I

Семнадцатая ночь партизанского рейда из Брянских лесов на Житомирщину застала нас в междуречье Днепра и Припяти.

В эту ночь отряды нашего соединения слишком медленно и непривычно мирно для фашистского тыла пробирались по бездорожью через холмистые поля к лесам Белоруссии.

Меня угнетало непопятное бездействие оккупационных войск. С приходом партизан в деревнях не стало ни старост, ни полицейских. Только в районных центрах — Брагине и Хойниках остались гитлеровские коменданты, окружившие себя войсками. Они как бы не осмеливались преследовать партизан или преградить им путь. Это было непонятно и потому тревожно.

Тревожила нас и погода. После холодных затяжных дождей по-зимнему стал крепчать мороз. Земля, раскисшая от обильной осенней влаги, быстро покрывалась ледяной корой. Казалось, сама природа была против нас. До сих пор мы нарочно выбирали труднопроходимые топкие лесные дороги и не давали врагу использовать его технику. Но если такой мороз продержится еще день-два — танки, машины, артиллерия фашистов беспрепятственно смогут преследовать нас повсюду.

Обозы отрядов растянулись на добрых десять километров. С каждым часом все громче стучали по мерзлой земле колеса тяжело груженных телег, все слышней раздавался топот сотен натруженных партизанских ног. «Может быть, этот шум привлечет Галю, — думал я, — и наконец состоится долгожданная встреча с ней?»

Красивая хохотушка Галочка — наша замечательная разведчица. Прежде чем тронуться в путь, мы выслали вперед разведчиков, которые покинули Брянщину и ушли по намеченному маршруту соединения еще тогда, когда стучали молоты кузнецов, ковавших коней и ладивших [4] повозки, когда повара и старшины упаковывали в дорогу сухари и крупу, а роты получали новое оружие и боеприпасы.

Они ушли без проводов, потихоньку, поодиночке, унося в памяти каждый свою задачу. И потом встречали нас на всех важнейших рубежах рейда, точно сообщая о положении дел. Это были поистине драгоценные сведения, ибо цена им была — человеческие жизни. Нам повезло, нам и нашим разведчикам. Все они успешно выполнили задания, и это помогло сберечь жизнь многих партизан... Мы встретили всех, кроме Гали.

Галя ушла первой, ушла дальше всех и должна была встретить нас на Днепре или на Припяти, где находился предпоследний этап рейда.

Трудно предвидеть за много дней вперед, что может случиться во вражеском тылу. Поэтому разведчикам обычно назначали несколько мест возможной встречи. Галя («Верная») могла встретить нас на Днепре. Мы форсировали Днепр, взяли город Лоев, что стоит на его западном берегу, но и там не нашли ее.

С тех пор прошло еще трое суток. Если до полуночи Галя не появится на нашем пути, тогда останется единственная надежда — затерявшийся в лесной глухомани хутор Белый Колодец.

Время перевалило за полночь. Вместе с командиром отряда Ревой мы обогнали колонну и поскакали со своими ординарцами в сторону хутора, куда штаб уже выслал разведку.

В лесу было темно и тихо. Безжизненные болота все еще дышали последним, сохранившимся от лета теплом. Пары промозглой сырости окутали деревья такой плотной пеленой, что не видно было ни земли под ногами, ни неба над головой. Я никак не мог понять, куда мы забрели.

Темный безмолвный лес казался убежищем, от которого далеко откатилась война. Но война была рядом: в тупом перестуке конских копыт по заросшей лесной дороге, в равномерном поскрипывании четырех седел, в этом мрачном урочище. А главное — она была во мне самом, в прочной партизанской привычке чутко отмечать звуки и шорохи ночи...

— Тю, куда ты, чертяка? Ослеп, что ли! — услышал я приглушенный голос Павла Ревы и невольно улыбнулся, представив, как Павел осаживает своего дончака. [5]

Удивительно, как животные перенимают черты характера хозяев. Чистокровный дончак Ревы то и дело пытался обойти моего Чардаша. Дончак не терпел быть сзади. Павел ворчал, осаживая коня, хотя — это я отлично понимал — ему самому до смерти хотелось вырваться вперед. Уж таков был командир одного из отрядов нашего соединения, отважный партизанский вожак, украинец Павел Рева.

Дорога становилась все yже. Огромные деревья, которые угадывались по сторонам, казалось, угрюмо сторожили ее. Их голые когтистые ветви царапали кожу моего пальто, больно хватали за руки...

Дончак Ревы сделал еще одну отчаянную попытку и обошел Чардаша.

— Будь она неладна... ця дорога! Прямо як в царстве Кощея Бессмертного, — громко проговорил Рева. Конь его грудью наткнулся на полусгнившую, поваленную березу. Отрупевшее дерево ответило резким скрипом. Мы остановились.

Я живо соскочил с седла, передал поводья ординарцу, а сам пошел вперед, взобрался на какую-то возвышенность и замер. Среди непроглядной тьмы маячил огонек. Оранжевое пятно то сужалось, меркло, расплывалось во мраке, то становилось очень ярким. Так бывает, когда жгут сухие хвойные ветки...

Рева подошел ко мне, начал торопить, тащить на этот огонек какой-то чужой, неведомой нам жизни. Как знать, кто мог сидеть у лесного костра в такую ночь?

— Да, — ответил на мои раздумья Павел, — наверняка местные партизаны. Идем... у них узнаем, где этот злополучный хутор.

Мне же хотелось дождаться приближения наших отрядов. Некоторое время мы молча стояли, напрягая слух, чтобы уловить шум обоза. Соединение было где-то там, за туманом, а здесь, в урочище, со мной только неугомонный Рева да двое молчаливых ординарцев.

Я взглянул на часы. На светящемся циферблате минутная стрелка подтягивала часовую уже к четырем. По моим расчетам, мы оторвались от колонны примерно на полтора часа.

— Ну, чего молчишь? — снова заговорил Рева. — Ей-богу, ходить всегда лучше, чем стоять. [6]

И он решительно двинулся к костру. Не раздумывая более, я зашагал за ним.

Вскоре дорога из-под ног куда-то запропастилась, чащоба сделалась непролазной.

Я включил карманный фонарик. Бледный луч раздвинул туман, и в кругу неяркого, тусклого света застекленела вода.

— Здесь буль-буль, Александр, — тихо, с насмешкой заговорил Рева.

— Это я и сам вижу. Поблизости должна быть речка Брагинка. Найдем ее — получим хороший ориентир.

Рева вплотную придвинулся ко мне:

— М-да-а, ориентир... Нет, Александр, це не ричка... Просто болото. Бачишь, як парит?..

Ничего не ответив, я стал усиленно водить по сторонам зажженным фонариком. Луч света всюду упирался в глухую стену осенней ночи. Внезапно тишина дрогнула. Послышалось негромкое, но протяжное ржание.

Я немедленно потушил фонарик.

Рева крикнул в темноту:

— Хлопцы, як тут перейти к вам?..

Вместо ответа до нас донесся странный шорох.

— Слышишь? — шепотом спросил я Реву, который готов был броситься вперед. — Подожди!

Лесной костер и тревожные ночные шорохи не были для партизан, находившихся в фашистском тылу, чем-либо необычным. Но на этот раз мне почему-то показалось, что нас хотят затянуть в ловушку.

Что-то похожее почувствовал, наверное, и Павел. Он вдруг сказал:

— Может, действительно у костра греются фашистские прихвостни. Еще славу на нас с тобой заработают...

Я невольно подумал про себя: как обломала партизанская жизнь нетерпеливый нрав Ревы. Год назад, когда мы вшестером выбирались из окружения под Киевом, нам по пути попался домик лесника. После голодных скитаний по лесу, после ночевок под дождем на полях этот домик показался сказочным подарком. Пока мы совещались, как лучше к нему подойти, Рева решительно зашагал напрямик. «В такой глухомани оккупантам незачем быть», — бросил он на ходу... Хорошо, что у тех, кто засел в доме, сдали нервы: по нас сразу открыли беспорядочную стрельбу. А подпусти они нас ближе! Да, [7] год не прошел даром. Наша шестерка выросла в партизанское соединение, Рева стал командиром отряда, Рева стал послушным.

— Надо подозвать ординарцев, — сказал я Павлу.

В тот же миг за болотом раздался отдаленный винтовочный выстрел. За ним другой... третий... Их заглушила пулеметная очередь... По компасу засек направление. Нет, отряды нашего соединения находятся в противоположной стороне.

Вскоре пулемет умолк, прекратились и винтовочные выстрелы. Мы решили двигаться. От костра долетели знакомые голоса.

— Це же Васька Волчков та Гриша Талахадзе! — воскликнул Рева, и, будто подтверждая его слова и растворяя мое тревожное чувство, из-за болота донеслось довольно громкое балагурство.

— Полицай, зачем стреляешь?

— Партизан пугаю.

— А зачем глаза назад ворочаешь?

— Партизан боюсь.

Последнее слово мы разобрали с трудом: его заглушил могучий смех большой группы людей.

— Конечно, стрелял полицай, — уверенно сказал Рева. — Наверное, с перепугу. — И, помолчав немного, добавил: — А может, подразнить нас, сволота, захотел?

— Тише вы, архаровцы, — раздался невдалеке строгий голос, по которому невозможно было не признать нашего комиссара Захара Антоновича Богатыря.

Я очень обрадовался появлению Богатыря. Вместе с ротой Терешина из отряда Иванова комиссар должен был участвовать в минировании дороги Брагин — Василевичи в том месте, где соединению предстояло пересечь ее. Ему же мы поручили проследить, чтобы два взвода остались там в засаде. Появление Богатыря означало, что задача выполнена... «Но почему он здесь? Ведь мы договорились встретиться на хуторе Белый Колодец?»

— Слушай, Александр, — сказал Богатырь, приблизившись ко мне, — какой-то тип напоролся на нас и начал бить из винтовки... Хлопцы, конечно, сыпанули из одного пулемета. Может, и убили... Неужели партизана?! Из местных?

— Этого еще не хватало, — вырвалось у меня.

— Тоже мне... нашли, где отличаться! — вставил Рева. [8]

Мы помолчали...

— Ты, видно, Лабарева поджидаешь? — круто меняя разговор, спросил Богатырь. — А я разведку с хутора снял. Белый Колодец давно сожжен... О Гале сведений нет.

Я ничего не ответил. Больно сжалось сердце. Рухнула последняя надежда на встречу с нашей разведчицей.

— А где коняка, яка тут ржала? — нарочито бодро спросил Рева. И я, и комиссар поняли, что Павел пытался деликатно увести нас от тяжелой темы. — Пошли, хлопцы, разыщем животину!

— Какая еще животина? — спросил недоумевая Богатырь.

— Где-то рядом, видимо, заблудилась лошадь. Мы с Ревой слышали ржание. Пусть Павел и пойдет на розыски.

Богатырь включает фонарик, я разворачиваю карту. По новым сведениям, полученным Захаром Антоновичем, уточняем ближайшую обстановку и принимаем решение забазироваться всем соединением в этих лесах и как можно скорее отыскать выход к Припяти.

— Хорошо бы удалось по льду перешагнуть, — задумчиво говорит Богатырь.

— Если подморозит, сделаем настил из досок и соломы, зальем водой и переправим все хозяйство даже по неокрепшему льду... Кстати, где Волчков?

— Волчков, простите за выражение, здесь, — раздается из темноты веселый голос. Вася Волчков не любит свою фамилию и извиняется каждый раз, когда произносит ее.

Волчков подходит к нам. Этот неуемный балагур и острослов упорно не признает уставного языка. Парень дорог мне еще по Брянским лесам. Хотя Богатырь и не терпит Васькиного балагурства, я люблю Василия за находчивость, веселый, неунывающий нрав, за смелые и всегда удачные разведки. Люблю и многое ему прощаю. Но тогда я тоже оборвал его:

— Не дури, Василий. Срочно выезжай со своим отделением на Кононовщину, разведай Хойники и обязательно прихвати «языка».

— Понятно, товарищ командир. Защурим за жабры и срочно доставим!

— Хапай, Василек, за любое место, лишь бы «язык» телепався, — донесся издали голос Ревы. [9]

Мы с Захаром Антоновичем снова склонились над картой. Но наше занятие прервал неугомонный Павел Рева.

— Скорее сюда, — кричал он от костра. — Сам черт не разберется, шо тут зробилось!

Возле костра смирно стояла низкорослая лошадь мышиной масти. К хвосту клячи была привязана веревка. На пне лежали мокрый белый полушубок и солдатская пилотка с крестообразной эмблемой. В пилотке — деревянный портсигар с сигаретами.

— Як тебе подобается, Александр? Голос-то нам подавала Сойка! Це же Колькина Сойка. Хлопцы вон говорят, что его Петрушенко в разведку послал еще третьего дня, — волнуясь, говорил Рева.

Четырнадцатилетний сирота Коля-маленький — наш воспитанник.

Партизаны начали возмущаться: зачем Петрушенко — мой заместитель по разведке — послал мальчонку на такое длительное задание? Меня же в тот момент больше волновало другое. Коля не мог не узнать голоса Ревы. Почему не откликнулся мальчик? Значит, это был не он. Но откуда появилась Сойка, чей полушубок?

— Убили, конечно... Жаль хлопца... — протянул с упреком Рева, отвязывая веревку от хвоста лошади. — И для чего та веревка?

— Малец, видно, хотел через воду переправиться, да его спугнули, — предположил кто-то из партизан.

— Верно! Жив Колька, — подхватил Богатырь.

— Конечно жив, с рассветом найдется, — утешая себя и других, подтвердил я. — А Костя Петрушенко все равно уехал в штаб Ковпака. Значит, некого ругать.

— Если и жив, то был у костра не один, — задумчиво проговорил Рева, развертывая полушубок, который явно был не по плечу Коле-маленькому. — И кокарда на пилотке словацкая, и сигареты не наши. Да тут не только сигареты!

Зажав в руке туго свернутую бумажку, он значительно посмотрел на нас.

— Як тебе нравится, Александр, — сказал он, быстро пробежав глазами записку. — Снова «таинственный капитан». И Рева прочитал вслух уже знакомые слова:

«Мы рады вашему появлению на нашем горизонте. Словаки в партизан не стреляют. При первой возможности подам свой голос. Капитан Репкин». [10]

— Хотел бы я знать, кто он, этот «таинственный капитан», и чего преследует нас, — вырвалось у Богатыря.

Аналогичное послание мы уже получали после переправы через Днепр. Вторая записка заставляла серьезно задуматься над тем, как вести себя дальше. До сих пор мы действовали в обстановке, где диспозиция была ясна. С одной стороны — оккупанты, наши заклятые враги, с другой — наша опора — народ. Теперь на арене борьбы появилась новая сила — словацкая дивизия, сформированная тиссовским правительством. «Словаки в партизан не стреляют». Если на минуту поверить записке, то положению словацких солдат не позавидуешь. Советские люди смотрят на них как на оккупантов. И это справедливо. Гитлеровские коменданты считают их своими союзниками, но, перехватив такую записку, непременно будут держать на прицеле. Партизаны, пришедшие из Брянских лесов, на своих оперативных картах обозначили словацкие полки и батальоны как вражеские и ищут возможности ударить по ним. А в Словацких Татрах остались заложниками у фашистов солдатские семьи...

Шел ноябрь 1942 года. Война бушевала не только по всему громадному фронту от Белого моря до Кавказа. Она бушевала и на всем пространстве нашей земли, временно захваченной врагом. Где-то, за тысячи километров, на Волге был фронт, а два партизанских соединения — наше и Сидора Артемьевича Ковпака — пришли с Брянщины на Днепр.

Семнадцать ночей — шестьсот километров. Мы форсировали реки, брали города и районные центры, захватывали базы противника и неудержимо шли на Житомирщину, на Украину. Позади, в Брянских лесах, остался партизанский край. В районах, освобожденных от оккупантов, вновь возродились колхозы, сельсоветы, райкомы партии. Там остались наши товарищи партизаны. Они надежно оберегали эту частицу родной советской земли, захваченную, но не покоренную врагом... А впереди нас ждала Житомирщина. Там по решению ЦК партии предстояло создать такой же партизанский край.

Мы отдыхали днем и шли ночами. Высылали вперед разведку, минировали все большие дороги, которые предстояло пересечь, чтобы противник не мог ударить по нас сбоку, не мог разорвать колонну на части.

К нам переходили венгры, румыны. Мы принимали [11] их, и никто не подвел в боях. Но никто не заверял нас в сочувствии партизанам целых взводов, рот и батальонов противника. А тут: «Словаки в партизан не стреляют...»

Времени для изучения обстановки не было. Кто такой Репкин, кто был у костра, жив ли Коля-маленький, где Галя? — все эти вопросы оставались пока без ответа... Гул приближающейся колонны заставил нас думать о том, что сейчас было самым главным.

Прежде всего надо было обеспечить отдых партизанам... Группа автоматчиков роты Терешина живо разожгла костер на дороге, и он запылал, словно маяк, для наших отрядов. Кончалась семнадцатая ночь нашего рейда из Брянских лесов на Житомирщину.

* * *

В эту семнадцатую ночь нашего рейда стало особенно заметно, как вымотал бойцов долгий и трудный путь. Едва только была дана команда, колонна тотчас же остановилась, подтянулась и замерла. Партизаны молча располагались на отдых, укладывались на повозках, укрывались всем, чем было можно, тесно прижимались друг к другу в поисках тепла. Вскоре вокруг всё смолкло, притаилось, словно тут, в лесном урочище, и не находилось более двух тысяч людей. Не спали только дозорные на заставах да конные автоматчики. Они в рейде крепко выручали нас. В эту ночь их тоже не было на отдыхе. Кавалеристы ушли далеко вперед и в разных направлениях вели разведку, зорко охраняли колонну. Не спали связные. Сгрудившись возле штабных повозок, они дремали в седлах, готовые в любую минуту мчаться в свои отряды с очередным приказом штаба.

Не до сна было и нашему штабу. До Припяти оставалось около двадцати километров, но путь к реке пересекала железная дорога Василевичи — Хойники. Во-первых, она почему-то не значилась на наших картах. Во-вторых, как доносили разведчики, она проходила по высокой насыпи, проложенной через болотистую, поросшую мелким кустарником низину. Переправить через высокую насыпь почти тысячу повозок — дело нелегкое, а главное — требующее времени. Мы же по опыту знали, что в течение нескольких суток нам не удержать железнодорожную линию. Это не река! Днепр, например, мы [12] удерживали до тех пор, пока не переправились все отряды нашего и Ковпака соединений, а по железной дороге противник живо подтянет подкрепления...

Выход оставался один: форсировать Припять южнее Хойников. Но для этого необходимо прежде разгромить гитлеровский гарнизон в Брагине, иначе Хойники не обойдешь. Словом, операция нуждалась в тщательной подготовке, и нашему штабу было над чем подумать. Так что не только усталость людей, но и обстановка требовала остановить колонну на ночевку в лесной глухомани.

Комиссар Богатырь, начальник штаба соединения Бородачев и я проехали вдоль всей колонны и спешились возле легковой, полубронированной машины «татры», которая неплохо служила нам. Правда, в последнее время машина передвигалась с помощью двух круторогих волов, а водитель Степан Лесин «по совместительству» исполнял обязанности ординарца. Вот и сейчас я приказал ему переседлать коня.

Мы отошли в сторону и уселись на поваленном дереве.

— Давайте-ка потолкуем, — обратился я к своим товарищам. — Галю не встретили. Обстановки за Припятью не знаем...

— Остается гадать, — раздраженно откликнулся начальник штаба, любивший точность.

— Почему же гадать, Илья Иванович, попробуем рассуждать...

Мы были знакомы с директивами так называемого «рейхсминистра новозанятых восточных областей» Розенберга, датированными маем 1942 года. Директивы предписывали всем гебитскомиссарам (областным фашистским начальникам) принять решительные меры по борьбе с партизанами. В лесных местностях немцы решили создать «мертвые зоны». Это означало, что население деревень со всеми запасами продовольствия и скотом попытаются угнать в другие районы. На Брянщине противник так и не смог выполнить аналогичный приказ Берлина: помешали партизаны. А как обстоит дело на Житомирщине?

— Допустим, что фашистам не удалось полностью вывезти население, продукты и живность, — начал я.

— Понимаю, что вас тревожит, — прервал меня Богатырь. — Даже если что и осталось, то этих запасов хватит ненадолго. Людей у нас много! [13]

— Верно. Потому и надо срочно разыскать в междуречье продовольственные базы врага, захватить их, сделать большие запасы.

Бородачев сморщился, как от боли.

— У нас уже теперь до тысячи повозок. Чтобы везти запасы, необходимо резко увеличить обоз. Это значит, что еще полтысячи партизан станут повозочными! Сколько людей потребуется для прикрытия этакой громады? А воевать кто будет? Штаб не сможет управлять отрядами, если две трети партизан станут обозниками.

Все трое долго молчали. Мы думали...

На лесной прогалине показались партизанки. Тяжело ступая, они тащили полные ведра воды и льда в ту сторону, где расположился наш госпиталь. Фигуры женщин вскоре растаяли в белесом утреннем тумане, но их появление напомнило каждому из нас еще об одной грозной опасности, подстерегавшей партизан: тиф...

— Сегодня опять заболело десять человек, — ни к кому не обращаясь, сказал Бородачев.

Мы перехватили недавно секретную немецкую инструкцию. В ней содержались чудовищные по свой жестокости указания. Чтобы вызвать среди партизан эпидемию тифа, гитлеровцы решили прививать тиф жителям всех лесных деревень.

— В Омельковщину, где предполагается очередная дневка, я уже послал разведку, — озабоченно продолжал Бородачев. — Приказ есть приказ. Однако я бы не повел партизан в деревню, — посмотрел он на меня. — Ведь мы можем перезаразить людей!

— Но двигаться дальше без передышки невозможно. Вы ведь знаете, в каком состоянии находятся партизаны.

— От усталости и недоедания тифом не заболевают. Я бы вообще ограничил общение партизан с населением, — не унимался Бородачев.

— А вот этого нельзя делать ни в коем случае, — спокойно возразил Богатырь. — Есть болезнь пострашнее тифа — тоска. Гитлеровцы очень хотят вырыть пропасть между нами и населением. Они ведь тоже понимают, что партизаны заходят в деревни, чтобы обогреть не только тело, но и душу. С людьми поговорят, сами что расскажут. Каждый кусок хлеба, которым их угостят жители, придаст бойцу двойную силу. Когда видишь, что старики [14] и дети с тобой последним делятся, злее воевать начинаешь, в долгу перед ними чувствуешь себя. Так, что ли, подполковник?

— Решайте с командиром. Будет приказ — я солдат...

— Ну, а как штаб намерен управлять обозниками? Не тяжело будет? — рассмеялся Богатырь.

Бородачев пожал плечами:

— Сделаем, как прикажут.

— Значит, решено. Дневку проведем в Омельковщине, — подытожил я наш разговор.

Туман почти рассеялся. Я направился к заставе. Шел и думал: какие они разные — суховатый, педантичный Бородачев и душевно щедрый Богатырь. Впрочем, это даже хорошо, что разные. Каждый на своем месте...

Первым, кого я встретил в тот ранний час, был партизан Никита Самошкин. Сидя на пеньке, он усердно разглядывал какую-то бутылку необычной формы.

— Здравствуй, артиллерийский ездовой.

Никита торопливо сунул бутылку в сумку из-под противогаза.

— Здравия желаю, товарищ командир!

— Давненько мы с тобой не виделись...

Самошкин был хозяином нашей первой конспиративной квартиры в Брянских лесах. Когда мы уходили в рейд, он стал проситься с нами. Я согласился не сразу. Мужик Самошкин неплохой, с лошадьми умел обращаться отлично, но была у него «старая желудочная болезнь», от которой, по его словам, помогали только «спиртовые жидкости». В течение всего рейда я не сталкивался с Никитой, и мне показалось, что «желудочная болезнь» снова стала его донимать.

— Почему не отдыхаешь? — спросил я, сделав вид, что ничего не заметил.

— Да вот лошадей надо подзаправить, за сеном ездил...

— Не выйдет из тебя настоящий артиллерист, Никита.

— Почему, товарищ командир?

— Не тем делом занимаешься...

— Не тем? — в голосе Самошкина наигранное удивление, даже обида. — Конь — это же главная сила в пушке...

— Покажи лучше, какую силу ты спрятал в сумке. [15]

— Лекарство это, товарищ командир. Катар замучил.

Самошкин нехотя протягивает бутылку. Она явно заграничного происхождения. На одном боку яркая этикетка. На другом приклеена бумажка. Корявыми буквами выведено: «Внутреннее. От желудка».

— Тебе небось капли нужны. А ты пятерней отмериваешь. Кто прописал?

— Доктор. Сам товарищ Федоров еще в городе Лоеве. Там в аптеке много таких бутылок взяли. Я к нашему доктору принес и спрашиваю: «От чего это?» «Желудочное», — говорит. «К моему катару годится?» — спрашиваю. «Пей, — говорит, — на здоровье, Самошкин». А я человек плохо грамотный. По-ихнему, по-докторски, не разбираюсь...

Я открываю бутылку. В ней явно что-то спиртное.

— Как же так, Никита? Ведь это фашистское лекарство. Вдруг отрава?

— Ясно, товарищ командир.

— Что ясно?

— Стало быть, бдительности нам настоящей не хватает. Учат, учат этих докторов, а гляди какая промашка получается...

— Вот мы эту самую промашку сейчас и ликвидируем.

— Товарищ командир! А вы со словацким солдатом разговаривали? Бутылка-то не моя, а его.

— Давай-ка ясней!

— Ездил это я за сеном. Нашел солдата словацкого. Раненный он в руку. В одном кителе, без шапки. В копне хоронился. Я его и прихватил.

— Где он?

— Да в домике лесника. Командир Рева с ним интересный разговор ведет.

Перед глазами промелькнули события прошлой ночи: лесной костер, Колькина Сойка, стрельба, брошенные у костра солдатский полушубок, пилотка. Я и не заметил, как бутылка снова оказалась у Самошкина.

...»Первый пленный словак? Кто он? Неужели убийца Коли-маленького?» — размышлял я, направляясь к домику лесника.

Предстоящий разговор с пленным невольно заставил меня задуматься. [16]

Что я знаю о словаках вообще? После захвата Чехословакии гитлеровцы расчленили ее. Протекторат Чехии и Моравии стал частью фашистского рейха, а Словакия была объявлена «самостоятельной» республикой. Во главе этого марионеточного государства встал местный фашист Тиссо, который заключил договор с Гитлером и послал на советско-германский фронт словацкую дивизию. Эта дивизия и стояла теперь на нашем пути: ее части были размещены в Брагине, Хойниках, Овруче, а также в других городах и районах, где нам предстояло создавать партизанский край. Как поведут себя словаки? До сегодняшнего дня они отсиживались в гарнизонах, не мешая партизанам. А что будет дальше?

...В маленькой лесной избушке полно народу. Из-за партизанских спин доносится голос Ревы и другой — незнакомый, медленно выговаривающий похожие на русские и все же не совсем понятные слова.

— Дайте командиру пройти, — говорит кто-то из партизан. Теперь я вижу сидящего за столом Реву и солдата с перевязанной рукой, который браво вытягивается передо мной.

— Садитесь, — говорю я и сам усаживаюсь за колченогий столик.

— Це вин, бидолаха, був у костра, — наклоняется ко мне Рева. — Чуешь? Лошадь Кольки-маленького в лесу нашел. Три ночи ходил голодный за кобыльим хвостом, надеялся, кто кобыла его к нам приведет. Потом нашу разведку встретил. Решил, что полиция, и тикать. А наши хлопцы его за полицая приняли и подранили.

Солдат смотрит ясными голубыми глазами то на меня, то на Реву, стараясь, видимо, понять, о чем идет речь. Потом вынимает из кармана пачку сигарет, торжественно протягивает мне и говорит:

— Прошу... Отведайте... То наши словацки цигарки...

Раздается легкий щелчок, вспыхивает огонек зажигалки, и, закуривая, я почти вплотную встречаюсь с настороженным взглядом солдата. Но вот он отвернулся и тянется к Ревиному кисету:

— Я прошу остатний раз вашего закурить.

— Ради бога. Кури сколько хочешь, браток!

Павел отрывает кусок курительной бумаги, сыплет на нее смесь самосада с вишневым листом и одним неуловимым движением свертывает самокрутку, А через секунду [17] солдат уже довольно улыбается в облако выпущенного дыма. Я внимательно присматриваюсь к незнакомцу. У словака полное, добродушное, бледное лицо, усыпанное мелкими веснушками.

— Кто ранил?

Солдат почему-то вскакивает, намереваясь, видно, рапортовать по всем правилам воинского устава.

— Садитесь.

— О! То есть ничего. Кость не задело. Пальцы, как видите, шевелятся. Боли нету. Доктора ваши медикамент заложили, перевязали, укол сделали. Накормили добре, вином угостили... Хорошо чувствую...

Говорит он возбужденно то ли от радости, что находится в кругу партизан, то ли под впечатлением беседы, которая велась до моего прихода. Но так и не отвечает на вопрос: кто его ранил.

— Откуда вы так хорошо знаете русский язык?

— Ходил в украдку от офицеров к тетушкам, к девочкам. Дякую им, получил немного знание, — искренне, без тени смущения отвечает словак.

— Я прервал вашу беседу. Вы тут что-то интересное рассказывали товарищам...

— Цикаво рассказывает, — опережает солдата Рева. — Знаешь, хотел перейти к партизанам еще в начале войны. А ну-ка, Рудольф, повтори командиру, как тебя Чембалык вызывал.

— Ано... — кивает головой Рудольф.

— Это по-ихнему значит «хорошо», «правильно», — уже в роли переводчика выступает Рева.

Рудольф сдвигает густые выцветшие брови и, чуть наклонив голову, как бы собираясь с мыслями, медленно начинает:

— Чембалык — то мой командир... То в сорок первом году было. Он откуда-то узнал, что я собираюсь уходить в партизаны. Вызвал меня к себе и спрашивает: «Рудольф, сколько тебе лет?» «За двадцать, пан стотник», — кажу ему. Тут он очень недобре посмотрел на меня и резко сказал: «Шкода!»

— Жалеет, значит, — переводит Рева.

Кивнув, Рудольф продолжает:

— Почему? — спрашиваю. «Потому, — отвечает, — что фарш у тебя в голове начал рано портиться». Не кажу ему слова. А он встает, кобуру рукой трогает, подходит ко мне [18] и говорит: «Слыхал, что ты к партизанам хочешь бежать?» Ну, думаю, выдали. В горле от страха пересохло, голова мыслить перестала, во рту все затвердело, слова сказать не могу... А он как зарычит: «Чего ты молчишь, чего смотришь на меня, как африканская ящерица на страуса! Вам зачитывали приказ министра обороны Словацкой республики?» Как сказал он слово «республика» — у меня все в глазах помутилось. У нас в Словакии это слово «республика» вспоминают, когда нужно закон подобрать, чтобы человека в тюрьму сунуть или на смерть оформить.

Рудольф несколько раз глубоко затянулся, осторожно потрогал перевязанную руку и, медленно подбирая слова, продолжал:

— Вынимает он из сейфа бумагу и читает мне уже знакомое сообщение. То министр Чатлаш грозит солдатам так: кто уйдет к партизанам, приговаривается к смертной казни. Мы тогда не дуже трусились с того приказа: раз уже человек ушел в партизаны, так кого же казнить будут? А тут уж я поверил: значит, и вправду смерть пришла. Вижу, стотник читает мне тот приказ строго и с выражением, как приговор. Только когда кончил читать, смотрю, садится к столу, берет газету с портретом Гитлера. Ну, думаю, именем фюрера сейчас мне смерть объявит. А он вдруг как-то иначе заговорил: «Рудольф, как ты думаешь, этот Наполеон выиграет войну у русских?» У меня снова все перед глазами завертелось — и Чембалык, и Гитлер, и газета... Он же смеется, дает мне цигарку. «Закури», — кажет. Я закурил и помаленьку осмелел. И тут в голове один случай с цыганкой зашевелился. «Не знаю, — говорю, — пан стотник. Офицеры нам об этом не говорят. А вот цыганка гадала, сам видел». И я стал рассказывать, как одна манжелка попросила цыганку погадать, чем война кончится. А цыганка говорит: «Дайте мне черного когута, тогда правду сами увидите».

— Чего, чего? — переспрашивает кто-то из партизан.

— Ну, який же ты хлибороб, домашней птицы не знаешь. Когут — це петух, — замечает Рева.

— Это понятно, а вот кому гадала цыганка?

— Манжелке, — повторяет Рудольф. — Как это вам говорить... Вот вы, — он показывает на Реву, — есть отец. У вас дети. Так манжелка есть мамочка ваших детей. [19]

— Ну, конечно, жена, — подтверждает Рева и обращается к Рудольфу: — Теперь ясно. Рассказывай, як же она гадала той манжелке?

— Как сказала та цыганка, так и принесла манжелка черного когута. А цыганка вынула из мешка красного когута. И черный сразу набросился на красного. Да так набросился, прыгает, мечется, надулся, а красный только обороняется. Черный утомился, шагнул назад, чтобы передохнуть, а красный как вытянет шею, да как даст черному прямо по гребню и еще, и еще... Так всю голову ему и раскровенил. Черному бежать и то сил нет.

Кругом грохочет смех. Рудольф добродушно улыбается.

— Пан стотник тоже так смеялся...

— А что цыганка сказала?

— Про то и пан стотник пытал. Я кажу, что цыганка ничего не сказала. Забрала двух когутов и пошла своей дорогой. Тут наш стотник мне вдруг и говорит: «Ну, Рудольф, я вижу, фарш в твоей голове еще не совсем испорчен», а сам снова принялся на меня страх нагонять с другого бока.

Рудольф помолчал, снова закурил и с волнением продолжал:

— Пан стотник меня спрашивал: «А ты знаешь про то, Рудольф, что партизаны всех иностранцев расстреливают? Никому не верят! В плен взяли или сам перешел — все равно всем аминь!» И будто бы пища у партизан не по нашим желудкам: ворон, лягуш едят, хлеб из сосновой коры грызут и в болотах живут... «Вот ты, Рудольф, как думаешь, если бы ушел к партизанам, то выжил или подох?» Не знаю, говорю, пан стотник, не пробовал. «Ну, хорошо. Положим, что ты даже чудом выжил. Вот кончится война, куда ты пойдешь? Домой? А там родных лишат всего имущества. Запомни: Чехословакию будут освобождать не русские... Как было после первой мировой войны? Не знаешь? Многие словаки воевали тогда на стороне красных, когда в России гражданская война шла. Вернулись после войны домой и нищими стали: их на работу никто не принимал, некоторых даже в тюрьму посадили. А вот легионеры, которые на стороне Колчака сражались, вернулись домой, им в первую очередь работу дали, большим почетом они пользовались. Подумай». — «Подумаю, пан стотник». Он хлопнул меня по [20] плечу и молвил: «Вижу, что словак ты настоящий, только ума у тебя еще маловато, но запомни, что я тебе говорил». И с тем отпустил. А в моей голове все как есть смешалось. Пришел к нему, в голове вроде бы и мозг был, а ушел — словно там действительно стал фарш, — с нескрываемой досадой заканчивает Рудольф.

Рудольф рассказывал о себе с какой-то странной веселостью. Говорил о своих переживаниях, как о чем-то прошлом, которое уже не волнует и не причиняет боли. Но напряженная, виноватая улыбка и настороженный взгляд выдавали его боль. Так, по крайней мере, казалось мне в тот момент.

— А коммунисты у вас есть?

— Кто их знает. Теперь одно слово «коммунист» равно слову «повешенный». Гестапо ищет какого-то Репкина. Кажут, что он есть большой человек от Коминтерна. Если кто и знает про него, все равно не скажет, — заканчивает свою мысль Рудольф.

— Кто же вас все-таки ранил? — прерываю я наступившее молчание.

— То есть недоразумение. Не знали, что я словак, посчитали за бобика, то есть за полицая.

— А что это ты так на полицаев разгневался? Они ведь словаков не трогают, — с притворным удивлением спрашивает Рева.

— Бобик-то есть говядо! Скотина! Кто грабит тетушек? Бобик! Кто гонит девочек в рабы? Бобик! Кто по следам партизан ходит? Бобик! То значит — в них стрелять надо...

Обводя взглядом смеющиеся лица партизан, я вдруг замечаю, как хмурится командир одного из отрядов Селивоненко, как ерзает он на табурете, как резко подвигается к командиру артиллерии Будзиловскому. Темно-русая козлиная бородка Селивоненко подается вперед, еще более удлиняя его лицо. Он неприязненно посматривает на словака и что-то быстро говорит соседу.

Степенный Будзиловский, видимо, пытается его успокоить. Но Селивоненко уже встает и громко обращается к присутствующим:

— Эх вы, партизаны! Перед нами солдат оккупационных войск, а мы его байки слушаем, смеемся. Над кем смеемся? Да сами над собой. Народ призываем бороться с оккупантами, а сами вином их угощаем, папироски закручиваем... [21] Видишь, дружок нашелся — на полицаев все намерен свалить. Что нам полицаи? Подумаешь, трое — пятеро на деревню. Наш главный враг — оккупанты! Здесь преграждают нам путь словацкие полки. И плевать я хотел на его паспорт. Какое мне дело до того, кто он — словак, немец, венгр? Он наш враг! И пусть знают, будем бить каждого оккупанта!

Вот, вот оно! Селивоненко продолжил мои давнишние раздумья. Кто они... словаки? Как отнесутся к нам? Как отнесутся к ним партизаны?

— Зачем вы такими словами бросаетесь, Селивоненко? — поднимается командир другого отряда Боровик. — Это же не командующий и даже не офицер. Это простой подневольный солдат, который сам перебежал к нам.

— А если ты завтра пойдешь минировать дорогу, — набрасывается на Боровика Селивоненко, — кто в тебя стрелять будет: командующий, офицер или вот этот, как ты говоришь, подневольный солдат?

В избе наступает напряженная тишина. Все ждут, что ответит Рудольф. Он поднимает голову, смотрит в дальний угол комнаты, и по его сосредоточенному лицу понятно, что сейчас он мысленно заглядывает в свое прошлое. Мне кажется, что именно теперь до него дошла та трагическая истина, что целый год он был солдатом оккупационных фашистских войск.

Рудольф облизывает пересохшие губы, делает судорожное движение, словно глотает комок, застрявший в горле, и вполголоса, будто самому себе, говорит:

— Неправда!.. Неправда!.. Словаки не стреляют в русских. Нет! Мы не виноваты, что нас забрали силой. Тюрьмы наши тоже не есть пустые. За нас некому постоять. Словацкий солдат не имеет силы делать все, что хочет его сердце. Выше солдата есть офицер. Выше офицера есть гестапо... Если вы меня убьете как оккупанта, мой командир Чембалык не заплачет. Дома, на собственной земле, в Татрах, тоже ничего доброго не скажут...

Рудольф весь как-то подтянулся, поднял голову и уставился в потолок, стараясь скрыть навернувшиеся слезы.

И сразу изба превращается в растревоженный улей. Партизаны протискиваются к Рудольфу, дружески хлопают по плечу, что-то горячо втолковывают. А он, часто моргая, растерянно улыбается, словно боится поверить, что все страхи остались позади. [22]

Я замечаю суровый взгляд Боровика, обращенный к Селивоненко, который сидит опустив голову. Видимо, его тоже тронула искренность словацкого солдата.

— Ты не лякайся, браток, — успокаивает Рудольфа Рева. — Правильно сделал, что к нам ушел. Ну их к бису! А партизан из тебя добрый будет...

— Дай руку, Рудольф, — взволнованно обращается к солдату Селивоненко. — Хочу верить, что не ты один так думаешь.

Словак крепко сжимает его руку, радостно кивает головой.

— Скажите, Рудольф, — нарочито спокойно спрашиваю я, — вы из какого полка?

— Сто один.

— Кто у вас в полку командир?

— Полковник Чани.

— А начальник штаба?

— Капитан Налепка.

— Чани фашист?

— Не думаю. Он старенький. Солдаты говорят: полком командует капитан Налепка.

— А он что за человек?

— Не знаю. — Рудольф вопросительно приподнимает здоровое плечо. — Большим авторитетом у начальства пользуется. И очень строгий.

— У тебя есть вопросы? — обращаюсь я к нашему комиссару Богатырю.

— Как ты думаешь, — поворачивается к Рудольфу Богатырь, — если мы обратимся к словацким солдатам с листовкой и разъясним, что партизаны принимают к себе всех, кто хочет честно бороться с фашизмом, поймут нас солдаты?

— То добре будет. То дойдет до разума каждому...

* * *

Вечереет. Но еще отчетливо просматривается поляна, где недавно был партизанский лагерь. Видны даже полусгнившие пни, торчащие из поникшей, убитой первыми заморозками травы.

Мы с Богатырем пропускаем мимо себя колонну нашего соединения. Стоим уже давно, а люди все идут и идут.

В распахнутом, как всегда, полушубке, с неизменной [23] трубкой в зубах, размашисто шагает Рева. За ним движется первая рота его отряда. Откозыряв нам по всем правилам воинского устава, проходит ее командир Николай Кочетков. Кочетков явился к нам в Брянском лесу. Это был тихий, застенчивый парень. Но первый бой словно подменил юношу: в нем открылся талант воина, партизана. Человек рос буквально на глазах: стал волевым, смелым, находчивым командиром роты. Немало славных боевых дел вписал он в историю борьбы наших отрядов в Брянских лесах. Теперь Кочеткова знает каждый боец соединения.

В бою и походе всегда выделялись наши пулеметчики Яркин и Сошин. И сейчас пулеметчики прошли подтянутые, бодрые, словно усталость и лишения не коснулись их.

Движутся тачанки со станковыми пулеметами. За ними — истребители танков с длинноствольными ружьями. Тяжело проползает артиллерия.

На высоком коне проезжает Юзеф Майер — бывший командир роты 42-го венгерского полка и руководитель полкового подполья. Рядом с ним Лева Иваницкий — отважный боец и неистощимый весельчак. Вот и сейчас вокруг него и Юзефа гремит смех, а у Левы непроницаемое лицо.

Проскрипели повозки, доверху груженные типографским хозяйством.

А вот и новички, примкнувшие к нам во время рейда. У них еще нет военной выправки. За плечами пока только винтовка. Автоматы и пулеметы им предстоит добыть в бою.

Идут лоевчане. Они помогли соединению перейти через Днепр, а потом вместе с нами праздновали на берегу родной реки победу, совпавшую с годовщиной Октября.

За лоевчанами появляются омельковчане. Дальше стар и млад из Коропа, Понорницы, Холмичей — простые советские люди, оставившие своих матерей, жен, детей для того, чтобы бороться за Родину. Как ручейки, вливались они в наши отряды во время рейда. И сейчас соединение течет полноводным грозным для врага потоком.

Вслед за новичками медленно движется обоз госпиталя. Среди подвод мелькают косынки медсестер, видна знакомая, чуть сутулая фигура вечно озабоченного главного врача Александра Николаевича Федорова. [24]

И снова нескончаемый поток людей и повозок.

Мы с комиссаром пристально вглядываемся в проходящую колонну. Партизаны идут бодро, хотя лица осунулись, а под глазами залегли темные тени. Восемнадцать суток они не снимали одежды, совершали многокилометровые ночные переходы, не всегда отсыпались днем. Но они неутомимы.

Народными мстителями называют в народе партизан. Эти слова в ту ночь перестали казаться мне чересчур торжественными.