную дневку для самолетов на Малой земле.
Первое время в Москве тоже не верили, что у нас смогут оставаться на день самолеты. Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. К нам прилетел секретарь Каменец-Подольского обкома партии товарищ Олексенко. Во время посадки самолета пилот никак не мог выпустить шасси и вынужден был сесть на «брюхо». Обошлось без серьезной аварии, но винты, конечно, основательно погнулись. Экипажу пришлось здесь, в лесу, ждать другую машину, которая доставила запасные винты. С этого и началось...
— Ну что, кажется, пора прощаться? — оживленно говорит Богатырь.
Мы направляемся к машине.
Сверху из кабины самолета меня окликает летчик Слепов:
— Товарищ генерал, отметьте: пятнадцатая посадка.
— Жду двадцатой!
Окружающие рассмеялись. Дело было вот в чем. Среди прочего трофейного имущества партизаны захватили в городе Столин кортик, отделанный редчайшей художественной чеканкой и эмалью. Особенно восхищались кортиком партизанские летчики. Мы договорились, что он будет вручен тому, кто первым совершит двадцатую посадку на нашем аэродроме. Слепов буквально бредил этим кортиком и впоследствии действительно получил его... [226]
Мы с комиссаром горячо обнялись. Через минуту самолет тронулся и помчался с такой скоростью, что ему хватило для разбега половины поля. За Слеповым так же мастерски взлетела машина, пилотируемая любимцем партизан Борисом Лунцом. С ним улетели больные женщины и дети. Немного погодя в воздух поднялись остальные машины, увозившие раненых партизан из отрядов Олексенко, Медведева, Бегмы.
Последний воздушный корабль еще шел на взлет, когда появилась встречная машина, прибывшая из Москвы с боевым грузом.
Налепка восхищенно смотрел на происходящее и горячо благодарил меня: он высоко оценил то, что ему доверили тайну нашего аэродрома.
Наступал ранний летний рассвет, а на аэродроме не прекращалась жизнь: работящие волы затащили в лес все одиннадцать прибывших самолетов. Аэродром снова стал покрываться зеленым маскировочным нарядом.
Подошли чехословацкий отряд и отряд под командованием Иванова.
— Сегодня я получил здесь еще и крылья, товарищ генерал, — Налепка, волнуясь, говорил несколько высокопарно и торжественно. — Наш отряд не есть очень большой, но рядом с советскими людьми мы чувствуем двойную силу...
Я крепко пожал ему руку. Четко откозыряв, Ян Налепка направился к своим воинам. И вот уже он во главе отряда, рядом с комиссаром Федоровым...
Я долго стоял на пригорке, провожая в рейд два боевых подразделения.
Великое братство рождалось в боях за великие цели.
Возвращение отряда Налепки с боевого задания совпало с приходом в наш партизанский край соединений Ковпака, Федорова, Бегмы и Мельника.
Леса были переполнены партизанами. Радостно было видеть эту грозную народную силу. На разных языках говорили бойцы. Слышалась русская, украинская, белорусская, польская, словацкая речь. Но люди отлично понимали друг друга. У них были одни мысли, одно желание: выполнить волю партии, волю народа и скорее разгромить врага. [227]
Этим же стремлением были проникнуты речи всех товарищей, выступавших на совещании руководителей партизанских отрядов, подпольных обкомов партии и членов подпольного ЦК КП(б)У, которое проходило в нашем соединении. В совещании принимали участие прилетевшие с Большой земли секретарь ЦК КП(б)У Демьян Сергеевич Коротченко и начальник Штаба партизанского движения Украины генерал Строкач.
С большим вниманием слушали мы речь комиссара ковпаковского соединения Семена Васильевича Руднева, И вдруг в комнату птицей влетела песня:
Словацкие матери,Все невольно прислушались, а товарищ Коротченко наклонился ко мне и тихо спросил:
— Почему так громко работает радио?
— Это не радио, Демьян Сергеевич. Сегодня прибыл с задания чехословацкий отряд...
— Пусть поют...
Комиссар Руднев так и закончил свой доклад под аккомпанемент словацкой песни...
Во время перерыва в работе совещания Демьян Сергеевич вместе со мной решил навестить бойцов Налепки.
Мы застали их оживленно беседующими у костра. Увидев нас, Налепка вскочил и командой поднял партизан.
— Отставить, — улыбаясь, сказал Демьян Сергеевич. — Настроение, вижу, у вас хорошее: значит, довольны результатами похода?
— То мало для нас быть довольными, — отозвался Налепка. — Мы получили большую школу... Я жду своего комиссара, чтобы вместе идти к вам с докладом.
— Вот и докладывайте. Для этого мы и явились о товарищем Коротченко, — представил я нашего гостя.
Налепка засуетился, нашел планшет, достал какие-то записи...
— А вы просто рассказывайте, без бумажек... — сказал ему Демьян Сергеевич.
— Можно и без бумажек, только прошу дозволения показать наш рейд. — Налепка разложил на коленях карту [228] и поставил крест на участке железной дороги Шепетовка — Полонное.
— Что это за знак?
— Тут наше отделение пустило под откос воинский эшелон.
— Кто командир отделения? — спросил Коротченко.
— Сержант Шалгович.
— Вот и попросим товарища Шалговича рассказать, как это удалось сделать.
Я понял Коротченко. Ему хотелось поговорить просто, непринужденно, разбить ту скованность в отношениях солдат и офицеров, которая присуща любой буржуазной армии.
— Не знаю, как вам докладывать? — смущенно начал знакомый мне высокий словак. — Могу только сказать, что много раз пришлось покрыться потом и набраться страха, пока тот эшелон полетел вверх колесами...
— Это ничего, — подбодрил я, — у нас партизаны говорят: «Беда намучит, беда научит».
— То есть справедливая пословица, — отозвался Шалгович. — Нам казалось, что на участке мало охраны. Не успели подойти, а оттуда огонь... Мы назад. И хоть можно было отбежать только с полкилометра, мы остановились много дальше... Тут посоветовались, погоревали и решили идти на другой участок. И тогда уже не пошли, а прямо сказать, поползли... Только наш минер Юрий Пухкий забрался на насыпь, а оттуда пулемет опять шлет приветы. Снова пришлось не в ту сторону двигаться. Надо идти в третий раз. Охотников стало меньше. Получилась дискуссия. С одной стороны — страшно. С другой — как доложим командиру? В общем, уже начало светать, а мы все речи держим. Тут издалека послышался взрыв. Наши вскочили... Пойдем, и все!.. Верно говорю? — спросил он товарищей. Словаки дружно поддержали Шалговича, а Юрий Пухкий добавил:
— Рассказывай! Я потом...
— Ну, значит, мы опять отправились к железнице. Тихо, никого нет. В общем, наш Юра сработал, как великий минер. Умненько заложил мины. Но тут опять разгорелась дискуссия. Теперь уже никто не хотел уходить. Всем понадобилось собственными глазами видеть, что будет с эшелоном... Полежали часок на опушке. Слышим: идет и тяжко дыхает. А мы, наверно, и [229] дыхать перестали, только смотрим. Потом так рвануло, что жуть. Вот и весь рассказ. Да, надо сказать: в том эшелоне ехало много германов. Такая была наша первая операция.
— Вы хотели что-то добавить, товарищ Пухкий? — обратился Коротченко к светловолосому коренастому минеру.
— Да. Хотел сказать, что наш Шалгович хоть и человек важный, но не всегда отважный... Нельзя нам было разбегаться после взрыва. Я до того добегался, что наскочил прямо на полицаев, чуть совсем не пропал, — раздраженно закончил минер.
— Вы не правы, товарищ Пухкий, — вмешался я в разговор. — Партизаны в случае необходимости прибегают и к такому маневру при отходе, чтобы не подставить под удар всю группу.
Но Пухкий стоял на своем:
— А почему у Корбели такого не было?
Я перевел взгляд на бывшего танкиста. Пухкий проследил за моим взглядом и обратился к Корбеле:
— Подтверди, Мартин, при всех командирах.
— Верно. У нас не было такой ситуации, — скромно заметил Корбеля. — Просто повезло...
— Сколько всего пущено под откос эшелонов? — спросил я Налепку.
— Три. Подорвано три паровоза и двадцать четыре вагона.
— Для начала хорошо! — похвалил Демьян Сергеевич.
В это время подошел комиссар отряда Леонид Федоров. Он сердечно поздоровался с нами и скромно сказал:
— Мне очень приятна похвала товарища Коротченко. Народ в отряде действительно отважный. Только вот... — комиссар смущенно подыскивал нужное слово, — безрассудного риска не одобряю. А такие факты, к сожалению, есть...
— То была большая цель и притом малый риск. Стоило рисковать, — спокойно заметил Налепка, сразу понявший, на что намекает Федоров. — Разрешите отпустить бойцов на ужин, товарищ генерал?
Мы остаемся вчетвером у тлеющего костра.
— Я говорил о ненужном риске, — продолжает Федоров. — Хочу закончить эту мысль. Факт, с которым я [230] столкнулся, не дает мне покоя... Судите сами: товарищ Налепка ездил на встречу к бандиту «Тарасу Бульбе». Можно считать чудом, что он ушел оттуда живым...
О главаре одной из украинских националистических банд Боровце, по кличке «Тарас Бульба», мы знали давно.
До войны он был германским шпионом. С приходом оккупантов стал начальником полиции Клесувского района. В этой должности завоевал большое доверие хозяев. В благодарность за кровавую службу они отдали Боровцу на откуп еще и Олевский район.
Почувствовав силу, предатель назначил парад полицейских гарнизонов, специально стянутых в Олевск. На этом сборище он объявил себя «гетманом всея Украины и батькой Тарасом Бульбой».
Фашистское командование переполошилось, узнав о властолюбивых замыслах своего выкормыша, и решило разделаться с новоявленным «гетманом». Олевск окружили войска, но Боровец сумел вывести в лес небольшую группу полицейских.
Он попытался установить связи с партизанами. Долго, но безрезультатно возился с ним полковник Медведев. Зимой Боровец присылал своего офицера к нам и просил, чтобы мы послали к нему представителя.
Но к тому времени мы располагали исчерпывающими сведениями об этом махровом бандите и отказали ему в установлении контакта.
Налепка знал о нашем непримиримом отношении к Бульбе. Что же заставило нашего командира отряда поехать к бандиту?
— Как прикажете все это понимать? — резко спросил я.
— О, тут целая история, товарищ генерал. Если разрешите, я расскажу.
Связной от Тараса Бульбы привез письмо. Меня приглашали в его штаб. Признаюсь, комиссар не советовал ехать. А я считал, что такой случай упускать нельзя. Ведь неспроста бандит искал встречи именно со словаками?
— С кем вы были у Бульбы? — спросил Демьян Сергеевич.
— Мне предложили прибыть одному. Я не должен был показать трусость и выехал один. Встретились. Разговор [231] был длинный, а сводился к одному, главному. Бульба предложил переходить к нему. «Будем вместе формировать антибольшевистские легионы: ты — словацкие, а я — украинские». Так и сказал.
Налепка умолк, собираясь с мыслями, и с улыбкой продолжал:
— Решил я вести с тем «гетманом» некоторую игру. Прикинулся простачком. «Против кого же мы с вами воевать будем? — спрашиваю. — И каковы наши силы?» Растолковал он мне, что воевать будем против большевиков, а силы у него есть, да помощи ожидает великой... Намекнул на того парашютиста из Лондона, который еще с Чембалыком дружбу водил...
Лицо Налепки нахмурилось. Мы с нетерпением ждали, что было дальше, но рассказчик сосредоточенно молчал. Никто из нас не нарушил этой паузы: Налепка, видимо, мысленно переживал все события еще раз, и мы понимали это.
— А дальше, правда, чуть не попал я в ловушку. «Гетман» потребовал дать письменное распоряжение отряду, чтобы немедленно прибыл к нему... Ох, трудно мне было выкрутиться из того положения. И все же моя взяла! Послал он со мной девять своих бандитов...
— Тут, на месте, мы их и разоружили, — закончил за Налепку комиссар Федоров.
Возвращаясь в штаб, мы обсуждали с Коротченко попытку Бульбы перетащить словаков и организовать антибольшевистские легионы, говорили о помощи, обещанной из-за рубежа этому врагу нашего народа.
Визит к Бульбе был сопряжен со смертельной опасностью. Но Налепка сообщил ценные сведения. И об этом мы немедленно доложили в Москву.
...На аэродроме творится что-то невероятное. Ночью село двенадцать самолетов, двадцать выбросили груз на парашютах и улетели обратно. Посадочная площадка завалена парашютами, мешками с оружием, боеприпасами, взрывчаткой...
Враг готовил новое наступление на наш партизанский край.
По плану ЦК КП(б)У и Штаба партизанского движения Украины собравшимся здесь партизанским соединениям [232] предстояло отправиться в районы намеченных действий.
В связи с этим представители соединений прямо осаждали аэродром. Заботясь о нуждах «своих отрядов», они тащили мешки, парашюты, ящики, не интересуясь, кому адресован груз. Одни кричали, что это имущество Федорова, другие доказывали, что все добро сброшено ковпаковцам, третьи громко жаловались на беспорядки, ибо «все прибыло на имя Бегмы»...
Комендант аэродрома Демьяненко уже охрип, требуя, убеждая, уговаривая. Пришлось вызвать ему на подмогу две роты партизан.
А в воздухе появлялись все новые самолеты... И, только очистив поле от грузов и людей, можно было разрешать им посадку.
— Прилетел Захар Антонович Богатырь! — донесся до меня радостный голос Демьяненко.
И действительно, на летном поле показался Богатырь с группой незнакомых людей.
— Дозвольте представиться письменнику, — обратился ко мне невысокий мужчина в лихо заломленной пилотке. — Писатель Анатолий Шиян, — сказал он уже по-русски, с мягким, присущим украинцам акцентом.
За Шияном придвинулся высокий, чуть сутулившийся человек.
— Лектор ЦК КП(б)У Кузьма Дубина.
Вместе с Богатырем прилетела и группа комсомольских работников. Радостной была эта встреча.
Подвели лошадей.
— Ну что, поехали?
— В самолете кое-что осталось, — озабоченно проговорил Богатырь. — Привез звуковой киноаппарат и картины.
— Это как раз то, чего нам не хватало! — обрадовался я.
Пока Богатырь доставал свой груз, гости оживленно рассказывали о последних событиях на фронте, о жизни в тылу.
— Война еще продолжается, — говорил Дубина, — а в освобожденных от врага районах уже налаживается мирная жизнь...
Веселый, общительный Анатолий Шиян забрасывал меня вопросами о нашем партизанском житье-бытье. [233]
— Вот видите, — отшучивался я, — дождались мы такой жизни, что у нас есть даже кинооператор. А теперь будет и свой лектор с Большой земли, и свой писатель, и своя киноустановка.
Гости уселись в повозки, а мы с Богатырем на коней и отправились на базу.
Как только мы вошли в штаб, Бородачев заговорил о том, что готовится новое большое наступление на наш партизанский край. За время моего отсутствия он получил дополнительные сведения.
— Противник накапливает силы на левом берегу Припяти, — говорил Илья Иванович, водя карандашом по карте. — Танковая дивизия расположилась в Петрикове и Турове. Ночью туда подвозили понтоны. В Мозыре и Ельске наблюдается большое скопление пехоты. В Овруч, Белокоровичи и Олевск прибыли мотомехчасти.
— Тонко задумано, — сказал я. — Хотят вклиниться в лес на дороге Ельск — Туров и ударить по нашим отрядам, стоящим на правом берегу Уборти... Нужно срочно вывести основные силы за реку, чтобы удар противника пришелся по пустому месту!
— Нацисты убеждены, что партизаны не ведают об их намерениях, — заметил присутствовавший при разговоре Налепка. — Они распространяют слухи, что немецкие части прибыли вовсе не для борьбы с партизанами. Что они двигаются к фронту. Но поскольку партизаны перерезали все дороги, они вынуждены расположиться на отдых...
— Ссылка на дороги, товарищ капитан, не лишена оснований, — откликнулся Бородачев. — Ночью мне передали секретное донесение, найденное у убитого спецкурьера. Послушайте, что пишут об этом сами гитлеровцы:
«В результате усиленных действий партизан во многих местах приостановилось железнодорожное движение. Быстрое передвижение воинских соединений и техники к фронту стало проблемой. Наступление русских очень стремительно, а действия партизан очень эффективны, что может привести к катастрофе. В июне подорвано 372 паровоза, 2293 вагона, 22 моста. Движение прерывалось до 12 часов 558 раз, до 24 часов — 114 раз, свыше 24 часов — 44 раза. В среднем нападения партизан [234] вызывали ежедневно 24 перерыва в работе транспорта».
— Приятные цифры, ничего не скажешь! — улыбнулся Богатырь. — Прямо ласкают слух...
— А еще приятней, что в этих цифрах есть и наша доля! — Бородачев, порывшись в сумке, достал квартальный отчет о диверсионной деятельности соединения. — Вот, товарищ комиссар, вам надлежит подписать.
Богатырь быстро просмотрел отчет.
— Люблю такую арифметику... — И он, словно декламируя, прочитал: — «Подорвано за три месяца 98 паровозов, вагонов с живой силой — 572, с боеприпасами — 390, с боевой техникой — 83, с продовольствием — 199, с горючим — 77». Такое не грех и подписать!
В этот же день состоялась вторая встреча Яна Налепки с секретарем ЦК КП(б)У Д. С. Коротченко и генералом Строкачем.
— Как вы себя чувствуете у нас, товарищ Репкин? — спросил Демьян Сергеевич, назвав Налепку его подпольным именем. — Наше командование высоко ценит ваши заслуги в оказании помощи Советской Армии.
— Хорошо себя чувствую. Благодарю вас, товарищ секретарь ЦК. — В голосе Налепки слышались взволнованные нотки.
— В прошлый раз у нас не было времени для подробного разговора...
— Для меня лучше, что разговор с вами будем иметь сейчас. Раньше я не мог говорить о том, что требуется решить сегодня.
Коротченко и Строкач сели на скамейку спиной к столу, мы подвинули к ним свои табуретки, и сразу все почувствовали себя непринужденно.
— Отряд расположился здесь? — спросил у Налегши Строкач.
— Да.
— Все ваши партизаны на месте?
— Кроме одного отделения. Я послал его к Ельску, — доложил Ян. — Нам стало известно, что полк, в котором я служил, получил отпуск и отправлен в Словакию. Решил выяснить, что это значит. [235]
— Разве у вас практикуются подобные отпуска? — удивленно спросил Коротченко.
— На моей памяти это первый случай. Видите ли, ситуация такая сложилась: нацистам, видно, понадобилось срочно вывезти солдат. Меня очень тревожит их судьба.
— Нас тоже волнует трагедия словацкого народа, — задумчиво сказал Коротченко. И, немного помолчав, обратился к Налепке: — Как величать вас по имени-отчеству?
Лицо На лепки озарилось смущенной улыбкой:
— Зовут меня Яном. По-вашему, должно быть, это Иван. Отец — Михаил. Но у нас не принято называть по отчеству...
Коротченко прошелся по комнате, ласково взял Налепку за плечи:
— Как вы думаете, Ян Михайлович, словацкий народ поддерживает правительство Бенеша?
Налепка попытался встать, но Демьян Сергеевич усадил его. Ян пригладил волнистую шевелюру и, низко склонив голову, задумался.
— Знаете, — как-то несмело начал он, — у словаков теперь два правительства. Мы, словаки, говорим: выбор очень ограниченный, надо иметь третье... Мы говорим так потому, что правительство Тиссо — кукла в руках германского нацизма. Его формировали глинковцы. Правительственная машина Бенеша склепана чешскими промышленниками и никогда не была выразителем народных дум. К тому же бенешевцы скомпрометировали себя бегством в Лондон. Но надо иметь в виду, что Бенеш не сидит сложа руки. Он хорошо изучил союзников, знает их повадки и кое в чем действует не без успеха, Я имею в виду многочисленные обнадеживающие обещания, которые он шлет народу Чехословакии... Трудное время переживает сейчас моя родина. Страна брошена на растерзание Гитлеру. Туда забрасывают десятки представителей всех мастей и рангов, которые козыряют союзничеством с Советской Россией, как шулера в картежной игре. И в результате Бенеша начинают называть великим политическим стратегом. А почему? Для вас, может, то будет смешно. Но по-ихнему получается, что если бы Бенеш не сбежал в Лондон, то не было бы союза великих держав... [236]
Налепка несколько раз возбужденно прошелся по комнате. Потом, собравшись с мыслями, оживленно продолжал:
— Может, я говорю непонятно, зло, но мои слова идут от тяжко страдающего сердца чехословацкого народа. Вы ведь знаете, что Бенеш предал чехов и словаков еще тогда, когда не принял предложения Советского Союза о вводе советских войск согласно заключенному договору. Он испугался, что наш народ будет сражаться с германским нацизмом под руководством коммунистов. Он думал, что Гитлер в лице поповских бобиков Глинки и Тиссо заставит всю Чехословакию лаять на восток. Да, то была «великая стратегия»... Германы разоружили нашу дивизию потому, что словаки хотели бороться против нацизма вместе с советскими партизанами. В этом гнусном деле германам помогли сторонники Бенеша из среды нашего офицерства...
В комнату заглянул комиссар словацкого отряда Федоров. Извинившись, он попросил разрешения срочно вызвать своего командира.
Когда Налепка ушел, Строкач спросил у меня:
— Капитан состоит в какой-нибудь партии?
— Нет. Беспартийный. А говорит, как настоящий коммунист.
— Он и действует, как коммунист.
— Кстати, Налепка подал заявление о приеме в партию, — добавил Богатырь. — Мы пока воздержались от решения этого вопроса, поскольку он иностранный подданный.
— Правильно, — подтвердил Коротченко. — Но Налепке нужно сказать, что если он пожелает вступить в ряды Коммунистической партии Чехословакии, то стаж ему могут засчитать с момента подачи заявления в вашу парторганизацию. Разумеется, если ваша партийная организация будет ходатайствовать об этом.
Через несколько минут Налепка вернулся к нам. По походке, ссутулившейся фигуре, растерянному выражению лица нетрудно было понять, что он сильно расстроен.
— Пришли солдаты с разведки. Галя тоже пришла, — добавил он, обратившись ко мне. — Рассказывают, что эшелоны со словаками ушли в Италию... Моих земляков угнали как военнопленных... [237]
— Это значит в концлагеря? — хмуро спросил Богатырь.
— Думаю, так. Видно, Тиссо испугался даже обезоруженных солдат... Отказался принять их в Словакии. Продал итальянским промышленникам как рабочую силу... — Налепка резко повернулся к Коротченко: — Товарищ секретарь ЦК, наступил такой час, когда нам, словакам, надо быть у себя на родине. Если верите нам, помогите мне с отрядом перейти в Чехословакию!
— Мы доверяем вам, Ян Михайлович, — задушевно сказал Коротченко, — и глубоко ценим вашу отвагу и мужество. Не каждый решился бы на то, что сделали вы. И мы, конечно, не будем вас задерживать. Но прошу понять: дело не в одном вашем отряде, дело в усилиях всего вашего народа.
— О!.. Народ нас поддержит! — горячо воскликнул Налепка.
— Хорошо... Мы всячески поможем вам, — пообещал Демьян Сергеевич. — Только прошу не спешить. Ваш поход надо основательно подготовить.
— Благодарю вас, товарищ секретарь ЦК, — просиял Налепка. — Я не имею желания спешить. Я имею уже в жизни трудный опыт, но неудачи тоже учат, — грустно заметил он. — Прошу только поверить, что нам здесь с советскими партизанами очень хорошо. Мы прошли большую школу: научились любить друзей и ненавидеть врага. Я стремлюсь сейчас на родину только по одной причине: там мы сможем сделать в борьбе с фашизмом еще больше... Вот у меня и все.
— А у нас еще не все, — улыбнулся Демьян Сергеевич. — По поручению нашего правительства мы должны вручить вам, вашему комиссару и группе партизан чехословацкого отряда заслуженные награды — медали «Партизану Отечественной войны»...
Велика была радость наших словацких друзей, получивших первые боевые награды. А мы, советские люди, искренне гордились своими верными товарищами по оружию.
Наша партизанская семья становилась все меньше по мере того, как росла. И хотя подобное утверждение кажется парадоксом, но это было именно так. Мы подготовили [238] и проводили в новые районы для самостоятельных действий три отряда. На Волынь ушел Таратута, на Львовщину — Иванов, по берегам Днепра на Киевщине начал действовать Ушаков.
Осень 1943 года была особенной. С Днепра день и ночь все явственнее доносился желанный гром наступления: Советская Армия уверенно громила ненавистного врага. Бои шли уже за столицу Украины — Киев.
В ночь на 16 ноября наш штаб стоял в деревне Песчаница, что в десяти километрах северо-западнее Овруча. Зажигать огни было запрещено — противник рядом, но деревня не спала. В переполненных домах партизаны и местные жители оживленно обсуждали последние новости, делились планами будущей мирной жизни. Наступающая армия была рядом, и перед людьми во весь рост уже вставали мирные заботы.
А штаб соединения был поглощен привычной работой. Мы готовили последнюю, пожалуй, самую важную партизанскую операцию — взятие Овруча.
Этот небольшой город был важным стратегическим пунктом. Здесь не только скрещивались и завязывались в тугой узел железнодорожные пути, по которым все еще подтягивал подкрепления противник. Овруч являлся тем пунктом, через который он надеялся отойти в случае неудачи. Вот почему гитлеровцы выставили вдоль дорог почти сплошной живой забор из солдат.
Но, несмотря на это, диверсии на дорогах становились с каждым днем все более дерзкими. Теперь мы готовились нанести завершающий удар...
Подготовка приняла такой размах, что враг не мог не знать о ней. Он лихорадочно укреплял подступы к Овручу, превращая город и прилегающий к нему район в настоящую крепость... Тысячи насильно мобилизованных советских людей под страхом смерти день и ночь строили укрепления. Им готовилась страшная участь. Нам необходимо было взять город как можно скорее. Но мы понимали, что малейший просчет повлечет за собой лишние жертвы. Это было бы особенно тяжко накануне освобождения родного города от фашистов...
Лихорадочно работал штаб. Напряженно трудились разведчики, еще и еще раз уточняя обстановку.
Важное место в партизанских планах отводилось созданию паники в рядах противника, которая должна [239] была резко ослабить овручский гарнизон. С этой целью одному из отрядов поручалось скрытно и стремительно появиться на дороге, ведущей из Овруча в Мозырь. Мы не сомневались, что оккупанты любой ценой попытаются отбить эту жизненно важную для них артерию и бросят против отряда часть гарнизона. Придирчиво изучив по карте все возможные пути, по которым мог двигаться враг, мы разработали систему засад.
И вот темной ноябрьской ночью в деревне Песчаница мы с нетерпением ждали, как развернутся события. Ждали, ибо план уже был приведен в действие.
Под утро в штаб заглянул Налепка.
— Почему не спишь, Ян? — вместо приветствия спросил Богатырь.
— Не спится, товарищ комиссар... Когда будет дозволено делать подъем? — негромко спросил он, прежде чем подать руку. Голос его звучал спокойно. Можно было подумать, что его одолевала только эта забота.
— Подождем. Еще нет сообщений, удалась ли засада...
Через несколько минут появились связные:
— Все в порядке!.. Отряд Власова без осложнений расположился в двусторонней засаде!
— Ну что же, будем подымать людей? — обратился ко мне Богатырь. И тут же прозвучала команда:
— Командирам делать побудку отрядам!
Я посмотрел на Налепку — он весь сиял от радостного возбуждения. Наконец-то настает долгожданный час! Осталось несколько дней до встречи с частями Советской Армии. И тогда он уйдет со своим отрядом в далекие Татры. Осуществится его мечта: он обеспечит достойную встречу советским войскам, которые несут его народу счастье освобождения...
— Значит, будем пробиваться к фронту на соединение с нашей Советской Армией?.. — Глаза Яна задорно блестят за стеклами очком. Слова «с нашей Советской Армией» звучат сегодня в его устах особенно торжественно.
— Должны пробиться... — отвечает комиссар, уже целиком поглощенный заботами начавшегося боя. — Но для этого, Ян, нам еще надо взять Овруч...
— И тогда можно будет идти в Татры, капитан... А может, и вместе пойдем, — добавляю я. [240]
— То будет очень хорошо, товарищ генерал... Разрешите выполнять ваш приказ? — и Налепка бегом направляется к отряду.
Глядя вслед Налепке, Богатырь высказал то, что было на уме и у меня:
— Не оставить ли нам чехословацкий отряд в резерве?
— Обидится! Ты ведь знаешь Яна.
— Да, парень рвется в бой. Если уйдет в Татры, даст там жару кое-кому...
А из дома уже выбегают связные. Они мчатся с приказанием к командирам, комиссарам и начальникам штабов отрядов: в 8.00 быть в штабе соединения.
Илья Иванович Бородачев стоит перед командирами, словно на кафедре в академии, и тонким прутиком, как указкой, водит по карте Овруча. Голос его, глухой от бессонницы, звучит сухо, буднично.
— Разведкой установлено: в Овруче восемь батальонов противника. Три из них расположены в этой части, за окраиной города. — Рука с указкой останавливается на синей пометке аэродрома. — Узел железной дороги обороняет батальон. В городе много дзотов. Улицы и усадьбы изрыты окопами. Имеются проволочные заграждения, завалы, минные поля... Ставлю задачу.
— Смотрите сюда, товарищ Гриб, — обращается начальник штаба к командиру сарненского отряда. — Ваш отряд должен сосредоточиться на восточной окраине. В двенадцать ноль-ноль начнете наступление на северную часть Овруча. Вот схема подхода к городу и продвижения к центру. Учтите — дороги минированы.
Вы со своими бойцами, товарищ Артюхов, выходите юго-восточнее деревни Сташки. В двенадцать ноль-ноль начинаете наступление на центральную часть города.
Товарищ Селивоненко, ваш отряд должен находиться южнее Рулевщины и прикрывать наше наступление с севера...
Бородачев продолжает вызывать командиров отрядов и указывает им оперативные цели. Вот он называет Налепку и объявляет, что чехословацкий отряд остается в резерве командования штаба соединения.
Видя сосредоточенные, деловые лица командиров, я [241] с каждой минутой все отчетливее, почти физически чувствую, как крепнет уверенность в успехе... Тревожит только состояние Налепки. На лице его грусть сменяется тревогой, недоумение — протестом...
Между тем Бородачев заканчивает речь. В заключение он указывает координаты командного пункта соединения и подчеркивает важность своевременных донесений о всех этапах боя.
Все уточнено. Дана команда выводить отряды. И тут раздался взволнованный голос Яна Налепки:
— Прошу, очень прошу исправить план! Чехословацкий отряд, мои вояки, не можут стоять в штабном резерве. Мы вместе прошли большой путь борьбы с нацистами... Може то есть наш остатний общий бой. Наш отряд готов вместе с советскими партизанами выполнять новую задачу. Я сам добре знаю город Овруч и добре ориентируюсь...
Мы не смогли отказать Налепке. Чехословацкий отряд получил задачу: захватить мосты на реке Норынь и обеспечить их оборону.
Начался бой за Овруч...
С командного пункта было хорошо видно, как точно, по плану развернулись наши отряды и пошли в наступление.
Но вот обстановка стала меняться. Фашистские части, брошенные для захвата перерезанной нами дороги, наткнулись на засады и стали отходить к городу. Перегруппировавшись, они навалились на отряд Селивоненко.
В это же время, не выдержав шквального огня противника, начал отступать и отряд Артюхова. Это грозило срывом всей операции.
— Давай, комиссар, к Селивоненко, а я к Артюхову, — бросил я на ходу...
Не сразу удалось остановить партизан Артюхова, над головами которых бушевал смертоносный ливень.
— Пробиться невозможно. Везде пулеметные гнезда, дзоты, проволочные заграждения... — тяжело дыша, докладывал командир отряда.
С болью видел я, как мимо несли убитых и раненых. Из-за ближайшего холма к нам, пригибаясь, бегут женщины, старики, дети.
Я останавливаю несколько человек.
— Что в городе? [242]
— Паника. Часть фашистов ушла к Прилукам. Видимо, хотят прорваться в Ельск. Те, кто остались, бешено сопротивляются...
— Товарищ командир, — раздается громкий голос одного из партизан. — Пулеметчик Туровец захватил дзот. Получил тяжелое ранение, но ведет бой. Просит подкрепление...
— Разрешите пойти нам? — спрашивает стоящий рядом Шитов.
— Идите! — приказывает Артюхов.
Я советую командиру отряда пробиваться в город отделениями с разных сторон, чтобы захватить выгодные позиции для решающей атаки.
Артюховцы снова бросаются в наступление, а я лечу в сарновский отряд.
Гриба застал в полнейшей растерянности. Как только отряд Селивоненко завязал бой с отходящими со стороны Прилук частями противника, Гриб почувствовал, что отрезан от нашего тыла...
Прискакал связной из отряда Селивоненко. Богатырь сообщал, что отряд надежно удерживает позиции и не пропустит врага к Овручу.
Отряд Гриба немедленно возобновил атаки на северную часть города. Сарновский отряд несколько раз выходит на окраину города, но бойцам никак не удается зацепиться ни за одно из строений: здесь находятся главные огневые средства гитлеровцев. Я приказываю прекратить атаки, но продолжать тревожить врага ложными выпадами. Это отвлечет противника, а партизаны тем временем подтянут артиллерию и минометы, чтобы ударить по вражеской обороне прямой наводкой.
Возвращаясь к Артюхову, я встретил Богатыря.
— Пять раз немцы атаковали Селивоненко, — рассказывает Захар. — Но там дело надежное: хлопцы дерутся, как львы. Отряд окопался.
У Артюхова нас ждали тоже радостные вести; взвод Ахраменко прорвался на окраину города.
— Заняты два дзота, — докладывает Артюхов. — Рота Плесанова, продвигаясь к центру, уничтожила три дзота, расстреляла несколько автомашин. Убито до сотни фашистов. Отделение Сивчука пробилось в парк, что в центре города, и заняло дзот. На помощь Сивчуку направлен взвод Дорошенко. [243]
Мы с комиссаром вернулись на свой командный пункт. Отсюда отлично была видна вся картина боя. Вот в городе раздалось несколько сильных взрывов. В воздух поднялись высокие столбы дыма. Начались пожары.
Большая кутерьма царила в районе аэродрома, расположенного за Овручем. Самолеты врага то садились, то взмывали в небо, и мы долго не могли понять, какую боевую задачу они выполняют? Авиация не действовала против партизан. Но все же мы приказали Грибу овладеть аэродромом.
Прибыл связной от Налепки — Бенькович. «Мосты отрядом заняты, — говорилось в донесении. — Со стороны Новоград-Волынска подходили танки. Наши бронебойщики подбили два танка. Враг переходить через реку не осмелился, ушел в обратном направлении. Дороги нами заминированы».
— Передайте капитану, что командование довольно действиями чехословацкого отряда, — сказал я, отправляя связного.
Вскоре наш командный пункт перебрался на окраину Овруча.
А в центре шел жестокий бой: рота Плесанова, потерявшая треть личного состава, продолжала мужественно наступать. Начались жаркие схватки и в районе аэродрома.
Уже вечерело, когда прибыл Ульянов — комиссар отряда, перерезавшего дорогу из Овруча.
— Уничтожено более ста автомашин с живой силой противника, убито до восьмисот фашистов. Уцелевшие небольшими группами разбрелись по лесу. Пытаются, очевидно, пробиться на Мозырь, — доложил он.
— Это их не спасет — переловят белорусские партизаны... Теперь главная задача вашего отряда — очистить железную и шоссейную дороги до самого Ельска от мелких вражеских гарнизонов. При этом необходимо сохранить мост через реку Словечню и железнодорожные станции!
Впервые за время войны я отдавал приказ о сохранении мостов и станционного оборудования. До сих пор мы только разрушали...
На КП появился усталый, забрызганный грязью Артюхов.
— Вы едва держитесь на ногах. Присядьте! [244]
— Не могу, товарищ командир. Только сяду, не будет сип встать, — едва слышно говорит он. — Надо спешить... Спасать положение... В казармах, возле станции засели немцы... Гриб наступает на аэродром, а гитлеровцы отходят к станции и непрерывно контратакуют мой отряд... Люди очень устали... Несу большие потери...
Что делать? Резерва нет... Единственный выход — после захвата аэродрома и штурма казарм бросить на станцию отряды Гриба и Селивоненко. А пока — направить туда чехословацкий отряд, благо мостам, захваченным Налепкой, сейчас ничто не угрожает: бой переместился в другую сторону.
В это время, как бы предвещая победу, в штабе появляется делегация. Ее прислали освобожденные из тюрьмы узники, которых гитлеровцы готовились угнать в рабство: железнодорожники, рабочие предприятий, интеллигенция... Люди уверены в том, что навсегда кончилась проклятая фашистская оккупация. Они требуют немедленно создать местные органы Советской власти. Просят оружие, чтобы принять участие в боях с ненавистным врагом.
Входят Богатырь и Селивоненко.
— Группировка противника, засевшая в казармах, в основном разбита, — докладывает Селивоненко. — Остались одиночки...
Тут же влетает с докладом Гриб и уже с порога кричит на весь штаб:
— Аэродром наш! Взяты склады с боеприпасами и большое бензохранилище!..
— Итак, в руках немцев осталась только станция, — говорит Бородачев.
— Вот туда и направим сарновцев! Нужно помочь чехословацкому отряду. — И, показывая на карту, я приказал: — Заходите отсюда, с тыла. Только поставьте об этом в известность капитана Налепку: его люди уже двинулись к станции.
И, словно в ответ на мои слова, донеслась знакомая нам песня:
Словацкие матери,Это отряд Яна Налепки занимал исходные рубежи для последнего решающего штурма... [245]
На город опустилась пронизанная сыростью ночь. Темноту то и дело прорезали зарницы пожаров. В разных концах города раздавалась автоматная и ружейная перестрелка. Но на станции было тихо.
«Затишье перед бурей», — подумал я, направляясь к станции. И действительно, не успел свернуть на привокзальную улицу, как там разгорелся бой.
Резкий свист пуль заставил нас с Лесиным прижаться к домам и двигаться дальше короткими перебежками.
Чехословацкий отряд дважды штурмовал станцию и дважды откатывался назад под яростным огнем фашистов.
Я посмотрел на часы: с минуты на минуту должны подойти партизаны под командованием Гриба.
Но вот бойцы Яна Налепки поднялись снова. И тут же, перекрывая грохот боя, до меня долетели крики:
— Убили!.. Налепку убили!.. Капитан убит!..
А с двух сторон одновременно грянуло яростное «ура»: на штурм станции ринулись чехословацкий и сарновский отряды.
Последний опорный пункт противника на нашем пути пал.
...Хмурый, осенний день. Моросит дождь. Давно облетела листва с деревьев. Поник, пригорюнился юродской парк. Здесь, в парке, прощаемся мы с погибшими боевыми друзьями. Горько рыдает наша бесстрашная разведчица Галя. В суровом молчании застыли партизаны, слушая траурную речь Богатыря.
— Сегодня мы провожаем в последний путь верных боевых товарищей, отдавших жизнь за свободу и независимость Родины, — говорит комиссар. — Среди них есть и наши братья — словацкие солдаты и их командир капитан Ян Налепка... Дружба со словаками закалилась в тяжелое для наших народов время. Она скреплена кровью лучших сынов советского и чехословацкого народов. И поэтому — бессмертна.
Прощайте, дорогие друзья!
Прощай, дорогой Ян!
Дело, за которое вы боролись, находится в надежных руках! Фашизм будет разбит! Мы победим!
Мощный салют в память погибших слился с первыми [246] мирными гудками паровозов. Начиналась новая жизнь города. На его оборону с песнями шли партизанские батальоны...
Город и железнодорожный узел Овруч мы освободили от фашистских оккупантов 17 ноября. А затем в течение трех суток удерживали до подхода частей Советской Армии.
Я не в силах описать, каким ликованием были переполнены наши сердца. Сбылась мечта, навстречу которой шли партизаны через огонь и смерть! Нечеловечески трудным был этот путь, но каждый из нас, не задумываясь, снова прошел бы его по первому зову... И вот мы вместе, мы рядом — советские воины и партизаны, родные сыны великой матери-Отчизны...
Как награду, восприняли партизаны приветственную радиограмму ЦК КП(б)У:
«Поздравляем Вас, всех командиров, комиссаров, партизан и партизанок Вашего соединения с крупной победой — захватом города Овруч. Желаем боевых успехов в дальнейшей партизанской борьбе».
А издалека уже доносилось мощное эхо артиллерийских залпов. Наша героическая армия, сокрушая врага, пробивалась к логову фашистского зверя. Она несла народам освобождение от коричневой чумы. [247]