III
Итак, наши отряды завязали бой с фашистским гарнизоном в Хойниках. Хойники — небольшой белорусский город и конечная станция на железной дороге, идущей от Василевичей на юг. Мы знали, что здесь размещается довольно крупный гарнизон, состоящий из немцев и словаков. И все же напали на него. Выгоднее было ударить по врагу раньше, чем он соберется с силами и помешает нам переправляться через Припять. К тому же, пока шел бой, наши обозы могли безопасно двигаться к реке, к деревне Юревичи, где была назначена переправа.
От Аврамовской в Хойники ведет путаная лесная дорога. По ней и днем нелегко ездить. А сейчас уже наступила ночь. Но Лесин уверенно ведет «татру». Он ездит по правилу: больше газа — меньше ям! И я не останавливаю шофера: очень хочется скорее быть на месте.
В ночном небе полыхает зарево пожара. Когда мы выехали из лесу, показалось, что вдали извергается могучий вулкан. Огонь бушевал в Хойниках. Но даже в этом [52] фантастическом свете были заметны орудийные вспышки, разрывы снарядов, следы трассирующих пуль.
Петляющая дорога уводит нас в сторону. Пожар остается сначала влево от нас, а вскоре его можно видеть только через заднее стекло машины.
Я недоумеваю, но Лесин уверяет, что другой дороги нет...
Неожиданно свет фар выхватывает из темноты обоз. Останавливаемся и узнаем, что наши партизаны везут из Хойников трофеи. Люди очень возбуждены. Мне с трудом удается прервать их взволнованный рассказ, чтобы расспросить, как идет бой.
— Наши в городе. Отбивают танковые атаки.
— Где Рева?
— Должен быть на станции. Езжайте прямо. Только не сворачивайте вправо, иначе попадете в самый котел.
Машина вихрем мчится к станции. Пламя пожара помогает нам ориентироваться. Вот и Хойники. Стреляют отовсюду: и с противоположной окраины, и со стороны Брагина, так что, еще не доехав до станции, мы оказываемся в огненном кольце разрывов. Ехать дальше нельзя.
Выскакиваю из машины и бегу к станции. За мною Лесин. Реву находим сразу. Он набрасывается на Лесина:
— Ты что же, растяпа, свет в машине оставил! — И вдруг Павел рассмеялся: — Дывись, Александр, фриц вашу машину, видно, за свой танк принял. Перестал палить в эту сторону.
И действительно, противник перенес огонь.
— Как дела?
— Возмутительно! Боровик пропустил из Брагина фашистские танки. Вот и чухаемся теперь с ними больше часу. Фрицы зашли в тыл отряда Федорова. Но Федоров выкрутился и сам пролез за их спину. В общем, сложилась такая дурацкая ситуация: танки разорвали отряд Федорова на две части, а федоровцы расстроили боевые порядки гитлеровцев. Не поймешь, кто у кого в кольце.
— Где Богатырь?
— Да там, у комендатуры, будь она проклята! Никак к ней не подступишься. Кругом забор, только ворота открыты. А фрицы пристрелялись, бьют оттуда, спасу [53] нет. Кочетков начал разбирать забор, понес потери... — Голос Ревы зазвучал как-то невнятно, и я едва разбираю последние слова: — И сам погиб...
— Убит?..
Кочетков — наша гордость. Скромный, смелый, настойчивый, он отличался удивительной отвагой. Кочеткову с бойцами достаточно было уцепиться хотя бы за один дом, и тогда считай., что взята вся улица.
— И на кой черт понадобилась вам эта комендатура? — не выдерживаю я. — Другого решения нельзя было принять? Только лезть напролом?
— Да ведь он сам полез, — с болью отзывается Рева.
— Пошли за Богатырем!
Отправив связного, Павел Рева говорит:
— А Кочеткова мы потеряли из-за этих словаков... Понимаешь, на станции стоял словацкий взвод. Они без боя отдали станцию и отошли к центру. Мы следом. Думали ворваться в комендатуру. А с другой стороны к центру уже подтягивался Федоров. Словаки нырнули во двор комендатуры. Ты только послушай, что те фашистские гады сделали. Пропустили во двор словаков и открыли по ним огонь. Словаки лежат, а их в упор расстреливают. Слышим крики: «Братья, помогите...» А мы никак ворваться не можем. Тут Кочетков и не выдержал... Хорошо еще, Богатыря не потеряли. Он рядом был...
— Вот она, трагедия «нейтральных»! С немцами идти не хотят, с нами не решаются. В этой войне нет нейтральных, — невольно вырывается у меня.
— Да, словаки оказались между двух огней, — соглашается Павел.
Появляется Богатырь.
— Знаешь, Александр, танки нам всю операцию испоганили, — еще издали говорит он, вытирая потное, усталое лицо.
— Пусть Боровик отвечает за то, что пропустил их к нам в тыл, — взрывается Рева.
— Подожди горячиться! — останавливает его Богатырь. — Прибыл связной от Боровика. Боровик правильно сработал. Рассказывай, Спорихин, — обращается Богатырь к связному и раскрывает планшет с картой.
— Вот тут, — показывает по карте Спорихин, — на наших минах взорвалось два танка. За ними шла пехота. Мы два часа вели с ней бой. А в это время другие танки [54] пошли обходной дорогой. Наш командир заметил это и бросил наперерез роту во главе с начальником штаба Ушаковым. Наши оторвали пехоту от танков и успели заминировать дорогу. Один танк решил возвратиться, чтобы выручить пехоту. И сразу попал на мину.
— Тогда понятно, почему они там крутятся, — уже миролюбиво говорит Рева. — Ну оттуда им не выбраться до рассвета, побоятся. Пусть покрутятся, пока не кончатся горючее и боеприпасы, тогда мы их возьмем, как рыбку сачком. Горючего у меня теперь много. На танках двинем за Припять, — уже совсем повеселев, заканчивает Рева.
После короткого доклада Богатыря картина проясняется. Богатырь и Рева еще до моего приезда решили возобновить наступление на центр Хойников и уже подтянули подразделения к исходному рубежу.
Втроем мы спускаемся в низину, где расположена комендатура. Первой в наступление пошла рота Смирнова. Под прикрытием станковых пулеметов и орудий партизаны подползают к воротам. Противник молчит. Но вот наши пытаются разбить забор, и шквальный огонь заставляет бойцов залечь.
— Отползайте за забор! — кричу я. — Отходите под прикрытие!..
Будзиловский усиливает огонь нашей артиллерии, но противник, видимо, надежно упрятал свои огневые точки, К нам подбегает с ручным пулеметом Яркин.
— Разрешите зайти фрицам в тыл?
— Подождите, разведать надо, — останавливаю его.
— Там раненые словаки стонут, — нетерпеливо говорит Яркин.
«Надо спасать их, — молнией мелькает мысль. — Но это наверняка новые потери. Что делать?»
Подзываю командира третьей роты Чижова. Ставлю ему задачу: любой ценой пробиться на соединение с Федоровым, чтобы попробовать взять комендатуру с другой стороны.
— На проческу улиц и дворов пойдет за тобой первая рота, — говорю Чижову. — Кто командует ею вместо Кочеткова? — спрашиваю Реву.
— Пока Свиридов и Артюхов.
Чижов убегает. Появляются Свиридов и Артюхов. До сегодняшней ночи Свиридов командовал взводом, а Артюхов [55] был политруком в роте Кочеткова. Оба партизана очень подавлены.
— Я все понимаю, товарищи... Но сейчас не время давать волю настроению. Может рота идти в бой?
— Конечно! Рвутся отомстить за своего командира.
Бой закипел с новой силой. Немцы повсюду отступали, только в здании комендатуры все еще держались. Мы так и не взяли ее. Это был сильно укрепленный опорный пункт, и наши маломощные артиллерийские средства не смогли его разрушить.
Вообще, как правило, немцы выбирали для комендатур прочные каменные здания и хорошо укрепляли их. Эти маленькие крепости можно было взять или с ходу, или в результате правильной осады. Для осады у нас не было времени, а с ходу взять не удалось...
Время шло к рассвету, и нам пора было уходить. Отряд Боровика, остановивший на лесных дорогах немецкие подкрепления, дрался из последних сил. Боровик слал гонца за гонцом и сообщал, что долго не продержится.
Если к фашистам подойдет подкрепление, они не отстанут от нас. Днем партизаны не смогут отойти скрытно. Фашисты будут преследовать нас до самой Припяти и попытаются помешать переправе.
Так бывало на войне, особенно у партизан. Возьмут с боем, с жертвами город или село и вынуждены его оставлять. Ничего не поделаешь. Надо! В бою за Хойники мы сделали свое дело: крепко потрепали немцев, раздобыли необходимое нам продовольствие и одежду, да и наши обозы за ночь благополучно дошли до реки. Пора было двигаться к реке и нам.
Мы увозили из Хойников трофеи. Но мы увозили с собой и дорогих друзей, павших в этом бою.
Не оставили мы гитлеровцам и убитых словацких солдат...
Костя Петрушенко, взяв с собой Галю и Рудольфа, ушел за Припять. Зачем? Этого никто не знал. И никто не мог ответить нам на этот вопрос, когда мы с Богатырем приехали в Юревичи, где была назначена переправа.
Следует пояснить, что Петрушенко был офицером Красной Армии, прикомандированным к нашему соединению, [56] и занимался партизанской разведкой. Видимо, Я в этот раз его отсутствие было связано с какими-то неотложными делами.
Переправа велась далеко от села, и мы, лихо промчавшись через голое, ровное поле, подкатили на своей «татре» прямо к реке.
Припять серебрилась под звездным небом широкой ледяной лентой.
— Вот выбрали переправу! — с досадой сказал я Богатырю. — Неужели не нашлось на реке места поуже?
— Теперь это безразлично, — резонно ответил Богатырь. — Можем считать, что мы на Житомирщине.
— Не говори «гоп», пока не перескочишь...
От сгрудившихся на берегу повозок к нам спешит командир отряда Таратута. Ему было поручено наладить переправу.
— Очень хороший лед, — восторженно, еще издали начинает он. — Пешком через всю Припять ходим.
— Почему так далеко спустились от Юревичей? Там ведь уже. Раза в три увеличили себе работу.
Таратута резко поворачивается к реке и, показывая на узкое русло суковатой палкой, которой он определял прочность льда, отвечает:
— В тех местах такие водовороты, что и зимой не замерзают.
На другом берегу, в деревне Барбарово, зажглись огни. Их становится все больше. Деревня как будто растет на глазах.
— Куда ушел Петрушенко? — спрашиваю Таратуту.
— Не знаю. В Барбарове его нет. Там только Иванов со своей пехотой. Константин Петрович мне сказал, что встретимся в урочище Чертень. А совсем недавно здесь появился Пермяков. Ну тот самый, что был у нас на Днепре, — разведчик из Москвы. Так он будто повстречал Константина Петровича и тот сказал, что идет к Варшаве.
— Этого не может быть! — вырвалось у меня.
— Все может быть, — отозвался Богатырь. — Петрушенко знает, что ты ему своих разведчиков не даешь. А ему, возможно, нужна группа — он ведь тебе не докладывал, какое задание получил?
— Иванов дал ему взвод Талахадзе, — нечаянно подлил масла в огонь Таратута. [57]
Все во мне клокотало от возмущения. Я готов был снарядить погоню, чтобы вернуть партизан, самовольно уведенных Костей. А тут еще опять Пермяков! Точно так же он неожиданно появился и на Днепре. «Парашютист. Прибыл со специальным заданием», — отрекомендовался он. Мы сейчас же запросили Москву. Подтверждение получили совсем недавно. Но при этом нас почему-то просили проверить еще раз разведданные этого офицера.
Пермяков, точно призрак, преследовал нас. И не скрою, у меня к нему не лежала душа. То ли потому, что он держался чересчур высокомерно и напыщенно. То ли потому, что в его глазах не было радости, когда встретился с партизанами. Настораживало и то, что он слишком настойчиво убеждал меня в Лоеве, будто знает провокаторов в словацких частях...
— Николай Васильевич, — обратился я к Таратуте, — прикажите найти мне этого Пермякова.
Таратута направился к группе партизан, возившихся на берегу.
— Салют полководцам! — раздался вскоре возле нас голос Пермякова. — Прежде всего поздравляю со взятием Хойников! — Он горячо пожал нам руки. — А теперь разрешите высказать свое восхищение дерзким рейдом на Варшаву. Надеюсь, вы, товарищ Сабуров, не будете скрывать от меня свой маршрут?
— Конечно, — на всякий случай поддержал я этот бредовый разговор. — Откуда вы узнали, если это не секрет?
— Что за вопрос? Даже сам Калашников доверяет Пермякову, — сказал он гордо и, как бы сочувствуя мне, добавил: — Не огорчайтесь, он просто хорошо меня знает. А вы, видно, человек скрытный. Хотя в наших условиях иначе нельзя... Хвалю, командир, хвалю!
Я остановил его довольно резко, но он ничуть не смутился.
— Искренне хвалю вас, — продолжал Пермяков. — Несколько часов назад видел Петрушенко. Спросите, что я ему сказал? Если бы о таком рейде узнал покойный Суворов, он бы в гробу перевернулся!
Я сразу понял все. Видно, Петрушенко что-то «загнул» о рейде на Варшаву. А Пермяков делает вид, что узнал об этом от какого-то Калашникова. Но кто такой [58] Калашников? У нас был Калашников — командир взвода. Не на него ли ссылается разведчик?
— А насчет Калашникова вы бросьте! Это вам Петрушенко раскрыл наши карты.
— Не верите? — задиристо спросил Пермяков. — Калашников даже разрешил мне присутствовать на заседании бюро.
— Какого бюро? — вступил в разговор Богатырь.
— На бюро Киевского подпольного обкома партии. А Калашников его первый секретарь. Вы разве не знаете? Он очень сожалеет, что не может сейчас с вами встретиться.
— Мы тоже очень сожалеем, — попытался я придать искренность своему голосу. — Хотя даже в наших условиях для такой встречи не может быть препятствий.
— Вот это по-моему! — радостно откликнулся Пермяков. — Давайте договоримся, где и когда организуем встречу, а я постараюсь быстро смотаться к Калашникову.
Я пожал плечами. О Калашникове я ничего не знал, а Пермякову просто не верил.
— Вы что же, прибыли сюда только за этим?
— Нет, зачем? Это попутно. Я иду на связь с белорусами. Калашников поручил мне также найти Репкипа и связаться с ним.
— А Репкин тоже секретарь обкома? — как можно наивнее спросил я.
— Вы что? Не слыхали о Репкине? Невероятно! Это какой-то хорошо законспирированный подпольщик-словак. Есть сведения, что он держит связь с белорусскими партизанами. А осенью сорок первого года пытался наладить связь с киевским подпольем... — Немного подумав, Пермяков добавил: — А как у вас насчет связей со словаками.
Боясь, чтобы не проговорился стоявший тут же Таратута, я поспешил ответить:
— У нас нет времени заниматься делами оккупационных войск, искать законспирированное у них подполье. Мы бьем врага... А вот встретиться с Киевским обкомом партии очень желательно. Помогите.
— Конечно. Я немедленно займусь этим. Только где потом вас найти?
— Если не помешают, мы дней пять будем отдыхать в Барбарове. [59]
На лицах Богатыря и Таратуты отразилось явное недоумение, но они ничего не спросили.
— Хорошо! — заключил Пермяков. — Я действую. Думаю, что будете отдыхать спокойно. Тут такая дыра, можно располагаться даже на месяц. Большой умник тот, кто придумал этот маршрут!
— Давайте договоримся, куда посылать на встречу наших связных, — прервал я неуемные восторги Пермякова.
Надо сказать, что в ходе разговора я заметил, как менялся Пермяков. Он начисто отбросил прежнее высокомерие, перестал туманно намекать на свои дела, начал проявлять большой интерес к нашим. В прошлую встречу все было иначе. Эта перемена очень настораживала.
Мы договорились о свидании Пермякова с нашим связным в Мухоедовских лесах.
— Помните: через два дня я обязательно буду в тех местах и найду ваших людей, — заверил вас Пермяков.
— Ты что, действительно решил устраивать пятидневный отдых? — набросился на меня Богатырь, как только ушел Пермяков. — А как Житомирщина?
— Успокойся! — дружески похлопал я по плечу Захара. — Это только психологический прием. Если существует и действует Киевский подпольный обком партии и мы сможем связаться с ним — получим надежную опору. Если же Пермяков хвастается или задумал подлость, то все равно он должен будет организовать какую-то встречу. А в Мухоедовские леса мы пошлем, конечно, не связных. Пошлем отряд с радиостанцией.
— Они там и без Пермякова, возможно, найдут нити к обкому, — как всегда, с полуслова понял меня Богатырь.
— И еще одно, — продолжал я. — Соединение временно расчленим на несколько ударных групп и уйдем в разных направлениях.
— У тебя серьезные подозрения относительно Пермякова?
— Черт его знает... И да и нет. А осторожность не помешает.
— Таков закон леса, как говорят наши бойцы, — согласился Богатырь. И, обратившись к Таратуте, спросил: — Когда начнем переправлять обозы? [60]
— Делаем настил из хвороста, заливаем водой из пожарного насоса — достали в Юревичах. К утру укрепим лед. Пройдут, как по асфальту.
— Хорошо бы поторопиться, — добавил я. — Наши отряды отходят из Хойников прямо к переправе...
День был морозный, но пасмурный. Переправа шла спокойно. Гитлеровцы, видимо, потеряли наши следы.
— Еще два словацких солдата явились к нам, — доложил Селивоненко, когда я перебрался на западный берег Припяти.
— Позовите их сюда!
Но прежде чем подошли словаки, я услышал веселый голос Ревы:
— Ну шо, Александр, Рева ж правду казав: интернациональный батальон у нас буде! А наш Селивоненко хоть и дядя довгий, а далеко заглянуть зразу не змиг.
— Тебе бы только речи произносить! У кого слова, у кого дела. Рева прогнозы дает на манер бюро погоды, а я уже зачислил словаков в свой отряд, — съязвил Селивоненко.
Через несколько минут мне представили солдат. Один — щуплый, невысокого роста, назвался Юрием Пухким. Другой — плечистый, светловолосый — Карелом Томащиком. Оба из 101-го полка. Пухкий плохо знал русский язык. Зато Томащик говорил довольно сносно.
— Что вас заставило перейти к партизанам? — спросил я.
— Не дезертируешь, то не повернешь оружие против врага, — ответил Томагцик. И тут же быстро заговорил на родном языке, видимо, переводил наш разговор товарищу. Тот согласно закивал головой, что-то сказал в ответ. Томащик улыбнулся и перевел:
— Юрий говорит: надоело быть колесами для фашистского воза. У нас в полку офицер Чембалык называет солдат колесами. Он хоть и контрафашист, а проповедует, что, куда дышло ведет, туда и колеса, хоть и скрипят, но крутятся, бо шумят.
— Який же ваш Чембалык антифашист, колы солдат колесами называет и хочет, чтобы вы крутились у фашистскому вози! — вставил Рева. [61]
— Про то, что он контрафашист, я от других слышал. А про колеса — это он мне сам долбил.
— А что про солдат говорит Налепка? — спросил я.
— Про него я мало что знаю. Ходят слухи, что хотя он сам словак, но чехов и русских очень любит. И еще будто пояснял, что не скрипеть надо солдату, а воевать с умом. Добре о нем люди кажут.
Опять одно и то же: говорят, говорят... Может быть, добрые слухи о Налепке распускает гестапо?..
А на льду между тем стало пустынно: поток людей прервался, переправлялась наша артиллерия.
Одно 76-миллиметровое орудие партизаны благополучно вытащили на наш берег. Другое — только подползало к середине реки. Его тоже волокли два дюжих коня. Никита Самошкин с видом заправского водителя сидел, судорожно вцепившись в лафет, словно готов был в случае чего пойти ко дну вместе со своей пушкой.
В морозном воздухе послышался монотонный гул. Прямо к переправе шел на бреющем полете двухмоторный самолет.
— Почему молчат зенитные пулеметы? — крикнул я Реве. И его как ветром сдуло.
Самолет описал над нами круг, снизился так, что мы ясно увидели пилота, и повернул к восточному берегу, к тому месту, где сползала к реке наша «татра».
Лесин разогнал машину и вел ее на большой скорости. На середине реки лед стал заметно прогибаться, передок машины вздыбился, скорость упала. Машина вот-вот провалится. Но тут неистово взревел мотор, и под одобрительные возгласы партизан «татра» благополучно выскочила на противоположный берег.
А по замерзшей реке все еще ползла пушка Никиты Самошкина. Самолет сделал новый заход с севера и, снизившись, начал обстреливать улицы Барбарова.
Ударили наши зенитные и ручные пулеметы. Стальной стервятник грохнулся на лед. Разметав по сторонам глыбы льда, к небу взлетел огромный каскад воды.
Гибель воздушного пирата здесь, в глубоком тылу врага, на глазах у тысяч людей, была поистине символичной.
Ликующие крики неслись из деревни. Партизаны, женщины, старики, дети — все бросились к реке. Обгоняя их, пронесся Лесин на своей «татре». Я тоже побежал к месту [62] падения самолета. О случившемся напоминали только огромная прорубь и разбросанные вокруг куски льда.
— Ну, як тебе нравится, Александр, — послышался смешливый голос Ревы. — Прилетел гитлеровский летун... и под лед. Чистая работа: ниякого хлама и нияких следов...
Я не успел ответить Павлу. До нас донесся взволнованный крик:
— Самошкин утонул! Орудие провалилось...
Мы с Ревой бросились к машине, чтобы вернуться на переправу. Открыли дверцу и остолбенели: «утопленник», удобно расположившись на сиденье, спокойно выжимал портянки.
— Как ты сюда попал? Тебя же в реке ищут! — набросился Рева на Никиту Самошкина, словно тот был виноват, что успел выбраться из воды.
— Так меня Лесин пригласил, — невозмутимо сказал артиллерийский ездовой.
— А где твоя пушка?
— Держался за нее сколько мог, — вздохнув, ответил Самошкин. — Сам чуть под лед не ушел...
Мы сели в машину и двинулись к переправе. Радостно встретили партизаны живого и невредимого Самошкина. Начальник артиллерии Будзиловский доложил, что лошади уже на берегу, канат выдержал и пушку вытянут...
На следующий день переправа была закончена. Отныне западный берег стал «нашей землей», а свою землю нужно знать. Поэтому мы с Лесиным изрядно поколесили по лесным дорогам.
Мы уже возвращались в Барбарово, когда заметили, что с противоположной стороны в деревню въезжают четыре машины.
— Фашисты, — шепотом произнес Лесин.
Машины спокойно вошли в Барбарово и повернули на улицу, ведущую к нашему штабу.
Лесин прибавил газу, и мы подъехали к штабу почти следом за машинами. Даем сигнал. Распахиваются ворота. Во дворе немецкий офицер и двое солдат... Мы хватаемся за автоматы. На крыльце появляется Костя Петрушенко. [63]
— Знакомьтесь! Немецкий офицер Станислав, которым вы интересовались. А это командир местной партизанской группы железнодорожник Яворский и товарищ из его группы, — представляет Костя «немецких солдат».
Я молча жму протянутые руки, приглашаю гостей в дом.
— Откуда вы? — спросил я у Яворского.
— Из Бердичева. А сейчас с группой действую под Славутой.
— Под Славутой? — машинально переспросил я, думая о Бердичеве.
Город Бердичев мне хорошо знаком. До войны в нем стояла часть, где я служил, а еще раньше в селе Половецком, Бердичевского района, был председателем колхоза. Там у меня осталось много хороших знакомых. Оказалось, что некоторых из них знал и Яворский.
— Александр Николаевич, простите, что вмешиваюсь, — прервал наш разговор Петрушенко. — Сдается мне, что товарищ Яворский — тот самый подпольщик, с которым на станции Бердичева был связан Юзеф Майер.
— А вы его знаете? — встрепенулся Яворский.
— Пошлите за Юзефом, — говорю я Петрушенко.
— Так он жив? Он у вас? — радостно произносит Яворский. — Венгр, лейтенант? Очень хороший, несгибаемой воли человек. Около двух суток пытали его в гестапо. Но о нашей организации он ничего не сказал. Потом мы потеряли его из виду. По правде сказать, не до него было...
И Яворский с болью рассказывает о разгроме своей организации. Вспоминает события, называет фамилии погибших и зверски замученных врагом товарищей.
— Что у них за матери? И каким молоком вскормили эту фашистскую погань? — мрачно заканчивает он.
Невольно смотрю на немецкого офицера, носящего кличку Станислав.
— Да, я знаю русский язык, — спокойно говорит он.
— А в чем причина провала вашей организации? — спрашиваю я. — Неосторожность или предательство?
— Вероятно, и то, и другое, — подавленно отвечает Яворский. — Доверились многим... После того как нам удалось заморозить паровозы, начались массовые аресты. Арестованным, конечно, не было известно, кто совершил диверсию. Но некоторые знали нас. [64]
В разговор включается Станислав:
— Порядок, установленный фюрером, и произвол комендантов делают и невиновного виноватым. Достаточно подозрения, чтобы оказаться в тюрьме или даже быть расстрелянным. Властям легче уничтожить человека, чем думать — кто он.
Станислав говорит медленно, тихо. Но в словах его большая внутренняя сила. Видимо, он пытается убедить нас в его истинном отношении к фашистам.
— Закурите, легче будет... — протягивает он Яворскому свой портсигар. — Борцам Сопротивления нельзя падать духом. Борец тем и отличается, что умеет переживать неудачи.
Меня коробит его декларативный тон. Станислав, словно заметив это, настораживается и обращается ко мне:
— Правильно ли я говорю?
— Правильно. Подпольщик должен извлекать уроки из неудач.
— Я не признаю неудач, — высокопарно заявляет Станислав. — Пусть я еще молодой борец за свободу своего народа, но верю в свою силу. Слабым себя никогда не чувствовал. Тяжело бывает, но добиваюсь пусть небольших, но обязательных успехов, даже в неудачах.
Меня раздражает его велеречивое бахвальство. Позднее я понял, что это не более чем манера разговора, но в тот момент было просто противно.
— Ну а что заставило вас лично пойти на связь с партизанами?
— Многое... Но больше всего меня поразили ваши люди, ваша земля... Наш народ снова оказался обманутым. Я дезертировал с фронта не потому, что боялся смерти. Ушел потому, что с Германией Гитлера мне не по пути.
— И вы решили воевать против своих?
— Нет. Я буду ставить под удар «чужих» — гестапо, жандармерию, СС, комендантов, гебитскомиссаров — всю нечисть Германии. Солдаты наших обычных войск — одурманенные люди. Им надо помочь спастись. И в этом я тоже вижу свою задачу.
Станислав рассказал, что его сестра работает в канцелярии Гиммлера. Она достала гестаповские документы. В последнее время он жил под чужой фамилией и был прикомандирован к рейхскомиссариату гаулейтера [65] Коха в Ровно. Благодаря своим документам Станислав разъезжал повсюду. В одной из поездок он связался с ксендзом в Остроге и с Половцевым. Затем случайно установил связь с Яворским, оказывал ему неоценимые услуги. Яворский и привел его к нам.
В конце нашей беседы появился Юзеф Майер. Трудно описать его встречу с Яворским. Их долгое молчаливое объятие, взволнованные лица и скупые мужские слезы говорили о многом.
Мы оставили Яворского с Юзефом и предложили Станиславу закусить с дороги, а сами с Петрушенко прошли в соседнюю комнату. На полу лежала новая, только что склеенная из нескольких листов карта. Ни одной отметки не сделал еще на ней штабной карандаш. На карте были обозначены девять оккупированных врагом областей Правобережья Днепра, где нам предстояло разжечь огонь партизанской борьбы.
— Слушай, Костя, что это за очередное таинственное исчезновение?
Вместо ответа он расхохотался.
— Товарищ Петрушенко...
— Ну зачем сердиться, Александр Николаевич? Я таких акул вам доставил!
— Это ты о Станиславе и Яворском?.. А где Галя? Куда девался Рудольф Меченец?
Петрушенко хитро улыбнулся.
— Галю словацкое начальство отпустило только на двое суток, пришлось срочно отправить ее обратно. Рудольф здесь. Поехал с пленными в комендатуру. Вы лучше посмотрите вот это...
Костя молча передал мне пакет в плотной черной бумаге. Повертев пакет в руках, я достал из него два конверта и две книжицы. В одном конверте были справки на немецком языке. В другом — фотографии одного и того же человека, снятого в разные годы жизни и в разной одежде.
Раскрыл красную книжицу — опять снят тот же человек, но только уже пожилым и с бородкой.
— Обратите внимание на печати — их четыре, — сказал Костя. — В верхнем углу слева — печать гестапо. Она означает, что этому господину обязаны содействовать все коменданты. Вверху справа — печать абвера. Это дает право требовать любую помощь у контрразведки и [66] воинских частей. Третья печать — начальника жандармерии немецкой империи. И наконец, последняя печать — рейхскомиссариата восточных областей. Это уже команда всем гебитскомиссарам.
— Да, владелец книжечки — большая персона, — согласился я.
— Он личный резидент Гиммлера по кличке Морской кот. Второй шпион — женщина. Документов на нее нет. Имеется только справка, удостоверяющая, что она переводчица. Станислав утверждает, что она тоже крупный резидент. Он и сообщил, в какое время проедут резиденты, сопровождаемые словацкими солдатами. Тут уже пришлось потрудиться ребятам из взвода нашего Талахадзе.
— Результаты мне уже известны!
— Вы, конечно, поняли, что это за птицы? Им предстояло раскрыть в словацкой дивизии антифашистское подполье.
— Крепко, видимо, насолили Гитлеру эти словаки...
— А наш Рудольф — настоящий орел. Видели бы вы, как он действовал в этой операции!
— Рад, что мы не ошиблись в Мечонце. Хороший из него будет партизан. К нам, между прочим, перешли еще два его земляка... — Я вспомнил разговор на переправе, и тут же перед глазами встал Пермяков. — Кстати, почему ты сказал Пермякову, что идешь к Варшаве?
— Плутоватый он человек. Я и наговорил невесть что. Пусть распутывается сам... А вы с ним тоже встречались?
— Было дело. Заявился на переправу.
— И вы сказали ему о настоящем маршруте? — встревожился Петрушенко.
— Нет. Разговор шел о другом.
Я коротко рассказал Косте о Киевском обкоме партии, о Калашникове, о предстоящей с ним встрече и о том, что Калашников думает через Пермякова связаться с Репкиным.
Петрушенко очень внимательно выслушал меня.
— Очень странно все это, Александр Николаевич. Уж больно настойчиво предлагает Пермяков свои услуги. А его вроде бы не за этим в немецкий тыл посылали. [67]
В комнату вошли Бородачев и Станислав. Наш начальник штаба развернул карту, и Станислав стал объяснять, где расположены гарнизоны противника. Признаюсь, нам стало очень невесело, когда узнали, сколько фашистских войск в Овруче, Коростене, Житомире, Бердичеве и в Винницкой области.
— Значит, мы попадаем в зону резервов ставки гитлеровского командования? — спросил Бородачев, нанося все данные на карту.
— Ставка находится в лесу возле Винницы, — снова подтвердил Станислав.
Мы с Бородачевым долго и подробно расспрашивали Станислава об обстановке в интересующих нас районах, о численности противника, вооружении. А Петрушенко нет-нет да и закидывал вопросы о Репкине, о словаках, о возможностях установления связи с ними.
— Вот что, Илья Иванович, — обратился я к Бородачеву. — Нечего терять время. Пора ставить задачу командирам.
— Пора, — откликнулся Бородачев, поглядывая на часы.
Мы поблагодарили Станислава и предложили ему отдохнуть.
Стали собираться командиры. Пришел комиссар с пачкой свежих листовок, пахнущих типографской краской. В одной из них — обращение к словакам с призывом переходить к партизанам за подписью словацких солдат Томащика, Пухкого, Меченца. В другой — ультиматум полиции с броским заголовком: «Слушайте вы, предатели!»
На совещании командиров, которое началось через несколько минут, шел большой разговор. Нам было ясно, что нельзя рисковать, нельзя вступать в открытый бой с превосходящими силами врага. Надо было запутать противника. К тому же для создания партизанского края требовалось установить связи с подпольными партийными организациями, с местными партизанскими отрядами, с населением.
И мы приняли решение.
Отряд Селивоненко — направить в Киевскую область, поручив ему и связь с Пермяковым.
Отряду Боровика — двинуться в обход на железнодорожную станцию Словечня, выйти к мостам между Овручем и Ельском и разрушить их. [68]
Отряд Федорова получил задачу захватить райцентр Наровля, а отряд Иванова — станцию Михалевичи (между Ельском и Мозырем).
Отряд Ревы должен был отправиться в село Скородное.
Наш штаб с отрядами Таратуты, Шитова и всеми обозами решили двинуть в район города Ельска. Мы приближались к тем местам, где предстояло действовать. Так было решено на совещании партизанских командиров с руководителями партии и правительства в Кремле. В этом же районе должна находиться и посадочная площадка, которую мы сможем использовать для приема самолетов с Большой земли. Сюда после выполнения боевых заданий предстояло собраться всем отрядам, за исключением отряда Селивоненко.
Так начиналась наша жизнь за Припятью...
Прежде чем покинуть Барбарово и тронуться в путь, мы похоронили на прибрежном холме, у реки, товарищей, павших в бою за переправу через Припять.
Немного поодаль мы схоронили словацких солдат, которых нам удалось вынести из Хойников. Словаки тоже погибли от фашистских пуль: в том бою мы не стреляли в них, как они не стреляли в нас.
Отзвучали скупые слова партизанской клятвы, смолкло эхо траурного салюта, отряды построились к походу. Торжественным маршем прошли они мимо дорогой братской могилы. Им предстояли новые бои с врагом.
Не скорбь и уныние вызывал этот траурный март. Он рождал волю к победе. Теперь каждый должен был воевать не только за себя, но и за погибшего друга. Так мертвые оставались в строю живых.