II

Большую часть следующего ночного перехода мы с начальником штаба Бородачевым и комиссаром соединения Богатырем проделали верхом и только под утро все трое забрались в мой походный КП. Командным пунктом служила крытая брезентом кибитка. Это неказистое с виду сооружение было довольно удобным внутри и хорошо оправдывало поговорку — в тесноте, да не в обиде. Засветив примитивную лампу, сделанную из минометной гильзы, мы развернули карту. Бородачев тут же начал наносить на нее разноцветные условные значки, изображающие положение войск противника в соответствии с последними данными, полученными за ночь от разведчиков. Мы с Богатырем молча наблюдали за его работой.

— Ближе чем в двадцати километрах крупных вражеских гарнизонов на нашем пути нет, — уверенно произнес Бородачев. — По сему предлагаю дневку провести в деревне Омельковщина.

— Ну что ж, дело! — согласился Богатырь. — Передневать в деревне неплохо, раз позволяет обстановка...

И оба уставились на меня, ожидая окончательного решения.

— Подождем донесения из Брагина и Хойников, — осторожно сказал я, — время еще есть.

За брезентовыми стенками послышались приглушенные голоса. Откинулось полотнище, заменявшее дверь, и к нам протиснулся Рева. За ним показалась робкая мордашка Коли-маленького.

Мальчику, видимо, уже сказали, что нам известно о его исчезновении. Понимая, что его ожидает малоприятный [25] разговор, он смотрел на меня с нескрываемым испугом.

— Ну, дикий цыпленок, — грозно начал я, — долго еще ты будешь заставлять нас волноваться? Видно, придется отстегать, чтобы лучше соображал!.. — И я сделал вид, что снимаю ремень.

— Дяденьки, помилуйте! Меня же не убили. Я живой!

Мы с трудом сдерживали улыбку. Рева, пытаясь выручить провинившегося, тихо сказал:

— У семи нянек дитя всегда без глазу. А у нашего Кольки что ни партизан, то папаша. Вот и случаются глупости...

— Самое глупое — погибнуть в поисках приключений, — попытался я выдержать строгий тон. Но Рева окончательно разрушил мои «педагогические» намерения.

— Послухай, Александр, что сотворил этот бесенок. Его не ругать, а хвалить надо!

— В первую очередь он обязан быть осторожным, — не сдавался я.

— Так я ж и есть осторожный, честное слово, — размазывая по лицу слезы, тянул мальчишка.

— Ну уж ладно, иди поближе... Расскажи, как твоя Сойка ночью на болоте очутилась?

— Не знаю. Я ее оставил у одного дяденьки на хуторе Волчья Гора. А староста у того двора целую засаду выставил.

— Как же ты не попался?

— Меня подпольщики предупредили, чтобы не возвращался туда. А Сойки, сказали, там уже нет. Ее вроде солдат словацкий забрал. Так и пропала моя Сойка, — вздохнув, сказал Коля-маленький. — А я с подпольщиками остался. Только в тот же день накрыли нас всех и заарестовали...

— Что было дальше? — нетерпеливо перебил я.

— Посадили в машину и под охраной словацких солдат повезли к коменданту. По дороге еще трех полицаев к нам втиснули. А они взяли да и перестреляли тех солдат.

Заметив наши недоверчивые взгляды, мальчик обиженно умолк.

— Не верите, что ли? Да я не вру! Нас полицаи развязали, машину сожгли. А потом сказали, что хотят идти к партизанам. [26]

— Где же эти полицейские?

— Здесь. В оперативной части, — вместо Коли ответил Рева. — Там разбираются. Ты лучше расскажи, Николай, зачем ходил? — подсказал Рева. — А то ведь командир не знает, куда посылал тебя Петрушенко.

— А ходил я в сто первый словацкий полк. Искать Катю, полицейскую дочку...

— Возмутительно! — не утерпел Бородачев. — Маленького мальчонку на смерть посылать. И кому понадобилась эта девица?

Я промолчал. Может быть, и верно поступил Петрушенко, послав Колю с этим опасным заданием. Дело было серьезное. В городе Лоеве дочь полицейского принесла нам первую записку от капитана Репкина. Но Бородачев этого не знал.

— Ну и что, Николай, удалось тебе найти Катю?

— Ее расстреляли. Это мне сказала официантка Галя. Я там нищим прикинулся, хлеба просил. Так солдаты меня к той Гале в столовую отвели. Только у меня одно подозрение к ней...

— Какое?

— Она все приставала, знаю ли я про партизан. Много ли их за Днепр перешло?

Коля продолжал свой рассказ, а у меня все настойчивее мелькала мысль: не наша ли это Галя? Галя должна была пробраться в город Острог, чтобы связаться с бывшим царским офицером Половцевым.

Судьба свела нас с этим человеком в Брянских лесах осенью 1941 года. В самом начале войны Половцев работал в гестапо. Потом фашистскому коменданту Новгород-Северска Пальму стало известно, что Половцев — английский агент. Обстоятельства сложились так, что мы спасли Половцева от ареста и смерти, хотя на его совести было немало преступлений против советских людей.

Может быть, в благодарность за это, а может быть, потому, что в нем наконец заговорила совесть, Половцев предложил партизанам свои услуги. Мы согласились, хотя и не очень доверяли ему.

Вскоре над Половцевым снова нависла угроза провала. Он решил переехать в маленький городок Острог, расположенный у старой советско-польской границы. Там жил какой-то ксендз — старый друг Половцева по совместной работе в Интеллидженс сервис. [27]

Первое время Половцев регулярно пересылал нам довольно ценные сведения. Потом связь оборвалась, и мы послали в Острог Галю. После возвращения она должна была ждать нас на Днепре. Почему же Галя оказалась официанткой в столовой словацкого полка?

От этих размышлений меня оторвал связной Заварзин, доставивший донесение от Волчкова.

— В Хойники прибыл эшелон с танками.

Пытаясь подавить волнение, я внешне спокойно выслушал связного. Мне было хорошо известно, как чутко реагируют партизаны на настроение командиров. И даже тогда, когда вести носили самый тревожный характер, приходилось улыбаться и шутить.

— Что же это вы... так испугались танков, что о «языке» забыли? — шутливо заметил я. — А может, и танки — только плод вашего воображения?

— Никак нет. Волчков просил доложить, что «язык» будет. А танки уже точно есть, — парировал мою реплику Заварзин.

— О танках мы позаботимся. Что же касается «языка», то теперь нам нужен не рядовой, а офицер. Только офицер!

...Радостно встретили партизан жители деревни Омельковщина. Только в домике, где расположился штаб соединения, люди были сосредоточенны и серьезны. Здесь решался вопрос: как вести себя партизанам по отношению к словацким войскам?

В маленькой комнатушке я, Богатырь и комиссар местного партизанского отряда Бабарыкин ломали голову над тем, что представляют собой словаки и кто такой Репкин.

В соседней комнате начальник штаба Бородачев уточнял с командирами рубежи обороны, на которых отряды должны достойно встретить противника, если он попытается двинуться на Омельковщину.

Расправляя взлохмаченную, на редкость пышную бороду, Бабарыкин говорил:

— От Репкина мы раньше тоже получали письма. Но случилась авария. Солдата, который носил почту, арестовали сами словаки.

От Бабарыкина мы узнали, что словаки воевать не хотят, к населению относятся неплохо, а подчас даже пытаются завязать дружбу с местными жителями. [28]

— Черт их поймет, этих словаков; власть у них поповская и армия, наверно, такая же, — доносится из соседней комнаты голос Бородачева. — Уж лучше иметь дело с войсками СС, там все ясно: бить, и никаких...

Я, Богатырь и Бабарыкин невольно начинаем прислушиваться к тому, что происходит за стеной. Кто-то из командиров медленно перечитывает вслух листовку, подписанную капитаном Репкиным. Потом наступает тишина: люди взвешивают и продумывают каждое слово записки.

— Найти бы этого Репкина... — с надеждой произносит Иван Федорович Боровик.

— А может, он вовсе и не капитан, а так, маскируется?.. — встряхивает седой головой Николай Васильевич Таратута. — Но то, что это действительно словак, — по-моему, ясно.

— Ясно, да не совсем, — отзывается никогда не спешивший с выводами Иван Филиппович Федоров. — Почему словак? Такое письмо мог написать любой человек, даже русский. Может, он договорился с ними, что партизаны словаков не тронут...

— Не тронут?.. — зло обрывает высокий, статный Иванов. — Уж это дудки! — Он подходит к карте, приколотой в простенке между окнами, показывает пальцем в то место, где значится город Брагин, и продолжает: — Будь мое право, я с ходу ударил бы по этому центру, устроил им добрую свалку и — привет!..

Командиры столпились у карты и, словно о чем-то решенном, говорят о штурме райцентра, причем каждый выдвигает свой план. Кто-то даже восхищается будущими трофеями: чешскими пулеметами и автоматами.

Я не удержался и вошел в комнату.

— Сними-ка карту, — попросил я Бородачева. — Хватит им трофеи делить.

— А когда получим задание наступать? — нетерпеливо спрашивает Иванов не то меня, не то Бородачева, сворачивающего карту. Но тот молчит. Молчу и я.

— Почему не наступаем? — не унимается Иванов.

— Потому что словаки — не главный наш враг...

— Но все же враг! — выпалил Иванов.

— Не знаю... — тихо отвечаю я. — Что это ты так настроен? Еще неизвестно, будут ли словаки воевать против нас. А ты, как это, — «привет»!.. [29]

Командиры рассмеялись. Только Иванов насупился еще больше:

— Не будут воевать? Какого же дьявола они пришли сюда с оружием? В дипломатию играть с ними? Да?

— Не горячись, Иванов, — вмешивается в разговор комиссар. — Дипломатию мы тебе не поручим, учтем твой характер. А вообще-то говоря, товарищи, возможно, что и дипломатией нам тоже придется заниматься.

— При чем тут дипломатия? Партия поручила нам громить тылы врага, разрушать коммуникации. И я хочу спросить, — Иванов пошел, что называется, напролом, — кто дал нам право обсуждать: бить или не бить союзников Гитлера?

— А мы этого вопроса и не обсуждаем, — прозвучал в наступившей тишине спокойный голос Богатыря.

— Вы хотите сказать, — не унимается Иванов, — что не я буду за это отвечать? Почему? Я коммунист и несу равную со всеми ответственность. Ну, допустим, словаки не будут воевать. Но по охраняемым ими дорогам Гитлер погонит на фронт технику, живую силу. Что же, мы дадим им пройти?

— Хватит! — довольно резко перебиваю я Иванова.

Мне понятно желание командиров продолжать начатый разговор. Но для этого не пришло время. У командования соединения только еще наметился новый план действий. Дело было вот в чем. На Брянщине наши удары вначале заставили пособников фашизма активно обороняться. Затем эти войска стали даже проявлять инициативу в борьбе с партизанами, чтобы обезопасить себя. Гитлеровцы это знали и неплохо использовали в своих интересах. Часто случалось так: мы ввязывались в бой с фашистскими войсками, но они уходили из-под удара и подставляли в трудную минуту под наш огонь войска своих союзников. Пока мы разделывались с ними, гитлеровцы вершили свои дела. Теперь мы с комиссаром решили попытаться оторвать от фашистских головорезов тех, кто оказался в их стане в результате оккупации своих стран, предательства своих правителей. В первую очередь это относилось к словакам.

На Брянщине мы только начинали борьбу. У нас не было времени для раздумий. Сейчас мы имели необходимые силы, возможности и опыт. Но прежде всего должны были продумать и обстоятельно взвесить сложившуюся [30] обстановку. Ничего конкретного я в тот момент не мог сказать командирам. Пришлось ограничиться одной фразой:

— Чтобы разбить словацкие гарнизоны, не требуется особого ума. А вот попробовать вовлечь их в борьбу против общего врага — задача потруднее. — И добавил, обращаясь уже к Бородачеву: — Вижу, настроение у командиров разное. Надо издать приказ: без разрешения штаба запретить отрядам ввязываться в бои со вспомогательными войсками противника. Будем пока громить только немецкие гарнизоны.

Наступило напряженное молчание.

— Значит, словаков совсем не будем трогать? — спросил до сих пор молчавший Селивоненко.

Богатырь сурово посмотрел на него.

— Кто вам это сказал? Понадобится — тронем, да еще как! Но прежде попытаемся разъяснить им их положение. Для этого у нас есть типография и другие средства. Поймите, сила партизан заключается и в борьбе за душу человека... Вот если не поймут, полезут, — тогда ударим! Потом снова будем разъяснять, — с улыбкой закончил Богатырь.

А Бородачев, тоже улыбнувшись, добавил:

— Прочистить мозги пулеметами все же не помешает. Тогда, ей-богу, не один Репкин найдется...

— Вот этого как раз делать и не надо, — вмешался я. — Репкина надо найти без... — Я не закончил фразу. В дверях появился Рева с полицейским Федщенко. Это был тот самый Федщенко, который перебил словацкий конвой, сопровождавший арестованных подпольщиков и Колю-маленького в комендатуру.

— Что случилось, Павел?

Рева махнул рукой, небрежно бросил шапку на стол и мрачно заявил:

— Все пропало. Погорел весь наш план. В Брагин прибыл танковый полк СС. Это точно. Словаки строят укрепления. На дорогах, где мы должны проходить, устроены танковые засады.

Я с трудом скрыл растерянность. Но как вести разговор в присутствии Федщенко?

Освобождение подпольщиков и Коли-маленького вызвало в соединении немало толков. В штабе и в отрядах относились к этому по-разному. Одни хмуро бросали: [31] «Нетрудное дело — перестрелять людей, стоящих к тебе спиной», другие же восхищались отвагой Федщенко. Неожиданное появление бывшего полицейского на командирском сборе смутило, видимо, не только меня. Рева же, напротив, непринужденно предложил ему стул. Федщенко даже и бровью не повел, приняв это как должное. Подсев к столу, он без разрешения взял листовку, подписанную Репкиным, и начал читать. Бородачева явно возмутила такая бесцеремонность. Он приподнялся, видимо намереваясь забрать листовку, но я заметил это движение и взглядом сдержал начальника штаба. Мне хотелось понаблюдать за Федщенко. Между тем Рева развернул свою карту:

— Як вам нравится такой план? Товарищ Федщенко согласен пойти в Брагин, у него там дружок есть в полиции. Через дружка он узнает пароль, пропуск, безопасные для моего отряда подходы. И...

— Поздно, Павел! Мы приняли другое решение. А кстати, почему не явился в десять ноль-ноль? — резко спросил я, продолжая наблюдать за Федщенко. Рева заметил это и тоже уставился на бывшего полицая, даже не ответив на мой вопрос. Федщенко читал листовку и внешне держал себя совершенно спокойно. Только густые рыжие, как и волосы, брови то и дело сходились у него на переносице, что казалось мне признаком внутреннего напряжения.

На Брянщине к нам не раз забрасывали шпионов. Некоторым из них хозяева разрешали даже совершить перед уходом кровавую провокацию — убить венгерского офицера или солдата, — чтобы этим завоевать доверие партизан. Шпионы, как правило, назубок знали линию своего поведения. Но непредвиденные обстоятельства каждый раз выбивали у них почву из-под ног. Мы принимали в свои ряды очень много народу и вынуждены были тщательно проверять каждого. Это обижало честных людей, но в конце концов они понимали, что проверка необходима. Зная, что поспешность в решении человеческих судеб недопустима, мы проводили эту работу медленно, осторожно, со всей возможной тщательностью. И не случайно, что я решил использовать неожиданное появление Федщенко на нашем совещании.

— Как вы думаете, кто такой этот Репкин? — в упор спросил я. [32]

Федщенко поднял голову, задумался. Я пристально смотрел в его изрытое оспой лицо. Бывший полицейский спокойно выдержал мой взгляд. Но тут Рева, желая, по-видимому, разрядить напряжение, добродушно произнес:

— Вот это цикаво, землячок! Как думаешь, кто может быть цей Репкин?

Тучный не по годам Федщенко с неожиданной легкостью поднялся со стула и, уже стоя, выпалил:

— Провокатор.

— Кто? — так же быстро спросил я.

— Провокатор! Конечно, Репкин провокатор!

— Почему?

— Я так думаю... — теперь уже медленно заговорил Федщенко. — Может, тут и не провокатор, а провокация: кто-то хочет, чтобы партизаны не стреляли в словаков и не остерегались их?

Иванов даже прищелкнул пальцами:

— Правильно, черт возьми! Это мысль!

Федщенко поглядел в его сторону и улыбнулся:

— С помощью такой листовки немцы могут подсунуть партизанам целую организацию. Умный комендант подставит своего Репкина, наладит связь, будет играть в дружбу, выуживать ценные сведения, нашими же руками подготовит нам, партизанам, разгром.

Слова «нам, партизанам» прозвучали у Федщенко просто и очень весомо. Ловко выбросив руку в сторону Ревы, бывший полицейский сказал:

— Вот так протянешь Репкину руку, а в это время тебе в спину нож всадят.

Таратута неожиданно рассмеялся. Все недоуменно поглядели на него.

— Стреляный воробей этот бывший полицейский! Такого на мякине не проведешь, — пояснил он причину своего смеха.

Командиры заулыбались. Обстановка в комнате разрядилась. Иванов любезно предложил Федщенко папиросу. Тот жадно затянулся и, помрачнев, снова завладел разговором:

— Как вспомню расстрел женщин и детей в горевшей деревне, так у меня мурашки по телу бегают...

— Там же эсэсовцы орудовали, землячок! — вставил Рева. [33]

Но Федщенко, не отвечая ему, продолжал:

— С офицером конвоя, словаком, которого потом пристрелили в машине, еще раньше разговаривал я об этом. Он, подлец, рассмеялся и ответил: «Немцы любят шумовые эффекты, а надо действовать тихо, умно, а иногда и заигрывать с врагом».

— Значит, удочки забрасывают. Как говорится, на одном конце червяк, а на другом... — пробормотал Рева.

Иванов и Селивоненко подсели к Федщенко.

— Здорово ты их скосил, — заговорил Селивоненко. — Был конвой — и нет конвоя...

— Молодец! — добавил Иванов, сильно хлопнув Федщенко по колену. — Только объясни, какого черта ты в полицию пошел?

— А вы не чертыхайтесь, — сурово ответил Федщенко. — То, что я освободил подпольщиков, — не заслуга: на моем месте это каждый советский человек сделал бы. Ну, а насчет полиции... Служа там, с оккупантами потруднее бороться, чем в партизанском отряде...

— Ну, знаешь, землячок, — оборвал его Рева, — нельзя так говорить о тех, на чьи хлеба пришел!

Будто и не заметив слов Павла, Федщенко стал возмущаться, что в нашей оперативной части от него требуют подробных сведений о человеке, по заданию которого он работал в полиции.

— Я сказал все, что знаю. Человек этот парашютист, имеет звание капитана, прислан из Москвы. А они опять допытываются, кто он да что он, будто не верят...

— А за какие дела вы получили эту шинель? — спросил Богатырь, указывая на черную эсэсовскую шинель Федщенко. — Нам известно, что немцы дают их полицаям только за особые заслуги.

— Ну какие там заслуги! Видимо, авансом выдали, в счет будущего.

— Не отработал, значит, аванса? — шутливо бросил Рева, на что Федщенко комично развел руками.

Я больше не прислушивался к разговорам. Слова Федщенко о возможной провокации серьезно встревожили меня. «Во всяком случае, — рассуждал я, — прежде чем вступить в связь со словаками, необходимо собрать дополнительные сведения. Для этого требуется время, а его нет». Известие о том, что в Брагин прибыл танковый полк, заставляло нас торопиться. Надо было срочно выбираться [34] из этого коварного междуречья и переходить Припять.

Обстановка требовала немедленного решения.

* * *

Командиры разъехались по отрядам. Богатырь отправился в редакцию нашей газеты «Партизанская правда». Я остался один в накуренной комнате.

Из соседней горницы доносился могучий храп Бородачева — он уснул впервые за двое суток.

Я подошел к карте, и перед глазами вновь возникла линия нашего маршрута, резко прочерченная красным карандашом; ее нанесли штабисты в строгом соответствии с приказом начальника Центрального штаба партизанского движения.

Красная линия начиналась у города Трубчевска, что стоит на границе Брянских лесов. Дальше она пересекала синие жилки Десны, Днепра и уходила за Припять, к древнему украинскому городу Овруч. Сюда предстояло пробиться нашему соединению.

По обеим сторонам от генеральной оси нашего рейда — россыпь разноцветных кружков, пунктиров, треугольников, стрелок. Каждая из этих метин, оживая в памяти, превращалась в стремительные переходы, ложные и настоящие бои, разгромленные фашистские склады, захваченные нами города и села.

И все же карта не отражала всей истории нашего похода.

Какой метиной нанесешь на военную карту низкие осенние тучи, порывистый, пронизывающий ветер, затяжные дожди, непролазную грязь? Как запечатлеешь непреклонную волю партизан, идущих в эту непогодь с тяжелыми боями по вражеским тылам? Какая метина расскажет о растерянности фашистского командования? Напуганные нашим рейдом, сбитые с толку ложными бросками партизан, фашистские офицеры заставляли солдат вести бои по установленному трафарету и неизменно терпели поражение. Едва ли понимали они, почему их войска всегда опаздывали, почему проигрывали навязанные нами бои, теряли людей, оставляли богатые трофеи...

Шаг за шагом восстанавливаю на карте наши операции по форсированию Десны и Днепра, по разгрому вражеских гарнизонов в райцентрах Короп, Понорницы, Холмичи, [35] Новоборовичи. Хочется в этих так удачно проведенных операциях найти ключ, который открыл бы нам проход за Припять.

...Синяя лента Десны. По ее левобережью прочерчена красным пунктиром крутая дуга нашего рейда от южных окраин Брянского леса. Одним своим концом дуга нацелена на важную для врага железную дорогу Киев — Москва, на Шостку и Терещинскую. Мы надеялись, что это ложное передвижение партизан заставит противника оттянуть к железнодорожной магистрали, к пороховым заводам Шостки свои основные силы от переправ через Десну.

И не ошиблись. Фашисты даже переусердствовали: в районе города Коропа, что стоит недалеко от восстановленного немцами моста через Десну, они оставили только коменданта с жалкой горсткой полицейских... Трусливые полицаи немедленно разбежались. Вслед за ними скрылся и комендант. Их бегство было таким скоропалительным, что мы, круто повернув отряды, без единого выстрела перешли Десну у Коропа по неохраняемому мосту.

То же произошло и у Днепра. Повернув на северо-запад, мы сделали вид, будто собираемся идти на Гомель. Враг встревожился, ожидая удара по крупному железнодорожному узлу Ново-Белицы.

Фашистское командование приказало всем окрестным гарнизонам спешить на оборону этой станции. Наша разведка донесла, что город Лоев на правом берегу Днепра остался на попечении полиции. Мы сразу двинулись вдоль Сожа, впадающего в Днепр против Лоева.

На этот раз оккупанты оказались в еще более трудном положении, чем на Десне. Правда, они попытались было повернуть наперерез нам свои части, спешившие к Гомелю. Но партизаны смяли их в подготовленных ловушках и 7 ноября вместе с соединением Ковпака (в рейде до Днепра наши соединения двигались параллельными маршрутами) форсировали реку. Рота Терешина, переправившаяся первой, застала в Лоеве спящих в казарме полицейских и овладела городом.

Так срывали мы коварные замыслы врага. Разумеется, партизанская тактика вырабатывалась не сразу. Вначале было немало промахов. По существу, создавалось новое военное искусство, искусство ведения современной партизанской войны. Постепенно накопился опыт, появились замечательные мастера своего дела. Целые отряды [36] и соединения овладели не писанной, но уже существующей советской партизанской тактикой.

И все же как перейти Припять, как заставить танковый полк СС и словацкую дивизию отступить от речных переправ?

Расхаживая по комнате, я временами даже рассуждал вслух. Страстное желание перехитрить врага, разгадать его планы заставило меня мысленно перевоплотиться в командующего войсками противника. Поставив себя на его место, я начал задавать себе вопросы. В каком направлении партизаны двинутся дальше? Маловероятно, что после Днепра они сразу станут форсировать Припять. Переходить реки осенью — дело сложное. Таким образом, движение на запад исключается. Еще менее вероятно, что партизаны пойдут на восток. Не для того они переходили Днепр, чтобы уйти обратно. На юге, там, где сходятся Днепр и Припять, дорог нет. Остается только одно: движение на север, в Белоруссию. Там проходит магистраль Берлин — Москва, там крупные базы Гомель, Речица, Калинковичи...

В пользу этого варианта как будто бы говорили и последние действия партизан.

Ковпак явно наметил маршрут движения на Калинковичи. Выход нашего соединения от Лоева на Омельковщину тоже подтверждал версию о дальнейшем движении в Белоруссию. Но если немцы караулят нас на севере, то зачем тогда они перебросили танковый полк из Василевичей на юг, в Брагин? И вдруг пришла догадка, вернее, разгадка! Немцы ждут, когда их главные силы заставят наши соединения отступить на юг, в заболоченный угол между Днепром и Припятью. Тогда танковый полк и словацкая дивизия ударят по нас, зажмут, окружат и довершат разгром. Значит, необходимо немедленно скрытно, лесами, выходить к Припяти. Это заставит противника искать нас, и весь его план, уже приведенный в действие, будет нарушен... Хотя мороз и усиливается, лед на Припяти, наверное, еще непрочный. Ну что же! Сделаем настил, зальем его водой. Так или иначе, мы должны уйти из этого коварного междуречья!

Вытащив из сумки Бородачева лупу, я стал разглядывать на карте берега Припяти, отыскивая наиболее подходящее место для перехода.

В соседнюю комнату, где сладко похрапывал Бородачев, [37] кто-то вошел. По тяжелой одышке я узнал Бессонова — начальника штаба из отряда Ревы.

— Товарищ Бородачев...

— Что случилось? — хриплым спросонья голосом спросил Илья Иванович.

— Взята станция Аврамовская.

— Как? Кем взята?

— Пришло донесение от Петрушенко. Возвращаясь от Ковпака, он встретил разведчиков Васьки Волчкова, а те, еще раньше, наткнулись на словаков. Ну и вроде бы договорились с ними. В общем, противник отошел и оставил станцию. Товарищ Рева приказал нашему отряду готовиться к выходу на помощь разведчикам. Просим вашего подтверждения.

— Опаздываете с докладом, товарищ капитан, — не удержался от замечания Бородачев. — С каких это пор сначала готовят отряд к выходу, а потом просят разрешения?

— Обстановочка заставила спешить, товарищ начальник штаба, опоздаешь — противник опомнится и снова займет станцию. Мы и решили: пусть она лучше побудет в партизанских руках. Полагаю, неплохо?

Прежде чем пойти в соседнюю комнату и вмешаться в разговор, я отыскал на карте Аврамовскую. Эта небольшая, ничем не примечательная железнодорожная станция, затерянная в белорусских лесах между Василевичами и Хойниками, была расположена в стороне от нашего маршрута.

— Пожалуй, действительно не так уж плохо, — обратился я к Бородачеву. — Теперь мы наверняка возьмем Хойники. Железная дорога для немцев перерезана. А по лесным не очень-то поспешишь! Покуда Рева будет брать Хойники, мы перейдем Припять... Хорошо получилось, товарищ Бессонов. Молодцы вы с Ревой, что подняли отряд. Надо ускорить выход.

— Их только хвали! Любят похвалу, как скрипичный смычок канифоль, — беззлобно проворчал Бородачев.

Не отвечая на его реплику, я вернулся к карте, чтобы уточнить новый маршрут для наших отрядов.

— Хорошо, хорошо, — приговаривал я, разглядывая карту.

— Да так ли уж хорошо, Александр Николаевич? — продолжал ворчать Бородачев. — Чтобы взять Аврамовскую, [38] хватило пяти разведчиков. А чтобы расхлебать их дурацкую ретивость, потребуется держать в напряжении несколько отрядов. Ведь противник непременно всполошится. Шутка сказать — перерезана железнодорожная линия! И конечно, поспешит ударить по партизанам. А нам это нужно, как мина под подушкой... И все это штучки Петрушенко, — съехидничал начальник штаба. — Как же, усвоил, что словацкий вопрос для нас сейчас главный, вот и старается штаб обскакать. Потом и в Москву сообщит: мол, разведчик Петрушенко на высоте. Не то что командир соединения Сабуров и начштаба Бородачев! Ему именно для этого, видно, и дали специальную радиостанцию...

В тоне начальника штаба звучала откровенная неприязнь. Я остановил его.

— Не думаю, чтобы Петрушенко соревновался с вами за пальму первенства. — Я нарочно выделил, будто подчеркнул, слова «с вами».

— Нет. Сознательно, конечно, он этого не сделает. Но недооценить обстановку может. Он ведь офицер не кадровый, не войсковой. Да и партизан-то без году неделя, всего месяц с хвостиком... Только что разведчик, и все...

— Перейдем лучше к делу, Илья Иванович. Нам нужно быстро перестроиться, оставить Брагин в покое и сосредоточить внимание на Хойниках.

— Не понимаю, как это можно сделать быстро, — не унимался Бородачев, — когда все отряды нацелены на Брагин и план уже, по сути дела, выполняется.

— По-моему, порядок движения остается прежним, — словно не замечая его брюзжания, сказал я. — Только отряды Ревы и Федорова будут брать не Брагин, а Хойники. Боровик пусть наступает на Брагин, да погромче. Пусть фашисты подумают, что главный удар мы наносим там. Возможно, они перебросят часть своих войск даже из Хойников. Тогда Боровик преградит им дорогу и навяжет бой в лесу. Словом, пока немцы будут защищать Хойники и Брагин, остальные отряды с обозом надо двинуть не в глубь речной развилины, а круто повернуть к Юревичам — на Припять. К Аврамовской перебросим Шитова.

— Не нравится мне все это, — бросил Бородачев, но тем не менее принялся «колдовать» над картой.

— А что тут плохого? — спросил Бессонов. [39]

— Люди устали. В обозах больше сотни раненых и больных. А эта Аврамовская сорвет нам дневку. Мы-то можем оставить Брагин в покое, а вот оставит ли он нас? Немцы, конечно, попытаются ударить оттуда и отбить эту вашу Аврамовскую.

— Брагин нам не страшен, — успокаивает Бородачева Бессонов. — Там всего батальон, да и тот словацкий. Едва ли словаки будут проявлять инициативу.

— Там не только этот батальон, но и полк СС. А Василевичи вы во внимание не принимаете, товарищ капитан? — уже резко сказал Бородачев. — Да, да, вот эти самые Василевичи, — и он сердито ткнул пальцем в маленький кружок на карте. — Там дивизия концентрируется...

— И тоже словацкая, — невозмутимо продолжает Бессонов.

— К сожалению, у вас старые и неверные сведения, — возразил Бородачев. — По последним данным, туда прибыл еще и полк СС.

— Это, конечно, меняет дело... — Бессонов смущенно взъерошил волосы.

— Значит, надо спешить со взятием Хойников, — закончил я разговор. — Товарищ начальник штаба, подготовьте все расчеты и отдайте приказ. Я еду в Аврамовскую. Возможно, мы узнаем кое-что новое о словаках...

На улицах Омельковщины все еще царило праздничное оживление. Партизаны и местные жители пели советские песий. Здесь, в тылу врага, на пороге новых боев по-новому, особенно волнующе звучали знакомые слова и мелодии.

Медленно проходил я среди оживленных людей. Девушки, приодетые по-праздничному, весело, будто со старыми знакомыми, переговаривались с бойцами, шутили. Ласково, по-матерински смотрели на нас пожилые женщины. Степенно покуривали старики. Возле них возбужденно хорохорились молодые парни, только что получившие оружие и право сражаться вместе с партизанами против врага.

Больше всего народу собралось там, где были партизаны отряда Таратуты. Здесь пели новую, сложенную в Лоеве песню:

С другого конца улицы доносились звуки гармоники, топот и лихие выкрики плясунов. Партизаны веселились безудержно, не думая о близких боях. Но как напоминание о том, чего нельзя забыть, из дальнего конца деревни, где расположился отряд имени Ленина, возглавляемый Ивановым, раздались торжественные слова:

И долго еще по дороге к Аврамовской слышал я эту мужественную, грозную песню.

Наша «татра» петляла по лесной колее. Раньше на этой верткой полубронированной машине ездил командир фашистской дивизии. Но в Лоеве он «уступил» ее партизанам. В последние дни «татра» передвигалась при помощи двух круторогих волов: партизанская колонна двигалась так медленно, что нельзя было запустить мотор. Зато сейчас мой шофер Лесин брал реванш за вынужденное передвижение на «рогатой тяге».

Через полчаса мы уже в Аврамовской.

Слева — исковерканное взрывом бомбы станционное здание. Справа — лесокомбинат. На запасных путях сиротливо стоят товарные вагоны. Рядом с ними высокие штабеля просмоленных шпал.

Вхожу в станционное здание. Из приоткрытой двери диспетчерской доносится голос Кости Петрушенко:

— Начальник станции Аврамовская слушает вас. Да, да, здесь...

Осторожно открываю дверь. В диспетчерской полумрак. Окно завешено черной маскировочной шторой. Костя так увлекся разговором по телефону, что не замечает меня. Его смуглая мускулистая рука торопливо перебирает разбросанные по столу бумаги. Наконец он находит чистый листок и быстро записывает что-то. Подхожу ближе. Костя весело смотрит на меня и, очевидно боясь, что я могу заговорить, предостерегающе поднимает руку. Наклоняюсь к столу и в полумраке слежу за его [41] карандашом. «101-й словацкий полк, начальник штаба...» Дальше не могу разобрать.

— Партизаны? — переспрашивает в трубку Костя. — Нет, не слышно... Что?.. А, спасибо, спасибо! И вам, господин капитан, желаю... Не беспокойтесь, встретим как положено. До свидания...

Петрушенко осторожно вешает трубку на рычаг и, не отрывая от нее руки, молча смотрит на аппарат, словно ждет, что он опять заговорит. Потом поворачивается ко мне.

— С кем беседовал?

— Просто не знаю, с чего начать... Вхожу в аппаратную, слышу — звонок. Говорят по-русски, но с акцентом. Спрашивают начальника станции. Отвечаю: «У аппарата». Требуют к телефону командира взвода словацкой охраны станции. Отвечаю: «Комвзвода отсюда далеко. Отлучиться не могу, один». И тогда, представляете себе... Нет, это просто невероятно... Начальник штаба сто первого словацкого полка капитан Налепка сообщает, что из Василевичей отправился и скоро прибудет к нам в Аврамовскую двумя эшелонами полк СС. Просит обеспечить встречу. Я обещал. Вот и все...

— Твое мнение?

— Очень странно... Передают по телефону первому встречному о передвижении войск... Не понимаю...

— При каких обстоятельствах была захвачена станция?

Петрушенко рассказывает, что, возвращаясь от Ковпака, встретился с разведчиками Волчкова, с которыми был и Рудольф.

— А наш Рудольф — просто находка, — продолжает Костя. — Пошел на станцию, разыскал какого-то словацкого сержанта и договорился с ним. Его послушались. Для очистки совести немного постреляли в воздух и ушли. А я-то волновался, когда стрельба поднялась. Думал, убили парня... Потом Рудольф вернулся и сказал, что станция наша. Пошли проверили: действительно станция свободна.

— Ясно. Сейчас здесь будет отряд Шитова. Я обогнал его по дороге. От Василевичей до Аврамовской поезд идет минут сорок пять — час, значит, успеем подготовиться, если эшелон действительно прибудет. Ну а что у Ковпака? [42]

— Сидор Артемьевич решил уходить в глубь Белоруссии. Страшно ворчит, что мы спешим на Житомирщину.

Мне было понятно «ворчание» Сидора Артемьевича. Мы с ним обсуждали вопрос о переходе за Припять еще в Лоеве. Его комиссар Семен Васильевич Руднев считал тогда, что надо подождать, пока Припять покроется надежным льдом. А в это время хорошо бы на Гомельщине провести совместную операцию по разгрому противника. Мы находили доводы Руднева неубедительными и рискованными. Здесь нам незачем было притягивать к себе силы врага. Мы стремились скорее выйти на Житомирщину и там развернуть боевые действия. Таков был приказ штаба партизанского движения.

— Ну и на чем порешили?

— Поворчал дед, но согласился. Счастливого пути пожелал нам.

— Добро. Что ты думаешь насчет разговора с этим, как его, Налепкой?

— Давайте рассуждать логично, — говорит Костя. — Представим себе, что со мной действительно разговаривал начальник штаба словацкого полка... Нет, чушь! Штабник, если он в здравом уме и твердой памяти, ни при каких обстоятельствах не будет разбалтывать по телефону секретные сведения. К тому же начальник штаба не может не знать, что его взвод уже покинул Аврамовскую... Значит, разговор нарочитый. Мой собеседник, видимо, знал, что будет говорить с партизанами. Но зачем понадобился такой разговор? Допустим, Налепка наш друг. Допустим, что он искренне хотел предупредить нас о подходе полка... Нет, снова чушь!.. Ни один подпольщик не пойдет на такой отчаянный риск. Ведь этот телефонный разговор — почти неизбежный провал, а значит — арест, гестапо, смерть...

— Остается единственное?

— Да. Это — провокация, — уверенно заключает Петрушенко. — Но какова ее цель?

— Цель ясная: хотят приковать наше внимание к северу, к Василевичам, а сами ударят с юга, из Брагина, чтобы отрезать соединение от Припяти.

— Может быть. Все может быть... — неуверенно отзывается Петрушенко.

— А пока что на всякий случай займем круговую [43] оборону и, не теряя времени, двинем основные силы на Хойники, — решаю я.

Костя горячо поддерживает этот план. Я вызываю Волчкова и приказываю ему отправиться навстречу отряду Шитова:

— Две роты привести в Аврамовскую, остальным перекрыть дорогу между Василевичами и Аврамовской.

Волчков, против обыкновения, сегодня не балагурит. Он молча протягивает мне полевую сумку, обнаруженную на квартире, где жил словацкий офицер — командир взвода.

— Должно быть, с перепугу забыл, — только и произносит разведчик.

В сумке среди всякой дребедени — несколько листков тонкой бумаги, заполненных убористым текстом на словацком языке. Костя нетерпеливо берет у меня эти листки.

— Смотрите! Опять он...

Внизу под текстом подпись: «101-й полк. Налепка».

Вызываем Рудольфа. Я сердечно поздравляю его с отличным выполнением первого партизанского задания. Открытое лицо Рудольфа расплывается в счастливой улыбке.

— Ну-ка переведи!

Рудольф оказался своеобразным переводчиком. Дважды перечитав текст, он пересказывает написанное.

— Тут вот что. Штаб имеет сведения, что солдаты свободно ходят по домам, то значит — по тетушкам, по девушкам. Капитан боится, что его солдаты могут вести откровенный разговор, и предупреждает, что солдаты могут встретить шпионов — врагов словацкого народа и уронить честь своего полка.

— А не могли бы вы рассказать нам о Налепке? Он нас очень интересует.

— Я ничего про него не знаю. Капитан — то есть большой для меня командир.

— Ты теперь и сам не малый командир, раз тебе целый гарнизон подчинился, — шучу я.

— Нет, то не моя заслуга. Они не мой приказ выполняли. Они просто словаки. Хорошо поняли меня: сами живы остались, и командира обвинять не будут — бо они стреляли. А нам станцию оставили. Всем добре стало.

— А к партизанам они не хотели уйти? [44]

— Про то мы не говорили, не було часу. Тай для такого дила мало буть отважным, надо быть розважным... А Налепка — то для меня большой командир... Очень большой командир, — задумчиво повторяет Рудольф.

— А для нас тот Налепка — большая загадка, — отвечаю я в тон солдату.

* * *

Не зря говорят: ждать да догонять — последнее дело. Ждать противника — особенно трудно. Время еле тянется... Наконец со стороны Василевичей доносится стук колес и, будто откликаясь на него, как боевая команда, звучат слова: «Поезд идет! Поезд!..»

«Значит, телефонный разговор подтвердился», — проносится в мозгу...

Высокая насыпь. По обеим сторонам лощина и заросли мелкого кустарника. Мы с Петрушенко бежим по шпалам к Шитову. Он уже успел развернуть своих бойцов в цепь. Мне кажется, что место выбрано не очень удачно — слишком близко от станции. Поезд непременно замедлит ход, но сейчас уже поздно закладывать новые мины... В лесу все отчетливее слышится стук колес, тяжелое пыхтение паровоза. Бойцы расположились в кустах, по обе стороны насыпи — кто знает, в какую сторону откроются двери уцелевших вагонов, когда рванет мина?

Навстречу выбегает Шитов:

— Товарищ командир, в засаде сто десять стволов.

Эта форма доклада стала обычной в боевых партизанских условиях.

Над опушкой отчетливо виден дымок. Из леса огромной змеей выползает поезд. Он уже движется мимо нас. За паровозом классный вагон, дальше теплушки: пять, десять, пятнадцать... а конца нет. Несколько вагонов уже вне обстрела. Я хочу скрытно перебросить к ним два-три пулемета, но раздается оглушительный взрыв. Клубы пара и дыма закрыли паровоз и часть вагонов, грохочет покореженное железо, что-то с гулом катится под откос... Наступает тишина. Паровоза на рельсах нет, нет и нескольких вагонов. Двери теплушек по-прежнему закрыты.

Почему медлят те, кто в вагонах? Что готовят? Ждать нельзя. Нажимаю на спусковой крючок. Тягостную тишину разрывает залп. Двери вагонов по-прежнему [45] закрыты. К последним, находящимся вне обстрела вагонам бегут Костя Петрушенко и пулеметчики. Они уже рядом. С грохотом откатывается дверь, и из теплушки вырывается девичий крик:

— Стойте! Не стреляйте!.. Свои...

— Прекратить огонь! — кричу я что есть силы.

В проеме широко раздвинутой двери появляется невысокая девушка. На ней светло-голубое пальто, отороченное белым мехом, такая же белая шапочка, высокие желтые сапожки. Я поднимаюсь с насыпи. Рядом встает Лесин. Он смотрит на девушку сквозь прицельную прорезь автомата, держа пален; на спусковом крючке. Я резко ударяю по стволу. В землю бьет сухой выстрел.

Рядом с нами появляется Рудольф. Он очень взволнован.

— Не стреляйте! Это знакомая! Из столовой нашего полка... Она помогла мне уйти к партизанам!

— Да это Галя. Наша Галя! — кричит вдруг Лесин.

Из вагона выскакивают женщины. Смеясь и плача, обнимают партизан. Бойцы открывают двери последней теплушки... Опять бегут к нам взволнованные женщины и девушки. Остальные вагоны безмолвны. Двери закрыты. В обшивке следы от наших пуль. Неужели перебили своих?

— Хорош капитан Налепка! Ловко он нам подсунул эшелончик женщин вместо эсэсовцев! — со злостью произносит Петрушенко.

Но что в остальных уцелевших вагонах? На полотно взбирается Васька Волчков. Рывком отодвигает дверь. За ней пустота. Бежит к следующему вагону. Надрывно скрипит в пазах ржавое железо. Дверь не поддается.

— Не трудись, парень, — слышится насмешливый девичий голос. — Там никого нет. Зря патроны тратил.

— Разрешите доложить, — подбегает Шитов. — В классном вагоне за паровозом находились фашистские охранники. Все они вместе с машинистом уничтожены. Остальные вагоны — пустые.

Меня окружают спасенные. Жмут руки, обнимают, плачут...

— Да откуда вы к нам?

— Из Василевичей. Мобилизовали нас шпалы грузить.

— Силком в вагоны затолкали. [46]

— Страху натерпелись. Кругом стрельба. Думали, конец.

— Примите меня в отряд. Я стрелять умею.

— И меня...

— Подождите, подождите. Дайте разобраться.

Я приказываю отвести женщин на станцию. И наконец подхожу к Гале, которая резко выделяется в толпе необычным нарядом.

— Вы что, специально так оделись, чтобы удобнее было шпалы грузить? — сурово спрашиваю ее.

Галя бормочет что-то невразумительное.

— Странно... очень странно... — я стараюсь говорить как можно громче, чтобы всем было слышно. — А ну-ка, пойдем поговорим.

Только отойдя в сторону, я сердечно здороваюсь с нашей разведчицей.

— Ну, рад видеть тебя живой и невредимой!

— А уж я-то как рада! Думала, что не увижу вас больше. Тут молва прокатилась, что идет целая партизанская армия на Берлин... Не думала, конечно, что наши хлопцы встретят меня минами, пулеметами...

— А что, по дороге тоже мины рвались?

— Нет. Нас только обстреляли...

— Видно, местные партизаны. Наших вдоль дороги нет.

Нас догоняет Петрушенко.

— Половцева нашла? — с нетерпением спрашивает он.

— Нашла. Но очень долго искала. Последнее время ему пришлось туго. Он три раза менял адреса. Передал вам письмо и посылку. Только странная она какая-то.

— Давно ты от него?

— Давно... А дней пять тому назад он приезжал ко мне. — Галя улыбнулась. — Да вы же не знаете! Я работаю теперь в офицерской столовой в словацком сто первом полку. Меня капитан Налепка туда устроил.

— Знаем, — ответил я.

Галя удивленно посмотрела на меня.

— Завтра я должна встретиться с немецким офицером, — неожиданно перевела она разговор на другую тему.

— Что за офицер? — спросил Петрушенко.

— Еще не знаю. Половцев сообщил, что кличка немца [47] — Станислав, а пароль — «Кольт». Я должна его встретить за Мозырем в деревне Михайловичи.

Мы подошли к разложенному партизанами костру.

— Так где эта странная посылка и письмо? — снова заговорил Костя Петрушенко.

Галя смутилась, лукаво посмотрела на меня, на Костю.

— Они у меня далеко запрятаны. Я сейчас, — и убежала в кусты.

— Посмотрим, что прислал нам этот хваленый Половцев, — не без ехидства заметил Костя.

Петрушенко не доверял. Половцеву. И в этом не было ничего удивительного: Петрушенко прилетел к нам из Москвы незадолго до рейда и знал о Половцеве лишь по нашим рассказам. А биография Половцева действительно не внушала особого доверия.

— А не кажется ли вам, Александр Николаевич, что за сегодняшний день произошло слишком много случайных совпадений, — произнес Костя. — Судите сами. Мой разговор по телефону — Налепка. Галю в столовую устроил — Налепка... Мы везде на него натыкаемся...

Его рассуждения прервало появление Гали. Она протянула нам конверт и маленький мешочек из сурового полотна, тщательно перевязанный шпагатом.

Костя развязал шпагат, перочинным ножом аккуратно вспорол мешочек и вытащил оттуда... горстку бобов.

Мы переглянулись.

— Чудит Половцев! — сердито сказала Галя. — Десять раз повторил: «Как зеницу ока храните зерна, барышня, чтобы ни один боб не пропал».

— Дай платок, — попросил Костя.

Галя расстелила на коленях платок, и Костя осторожно высыпал на него бобы. Потом внимательно осмотрел и ощупал мешочек.

— Больше ничего нет.

— Ты что-нибудь понимаешь, Костя?

— Пока нет. Посмотрим, что в письме.

Петрушенко вскрыл конверт и медленно прочитал вслух:

«Братья во Христе!

Пишет раб Божий, покинувший вас. Горе мне, грешному: не в райских садах пребываю — в геенне огненной. Но не ропщу — на все воля Господня. [48]

Посылаю плоды земли нашей. Знайте: не плевелы это — кладезь истины.

Не скоро, не просто познать слово божие. Однако сказано в писании: «Толците — и отверзится вам. И откроется внутри истина. И насытитесь ею».

— Шифр?

— Нет, это не шифр, — покачал головой Костя.

— Ну до чего же мудрит, — возмутилась Галя. — Так законспирировал — ничего не поймешь. А почему? Потому что трус. Боялся, как бы не раскрыли его, если меня возьмут по дороге. Все твердил: «Заберут письмо — скажите: от старика баптиста везете в Брянскую общину. А бобы рассыпьте, непременно рассыпьте. Помните одно: бобы и письмо не должны попасть вместе в чужие руки».

— Ключ, конечно, в письме, — уверенно сказал Костя. — Надо только правильно прочитать его. — Он придвинулся к костру (стало довольно темно) и склонился над посланием. — Да ведь тут яснее ясного сказано! — через несколько секунд закричал он. — «Толците — и отверзится вам. И откроется внутри истина...» Разгадка внутри бобов!

Костя осторожно разрезал одно зерно. Боб распался на две равные дольки. Мы внимательно осмотрели их и даже попробовали на вкус — бобы как бобы.

— Да, задал нам загадку старик, — проворчал Костя. Придвинувшись к Гале, я стал перебирать зерна.

Одинаковые — только одни темно-коричневые, другие — в крапинку. Я подбросил в огонь сухую ветку. Галя, вскрикнув, резко отодвинулась от костра — отскочивший уголек обжег ей руку, и несколько зерен упало в огонь. Мы с Костей начали собирать горячие зерна.

— Вон еще, еще, — закричала Галя. — Смотрите! Он плавится... Это воск!

Действительно, темно-коричневый боб стал светло-желтым и мягким. Костя осторожно разрезал его. Внутри оказался свернутый тугим жгутиком листок папиросной бумаги, покрытый мельчайшими знаками.

— Бинокль! — попросил Петрушенко.

В линзы перевернутого бинокля в верхнем левом углу листка ясно было видно — «№ 8». Дальше шли сплошные ряды цифр.

— Наш шифр! — радостно объявил Костя.

Мы тщательно пересмотрели все зерна. Примерно каждый [49] пятый боб был искусно слеплен из воска. Разложили по порядку тонкие листки. Последний был помечен двадцать девятым номером, но нескольких не оказалось, — очевидно, часть бобов сгорела в костре.

— Диктуйте, Александр Николаевич.

Вооружившись биноклем, я стал читать скучные, ничего не говорящие цифры. Записав их, Костя вынул из кармана небольшую книжечку. Теперь диктовал он, а я писал. Колонки цифр превращались в слова и фразы. Минут через сорок перед нами лежало донесение Половцева:

«...И наконец, обосновался все в том же Остроге у местного ксендза. Думаю здесь перезимовать. Продолжаю работать через разведку союзников...

Гестапо крайне заинтересовано словацким офицером — Репкиным. Перехвачена записка Репкина, устанавливающая его связь с белорусскими партизанами. Гестапо считает его руководителем хорошо законспирированного подполья советской ориентации. Приняты меры к розыску Репкина, но пока тщетные. Со своей стороны пытаюсь связаться с Репкиным. Делаю это деликатно — боюсь спугнуть...

...Потом Станислава послал в Житомир. В его группе должны появиться люди по розыску Репкина. У него, повторяю, большие возможности: его сестра работает в личном секретариате Гиммлера...

...В лесу, под Винницей, — ставка Гитлера. Туда съехалось все высшее командование: решался вопрос о Сталинграде. В сентябре там был генерал Цейцлер, кажется, начальник штаба сухопутных войск (уточняю). Информацию его приняли на совещании за основу: русские больше не располагают оперативным резервом — их основные силы израсходованы в летних боях. Гитлер закончил совещание словами: «Пора кончать с этим городом — он превратился в пожирающий фокус». Ответственность за взятие города возложена на командование 6-й армии...

...Прибыли два крупных резидента. Получили задание лично от Гиммлера. Отправляются в словацкую дивизию. Маршрут: Винница — Мозыръ. Дата выезда из Винницы на машинах — девятнадцатого — двадцатого ноября. Задача: раскрытие в словацкой дивизии предполагаемого подполья и Репкина. Дополнительное задание — [50] «заняться изучением микробов». (Простите, так зашифровано ваше соединение. Очевидно, потому, что микробы быстро размножаются.)

...Галей доволен: умна, настойчива, достаточно опытна, хорошо умеет носить любую одежду. Несколько раздражает излишняя эмоциональность, но это со временем пройдет. Меня искала и нашла умно, осторожно, с большим тактом настоящего разведчика. Возвращение Гали к вам будет ее «государственным экзаменом». Жду инструкций.

Половцев».

— Да, интересные сведения принесли нам бобы, — задумчиво проговорил Костя. — Вы оказались правы, Александр Николаевич. Старик Половцев действительно опытен. Молодчина! А этого Станислава, — продолжал Костя, — надо непременно перетащить от Половцева. Человек с такими связями — клад. И везет же нам сегодня на словаков... Репкин... Какая чудная фамилия. Уж очень русская... Капитан Репкин — автор листовки. Да, если верить Половцеву, у словаков сложная, запутанная обстановка. Очень запутанная.

— У Половцева бульдожья хватка, — заметил я. — Если уж он вцепился в словацкую дивизию — ничего не пропустит... Помнишь, Костя, Репкин в листовке писал: «При случае подам голос...»

— Вы имеете в виду телефонный звонок? Но ведь звонил Налепка.

— О Репкине среди словаков много разных разговоров, — сказала Галя. — А Налепка — начальник штаба полка. Правда, он какой-то непонятный. На днях был такой случай. Я принесла к нему в кабинет кофе. В это время Налепка разговаривал по телефону и сообщал кому-то, что у него есть перехваченное письмо от капитана Репкина.

— И что дальше? — уцепился за новость Петрушенко.

— У них произошла беда. Партизаны убили словацких солдат, а Репкин будто бы пишет словакам, чтобы не верили этому. Что это фашистская провокация. Что партизаны не хотят проливать кровь своих братьев.

Больше Галя ничего не могла сообщить. Она не слышала конца телефонного разговора. [51]

— А много ли войск в Василевичах? — спросил я.

— Полно. То ли приехали откуда, то ли едут куда. Только сидят в вагонах. Должно быть, они раньше нас хотели отправляться, но тут какая-то шумиха произошла. Отправку войск приостановили. А нас загнали в товарняк и пустили вперед...

— Непонятный, ты говоришь, Налепка? — перебил девушку Костя. — Очень понятный! Думал перехитрить партизан. Хотел натравить нас на этот эшелон, а под шумок подтянуть эсэсовцев...

Нашу беседу прервал гонец от Ревы:

— Товарищ Рева приказал передать: из Брагина на Хойники фашисты бросили танки.

— Ну, началось, — сказал я. — Еду в Хойники. Видишь, Галочка, какие у нас дела, и поговорить некогда. Придется в следующий раз...

Поручив Косте проверить, как движутся отряды и обозы к Припяти, и обеспечить возвращение Гали к словакам, я направился к машине.

Операция по форсированию Припяти началась...