V

Видели вы, как тает в полях снег? Сперва он темнеет и становится рыхлым на высоких местах. Через день-другой ползут с бугров первые робкие ручейки. Вначале [94] именно ползут, а не бегут. Вокруг же в низинах — нетронутая зимняя белизна. Доберется туда ручеек и пропал. Нет его! А назавтра, глядишь, опять проточил себе путь. Да не до того места, что вчера, — дальше! И так день за днем, пока не заиграет веселая вешняя вода по всему полю.

Нечто подобное этому вечному мудрому возрождению жизни началось с приходом нашего соединения на оккупированную врагом Житомирщину. И хотя стояла глубокая осень 1942 года, начиналась весна, весна освобождения родной земли от захватчиков. Ее несли наши партизанские отряды, которые действовали не только в Житомирской, но и еще в трех областях Украины.

Собственно, на Житомирщине остались только отряды имени Щорса под командованием Таратуты и имени Ленина под командованием Иванова. Отряд Шитова готовился к выходу в Каменец-Подольскую область. Отряд Селивоненко по-прежнему действовал на Киевщине. Туда же должен был передвинуться и отряд, возглавляемый Яворским и Волковым. Отряд Ивана Федорова «За Родину» уже воевал на Ровенщине.

Отряд Ревы и артиллерийско-минометное подразделение оставались, как и раньше, нашей ударной группой для выполнения особо важных задач.

От наших отрядов во все стороны, подобно ручейкам, тянулись партизанские тропы. По ним шли листовки и оружие. И вот уже начали возникать местные боевые группы, подпольные райкомы партии. Во главе их встали испытанные коммунисты. Они постоянно держали с нами связь.

Совсем немного времени прошло после нашей первой встречи с лельчицкими партизанами Линем и Колосом. А теперь Линь — секретарь подпольного Лельчицкого райкома партии. Сегодня он зашел в штаб, чтобы рассказать о встрече нашего комиссара Богатыря с подпольщиками района, о том, с каким энтузиазмом встретили коммунисты создание райкома и организацию партизанского отряда.

— А полицейских и старост как корова языком слизала. Разбежались, гады! — говорит, прощаясь, Линь.

В комнату заглядывает Петрушенко:

— Там Волков с группой ждет. Они срочно выезжают. Можете его принять? [95]

— Давай!

Вместе с Костей заходят комиссар, Волков, назначенный командиром отряда Яворский, Станислав.

В комнате звучит оживленный разговор. Товарищи, идущие на выполнение очень ответственного и опасного задания, настроены бодро, горят желанием скорее начать боевую работу.

— Вы уверены, что пройдете без особых приключений? — спрашиваю Станислава.

— Мы не пойдем, а поедем, товарищ командир, — спокойно отвечает он. — Старосты дадут подводы, полиция будет помогать. Какой же я немецкий офицер, если не доставлю группу к месту!

— Имейте в виду, друзья, нас очень интересуют районы Славуты и Шепетовки. От боевой деятельности вашего будущего отряда, товарищ Яворский, во многом зависит разворот партизанского движения на Каменец-Подольщине. — Я пока умалчиваю о скором выходе в тот район отряда Шитова. — Только начните диверсии на железной дороге, а подкрепление прибудет... Довольны ли вы бойцами, которых вам выделили из отрядов? — обращаюсь я к Волкову.

— Людей подобрали стоящих: все семнадцать человек — партизаны с сорок первого года. Имеем четыре пулемета, все вооружены автоматами.

— В политчасти были? Там приготовлены для вас газеты и листовки, — напоминает Богатырь.

— Были, товарищ комиссар, — отзывается Волков. — Газетами и листовками заполнили все вещевые мешки. Только вот для нашей радиостанции питания маловато, — обращается он к Петрушенко.

— Об этом не беспокойтесь! Выдадим из своих запасов, — заверяет тот.

— Тогда все, — поднимается Волков. — Разрешите идти?

Мы крепко, по-мужски обнимаемся с каждым. Кто знает, увидимся ли еще раз?..

Остаемся вдвоем с Богатырем. Молчим. Трудно сразу перейти к другим делам, а они не ждут.

— Явился связной от Селивоненко, — докладывает дежурный.

— М... да, — только и произнес Богатырь, когда мы прочитали донесение. [96]

Я не успел ответить, В комнату не вошел, а влетел Костя Петрушенко. Еще с порога он закричал:

— Орел! Откуда он только узнал, что мы здесь? Понимаешь, Чембалык послал Антона с письмом прямо сюда.

— Пусть заходит!

— Да он в Руднице под арестом у наших партизан. Такой байбак. Просидел сутки. Лишь сегодня сказал, что у него письмо от Чембалыка. Заявил, что вручит его только вам.

Костя посмотрел на часы и уже спокойно закончил:

— Через час будет здесь. Я приказал коменданту Колыбееву завязать Антону глаза и доставить.

Петрушенко никак не мог успокоиться: почему связной Чембалыка появился «в наших владениях» без его помощи.

— Подожди, — прервал я его, — есть дело поважнее! — И прочитал вслух донесение Селивоненко:

— «Калашников вызывает вас на заседание подпольного Киевского обкома партии. Пермяков передал, ссылаясь на Калашникова, приказ: «Временно прекратить боевые действия, так как это может вызвать ответный террор фашистов против населения». В случае неподчинения об этом будет доложено ЦК КП(б)У».

— Александр Николаевич, — заволновался Костя, — ведь мы с Пермяковым договаривались только о встрече с Калашниковым.

— В том-то и дело. Но они намерены заставить нас сначала прекратить боевые действия, а потом встретиться и беседовать.

— При чем тут обкомовцы? Вы же имеете задание ЦК ВКП(б) и ЦК КП(б)У?.. Зарвался товарищ, не иначе. Тут что-то не так... — Волнение в голосе Кости сменилось тревогой. — Что решили?

Мы лукаво переглянулись с Богатырем, и я ответил:

— Думаем ехать на заседание с отчетом.

— Я категорически возражаю, — как ужаленный вскочил Петрушенко. — Откуда вы знаете, что это не провокация, что вместо заседания обкома партии не попадете в лапы гестапо?

— Ишь ты какой горячий! — рассмеялся Богатырь и уже серьезно добавил: — Как все-таки наладить связь с обкомом? [97]

— Это надо хорошо продумать... Обставим все так, чтобы в случае провокации сами рыбаки попались на крючок.

— Дадим команду Селивоненко хорошо проверить назначенное Калашниковым место встречи, — предложил я.

— Это ясно, — соглашается Петрушенко. — Но если тут действует гестапо, можно спугнуть... В общем, требуется хорошенько обмозговать.

Да, тут было над чем задуматься...

— Привезли связного Чембалыка! — доложил дежурный.

Убедившись, что он в штабе, Антон отдал письмо.

Костя Петрушенко быстро вскрыл принесенный конверт, подошел к столу и, выкрутив фитиль керосиновой лампы на всю доступную ей «мощь», начал читать. Скороговоркой пробежав многочисленные приветствия и поздравления, он передохнул и продолжал уже медленно, с каким-то особым выражением. Получалось это так ловко, будто читал сам Чембалык:

— «Посылаем медикаменты для вас. Для радиоприемника элементы не получили. Через четыре дня придут, тогда мы пришлем для вас анод».

— А где медикаменты?

— Это он вам лично прислал маленькую аптечку. Она у Колыбеева. Я приказал передать в санчасть для проверки. Стотник прекрасно понял, что вы просили лекарства и перевязочные материалы для соединения, но...

— Понятно, читай дальше.

— «Пришла с передачей ваша девочка. Я ее понял. По вашему приказу хотим закончить начатое дело. Заказал, чтобы мне с Мозыря довезли оружие. Хотел устраивать встречание с Репкиным, но сейчас не можно это сделать, потому что командир не хочет пускать его в Буйновичи. Я ему описал наше встречание, наши разговоры...»

Если бы в тот момент грянул гром, я бы не был так ошарашен. Откуда взялся Репкин? Во время нашей встречи Чембалык говорил, что не знает Репкина... Почему он скрыл от нас свою связь с Репкиным?

— «Давайте договоримся, когда можно встретиться с Репкиным в Ельске на хуторе Коммуна или около Ельска, Дайте приказ, в какой деревне, в котором дому и в какой час...» [98]

Да, оказывается, мастер задавать загадки этот бравый словацкий офицер.

— Товарищ командир, связной говорит, что ему еще на словах приказано передать, — заглядывает в комнату Колыбеев.

— Пусть войдет.

Перед нами невысокий человек с окладистой рыжеватой бородкой. У него простое приветливое лицо, живые, с хитринкой глаза, внимательно разглядывающие каждого из нас.

— Почему так долго ехали? — спрашиваю я.

— Так ведь тридцать с лишним километров, товарищ командир, — выпалил комендант, не дав связному раскрыть рта.

Я понял Колыбеева и чуть не расхохотался. Ну и хитер! Порядком, значит, покружил по лесу бедного посланца Чембалыка с завязанными глазами!

— Я от Богдановича, — заговорил связной. — Он велел передать, что в Овруче арестовали девушку, которая работала в офицерской столовой. Говорят, будто она была связана с партизанами. Если это так, то не думайте на словаков. Богданович велел сказать: ее забрала полиция.

«Арестована Галя! Но как она попала в Овруч? Где Рудольф, который, передав письмо Чембалыку, должен был сопровождать ее с «матерью» и «бабушкой» в Ельск?» Десятки вопросов вспыхивают в мозгу. Кто ответит на них? А перед нами — связной. Поблагодарив, я отпускаю его.

В комнате повисает гнетущая тишина.

— Ладно, Костя, дочитывай письмо. Сейчас все равно мы можем только гадать о случившемся. Время покажет, что можно сделать.

Петрушенко угрюмо смотрит на меня и продолжает:

— «Были германцы в Крупце и открыли бой. Наш третий батальон — он в Антоновке. Командир батальона остался стотник Чермин, он герман. Командир кавалерийской разведки — подполковник Дуальский, словак. Эта часть тоже в Антоновке. Получил я справку, что германская жандармерия мае приехать до Буйновичей. Наша часть, думаю, как германы прийдут до Буйновичей, то мы выедем в Ельск. Шпики Жагло и Хома и староста со Жмурного прибыли в Буйновичи. [99]

И затем приветствую вас, всем жму я крепко руки. До свидания. Богданович...»

В этой части письма самым интересным было сообщение о шпионах.

— Как думаешь, кого они вынюхивают в Буйновичах? Не подкрадываются ли к нашим связям с Чембалыком?

Костя, оказывается, еще раньше зацепился за Хому и Жагло.

— Мои ребята следят за ними. На днях выяснится. Думаю, что это вербовщики. Изучают людей, готовятся к операции против нас.

Действительно, уже несколько дней противник подтягивает в наш район новые силы.

— Надеюсь, что одновременные удары по железнодорожным станциям и райцентрам спутают их карты, — говорю я. — Теперь у врага не хватит ни карателей, ни шпионов, чтобы сковать наши действия. Все идет правильно. Встреча с Репкиным у нас состоится как раз накануне больших событий.

Я пытаюсь расшевелить Костю, втянуть в разговор.

— Понимаешь, если мы сейчас не переступим через порог, разделяющий нас со словаками, может случиться, что его переступят другие...

— Да. Но может случиться и так, что нам больше не придется переступать никакого порога, — загадочно отвечает он.

— Что это значит? — сухо, почти официально спрашиваю Костю.

— Я много думал об этом, Александр Николаевич. Мы не можем идти на поводу случайностей. Абвер и гестапо тоже не спят. Прежде чем окончательно решить вопрос о встречах, которые нам предлагают Пермяков и Чембалык, следует полностью разобраться в обстановке. Что представляют собой Репкин и Чембалык? Что их связывает? Настроения Чембалыка мы знаем. По письму видно, что у него хорошие отношения с Репкиным. Чембалык сообщает, что командир не пускает Репкина в Буйновичи, Мы знаем, в Ельске стоит штаб полка, и Репкин тоже, видимо, находится там. Но какой командир не пускает его: командир полка, батальона, роты? Взводный? Если бы докопаться до этого, можно было определить, кто он — сержант, солдат, офицер? [100]

Костя задумался и неожиданно спросил:

— А не подставляет ли Чембалык нам Репкина как приманку?

— Ну это уж слишком...

Мне казалось, что излишняя предосторожность может помешать встрече с Репкиным. Но скрытность Чембалыка невольно сдерживала, хотя я и цеплялся за его предложение.

— Кстати, Морской кот сегодня на допросе дополнительно показал, что в районе Сарн приземлился парашютист из Лондона. По сведениям немецкой контрразведки, он ищет связей со словацкой дивизией... — Петрушенко многозначительно посмотрел в мою сторону.

Да, сложное дело. Появление парашютиста у словаков, конечно, обрадует тех, кто симпатизирует эмигрантскому правительству. Лондон и эти лица станут мешать установлению связей с советскими партизанами.

— Надо посоветоваться с комиссаром, — закончил я вслух свои размышления.

С треском распахивается дверь. На пороге стоит бледный, осунувшийся Колыбеев.

— Убит Боровик!

— Что такое? — вырывается у меня.

— Подорвался на мине по дороге на Словечно...

— По ней же ездили сегодня, даже на машине! Откуда взялась мина? — кричит Петрушенко.

Я не в силах произнести ни слова. Горло сжимают спазмы. Из всех потерь эта была самая страшная...

* * *

У нас в Селизовке проходил большой командирский сбор, посвященный анализу проведенных операций. Партизаны вернулись с заданий. Отсутствовал только Селивоненко. Его отряд действовал на Киевщине. (К Селивоненко мы отправили еще взвод Калашникова из отряда Ревы, чтобы ускорить разведку путей встречи с Киевским обкомом.) Не было и Кости Петрушенко. Он уехал на встречу со связным Чембалыка — Антоном.

Я смертельно устал в этот день. Едва разошлись командиры, решил отдохнуть и крепко заснул. Разбудили меня громкие голоса: в комнату входили Костя и Рудольф Меченец.

Рудольф преобразился до неузнаваемости: на нем потрепанный [101] полушубок, серая русская ушанка, грубые валенки. Лицо осунулось, обросло жесткой щетиной. Только радостно блестящие глаза под заиндевевшими ресницами остались прежними. Переложив автомат в левую руку, он поднес правую к шапке, готовясь рапортовать. Я знаком остановил Рудольфа.

— Тебя и не узнаешь...

— Три раза был в плену, товарищ командир.

— В каком плену?

— У домашних партизан, — улыбается Рудольф. — Они кажут, что я оккупант, и допрос снимают... — Потом оглядел себя, словно впервые увидел этот наряд: — Дали вот такой одяг, чтобы всем было ясно — не оккупант я!

— Что это еще за домашние партизаны?

— Ну, как сказать... Они с оружием, на всех дорогах стоят, в деревни зайти не можно. Домики свои охраняют...

Я понял, Рудольфа задерживали отряды самообороны, организованные Ельским райкомом партии.

— Раздевайся, докладывай, какие новости принес?

— Хорошо! Очень хорошо! — весело говорит он. — Тетушек устроил, соединил их с Налепкой и завтра ночью вам можно с ним повстречаться.

— Позвольте, кто поручал вам договариваться с Налепкой? — настораживается Петрушенко.

Я тоже забеспокоился.

Смутившись под нашими строгими взглядами, Рудольф растерянно говорит:

— Так получилось... Выезжаю из леса под Ельском. Передо мной, как от господа бога, сам пан Налепка. Он нашу подводу на машине обогнал. Бежать некуда. Вынимаю документ, что я есть солдат Чембалыка, иду с Буйновичей. «О, Рудольф, знаю... Ты же к партизанам ушел?..»

Ну, думаю, зацапали, а дух держу... Говорю ему: «Раздумал. Вот тетушек встретил — от партизан удирают. Покалякал с ними и вернулся».

Налепка покачал головой и заставил меня идти за ним. Что делать? Пошел. Направляемся к лесу, а он ласково так расспрашивает: видел ли партизан, почему вернулся, скучаю ли о родных? Подошли к лесу. Неужели, думаю, стрелять будет? А он строго так кажет: «Возвращайся к [102] партизанам, напрасно хорошее меняешь на каземат». «Хорошо, — отвечаю, — уйду. Только помогите тетушек с малыми ребятами устроить».

Повернули мы обратно к подводе. Он сразу Галю узнал и хорошо так с ней поздоровался. У меня от сердца отлегло. Набрался смелости, говорю:

— К вам особый разговор есть, пан капитан.

— Скажи лучше правду — видел ли партизан?

— Як правду, то правду, — отвечаю ему. — Только для чего вам? — Тут я и придумал свою сказку, будто ищет капитана парашютист из Москвы...

Подумал он о чем-то, долго-долго смотрел на меня и говорит:

— Приводи того парашютиста в деревню Ромезы, к учителю Стодольскому, — и объяснил, как его отыскать.

Нашел я учителя. Пожил у него несколько дней. Вижу, человек подходящий. Я и ему выложил свою сказку.

— Давай, говорит, скорей сюда парашютиста! А где мне его взять? Он же выдуманный...

Слушая рассказ Рудольфа, мы невольно улыбались его бесхитростной выдумке. Он заметил наши улыбки и, видимо решив, что ему не верят, обиженно умолк.

— Продолжайте, Рудольф, мы ждем, — поощряя его, спокойно сказал Петрушенко.

Лицо Меченца просветлело.

— Ну вот. Надо мне как-то выпутываться. Подумал и кажу, что парашютиста искать долго. А целую партизанскую дивизию найти легче... Тут я целые переговоры с паном капитаном через учителя завел. И вот порешили: завтра в двадцать три ноль-ноль по московскому часу вы должны быть в Ромезах у Стодольского. Он устроит встречу с Налепкой.

— А не думаете ли вы, — довольно сухо спрашивает Меченца Костя, — что все обещания Налепки и Стодольского — такая же чушь, как то, что наговорили им вы?

— В таком случае мы заставим пана капитана отвечать за связи с партизанами перед гестапо, — вставил я.

— Это не так просто, Александр Николаевич, — возражает Петрушенко. — Налепка действует очень уверенно. Это значит, что он не будет отвечать ни перед гестапо, ни перед нами.

— Почему? [103]

— Да потому. Гестапо он заявит, что хотел поймать парашютиста из Москвы. А нам, при случае, может сказать, что он истинный друг партизан и искал с нами связей...

— Теперь, Рудольф, ты понимаешь?

— Я делал то, что потрибно. Мой командир, — Рудольф взглянул на меня, — должен имать связь с офицером штаба моего полка. Я этого добился. Если то не надобно вам и не позволено было мне делать, то, значит, я есть виноватый во всем.

— Где Галя?

— Налепка наказал им ехать в Ельск и молвил, что добре их пристроит.

— Да, добре, — с нескрываемой неприязнью обрушивается на Меченца Петрушенко. — Она арестована в Овруче!

— То не может быть, не может быть... — глухо отзывается Рудольф.

— Я послал в Овруч людей. Проверим, что произошло. К утру будем иметь данные. — Петрушенко поднялся и, не прощаясь, вышел.

— Иди отдыхать, Рудольф, да не волнуйся, что-нибудь придумаем, — сказал я расстроенному партизану.

* * *

— Ну як, двинем на охоту? — спрашивает Рева. — Осмотрим местность на всякий случай, подберем тайные дороги про запас.

— На охоту? Придется отложить!

— Жаль... жаль, — тянет Павел. — Тогда давай хоть просто объедем ближайшие деревни. Хочешь, махнем в Ромезы? Там один хозяин такой табачок делает с вишневым листом, ну прямо золотое руно. А воздух в лесу!..

Не дождавшись моего ответа, Рева с нескрываемым разочарованием бурчит:

— А я и маршрут наметил, конный взвод Лабарева послал в Ромезы.

— Зачем?

— Да ты не хвылюйся! Хлопцы поехали под видом полиции. Им нужно найти лесничего с Мозыря, який буде водить по лесу против нас гитлеровских вояк. А заодно, может, эшелон под откос кинут на железке... [104]

Я невольно улыбаюсь про себя: Рева уже усвоил местные выражения. Здешние жители действительно называют железную дорогу Овруч — Мозырь железкой.

— Позови-ка лучше Рудольфа, — прошу я, а сам принимаюсь выверять маршрут поездки.

Это, пожалуй, хорошо, что Павел послал людей в Ромезы.

— Как найти Стодольского? — обращаюсь к вошедшему Рудольфу. Он просиял, услышав этот вопрос.

— То не будет напрасным ваш визит к Стодольскому, — задыхаясь от волнения, говорит Меченец. — Если Налепка нехороший человек, Стодольский даст связь до самого Репкина!

— Ты думаешь?

— Я спытал его про Репкина. Учитель молчал. Но чую: он много знает. Правда, то догадка. Одно ведаю точно: чи вы встретитесь с Налепкой, чи с Репкиным, будет большое дело для нашего словацкого войска.

* * *

Еще вчера была надежда, что Чембалык или его связной что-то напутали насчет Гали. А сегодня священник Мудрецкий, выполнявший наши задания, доложил, что он принимал исповедь Гали в тюрьме...

— Прикинулась верующей... — заканчивает Петрушенко свой рассказ.

Мы с Ревой молчим. Да и что можно сказать? Не глядя друг на друга, мы следим за дорогой, по которой уверенно мчится наша «татра». Я все-таки настоял на своем и убедил Костю Петрушенко встретиться с Налепкой. На эту встречу едем теперь.

Лес расступился, мы въезжаем в деревню Чапаевка. Заметив машину, люди врассыпную бросаются к лесу: нас принимают за фашистов.

Но вот подходит хромой рыжебородый дядя Григорий.

— Я председатель сельсовета. Мы восстановили в деревне Советскую власть, только группу самообороны никак не можем полностью вооружить. Нет винтовок. Секретарь райкома товарищ Мищенко обещал помочь. Но у них свой отряд — тридцать человек. Откуда им взять лишнее оружие? [105]

Я смотрю на Реву. Поняв меня, он отвечает председателю:

— Ты, землячок, со мной связь держи. Руднище знаешь где? Приходи. Может, дам и пулемет.

— А мы вам картошки подкинем. Только хлеба нет, не обессудьте...

— Мы хлеба сами вам дадим, — говорю я.

— Видать, товарищ командир шутить любит? — улыбается Григорий.

— Зачем шутить, — весело вставляет Рева. — Пшеницы у нас сейчас столько, что до конца войны хватит.

— Вот оно что... Значит, это ваши партизаны заказали сто ящиков под зерно?

— Ну и как?

— Сделаем. Если надо, можем сбить и двести. Полы в домах посрываем, но сделаем. Народ у нас дружный...

На заборах, на стенах домов белеют наши листовки, объявления, отпечатанные в типографии и написанные от руки огромными неуклюжими буквами. В глаза бросаются заголовки: «Красная Армия под Сталинградом наступает», «Все, способные носить оружие, — в партизанский строй!», «Будьте бдительны!», «Не ходите в лес, не прокладывайте следов для шпионов!».

Мы собираемся ехать дальше, но командир группы самообороны хочет продемонстрировать готовность своих бойцов. Появляется небольшая колонна. Одеты люди как попало, вооружены винтовками, охотничьими ружьями, топорами... Я сразу вспоминаю Рудольфа, его меткое выражение «домашние партизаны». Раздается строгий голос командира. Колонна подтягивается, чеканя шаг, стараясь держать равнение, бойцы гордо проходят перед нами.

Поговорить бы с людьми, отвести душу, но дело не терпит, и мы трогаемся в путь. За поворотом дом сельсовета: вывеска и реющий на ветру красный флаг. Какое счастье видеть и здесь то, к чему мы привыкли в лесных деревнях на Брянщине! Наши советские люди создают еще один партизанский край.

Машина мчится без остановок по лесной, засыпанной снегом дороге. Местами Лесин дает такую скорость, что вокруг нас начинается настоящая пурга.

Перед глазами еще сияют добрые, приветливые улыбки жителей Чапаевки. А вокруг белым-бело и удивительно [106] тихо. Кажется, что мы едем по земле, уже навсегда освобожденной от врага, и нам ничто не угрожает...

Однако быстро рассеивается этот мираж. Впереди появляются всадники. По всему видно — партизаны, но их стремительное, тревожное движение сразу напоминает о реальной опасности.

Лесин резко тормозит. Конники почему-то свернули в лес. Только головной всадник оторвался от них на крутом повороте и помчался к нам. Я сразу узнал Заварзина, командира отделения из взвода Лабарева. Спрашиваю Реву:

— В чем дело, Павел? Ведь взвод Лабарева должен быть в Ромезах?

— Черт их батька знает, за кем они гоняются. Сейчас выясним.

Подъехавший Заварзин едва сдерживает разгоряченного коня и громко докладывает:

— В лесу обнаружены следы трех пар немецких ботинок. До вечера надо переловить незваных гостей. Разрешите ехать?

— Где Лабарев? — спрашивает Рева.

— Командир взвода, должно быть, уже в Ромезах. Нам приказано задержаться и поймать этих шакалов.

— Да, некстати пересекли эти следы нашу дорогу к Налепке...

— Ларионов с Рудольфом тоже в Ромезах? — спрашиваю я.

— Так точно. Разрешите ехать?

Через мгновение Заварзин скрывается за деревьями.

— Что заставило врага направить троих солдат в партизанский лес — на верную смерть? — вслух рассуждаю я.

— Надо полагать, что их послали по важному долу, — откликается Петрушенко.

Не проехали мы и часу, как машина остановилась.

— Чертовы ухабы повредили бак, и весь бензин вытек, — заявил после осмотра «татры» Степан Лесин.

В Ромезы приходим пешком. Вот и центр деревни. Где-то здесь, по нашим расчетам, нужно свернуть направо. К нам нерешительно приближается хорошо одетая девушка.

— Три, — тихо произносит она.

— Четыре, — откликается Костя.

Пароль сошелся. [107]

— Я жду вас больше часу... Пошли!

Поле остается позади. Мы подходим к лесу. На опушке виднеется небольшой одинокий домик.

— Теперь подождите, — шепчет наша проводница и поднимается на крыльцо.

Вскоре на ступеньках показываются две женские фигуры.

Включаю свой фонарик. И тут начинается мираж: перед нами Галя, наша Галя!.. Не успел я собраться с мыслями, а она уже порывисто обнимает меня, Реву, Костю, смеется и плачет...

Мы сидим в тепло натопленной комнате, но и здесь не можем прийти в себя. На Галю сыплются десятки вопросов. А она отвечает только одно:

— Потом. Все расскажу. Сейчас не до этого... Он должен скоро прийти.

— Кто он?

— Как кто? Налепка!

— Так це мы его несмышленую кобылу встретили?

И Рева рассказывает Гале, что по дороге сюда нам попалась распряженная лошадь.

— Это лошадь Чембалыка, — уверенно говорит Галя. — Есть такой офицер у словаков. Приехал сюда пьянствовать. А лошадь я распрягла. Пусть побегает и поищет ее!

— Вот хитрец! — не выдерживает Костя. — Он и тут нас опередил. Постойте, он же вчера в Буйновичах был! Удивительный человек...

— А что, Чембалык с Налепкой приехал? — спрашиваю я.

— Нет! Сам заявился. Он не знает, что здесь будет Налепка, — спокойно отвечает Галя.

С улицы доносится пьяное бормотание.

— Это Чембалык! — всполошилась Галя. — Сюда тащится, пьяный черт! Я пойду навстречу...

Хотя у дома стоит наш верный страж Степан Лесин, вслед за Галей, на всякий случай, выходят Петрушенко и Рева. Я остаюсь один.

Чтобы избежать нежелательной встречи, я перешел в соседнюю, темную комнату и присел у окна. Перед домом темнеет громада леса, слегка освещенная луной. От леса тянется дорожка. На ней появляется человек. Он останавливается, оглядывается и быстро идет к крыльцу. [108]

Я успеваю заметить на незнакомце офицерскую фуражку. «Чембалык?» Пока офицер входил в дом, я выскочил через заднюю дверь на скотный двор. И тут же натолкнулся на часового. Из копны сена показались еще несколько человек с автоматами. Знакомый спокойный голос Лабарева произнес:

— Все в порядке, товарищ командир.

— Где ты пропадал?

Лабарев приглушенным голосом обстоятельно докладывает:

— В Ромезах были танки. Ушли в лес, высадили трех солдат и вернулись обратно в Мозырь. Я послал по их следам Заварзина, а сам вместе с Ларионовым и Рудольфом под видом полиции стал обходить село. Стодольского не застали... Видимо, спрятался с перепугу. Так до вечера и не появлялся.

— Кто пришел? Чембалык? — перебил я Лабарева.

— То он недавно горлопанил, — слышится сверху голос Рудольфа, выбравшего себе «наблюдательный пункт» на высокой копне.

«Ну, — думаю, — сорвалось! Сейчас Костя и Рева напорются на Чембалыка».

— Где Петрушенко? — спрашиваю я подошедшего Лесина.

— Взяли Ларионова и ушли с какой-то девушкой.

Я заглянул в окно. В освещенном кругу около дивана стоит офицер в длинном кожаном пальто. У него резко очерченное лицо с небольшой заостренной бородкой. На глаза надвинут козырек фуражки. Под ней очки в темной оправе. Офицер медленно, словно раздумывая, раздевается. Потом подходит к пылающей печке, ставит ногу на стул, упирается локтем о колено и задумчиво смотрит в огонь.

Это, очевидно, и есть Налепка.

В комнате появляются Костя и Рева, в простых полушубках, без оружия.

Офицер подтянулся, но с места не двинулся. Ждет.

Да, это он!

Я еще раз приказываю Лабареву смотреть в оба и, обогнув дом, вхожу в сени.

Офицер внимательно смотрит на меня. В ответ на приветствие крепко и властно жмет руку и называет себя:

— Репкин! [109]

В голове у меня поднялся настоящий сумбур. Рушилась вся линия нашего поведения... Что хорошо для Налепки, то плохо, недостаточно для Репкина...

— Здесь тепло... Будем считать — безопасно... Можно раздеться, — раздается его молодой, звонкий голос.

Я нарочно медлю, раздеваясь. Хочу хоть немного освоиться: Налепка и Репкин — одно и то же лицо! Признаюсь, это не приходило мне в голову. Я представлял Репкина опытным конспиратором. А Налепка вел себя так неумело, что даже приходила мысль: не провокация ли все это?

Появилась Галя. В ответ на мой вопросительный взгляд шепнула:

— Это он... — И, забрав наши пальто, вышла в другую комнату.

Мы сели к столу.

— Скажите, Ян, имеет какое-нибудь отношение к нашей встрече Богданович?

— Богданович? — улыбнулся Налепка. — Простите, я забыл. Вы же близкие с Чембалыком друзья. Желаете пригласить его на наше встречание?

— Нет. Мы хотим поговорить с вами.

— Чембалык много рассказывал о вас, — вступает в разговор Петрушенко. — Из его слов мы поняли, что вы коммунист и хотите иметь с нами боевой контакт. Вот командир и решил встретиться с вами лично.

— Я очень радый такому встречанию. Мое желание давнее — иметь контакт с великими силами партизан. Я имел крайнюю надобность видеть партизанского командира, чтобы сообщить, что германы готовят на вас большую силу.

— Об этом нам известно. Наступление на нас должно, кажется, начаться тридцать первого декабря?

— То правда, тридцать первого декабря, под Новый год. Я собирал лесников, чтобы они знали места, где будет проходить акция. Я им говорил: «Вы хорошо знаете леса, своих жителей. Мы славяне. Поведете нас так, чтобы не было стыдно смотреть один другому в глаза». Я был уверен, что через наших проводников все будут знать партизаны.

— Це мы и прибыли, землячок, — отзывается Рева. — Хотим вывести вас на дорогу, чтобы больше не блукали. А то в наше время лесники могут быть разные... Так [110] что, браток, коммунисты должны иметь надежные ориентиры.

Налепка смущен. Он вытаскивает небольшую, с тонким, длинным мундштуком трубку, сосредоточенно набивает ее. И, только выпустив клуб дыма, говорит:

— Можете верить мне! Но я не коммунист.

Для меня это было большой неожиданностью. Мы привыкли думать, что Репкин коммунист. Украдкой взглянув на Костю и Павла, я понял, что они чувствуют то же, что я.

— Я кричу «ау», — продолжает Налепка, — не потому, что заблудился. Просто подаю свой голос друзьям, чтобы знали, где нахожусь. В наших частях нет коммунистов. Обидно, что при знакомстве у вас наступило разочарование.

— Ты, землячок, так говоришь, як будто уже решил никогда не быть коммунистом. Вы же знаете, за что боретесь?

— Да. Но я не намерен усложнять борьбу. Она и без того сложна. Многие просто не знают, куда им идти. Их не надобно пугать смертью. Человеку и без того страшно в политических дебрях, когда он не видит выхода. Я знаю, где выход, но желаю познакомиться с вашей аргументацией.

Налепка очень взволнован.

— Мы вас понимаем, — я стараюсь говорить подчеркнуто спокойно, чтобы улеглось волнение нашего гостя. — Поэтому и написали обращение к словацким солдатам и офицерам. Там ясно сказано, чего мы от вас хотим. Ведь враг-то у нас один.

Налепка достает наше ультимативное письмо, адресованное Чембалыку, и кладет на стол.

— Почему вы решили вносить расстройство между солдатами и офицерами в наших частях? Солдаты мало разбираются в политической ситуации, они и без того сопротивляются воле офицера. Вы усиливаете солдатскую ненависть к офицерам, стремление выйти из подчинения, желание неорганизованной вольности. А я хочу найти основу и сплотить словацкое войско.

— Что же, — отвечаю я, — все правильно. Задачи у нас, капитан, разные. Мы должны разрушать коммуникации, убивать комендантов, бургомистров, а вы поставлены [111] охранять их... Партизаны ведут борьбу с оккупантами. Разве это не понятно?

— Словаки не оккупанты. Словаки в партизан не стреляют.

«Ну, — думаю, — повторяется история с Чембалыком».

Разговор явно зашел в тупик. Мы замолчали. Но я удержался от поспешных выводов. Мне стало ясно: между Репкиным и нами встал Чембалык. Он сыграл на нашем письме. Репкину мы бы так не написали.

— Мы давно мечтали поговорить с вами по душам, — прерываю я наконец тягостное молчание.

Налепка недоверчиво усмехается и внимательно смотрит на меня.

Встает Костя. Весело, будто ничего не произошло, говорит:

— Вообще, мы с вами давно знакомы, капитан. Помните, вы звонили из Василевичей на станцию Аврамовская, предупреждали о подходе фашистского полка.

— О! Значит, мы старые друзья! — сразу преображается Налепка. — Это вы со мной разговаривали? Очень хорошо...

Он подходит к Косте, кладет ему на плечо руку:

— Я имел уверенность, что говорю с партизанами, а не с начальником станции... Хорошо тогда поговорили! Только чуть беда не случилась: германы вместо своих солдат послали сначала мамочек и девочек. Я был радый узнать, что там обошлось без крови... Вы тогда могли подумать, что звонок капитана Налепки — то была провокация. Приветственное письмо мое получили? — неожиданно спрашивает он.

— Какое письмо?

— Помните, я сообщал: «При первой возможности подам свой голос».

Налепка запнулся, и мне показалось, что он только сейчас понял, насколько все это опасно, как примитивно он действовал.

— Вы слишком рискуете, капитан, — высказал эту же мысль Костя.

— На войне без риска не обойдешься, — улыбается Налепка. — Излишняя осторожность портит характер.

— К сожалению, Репкиных среди ваших земляков еще не так много. Враги считают Репкина представителем Коминтерна, — значит, за него говорят дела. Сам Гиммлер [112] послал в словацкую дивизию двух резидентов на розыски Репкина... Правда, мы их перехватили. — И Костя рассказал о пойманных нами шпионах.

— Живым меня не возьмут, — улыбается Налепка. — Знаю, с кем имею дело! Потому так и веду себя.

Мы узнаем, что на людях он со всеми холоден, что он в полной мере пользуется властью, делает вид, будто честолюбив и хочет выслужиться. В штабе поддерживает образцовый порядок, строг и требователен к подчиненным, избегает разговоров о политике.

— Простой расчет, — объясняет наш гость. — Если нацисты схватят меня как Налепку, то будет случайно и неубедительно... Им не придет в голову арестовывать тех, к кому я был строг, на кого давал плохую реляцию. А тех, с кем я выпивал, гулял, в карты играл, на кого писал хорошие характеристики, пусть сажают. Это будет справедливо... Если же меня заберут как Репкина, дверь тюрьмы закроется крепко. Зато свидетели по моему делу будут немые. А подполье останется жить...

Налепка хмурит густые брови.

— А свою линию веду уверенно. Везде, где бываю, как бы случайно делаю людям добро, нацистам — вред. Но я не коммунист, и партизаны не желают говорить со мной о большой политике. Сколько уже времени передают меня с рук на руки, как сырое полено, которое не горит и не тонет... Так было в Белоруссии, так здесь...

— Поговорим о деле. Не будем пока вдаваться в политику, — примиряюще предлагаю я.

— Значит, по-вашему, борьбу с нацистами можно вести без политики?

— Я говорю: пока, капитан!

До сих пор мы считали себя достаточно подготовленными нашей партией для самостоятельного решения вопросов, возникающих в условиях вражеского тыла. И чувствовали, что решали их правильно, ибо народ понимал и принимал наши решения, поддерживал их. А вот заниматься вопросами международной политики не доводилось. Нам казалось, что война в тылу врага сама определила отношение народа к оккупантам, в том числе и к словакам.

— Мы не вмешиваемся в политику других народов, — продолжаю я. — Не вижу, что может помешать нашей общей борьбе с нацистами. Мы не дипломаты. Задача [113] у нас простая: бить фашистов. Решить эту проблему в нашей с вами компетенции.

Мы верим, что среди словаков и чехов есть немало наших искренних друзей. Советское информбюро часто сообщает о героических подвигах воинов чехословацкого формирования, действующего совместно с Красной Армией. В районах, оккупированных врагом, где стоят словацкие части, о вас говорят хорошо. Но поймите: не везде словацкие части помогают нам. Согласитесь, что в этих частях немало словацких фашистов...

— Прошу иметь в виду, что наш народ — малый народ, — с тяжелым вздохом произносит Налепка.

— Правильно, — соглашается Костя. — Но почему вы считаете всех офицеров и солдат одинаково настроенными?

— Я подтверждаю: нацизм разделил наш народ на две части: одну — очень малую и другую — большую.

— У нас есть сведения, — продолжает Костя, — что Чембалык запугивает солдат партизанами...

— Ошибочные сведения, — обрывает Налепка. — Нас и вас хотят столкнуть лбами. Хотят увеличить расстояние между советским народом и загнанными сюда словаками.

— Да поймите, — горячо заговорил Костя, — поймите, прошу вас: как не быть этому расстоянию? Вот пришли ваши войска. Вы говорите: мы пришли не убивать, не грабить советских людей. Хорошо! Но вы своим присутствием мешаете нам бороться с оккупантами и их пособниками. Мы не обвиняем лично вас, что вы не действуете в полную силу против врага, хотя некоторые словацкие солдаты решаются на это и переходят к нам. Но за вашей спиной прячутся люди недостойные, которые дрожат за свою шкуру и активно помогают врагу. Поймите, ваш нейтралитет нас не устраивает, мы не можем согласиться на полумеры... Но мы тоже не хотим проливать братскую славянскую кровь. Выход один — бить врага вместе!

Налепка нервничает. Встает, прохаживается по комнате. Смотрит на свою фуражку с фашистской эмблемой, потом переводит взгляд на звездочку Костиной ушанки. Возвращается к столу, садится, снова встает и опять садится, обхватывает руками голову. Мы молчим. Мы понимаем: это нелегко. Пусть думает...

Проходит несколько минут. Он поднимает лицо, глаза вдохновенно блестят:

— Товарищи... [114]

Это слово сразу сблизило нас. Налепка, видимо, хорошо почувствовал перемену обстановки и заговорил с подъемом, будто с трибуны:

— Я хочу, чтобы мои признания не показались вам нескромными. Мы, словацкие воины, можем ошибаться, но не подводить. Может, мы делаем меньше, чем коммунисты, но не расходимся с ними. И если даже расходятся со мной мои друзья, я остаюсь при своем мнении. Я надеюсь, что мои действия совпадают с политикой нашей Коммунистической партии. Теперь никто не воюет без политики... Что, думаете, Америка, Англия и наш президент Бенеш вступили с СССР в коалицию без политики? Если я скажу, что Англия интересуется партизанским движением только для того, чтобы бить фашистов, — вы мне поверите? Нет! Вы скажете: политика. Они боятся, что если не будут вмешиваться, то партизанское движение везде будет коммунистическим. А они вовсе этого не хотят...

— Правильно! — горячо поддерживает его Костя.

— Нашу страну превратили в нацистскую куклу, — возбужденно продолжает Налепка, — а словаков выхватили из народа и послали именно сюда. Думаете, мы не видим в этом политики? Наш народ много веков угнетала Австро-Венгерская империя. Было даже время, когда над нами висела угроза лишиться своего национального языка... Нацистские политики решили дать словакам условную самостоятельность и натравить на чехов, на советский народ.

Он переводит дыхание и уже более спокойно продолжает:

— Осенью я был в отпуске. Что творится на моей родине! Глинковская полиция бьет чеха за то, что он посмел купить или выменять картошку у словака. Словака бьют за то, что он продал картошку чеху... Не можно спокойно думать о будущем словаков... Я хочу, чтобы они готовились к бою за свободу на своей земле. Поэтому не могу согласиться, чтобы солдаты и офицеры уходили из наших рядов. Мы должны перейти к партизанам всем полком, а потом...

— За чем же остановка? — спрашиваю я.

— До сих пор, когда я встречался с партизанами и спрашивал, что делать, мне ничего не отвечали. Чувствую: мне не доверяют потому, что не коммунист.

Налепка расстегивает воротник кителя. На его бледном [115] лице проступают красноватые пятна. Он молча смотрит на яркий язычок керосиновой лампы, и кажется, что мысли его витают далеко от нас. Потом достает из внутреннего кармана кителя фотографию пожилой женщины.

Мы внимательно рассматриваем портрет.

— Это моя мамичка, — ласково произносит Налепка. — Потом осторожно берет фотографию и мягко улыбается. — Мне и двадцати лет не было, когда она провожала меня учительствовать, искать правду на земле. А отец всю жизнь ездил по миру в поисках работы... Я всегда считал, что мать любит меня больше других детей, и под Татрами записал на память ее наказ.

Он переворачивает фотографию. На ее обороте бисерным почерком сделана надпись по-словацки. Ян быстро пробегает знакомые строки и тут же переводит: «Ты еще малый у меня. Но у матери все дети всегда малыми кажутся. Не бойся. Иди! Начинай искать правду. Найди ее. Выслушай внимательнее людей, раненных нуждой, и береги их доверие. У тебя, Яно, хорошее сердце, набери силу разума, оно тебе подскажет, что делать».

— Так вот, — продолжает он после паузы, — прибыл я тогда в село Мариково. Нашел его между высоких гор в широкой долине, которую люди называли долиной голода и тьмы. И не случайно. Жители истощенные, усталые; дети бледные, босые, полураздетые. Школа имела один класс. Мы вдвоем с коллегой принялись за дело: один — в классе, другой — на дворе, пока позволяла погода. А вечерами по домам ходили. Решили стать воспитателями не только детей, но и взрослых. Думал я, что стоит народу стать грамотным — и он сразу уничтожит несправедливость. Но тут на меня, как гора, навалилась церковь. Фарары, то есть по-вашему попы, привыкли, чтобы учитель был их слугой и набивал им файку табаком. А я рассказываю народу правду, пишу статьи против опекунства церкви над школами... Под суд меня за это отдали. Решил обратиться к партиям социалистов и крестьян. Поддержат, думаю. Да ошибся.

Налепка уже не рассказывал, а как будто читал книгу о наивных искателях правды.

— Воззвание мое никто не печатает. Боятся как черта. Снова один. Встретилась девочка, учителка. Мы с ней еще в детстве дружили. «Брось, — говорит, — Яну, их [116] не переборешь. Давай поженимся с тобой и заживем спокойной жизнью».

— Ну шо, женился? — не удержался Рева.

— Нет. Мне не нужна манжелка, чтобы носить в тюрьму передачу... А я уже добре видел, что как тую правду искать, то и тюрьмы не миновать...

— А как же с воззванием? — напомнил я.

— Узнал про то мое воззвание наш прогрессивный деятель учительства и школ Зденек Неедлы и напечатал его. Тогда все церкви Словакии набросились на меня. И вся государственная служба. Тут я и пополнил силу своего разума. Оказалось, что демократия Масарика тоже находится под куполом католических церквей...

— Чем же все закончилось? Воззвание-то нашло поддержку в народе?

— Права народа тоже были под куполом церкви, — с горечью ответил Налепка. — За это воззвание меня еще больше стали преследовать. А таким учителям, каким был я, сократили оклад. Слава богу, подобрали меня рабочие. Говорю подобрали потому, что я стал гонимый всеми партиями и никому не нужный. Коммунисты помогли мне определиться в Ступаве, недалеко от Братиславы, вспомогательным учителем. Дали они великую помогу и моему разуму — «Капитал» Маркса и книги Ленина... Вот порой думаю: если бы жизнь пришлось тогда отдать, может, польза была бы другим. Поняли бы люди, что нельзя по старинке бороться за правду во времена «измов». Это я так себе зашифровал марксизм-ленинизм...

Наш собеседник глубоко о чем-то задумался. Мы с интересом ждали продолжения рассказа.

— Ну, а дальше? — нерешительно произнес Костя.

— Не пришлось мне долго пожить и в Ступаве. Пустили у нас моду: в публичных местах на каком угодно языке разговаривать, только не на словацком. Тут я снова срезался. Учительствовал в моем родном селе венгр Бабик. Так он с разрешения фарара начал вести преподавание на венгерском языке. Но я в газете завел с ним спор. А меня вольнодумом объявили через суд. И еще оклад сократили. Только про то я не переживал, бо дома меня ждал «Капитал»...

— На каком языке читали вы «Капитал» и произведения Ленина? — поинтересовался Петрушенко.

— На чешском. [117]

— Как далась вам эта наука?

— Думаю, неплохо. Начал разбираться. Но тридцать восьмой год прервал мое учение. Никогда не забуду той осени. Перед школой построили глинковскую полицию — гарду. Схватили меня, разорвали одежду, избили, выгнали из школы. Книги мои сожгли, а пустой портфель выбросили в окно. Стою на улице и глотаю слезы... И тут с цветами пришли дети, мои ученики. Какое это было счастье! И сейчас помню их слова: «Не поддавайтесь, учитель! Мы вырастем и поможем вам...»

Налепка умолк, снял очки, начал усиленно их протирать...

— Как же все-таки вы попали в армию? — поинтересовался я.

Налепка рассказал, что война застала его в Смижанах. Когда объявили мобилизацию, вспыхнула забастовка призывников. Но коммунисты разъяснили ошибочность таких действий. «Только на фронте словаки смогут перейти на сторону Красной Армии», — сказали призывникам. И народ поверил.

— Я оставил матери письмо. Написал, чтобы она не переживала, если долго не получит вестей. Буду молчать, — значит, все хорошо, я в Красной Армии. Напишу, что радио не играет, — плохие дела. Но я на фронт не попал. Дивизию сделали охранной. Тогда я решил добиться, чтобы мои солдаты и офицеры не стреляли в советских людей и этим защитили свою честь и честь нашего народа.

Капитан Налепка подробно рассказал, как они делали из толченого стекла таблетки «красного стрептоцида» и закладывали их в масленки для смазки вагонных подшипников. А ведь одна перемолотая в порошок бутылка способна «пережевать» стальные оси целого эшелона!

— Но то были наши первые малые дела, наша первая малая вам помощь, — улыбаясь, говорил наш гость. — Потом мы связались с партизанами Белоруссии. Я имел встречание с Василием Ивановичем Козловым. У нас был добрый контакт, а затем словаков перебросили в Ельск, за Припять... Хорошо, что встретились с вами. Думаю, будет новый контакт и между нами никогда не прольется кровь. У нашего народа доброе, бесхитростное сердце. Я хочу, чтобы вы поняли и полюбили его. И верю — так будет! Словаков ждет большое сражение. Нам надо сберечь [118] силы. Пока я беру на себя предоставить вам дороги для минирования, буду предупреждать об опасности; если нас заставят стрелять в партизан, мы будем стрелять по германам, а в случае опасности перейдем к вам...

— Значит, выполнил, землячок, материнский наказ. Нашел правду на земле, — закуривая, чтобы скрыть волнение, говорит Рева.

— Нашел. Да вот отбирать ее надо с боем. А наши правители приказывают из Лондона: «Не вступать в связи с советскими партизанами. Беречь силы для решающего удара».

— Из Лондона? Каким образом? — оживляется Петрушенко.

— То просто. Каждому командиру полка дан ключ радиостанции Лондона. Наша радиостанция связана с Братиславой и Лондоном. Штаб дивизии — тоже. Есть и группа офицеров, придерживающихся лондонской ориентации. Они готовят измену Гитлеру на случай, если придут английские войска. А это может обернуться так, что сегодняшние фашисты будут управлять словаками и после войны. Вот почему надо сберечь нашу дивизию! Она еще даст бой...

Мы тщательно уточнили, какие задания идут из Лондона. Потом расстелили карту и обсудили совместные действия. Условились так: Налепка будет заблаговременно переправлять к нам каждого словака, которому угрожает арест.

Установили мы и пароль для связных. Главной связной Налепка потребовал сделать Галю.

— Она есть бесстрашная девочка, — тепло говорит он. — В Овруче у коменданта числится в активе. То я ей помог. Так надо...

Мы с Костей Петрушенко просим подробно рассказать, что произошло с Галей в Овруче. Но Налепка, посмотрев на часы, произносит:

— Время мое ушло. Пора домой... Сегодня я по-настоящему счастлив: видна цель, ясна задача. Хотя мы и остаемся на каком-то расстоянии, в разных условиях, но позвольте считать себя и своих друзей верными членами вашей большой партизанской семьи.

— Как я рада, что вы наконец встретились! Так все получилось неожиданно, но хорошо... Правда? — С этими [119] словами сразу после ухода Налепки вбежала в комнату Галя.

— Расскажи лучше, зачем была в Овруче и как попала в тюрьму? — просит ее Петрушенко. — Знала бы ты, как мы переживали за тебя!

— Налепка посылал меня с запиской к словацким летчикам, — сразу переменив тон и словно извиняясь за свою веселость, серьезно отвечает Галя. — Думаю, что в ней был приказ не вылетать на бомбежку партизан. Летчики сразу расстроили себе желудки, и все, как один, оказались в госпитале.

Она рассказывает, что словаки-летчики передали письмо к партизанам. В нем сообщалось, что они готовы после выздоровления отбомбить какую-нибудь станцию и сесть на партизанском аэродроме.

— Полиция и сцапала меня с этим письмом.

— Тебя били? — спрашиваю я.

— Еще как!

— Каким же чудом удалось уйти?

— Налепка спас... Уговорил коменданта завербовать меня и с моей помощью попытаться выловить партизан. А чтобы партизаны не заподозрили ловушку, со мной выпустили еще нескольких арестованных.

Тут наша Галя, что называется, раскисла. Слезы градом текут по ее щекам. Мы наперебой пытаемся успокоить девушку.

— Извините, — всхлипывает она, — это еще в тюрьме накопилось... Я так счастлива, что снова вижу вас... Меня сюда тоже послал Налепка. Просил обеспечить встречу, только не сказал с кем. Он и не догадывается, что мы давно знакомы.

Галя смотрит на нас посветлевшими глазами.

Как не хочется расставаться! Пора в путь, но каждый оттягивает минуту прощания.

Мы покидаем домик в лесу. А наша отважная разведчица остается на своем опасном посту.

* * *

Я вспомнил рассказ Гали о словацких летчиках, когда провожали в последний путь Ивана Федоровича Боровика.

Мы похоронили нашего друга на окраине Селизовки. Отзвучали прощальные речи, отгремели залпы салюта, [120] партизаны возвращались в деревню. У свежей могилы застыли в почетном карауле адъютант Боровика Макарихин и Рудольф Меченец — русский и словак, два кровных брата, два советских партизана...

Скорбную тишину прорезал гул моторов. «Воздух!»

Над нами кружили странные желто-красные самолеты. И вели они себя тоже необычно. Машины то снижались, то взмывали вверх, будто летчики хотели показать, что и они участвуют в траурной процессии...

Потом самолеты построились цепочкой и взяли курс за деревню, туда, где лежало болото. Пикируя, сбросили бомбы. В последний раз, словно прощаясь, сделали круг над нами и растаяли в сером зимнем небе.

— То наши, словацкие, — прошептал Рудольф, и я заметил на его ресницах блестящие капельки.

В тот момент мне показалось почему-то, что летчики совершили прощальный круг, чтобы запомнить открывшуюся перед ними картину: партизанскую деревню, траурный столб дыма на одной ее окраине и свежую могилу — на другой. А у могилы — русский и словак, два кровных брата, два советских партизана...