IV
Темная ночь. Наш штаб вместе с отрядами Таратуты и Шитова медленно движется к Ельску. Время от времени мы с Бородачевым в сопровождении конных автоматчиков отъезжаем на «татре» в сторону и осматриваемся. [69]
Позади пылает зарево. Это значит, что отряд Федорова освобождает от фашистов город Наровлю. Слева, там, где раскинулись Мухоедовские леса, словно Северное сияние, появляются вспышки артиллерийских залпов. Это отряд Селивоненко, продвигающийся на Киевщину, растревожил осиное гнездо. Справа, от железнодорожной станции Михалевичи, доносится легкая перестрелка. Видимо, заканчивает бой отряд Иванова.
Мощный взрыв сотрясает землю.
— Молодец Боровик! — радостно кричит Бородачев. — Уже хозяйничает в Словечне.
Вот он наш план в действии!..
Рева с отрядом двигался впереди нас. Там было спокойно, и я решил немного вздремнуть. Не успел забраться в свою брезентовую кибитку, полог приподнял Костя Петрушенко.
— Галя пришла!
Это известие и обрадовало, и насторожило меня.
— Почему ты здесь? Как нас нашла?
— Нашла случайно... А вот почему оказалась здесь — это целая история. Налепка послал меня за мамой и бабушкой. Их надо везти в Ельск...
— Погоди. Откуда у тебя появились здесь родственники?
— В Ельск переезжает штаб сто первого полка. Я должна работать по-прежнему в штабной столовой. А вы же знаете, что я наговорила Налепке.
Наконец-то я понял. В прошлый раз Галя уезжала к нам под предлогом свиданий с больной матерью. Налепка, видимо, не поверил этой версии и предложил ей привезти мать.
— Вот оно что! Не расстраивайся. Петрушенко подыщет тебе родственников... А как к тебе относится Налепка?
— Очень хорошо. Но у них там серьезный переполох. Всех взвинтил приход нашего соединения.
— А ну расскажи толком.
— Фашисты готовят большое наступление. Приехал генерал из Германии. Сказал, что из Берлина сюда перебрасывают дивизию жандармерии, а из Югославии — дивизию СС. Словакам тоже приказано участвовать в этой... акции. [70]
— Откуда тебе все это известно? — недоверчиво спросил я. — Не говорят же об этом офицеры в столовой, да еще в присутствии официантки?
— Налепка приказал принести ему в кабинет кофе. Когда я зашла, он с кем-то заговорил по телефону по-русски. Речь и шла об этой... акции. Я хотела удалиться, но капитан не позволил. Так и услышала весь разговор... А потом, когда я уже уходила, появился солдат-телефонист: «Приказано починить ваш телефон, господин капитан». «Пожалуйста, — ответил Налепка, — он не работает». И при этом посмотрел на меня... Понимаете? Он не по телефону говорил. Он это мне рассказывал.
Опять этот странный Налепка. Но что за стиль? Какую игру он ведет? Уж очень все это невероятно, чтобы быть правдой.
— А вы, Галя, верите тому, что узнали? — спросил Петрушепко.
— Верю. Капитан даже просил меня подобрать людей, хорошо знающих лес. Якобы им понадобятся проводники. Рассказал, какие места его интересуют. Дал мне список маршрутов, по которым пойдут войска в здешних лесах. Потом отрезал от списка северную и западную части. «Здесь будут наступать немцы. Они сами подберут проводников». Отрезанные листки смял и бросил в вазу с печеньем, которую я принесла. «Печенья, мол, я не кушаю, возьмите себе». Вот, — и Галя протянула мне тщательно свернутые кусочки бумаги.
— Он наверняка проверяет тебя, Галя, — заволновался я. — Будь очень осторожна!
Я невольно вспомнил нашу отважную разведчицу Марию Гутареву, много сделавшую для соединения в Брянских лесах. Гутарева сумела добиться доверия у немецкого полковника Сахарова{1}, которого специально прислали для борьбы с партизанами. Это был опытный, жестокий и очень коварный враг. Мы не раз предупреждали Мусю об опасности. Но девушка пренебрегла осторожностью. Страшные муки вынесла партизанская разведчица в гестаповских застенках. Женщина, которая сидела с ней в одной камере и была свидетельницей нечеловеческих пыток, сошла с ума. Нашу Мусю казнили... [71]
Словно угадав ход моих мыслей, Галя сказала:
— Я смотрю в оба. Это я здесь такая простая. Но там...
— А как ведет себя Чембалык?
— О, это совсем другой человек, Александр Николаевич. Скользкий и непонятный.
— Ну ладно, Галя, отдыхай. А Константин Петрович тебе родню подберет...
Оставшись один, я просмотрел записки, принесенные Галей. С трудом разбирал словацкий текст, но все же понял, что в том направлении, куда двигались мы, должен действовать батальон под командованием Чембалыка.
«А что, если написать ему письмо? Послать ультиматум?»
— Позовите комиссара, — попросил я связных.
Богатырю понравилась моя мысль, и мы тут же принялись за письмо. Выглядело оно так:
«Фашистские войска на Восточном фронте несут большие потери в живой силе и технике. Немцы прикрываются войсками Венгрии, Румынии, Чехословакии и их же используют в тылу для борьбы с партизанами... Вы, как командир, отвечающий за судьбу своих солдат и их семей, должны понять, что вам придется отчитываться перед своим народом за каждого убитого и искалеченного солдата. Продолжать помогать фашистской Германии не только бесцельно, но и преступно. Мы, партизаны, предлагаем вам принять окончательное решение. Или вы будете продолжать борьбу в интересах Гитлера до последнего немецкого и вашего солдата, или перейдете на защиту народа своей родины. Наше отношение к вам, к вашим солдатам будет зависеть от вашего решения, с которым вы должны поспешить. Ваш ответ желательно получить при личной встрече...»
Мы начали искать на карте место для встречи, словно были уверены, что она обязательно состоится.
— А кто отнесет письмо? — спросил Богатырь.
— Пошлем с Галей Рудольфа. Ей все равно надо возвращаться к словакам.
Утром мы подъезжали к Скородному. Из села доносилась оглушительная пальба. Казалось, что целая дивизия бьет из всех видов оружия. [72]
— Жмут на Реву, — поежился Бородачев.
— Неужели подоспела немецкая дивизия из Опруча? — с тревогой спросил я.
Село расположено на ровном месте. Кругом лес. Между лесом и окраиной села небольшая, покрытая льдом речушка Словечня.
Над Скородным клубилось густое облако черного дыма. Горели, видимо, дома и постройки. В воздухе яркими звездами рассыпались искры. Все кругом полыхало нестерпимым жаром. Над пожарищем кружилось несколько немецких самолетов. Вой падающих бомб, глухие раскаты взрывов, шипение шлепающихся мин и пронзительный рев моторов — все сливалось в безумную какофонию.
Порыв ветра ворвался в бушующее огнище и разметал пламя в разные стороны. От этого кромешного ада нас отделяло только неширокое поле. Скородное окружали небольшие овражки. Их, наверное, удерживал Рева на случай отхода. Вокруг — ни одной высотки, с которой можно было бы лучше рассмотреть, что происходит.
Я очень волнуюсь. Кажется, что плотный обстрел, разрывы снарядов и бомб искромсают отряд Ревы.
В бинокль видно, как по лугу торопливо ползут к речке две цепи солдат. Понимаю, что они хотят перекрыть овраги и окружить отряд Ревы.
— Это безумие, Александр Николаевич, в таком огне держать отряд, — говорит Бородачев.
— Надо немедленно связаться с Ревой!
— Я пойду, пошлите меня, — тут же откликается автоматчик Саша Ларионов.
Взяв двух бойцов, Ларионов ползет с ними к бушующему огню.
Бородачев посылает конных связных, чтобы перехватили отряд Иванова и завернули к Скородному.
Фашистская цепь ведет через речку огонь по пулеметной точке Ревы, прикрывающей один из оврагов. Наш пулемет умолкает.
— Сбили... — с тревогой говорит Бородачев.
Враг переносит огонь на другой участок. Мы с Бородачевым не отрываемся от биноклей. Оба смотрим туда, где только что был наш пулемет. Все мертво. Люди или уничтожены, или ранены. И вдруг... В дыму вырастает фигура Ревы. В распахнутом, как всегда, полушубке он бежит к смолкнувшему пулемету. Противник не может [73] не видеть его. Одна очередь — и он будет сражен. Павел падает... У меня больно сжимается сердце. Но Рева тут же хватает пулемет, бросается в заросли и открывает бешеный огонь. Гитлеровцы упорно продолжают ползти. К Реве подбегают двое партизан. Пулемет работает на полную мощь. В это время вражеские цепи подползли к берегу, пытаются перейти речку. Рева дает ракету. Приняв сигнал, начинают «разговор» сразу несколько «максимов», замаскированных под корнями одиноких деревьев. Короткими очередями они строчат по реке. На льду распластались гитлеровцы.
Люди Павла Ревы закопались под деревьями, устроили врагу хитроумные ловушки.
Стрельба утихла, фашисты откатились. Их офицеры подгоняют автоматными очередями оставшихся в живых солдат.
Наблюдая за новыми приготовлениями противника, я не заметил, как появился Рева.
— Слухай, Александр, — возбужденно кричит он, пытаясь перекрыть грохот боя. — Есть на свете господь бог! И если хороший человек ошибается, его поправляют сверху. Я и не думал ставить там пулеметы. Да деваться было некуда. Вот и припрятал их по воле всевышнего... Як ты думаешь, угодил Павел господу богу?
— Насчет бога — не знаю, — обнял я Реву, — но гитлеровцам ты дал жару.
Павел смеется. Но мне известна его манера — шутками разгонять тревогу, создавать впечатление, что все обстоит не так уж плохо.
— А где комиссар? — спрашиваю я.
— Там. Западную часть Скородного держит.
— Почему по ним никто не стреляет? — показываю на солдат, копошащихся на речке.
— Та то ж пустяки. Не обращай внимания! Пусть идут. Трофеи поближе поднесут хлопцам, а то шукай их потом по лесу...
— Не шути, Павел Федорович! Надо немедленно выводить отряд из этого пекла, — резко вставляет Бородачев.
— Це правда, шо пекло. Та ще як пече! — спокойно подтверждает Рева.
— А каковы потери?
— Пять человек. Семь раненых. — И, помолчав, добавляет: — Це Скородное я взял еще с вечера, засветло. [74]
Полицейский гарнизон тут был до семидесяти человек. Ополовинили его. Навели порядок. Хлопцы уморились, полегли спать. А утром летуны-дьяволы тут как тут. И пошло: взрывы, стрельба... Я покуда трубку раскурил, смотрю — орда фюрерская уже на лугу.
Мы присаживаемся у заснеженного куста. Вынимаю карту. Решаем, откуда лучше подвести в тыл противника отряд Иванова. Рева выбивает свою трубку о каблук сапога.
— Я думаю, не надо трогать Иванова, — решительно говорит он. — Тут я сам справлюсь. Вот сюда, на юг, — показывает он по карте, — я вывел роту Свиридова и специально оголил этот фланг.
— Это ради какой мудрой стратегии вы, Павел Федорович, оторвали роту от отряда и сунули в расположение противника?.. — взрывается Бородачев.
— Знаешь, Илья Иванович, от перемены мест слагаемых сумма не меняется.
— В бою меняется, и очень!
— А жизнь диктует свою стратегию, — огрызается Рева.
Шло время. Гитлеровцы, прекратив огонь, почему-то не решались переходить речку. Наоборот, они начали осторожно углубляться в лес. По всему было видно, что враги разгадали замысел Ревы и решили проскользнуть своим левым флангом к Скородному. Это заставило бы наш отряд отходить к Овручу. А там сосредоточены крупные силы противника.
Глядя на гитлеровцев, уже вошедших в лес, Рева уверял меня, что Свиридов не подпустит их к нашим обозам. Но неожиданно в районе расположения обозов завязалась отчаянная стрельба. Конечно, несколько сот повозок не могли не привлечь внимания врага. И хотя Рева продолжал доказывать, что за немцами сейчас двинутся глазки тридцати партизанских пулеметов, я уже не мог на это положиться.
Мысль, как всегда в бою, работала лихорадочно.
— Надо срочно снять роту Смирнова и ударить во фланг противника, — приказал я.
Рева, наверное, тоже понял, что наши могут не выдержать натиска. Резко сорвавшись с места, он помчался к Скородному.
В это время прямо через чащобу в нашу сторону [75] пробился обоз. Тут же по врагу ударил с тыла Свиридов. Минут тридцать невозможно было разобрать, что там творилось. Все стало понятно только в тот момент, когда мы заметили, как по полю и лугу побежали фашисты. Ясно было, что они попытаются зацепиться за лес. Но здесь их перехватил Смирнов.
А между тем к гитлеровцам прибыло подкрепление из Овруча. Я дал команду достойно встретить противника, но тут произошло что-то невероятное. Прибывшая часть с ходу открыла огонь по отступающим гитлеровцам. К нам подскакал на коне командир конного взвода Лабарев:
— Товарищ командир, словацкие части приняли немцев за партизан и ведут с ними бой. Что прикажете делать?
— Надо помочь словакам...
А тут как раз подоспели конники Иванова. Быстро ставим им задачу и направляем в район боя. Через некоторое время возвращается Лабарев и приводит с собой двух словацких солдат.
— Пленные?
— Нет, перешли сами.
Оказывается, словаки не случайно открыли огонь по фашистам. Гитлеровцы в панике побросали оружие и, кто успел, скрылись в лесу. Словацкие солдаты тоже бросили часть оружия и подались к Овручу.
— Это наши специально так сделали, — говорит один из солдат. — Хороший случай выпал. Мы знали, в кого стреляем. Тут недоразумения не было. А как будут объясняться с немцами наши офицеры, то пусть у них голова болит.
— Ну а мы, Илья Иванович, — обращаюсь к Бородачеву, — кажется, неплохо объяснились с фашистским командованием на новом месте.
— Молодец Рева, хорошо отрекомендовался, — тепло откликается Бородачев.
Так снова на нашем пути встали словаки...
Вот и Картеничи.
Тысячу километров отмерили мы с боями от Брянских лесов. Сегодня впервые партизаны по-настоящему побанились и вдоволь, без риска, позволили себе поспать. Поспать [76] без сапог, без гимнастерок. Поспать не днем, а ночью. Этого еще ни разу не удавалось за весь рейд.
Сквозь щели в занавешенном окне пробиваются солнечные лучи и золотистыми полосами прорезают полумрак комнаты. Срываю рядно, закрывающее окно. Тихое, мирное утро. Из-за двери доносится ворчание нашего хозяина деда Колоса. Еще вчера, когда мы располагались в его избе, бросилось в глаза недовольное лицо старика. Я решил выяснить, чем вызвана эта неприветливость, как настроен дед Колос.
Вхожу в соседнюю комнату. Здесь живут хозяева и наша охрана. Партизаны вместе с хозяйской дочерью Надей, красивой, статной девушкой, чистят картофель. Суровый, мрачный дед рубит в деревянном корыте мясо на котлеты. Старушка хозяйка возится у печи.
— Ну как, папаша, жили при фашистах? — пытаюсь завязать разговор.
— А у нас не было их. Словаки стояли, и то недолго. Они, видать, люди неплохие... — неохотно отвечает хозяин и снова склоняется над корытом.
— Пойдем, папаша, покурим!
— Благодарствую. Не искушен с детства.
— Тогда пойдем поговорим, — уже напрямик предлагаю ему.
— Разве что надобность есть? — неохотно соглашается старик.
Мы сидим у печки и смотрим на огонь.
— Люблю елку, весело горит, как бы разговаривает с тобой, — задумчиво произносит старик. — А вот ольха — кажется, не горит, а просто плавится. — И, помолчав, продолжает глухим, ровным голосом: — Вот ты, мил человек, нашей житухой интересовался... Не охотник я языком молотить. Сычом меня за это прозвали. Ну прямо скажу, и молчать тоже трудно. Невеселое житье, командир. А вернее сказать — хуже некуда! Да ведь словами горю не поможешь...
Старик надолго умолкает. Я не тороплю его. Чувствую: разговорится, поделится тем, что наболело. И действительно, словно оттаивает дед.
— Ты деревню Симоновичи, к примеру, знаешь?
— Только по карте.
— А знать бы надо. Там каратели всех людей побили, кто не успел бежать. И деревню сожгли начисто. [77]
А мертвым головы поотрубали и на колья насадили. Страх невиданный: человечьи головы на кольях как живые — глазами на все стороны смотрят, и волосы шевелятся на ветру. Вот оно как... И за что? За то, что теплых вещей по приказу не сдали. Приказ был строгий, а собрали две пары ношеных валенок да три, не то четыре полушубка. Вот какой у нас народ!
Потускневшими глазами Колос смотрит на огонь. Лицо его неподвижно и хмуро.
— Ну, а Днепр вы у города Лоева переплывали?
Я молча киваю.
— А знаешь, сколько людей после вас каратели в Лоеве расстреляли? За ту самую переправу... И так — везде.
Негромко, монотонно говорит дед Колос. А кажется, что кричит каждое его слово. Еще недавно я думал, что самые тяжелые испытания выпали на долю партизан. Только теперь понял — не прав. Куда трудней безоружным, беззащитным жителям, на которых обрушивается злоба и ярость растравленного фашистского зверья... И все равно люди не боятся, помогают партизанам.
— Верно ты сказал: замечательный у нас народ, дедушка Колос! — вырывается у меня.
— Народ у нас точно... геройский. Все стерпит. А ты все же послушай, командир, старика. — Колос встает, сурово смотрит на меня. — Вы лучше маленькими группами, тайком воюйте. Не тащите сюда столько фашистов. И вам сподручнее, и народу безопаснее. Иначе что получается: партизаны придут и уйдут. А кому держать ответ? Не обессудь за смелое слово. Не приди вы в Картеничи, так, может, мы до прихода Красной Армии без карателей как-то дожили бы. Словаки — те вроде ничего...
— Эх, дед! Много ты на свете прожил, а ерунду мелешь. Подумай, что говоришь! Красную Армию решил со словаками дожидаться? А кто они? Кому служат?
— Этого не ведаю. Чужому человеку в душу не залезешь... Нам теперь в Картеничах все одно конец. Ты, командир, о других побеспокойся, на них смерть не натаскивай...
— Ты все свое да свое... — с досадой вырвалось у меня. — Ну, а если партизаны займут леса и установят Советскую власть? [78]
— Это другое дело, если не уйдешь. Только хватит ли силенок?
Я рассказываю о нашем партизанском крае в Брянских лесах, о восстановленных сельсоветах, колхозах, школах. Дед оживляется:
— Тогда давай оружие. Да заступись за народ по-настоящему. Народ у нас хороший, поможет во всем. У нас одни пути: куда твои хлопцы, туда и мы!
Разговор с дедом Колосом затянулся, но я не жалею об этом. Он рассказывает о здешних людях, о заповедных урочищах, где можно разместить лесные таборы.
— Ладно, поговорили, — заключает дед. — В голове моей старой посветлело. И житуха вроде веселей стала...
Старик ушел. Из окна моей комнаты видно, как со двора дома, что расположен напротив, выезжает повозка, доверху груженная сеном и домашним скарбом. Повозку тащит пара круторогих серых волов. Потом появляется Рудольф Меченец с коровой. Он заботливо усаживает на сено какую-то женщину с детьми, привязывает корову и направляется к нашей избе.
Через минуту Меченец и Галя заходят в комнату.
— Добрый ранок, товарищ командир, — широко улыбается Рудольф. — Вот уезжаю по заданию Константина Петровича...
— Я тоже, Александр Николаевич, зашла попрощаться, — говорит Галя.
— Ну как, нашли тебе родню?
— Нашли. Константин Петрович замечательно все устроил! Бабушка — из Овруча, а мать — местная. У нее фашисты мужа расстреляли. Я почти верю, что это действительно моя мама, — улыбнулась девушка.
— Ну, в добрый час, друзья. Да будьте осторожны, — сердечно напутствовал я наших отважных разведчиков.
Мы завтракаем в просторной избе деда Колоса. За столом Богатырь, Бородачев, Петрушенко и Рева.
— Слухай, Александр, це правда, что гитлеряки против нас наступление готовят?
— В том-то и сложность, что нам пока остается только предполагать.
— Не огорчайтесь, Александр Николаевич, — нравоучительно [79] замечает Бородачев. — На предположениях обычно строятся все военные действия. Когда враг ударит оттуда, откуда его меньше всего ждешь, тогда все тайны и открываются. Кроме того, чтобы не идти в темноте на ощупь, люди придумали фонарь. А на войне, насколько я понимаю, для этого созданы штабы и разведка. Если разведка плохо освещает противника, то ее нужно гнать.
— Гнать? — подскакивает Петрушенко, бросив на Бородачева выразительный взгляд. — Вы хотите сказать, что наша разведка ничего не знает? Это слишком... Каждому овощу свое время.
— Зря горячитесь, Константин Петрович, — спокойно продолжает Бородачев. — Когда станет светло, командиру не потребуется фонарь. В это время он будет только гореть, а не светить.
— Разведка — наши глаза и уши, — поддерживает начальника штаба Богатырь.
— Глаза, но только без очков, бо они имеют способность потеть в тумане. Сколько их ни протирай, все равно тогда толку мало. А уши у меня у самого вянут от балачек в народе, — ухмыляется Рева.
— Хватит, друзья! Поговорим о деле. Ознакомьте нас с новыми радиограммами, — обращаюсь я к Бородачеву.
— Охотно, — отзывается он и громко читает:
— «Прошу представить к правительственной награде всех, кто отличился в боях за время рейда».
— Радиограмма подписана начальником штаба партизанского движения Украины генералом Строкачем.
Реву известие о наградах явно привело в хорошее настроение, но и тут он не удержался от едкого замечания:
— Славные хлопцы сидят в том штабе! Не забыли про нашего топающего брата...
— Это то, что касается наград, — невозмутимо продолжает Бородачев. — А теперь послушайте, что требуется от нас:
«САБУРОВУ. БОГАТЫРЮ.Красная Армия героически удерживает каждый метр земли Сталинграда. ЦК КП(б)У требует усилить боевую деятельность всех отрядов Вашего соединения. Того же потребуйте от местных отрядов и подполья, связанных с Вами. О принятых мерах информируйте ЦК КП(б)У».
Мы замолчали. Каждый про себя еще раз прочитал этот текст. [80]
— Да, товарищи, — прервал молчание Богатырь. — Большое доверие оказывает нам партия. Считает — крепко Мы можем помочь фронту. Это должен понять каждый партизан. Всем сердцем понять.
Снова наступает тишина. Мы вдумываемся в скупые, точные и такие значительные слова с Большой земли. Бородачев берет последнюю телеграмму. Ее прислал Селивоненко:
«Был Пермяков, просил передать: о встрече сообщит дополнительно. Калашников ушел на Житомирщину».
— Як же так получается? — возбужденно спрашивает Рева. — Мне сказали, что взвод Калашникова двинется к Киеву. А выходит, что моим Калашниковым командует Селивоненко или какой-то Пермяков, и уже загоняют его куда-то под Житомир?..
— Успокойся, Павел. Речь идет совсем о другом человеке.
— Ну це инша справа. Тоди хай ходит...
Петрушенко значительно смотрит на меня:
— Не советую спешить, Александр Николаевич!
— Но ведь радиограмма обязывает нас активизировать действия и подпольных организаций. В этом свете хорошо бы, конечно, ускорить встречу с Калашниковым.
После непродолжительной паузы раздается твердый голос Петрушенко:
— С Пермяковым надо разобраться...
Он подчеркнуто обрывает фразу. Мне ясно, Костя чего-то не договаривает. И я переключаю разговор.
— Будем готовить приказ.
Во исполнение указаний ЦК КП(б)У мы принимаем новый план боевых действий. Чтобы опередить вероятное большое наступление противника, запутать работу вражеской разведки и, наконец, вызвать на открытые действия словаков, надо нанести одновременный удар по нескольким гарнизонам врага.
И начальник штаба записывает: «Реве со своим отрядом захватить Буйновичи».
— А этого архаровца Чембалыка не мешало бы взять живым в плен, — добавляет Бородачев.
— Це можно, если он не драпанет первым, — весело откликается Рева.
— Подождите. Может быть, Чембалык согласится на встречу? — говорю я. [81]
А в это время Бородачев уже ставит задачу отряду Федорова: выйти в Ровенскую область, нанести удар по железнодорожной станции Томашгруд и разъезду Оски на железной дороге Сарны — Коростень.
Далее определялась задача отряду Таратуты: взять райцентр Словечно и захватить все продовольственные базы.
Отряду Иванова — освободить железнодорожную станцию и райцентр Лугины.
Отряду Волкова — с оперативной группой отправиться вместе со Станиславом и Яворским в Каменец-Подольскую область, в район Славуты, и подготовить там необходимые условия к приходу отряда Шитова.
— И вот еще что, — обращаюсь я к Бородачеву, — заготовьте отдельный приказ о назначении Яворского командиром Славутского района. Обяжите командиров отрядов выделить ему партизан, оружие, боеприпасы.
— Послать надо наших ветеранов — партизан с сорок первого года, чтобы они стали костяком нового отряда, — уточняет Богатырь.
— Я считаю, что с Волковым должен пойти Фроленко, — добавляет Петрушенко. — Он опытный оперативный работник. Станислав проводит его в Острог, Фроленко встретится с Половцевым и на месте разберется в оперативной обстановке.
— У меня тоже вопрос, — озабоченно говорит мне Бородачев. — Отменяется ли прежний приказ о словаках?
— Нет. Приказ запрещает командирам по собственному почину действовать против словаков. В случае же с Буйновичами речь идет о задании, которое дает наш штаб. Тут никакого противоречия.
— И все же я бы пока воздержался от операции против Буйновичей, — вставляет Петрушенко. — Мы послали Чембалыку весьма ультимативное письмо. Это могло задеть его самолюбие.
— И очень хорошо! Надо заставить Чембалыка отвечать за свои действия, — возражает Богатырь.
— Да, но не следовало угрожать боем, — снова говорит Петрушенко.
— Когда ребенка бьют по мягкому месту, скорее доходит до ума, — смеется Рева.
Дежурный доложил о приходе двух партизан из местного отряда. [82]
Первым вошел высокий пожилой человек, обросший бородой.
— Мы партизаны Лельчицкого района. Моя фамилия Линь. — Широко улыбаясь, он крепко пожимает нам руки.
Товарищ Линя — молоденький паренек был явно сконфужен.
— Вы из какого отряда? — здороваясь, спрашиваю Линя.
— Да как вам сказать: весь наш отряд здесь... Так вдвоем к партизаним с сорок первого года.
— И с кем же вы воюете, хлопцы? — съехидничал Рева.
— Несколько карателей ухлопали. У нас ведь вооружения всего две винтовки и по три обоймы патронов на брата. Удалось, правда, пару мостиков разрушить и кое-где сделать завалы...
— Нечего сказать, «боевая деятельность»! — не удерживается Рева.
— Кто из местных жителей знает вас как партизан? — обращаюсь я к Линю.
— Меня весь район знает, — не без гордости отвечает он. — Я член партии с двадцатого года.
— Что же не организовали отряд? — вмешивается Богатырь.
— Людей у меня подобрано не на один отряд. Только оружия нет. Вот мы и пришли к вам за помощью. Нам бы хоть пару десятков винтовок, патрончиков, ну, и один пулемет, конечно...
— Много осталось в районе коммунистов?
— До десятка наберется.
— Это хорошо.
— И комсомольцы имеются, — раздается робкий голос от двери.
Мы повернулись к пареньку.
— Ты, Ванюша, подожди, — прерывает его Линь. — Между прочим, это племяш вашего хозяина. Боевой хлопец!
— А партийная организация у вас есть? — спрашивает Богатырь.
— Да как вам сказать: собираемся так, поговорим о том о сем. Но чтобы официально — нет.
— Надо всем собраться, оформить организацию, избрать [83] руководство, — как всегда, коротко и конкретно, ставит задачу Богатырь.
— Правильно. Помогите нам ячейку создать...
— Почему только ячейку! — включаюсь я в разговор. — Мы недавно были в Кремле. Там сказали: даже небольшая группа коммунистов может в необходимых условиях работать на правах подпольного райкома партии.
Глаза Линя зажигаются неподдельной радостью.
— Собрали бы нас да и рассказали обо всем этом!
— Соберем обязательно, и неоднократно, — обещает Богатырь. — А сейчас давайте договоримся о создании подпольного райкома партии.
— Райком партии пусть тоже вынесет решение относительно партизанского отряда, — добавляю я. — Вооружение отряда мы берем на себя. А хорошего командира найдете?
— Найдем, — немного подумав, отвечает Линь. — Да что далеко искать. Вот хотя бы наш Ваня Колос: смелый разумный хлопец.
— Проходи сюда! Садись, командир, — приглашаю я к столу Ваню Колоса.
Линь подбадривает паренька, и они усаживаются рядом с нами.
Чем больше я присматривался к этим двум разным, внешне не похожим друг на друга людям, тем больше крепла во мне уверенность, что мы встретили настоящих боевых товарищей, которые жаждут найти свое место в борьбе с врагом.
— Вы Буйновичи знаете? — спрашиваю я.
— Как не знать, — усмехается Линь. — За двадцать лет работы в своем районе я почти все деревни пешком исходил.
— А Дубницкие хутора?
— Что за вопрос! Конечно знаю!
— Тогда к вам просьба. Пройдите с нашим начальником штаба, — показываю я на Бородачева, — и помогите ему набросать схему деревни Буйновичи и расположение гарнизона противника.
— Это можно. Командир того гарнизона, кстати, стоит на квартире у моего дружка Антона. А дружок вчера у меня был и передал кое-какие сведения.
— Отлично. Подробно расскажете обо всем Илье Ивановичу. А вот Дубницкие хутора, — продолжаю я, — нам [84] надо бы посмотреть. Что там за рельеф, как они расположены. — Я имел в виду подбор посадочной площадки для самолетов.
— И эта задача осуществима: Ваня поедет с вами и покажет все, что надо.
Бородачев, Линь, Колос уходят.
— Какое впечатление произвели на вас лельчицкие партизаны? — спрашиваю товарищей.
— Впечатление хорошее, — первым откликается Богатырь.
— Но необходимо еще проверить, — добавляет Петрушенко.
— Обязательно, — подтверждаю я. — А одновременно следует ускорить создание райкома партии и организацию партизанского отряда. Ты, Павел, поможешь оружием.
— Це да! Я дам винтовки, а они их побросают от первого выстрела, — не то возражая, не то сожалея о необходимости делиться вооружением, ворчит Рева.
— Не волнуйся! Оружие сразу давать не будем. Но ты же понимаешь, что без партийного подполья и местных партизанских отрядов немыслимо создать партизанский край.
— От этой истины никуда не сховаешъся, — соглашается Рева. — Так я ж не против. Лишь бы они добрыми вояками были, а за нашей помощью дело не станет.
— А не смог бы ты поехать с Колосом в Дубницкие хутора поискать площадку? Как у тебя дела в отряде? Позволяют отлучиться?
— Почему нет, — быстро откликается Павел, — конечно, поеду.
Итак, мы вплотную подошли к словацким гарнизонам. Предстояла встреча и, возможно, бой...
Поздний вечер. Я один в комнате. На полу разостлана карта. Полулежа на ней, с карандашом в руке веду «наступление» на Буйновичи, а мысли снова возвращаются к словакам.
«Нет, сегодня мы не имеем оснований считать словацкие части хотя бы нейтральными. Возможно, они преградят нам путь, будут препятствовать диверсиям на коммуникациях. И тогда прольется кровь...» [85]
Как хочется избежать этой крови! Но я не имею права закрывать глаза на самое худшее, не имею права ждать.
И опять путешествую с отрядом Ревы по карте. Нарочно ставлю отряд в самые тяжелые условия, учитываю все слабости партизан, все преимущества обороняющегося противника.
Сквозь двойные рамы приглушенно доносятся голоса и звуки баяна. Невольно прислушиваюсь к словам веселой партизанской частушки:
Говорят, что Гитлер оченьИ вдруг — звон бубенцов. Мимо окна промчалась пара гнедых.
— Ларионов! — зову адъютанта.
— Слушаю, — появляется из другой комнаты Саша.
— Что происходит?
— Не знаю. Может, масленица, может, рождество... Сани разукрашены. Не кони — звери, но не наши. В санях будто Смирнов сидит, тот, что на заставу пошел. А кони, кони какие!..
— Немедленно задержать — и в комендатуру. А восторги оставь при себе, — прерываю я разглагольствования адъютанта.
— Есть!
Я снова склоняюсь над картой. Нелепый звон бубенцов спутал мысли, никак не могу сосредоточиться. Проходит четверть часа, пока опять начинаю работать.
«Как будто все верно, только кое-где следует рассредоточить боевые порядки, чтобы создать оперативный простор...» И вдруг опять эти проклятые бубенцы. Ближе, ближе... Кони останавливаются у самого дома, скрипят ворота, сани въезжают во двор.
Чего ради Ларионов притащил сюда эту компанию?
В соседней комнате слышатся негромкие голоса. Вбегает Ларионов. Лицо раскраснелось, скороговоркой произносит:
— Приехал словацкий офицер. Хочет вас видеть.
Я растерялся.
— Давай сюда комиссара, Бородачева, Петрушенко, живо! [86]
Быстро сворачиваю карту, застегиваю воротник гимнастерки, подтягиваю ремень.
Входят командир роты Смирнов и командир местных партизан Ваня Колос.
— На переговоры к вам прибыл командир буйновичского гарнизона словацкий офицер Чембалык.
— Откуда? Как он сюда попал? — удивляюсь я.
— Из Буйновичей. Прямо на мою заставу напоролся, — объясняет вполголоса Смирнов. — Слышим звон колокольчиков, приготовились. Смотрим, мчится на нас пара лошадей. В санях один человек. Решили пропустить на заставу. Остановили. Видим: словацкий офицер. Спрашивает вас...
— Подождите, — прорываю Смирнова, — ведь встреча была назначена на Злобинском мосту.
— Он не поехал на мост. Сделал большой крюк и попал на Лельчицкую дорогу.
— Зачем вы его сюда притащили? Могли вызвать меня.
— Офицер не хотел ждать. Дело, вижу, важное. Ну, а в случае чего...
Смирнов не успел досказать свою мысль. Вошли запыхавшиеся Богатырь, Петрушенко и Бородачев.
— Приехал все-таки, бродяга! — радостно крикнул Костя.
— Тише, услышит... Илья Иванович, распорядитесь, чтобы подали ужин. И пригласите Чембалыка.
Товарищи поправляют гимнастерки. Оглядывают друг друга. Уславливаемся, что вначале разговор буду вести я. Немного волнуюсь: как-никак это первый в моей жизни дипломатический прием.
В дверях появляется высокий офицер в словацкой форме. Сделав полшага в сторону, он щелкает каблуками, прикладывает два пальца к козырьку фуражки и, старательно выговаривая русские слова, представляется:
— Товарищ командир дивизии! На переговоры по вашему письму прибыл из Буйновичей командир дивизиона особого назначения словацкий офицер стотник Чембалык... — И замирает на месте.
Не спеша подхожу. Чембалык по-настоящему красив. Он строен, подтянут. На холеном, гладко выбритом лице светятся озорные глаза. От уголков их бегут лучики чуть заметных морщин. [87]
Офицер считает меня командиром дивизии. Ну что же, пусть будет так. Подаю руку и называю свою фамилию. Следует сильное рукопожатие.
Представляю своих товарищей. Чембалык снова щелкает каблуками, потом обращается ко мне:
— Прошу принять от офицеров и солдат моего гарнизона сердечный привет и скромный подарок.
Он легко поднимает с пола неведомо как очутившийся здесь объемистый пакет. Пакет изрядно тяжел. Не решаюсь сразу развернуть его и кладу на стул.
— Рады приветствовать всех солдат и офицеров, которые искренне хотят помочь нам в священной борьбе против фашизма, — говорю я в ответном слове. — Надеемся, что ваш приезд положит начало партизанской дружбе со словаками.
Поблагодарив за подарок, я внимательно приглядываюсь к гостю. Пытаюсь уловить что-нибудь поддельное, искусственное в его поведении. Однако держится он просто. Снимает шинель, усаживается на диван, непринужденно заводит разговор.
— Прошу принять мои извинения. Я дал позволение не отвечать на ваше письмо. Как видите, на место ответа прибыл сам. — Озорно смеется и добавляет: — Привычка не оставлять следов на бумаге...
— Но ваш приезд не может остаться незамеченным, — улыбнулся я, как бы принимая предложенный тон разговора.
— О! То не есть страшно. Попутный ветерок заметет следы... Я телефонировал начальнику штаба полка капитану Налепке и сказал так: «Ян, что-то у меня в середине мутит. — Чембалык с грустной миной показывает себе на грудь. — Поеду до девочек, погуляю».
Услышав фамилию Налепки, мы с Костей невольно переглянулись.
— Вы маете знакомство с капитаном Налепкой? — резко поворачивается ко мне Чембалык.
Оказывается, он наблюдателен: я был уверен, что он ничего не заметил.
— Налепку мы не знаем, но слыхали, что есть такой начальник штаба полка, — говорю я как можно более равнодушно. — А вы, между прочим, хорошо владеете нашим языком, — стараюсь сменить тему.
Видимо, похвала приятна гостю. [88]
— То не очень, — скромничает стотник, — но мне приемно, что вам есть попятный мой русский язык. Я маю любовь до вашего Пушкина, — неожиданно говорит Чембалык, — большую любовь... Есть у него хорошие слова; «Товарищ, верь...»
Он наизусть читает «К Чаадаеву» и тут же замечает:
— Пушкина за границей любят за лирику. Я его люблю за боевой дух.
Костя тихо, как бы про себя, произносит:
Один на ветке обнаженной— Прошу, прошу, — обращается к Петрушенко наш гость, но сам тут же хмурится: то ли он снова перехватил мой взгляд, то ли по тону Кости почуял в словах стихотворения что-то порочащее его, Чембалыка.
— Без ветра листва на дереве не шевелится, — возбужденно бросает он. — Листья падают, а дерево остается.
— А у русских говорят, — не унимается Костя, — когда листва осыпается, дерево узнают по коре.
— Вы имеете подозрение ко мне, — говорит Чембалык, показывая на свою форму. Его озорные глаза становятся суровыми и холодными. Но только на мгновение. — О! Я тоже имею любовь к русским пословицам, — уже смеется гость, делая вид, что не понял Костю. — Как это: «По одежке встречают — по разуму провожают». То есть не скромно. Правда? Прошу простить. Но из песни слова не выбросишь. Я не сделал ошибки в русской пословице?
В глазах Петрушенко вспыхнули знакомые мне злые искорки. Но я опережаю его:
— Скажите, стотник, мы слыхали, что гестапо ищет какого-то Репкина?
— То правда, — весело смеется Чембалык. — Ищут, но не могут находить. Я им говорю: Репкин — это я, но они не хотят верить. А я имею любовь к шутке, товарищ командир дивизии. Вы понимаете меня?
«Да, этот офицер осторожен... Не проговорится, не скажет лишнего». Однако я решаюсь идти напрямик.
— А как относится начальник штаба полка капитан Налепка лично к вам? Это тот самый Налепка, который носит очки в черной роговой оправе? [89]
— Вы имеете знакомство с ним? — опять взволнованно спрашивает Чембалык. — Вы знаете Яна? Да? — Глаза его настороженно впиваются в меня.
— Я уже говорил, что нет, — спокойно отвечаю ему. — Вы первый и единственный офицер, почтивший нас своим визитом.
Несколько мгновений Чембалык изучающе смотрит на нас, видимо стараясь понять, насколько искренен мой ответ. Потом удобно усаживается на диван и, попыхивая сигарой, обращается сразу ко всем.
— Вы хотите знать, кто такой есть Налепка. Налепка — главный человек в нашем полку. Да-да, главный. Вы будете меня спрашивать: а командир полка? О! Наш полковник Чани, как вам по-русски сказать, интересный... — Чембалык ищет нужное слово. — По-английски «copy»... — Он обводит нас глазами.
— Экземпляр, — переводит Петрушенко.
— Вот-вот — экземпляр! Наши офицеры про него говорят: «Кто не имеет желания, легко избавляет себя от обязанностей». Зато обещания командованию давать не скупится... Налепка так определил: «Обещания даются, дураки радуются, а жизнь старика Чани идет спокойно: круг его интересов очерчен обручальным кольцом на розовом пальчике его молодой манжелки...»
Мы смеемся.
Наш гость явно доволен произведенным впечатлением. Я чувствую, что он умышленно оттягивает серьезный разговор. Наступает неловкая пауза. Приглашаю всех к столу.
Тотчас поднимается Чембалык:
— Прошу позволения угощать вас нашим словацким вином.
Он быстро разворачивает преподнесенный нам пакет, ставит на стол бутылки с вином и французским коньяком.
Я собираюсь поднять первый тост. Заметив это, Чембалык опередил меня:
— Пью свой келлых за союз наших правительств против фашизма, за победу над Гитлером!
В граненых стаканах отменное золотистое вино. Я пью его маленькими глотками, смотрю на Чембалыка и думаю: с кем чокаюсь? Кто он — наш гость? Ловлю себя на том, что примерно так же думал о Налепке в Аврамовской. [90]
Чембалык катает в пальцах хлебный шарик. По глазам видно: напряженно о чем-то думает. Наконец обращается ко мне. В голосе его уже нет веселых, шутливых ноток:
— Ваше письмо вы должны посылать не мне, а Налепке. Он, а не я, берет на себя ответ за жизнь словаков.
Это уже серьезный разговор!
— Прошу дать мне прощение, — медленно продолжает гость, тщательно подбирая каждое слово. — Вы должны иметь знакомство с Налепкой.
— А он что, коммунист? — спрашивает Богатырь.
— Думаю, нет...
— Он ваш друг? — быстро спрашивает Петрушенко, пытаясь вызвать словака на откровенность.
— Да. Мы имеем с ним частую встречу. Он смелый и любит повеселиться. Мы делаем с ним шутки над стариком Чани, хотя и жалеем его, — заключает Чембалык.
— Кто это «мы»? — в упор спрашивает Бородачев.
— Мы?.. Это я и мои друзья офицеры, — неопределенно отвечает Чембалык.
— А за что вы жалеете Чани?
— Старик придерживается нейтралитета. Но если нас всех возьмет гестапо, его не оставят на свободе.
— Вас возьмет гестапо? За что? — в голосе Ильи Ивановича нескрываемая насмешка.
Чембалык мрачнеет. Глубокая складка прорезает лоб. Он крепко стискивает зубы. На смугловатом, до синевы выбритом лице резко проступают скулы.
Сейчас будет взрыв. Надо спасать положение.
— За ваш приезд, господин стотник! — поднимаю я стакан вина.
Чембалык чокается, пьет и уже спокойно обращается ко мне:
— Я хочу отвечать офицеру. Позволяете? Благодарю. — Поворачивается к Бородачеву и, отчеканивая каждое слово, говорит: — Вы даете вопрос, за что нас может взять гестапо? За то, что мы имеем ненависть к Гитлеру, к германскому фашизму, врагу словенства. За то, что мы имеем преданность нашему президенту Бенешу. За то, что мы имеем надежду встретить на словацкой земле союзные войска... Вы имеете веру во второй фронт? — в упор глядя на меня, спрашивает он. [91]
— Будем надеяться, что союзники выполнят свои обязательства, — неопределенно отвечаю я.
— Правильно, — подхватывает Чембалык, — конечно, выполнят! А Налепка всегда имеет спор со мной. Он говорит: в Словакию войдут только советские войска.
— Значит, капитан Налепка не верит во второй фронт? — уточняю я. — Напрасно! Второй фронт будет. Он понадобится самим союзникам.
— Я есть очень радый, мы с вами имеем одну мысль. Я тоже считаю, что он будет создан. Но когда? Думаю, не скоро. Тогда, когда союзники смогут уверенно диктовать Гитлеру свои условия...
— Черта лысого! — гневно вырывается у Бородачева.
— То есть не черт лысый, то есть простой и верный расчет, — холодно бросает Чембалык. — Арифметика, Дважды два есть четыре, и только четыре. А наш сельский учитель Налепка говорит: «Пять». Он упорно имеет веру в словацкую революцию.
— Я не знаю, кто у вас Налепка, — говорит Бородачев.
Но Чембалык его перебивает:
— То ваш коллега, тоже начальник штаба.
— Но вы, — словно не замечая этой реплики, продолжает Илья Иванович, — смахиваете на контрреволюционера...
В глазах Чембалыка снова вспыхивает гнев:
— Я имею опасение, что у товарища офицера плохие нервы. Поэтому он дает себе позволение бросать тяжелые обвинения своему гостю.
— А вы не верите в революцию? — спрашивает Богатырь, стараясь, видимо, отвлечь Чембалыка от перепалки с Бородачевым.
— Нет! В Словакии нет! — горячо отвечает он. — Словакия имеет республику. А тиссовское правительство, как гнилое дерево: его не рубят топором — оно само падает.
Наш разговор на общие темы явно затянулся.
— Мы хорошо побеседовали, — говорю я. — Были взаимно откровенны. Не правда ли? Перейдем теперь к делу. Насколько нам известно, словацкие солдаты проявляют к советскому народу только, я бы сказал, платонические симпатии: ездят по деревням, иногда дружески беседуют с жителями, поют с ними наши песни. Сюда же можно отнести и ваш любезный, даже, простите, демонстративно [92] любезный приезд с бубенцами... Но мы ждем активных дел, конкретной помощи.
— Я для того самого имел долг прибыть к вам.
— Тем лучше, — говорю я. — В таком случае давайте выработаем соглашение и взаимно подпишем его.
Чембалык резко поднимается, лицо его серьезно.
— Соглашение? Бумагу? Зачем бумагу? Слово солдата...
— Вы правы: слово солдата — золотое слово. Но все-таки...
— Значит, отказываетесь? — в упор спрашивает Костя.
— Нет... Почему же... Но я хотел бы знать, на каких вопросах будет основываться соглашение?
— Мы считаем, — говорю я, — что вы должны обеспечивать нас разведданными, помогать оружием и боеприпасами. Ваш батальон, не поставив нас в известность, не будет выходить на акции против партизан. Со своей стороны мы гарантируем: партизаны не будут нападать на ваши подразделения.
— Вторая часть мне нравится, — пытается шуткой облегчить себе решение вопроса Чембалык.
— А первая?
После короткой паузы следует ответ:
— Мой батальон в партизан не стреляет. В остальном я постараюсь выполнить все, как вы того просите. Сведения по разведке я буду давать...
Он явно увиливает, и тогда Костя прерывает его:
— А остальное? Если уж на то пошло, стотник, то сведения мы можем получить и без вас!
Чембалык молчит, соображает, прикидывает.
— Я есть готовый! — наконец говорит он.
Мы быстро набрасываем текст соглашения.
Чембалык обязуется в ближайшее время передать нам десять ручных пулеметов, несколько десятков тысяч патронов, медикаменты, питание для радиостанции и снабжать нас военной информацией.
Мы обязуемся отдать приказ партизанским отрядам не открывать огня по подразделениям его гарнизона. Из разговора выяснилось, что фашистские оккупационные власти плохо снабжают словаков продовольствием. А в ответ на жалобы словацких офицеров цинично советуют «самоснабжаться». Видимо, хотят толкнуть солдат на грабеж [93] населения. Мы выражаем готовность по мере возможности передавать гарнизону Буйновичей хлеб и мясо.
Чембалык первым подписывает документ. Его подпись — размашистая, с завитушками — точно передает характер нашего гостя.
— Теперь я есть не Чембалык, а Богданович, — протягивая мне текст соглашения, говорит стотник. — Прошу писать письма только Богдановичу. К вам будет ходить хозяин моей квартиры Антон. Вы меня понимаете?
Он вынимает из кармана изящную кожаную коробочку и ловко срывает пломбу.
— Прошу. То от меня лично.
На темно-синем бархате поблескивают карманные часы с маркой известной швейцарской фирмы.
Я растерялся. Надо чем-то отдарить. Но чем?
К счастью, вспоминаю, что у моего ординарца Лесина находятся на хранении золотые часы. Вызываю Степана и через несколько минут вручаю подарок Чембалыку.
— Пусть стрелки этих часов остановятся, если один из нас нарушит соглашение, — говорю я.
— Слово солдата! — с довольным видом отвечает Чембалык. — Я ж теперь самый богатый человек на Словакии... — смеется он. Потом доверительно наклоняется ко мне: — Прошу дать разрешение. Я буду напиваться. Мне надо возвращаться пьяным... Нужна осторожность, бо там должны знать, что Чембалык гулять ездил.
Звонкие бубенцы снова оглашают морозный воздух. Лихие кони увозят нашего нежданного гостя.
— Ну вот, — с досадой говорит Бородачев, — теперь во всех анкетах придется писать о связях с иностранцами...
Мы рассмеялись.
Ни осторожные соображения начальника штаба, ни противоречивое впечатление, произведенное на нас Чембалыком, не могли удержать нас от новых шагов навстречу словакам.
В истории наших взаимоотношений с ними открывалась следующая страница.