VII
К встрече нового, 1943 года мы готовились по-партизански. Многие грозные признаки говорили о том, что фашисты вот-вот двинут против нас крупные силы. Штаб хорошо понимал, что вряд ли удастся отстоять от врага Селизовку: слишком мало оставалось у нас боеприпасов, даже патронов для пулеметов и автоматов было, что называется, в обрез, а о снарядах для орудий и минометов и говорить не приходилось. Чтобы не тащить с собой пушки и минометы, ставшие теперь лишним грузом, мы закопали их до лучших времен в укромных местах. Так же поступили и с большей частью пулеметов.
С тяжелым сердцем зарывали партизаны свое боевое оружие. Однако иного выхода не было. Только так могли мы сохранить его от врага. Люди верили: это ненадолго. Раздобудем в каком-нибудь гитлеровском складе снаряды, патроны, и тогда...
План предстоящего боя был разработан во всех деталях. На окраине деревни построили несколько «дзотов». Это были небольшие землянки, накрытые грибообразной крышей из земли и бревен. Из «гриба» выглядывали один-два [143] пулемета. Такие точки, опоясавшие деревню, представляли довольно внушительную силу. Все пространство между дзотами заминировали.
Чтобы прорваться в Селизовку, гитлеровцам необходимо сначала проделать проходы в минном поле и обезвредить несколько десятков мин. Не так-то просто будет сделать это под огнем наших пулеметчиков! Пока немецкие минеры справятся с работой, пройдет немало времени. Это и предусматривал наш план: продержать врагов на морозе (а морозы в то время стояли лютые), вывести из строя как можно больше гитлеровцев, а потом ударить по ним с тыла. Сделают это отряды Ревы и Иванова, скрытые в засаде. Удар с тыла обязательно заставит фашистов временно прекратить атаку деревни. Это позволит ее защитникам уйти в лес. В результате гитлеровцы потеряют убитыми, ранеными и обмороженными большое число солдат, а получат пустую Селизовку, скорее даже не деревню, а пепелище.
Таков был план. Для его успешного осуществления нам было важно абсолютно точно знать дату наступления противника. В этом взялся помочь Налепка. И он сдержал слово. Накануне Нового года Рудольф привез письмо. Налепка сообщал, что наступление назначено на 31 декабря. Наступать на Селизовку будут шесть батальонов гитлеровцев. Словацкой дивизии поручено прикрывать тылы. В письме перечислялись населенные пункты, через которые должны отходить наши отряды. В конце Налепка заверял, что, если фашисты станут преследовать партизан, словаки дадут бой, после чего всем полком перейдут на нашу сторону. К посланию была приложена схема наступления.
Из письма Налепки мы узнали, что в результате событий в районе Волги гитлеровцы не получили обещанных машин. Это означало, что двадцать километров, отделяющие противника от Селизовки, он пройдет пешком, по трудным лесным дорогам...
— По моим подсчетам, гитлеровцы появятся только к вечеру, — резюмирует Бородачев, оторвавшись от полученной схемы. — Неужели решатся наступать ночью!
— Это было бы замечательно! — откликнулся я.
Мы принимаем решение немедленно вывести в тыл наступающим фашистским частям отряды Ревы (с восточной стороны Селизовки) и Иванова (с юга). [144]
— Вы, Илья Иванович, — говорю Бородачеву, — займитесь вместе с Петрушенко разведкой. Я с комиссаром пойду на передовые позиции.
Едва мы с Богатырем вышли на улицу, как услышали странный шум. Крики неслись из дома, приспособленного под баню. Мы бросились на голоса.
— Шпиона поймали. Допрашиваем, — доложил автоматчик Пономарев.
На мокром полу лежал голый худощавый мужчина. Тело его было покрыто замысловатой татуировкой.
— Шпион это, товарищи командиры! — громко выкрикнул автоматчик Уваров.
— Вас не спрашивают, — оборвал его Богатырь.
— Я знаю этого разрисованного хлюста, — выступает вперед Пономарев. — Мы вместе в армии были, в одном взводе. Под Харьковом его послали в разведку. Он предал нас, а потом выступал по радио, чтобы мы сдавались в плен. По картинкам на шкуре я и признал его.
Шпион даже не пытается оправдываться. Заикаясь и плача, он рассказывает, как был завербован.
— Ты лучше повтори, подлюга, что успел донести фашистам, — требует Пономарев.
Мы поняли, что партизаны уже допросили предателя. Оказалось, что он успел передать немцам план нашей обороны, сообщил о численности отрядов и вооружении.
Видимо, поэтому противник частично изменил план наступления. Под вечер на западной опушке леса перед Селизовкой появился небольшой передовой отряд врага. Заняв деревню Руднище, он отрезал нас от северных дорог. Однако гитлеровцы почему-то медлили с началом боя.
— Руднище занято жандармскими войсками силами до батальона. Все дороги в северной части контролируются противником, — докладывает командир взвода Лабарев.
— Рудня-Сырница занята словаками. На дорогах южнее Селизовки выставлены заставы, — доносит разведчик отряда Таратуты Теренин.
Не успел Бородачев нанести на карту эти данные, как Петрушенко принес новые сообщения:
— Разведкой установлено: сто первый словацкий полк занял восточную часть леса. Передовые отряды залегли на опушке в полукилометре от Селизовки.
— Значит, немцы готовят нам окружение, — задумчиво протянул Бородачев. [145]
— Хорошо, что госпиталь и обозы в безопасном месте, — добавил Богатырь.
В прошлую ночь, под прикрытием одного отряда, мы отправили хозяйственную часть со всеми обозами и госпиталем в урочище Симоновичи. На обороне Селизовки остались отряды имени Щорса и «За Родину». Отряды Ревы и Иванова уже находились в тылу врага, но телефонная связь с ними работала пока бесперебойно.
— Отряд залег в урочище Можарец. Кругом словаки... Что делать? — спрашивает по телефону Рева.
— Веди наблюдение, — отвечаю я. — Первым не завязывай бой.
— Слухай, Александр, — вскоре возобновляет разговор Рева. — Вот докладывают мне: словаки устанавливают вблизи нас артиллерию. Рудольф говорит, что слышал голос Налепки.
В наш разговор с Ревой вклинивается звонок Иванова.
— Подожди, Павел, перехожу на Иванова.
— Отряд окружают войска СС. Разрешите отойти на отметку «Перекоп»?
Быстро отыскиваем с Бородачевым возвышенность 154. Приказываю Иванову:
— Незаметно для врага выведите отряд в квадрат семнадцать — двадцать два...
За стенами нашей землянки слышится частая трескотня. Мы с Богатырем почти одновременно выбегаем за дверь. Из леса, восточнее Селизовки, там, где, по нашим данным, находятся словаки, кто-то бесшабашно запускает десятки ракет. Яркие вспышки следуют одна за другой...
— Ну, хлопцы, теперь держись! — говорю я.
— Там же словаки... — Богатырь еще не договорил, как раздался басовитый артиллерийский залп.
Мы прижались к стене дома, ожидая взрыва. Снаряды пронеслись над Селизовкой и начали рваться в западной стороне деревни в расположении эсэсовских войск.
Бегу к телефону.
— Чья артиллерия бьет по немцам? — спрашиваю Реву.
— Словацкая, та, что выстроилась напротив нас. Дай приказ, я ее живо приберу к рукам!
— Пока нельзя этого делать. Следи за боем в Селизовке. Как только противник ввяжется в бой со всех направлений, наноси удар с тыла по эсэсовцам... [146]
Разговор оборвался. Телефонисты пытаются восстановить связь, но безуспешно. Значит, повреждены провода.
Минут через тридцать завязывается бой в расположении словацких частей. Длинными очередями бьют пулеметы, строчат автоматы, рвутся гранаты...
— Неужели Рева все-таки ввязался в бой со словаками? — вырывается у меня.
— Почему Рева, — поправляет меня Бородачев, — может, словаки «по дружбе» подсыпали Реве?
Грохот артиллерийской подготовки смолкает, а гитлеровцы все еще не идут в наступление.
В заснеженном полушубке появляется раскрасневшийся, возбужденный Рудольф.
— Командир Рева приказал рассказать вам: сто первый полк ведет бой с германами.
— Значит, Налепка нас не подвел! — радостно кричит Богатырь.
— Налепка там, — продолжает Рудольф. — Я лежал в густых елочках, совсем близко от того места. То мне добре слышно было. Он приказ давал артиллеристам: «По врагам славян — огонь!» Поверьте, товарищ командир, Налепка наш человек...
— Ну вот, Илья Иванович, все правильно, — обнимаю я Бородачева.
Рудольф отправляется обратно. Перед уходом он несколько раз повторяет наш краткий приказ Реве: «Связаться с Налепкой. Действовать по обстановке. Информировать регулярно».
После ухода Рудольфа мы долгое время сидим в неведении. Противник молчит. Никаких известий ни от Иванова, ни от Ревы. Это продолжается мучительно долго.
В 24.00 мы, едва ощущая вкус, принялись жевать замерзшие бутерброды. Так, в ожидании боя, в холодной землянке на окраине Селизовки я и мои друзья встретили Новый, 1943 год.
Но вот, словно добрый новогодний вестник, зазуммерил полевой телефон. Мы плотно окружили аппарат. Но радость была преждевременной: к нашему проводу подключились немцы.
— Сволочи! Предлагают сдаваться в плен, — едва сдерживая ярость, сказал Бородачев. [147]
Настало время принимать решение. На всякий случай приказываю зажечь костры, приготовленные еще днем у каждого «дзота» и на подходах к линии обороны.
Выхожу на улицу. Село словно вымерло. Голое поле вокруг Селизовки освещено полыхающими кострами. Они бросают на снег неровный, но яркий свет. От этой картины тревожно становится на сердце, и я не столько понял, сколько почувствовал: «А ведь до рассвета нам не удержаться здесь. И тогда можем лишиться единственного выхода на юго-восток». В памяти всплывают воспоминания, сохранившиеся с тех времен, когда я с батальоном выходил из киевского окружения. Там, в Харьковцах, мы тоже всю ночь провели в большем напряжении, вблизи вражеских войск. А с рассветом оказались в огненном котле. Счастье, что нам удалось на короткое время оторваться от врага... Но тогда я не знал партизанских методов борьбы в современной войне. Теперь за нашими плечами немалый опыт удачных оборонительных боев на Брянщине, опыт вождения отрядов в сложных и даже очень опасных условиях. Это окрыляло, вселяло уверенность.
В конце улицы одиноко чернела наша «татра». В ней сидел Лесин и на слабых оборотах прогревал мотор.
Меня почему-то потянуло на КП командира отряда «За Родину» Ивана Филипповича Федорова. Нет ли у него чего-нибудь нового? В глубине души я понимал, что это пустая надежда: связные Ревы могли прибыть только сразу на наш КП. Но я понимал и другое — им вообще не пробиться через освещенную кострами полосу на глазах у врага. И все же направился к Федорову.
По пути столкнулся с Кизей. Он шел к левофланговому дзоту, где, по его словам, что-то случилось. На подступах к дзоту мы услышали приказ наружной охраны залечь.
Лежа выслушивали сообщение командира роты Кузьмина:
— Из леса, от дороги, связывающей Селизовку с Красноселкой, ползут вражеские цепи.
Тут же к нам открыто подошел командир роты Санков.
— Товарищ командир, фрицы пошли в наступление.
— Местность хорошо пристреляна?
— Видите пни? — показал Санков. — По ним установлена наша прицельная линия. Пулеметчики откроют огонь, как только враг появится у этих пней.
— Действуйте! — одобрил я. [148]
— Началось наступление со всех направлений, — сообщил Бородачев, когда я вернулся на свой КП.
Я посмотрел на него: то ли от тусклого света, то ли от волнения он показался мне очень бледным. Но голос начальника штаба звучал по-прежнему спокойно и уверенно.
— Как, товарищи, не прорвется противник? — спросил я.
— Не думаю, — отрицательно покачал головой Бородачев.
— Сумеют ли теперь своевременно ударить с тыла Иванов и Рева? — задал вопрос Богатырь.
— Сумеют, — ответил я. — Мы можем продержаться здесь несколько часов. А противник на снегу в такой мороз будет себя чувствовать не совсем уютно...
Внимательно вслушиваюсь в звуки, которые просачиваются в землянку. Гуще становится трескотня автоматов, длиннее пулеметные очереди. «Ползут на сближение», — подумал я. И тут послышались взрывы.
Вбегает связной от Федорова:
— Противник разбил левофланговый дзот!
За ним появляется связной от Таратуты:
— Немцы продвинулись за дом лесника...
На КП остаются Бородачев и Петрушенко. Я направляюсь к Таратуте, Богатырь — к Федорову.
На северо-западной окраине деревни, где находился правый фланг отряда Таратуты, горит дом лесника. В балке рвутся мины: это гитлеровцы напоролись на нашу минную полосу.
Я приказываю Таратуте обстрелять балку, но противник уже оставляет ее и двигается в нашу сторону.
Ближе и ближе видны на снегу черные точки. Гитлеровцы обходят дзот, стоящий на возвышенности, а мы... мы не можем даже предупредить Ковалева, командира взвода, занимающего «дзот», об опасности окружения. Хорошо, что наблюдение оказалось у Ковалева на высоте. Бойцы заметили подкрадывающегося врага и плотным огнем заставили его залечь. Видно, как мечутся немцы; доносятся крики их раненых...
Не прошло и двадцати минут, как противник начал терять инициативу. Бой на этом участке стал ослабевать.
Зато на участке Федорова грохот перестрелки все [149] усиливался. Первая цепь противника была уничтожена, но следующие, переползая через своих убитых, не обращая внимания на раненых, упрямо разгребали руками глубокий снег и ползли, ползли.
«Почему молчит Рева? Где он?»
Под утро противнику удалось зацепиться за окраину Селизовки. Связи с отрядами Ревы и Иванова не было. Их непонятное бездействие ставило под угрозу отряды, оборонявшие Селизовку. Чего-то мы недодумали в нашем плане...
С большой внутренней болью отдаю приказ об отходе.
Трудная и очень опасная задача встала перед нашими минерами. Не дожидаясь рассвета, они начали прокладывать дорогу для наших отрядов, уходивших на восток...
С той незабываемой ночи прошло много лет. Но и сейчас с глубоким волнением и благодарностью вспоминаю я героический труд партизанских минеров. Под непрерывным вражеским обстрелом они разгребали голыми руками промерзлый снег, нащупывали детонаторы, бесстрашно обезвреживали одну за другой смертоносные мины.
В Селизовке уже вела бой только одна рота из отряда Таратуты, прикрывавшая наш отход. В седом мареве зимнего рассвета молча двигались партизаны. Неожиданно вспыхнул яркий огонь. Это Лесин поджег «татру». Степан добыл ее в бою, относился к машине бережно, словно это было живое существо. И вот своими руками поджег ее.
Оглушительный взрыв потряс землю. На улице, по которой только что прошли сотни людей, в момент, когда должен был проходить наш штаб, кто-то заложил мину. Взрывной волной убило ездового и двух лошадей. Оказавшегося неподалеку Петрушенко отбросило на несколько метров в сторону и контузило.
Да, невеселым было для нас первое морозное утро 1943 года.
А что с Налепкой? Как он? Чем закончился бой словаков с жандармским полком? Эти вопросы пока оставались без ответа.
Лесные деревни снова оказались в руках оккупантов. Но, несмотря на это, нам удалось собрать все отряды, госпиталь и обозы в одном месте — в урочище Войтековское. [150]
После трудных боев и опасного перехода изнуренные партизаны повалились где кто мог, не обращая внимания на мороз и снег. Люди с минуты на минуту ждали команды двигаться дальше, хотя никто не знал, можно ли вообще идти вперед и в какую сторону идти.
В заброшенном одиноком домике собрались командиры и комиссары отрядов. Здесь было шумно.
Иванов доказывал, что его отряд был скован противником и не мог пробиться к Селизовке. Но это не спасло его от справедливых обвинений товарищей.
— Зачем ссылаетесь на расстояние? — возбужденно говорил Богатырь. — Достаточно было ночью в лесу открыть огонь по противнику. Независимо от расстояния это вызвало бы общую панику...
— К чему оправдываться, товарищ Иванов, — уже без всякой дипломатии нажимал Бородачев. — Скажите прямо: малость сдрейфили.
— Чего тут было дрейфить? — басил Иванов. — Говорю вам, не мог развернуться, вот и все.
Тут снова поднялся невообразимый шум.
— Вообще, товарищи, — заявил Рева, — я должен сказать, словаки запутали нам всю операцию. Будь на восточной стороне не они, я бы забрал всю артиллерию.
— Словаки и без тебя неплохо ударили по эсэсовцам из орудий, — вставил реплику Бородачев.
— А як же сложилось потом? — не поддавался Рева. — Словаки стали между нами и фрицами. Фашисты, получив порцию артиллерийского огня, полезли на словаков. Те дали отпор. А я оказался у них за спиной. Послал Рудольфа на связь к Налепке. И что? У них там началось, как в той басне с лебедем, раком и щукой. Чембалык с батальоном драпанул к Буйновичам. Второй батальон рванул на Лядо, а артиллерия откатилась назад — на Красноселку.
— А Налепка?
— Налепка пошел с извинением к немцам и прекратил бой. У них там начался разбор. В это время застрелился их командир-артиллерист. Видно, этот офицер ценой своей жизни решил спасти словаков от расплаты. И что тогда делают немцы? Словаков оставляют у себя в прикрытии, а сами наступают на Селизовку. А я с отрядом снова остаюсь за спиной у словаков... [151]
— Ты говоришь так уверенно, Павел, словно побывал у них на КП, — поддел Реву Бородачев.
— Я говорю правильно. Зачем же мне тогда дали Рудольфа?
— Кстати, где он? — тихо спросил Петрушенко. При этом он неловко повернулся, и лицо его сразу исказила гримаса. Костя еще не пришел в себя после контузии, и Каждое движение причиняло ему боль.
— Когда в Селизовке начался пожар, я послал Рудольфа к Налепке, чтобы согласовать наши действия, С тех пор его нет...
— Панькаемся со словаками и попадаем в нелепое положение. Ох уж эта мне дипломатия на войне, — проворчал Бородачев. Он, по-видимому, никак не мог определить своего отношения к словакам и всякий раз шарахался из одной крайности в другую. Я с трудом сдерживал резкие слова в адрес Ревы и Иванова. Но страсти все же разгорелись. Продолжать дальше в том же духе было не время.
— Давайте, товарищи, спокойно оценим обстановку, — предложил я. — Несмотря на отступление, нам удалось многое сделать. Мы завлекли в глубь лесов три вражеские дивизии. В боях за Селизовку враг понес внушительные потери, оставив на поле боя наверняка не одну сотню убитых солдат и офицеров. Мы при этом потеряли шесть человек убитыми и пять партизан ранено. А главное, мы узнали в действии организацию Налепки...
Командиры слушали молча. Никто не спорил, но я чувствовал, что мои доводы не разгоняют их мрачных дум.
Отступление есть отступление, и я понимал состояние товарищей. Они считали себя ответственными за неудавшийся разгром подразделений противника, наступавших на Селизовку. Я тоже считал себя ответственным за неудачу, но сейчас не время было предаваться переживаниям: более двух тысяч партизан на морозе, под открытым небом, ждали нашего решения.
Я взглянул на карту. Отыскал место на железной дороге Сарны — Костополь, где с двумя отрядами действовал Шитов. Необходимо повернуть ход событий. Надо радировать Шитову, чтобы усилил удары по железнодорожным станциям, а мы в это время сделаем бросок на полторы сотни километров на северо-запад и нанесем внезапный удар в новых местах — на коммуникациях врага Сарны — Лунинец. Это заставит гитлеровцев перейти к обороне. [152]
— Время идет, — услышал я спокойный голос Богатыря, — надо уходить, пока нас снова не окружили.
Мы склоняемся над разостланной на столе картой. Бородачев карандашом отмечает новый маршрут, минуя населенные пункты и дороги. Вот уже красная линия отметила тридцатикилометровое расстояние на северо-запад через реку Уборть, пересекла дорогу Олевск — Лельчицы, устремилась к Турову на Припять и на полпути оборвалась у бывшей границы с Польшей — в лесном массиве у деревни Рубеж.
— Смелее, Илья Иванович, — поторапливаю я Бородачева, — выходите на речку Льва, а отсюда — на Мерлинские хутора. Здесь поставьте флажок.
— Дывысь! Хутора разбросаны на целый район. Может, там и зазимуем? — улыбаясь, заговорил Рева, словно путь уже был открыт и он приглашал нас к себе в гости.
— Нет, Павел, — возразил я. — Оттуда ты со своим отрядом ударишь сначала по городу Столин, а потом по Домбровице. — Показываю ему на карте города на железной дороге Сарны — Лунинец. И, сделав небольшую паузу, добавляю: — А товарищ Иванов оттуда уйдет к Шитову, чтобы разгромить гарнизоны в Людвиполе, Городнице, Бережно.
— А может, выйти на железную дорогу Сарны — Ковель? — вступил в разговор Федоров.
— Правильно! Туда вы и пойдете со своим отрядом. Было бы хорошо, — говорю ему, — если бы вы взяли райцентры Городно и Морочно. Противник не скоро выведет свои силы из леса, а мы тем временем, сманеврировав, выйдем на железную дорогу.
— Можете не беспокоиться, — отозвался Федоров. — Задача будет выполнена. Эти районы на Ровенщине мне хорошо известны.
— А вы, товарищ Мирковский{2}, попробуйте со своим отрядом пробиться к Селивоненко. Обоснуйтесь в Малинских лесах, чтобы распространить свои действия на Киевскую [153] область и связаться с настоящим киевским подпольем.
Отряд Таратуты был оставлен в резерве, при штабе.
Прошло немного времени, и соединение двинулось в новый путь.
Проделав за ночь тридцать километров, утром в деревне Рубеж мы снова столкнулись с врагом. Головной отряд Федорова с ходу завязал бой. Видно, фашисты были застигнуты врасплох, но зацепились за дома и упорно сопротивлялись. Противник мог получить подкрепление: дороги свободны... Нельзя было медлить ни минуты.
— Ты расправляйся с гарнизоном, — приказал я Федорову, — а мы поведем колонну в обход деревни. Когда пройдет тыловое прикрытие, оставляй Рубеж и следуй за нами.
Вскоре я уже был на восточной опушке леса и торопил колонну.
Партизаны стремительно огибали деревню полем и уходили в лес на хутор Шугалей. В лесных зарослях с треском прокладывал себе дорогу наш обоз: более семисот подвод ломились по бездорожью.
Сквозь хаос звуков я услышал перестрелку позади колонны. Потом донеслись пулеметные очереди от хутора Шугалей, к которому мы двигались.
— Все! Не успели оторваться! — с отчаянием сказал я Богатырю.
— Я поехал к тыловому прикрытию, — сразу определил свое место комиссар.
— Ну, а я в Шугалей...
Чардаш метеором промчался через поле и вынес меня к окраине хутора, где уже образовался затор. Рядом шла бешеная стрельба.
Вскоре я увидел Реву, в распахнутом полушубке, с неизменной трубкой во рту.
— Понимаешь, Александр, напоролись на доты. Тут проходит бывшая советско-польская граница. Засели фашистские гады и поджидали нас...
— Сколько дотов?
— Три, но обстреливают весь хутор.
— Давай сюда роту Смирнова, пусть атакует доты, а отряды пойдут лесом, — сказал я, направляясь к колонне. [154]
Заметив приближающийся походный КП, на облучке которого восседал ездовой Петлах, я прокричал:
— Следуй за мной, прокладывай дорогу обозу!
Вместе с ротой Свиридова я направился в обход хутора. Следом ринулась вся партизанская громада.
Мы уже пересекли безымянную речушку и входили в дремучий лес, когда резко усилилась стрельба в Шугалее.
Я помчался обратно: там остались наши бойцы, остался Смирнов...
У самого хутора меня заставил спешиться свист пуль. В нескольких шагах гремел гневный голос Богатыря. У высокой сосны раскрасневшийся комиссар изо всех сил тряс какого-то человека. Я бросился на помощь.
— Понимаешь, он стрелял в Таратуту! — ошарашил меня Богатырь. Я сразу узнал Федщенко: того самого бывшего полицая, который пришел к нам с группой подпольщиков под Аврамовской...
Подоспел наш комендант Колыбеев.
— Смотрите, чтобы не сбежал! — строго предупредил его Богатырь.
Я поспешил в хутор, где продолжалась ожесточенная стрельба.
— Рота по-прежнему пытается атаковать доты, — доложил Смирнов.
— Особенно не вылезайте вперед! Берегите людей! Как только пройдут отряды, отходите по нашим следам. За собой оставляйте минные заграждения.
Вечерело. Все гуще становились тени. Повалил мокрый снег. В наступавшей темноте наши отряды сумели скрыться в лесу за хутором Шугалей. Стрельба прекратилась.
Людей до предела вымотал многокилометровый переход. Мы решили устроить привал до утра в Темном бору, неподалеку от дороги Олевск — Туров.
Трудным был и этот привал. Партизаны лежали в снегу, нельзя было ни громко разговаривать, ни жечь костры. Только для оперативной части наспех соорудили шалаш: надо было срочно допросить предателя, чтобы обезвредить его соучастников.
Этим и занялся Петрушенко. Когда стало совсем светло, он разыскал меня на снегу.
— Разоблачены еще трое террористов. — Петрушенко назвал фамилии. — Всех остальных, кто пришел с [155] Федщенко, я приказал разоружить и взять пока под стражу...
Костя рассказал, что четверо разоблаченных террористов, в том числе и Федщенко, ранее работали в полиции, но поддерживали активную связь с подпольщиками. С целью провокации эти предатели перестреляли словацкий конвой, освободили арестованных подпольщиков и по заданию немецкого коменданта всей группой перешли в соединение...
Как мы, и в первую очередь я, оплошали! Ведь вызывал же этот человек с самого начала наше недоверие. Почему позволили мерзавцу пролезть к нам, дали возможность вершить черные дела? Да, к партизанам приходили сотни людей, честных советских людей, но среди них могли быть единицы, такие, как Федщенко. Не оскорбить подозрением друга, распознать врага — это и есть большевистская бдительность, которой учила меня партия. Поздно было признаваться, что в данном случае не хватило у меня бдительности!
Но главной заботой в тот момент было другое. Шпион получит по заслугам! С ним покончено. Надо спасать жизнь тысяч партизан. Вот уже трое суток люди находятся в смертельной опасности, лишены сна, пищи, отдыха. После тяжелых боев и переходов они вынуждены спать на земле, под снегом. Да и этот сон лишен покоя. Нет уверенности, что нас ждет передышка и рассвет избавит от вражеского преследования.
Пока кругом тихо. Даже снег перестал падать.
Я подошел к повозкам, на которых безмолвно лежали раненые, еще вчера метавшиеся в горячечном бреду. Неужели замерзли?
Осторожно смел снег с ватного одеяла. Нерешительно приоткрыл Колбасина и Паршина и отшатнулся: передо мной бледные лица с закрытыми глазами. Но вот у Колбасина дрогнули веки, он внимательно посмотрел на меня.
— Живы?
— Не беспокойтесь, товарищ командир, мы выживем, — с усилием проговорил раненый, И уже совсем тихо добавил: — Мы не будем стонать, нам ничего не надо... Только не оставляйте на расправу фашистам...
— Как вы могли подумать такое!
Словно не расслышав моего возгласа, Колбасин продолжал: [156]
— Мы уж решили, что нас оставили... Положение трудное... Надо, конечно, спасать здоровых...
— Сейчас пересечем дорогу Олевск — Туров и снова выйдем на партизанский простор!
На лицах Колбасина и Паршина появилась усталая, благодарная улыбка.
Я обошел все повозки с ранеными и больными, задавая один и тот же вопрос: «Вы живы?» К величайшей радости, все откликнулись.
А из-под снега, будто из-под земли, вылезали партизаны, непобедимые, дорогие мои товарищи...
Оживал лагерь... Начались сборы. Мы готовились к новому походу.
Дорога Олевск — Туров засыпана снегом: до нашего прихода никто не проложил по ней ни единого следа. Но разведка головного отряда нашей колонны все же не решалась пересекать дорогу по голой широкой просеке.
Движение колонны внезапно приостановилось. Мы с Богатырем, пришпорив коней, подскакали к густой заросли ельника, где сгрудились разведчики и командиры отрядов. Рева и Федоров в бинокли рассматривали ровную заснеженную даль.
— Немцы! — проговорил Рева, когда мы подошли к ним вплотную.
Взяв бинокль, я рассмотрел еле заметное движение немецкого обоза со стороны Олевска.
Не успели мы еще принять решение, как на противоположной опушке леса появилась растянувшаяся цепь эсэсовцев.
«Передовой отряд!» — подумал я. И сказал Реве:
— Выходи с двумя ротами навстречу обозу. Засады должны перехватить его на мосту. Бой веди до тех пор, пока мы не пересечем дорогу.
Рева тут же поспешил к своему отряду, а мы, притаившись, пропустили мимо себя без единого выстрела эсэсовцев, которые едва брели по глубокому снегу.
Минуты казались вечностью. Противник двигался медленно и осторожно. Нам пришлось долго лежать на опушке.
Убедившись, что прошел последний солдат с огромной овчаркой, я приказал подтянуть колонну к дороге. [157]
Через некоторое время на мосту завязался короткий и жестокий бой. Воспользовавшись паникой, охватившей врага, мы сразу оседлали дорогу, через нее ринулись партизаны и обозы. Никто и ничто не смогло бы уже удержать такую лавину.
Это было 5 января 1943 года. Переход через дорогу Олевск — Туров был благополучно завершен. Фашисты оставили у моста более сорока трупов.
Небольшая по масштабу, но важная для нас операция позволила соединению вырваться из окружения я выйти на оперативный простор...
Вот и деревня Дроздынь. Зная данные разведки, я был убежден, что здесь, вблизи Альманских болот, мы дадим нашим людям по-настоящему отдохнуть, чтобы потом снова развернуть боевые действия. Наш штаб немедленно начал разрабатывать новые планы, исходя из девиза: противник за партизанами в лес, а партизаны в это время бьют оккупантов в городах и на станциях железных дорог...
Чтобы обсудить с товарищами наши дела и задачи, я; немедленно разослал связных за командирами отрядов, которые расположились в прилегающих хуторах.
Первым вернулся связной из отряда Таратуты. Он был очень взволнован и едва смог выговорить:
— За Дроздынью, в лесу, лежат немцы!
По нашим расчетам, немцы могли быть здесь только через двое-трое суток. Неужели еще завелись провокаторы?!
Связного я оставил при штабе. В таком состоянии его нельзя было отпускать. На проверку полученных сведений отправил Лабарева.
Возвращение Лабарева не принесло радости.
— В лесу притаились фашисты. Одеты в белые маскировочные халаты. Обнаружены груды парашютов. Полагаю, что на этом участке был высажен парашютный десант противника.
— Надеются захватить нас спящими, — предположил Бородачев.
— Вот что, друзья. Будем поротно тихо уходить из деревни, — приказываю я Бородачеву. — Вперемежку пропускайте обозы. На улице разожгите костры. Пусть думают, что мы готовим ужин. После нашего ухода отряду Ревы окружить Дроздынь. Полагаю, что, как только погаснут [158] костры, противник постарается войти в деревню, чтобы застать нас врасплох. Задача Ревы — уничтожить врага.
— Хватит им нас гонять! Пора проучить фашистов и заодно отвадить их от десантных операций против партизан, — горячо поддержал Богатырь.
— А зачем мне морозить весь отряд? — спрашивает Рева. — Предлагаю другой план. Половину отряда оставлю здесь в деревне, в сараях для засады. Эти хлопцы добре встретят небесных чертей в белых халатах и трошки почешут им спины. А когда чертяки побегут звидсиля, то за деревней их подкараулит вторая половина отряда. Там на просторе мы окончательно и поцоломкаемся. Рева не даст им далеко уйти... Кто с неба пришел, пусть туда и отправляется...
Предложение Ревы оправдало себя. Когда в Дроздыни погас последний костер, фашисты начали вползать в деревню, но сразу попали в огневое кольцо партизан. Вражеский десант был полностью уничтожен.
Под Дроздынью нашли могилу более ста фашистских молодчиков, брошенных специально на уничтожение штаба соединения.
Но обстановка по-прежнему оставалась тревожной. Мы не знали, чем ответит враг на потерю десанта. Пока же нам удалось оторваться от противника. Через Альманские болота все отряды вышли к Мерлинским хуторам.
Это были дни, полные неожиданностей и больших переживаний. Ценой невероятных усилий, выдержки, самоотверженности партизаны вытянули врага из леса, а сами снова вернулись к месту, определенному Ставкой, — на Житомирщину. Часть отрядов осталась на отдыхе в Белоруссии, на Мерлинских хуторах.
Все это время нервы у меня были напряжены до предела. Теперь дало себя знать пережитое. Я затемпературил, свалился, а когда пришел в себя, то сквозь дрему услышал громкие голоса.
— Будить не буду, — раздраженно говорил Степан Лесин. — Врач не разрешает!
— Тогда сам доложи, — упрашивал кто-то. — Скажи, что получили радиограмму, но погода паршивая... [159]
— А тебе что, командир погоду исправит? — огрызнулся Лесин.
Я так и не понял, о чем шел разговор. Голоса смолкли. Остался только шум леса. Неужели опять поднялась пурга? Где я нахожусь? И вдруг вереницей всплыли воспоминания: Галя, Налепка, Рудольф... Упорные бои в Селизовке, огненное кольцо... Прорыв... Выход с боями к Пинским болотам... Кровавые схватки в Рубеже, Шугалее, на переходе дороги Олевск — Туров. Десант... Шайка террористов...
Снова и снова перебирая в памяти события, я думал о страшной ночи на Мерлинских хуторах.
Там на нашем пути попался еще один шпион.
Я забыл его фамилию, но помнил все остальное... Перед глазами возникло бурное совещание командиров и комиссаров. В штабной кухне в это время готовили ужин. Через стенку доносился голос коменданта Колыбеева:
— Воду берите только из бочки!
Я тогда еще сказал Косте:
— Почему Колыбеев думает, что именно во дворе штаба отравлен колодец?
А через несколько часов случилось несчастье. Возвращаясь с задания, перед штабом остановился взвод партизан из отряда Федорова. Ребята бросились к колодцу. Вода в нем оказалась отравленной... Погибли двадцать семь бойцов!
Слово «шпион» стало слишком часто звучать в отрядах. Вспыхнули взаимные подозрения. Кое-кто Из командиров растерялся и стал настаивать на переходе в глубь Белоруссии, к партизанам Козлова, куда еще в декабре ушел со своим соединением Ковпак.
Требовалось срочно очистить наши ряды от паникеров и на глазах у всех расправиться со шпионами.
Морозной лунной ночью партизаны соединения затаив дыхание слушали приговор группе шпионов, с которыми мы терпеливо возились до сих пор. Короткие залпы бойцов комендантского взвода слились с тысячеголосым единодушным криком: «Смерть шпионам!»
...А потом комиссар Богатырь по списку вызывал тех, кто был замечен в малодушии и трусости. Один за другим выходили эти люди из строя, складывали перед нами оружие, боеприпасы... Им приказали в течение часа оставить [160] отряды. Некоторые пытались уговаривать нас, просили простить, поверить...
После этой ночи началась обычная боевая жизнь. Утром мы получили новые донесения из разных районов. В них подтвердились наши предположения о ходе событий. Сбывалось то, о чем мы мечтали, отступая от Селизовки: оккупанты ослабили охрану городов и железнодорожных станций. Все склады и железнодорожное хозяйство они оставили на попечение полиции. Даже дом отдыха старших фашистских офицеров в городе Столин охранялся только полицией. Все силы в этом районе были брошены в леса против партизан.
Что же было дальше, после 14 января? Было что-то важное, но память отказывала мне. Неужели я так тяжело болел?
Рывком сбросив одеяло, я вскочил с постели и тут же с радостью почувствовал: я почти здоров. Очевидно, ночью был кризис: температуры нет, голова ясная.
Я потянулся к сумке, лежавшей рядом на табурете, вынул итоговую сводку за двенадцать дней боевых действий и карту. На карте — там, где расположены Мерлинские хутора, густо встали красные флажки — так обозначались наши отряды. Среди них — флажок отряда имени Котовского! Этот отряд организован недавно из жителей западных областей Украины. Возглавляет его Годунко.
Годунко в прошлом — один из руководителей бендеровских банд. Вопреки категорическому запрещению своих атаманов он начал истреблять фашистских оккупантов. Бендеровский суд приговорил его за это к четвертованию. Годунко ушел в лес и долго был на распутье. Мы вышли ему навстречу. Годунко поклялся, что будет верным сыном Советской Украины. Мы поверили, и вскоре назначили его командиром отряда.
Забегая вперед, могу сказать, что мы не ошиблись. Годунко оказался очень отважным, волевым командиром. Отряд под его командованием прошел славный боевой путь борьбы с фашистами и их наймитами. Смертельно раненный в бою с бендеровцами, Годунко передал личное боевое оружие своему шестнадцатилетнему сыну и, умирая, сказал: «Завещаю тебе довести до конца то большое дело, которое не успел завершить твой батька. Докажи, что ты верный сын своей Советской Родины...»
Рядом с флажком отряда Годунко — флажок польского [161] отряда под командованием Роберта Сатановского. Сатановский пришел к нам из Польши с пятью товарищами. Они просили помочь организовать польский партизанский отряд, включить его в состав соединения и принять под наше командование.
В ходе дружеских переговоров, протекавших без особой дипломатии, мы условились: отряд будет бороться с фашистами под своим национальным флагом; личный состав может носить форму польской армии.
За короткий срок такой отряд был создан. В совместных боевых операциях он завоевал добрую славу, стал притягательным центром для многих польских патриотов.
А вот флажок отряда, организованного недавно из жителей Клесувского района, Ровенской области.
От Мерлинских хуторов красные флажки веером разбегались по территории пяти областей.
В обобщенной сводке боевых действий отрядов подводились итоги выполнения разработанного нами плана.
Отряд Ревы занял город Столин. Взято в плен 112 полицейских. Уничтожен спиртозавод и 20 автомашин. В доме отдыха убито 17 фашистских офицеров. Захвачено значительное количество валюты. Отгружено 10 подвод хромовой кожи и мануфактуры.
Отряд «За Родину» под командованием Федорова занял города Городно и Морочно. Уничтожен спиртозавод. Захвачено 300 тонн хлеба, 280 велосипедов, 100 радиоприемников.
Отряды Иванова и Шитова отбили у оккупантов города Людвиполь, Городница, Бережно. Захвачены склады с мукой, мясом, сахаром.
Затем снова упоминается отряд Ревы. Вместе с отрядом имени Щорса и вновь организованными отрядами (имени Ворошилова, Котовского и польским) они взяли город и железнодорожную станцию Домбровица, Ровенской области. Уничтожено два паровоза, 12 платформ о техникой, подорван мост через реку Случ, уничтожены склад горючего, два склада с запасными частями к автомашинам и тракторам. Среди трофеев тысяча тонн зерна. Уничтожено все станционное оборудование и на протяжении пяти километров выведено из строя железнодорожное полотно.
Отряды Селивоненко и Мирковского разгромили под [162] Киевом три гарнизона оккупантов. Пущены под откос четыре эшелона противника.
Внизу крупным шрифтом указывалось: убито 575 оккупантов. Потери партизан: 8 человек убито и 18 ранено.
Я включил приемник. Комната наполнилась мрачными аккордами траурных симфоний. Это гитлеровская Германия оплакивала армию Паулюса, разгромленную нашими героическими войсками.
Невольно снова бросил взгляд на сводку наших боевых операций. Партизаны шли в едином строю с родной армией.
Наша армия! Она мужественно приняла на себя первый страшный удар фашистских полчищ. Тогда мы не знали всего, но чувствовали: что-то не так. Однако это щемящее чувство не вызывало паники или отчаяния. Напротив! Оно рождало небывалое ощущение собственной ответственности за судьбы Родины. Поэтому в первые же месяцы врагу был нанесен сокрушительный моральный удар: вдребезги была разбита идея «молниеносной» войны.
И вот теперь наша армия учинила противнику разгром, невиданный в военной истории по своим масштабам. Она уверенно шла на запад. И хотя это был нелегкий путь, он вел к победе... А мы, партизаны, в тылу врага верно помогали войскам. Великим счастьем было сознавать это.
Всю ночь жгли костры, но так и не дождались обещанных самолетов с боеприпасами.
Опасность снова подкрадывалась к соединению. На рассвете к нам добралась Галя. Она принесла недобрые вести.
«У нас после Селизовки все уладилось, — писал Налепка. — Нашу дивизию нацисты снова пробовали послать на акцию против вас. Нам с начальником штаба дивизии удалось отбрехаться. С Югославии прибыла дивизия германов, расквартировываются в Славуте и Шепетовке. Боюсь, могут ее бросить против вас. Если это случится, то будет плохо, что мы отказались».
Нетрудно было догадаться, к чему сведется новый план наступления фашистов. Сначала оттеснят соединение Шитова с Каменец-Подольщины. Потом такая же участь постигнет отряд Иванова. Все отряды сгонят в одно место и [163] зажмут в Сарненской низине, навязав нам оборонительные бои.
Галя у печки отогревала ноги.
— Если уж эти гады решили покончить с нашим соединением, то будут добиваться своего, — словно продолжая прерванный разговор, произнесла она. — А я, как злой гений, приношу вам одни неприятные вести. Беда, да и только.
Переживания разведчицы были понятны нам. Галя видела только одну сторону дела: вот она пришла, и мы узнали о новом наступлении гитлеровцев. Пройдет совсем немного времени, она вернется обратно, на свою «спокойную» работу. А нашему партизанскому войску надо снова искать выход из опасной ситуации. Ей, естественно, было страшно за нас.
— Послушай, Галя, — подсел я к печке. — Что, если попробовать уговорить Налепку? Пусть в случае наступления на нас примет участие в нем и откроет нам дорогу на Житомирщину...
— Не забывайте, Александр Николаевич, что Налепка сейчас в большой опале.
— Но он пишет, что «все уладилось».
— Уладилось?.. Там такое творится... — И, помолчав, Галя продолжает: — Налепка мне сам рассказывал. После событий в Селизовке командир полка Чани даже заболел от страха. Собрал всех офицеров, страшно кричал. Но особенно возмутительно вел себя Чембалык. Он обвинил Налепку в национальной измене. Теперь Налепке не доверяют... Он никуда не может выехать из Ельска. Даже в штаб дивизии его сопровождает кто-нибудь из офицеров.
— Значит, бенешевская офицерня на что-то надеется!
Чем больше осложнялась обстановка у словаков, тем значительнее было все то, что делали в этих условиях Ян Налепка и его товарищи. Раньше им угрожал огонь с двух сторон. С одной стороны фашисты, с другой — партизаны. Сейчас возникла третья линия огня — открыто выступили офицеры буржуазной ориентации. Мы понимали, что этот взрыв изнутри может оказаться для сочувствующих партизанам словаков куда опаснее, чем открытое наступление озлобленных неудачами фашистов.
Как никогда раньше, возникла настоятельная необходимость сократить расстояние между нами и словаками, чтобы в опасный момент быть рядом. [164]
Мы с Галей обсуждали у карты возможности выхода отрядов в районы Олевска, Словечни и Овруча, когда появился Бородачев.
Он передал мне радиограмму. Украинский штаб партизанского движения сообщал, чтобы в ближайшее время самолетов не ждали...
Как не вовремя пришло это известие! Предстоит большое наступление фашистов, а мы остаемся без боеприпасов, в которых так нуждаемся!
Мы, конечно, понимали, почему генерал Строкач не мог помочь в тот момент. После ликвидации армии Паулюса фронт советских войск продвинулся далеко вперед по территории с разрушенными коммуникациями. Авиация временно заменяла железнодорожный и автомобильный транспорт, необходимый для переброски войск и боевого снаряжения. В общем, все было понятно, но от этого не становилось легче...
Мы с Бородачевым засели за карту: начали прокладывать маршрут к словацким друзьям.
— Подождите, Александр Николаевич! Насчет Олевска у меня есть новые данные! — спохватился Бородачев. — Сейчас принесу.
Через несколько минут наш невозмутимый начальник штаба ворвался в комнату как ураган:
— Калашников вернулся! Да с какой армией!!!
...По дороге через снежное поле двигался обоз, облепленный людьми.
Захлопали двери домов. Радостная весть птицей облетела хутора: «Калашников идет!», «Калашников воскрес!», «Калашников вернулся!»...
Через толпу с трудом протиснулся удалой минер и пулеметчик, прекрасный музыкант Илья Наценко с аккордеоном в руках. Когда обоз Ивана Калашникова сомкнулся с толпой партизан, грянул боевой марш.
Калашников с трудом добрался до крыльца, где стояли мы с Бородачевым. В наступившей тишине четко прозвучал его торжественный рапорт:
— Товарищ командир! Двадцать пять суток нас преследовал противник. За это время взвод с боями прошел через Полесскую, Гомельскую, Могилевскую области Белоруссии и вышел в Минскую — к партизанам соединения [165] Козлова. Потерь нет. Имеем сто двадцать человек пополнения. Трофеи: девять пулеметов, одно орудие, пять минометов, двести винтовок, десять тысяч патронов.
— Ну, Иван Иванович, порадовал! Воскрес из мертвых! — Мы не выпускали Калашникова из объятий. А он, скрывая смущение, растерянно теребил шапку.
— Товарищ командир, — вдруг тихо сказал Калашников. — С нами пришел депутат Верховного Совета СССР секретарь Ровенского обкома партии...
— Ну хватит, хватит, а то задушишь! От немцев Калашников ушел, а свои на радостях до смерти затискают, — послышался рядом добродушный голос.
Ко мне подходил моложавый, но уже полнеющий мужчина. Глаза его радостно блестели:
— Будем знакомы. Бегма Василий Андреевич. — Крепкое рукопожатие скрепило наше знакомство.
Вместе с Бегмой уже в штабе мы еще раз выслушали Ивана Калашникова, который подробно рассказал о провокационной затее киевского гестапо. Дело обстояло так. Узнав, что мы постоянно ищем связей с подпольем, гестапо организовало лжеподполье во главе с вымышленным секретарем Киевского обкома партии Калашниковым. Пермяков, являвшийся агентом гестапо, под видом советского разведчика старательно втирался в доверие к подпольщикам и партизанам. Оказывая «услуги», провокатор «связывал» их с «руководящим подпольным центром». Начинались массовые аресты, отважные патриоты погибали в фашистских застенках...
Так, по гестаповским планам, должны были выйти на связь и мы...
Много пришлось пережить Ивану Калашникову и его бойцам, пока они добрались до партизан Козлова. Зато здесь нашим повезло. К белорусским партизанам прилетел товарищ Бегма, чтобы вручить ордена ковпаковцам, которые находились в то время на базе соединения Козлова. Оказалось, что товарищ Бегма рассчитывал побывать с той же целью и в нашем соединении. Так прибыл Василий Андреевич со взводом Калашникова на Мерлинские хутора. Этот день был наполнен тревогой и радостью — сочетание, характерное для нашей хлопотливой партизанской жизни. [166]
...Получив новое задание, Галя ушла к Налепке.
К вечеру возвратился со своим отрядом из города Столин Павел Рева и сразу зашел ко мне. Я в это время просматривал радиограммы Шитова, Иванова, Федорова и был так поглощен известиями о новом наступлении фашистов, что не заметил прихода Павла.
— Что с тобой, Александр? — тихо спросил Рева.
— Тяжело... Через три дня мы можем снова оказаться в окружении... А я так надеялся на передышку!
Рева, несомненно, шел ко мне с каким-то разговором, но, увидя мою озабоченность, долго не решался заговорить.
— Три дня... Як будто время достаточно... — нарушил он наконец тягостное молчание.
— Плохо, Павел! — перебил я. — Шитов с соединением ушел с Каменец-Подолыцины. Иванов выводит отряд из Людвипольского района к нам. Отряд Федорова оставил райцентр Морочно и тоже прибудет сюда. Следом за ними придут полки СС. Где возьмем боеприпасы? У нас триста повозок раненых и больных. Самолетов ожидать пока не приходится...
Рева подошел к столу, оценивающе посмотрел на карту, ткнул пальцем в зеленое пятно Альманских болот. Болота считались непроходимыми. Была, правда, одна тропа, но пробираться по ней можно было только с хорошим проводником. Мы ничего не говорили, понимая друг друга без слов. Если пройдем через Альманские болота на юг, то упремся в район железных дорог Сарны — Лунинец, Сарны — Коростень. Завтра или послезавтра противник надежно прикроет этот участок своими войсками. Да и опасно оставлять у себя в тылу незамерзающую болотную топь. Можно потерять обоз и всю конницу. Тогда раненых и больных придется нести на руках... Но и это не все. Уйдя в болота, мы отрывались от партийных и подпольных связей, от населения. А это могло иметь гибельные последствия.
Северная часть этого заболотья, где находилось соединение, представляла собой открытую местность. Необходимо любыми средствами выбираться отсюда до появления фашистских войск.
Оставался юг. Видимо, Рева сразу понял, что я наметил выводить отряды в этом направлении. Он внимательно рассмотрел все мои метины на карте и перешел к деревням, [167] округленным красным карандашом. Дроздынь, Бежица, Озеры лежали между болотами и железной дорогой Сарны — Коростень.
Оторвавшись от карты, Рева не спеша снял шапку и медленно прошелся по комнате, стягивая полушубок. Потом резко вернулся к карте, молча взял карандаш и... начал расставлять свои роты на обороне отмеченных мной деревень, словно это дело было уже решено и осталось только уточнить детали.
Сердце наполнилось огромной благодарностью к этому родному человеку. Как просто готов он принять на себя, на плечи своего отряда всю тяжесть основного удара врага!
— Не в этом проблема, Павел, — с трудом скрывая охватившее меня чувство, сказал я и опять склонился над картой. — Я, конечно, понимаю, что ты задумал. Хочешь стянуть немцев в этот угол, создать иллюзию мнимого окружения соединения, а потом тайно улизнуть. Ведь так? Но при таком решении придется за одну ночь пройти восемьдесят пять километров. Это первый отрезок пути. А через несколько часов отдыха нужно сделать второй бросок и покрыть еще пятьдесят километров. В зимних условиях мы не одолеем больше тридцати. А дневать под самым Столином — безумие...
— Зачем нам ногами топать? — оживился Рева. — Я пригнал со Столина двести пар волов. В деревнях одолжим у добрых людей сани и упряжь: у них все равно нема никакого тягла... Впряжем волов и коней, посадим хлопцев в сани — и аллюр три креста!..
Это была находка! А Рева уже делил общее число партизан на четыре: определял, сколько потребуется саней.
Всего четыреста двадцать шесть! Совсем немного! Добудем!
— Что ж, быть по-твоему, — обнял я Павла. — Давай на этом остановимся. Сейчас придет секретарь Ровенского обкома партии товарищ Бегма. Будет вручать награды.
Павел вопросительно посмотрел на меня.
Я не мог выдержать его взгляда и отвел глаза. Отряд Ревы обеспечил переправу через Днепр двух партизанских соединений — нашего и Сидора Артемьевича Ковпака. За это мы представляли Павла к присвоению звания Героя Советского Союза. Еще раньше, в Брянских лесах, за подвиги [168] и героические операции мы представляли Реву к ордену.
В списке, с которым меня предварительно познакомил Василий Андреевич Бегма, Рева был отмечен только одной наградой — орденом.
Я понимал, почему так произошло. В Брянские леса к нам из Москвы прилетел представитель МГБ с необычной фамилией Плохой. В моей жизни это был первый случай, когда фамилия так точно отражала сущность человека. Мы собирались на Сумщину. Плохой требовал, чтобы не уходили из Брянских лесов. Он обвинил Реву, горячо отстаивавшего наш план, в украинском национализме. Павел не стерпел и ответил... Видимо, эта крепкая перепалка внесла глубоко несправедливую поправку в реляцию о награждении нашего замечательного командира.
Я не знал, как воспримет случившееся Павел Рева, но сам тяжело переживал за него.
В центре комнаты на специальном столике разложены коробочки с орденами, которые товарищ Бегма должен вручить Богатырю, Бородачеву, Реве и мне.
С добрыми, проникновенными словами обратился к нам Василий Андреевич Бегма:
— Я — счастливый человек, — сказал он. — Мне выпала честь вручить вам высокие правительственные награды здесь, в глубоком тылу врага, далеко за линией фронта. Это ли не свидетельство того, что советские люди в любых условиях находят достойное место в борьбе за свободу и независимость любимой Родины. Еще несколько дней назад я был в Москве. Родина знает о боевых делах своих сынов, знает и гордится подвигами партизан во имя победы...
Бегма начал читать Указ Президиума Верховного Совета Союза ССР. Мы стояли рядом, сомкнув наш маленький, но дружный строй.
Вот звучит фамилия Ревы. Называется орден. Я чувствую, как дрогнули плечи стоявшего рядом со мной Павла. Как бы с трудом оторвавшись от нас, он необычной, отяжелевшей походкой направился к окну.
Бегма сделал вид, что ничего не заметил, и вручил нам награды. Потом спокойно обратился к Реве:
— Прошу вас, Павел Федорович! [169]
— Мы воюем и будем воевать не за чины и награды... — глухо, но выразительно произнес Рева. — Но обидна несправедливость... Речь не обо мне. Обидели хлопцев моего отряда. И я знаю, чья это работа...
Он резко повернулся и направился к двери.
— Павел, остановись! — крикнул я.
Он замер в дверях, постоял мгновение, повернулся к нам и как-то очень устало сказал:
— Не беспокойтесь, товарищи. Рева не подводил и никогда не подведет. Можете надеяться...
Дверь захлопнулась.
В комнате воцарилось неловкое молчание. Но вот Бегма спокойно, будто ничего не произошло, попросил познакомить его с обстановкой.
Мы рассказали Василию Андреевичу все, что знали, и в свою очередь спросили: останется он у нас или же вернется в Москву?
Бегма ответил не сразу!
— Зачем мне сейчас возвращаться в Москву? Я на Ровенщину пойду, к своим избирателям. Организую партизанский отряд. А там вырастем, окрепнем, будет соединение...
Василий Андреевич сказал это удивительно просто. В тоне его не было и тени сомнения.
Товарищи начали наперебой давать советы. Потом кто-то из них сказал:
— А вообще-то, тебе, Василий Андреевич, не позавидуешь. Много времени придется затратить на организацию соединения...
— Почему? — насторожился Бегма.
— Кто добыл оружие, давно воюет, — значит, уже в отряде... — начал Бородачев. — Мы накопили опыт. Знаем тактику развития партизанского движения на примере многих областей...
— Об этом и расскажите подробней, — попросил Бегма.
— Приведу пример, — сказал я. — В Каменец-Подольскую область мы направили отряд Шитова. За месяц-полтора он разросся в крупное соединение. Сейчас насчитывает три отряда...
— Но новых людей требуется вооружить. А чтобы взять у врага оружие, нужно иметь силу, — добавил Богатырь. [170]
Бегму наши замечания не смутили. Он иронически заметил:
— Вы же не выделите мне отряд из своего соединения? Значит, придется начинать сначала... Ничего не поделаешь...
— А почему бы и нет? — невольно вырвалось у меня. — В Ровенской области уже действует наш крупный отряд под командованием Ивана Филипповича Федорова. Он имеет большой опыт организации партизанского движения в Средне-Будском районе, Сумской области. Отряд показал свою боеспособность и в трудном, полном опасностей рейде.
— Кстати, — заметил Бородачев, — товарищ Федоров до войны работал в Ровенской области.
— Подождите, товарищи! Вы что же, выделяете федоровский отряд нашему обкому? Тогда меня не надо агитировать... — И, будто ловя нас на слове, воскликнул: — Так что, по рукам?
Мы замялись, но Василий Андреевич оказался человеком напористым, и решение состоялось. Я попросил начальника штаба Бородачева подготовить приказ. Тогда Бегма широко улыбнулся, вынул из кармана конверт, извлек из него какую-то бумагу и протянул мне. Это была выписка из решения ЦК КП(б)У. Решение обязывало нас выделить из состава соединения отряд в распоряжение Ровенского обкома партии.
Мы дружно рассмеялись.
— Я хотел, дорогие хлопцы, выяснить ваше настроение, — рассмеялся вместе с нами и Бегма. — Поэтому не сразу показал решение ЦК. А теперь вижу, что вы правильно понимаете задачи...
— Ну и дипломат, — протянул Бородачев.
— Дипломат не дипломат, а секретарь обкома с довоенным стажем, — весело откликнулся Бегма.
И начались «текущие дела». Предстоящее наступление немцев и вопросы снабжения, условия жизни населения и положение раненых — все интересовало Василия Андреевича. С интересом отнесся он и к нашим сообщениям о связях со словаками.
Время бежало незаметно. Рева так и не вернулся. Наступала ночь. [171]
В соответствии с планом соединение сконцентрировалось южнее Альманских болот. Отряд Ревы занял оборону у деревни Дроздынь.
А в Бежицах в это время проходил митинг, посвященный вручению орденов партизанам отряда Иванова.
Василий Андреевич Бегма под громкие одобрительные возгласы партизан заканчивал свою речь, когда прибыл гонец из отряда Федорова.
— Рота Санкова оставила деревню Храпуыь. Немцы двигаются на Дроздынь, — взволнованно доложил он.
Меня словно ударило током. По нашим данным, с востока могли наступать только словаки. Откуда взялись немцы? Почему молчит Рева?
Мы поспешно закончили митинг и отдали приказ: командирам со своими подразделениями, согласно плану, занять оборону и усилить разведку.
Я, Бегма и Богатырь в санях помчались к Реве в Дроздынь.
Павла мы застали на улице у дверей штаба. Я быстро сообщил ему о донесении, рассказал о своем недоумении.
Рева прямо-таки взорвался.
— Это же безобразие! — закричал он. — Конечно, там словаки! Так якого ж биса Санков оставил Храпунь без ведома командира...
Я приказал Реве немедленно поднять отряд по тревоге и двигаться к Храпуни. Я внимательно всматривался в его лицо, глаза... Нет ни тени недовольства или обиды. Павел снова подтянут, решителен, сосредоточен. И, как всегда, Реве не понадобилось много времени на сборы. Не прошло и тридцати минут, как его отряд выступил из Дроздыни. Мы, опередив Реву, выехали к Федорову. Встретились с ним у небольшого хутора Движки. Федоров утверждал, что в Храпуни не словаки, а немцы и что туда прибывают все новые силы.
— Почему ваша рота оставила Храпунь? — напустился я на него. — Почему не донесли вовремя, чтобы мы могли подбросить подкрепления?
Федоров доказывал, что враг незаметно подошел к Храпуни и неожиданно навалился на роту Санкова.
Я все еще не мог понять: откуда взялись немцы? Мы ждали их на «хвосте» у соединения Шитова. А о появлении Шитова в этих краях еще не было никаких сведений. [172]
Пока мы разговаривали, подъехал Рева.
— Отряд на подходе. Махнем, не теряя времени, к Храпуни. На месте будет виднее! — предложил он.
Я пересел в его сани. Проехав около километра, оставили лошадей на дороге, а сами пошли на опушку леса, которая возвышалась над местностью.
От Храпуни нас отделяла только ровная голая низменность. Мы залегли в снегу и нацелили на деревню бинокли.
— Ей-богу, Александр, там самые настоящие немцы, — сказал Рева.
Я и сам в этом убедился. В бинокль все было видно. На улицах деревни суетились фигуры в немецких шинелях.
На дороге за нашей спиной вскоре показался отряд Ревы, с которым шел В. А. Бегма, а мы все еще рассматривали подходы к деревне, чтобы точнее определить задачу отряда.
— Все ясно, — возбужденно произнес Павел и начал отползать с возвышенности, на которой мы лежали. Потом неожиданно поднялся во весь рост.
Со стороны Храпуни ударила короткая пулеметная очередь. И тут же с дороги послышались громкие голоса: «Реву ранило...»
Я не помню, как сорвался с места, как сломя голову бросился к дороге. Реву несли на руках.
— Павел, что с тобой!
Как побелело лицо моего самого близкого, самого дорогого друга!
— Ты ранен?
— Не, Александр. Павел не ранен... Павел убит...
А из Храпуни открыли шквальный пулеметный огонь. Надо было срочно разворачивать и вводить в бой отряд.
— Немедленно доставьте Реву в госпиталь! Пусть сделают все для его спасения!..
С тяжелым сердцем довел я в бой отряд Ревы. Вместе с нами пошел в наступление на левом фланге и товарищ Бегма. Не успели мы выдвинуться на луг, как нас заставил залечь исключительно меткий огонь. Такая точная пристрелка возможна только при наличии оптических приборов. Вот почему первая же очередь сразила Павла.
Партизаны уже зашли во фланг противнику, но он обстреливал нас с той же убийственной силой. [173]
Я снова выбрался на возвышенность, чтобы оттуда управлять боем. Враг, очевидно, заметил это и взял высотку под перекрестный огонь трех пулеметов. Пули ложились кучно, почти рядом. Если бы не смекалка моих боевых друзей партизан Ларионова, Лабарева, Лесина, Заики и не их самоотверженная преданность, вряд ли я остался бы жив. Это они буквально под огневым дождем, голыми руками разгребли снег, вырыли узкий ров и стащили меня со злополучной высотки.
Выбравшись из этого рва, я увидел у леса Шитова и комиссара его отряда Скубко. Они доложили о прибытии своего соединения и сообщили, что от самого Олевска их преследует дивизия СС.
То, чего мы ждали, случилось значительно раньше. Обстановка складывалась не в нашу пользу. А в голове неотступно стучало: «Рева ранен», и слышались его слова: «Убит...» Надо было запутать врага, обмануть его нашим движением в разные стороны, и я приказал Шитову идти обратно — на Каменец-Подольщину, пока враг не успел перекрыть все дороги. Тут же мы условились с Бегмой, что он с отрядом Федорова направится в глубь Ровенской области. Всю тяжесть удара приняли на себя оставшиеся отряды.
Бой продолжался до позднего вечера. И хотя Храпунь мы не взяли, но и немцам не удалось продвинуться вперед, а нам необходимо было выиграть время, чтобы дать уйти Бегме и соединению Шитова.
В Дроздынь я примчался поздней ночью. Там узнал: нет больше Ревы...
Как подкошенный свалился я на кровать, никого не мог видеть, ничего не хотел слышать. Мне и сегодня не стыдно признаться в том, что это были минуты страшного отчаяния, тупого тяжелого забытья...
К действительности меня вернули новые недобрые вести. Из Клесува враг тоже двинулся в наступление, теперь уже на Дроздынь.
Срочно собрались командиры. Решено было осуществить тот самый план, который так просто и самоотверженно предложил Павел Рева.
А обстановка усложнялась с каждой минутой. У нас даже не было возможности собрать всех партизан, чтобы отдать последние воинские почести любимому товарищу. Хоронили Реву тайно, чтобы враг не узнал, где находится [174] могила славного партизана, и не мог над ней надругаться. Мы тогда поклялись сразу же после войны перевести останки Павла на родную Днепропетровщину, которую он горячо любил. И эту клятву сдержали.
Но партизаны все же в долгу перед памятью боевого друга. Мы до сих пор не добились, чтобы огромные заслуги Павла Ревы в развитии партизанского движения получили достойное признание. Всей своей жизнью и самой гибелью он заслужил право называться Героем.
...Когда тело Ревы увезли в лес, в Дроздыни уже начались бои. Но они не застали нас врасплох. Спокойно и уверенно встретили наши отряды бешеный натиск врага.
Словаки так и не появились. Как выяснилось позже, в последнюю минуту фашистское командование отстранило их от участия в этой акции, заменив отборными эсэсовскими частями.
Через трое суток гитлеровцы, увязавшись за нами, сконцентрировались в Сарненском узле.
И когда фашистское командование, уверенное в успешном завершении операции, готовило последний удар по соединению, партизаны совершили заранее предусмотренный маневр вокруг Альманских болот и вышли на Житомирщину.
Соединение вырвалось из петли. Это было так неожиданно, что сбило с толку гитлеровцев. В результате в течение двух часов они вели бой... со своими.
Да, наши отважные люди выдержали еще одно грозное испытание. Они обманули врага, нанесли ему значительный урон и при этом сохранили свои силы, свою боеспособность. Но победа досталась дорогой ценой!
И хотя говорят, что на войне без потерь невозможно, даже на войне к ним невозможно привыкнуть...