VI
На карте Украины левее и выше большого кружка с надписью «Киев» легко можно отыскать почти правильный прямоугольник, образованный красными линиями железных дорог. Правая сторона прямоугольника — линия, соединяющая Мозырь и Коростень. Нижняя его сторона — линия Коростень — Сарны. Левая — дорога Сарны — Лунинец и, наконец, верхняя — Лунинец — Мозырь.
В школьном атласе этот прямоугольник кажется совсем небольшим. На самом деле каждая из его сторон тянется на 150–200 километров. Бледно-зеленая краска вокруг означает густые леса. Многочисленные голубые жилки — реки и речушки. Маленькие черточки — болота. В этом лесном краю и решили мы устроить главную партизанскую базу.
Родные просторы, лежавшие за линией фронта, партизаны любовно называли Большой землей. Там, на Большой земле, была Москва, была Советская власть, были [121] наши родные и близкие. Там напряженно трудились заводы и колхозы, там ковалась победа над врагом.
Территорию, отвоеванную нами у фашистов в их собственном тылу, мы окрестили Малой землей. И пусть невелика была ее площадь — эта земля продолжала оставаться частицей Родины...
Не на каждой карте можно найти небольшую деревню Селизовку, но именно эта глухая деревня стала осенью 1942 года центром партизанской борьбы на Житомирщине. Здесь разместился штаб нашего соединения. Здесь разрабатывались планы новых ударов по врагу. Здесь чинили поломанное в боях оружие. Здесь выходила наша газета «Партизанская правда» и печатались листовки.
Дорогу в Селизовку хорошо знали тысячи советских людей, поднявшихся в тылу врага на борьбу с захватчиками. Знали, наверное, эту дорогу некоторые старосты и полицаи, а через них — гитлеровцы. Но для того чтобы сунуться в леса, переполненные партизанами, фашистам требовалось собрать не менее трех дивизий. А это не так просто было сделать! Советская Армия на фронте все крепче била гитлеровцев. Они вынуждены были везти из Европы новые и новые войска. На всем же пути до фронта действовали партизаны. Поэтому нередко случалось, что солдаты и офицеры, направлявшиеся на передовую, прямо с дороги попадали в госпитали или на кладбище. Чтобы хоть частично обезопасить дороги, соединяющие Германию с Восточным фронтом, гитлеровцы должны были день и ночь охранять мосты, станции, железнодорожные пути. Вот почему они не могли сразу собрать достаточные силы для разгрома нашей партизанской базы. Вот почему до поры до времени мы чувствовали себя относительно спокойно. Конечно, только до поры до времени! Мы знали: рано или поздно враг попытается покончить с партизанами... А пока жизнь в Селизовке шла своим чередом.
Сегодня 6 декабря — ничем не примечательный партизанский день.
Возле дома, где размещается штаб отряда Шитова, множество людей. Здесь и жители окрестных деревень, и те, кто пришел издалека, даже из Киева. В толпе можно увидеть бежавших из фашистских лагерей пленных красноармейцев и командиров, парней и девушек, скрывшихся [122] от угона в Германию. Все эти люди терпеливо ждут своей очереди: они пришли «записываться в партизаны».
Трудно сегодня командирам отряда Шитова. Им надо побеседовать с каждым, решить, годится ли человек для нелегкой партизанской жизни, можно ли доверить ему оружие.
...А начальника хозяйственной части Федора Сергеевича Коротченко одолевают свои заботы. Партизаны захватили у немцев много коров. Кормить их нечем. И наш гораздый на выдумки «завхоз» решил изготовлять самодельные консервы. Партизанские повара в больших котлах варят мясо, потом укладывают его в бочки и заливают жиром. Оказалось, что не хватает бочек, и Федор Сергеевич ведет сложные переговоры с жителями окрестных сел. Те хотят «разжиться у партизан» винтовками и патронами. Коротченко предлагает менять винтовки на бочки или, в крайнем случае, на ящики. «Договаривающиеся стороны» вырабатывают условия этого необычного обмена.
Буквально не закрывается дверь дома, где разместилась политическая часть штаба. Газеты и листовки идут нарасхват, и наша слабосильная типография едва успевает их печатать.
Ранним утром я обходил наше большое и шумное хозяйство. Радостно было видеть, как многолюдно в нашей Селизовке, как к партизанам валом валит народ. А вот шедший рядом со мной Петрушенко был мрачен.
— Я прошу, — хмуро говорил он, — строго наказать командирам отрядов — пусть тщательно проверяют каждого, кто приходит. Среди громадного потока людей гитлеровцам легко забросить своих агентов. Не мне вам объяснять, что это значит.
Он пристально смотрит на меня, как бы стараясь внушить мне свою тревогу. Потом, после раздумья, взволнованно продолжает:
— Поверьте, Александр Николаевич, это не излишняя подозрительность. Нет! У меня из головы не выходит трагический случай с Боровиком. Я точно знаю: нами серьезно занялось гестапо. Самый простой для них путь — перебить наших опытных командиров. Взрыв мины, от которой погиб Иван Федорович, — только начало... А трое солдат, пойманных Заварзиным в лесу под Ромезами? Они тоже минировали дороги! Да что говорить, подобных примеров более чем достаточно. Знали бы вы, каких подлецов я накануне [123] допрашивал... И вся эта нечисть пыталась пробраться к нам. Только дорожка оказалась для нее скользкой.
Костя взглянул на часы и заторопился:
— Пройдемте ко мне. Через несколько минут доставят резидента Гиммлера. Помните, я докладывал о Морском коте? Сегодня есть время познакомиться с этой птицей поближе.
Перед нами пожилой человек небольшого роста, в аккуратном костюме старинного покроя. Его круглое лицо обрамляет сизая бородка. В серых глазах застыла настороженность. Внешне он спокоен. Только слегка подергивается неестественно тонкий нос да на бледных щеках проступают красноватые пятна.
Мы предлагает арестованному сесть.
— Как чувствуете себя в наших партизанских условиях?
— Сердечно благодарю господина командующего за внимание и прошу об одном: ускорьте расстрел. У меня и моей спутницы нет выбора. Смерть неизбежна. А расстреляете нас вы или наши хозяева — это в конечном счете безразлично.
Он тихонько, стараясь запрятать тревогу, постучал пальцами по столу. Тонкие губы дрогнули, растянулись в жалобной улыбке, интеллигентное лицо стало печальным.
— Старик я уже... Пожил — и хватит. Сам променял тихую, но голодную жизнь на эту — беспокойную и опасную...
— Кем ехали работать?
— Переводчиком.
— Давно занимаетесь этим?
— Это моя профессия.
— Когда выехали из Германии?
— Два месяца назад.
— Войск в Германии много?
— Кто их знает... Я служил на текстильной фабрике.
— Переводчиком?
— Так точно. Там работали французы. У меня от них много подарков... [124]
Петрушенко лукаво посмотрел на шпиона и украдкой что-то записал. Я еще некоторое время беседовал с арестованным о его профессии, потом как бы невзначай обратился к Косте:
— Когда прибудут к нам самолеты из Москвы?
— Должно быть, дней через десять, — не задумываясь ответил он.
— Тогда попробуйте пока использовать арестованных. Пусть переводят захваченные документы...
— Правильно, — горячо поддержал мою мысль Петрушенко. — Может быть, и госпожу отправим в Москву? — В этот момент Костя был похож на рыбака, который готов ждать сколько угодно, лишь бы клюнуло.
— Простите, господа. Но моя спутница, она же немка. — Шпион снова постучал пальцами по столу. — А я русский. Бывший, правда, — попытался он пошутить.
Да, умирать он уже явно не хотел. И не хотел ехать в Москву со своей напарницей.
— Вы согласились бы работать в Москве? — с улыбкой спросил Петрушенко.
Кот тоже улыбнулся, почтительно наклонился в сторону Кости, видимо ожидая разъяснений. А его цепкие глаза уже впились в фотографию, которую Петрушенко небрежно вертел в руках. Так и не дождавшись уточнений, арестованный наконец решил ответить на заданный вопрос:
— Коммунист из меня, господа, не получится. Физическим трудом заниматься я стар. Быть чиновником — надо заслужить доверие. Просто не знаю, что вам и сказать...
— Понимаете, — задушевно заговорил Костя, — все, что может сделать человек, должно принадлежать обществу. А кто получал пользу от вашей работы?
— Народ, — убежденно заявил господин.
Петрушенко пристально посмотрел на Кота, и я почувствовал: сейчас начнется решительная схватка.
— Хорошо, — произнес Костя, протягивая одну из фотографий шпиона, доставленную нам Станиславом. — Вы были текстильщиком в Бельгии? На кого работали?
Глаза арестованного растерянно забегали, но он быстро овладел собой и с виноватой улыбкой произнес:
— Извините, на фабриканта.
— На какого?
— На французского. [125]
— А чьим подданным были?
— Немецким.
— Значит, все эти годы занимаетесь разведкой?
— Не отрицаю, — натянуто засмеялся Кот, — только добавьте — коммерческой разведкой, не более.
— Посмотрите теперь на этот снимок!
— У вас была удачная операция, — нагло ответил «господин». — Давно ли, если это можно знать? И кто стал жертвой?
— Не волнуйтесь, господин резидент. Эти копии доставлены из Берлина. А подлинники находятся там, где им положено быть. Никто и не подозревает, что с них сняты копии. Посмотрите, — Костя протянул ему оба снимка, — работа датирована октябрем сорок второго года. Как видите, это произошло совсем недавно.
Шпион внимательно посмотрел на фотографии, словно впервые их видел, и возвратил Косте.
— Хорошая работа. Теперь мне все понятно. Скажу откровенно: гестапо пыталось втянуть меня в антительмановскую разведку. Попробовали. Способностей не нашли. Получилась неудача...
Наступила пауза. Петрушенко вынул третью фотографию.
— Вы были в августе прошлого года в Кенигсберге?
Брови резидента дрогнули. Он чуть заметно кивнул, — По этим бумагам?
— Да.
— А в словацкую дивизию ехали с этим? — И Костя показал карточку с четырьмя печатями.
Шпион на мгновение закрыл глаза. Потом, не отвечая на вопрос, обратился ко мне:
— Позвольте размять ноги, ревматизм у меня...
Походив по комнате, он резко повернулся к нам.
— Вы сможете отправить меня в Москву? — И, получив утвердительный ответ, заговорил медленно, словно тяжело раздумывая: — Очень благодарен вам, господин командующий, и вам, господин капитан, что все обошлось без допросов. Мы легко поняли друг друга. Дело военное, и мне понятно, что с этим не медлят...
Петрушенко порылся в сумке, вынул записную книжицу и протянул шпиону.
— Ваша?
— Моя. [126]
В записной книжке были зашифрованы координаты аэродромов и металлургических заводов Германии, данные о расположении воинских частей и школ командного состава.
— Для кого вы собирали эти сведения?
— Да, знаете, про запас... Могут пригодиться. Дело-то идет к старости.
— Что же Гиммлер вас не обеспечил?
— К сожалению... Сбережения у меня есть большие, — сказал он вдруг с грустью, — вся плата за мой труд переводилась на счет в банке. Но оттуда нельзя взять ни одной марки. В Германии закон: когда разведчики идут в отставку, Гиммлер сам подписывает чековые книжки на выдачу сбережений. Только стоит человеку наконец получить эту чековую книжку, и с ним обязательно приключается беда.
— Дешево Гиммлеру обходится разведка, — заметил Костя.
— Правильно вы сказали, господин капитан. Вот почему мне на всякий случай нужны были эти записи.
— С Гиммлером вы давно встречались?
— Недели за две до того, как попал к вам.
— Где?
— В лесу под Винницей, в ставке главной квартиры фюрера. Но задание мне давал полковник. По его сведениям, в словацкой дивизии большое подполье, созданное английской разведкой. Туда меня и послали переводчиком...
— Значит, в словацкой дивизии имеется английское подполье?
— Полковник обращал мое внимание на какого-то Репкина. Предполагают, что он коммунист. Организация, видимо, небольшая, но активная. Полковник предупредил: Репкин — офицер, имеет отношение к штабным документам, передает сведения белорусским партизанам. А в списке, который вы у меня отобрали, фамилии подозреваемых словацких офицеров...
Костя еще долго допрашивал шпиона. Когда все было выяснено, он спросил:
— Почему считаете, что из Москвы вас пошлют в Америку? Для чего?
— Как для чего? Работать по специальности.
— Переводчиком? — спросил я, невольно улыбаясь. [127]
— Господин командующий изволят шутить... Я еще пригожусь. В своей работе я профессор. И в Вашингтоне имею большие связи...
— Прекратите, — возмутился я, — Америка — наш союзник.
— А вы наш враг, — добавил Костя. — Кто поверит таким, как вы!
— Ах, господа, — заволновался арестованный. — Очень прошу, чтобы о нашем разговоре не узнала эта старая тварь. Пардон, я говорю о моей спутнице...
— Кстати, что вам известно об этой женщине?
— Я мало знаю о ней... Думаю, что ее подсунули дублером. Слышал, что перед войной она с группой норвежских туристов была в Ленинграде. Эта особа — опасная штучка.
Морского кота увели. Мы с Петрушенко решили поближе познакомиться с его напарницей.
Высокая фрау неуклюже согнулась в дверях, словно боялась удариться головой о косяк. Быстро отмерив половину комнаты, она резко остановилась перед столом.
— С какой задачей вы ехали в Мозырь? Отвечайте только правду.
— Я уже говорила: следить за этим старым чертом. Моя роль здесь ничтожна. Первая скрипка, господин командующий, мой супруг-прохвост. Это он должен был руками словаков наставить вам синяков.
— Не скромничайте! Оба вы — одного поля ягоды!
— Это он настраивает вас против меня, проклятый провокатор. А моя работа чистая, провокациями не занималась.
Костя тщательно записывал показания. А я, волнуясь, непрерывно ходил из угла в угол. Было ясно: гиммлеровская разведка в упор нацелена на нас и не зря рискует такими опытными шпионами, как Морской кот и эта волчица.
В комнату вошел взволнованный Богатырь. По его лицу было видно: что-то случилось.
— Продолжай допрос, — с облегчением сказал я Косте, — а мы с комиссаром пошли в штаб.
С каким наслаждением вздохнул я полной грудью, выйдя из комнаты, где допрашивали шпионов.
В воздухе была принесенная Богатырем тревога. Но он был чистый, этот воздух... [128]
— Хорошо начал операцию Таратута, да бесславно закончил, — ошарашил меня Бородачев, едва мы с Богатырем переступили порог штаба.
— Оставил Словечно?..
— Пока нет. Но сообщает, что до рассвета вынужден будет отойти.
Для переживаний не было времени. Требовались срочные меры.
— Пишите приказ отряду Иванова: «Срочно выйти к Словечно и совместно с отрядом Таратуты окончательно очистить город от противника и закрепиться в нем».
Когда Бородачев закончил писать, я продиктовал второй приказ: «Реве. Срочно двигаться к городу Словечно».
— Стоит ли, Александр Николаевич, перебрасывать отряд Ревы, — засомневался Бородачев. — Иванов с Тара тутой вполне справятся.
— Неизвестно.
— Может быть, вообще оставить Словечно и выбрать другой объект для нападения? — осторожно спросил Бородачев и покосился на меня. — Трудный это орешек...
Я промолчал. Начальник штаба тяжело вздохнул. Мы поняли друг друга без слов. Не в наших правилах было отказываться от задуманного. Враг должен знать: раз партизаны начали наступление — они доведут его до конца. Да и объект был выбран не случайно. В этом маленьком городке гитлеровцы держали большие запасы продуктов. А наши припасы сильно сократились: партизанская семья очень выросла за последнее время.
Мы рассматривали карты, когда примчался связной. Таратута оставил Словечно, так как фашисты подтянули новые войска.
— Неужели они начали общее наступление? — встревожился Бородачев.
— Поедем... посмотрим на месте что и как, — предложил я.
...С высокого холма хорошо были видны в бинокль фашистские солдаты на окраине Словечно. Некоторые из них перестреливались с партизанами подошедшего отряда Иванова, остальные спешно рыли окопы.
«Окапываетесь, — подумал я, — это хорошо. Значит, наступать не собираетесь. Значит, силенки маловато». Не успел я поделиться своими соображениями с комиссаром и начальником штаба, как к нам подбежал Иванов. [129]
— И о чем только думает Таратута! — закричал он еще издали. — Я привел на помощь свой отряд, а он отступил. Выходит, зря мы полезли в самое пекло! Нам одним города не взять...
— Ладно, — сказал я, — выводи своих партизан из боя, а мы поедем к Таратуте. Жди приказа.
Мы с комиссаром и начальником штаба приехали в деревню Тхорынь, куда отступил Таратута. Оказалось, что сюда уже подошел со своим отрядом Рева.
Отчитав Таратуту за поспешный отход, мы вместе наметили новый план наступления. Главная роль в этом плане отводилась отряду под командованием Ревы. Два других отряда должны были ему помогать и следить за дорогами: если фашисты попытаются подтянуть к Словечно новые войска — отбросить их!
— Готовьте побольше машин да подвод, — сказал Бородачеву Рева.
— Зачем?
— Как зачем? Трофеи возить...
Вскоре новый бой закипел за Словечно.
Над дорогой, по которой двигались наши партизаны, показались самолеты со словацкими опознавательными знаками на крыльях. Дорога опустела. Самолеты покружили над ней, потом свернули к лесу и сбросили свой смертоносный груз в болото. Быстро построившись, бойцы снова устремились вперед. Три красные ракеты, взлетевшие в небо, возвестили, как было условлено, что отряд Ревы ворвался в город.
«Только бы удалось закрепиться», — подумал я и направился к отряду Таратуты. Отряд этот, как уже говорилось, должен был следить, чтобы к фашистам в Словечно не подошло подкрепление. Оказывается, мы правильно все рассчитали. Гитлеровцы появились именно там, где устроил засаду Таратута. Их накрыл десяток наших пулеметов. После небольшой заминки фашисты пришли в себя, развернулись в цепи и начали наступать. По пути им предстояло перебраться через речку Ясинец. К счастью, Будзиловский со своими пушками был уже здесь.
— Товарищ командир, — жарко шептал он мне, — пусть перейдут речку, а луг у меня на прицеле. Пусть идут!
Словно услышав приглашение Будзиловского, гитлеровцы ринулись вперед, и тогда убедительно заговорила [130] наша артиллерия. Враги бросились в лес. Там офицеры кое-как привели в порядок свое потрепанное войско и попытались подойти к Словечно с другой стороны. Но тут врага ждал новый сюрприз: семьсот партизан отряда Иванова.
Гитлеровцы в Словечно так и не дождались подмоги, но, все еще рассчитывая на нее, продолжали отчаянно сопротивляться. Наступила ночь. Над городом появилось зарево пожаров. Реву я отыскал в доме бургомистра. В богато обставленной столовой Петрушенко и Богатырь допрашивали хозяина дома.
— Значит, городским головой были? — спросил я предателя.
— Ну який вин голова, колы в нужнике захоронился, — смеясь сказал Рева. — Пошли подивимся, як наши дела, — вдруг перешел он на серьезный тон.
За ночь партизанам удалось отбить всего несколько домов. Новый день вставал над дымящимся пепелищем, но бой не затихал. В одной части Словечно были партизаны, в другой — немцы.
В центре виднелось двухэтажное кирпичное здание, здесь засело основное ядро фашистского гарнизона. Здание стояло на таком выгодном месте, что из него простреливались все прилегающие к центру улицы. Наши артиллеристы попробовали бить по нему, но 76-миллиметровые снаряды не пробивали толстые стены старинного строения.
Я вовремя подошел к обескураженным артиллеристам. На площади и перед зданием виднелись трупы врагов. Среди них выделялся труп офицера. От него ползком к нам пробирался Волчков. Из окон здания фашисты открыли по нему пулеметный огонь.
— Убьют парня... И зачем он туда лазил? — возмутился я.
— Одни письма и никаких документов, — через несколько минут докладывал Волчков.
— А во внутренний карман заглядывал? — спросил его командир взвода Кротов.
— Разве туда доберешься, — беспомощно развел руками Волчков. — Эту тушу не повернешь.
Кротов ничего не ответил.
Не прошло и пяти минут, как я заметил нового пластуна, подбиравшегося к злополучному толстяку. Из здания [131] снова открыли шквальный огонь, наши артиллеристы ответили.
Разрывы снарядов отвлекли внимание фашистов, и Кротов (это был он) упорно полз вперед. Вот он приблизился, перевернул фашиста, и вдруг... убитый ожил и вцепился в горло партизану. Мы замерли... Кротов быстро выстрелил, и гитлеровец повалился на землю.
Мы вздохнули с облегчением только тогда, когда Кротов благополучно вернулся. Оказалось, что офицер был только ранен и притворялся мертвым. Это ему долго удавалось. Он даже не шевельнулся, когда его обыскивал сначала Волчков, а затем переворачивал Кротов. Но когда партизан, доставая документы, случайно зацепил лежавшие рядом золотые часы, офицер не выдержал.
В небе появились шесть словацких самолетов. Они развернулись для бомбардировки. Фашисты ракетами показали им на занятую партизанами часть города. Партизаны в свою очередь запустили ракеты в сторону расположения фашистов. Так повторялось несколько раз, а самолеты все кружили, словно уточняли для себя цель. Потом обрушились на позиции немцев.
Воспользовавшись коротким замешательством в стане врага, мы усилили натиск и продвинулись еще на один квартал. Каменный дом, где засели эсэсовцы, оказался в окружении.
В этот момент послышались частые выстрелы со стороны дороги, ведущей в Словечно. Там был в засаде отряд Таратуты. Видимо, гитлеровцы снова пытались пробиться в город. Я поехал к Таратуте.
Около дома бургомистра меня остановил начальник хозяйственной части соединения Федор Сергеевич Коротченко.
— Загружаем зерном обоз и направляем вместе со скотом в Селизовку, — доложил он. — Зерна тут, наверное, не одна тысяча тонн. Решил вывозить его машинами в деревню Тхорынь — близко и дорога хорошая. Заберем, что успеем.
— Сколько ходит машин?
— Сейчас двенадцать четырехтонных. Павел Федорович обещал дать еще две. И овощей много засоленных. Будем брать?
— Потом. В последнюю очередь. Сначала хлеб...
Тревога за участок Таратуты была не напрасной. Из [132] Овруча на выручку гарнизона Словечно подходил целый батальон. Однако вскоре выяснилось, что это словаки. Они развернулись на большом расстоянии от отряда Таратуты и открыли интенсивный огонь... в воздух. Затем, будто в панике, хотя по ним никто не стрелял, словаки побросали оружие и ушли обратно в Овруч.
Было совсем темно, когда я возвращался в Словечно через Тхорынь. Навстречу, сияя фарами, на большой скорости мчалась партизанская автоколонна с зерном. Порожние машины спешили за грузом в Словечно. Расстояние здесь было небольшое, машины оборачивались быстро, и создавалось впечатление, что их очень много. Партизаны впервые были свидетелями замечательного зрелища: в Словечно еще идет бой, а наши уже возят трофеи. Да не на лошадях, а целой автоколонной!
— Ну, значит, не пропадет наш брат партизан. Хлебом Гитлер в достатке обеспечил! — довольно улыбаясь, заметил мой шофер Степан Лесин.
— Весь вопрос в том, как сохранить его?
— Это проще простого, товарищ командир. Зерно сухое. Прикажите Коротченко мобилизовать стариков бочкотару мастерить. Ящики тоже сгодятся. Просмолить их надо, засыпать туда зерно и закопать. Тогда больше года пролежит — и ничего не случится. Верно говорю!
«Дельный совет, — подумал я, — хорошо бы заложить такие базы не только у нас, но и в других районах».
...А фашистский гарнизон в Словечно по-прежнему сопротивлялся.
— Пришлось даже несколько домов оставить, — рассказывает мне Богатырь. — Замучило нас каменное здание: нет спасения от обстрела. Но кажется, нашли способ покончить с ним.
— Взорвать?
— Нет, Рева придумал другое... Пойдем посмотрим.
Партизаны из отряда Ревы взяли большую копну соломы, облили ее мазутом и двумя длинными канатами начали подтягивать к дому.
— Ничего не выйдет из этой затеи, — сказал я Богатырю. — Кто ее направит к двери? Место открытое, не подойдешь.
— Подожди, тут все предусмотрено.
Действительно, нашли выход: с помощью третьего каната, за который тянули сидевшие в укрытии бойцы, [133] копну заставили обогнуть углы дома и подползти прямо к дверям.
Рева подбежал к пулеметам, ленты которых были набиты зажигательными пулями.
— Ну, хлопцы, устроим фрицам иллюминацию!
Заговорили «максимы», копна вспыхнула, огонь захлестнул коридор, и тотчас раздались оглушительные взрывы. Послышались крики, неистовая брань... Из окон верхнего этажа начали выпрыгивать фашисты. Как бы догоняя их, в проемах окон показались языки пламени.
За моей спиной раздался восхищенный голос Петрушенко:
— Вот это по-нашему! Надо отучить зверье прятаться за стенки. Пусть знают: партизаны если не убьют, то сожгут! — И уже спокойно сообщил: — Приехал с докладом Бородачев.
Мы отправились на квартиру бургомистра. Факелы пожарищ освещали Словечно. Дым и копоть стлались в воздухе. Яркие лучи фар снующих вокруг машин рассекали темень. Гул моторов разносился далеко над холмистым полем.
Перед окнами особняка застыли две немецкие грузовые машины. Вокруг суетились партизаны. Оказывается, грузовики подкатили незадолго до нас — подвезли запасы сражающемуся гитлеровскому гарнизону, да нарвались на партизан.
Рева первым влез в машину и закричал оттуда:
— Хлопцы, це ж они привезли нам подарок! Тут боеприпасов больше, чем мы израсходовали за всю операцию. И обмундирование, и чеботы. И еще что-то...
Было очень кстати, что немцы «любезно» доставили нам в Словечно столь ценный груз. К тому же две тяжелые грузовые машины помогли нам вывезти не один десяток тонн зерна в партизанские закрома.
Продолжительный, трудный бой за Словечно длился тридцать семь часов и закончился полной победой партизан.
Штаб разместился в роскошном кабинете бургомистра. Богатырь, Рева и я внимательно слушаем Бородачева. Надев очки, он подвинул к себе настольную керосиновую лампу со старинным абажуром и читает: [134]
— «Во исполнение Вашего приказа вверенный мне отряд провел несколько боевых операций в Киевской области. Юго-восточней железнодорожной станции Терещинской пустили под откос два воинских эшелона с техникой, следовавших на восток. Уничтожено 15 тягачей, 10 орудий, 2 паровоза, 19 вагонов. Отрядом совершен налет на гарнизон эсэсовских войск. Убито 22 гитлеровца. Много раненых противнику удалось вывезти в госпиталь г. Киева. Взяты трофеи: пулеметов — 6, винтовок — 65, автоматов — 3, револьверов — 5. В этом бою пали смертью храбрых шесть партизан.В результате переговоров в отряд перешло с оружием сто семь полицейских...»
Бородачев перевел дыхание и закончил:
— Донесение подписал командир отряда Селивоненко.
— Скажи, пожалуйста, як повезло Селивоненко, — с завистью произносит Рева. — Це наверняка работа взвода моего Калашникова, а Селивоненко, бачишь, себе приписал.
— Насчет вашего Калашникова, Павел Федорович, не спешите. Он ушел из Киевской области. Есть донесение. Я доложу отдельно, — замечает Бородачев.
— И все же правильно мы поступили, — задумчиво говорит Богатырь, — что не завязали войну с полицией. Теперь фашисты не могут ей доверять. Значит, ни полицейские, ни словаки не станут воевать против нас. Придется господам арийцам самим отведать партизанских оплеух, вроде сегодняшней...
Я слушаю боевых друзей и думаю: «Куда теперь бросят фашисты свои силы — на Житомирщину или Киевщину? И там, и там земля горит у них под ногами».
Мои мысли снова прерывает торжественный голос Бородачева:
— «Приказ № 61 отрядом выполнен. В Ровенской области, в Клесувском районе, взята станция Томашгруд на железной дороге Сарны — Коростень. Все станционное оборудование выведено из строя. Разрушено на протяжении нескольких километров железнодорожное полотно. Отряд удачным маневром захватил железнодорожную станцию Остки. В пятнадцати деревнях созданы группы самообороны. Обстановка вполне позволяет развернуть в области партизанское движение. Задерживаюсь для проведения дополнительных [135] операций. Командир отряда «За Родину» Иван Федоров».
— Значит, вопреки утверждениям Геббельса и гаулейтера Украины Коха, партизанское движение растет и на землях Западной Украины, — бросил Богатырь.
— Разрешите, товарищ комиссар, доложить остальные донесения, — приподнято-официальным тоном произносит Бородачев. — Вот что сообщает Волков:
— «Нашей партизанской группой спущен под откос эшелон с офицерским составом, следовавший на Сталинградский фронт. В результате крушения убито до четырехсот человек».
— Молодец Волков! — горячо откликается Петрушенко. — Хороший эшелон гробанул.
— Но у него не все благополучно, Константин Петрович, — настораживает нас Бородачев и продолжает читать донесение:
— «Ваш приказ о назначении Яворского командиром отряда Славутского района мною был объявлен местной группе партизан. После этого Яворский был убит в лесу неизвестно кем. Прошу дать приказ о назначении командиром отряда товарища Одухи. В состав местного отряда наши семнадцать партизан приняты без особого энтузиазма».
— Тут не обошлось без руки украинско-немецких националистов, — уверенно комментирует услышанное Петрушенко.
— Подготовьте радиограмму Волкову, Илья Иванович. Пусть назначает командира. И сообщите, что к нему выходит с отрядом Шитов. На днях из состава нашего соединения выделим еще один партизанский отряд и также направим в район Славуты. Шитов возглавит партизанское соединение в составе этих трех отрядов.
— Это полностью оздоровит обстановку, — поддерживает меня Богатырь.
— Боюсь, товарищи, что наше решение невыполнимо, — осторожно роняет Бородачев. — Радиограмма генерала Строкача отменяет предложенный нами план развития боевых действий на Правобережье Днепра.
Это известие вывело всех из равновесия. Начисто отметалось то, что было предложено в результате долгих раздумий, на основе большого опыта. Мы, например, не случайно послали отряд Федорова в Ровенскую область. [136]
Учли, что сам Федоров работал там до войны, его хорошо знали и он знал людей, знал местные условия. Или Селивоненко! Его отряд уже освоился на Киевщине, наладил связь с подпольщиками... А теперь надо приказать, чтобы все бросил, чтобы уходил в другое место?
После долгих споров решили отстаивать свой план. Передали радиограмму в Москву, в ЦК партии с просьбой отменить приказ Украинского штаба партизанского движения.
— У меня еще не все, Александр Николаевич, — как всегда, невозмутимо замечает Бородачев. — В донесении Волков сообщает, что Станислав был у Половцева в Остроге.
— Давайте, давайте! — загорелся Костя.
— «Станислав благополучно вернулся, С Половцевым встречался парашютист из Лондона и дал ему задание принять срочные меры, чтобы прекратить переход словаков к партизанам. Половцев попытался возражать, заявил, что Советская Армия является союзницей английской и американской армий. Капитан из Лондона ответил на это, что разведка ни в какие союзы не вступает...»
Начальник штаба умолк, словно давая нам возможность осмыслить услышанное. Потом тщательно протер очки и снова склонился над текстом донесения:
— «Половцев еще просил передать, что Калашников, рекламировавший себя секретарем Киевского обкома партии, агент гестапо. Станет навязывать вам связь, будьте осторожны. Им будут сделаны попытки также установить связь со словацкими офицерами, в том числе с Репкиным. Калашников имеет задание выяснить, с кем связаны словацкие офицеры: с Лондоном или с Москвой?»
— А как же мой Калашников? — опять всполошился Рева. — Выходит, погиб? И хлопцы его погибли? Весь взвод?
— Минуточку, — заторопился Бородачев, роясь в бумагах. — Куда я девал донесение Селивоненко? Там как раз есть сообщение о взводе вашего Калашникова... Ага, вот оно:
— «В лес Иваньковского района, где должна была состояться встреча секретаря Киевского обкома партии Калашникова с Вами, заранее вышел со своим взводом Калашников из отряда Ревы для обеспечения безопасности. На вторую ночь партизаны неожиданно были окружены [137] эсэсовскими войсками, прибывшими из Киева. Нашему Калашникову со взводом удалось вырваться из окружения, но эсэсовцы, видимо, имели приказ во что бы то ни стало уничтожить партизан. На преследование одного взвода были брошены большие силы. Моя разведка доложила, что взвод ушел за Припять. Удалось ли ему окончательно оторваться от преследования, неизвестно. На месте условленной с Вами встречи ни секретаря Киевского подпольного обкома партии Калашникова, ни Пермякова не оказалось. Селивоненко».
— Погибли хлопцы... А какой был боевой взвод, — упавшим голосом сказал Рева. Он даже как-то осунулся, посерел.
— Не спеши, Павел, хоронить ребят, — стараясь быть спокойным, заговорил Богатырь, но я видел, как трудно ему это дается.
— Я предупреждал: не надо спешить в гости к этому мифическому Калашникову, — взволнованно перебил комиссара Петрушенко. — Что тут удивительного? Ведь ясно — Гиммлер бросил на разгром партизанского движения своих лучших резидентов. Шутка сказать, если бы ему удалось захватить командование целого соединения?! Была бы эффективнейшая операция... И конечно, еще не все кончилось...
— В таком случае мне непонятно: кем является ваш коллега парашютист Пермяков? — пристально поглядел на Петрушенко Бородачев.
Костя в ответ только пожал плечами.
В один из морозных декабрьских дней в Селизовке произошло незабываемое событие.
В доме, где расположился штаб соединения, открылась первая партизанская партийная конференция. Здесь собрались командиры, политработники, рядовые партизаны — представители коммунистов нашего соединения. Были приглашены также секретари подпольных райкомов партии.
Справа, на глухой, без окон, стене, висели две большие карты. На одной из них детально отражена битва на Волге. На другой показан наш боевой путь от Брянских лесов до Житомирщины. Многочисленные яркие точки отмечали расположение подпольных и местных партизанских групп. Эта цветная россыпь говорила о многом. И прежде всего [138] рождала чувство гордости, благодарности за ту огромную поддержку, которую получило от народа и партийного подполья наше соединение на правом берегу Днепра.
...Закончен мой доклад о задачах партийной организации соединения в развитии партизанского движения на Правобережье Днепра. Мы с комиссаром за столом президиума внимательно слушаем делегатов.
— Как ты считаешь, будут наступать на нас словаки? — тихо спрашивает Богатырь.
— Думаю, что нейтралитет больше устраивает их самих, чем нас, — так же тихо отвечаю я. — Не все тут, конечно, зависит от Налепки. Но ценно уже то, что командование полком на время операции он взял на себя...
Председательствующий предоставляет слово Волкову — комиссару отряда, который уже вернулся из-под Славуты. Волков начинает с общих фраз и поэтому некоторое время не может завладеть вниманием присутствующих. Но я и Богатырь знаем из его доклада в штабе, что Волков может порадовать конференцию многими интересными сообщениями. И мы прекращаем разговор.
Жарко натопленные печи нагнетают липкую теплынь. Я замечаю, что у оратора — то ли от жары, то ли от волнения — появились на лице первые капельки пота.
— Что-то наш Волков долго тянет на холостых оборотах, — шепчет мне Богатырь. И уже громко бросает реплику:
— Расскажите конференции о морально-политическом состоянии народа в районах Каменец-Подольщины.
— Настроение отличное, — подхватывает Волков. — Наши листовки о прорыве советских войск и об окружении фашистов у стен волжской твердыни вдохновили народ. Но нет оружия. Отряд под командованием Шитова и сформированный нами отряд имени погибшего подпольщика Михайлова под командованием Одухи получили поддержку в народе. Но одному Шитову трудно будет командовать двумя отрядами. Туда нужно послать хорошего комиссара... Должен отметить и такой факт. Местные подпольщики организовали массовый побег военнопленных из лагеря в Шепетовке. К Шитову пришло более ста человек. Но имевшиеся у него винтовки были уже розданы. Шитов не смог всех вооружить. Сейчас ведутся переговоры с полицейским гарнизоном о его переходе к партизанам... [139]
Увлекшись темой, Волков рассказывает, как он под видом агента гестапо был со Станиславом «в гостях» у коменданта города Славуты, и в заключение предлагает не давать боя противнику в Селизовке. Он считает, что всем соединением следует идти к Славуте — Шепетовке.
Я вынужден был прервать его. Подойдя к карте, еще раз разъяснил наш план.
Но Волков продолжает настаивать на своем.
— Мы вот с Фроленко были в Остроге у одного ксендза... — начинает он.
— Лучше расскажите о партийно-политической работе. Ваши похождения в Славуте и Остроге не имеют к этому прямого отношения, — резко прерывает Волкова Петрушенко.
Но в комнате раздаются недовольные голоса:
— Пусть рассказывает. Мы партийные делегаты. Можем знать обо всем.
Волков мнется, молчит, потом нерешительно продолжает:
— Ксендз не знал, что мы за люди. Станислав рассказал: только начинаем бороться с фашистами. Тогда ксендз предложил установить связь с Москвой, но... через Лондон. Обещал обеспечить нас продуктами, боеприпасами. Понимаете, положение: ксендз руководит немецкими базами, значит, там есть его люди... И не удивляйтесь, что упоминаю Лондон. Я не ошибся. В Остроге полно английских разведчиков. Темная это публика. То пытаются примазываться к партизанам, то — к бендеровцам. А кроме того, ищут связей со словацкими частями...
Выступление Волкова, конечно, не раскрыло всей картины. Но в какой-то степени осветило обстановку в районах будущего партизанского края.
Зато комиссар отряда «За Родину» Кизя все свое внимание сосредоточил на вопросах партийно-политической работы.
— За время рейда наша партийная организация приняла в партию 46 боевых партизан. Ряды комсомола выросли на 39 человек. Это партийно-комсомольское пополнение полностью оправдало себя при выполнении боевых задач. Молодые коммунисты Тимощенко, Резников, Симоненко, Ширяев, Горащенко, Никитченко и другие стали инициаторами шефства всех подразделений над нашим госпиталем. И получилось прекрасно. После каждого боя [140] партизаны несут в госпиталь подарки, рассказывают раненым о прошедших боях. Это поднимает боевой дух тех, кто временно вышел из строя.
Голос Кизи звучал громко, уверенно. Чувствовалось, что говорит человек, привыкший выступать перед любой аудиторией.
С интересом слушали делегаты конференции политрука из отряда Ревы Ульянова. Поделившись опытом партийной и комсомольской работы, он подробно остановился на деятельности агитаторов из числа рядовых партизан.
— На мой взгляд, — продолжал Ульянов, — заслуживает внимания такое полезное дело. Мы проверили, как расходуются боеприпасы. Установили, что некоторые автоматчики и пулеметчики жгут много патронов, а толку мало. Как выправить это ненормальное положение? Долго советовались, спорили, решили, чтобы каждый коммунист и комсомолец завел личный боевой счет, чтобы бил фашистов с наименьшей затратой боеприпасов. Этому примеру последовали и беспартийные партизаны.
Ульянов рассказал о партизанских кострах, которые стали традицией в отряде. О том, какое огромное влияние на новичков оказывают беседы у костра.
— А секретарь комсомольской организации Василий Волчков из взвода Лабарева по своей инициативе установил связь со словацкими солдатами, охранявшими железную дорогу Ельск — Мозырь, — неторопливо продолжал Ульянов.
— Как это «по своей инициативе»? — не удержался Петрушенко.
— А так. Пришли взрывать мост. Группу Волчкова обнаружили словаки. Начали махать шапками, подзывать к себе. Партизаны ответили тем же. Договорились: по одному выйти на середину моста для встречи. Потом собрались вместе. По-дружески побеседовали и пошли минировать мост. Словаки даже тол помогли подносить. А перед самым взрывом они инсценировали перестрелку. Сейчас ведут регулярную переписку...
Рассказ Ульянова вызвал особенное оживление и одобрение присутствующих.
Видимо, потому комиссар отряда имени Щорса Бугров начал свое выступление с сообщения о том, что он установил связь с командиром словацкой роты. Встреча состоялась вблизи деревни Богутичи. Теперь партизаны регулярно [141] посылают словакам листовки и получают от них важные сведения.
От отряда Селивоненко выступил секретарь парторганизации Конопелько. Он заострил внимание на вопросах бдительности:
— К нам в отряд пришли Турков и Павел Целко с рекомендацией Киевского подпольного обкома партии. Мы приняли их в свою семью, как равных. Но новые партизаны необычно повели себя... Теперь выяснилось, что действительное руководство киевского партийного подполья было почти полностью арестовано. А гестапо создало ложный обком партии во главе с провокатором Калашниковым.
Я взял донесение Гали, в котором подтверждалось сообщение Половцева, и дал прочитать редактору нашей газеты «Партизанская правда». Цыпко бегло просмотрел текст и немедленно огласил его:
— «Калашников, который именовал себя секретарем обкома партии Киевской области, является провокатором. Его фамилия и обком легендированы киевским гестапо. Цель простая — взять в свои руки все нити подполья и партизанских отрядов и подставлять их под удар гестапо».
— Вот так дела стряпает гестапо! Попадешь на крючок и не будешь знать к кому, — заметил Таратута.
— Завтра же отпечатаем большим тиражом листовку и разъясним народу гнусную роль этих провокаторов, — сказал Цыпко.
— А где же все-таки наш Калашников? — тревожно прозвучал голос Ревы.
— Полиция распускает слухи, что его взвод разбит и уничтожен, — глухо отозвался Яковенко, комиссар отряда Селивоненко.
В комнате воцарилась гнетущая тишина. Трудно было смириться с мыслью, что из-за вражеской провокации погиб боевой взвод, командир которого, по злой иронии судьбы, был однофамильцем ставленника гестапо.
Горячие выступления делегатов завершились речью комиссара соединения Захара Антоновича Богатыря.
Он с удовлетворением отметил, что в соединении вырос большой резерв командных и политических кадров.
— Многие командиры отделений могут с успехом быть командирами и политруками взводов, а командиры взводов и политруки — командирами и комиссарами отрядов, [142] — заявил он. — Настало время, когда наши замечательные кадры могут и должны стать тем костяком, вокруг которого будут создаваться новые и новые отряды. Дело чести и прямая обязанность каждого отряда — создавать новые боевые единицы. Пусть множатся ряды народных мстителей, — с подъемом провозгласил Богатырь. — Это будет наш боевой ответ на героические дела Красной Армии и тружеников советского тыла.
Недалек день, когда мы, партизаны, соединимся с победоносно наступающими советскими войсками. А чтобы приблизить тот день — крепче удары по врагу, выше знамя партизанской борьбы!
Конференция избрала партийную комиссию. Секретарем ее единодушно выдвинули Богатыря.
...Это было в суровую зиму 1942 года, в глубоком тылу врага. Партизанская партийная конференция заканчивала свою работу, и как клятва, как призыв к новым боевым делам во славу Родины под сводами маленького, занесенного снегом дома звучал «Интернационал».