В Москве
Рассвет. На берегу тихой Десны догорают партизанские костры. Я сижу на высокой насыпи железной дороги Хутор Михайловский — Унеча, бездействующей уже около года, смотрю на еле заметную струйку дыма, поднимающегося из россыпи темно-красных углей. Вокруг груды тлеющих головешек, на густой сочной траве, тесно прижавшись друг к другу, крепким сном спят партизаны. На прибрежных кустах развешаны портянки. Упругие ветки склонились к земле под тяжестью размокших сапог и ботинок.
В чистом небе уже ни звездочки. Глинистые холмы на противоположном правом берегу переливаются разноцветными полосами, а недалекий лес еще черный — в нем не успели раствориться ночные тени.
На том берегу виднеется деревня Каменка. Гляжу на нее, а мыслью переношусь далеко — к Днепру. Туда отправилась группа разведчиков во главе с радистом Павлом Бурым, которого мы просто зовем Пашей. Он взял с собой свою радиостанцию, и мы ждем его донесений. Мысленно я уже там, на Житомирщине. Мне хорошо известны те места. Шесть лет был председателем колхоза в селе Половецкое, Бердичевского района. Потом военная служба, она тоже проходила на Житомирщине, объездил всю область. Сейчас меня влекут ее леса. Кто охотился на тетеревов и кабанов под Белокоровичами и Словечней, тот знает неповторимую прелесть этих глухих и диких дебрей.
Недавно мы получили радиограмму:
"Продумайте переход со своими отрядами на пра-
вый берег Днепра на Житомирщину. О возможно-
стях перехода информируйте ЦК КП(б)У".
Если Бурый сообщит, что переход за Днепр возможен, мы не будем дожидаться новых указаний, а сразу же двинемся отсюда на Житомирщину.
Вокруг тишина. Наш новый партизанский край оккупанты пока не тревожат. И природа просыпается медленно, не спеша. Влажный воздух напоен ароматом цветов. Издалека донеслось деловое "ку-ку, ку-ку". Потом постепенно ширится разноголосица птичьих писков. В нее врывается громкая соловьиная трель. Она как бы подает сигнал, из болотной низины хором откликаются лягушки. Все оживает. Над лугом стрекотание, свист, шиканье. Живое радуется восходящему солнцу. Хочется без конца вслушиваться в эти мирные звуки и не думать о войне…
Справа, выше по Десне, кем-то встревоженные, закружили, застонали чайки. Я сперва не придал этому значения — кто может прийти сюда?..
Мое внимание отвлекает Никита Самошкин. Осторожно, чтобы не разбудить товарищей, он встает, потягивается. Быстро оглядывается по сторонам и идет к реке. Не спеша разделся догола, аккуратно развесил на кустах свое потрепанное обмундирование, поеживаясь, осторожно ступает в воду. Зайдя по грудь в реку, наклоняется и вытягивает продолговатую плетеную корзину — вершу, или ятерь, как ее называют местные рыбаки. Достает рыбу, бросает на берег. Но рыбины не долетают и исчезают в воде. Тогда Самошкин выволакивает два ятеря на сушу и вытряхивает их содержимое на траву, а потом опять идет в воду, чтобы поставить снасти на прежнее место. Но колья никак не втыкаются, парень тихонько бормочет ругательства. Я подхожу к прыгающим в траве рыбам и забираю оставленные рыболовом автомат и ремень с дисками к нему. Погляжу, как запляшет, когда обнаружит пропажу. В это время на лугу появляются на конях комиссар Богатырь и командир отряда Павел Рева. С ними незнакомый офицер. Видно, это они и спугнули чаек, догадываюсь я. — Александр, танцуй! — издали кричит Павел. "Наверное, наша армия снова пошла в наступление",— проносится мысль. — Пляши, пляши! — гремит Рева, соскакивая с коня. Захар Богатырь тоже сияет во все лицо. Только незнакомый майор сосредоточенно смотрит на меня и говорит четко, официально: — Товарищ командир, разрешите вручить вам личный пакет…
Павел тут же добавляет: — В Москву вызывают! В Кремль! Понимаешь?.. Быстро разрываю пакет. Читаю. — Правда в Москву… — только и успеваю выговорить. Бурной радостью стучит сердце. Долго не могу ничего сообразить… Предлагаю: — Пошли к нашим хлопцам. — А я думаю, — говорит Богатырь, — партизанам об этом объявлять не надо. — Так точно, — подхватывает майор, — приказано держать в секрете.
Павел добавляет:
— Тебе ехать в Москву, а нам ведь тут оставаться. И ни до чого, щоб про твой отъезд знал сам новгород-северский комендант.
Это верно… Немецкий комендант Пальм все лето строит нам козни. Особенно зол он на нас за Ямполь… — Когда выедем? — спрашиваю майора.
— Сейчас. До аэродрома семьдесят пять километров, а ночью должны вылететь.
Для раздумья времени не оставалось.
— А шо ты с автоматом стоишь и диски припас, як на карауле? — вдруг спрашивает Рева.
Тут только я заметил, что так и держу автомат Самошкина. Оглядываюсь. Незадачливый рыбак стоит за кустом и тоскливо смотрит на меня. Я подхожу к нему. Полагалось бы, конечно, наказать его или по крайней мере как следует отругать, но не то настроение.
— За чужим погонишься, свое потеряешь… Рыбу хозяевам отдай и быстрее!..
— Есть!— Самошкин с облегчением схватил автомат и ремень. Помчался к реке.
Вчетвером едем в Ново-Васильевск. Завтракаем на скорую руку.
— Ты только не вздумай задерживаться, — говорит Захар.
— Трошки задержаться, пожалуй, не вредно, — улыбается Павел, — но возвращайся обязательно…
Майор торопит. Оседланные кони уже ждут нас. Прощаюсь с друзьями.
— Не беспокойся, все будет як надо, — заверяет меня Рева.
— Над нашим партизанским краем красный флаг будет развеваться попрежнему, — чуть торжественно говорит Богатырь.
— Только накажи начальнику штаба, — не может удержаться Рева, — чтобы он в горячее время не спорил со мной.
На прощание прошу товарищей не затевать больших операций, держать все силы в кулаке. Павла прошу особо, чтобы он свои действия согласовывал со штабом.
— Та ты шо? За кого ты меня считаешь? — уже обижается Рева.
Крепко обнимаюсь со своими испытанными товарищами и уезжаю с глубокой уверенностью, что завоеванных нами позиций они врагу не сдадут.
На аэродроме первым встречает меня Петр Петрович Вершигора.
— Тебя уже давно ждут.
На крыльце небольшого домика, что стоит у края посадочной площадки, протягивает мне руку Сидор Артемьевич Ковпак.
— Дывись, явився! А мы уж решили без тебя лететь… — Ковпак прячет в усы лукавую усмешку.
В толпе собравшихся вижу Бондаренко — комиссара партизанского соединения Брянских лесов. Когда все направились к самолету, Алексей Дмитриевич берет меня под руку.
— Счастливые вы…
— А ты разве не летишь?
— Нет, — с грустью говорит он. — Летят Ковпак, ты, Емлютин, Гудзенко, Козлов, Покровский, Сенченко, Дука, Кошелев и Ромашин, — перечисляет Алексей Дмитриевич фамилии командиров…
Пилот торопит:
— Товарищи, я опаздываю! Затемно надо перелететь линию фронта.
Освободившись от дружеских объятий, вваливаемся в "Дуглас"… Самолет разбегается, отрывается от земли…
— А что это нам парашютов не дали? — первым заговаривает Гудзенко.
— А если б тебе и дали, — откликается Сидор Артемьевич, — ты прыгнул бы? Вот тебе и не дали, чтобы ты вдруг не сиганул вниз…
Самолет забирается все выше. Внизу мелькают огоньки. Машины противника движутся по дорогам с зажженными фарами. Ночь лунная, светлая…
Сердце переполнено радостью. Москва!.. Даже дух захватывает. Подумать только, глубокий тыл врага — и вдруг Москва, Кремль!..
Настроение у всех праздничное. Шутим, смеемся, говорим громко, стараясь перекричать шум моторов.
Из кабины пилота появляется офицер. Поднимается в башню, возится с пулеметом.
— Подлетаем к линии фронта, товарищи, — спокойно объявляет он словно о чем-то обычном и будничном.
Внизу рвутся снаряды. Мы бросаемся к окнам. Сенченко вынимает походную флягу, наливает стопку "горючего" и выпивает.
— Может, кто хочет заправиться? — предлагает он. — Такое время, я думаю, лучше, переспать. — И он тут же укладывается на скамейку, проложенную вдоль борта самолета.
— А где же фляга? — кричит ему Гудзенко… И только он успел взяться за флягу, протянутую Сенченко, как в самолет с двух сторон впились лучи прожекторов. Немилосердно швырнуло кверху, потом вниз. Первая мысль: работают ли моторы? Работают! Самолет выровнялся и снова начал набирать высоту. Справа, совсем рядом, блеснула вспышка. Нас сунуло в сторону, потом в другую, и началась такая качка, какую и в штормовом море не испытаешь. А из башни спокойный голос:
— Все в порядке, товарищи!
— Что, пролетели? — кричит Гудзенко.
— Первую линию. Еще будет вторая…
В окно хорошо видно, как множество прожекторов шарят по небу. Яркий свет то и дело ударяет в глаза. Снаряды рвутся то справа, то слева, но самолет идет своим курсом.
Вдруг моторы снизили обороты, и стрелка высотомера поползла влево. Из открытой двери кабины доносятся слова пилота:
— Поздравляю, товарищи! Над Большой землей летим!
Присмиревшие было пассажиры снова становятся разговорчивыми, веселыми, как дети, обнимают друг друга… А самолет спускается все ниже. Похоже, идем на посадку. Но моторы снова заревели. Минут тридцать летим над самой землей. Здесь не видно ни огонька, все погружено во мрак. Но вот впереди один за другим зажигаются маяки. Без разворота идем на посадку. Моторы умолкают, когда самолет докатывается до самой кромки леса.
Толпимся у двери. Каждому хочется скорее выйти, почувствовать под ногами земную твердь. Думаем, что приземлились под Москвой. А оказалось, что до нее еще далеко.
— Не волнуйтесь, товарищи, — успокаивает нас член Военного совета Брянского фронта Матвеев, когда нас привезли в штаб. — Сейчас закусите и приляжете отдохнуть. А потом вами займется начальник оперативного отдела полковник Горшков.
О поездке в Москву ничего сказано не было. Спрашиваю:
— Что, в Москву не поедем?
— Ничего не знаю, — суховато отвечает Матвеев. — Прикажут, поедем.
Я поинтересовался, где находится ЦК партии Украины. Хочется действовать: позвонить, поговорить с нужными людьми.
Но Матвеев остужает мой пыл:
— Между прочим, ВЧ здесь нет. Этой связью пользуется только командующий фронтом. Кстати, вы приехали в штаб фронта, при чем тут Украина? Это было сказано таким официальным тоном, что больше ни о чем не хотелось расспрашивать. Когда чуть позже мы сидели в столовой, в нашем кругу снова царило оживление, но ко мне прежнее приподнятое настроение уже не возвращалось.
После короткого отдыха все направились к полковнику Горшкову. Неожиданно речь пошла только о боевых действиях в границах дислокации соединения Емлютина. Тут уж мы совсем растерялись и перестали что-либо понимать: или нас с Ковпаком уже включили в соединение Емлютина, или только думают присоединить…
Брошенные Матвеевым слова: "Вы приехали в штаб фронта, при чем тут Украина?" — не забывались.
Ковпак и я оставили полковника Горшкова и, стараясь отвлечься, прошлись к опушке леса, но очень скоро послышались голоса наших товарищей:
— Скорее идите сюда. Едем в Москву!
Матвеев усаживается в легковую машину. Остальным предоставлена грузовая. Перебрасываясь шутками, втискиваемся в кузов и сразу же трогаемся. Дорога длинная, трясучая и пыльная, но это не смущает нас.
И вот — Москва! Мы въезжаем в нее уже вечером. Город затемнен. Посты беспрерывно останавливают наши машины. После проверки слышим одни и те же слова:
— Можете следовать, товарищи!
Едем и едем по московским улицам. Многоэтажные здания сменяются низенькими деревянными домишками, появились водопроводные колонки на перекрестках. Машина подпрыгивает на крупных булыжниках мостовой.
— Э, да мы выезжаем из Москвы, — замечает Дука, который, как мы знали, до войны здесь жил и учился. Сначала мы не поверили. Но вот поехали лесом, а потом наконец вкатились в ворота какого-то городка.
Нас встречают люди… в белых халатах и нам представляется начальник санатория! Он тут же любезно предлагает пойти в. баню, после чего надеть пижамы и отправиться ужинать…
— Что ты сказал, голубчик? — переспрашивает Ковпак. — В баню? Пижамы? Мы что к тебе на курорт приехали?
Начальник молчит. Лицо у него строгое. Взгляд непреклонный.
— Ты лучше показывай, браток, где жилье нам будет, — наступает Ковпак, — а то мы у тебя вызовем такой зуд, что сам в баню побежишь.
— Без санобработки я вас в корпус не пущу, — решительно заявляет начальник.
— Ну и не надо, — распаляется Сидор Артемьевич. — Хлопцы, разжигай костры!
— Что вы, товарищи, ведь в городе затемнение, — испуганно говорит начальник.
— Мы уже год живем без твоей бани и без корпуса, — сердито разъясняет Ковпак.
— Чтет же это получается? — возмущается Дука. — Везли в Москву, а привезли черт знает куда…
— Вы дайте нам телефон, мы позвоним в Центральный штаб партизанского движения, — не выдерживаю и я.
— Указаний не имею, — возражает начальник. — И сейчас ночь, товарищи, там никого нет.
— Но дежурный там есть?
— Все равно не могу предоставить телефон. Идите в баню… — Голос начальника звучит умоляюще.
Кто-то из наших говорит:
— Товарищи, мало ли какие трудности нам пришлось пережить. Переживем и эти. Пошли в баню!
Первыми разделись Гудзенко и Сенчентсо, но оказалось, что горячей воды нет. И нас наконец впустили в корпус без санобработки. Разозлившись, мы отказались ужинать и легли спать.
Утром начальник, прошел по всем комнатам, которые мы заняли, и пригласил нас к завтраку. Но мы не спешим в столовую" И все в один голос:
— Свяжите нас с Москвой…
Вскоре после этого появляется офицер: — Товарищи, о вас доложено Клименту Ефремовичу Ворошилову. Вам приказано позавтракать и ехать в гостиницу "Москва". Вас ждут…
В гостинице нас переодели до неузнаваемости и запретили называть себя партизанами. Как-то даже не по себе сразу стало: привыкли мы к нашей походной боевой форме — строгим кителям и кубанкам с красной лентой на околыше. В тот же день, дождавшись отбоя непродолжительной воздушной тревоги, мы вышли из гостиницы и отправились разыскивать штаб партизанского движения. Столица выглядела хмуро. Дома обрызганы зеленью маскировочных пятен, стекла перекрещены наклеенными бумажными полосами, витрины магазинов пусты, не видно ни одной рекламы. Редко проносятся легковые машины. На улицах людей мало. Все выглядят подтянуто и строго.
Мимо нас марширует колонна красноармейцев в касках. Звенит песня: "Москва моя, ты самая любимая…" Она поднимает во мне новую волну переживаний. Хочется подхватить песню, пойти вместе со строем. Молча стоим, пока колонна не скрывается за углом. Красная площадь.
Древний Кремль суров. Мавзолей прикрыт досками. Площадь пуста… Никто из нас не решается нарушить молчание…
Выходим на набережную у кремлевской стены, сворачиваем налево, блуждаем в лабиринте переулков. Легче найти дорогу в наших лесах!
Спрашиваем прохожих. Никто не знает нужного нам переулка. Подергивают плечами, довольно подозрительно нас осматривают и спешат по своим делам. Обратились к милиционеру. Он взглянул на наши пестро-серые блузы, кепки и скорчил такую гримасу, что я так я ждал: сейчас отведет нас в отделение. Но все же после некоторого раздумья он отпустил нас, так и не сказав, где находится наш злополучный переулок.
Сидор Артемьевич уже сжег все спички, беспрерывно прикуривая гаснущую самокрутку… До штаба добредаем сами, наверное, партизанское чутье помогло. Получаем пропуска.
— Ох, если бы эти люди знали, что вы партизаны, они бы вас на край света довели! — воскликнула девушка, секретарь начальника Центрального штаба партизанского движения, выслушав наш рассказ о том, как мы добирались сюда.
Сидор Артемьевич, расправляя свою бородку, с улыбкой замечает:
— В этой сорочке да под этим картузом скорее за арестанта сочтут, чем за партизана.
До прихода Пантелеймона Кондратьевича Пономаренко нам предлагают походить по отделам.
Захожу в первую попавшуюся дверь. Начальник отдела торжественным жестом отдернул голубую занавеску, под которой висела на стене оперативная карта.
— Вот здесь действуют смоленские партизаны, а тут ленинградские… — Потом показывает на Курскую область, на Краснодарский край.
— На Украине? — повторяет он заданный мной вопрос. — По Украине у нас полных данных нет. Кроме Ковпака и твоего соединения…
Говорю ему то, что мне доподлинно известно: на Черниговщине действует крупное соединение под командованием секретаря обкома партии Федорова.
— Почему у вас его нет на карте?
— Не успели еще нанести. О нем мы кое-что знаем.
— А партизаны Куманька? В Червонном районе, на Сумщине?
— Видимо, недостаточно себя проявляют.
— То есть как это не проявляют? Партизан на Украине очень много, и фашисты здорово чувствуют, как они себя проявляют.
Начальник отдела пожал плечами.
— Вот смотри, — он опятв подводит меня к карте, — мы выбросили в Словечанский район на Житомирщине надежных товарищей. Ну и что? Пока никакого развития. Такое же положение и на Ровенщине…
Я понимаю, что за два месяца своего существования Центральный штаб еще не успел обзавестись точными данными, так как далеко не всегда отряды имели свои радиостанции и о их боевых делах в Москве могли узнать с большим опозданием. Но невольно вспомнились восторженные лица партизан после успешных операций. Как они, словно прикованные к радиоприемнику, слушали сводки Совинформбюро, надеясь услышать о своих действиях. Народ горит желанием бороться, верит в победу, просит оружия… Быстрее надо штабу разобраться во всем. Мы так много надежд на него возлагаем.
— Нелегко, — говорю, — вам будет отсюда руководить партизанским движением… Представителям штаба придется самим побывать в тылу врага, чтобы посмотреть на народ, на дела партизан.
— Вот за этим вас и пригласили, чтобы разобраться… Я думаю, — он снова водит указкой по карте, — в Брянских лесах повторяются Волочаевские дни… Мое мнение: всех вас надо объединить в Брянских лесах под одно командование.
— Значит, посадить всех партизан на оборону?
— Зачем на оборону? Наступать! С Брянским фронтом есть полная договоренность. Будет бесперебойно снабжать боеприпасами.
— К чему же концентрировать все силы в Брянском лесу?
— Отвлечем дивизии три фашистов, не меньше.
— Между прочим, немцы тоже этого как раз и добиваются: согнать всех партизан в Брянский лес и развязать себе руки на коммуникациях.
— Но разгромить три вражеские дивизии — это же здорово! — И он, открыв другую карту, знакомит меня с планом объединения всех партизанских соединений…
Мне становится не по себе. Что, думаю, если это в самом деле произойдет? У меня невольно вырвалось несколько довольно резких фраз. Начальник отдела поморщился.
— Это же только проект. Зачем раньше времени волноваться?
А в отделе снабжения навстречу мне из-за стола поднялся красивый плотный мужчина.
— Гарбуз, — назвался, он и пожал мою руку с нескрываемой сердечной теплотой. Он быстро заговорил: — Мы все просто в восторге от ваших дел! Герои! Ничего не скажешь, герои! Как там у вас в гостинице довольствие? Может, добавить?..
Мой отказ он принял за излишнюю скромность.
— Вы не стесняйтесь!
— Когда я уезжал, — говорю ему, — меня командиры просили сразу же по приезде добиваться самолетов с боеприпасами. Особенно нужна взрывчатка…
Улыбка сошла с лица Гарбуза. Он смущенно сдвинул брови.
— Да. Трудное это дело. — Он уселся в кресле и, постукивая карандашом по стеклу, проговорил: — Надо спасать Ленинград и Сталинград. Сейчас все для фронта…
Но тут послышался шум, и я узнал голос Ковпака. Он кому-то довольно громко что-то внушал. Ну, думаю, и он ведет сражение…
— Слышите, это Сидор Артемьевич уже порядок наводит, — говорю собеседнику.
— Это надо, надо, — скороговоркой соглашается Гарбуз.
— А вы что, прямое отношение имеете к снабжению фронта? — возвращаюсь к интересующему меня вопросу.
— Все мы имеем, — неопределенно говорит Гарбуз. — На заводах люди сутками от станков не отходят. Подростки работают наравне со взрослыми. Я действительно работал по снабжению армии. Даже дела еще там сдать не успел. Так что партизан я молодой, а снабженец старый.
— Ну раз отношение имеете, — обрадовался я, — так используйте права старого снабженца.
— Это бы и можно, но в распоряжении Центрального штаба нет ни одного самолета: Нечем перебросить…
— А мы жжем костры, — говорю ему, — ждем самолетов, но пока иногда прилетают немцы и бомбят нас.
— Трагедия! Но что делать? Нет самолетов!..
Центральный штаб партизанского движения был организован 30 мая 1942 года. Партия признала необходимым учредить эту организацию, чтобы способствовать размаху борьбы во вражеском тылу.
Ко дню нашего прибытия в Москву Центральный штаб партизанского движения, по существу, сам переживал период становления и испытывал много всяких трудностей.
Вошла секретарь:
— Вас просит Пантелеймон Кондратьевич…
Начальник Центрального штаба партизанского движения Пономаренко — известный деятель нашей партии. До войны он был секретарем ЦК партии Белоруссии. Будучи работником большого государственного масштаба, товарищ Пономаренко, приступив к работе в штабе, с первых дней отчетливо понял, что без непосредственного общения с командирами партизанских отрядов он не сможет выяснить точную обстановку на оккупированной территории и определить главное направление в работе только что организованного штаба. Вот почему по его инициативе в Центральный Комитет партии было внесено предложение о вызове нас в Москву. Это предложение было поддержано.
Надо сказать, что этот вдумчивый и разносторонне образованный человек за короткий срок сцементировал работу штаба, который много сделал для того, чтобы всячески содействовать и помогать еще большему развитию в тылу врага всенародного партизанского движения.
Пономаренко принял нас очень сердечно, попросил всех к столу и сразу перешел к делу.
— Мы пригласили вас, — сказал он, — чтобы вы подробнее рассказали о героических делах нашего народа, борющегося с оккупантами…
Чувствовалось, что человек озабочен партизанскими проблемами, хочет поглубже в них вникнуть.
После его краткой взволнованной речи каждый из нас доложил о боевых делах партизан, об обстановке в радиусе действий своего объединения или отряда.
Много добрых слов было сказано в адрес коммунистов и комсомольцев. Это они с первых же дней оккупации выступили инициаторами и организаторами отпора ненавистному врагу. Они — самые мужественные, самые бесстрашные наши бойцы, у них учатся, по ним равняются все, кого совесть зовет к оружию, к борьбе. Коммунисты, комсомольцы, партийные организации отрядов рука об руку с местными подпольными советскими и партийными органами ведут повседневную разъяснительную работу среди населения. И движение народных мстителей неудержимо ширится и растет.
В заключение товарищ Пономаренко сказал:
— Мы здесь еще полностью не знаем действительного положения на оккупированной территории. Нас сбивают с толку противоречивые донесения, и нам одним, без вашей помощи, трудно будет сделать работу штаба оперативной и деятельной. Мы потеряли бы много дорогого для нас времени и безусловно не миновали бы серьезных ошибок. Я докладывал о вашем приезде Клименту Ефремовичу. Он очень доволен, что вы благополучно прибыли в Москву, и сообщил об этом товарищу Сталину. Завтра вечером вас примут в Кремле члены Политбюро. Прошу подготовиться… — Он посмотрел на часы: — У!.. Около двух! Как у вас с пропусками?
Мы и не заметили, как наступила ночь. И вышел небольшой конфуз. Оказалось, что в суматохе нам забыли заказать ночные пропуска. Мы стояли у окна, курили, пока Пантелеймон Кондратьевич кому-то сердито за это выговаривал по телефону. Но вот он вернулся к нам.
— Придется вам, товарищи, поспать здесь на диванах. С пропусками ничего не получается. Извините, пожалуйста.
— Ничего, — говорит Сидор Артемьевич, — диван я люблю даже больше, чем кровать, — не скрипит.
Вдруг Пономаренко спрашивает:
— Кто тут курит вишневый лист?..
Наступает пауза. И люди, не терявшиеся в лесных боях, тоже могут смущенно молчать: комната заметно посерела от дыма.
— Да вы не стесняйтесь, — смеется Пономаренко, — я люблю самосад с вишневым листом. А тут по запаху чувствую, у кого-то это добро имеется…
Он тут же берет у Ковпака щепоть табаку, мастерит самокрутку и с наслаждением затягивается.
— Нам еще нужно подготовить материал товарищу Ворошилову. А вы отдыхайте…
Пономаренко уехал. Около часа мы балагурили — спать никому не хотелось… После путешествия по Москве, горячих споров в отделах голод давал себя чувствовать. А в гостинице нас ждал, наверное, сытный ужин… И тут Сидор Артемьевич предложил:
— Знаете, хлопцы, айда в гостиницу. Голодный все равно не заснешь.
Эта мысль всем пришлась по душе. Никому не улыбалось ночевать на холодных дерматиновых диванах, когда в гостинице ждут мягкие, уютные постели, кажущиеся нам сказочными после партизанского лесного житья. Дружно двинулись к выходу. В последний момент кто-то спохватился:
— А как же без пропусков?
— А в немецком тылу ты с пропуском гуляешь? — спокойно спрашивает Ковпак. — Вот что, давайте-ка построимся. Ты, — обращается он к Дуде, — человек представительный… Командуй! Наш небольшой отряд шагает по замершей Москве. Отбиваем шаг, постовые отдают нам честь, а Дука лихо командует:
— Выше ногу! Четче шаг!.. У гостиницы "Москва" на весь Охотный ряд гремит его последняя команда:
— Разойдись!..
31 августа 1942 года. Едем в Кремль. Уже первый час ночи. В большой приемной нас встречает штатский товарищ, просит подождать в соседней комнате. Окна просторного помещения плотно завешаны тяжелыми темными шторами. На маленьких столиках бутылки с фруктовыми и минеральными водами. Тянемся к ним. Пью чудесный лимонад, пытаюсь хоть как-то унять гулко бьющееся сердце. Гудзенко, чтобы прервать напряженное молчание, пробует доказать полезность ессентуков, но ученая дискуссия не находит участников.
Мы перед ответственной минутой. В это суровое время надо доложить партии, правительству, главному командованию самое важное. Именно сейчас, здесь ты или поможешь руководству лучше организовать дело, или в парадном многословии упустишь главное, а время этих людей очень дорого для страны, для фронта, который сейчас уже у самой Волги…
Открывается дверь. Входит Пономаренко:
— Прошу, товарищи… Не волнуйтесь… Спокойнее… И смелее…
Хорошо ему говорить "спокойнее", он здесь, наверно, бывает каждый день…
Заходить в двери большого кабинета никто из нас не спешит.
Ковпак посмотрел на нас и первым шагнул вперед. Через его плечо вижу Ворошилова, секретаря Орловского обкома партии, члена Военного совета Брянского фронта Матвеева.
"Сталина нет", — подумал я и тотчас увидел его справа у стены. Сидор Артемьевич вытянул руки по швам:
— Товарищ Верховный Главнокомандующий…
Сталин прерывает его, протягивает руку:
— Знаем, знаем… Вольно, товарищи!
Сталин не такой, каким мы привыкли видеть его на портретах. Обыденнее, человечнее. Невысокого роста, в кителе полувоенного образца. Старый уже — на голове редкие белые волосы, лицо в глубоких морщинах. Опустившиеся плечи подчеркивают усталость.
Ворошилов приглашает всех за длинный стол, стоящий вдоль левой стены — напротив затемненных окон. На столе разложены папиросные коробки с разноцветными этикетками, но никто из нас к ним не прикасается. Продолжаем держаться напряженно и сдержанно.
Сталин прошел к переднему концу стола, закурил трубку. Задумчиво посматривает на нас. Ворошилов открывает коробку с папиросами, закуривает. Смеется:
— А вы что? Тоже мне, а еще из леса приехали… Курите, не стесняйтесь.
Сталин что-то сказал. Никто не расслышал его слов. Повторил более громко, и опять мы не разобрали: видимо, сказался акцент. Тогда он подошел к нам совсем близко и громко спросил:
— Немцев много?
Ковпак встал:
— Мы из разных районов. В каждой местности своя обстановка.
— А вы из какого района?
— Северная часть Украины. Сумская область. Немцев в наших краях не так уж много. На охрану коммуникаций, городов, районных центров и отдельных объектов гитлеровцы чаще всего ставят войска своих сателлитов и полицию из местных предателей…
И мы по очереди докладываем обстановку в районах, контролируемых партизанами. Начинается оживленная беседа. Называются города, железнодорожные станции. Сталин ходит вдоль кабинета, с любопытством рассматривает нас.
В кабинет вошел пожилой человек. Хотя он в форме генерал-лейтенанта, видно, что военным он стал совсем недавно.
— Я с почтой, — говорит он.
Сталин махнул рукой, отпуская его, но генерал-лейтенант продолжает стоять.
Раздался телефонный звонок. Сталин идет к телефону и по дороге тихо, но строго бросает генерал-лейтенанту:
— Идите, я вас вызову. Тот вышел. Сталин снимает трубку. — Всю продукцию направляйте на Сталинград. Там нужны ваши танки, — спокойно и твердо произносит он. — Об этом прошу передать всем рабочим.
Мы поняли, что разговор шел с каким-то танковым заводом. Сталин положил трубку. И, словно продолжая начатую мысль, сказал нам: — Мы еще мало уничтожаем танков врага. Надо чтобы партизаны подключились к этому делу, уничтожали фашистские танки еще по пути к фронту. — Он прошелся по кабинету. — А правда ли, что на Украине идет массовое формирование казачьих полков? Геббельсовская пропаганда подняла такой шум по этому поводу.
— Брешет Геббельс. — Ковпак, как всегда, невозмутим. — Действительно, Гитлер хотел иметь такие казачьи полки. Но никто не идет в них. Все, кто способен носить оружие, уходят в леса, несмотря на террор и репрессии. Гитлер провалился с этими формированиями, не помогли и такие матерые националистические вожаки, как Мельник и Бандера. Немцы сами уже молчат о казачьих полках.
Подхватываю слова Ковпака:
— Я прошел более пятисот километров по Украине, когда после сдачи Киева пришлось в сорок первом прорываться из окружения. Сейчас отряды нашего объединения действуют в районах Сумской и Черниговской областей, наши разведчики находятся за Днепром, и мы получаем от них постоянную информацию. Подтверждаю, что ни с какими фактами массового формирования немцами казачьих полков мы никогда не сталкивались.
Правда, в прошлом месяце столкнулись с так называемыми казаками. Во время боя к нам сразу же перебежало более сорока из них. И тут выяснилось, что в этом одном-единственном полку, который удалось укомплектовать гитлеровцам, были люди более десяти национальностей, но всем им под страхом смерти приказано было называть себя украинцами.
Сталин довольно громко сказал:
— Выходит, правильно докладывает ЦК партии Украины. Гитлер через свою агентуру продолжает провоцировать нашу разведку, а наши некоторые товарищи приносят нам эту ложную информацию, а сами, по сути, не разобрались… Надо оказать украинцам всемерную помощь и поддержку. Украина сейчас будет играть очень большую роль.
Больше к этому вопросу никто не возвращался. Сталин много говорил о разведке. В частности, он обратил наше внимание на необходимость чаще посылать разведчиков в большие города, так как, заметил он, крупные военные чиновники и крупные штабы сидят именно там, а не в маленьких населенных пунктах.
Встает М. И. Дука. До войны Михаил Ильич учился в Москве в высшей школе профдвижения, откуда в первые дни войны был командирован ЦК партии в Брянск для подготовки подполья и организации явочных квартир, а также для закладки партизанских баз в Брянских лесах. С августа 1941 года он действует во вражеском тылу.
Уже первые операции, в том числе разгром штаба немецкого корпуса, показали силу партизан. Народ поверил им, поддержал в борьбе, которая с каждым днем принимала все более ожесточенный характер. Вскоре Дука уже командовал большой партизанской бригадой.
Дука ставит два очень серьезных вопроса. Партизаны, выполняющие специальные задания, нуждаются в особом оружии. Пора подумать об обеспечении их бесшумными винтовками и пистолетами. Далее Дука приводит такой случай. На железнодорожном узле Брянск-II нашим подпольщикам удалось вывести из строя более двух десятков паровозов. Совинформбюро не замедлило сообщить об этой победе. Разъяренные фашисты в ответ немедленно схватили и расстреляли двадцать пять заложников. Вряд ли нужно спешить с такого рода сообщениями: они всегда вызывают новые репрессии со стороны оккупантов.
Сталин тут же подходит к телефону и, позвонив Е. М. Ярославскому, пересказывает слова Дуки. — Давай сейчас не будем хвалиться нашими успехами, — рекомендует он. — Расскажем всю правду после войны. Один за другим выступают партизанские командиры. Рассказывают о своих людях, их делах, о том, как поднимается на борьбу с врагом местное население. Видимо, Сталин не каждое наше утверждение берет на веру, иногда засыпает уточняющими вопросами. Допытывается: — Зачем вам столько пулеметов? Что вы делаете с минометами? Зачем вам артиллерия? Нужно ли партизанам иметь такое тяжелое и громоздкое оружие? Зачем вы берете города? Вы же не в состоянии их удержать? Зачем вам иметь свою точно очерченную территорию?..
Вопросы подчас неожиданные для нас. Разговор все время переносится с одной темы на другую. И отвечать бывает не так-то просто.
Возьмем, к примеру, замечание по поводу пулеметов. Мы доказываем, что нам необходимо их как можно больше. В самом деле, каждый взвод СС имеет свыше десяти пулеметов, остальное — автоматы. С винтовкой перед таким плотным огнем не устоишь. Сейчас у нас пулеметов стало почти столько же, сколько в равноценных по численности немецких частях. И жить стало легче. Мы убедились, что враг уклоняется от встречи с партизанскими пулеметами. По крайней мере, не помним ни одного случая, чтобы фашисты бросились на пулемет. Даже когда противник численно превосходит партизан, наши три-четыре пулемета, как правило, останавливают его.
А минометы у нас не только для того, чтобы со значительного расстояния обстреливать гарнизоны противника или его войска на дорогах. Мы научились умело сочетать минометный и артиллерийский огонь с пулеметной огневой сеткой: когда враг залегает от очередей пулеметов, минометы заставляют его подниматься с земли.
Для того же чтобы использовать все виды оружия более эффективно, мы выманиваем врага туда, где нам выгоднее бить его.
Районные центры и города мы берем не для того, чтобы их удерживать. Нас интересует другое. Во-первых, в городах, как это было при операции по взятию Ямполя, всегда имеются большие продовольственные базы. Во-вторых, даже одна только попытка нападения на тот или иной город создает реальную опасность гибели фашистских чиновников, и это не может не вызвать нервозность и панику в стане врага. Не желая умирать от партизанской пули, коменданты, гебитскомиссары и другие начальники оккупационных войск стремятся держать вокруг себя многочисленный гарнизон в ущерб охране железных дорог и мелких населенных пунктов. А это только на руку партизанам.
Нам нужна своя партизанская территория прежде всего потому, что это дает возможность защитить какую-то часть населения от грабежей и убийств. Такие районы становятся убежищем и притягательным местом, куда идут люди со всех сторон. Получается двойная услуга: мы защищаем местных жителей, а они помогают нам, снабжают нас всем, чем богаты, дают нам приют, ухаживают за нашими ранеными. Мы очень несмело заметили, что чаще страдаем от недостатка боеприпасов, а не оружия. Понимаем, что боеприпасы сейчас очень нужны фронту, но если есть возможность, то просим помочь.
Ответ был и неожиданным и выразительным:
— Теперь у нас с боеприпасами вопрос решен, и ими мы обеспечены до конца войны. Мы можем вам дать и артиллерию, и минометы, и боеприпасы.
— Необходимо решить вопрос с самолетами, — подхватил Пономаренко.
— А что с самолетами?
— Снабжение партизан все еще находится в полной зависимости от фронтов, — объяснил Пономаренко.
— Давайте для начала прикрепим к партизанам полк Гризодубовой, — обращаясь к Ворошилову, сказал Сталин и добавил после небольшой паузы: — Передайте ей мое распоряжение.
Вот, думаю, здорово! Проблема, недавно казавшаяся нам неразрешимой, вдруг стала сразу близка к решению.
Между тем Сталин продолжает спрашивать о перспективах дальнейшего развития партизанского движения. Я сказал, что ЦК партии Украины поручил мне разведать возможности перехода на правый берег Днепра. По маршруту, по которому намечен этот переход, уже работает наша разведка, и ее данные свидетельствуют о том, что пройти туда можно. Мы рассчитываем, что наши войска скоро перейдут в контрнаступление, и, если мы займем позиции на правом берегу Днепра, это облегчит им форсирование реки.
— Но до этого, — объясняю я, — нам предстоит провести и другую работу. Партизанское движение не везде еще получило должное развитие, нет оружия, и леса почти полностью контролирует враг. Наш приход на правобережье Днепра поможет народу подняться. С товарищем Ковпаком мы советовались, — закончил я, — он согласен на такой переход.
Сталин подзывает меня к карте и просит, чтобы я показал, как мы намерены осуществить этот тысячекилометровый переход по тылам врага. Стараюсь как можно подробнее осветить наш маршрут.
Ни одного вопроса мне не последовало. Сталин вскоре посмотрел на часы и стал завершать совещание.
— Как вы отнесетесь к тому, — сказал он, обращаясь к партизанским командирам, — чтобы назначить при Центральном штабе партизанского движения главнокомандующего? — И тут же сразу назвал кандидатуру на эту должность: — Как вы смотрите, если главнокомандующим будет товарищ Ворошилов?
Мы восприняли это предложение с воодушевлением.
— Надо издать специальный приказ, который стал бы программой дальнейших действий для всех партизан. Дело в том, что если мы дадим партизанскому движению правильное направление, то тем самым намного облегчим условия для достижения победы над врагом.
Далее Сталин говорит, что наша задача — разрушать коммуникации врага на всем их протяжении.
— Пусть на пути к фронту его войска встречают тысячи препятствий. Уже поэтому необходимо всячески содействовать развитию партизанского движения. Надо подумать о перераспределении партизанских сил. Нужно вывести наиболее сильные соединения в новые районы, где населению еще не удалось сплотиться в вооруженные отряды и создать по-настоящему действующее подполье. Совершенно очевидно, что без помощи, как вы называете, Большой земли и крупных партизанских отрядов и соединений, получивших уже известную славу, потребуется много времени для развертывания партизанского движения в этих районах. Поэтому есть предложение сегодня не затрагивать вопроса о переходе партизан на правый берег Днепра. Специально обсудим завтра… — Сталин задумался и вдруг добавил: — Учтите, товарищи, что без активной помощи партизан нам придется воевать еще четыре года…
Потом он обратился к нам всем с заданием подготовить к завтрашнему вечеру проект приказа главнокомандующего с учетом всех проблем развития партизанского движения. Мы тогда были поражены этим поручением и расценили его как акт величайшего к нам доверия. Кстати замечу, что тогда мы исписали немало бумаги и текст проекта приказа едва уложился на десятке страниц. Несколько позже, когда мы были уже на своих партизанских базах в тылу врага, нам вручили приказ, поместившийся на полутора страницах, и наших формулировок я что-то там не обнаружил.
Кто-то из нас спросил, будет ли второй фронт.
Сталин прошелся по кабинету и спокойно сказал:
— Передайте партизанам и всему народу, что второй фронт будет обязательно. И он будет в то время, когда больше всего понадобится самим союзникам.
Мы получили также ответ на ранее заданные нами вопросы, касающиеся коммунистов, уничтоживших свои партийные билеты, а также военнопленных.
— Сейчас, — сказал Сталин, — надо смотреть на то, как человек воюет. Нельзя в этих делах подходить чисто формально. — Потом он спросил у Ворошилова: — Как товарищи устроены?
Ворошилов сказал, что мы живем в гостинице "Москва", что, дескать, товарищи ведут себя очень скромно. Был даже такой случай, добавил он, когда дирекция гостиницы намерена была в их честь дать банкет, но партизанские командиры от парадного ужина отказались.
— Правильно сделали, — коротко бросил Сталин. — Они же коммунисты, понимают, какое сейчас время.
Прощание было коротким, и мы вышли из кабинета. …На следующий день утром был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении партизанских командиров Брянской группы. Товарищам Емлютину, Дуке и Ромашину было присвоено звание Героя Советского Союза. Все мы были вызваны в Кремль для получения высоких наград. В зале, где должна была происходить торжественная церемония, собрались представители всех родов войск Красной Армии, особенно много было летчиков. Нам, партизанам, был оказан особый почет. Мы пришли туда позже всех, но передний ряд был свободен и предоставлен нам. Мы понимали, кто сейчас находится в зале: люди, прибывшие из огня боев, люди, выстоявшие перед грозной гитлеровской машиной и наносившие ей смертельные удары. Но сейчас они встали, чтобы приветствовать партизан. Армия оценила наши дела, армия гордилась подвигами народных мстителей. Мы были и оставались в едином строю с героями фронта и тыла, и сознание этого переполняло счастьем наши сердца. Вошел Михаил Иванович Калинин. Он шел медленно, заметно сгорбившись, и было больно, что наш Михаил Иванович выглядит усталым, что война, очевидно, ускорила его преждевременную старость; думалось, такие люди вовсе не должны стареть… Но вот он внимательно посмотрел на всех присутствующих и широко улыбнулся. Прошу поверить мне, что эта теплая и светлая улыбка разом сняла представление и о годах нашего Всесоюзного старосты и о его усталости.
Вероятно, сказав, что мы встретили товарища Калинина бурными аплодисментами, я попросту ничего не выражу. Мы долго и шумно приветствовали его, так что Михаил Иванович жестом довольно настойчиво попросил нас успокоиться и сесть на свои места. В наступившей наконец тишине Секретарь Президиума Верховного Совета СССР Горкин зачитал Указ Президиума Верховного Совета СССР от 18 мая 1942 года, которым нам — Ковпаку, Федорову, Копенкину и мне — было присвоено звание Героя Советского Союза. Сидор Артемьевич Ковпак и я получаем Золотую Звезду, орден Ленина и грамоты. По следующему Указу получают Звезду Героя Емлютин, Дука и Ромашин. Покровский и Кошелев получают орден Ленина. Орден боевого Красного Знамени вручается Гудзенко, Сенченко и Козлову.
За ними по очереди к столу подходят военные товарищи, и им вручаются награды. Эта церемония продолжается довольно долго…
От группы награжденных военных с очень волнующей речью выступил подполковник авиации, к сожалению, фамилии его я не запомнил. От партизан ответное слово держал Герой Советского Союза Дмитрий Васильевич Емлютин.
Михаил Иванович Калинин начал свою поздравительную речь со слов о том, что Президиум Верховного Совета СССР готов награждать тысячи своих отважных сынов и дочерей буквально ежедневно, лишь бы мы били врага с меньшими для нас потерями.
Он открыто сказал, что мы на фронтах все еще несем большие потери в людях, сдаем территорию… Нельзя ориентироваться на то, что, чем дальше мы затянем врага, тем легче будет побить его. Мы отдали врагу огромную территорию, миллионы людей остались под оккупацией. Много наших людей отдали свою жизнь за Родину. Мы не можем делать ставку на дальнейшее отступление. Бить врага надо наступая и, главное, с меньшими потерями.
И тут Михаил Иванович рассказал о партизанских делах, заметив при этом, что нам удается наносить врагу довольно существенный урон, но при этом чаще всего отряды больших потерь не несут. Михаил Иванович просил передать советским людям на временно оккупированной земле горячий привет и заверения, что наша партия и правительство неустанно думают о быстрейшем их освобождении, что наша армия делает все возможное для этого. Пусть же сам народ включается в борьбу и больше помогает армии и партизанам в выполнении этой священной задачи.
Закончилась речь Михаила Ивановича, но мы не расходимся, и он садится с нами в один ряд. Щелкают фотоаппараты…
Нужно ли говорить, как часто теперь мы смотрим на эти снимки, переносящие к событиям, ставшим для каждого из нас тем рубежом, за которым может в сердце жить одно призывное слово: борьба! Нужно ли говорить, как незабываемы часы встречи с нашим Председателем, человеком ленинской школы, — Михаилом Ивановичем Калининым! Ровно в двадцать два тридцать мы — Ковпак, я и Емлютин — были снова у Сталина, за тем же самым столом. На переднем конце стола, у кресла Верховного, расстелена карта. Взглянув, я заметил, что это карта районов предполагаемого рейда. Теперь все носило более официальный характер. Видимо, до нас здесь обсуждали этот вопрос. Перед началом Сталин подошел к телефонам, поднял трубку одного из них и спросил:
— Хозяйство у вас подготовлено? — И после небольшой паузы добавил: — Поднимайте на Варшаву!
Вернувшись к столу, он сразу обратился ко мне и попросил снова доложить подробно по карте намечаемый маршрут перехода с северной Сумщины на Житомирщину. Я встал со своего места, направился ближе, но вплотную подойти к Сталину не осмелился.
— Подходите ближе, — приказал он, — смелее докладывайте!
Мой доклад вскоре прервал Ворошилов:
— Почему не ниже Киева намечаете форсировать Днепр?
— Трудно будет, Климент Ефремович, пройти с обозом по открытой местности, — ответил я. — К тому же намечаемый маршрут нам уже известен. Вот здесь, — показываю на карте район Понорницы, Черниговской области, — забазировалась наша разведывательная группа с радиостанцией. А здесь, в Холмических лесах, действуют отряды соединения под командованием секретаря обкома партии товарища Федорова. Вокруг города Лоева, — показываю на точку, где мы планируем форсировать Днепр, — действуют партизанские отряды Гомельской области. С ними установлена связь нашей второй разведывательной группы. В Житомирской области наши разведчики связались с одним немецким офицером, который работает на партизан. Кроме того, на нашем пути к Житомирщине находится словацкая дивизия. Мы располагаем сведениями, что в ней имеется крупное антифашистское подполье. Я заверяю, что в этом маршруте мы уверены и, несомненно, перешагнем через Днепр успешно.
Ворошилов еще раз внимательно осмотрел все эти районы и спросил:
— Зачем вы решили форсировать три реки? Смотрите, какие вы создаете себе препятствия: Десна, Днепр, а затем еще Припять. Не лучше ли вам пройти по Дымерскому мосту?
Признаться, мне стало сразу не по себе. Вдруг, думаю, возьмут и утвердят этот Дымерский мост, тогда нам наверняка несдобровать: Киев рядом! Мы не успеем даже подойти к этому мосту, как из Киева навстречу на машинах выбросят полки и дивизии. Там нас могла ожидать только верная неудача…
Я начал отстаивать намеченный маршрут.
— У нас есть опыт форсирования рек. Мы избираем город Лоев, чтобы запутать противника. Он и не подумает, что мы решимся форсировать такую широкую реку именно перед этим городом. Враг будет считать, что вообще через реку мы не пойдем, так как будем делать вид, будто двигаемся на Гомель. А с переходом за Днепр мы окончательно введем противника в заблуждение, так как он вынужден будет подумать, что мы не для того форсировали эту полноводную реку, чтобы через пятьдесят километров одолевать еще и Припять.
Меня прерывает Сталин:
— Есть предложение определить ось маршрута с правом отклонения на тридцать километров вправо и влево.
Некоторое время я с нетерпением ожидал ответа Ворошилова, как нашего партизанского командующего. Но Ворошилов продолжал рассматривать карту и как бы между прочим спросил:
— Где вы думаете забазироваться?
— Вот здесь, — показываю на озеро Корма.
— Зачем? — переспросил Ворошилов. — Я хорошо знаю эту местность. Вам нужна база, где вы могли бы иметь аэродром. Учтите, что без аэродрома поднять народ на борьбу вам будет труднее.
Я с радостью воспринял замечание, так как понимал, что за этими словами предусматривается помощь оружием, боеприпасами, медикаментами с Большой земли, Начинаю тут же прикидывать, где в северной Житомирщине можно будет соорудить аэродром.
Тут Сталин обращается к Ворошилову:
— Гризодубовой передано мое распоряжение?
— Да, — ответил Ворошилов, — но она отказывается.
— Как понимать?
Сталин подошел к телефону и попросил соединить его с Гризодубовой. Мы услыхали следующее:
— Сталин говорит. Вам передали мой приказ?
После этого наступило молчание, и только изредка Сталин бросал: "Да-да…"
Повесив трубку, он возвратился к столу и сказал Ворошилову.
— Она права. Просит прикрепить к ней другой полк, который она ознакомит с проходами на Хельсинки, куда они теперь летают. А после этого она согласна полностью переключиться на полеты к партизанам.
Ворошилов снова склонился над картой.
— Смотрите сюда, — обращает он мое внимание на деревню Волавск, что на границе Украины с Белоруссией. — Вот здесь на колхозном поле уже два года как посеян клевер. Поле выровнено хорошо, это настоящая наша резервная посадочная площадка. И вообще здесь подходящее место для базы: кругом болота, бездорожье и есть хороший лес, далеко от опорных пунктов противника.
Признаюсь, я был немало удивлен: откуда, думаю, он знает, что в таком глухом селе колхоз два года тому назад посеял клевер. А Ворошилов продолжает с полным знанием местности рассказывать о дорогах, о местах, где техника не может пройти.
— Пусть вас не смущает эта дорога. Она хоть и профилированная, но на ней не построено ни одного настоящего моста, а вот если уничтожить эти два мостика, то тогда вообще по ней не проедешь даже на подводе.
Потом Ворошилов начал рассказывать про Олевский, Лугинский, Белокоровичский, Новоград-Волынский районы. Он называл глухие деревни, называл фамилии стариков, хорошо знающих местность. Я не переставал удивляться его памяти. Немного позже он заметил, что охотился в этих местах более десяти лет подряд.
— Советую вам, — с улыбкой сказал Ворошилов, — запастись ружьями, там очень много дичи.
После этого шутливого замечания Ворошилов снова вернулся к вопросу о нашем рейде.
— Имейте в виду, что во время рейда ни в коем случае нельзя ввязываться в бои.
Я не соглашаюсь с ним. Без боев нам все равно не обойтись.
— Из опыта рейдов соединения под командованием товарища Ковпака мы сделали вывод, что по пути даже необходимо разгромить один-два гарнизона противника. Тем самым мы заставим врага обороняться, а не нападать.
Встает Сидор Артемьевич Ковпак.
— Он правильно говорит. Когда ударишь, противник не сразу осмеливается нападать. Каждый фашистский командир, каждый немецкий комендант думает о спасении своей жизни. А когда почти из всех населенных пунктов снимаются мелкие гарнизоны и стягиваются на оборону городов, для нас неизбежно расширяется оперативный простор.
— Я думаю над тем, нельзя ли сократить вам путь,— снова заговорил Ворошилов. — Много кривых делаете…
Я объясняю, что в этом есть свой резон. При форсировании Десны мы как бы выводим одну колонну в обратную сторону — к Новгород-Северску с целью создать ложную угрозу гарнизону этого города и посадить его на оборону. А тем временем основными силами мы выходим на маршрут… То же и с выходом к Гомелю: создав видимость угрозы гарнизону этого города, мы заставим врага стянуть на его оборону все имеющиеся в наличии силы, после чего резко уклонимся в сторону, спустимся вдоль реки Уж к Днепру — в район Лоева — на переправу.
— Да, я вижу, они хорошо продумали маршрут,— говорит Ворошилов Сталину. — Но вот о чем надо подумать. Я по опыту гражданской войны знаю, как связывают руки в рейде раненые и обозы. Может быть, нам удастся уже во время движения выбрасывать к ним самолеты?
— На это нам нельзя крепко рассчитывать, — возразил Ковпак. — Ожидание самолета может заставить лишний день-другой на месте потоптаться. А раненых у нас много не бывает…
— Сколько времени вам нужно для подготовки к рейду? — спросил Сталин.
— Боеприпасов бы добавить, да и автоматического оружия не мешало бы подкинуть, — осторожно попросил Ковпак. — А сборы у нас недолгие.
— Сколько и чего вам понадобится, дайте заявку, — говорит Пономаренко.
Мы подаем уже подготовленные докладные.
Сталин бегло просматривает их.
— Почему так мало просите? Составьте заявки полнее, с запасом. Мы в состоянии обеспечить партизан. Я думаю, что и артиллерию можно перебросить. Как, семидесятишестимиллиметровые орудия в самолет уместятся?— спрашивает он Ворошилова. И сразу добавляет:— В общем, давайте развернутую заявку. Как партизаны одеты? — тут же переключается он на другой вопрос.
Пономаренко, уже познакомившийся с нашими довольно скромными требованиями, спешит с ответом:
— Плохо у них с обмундированием. Особенно с обувью. Многие ходят в рваном. А дело идет к зиме…
— Вот и это включите в заявку, — сказал Сталин. — Правда, много мы не сможем дать, просто чтобы не загружать этим транспорт, но самое необходимое дадим. — Может, с питанием помочь? — спрашивает Ворошилов.
— Питания никакого не надо, — отвечает Ковпак. — На нашем пути будет столько немецких заготовительных пунктов, что еще будем делиться с населением. У меня всегда позади колонны ходят табуны овец. Они так забивают наши следы, что никто и не подумает, что здесь прошла партизанская колонна.
Все от души посмеялись над такой находчивостью.
Целеустремленное трехчасовое обсуждение всех проблем, связанных с партизанским рейдом двух объединений на Украину, свидетельствовало о том, что ЦК партии и правительство придают ему особое значение…
За нами начал докладывать Емлютин. Он представил план, который был рассчитан на концентрацию отрядов в Брянских лесах. Но теперь было ясно, что речь должна идти о рассредоточении партизанских сил, а не о скоплении отрядов в каком-то одном месте.
Сталин поручает Пономаренко разобраться в вопросе, исходя из того, чтобы в Брянском лесу оставить лишь ныне действующие там местные отряды и объединения. После нашего ухода в рейд на правобережье Днепра рекомендовалось отряды Гудзенко и Покровского тоже направить в новые районы.
— Когда вы думаете вывести их? — спросил Сталин.
— Думаю, два дня хватит для подготовки, — заявил Пономаренко. И тут же неожиданно сказал мне: — Ваше соединение, товарищ Сабуров, вело крупные бои. Мы вам не сообщали, не хотели волновать вас. — И, увидев, что я серьезно взволновался, Пантелеймон Кондратьевич успокоил меня: — Сейчас все в порядке, атаки отбиты.
— Передайте привет партизанам и партизанкам,— прощаясь, сказал Сталин. — Живым словом поддерживайте в народе уверенность в победе. Желаю успехов!
Прощание было сердечным. Мы вышли из Кремля окрыленные, полные сил… На Красной площади остановились.
— Перед вами теперь широкий путь, — сказал Пономаренко, — действуйте!..
У читателя может возникнуть естественное сомнение: откуда, дескать, у Сабурова такая "железная" память на все эти детали и даже диалоги, которые велись двадцать с лишним лет назад в те памятные дни нашего пребывания в Кремле.
Прежде всего, нужно сказать, что все мы вели подробные записи, которые позже пригодились, когда мы выступали перед партизанами и жителями оккупированных врагом районов.
И потом — такие встречи, какие мы пережили в Кремле, вообще не забываются. Весьма возможно, что кому-нибудь из моих товарищей кое-что вспомнится в другом свете и они выразят пережитое в те дни какими-то другими словами. Но конкретная обстановка, вопросы, поднятые на совещаниях с руководителями партии и правительства, переданы мной с максимальной достоверностью и чувством должной ответственности и уважения к событиям, участником которых мне довелось быть.
Накануне нашего отбытия из Москвы пошел дождь. Ночью я несколько раз выходил на балкон гостиницы "Москва" и, возвращаясь, говорил Сидору Артемьевичу Ковпаку:
— Если бог против Гитлера, то мы завтра улетим.
Бог действительно оказался антифашистом.
…Летим над столицей. Неотрывно всматриваемся в проплывающие под нами и все более удаляющиеся площади, улицы, дома. Яркие лучи солнца придают всему окружающему какой-то праздничный вид, и я понимаю, почему ворчат на меня и Ковпака наши товарищи: зачем было так торопиться с отъездом. Еще хоть бы денечек "подышать Москвой".
Я мысленно был уже за линией фронта — там, у себя, на Сумщине. Мысленно готовлю отряды в рейд.
Наш самолет сопровождают два истребителя. Они то близко подходят к нам, то, отваливая, описывают бесконечные спирали и круги и, словно радуясь солнцу и безоблачному небу, кувыркаются в воздухе.
Казалось, все мы очень внимательно наблюдали за действиями истребителей, но, как потом в разговоре выяснилось, никто из нас не заметил, когда они оторвались от нас и исчезли в ясном, без единой тучки небе. Их исчезновение послужило как бы сигналом. Люди оторвались от окошечек, и, видимо только сейчас почувствовав огромную усталость от недоспанных ночей и больших внутренних переживаний, один за одним стали прилаживаться ко сну. Время в полете прошло незаметно, и когда мы проснулись, то как-то без особого энтузиазма восприняли появление под крылом самолета какого-то города.
Снижаемся.
Встречавшие товарищи рассказали, что истребители сопровождения почему-то нас потеряли и это привело к настоящему переполоху: из Москвы было уже много звонков. В довершение всего и наш самолет заблудился, и его велено было посадить.
Вскоре мы были в кабинете первого секретаря Тамбовского обкома партии. Встретил он нас радушно. Хотя на тамбовской земле мы очутились совершенно случайно, но почувствовали себя среди родных людей.
Кабинет секретаря обкома был скорее похож на уголок павильона сельскохозяйственной выставки: всюду пшеница, фрукты, сахарная свекла. И разговор наш преимущественно шел о положении в сельском хозяйстве. Секретарь обкома подчеркивал, что сейчас успех дела в этой отрасли производства решают женщины, на плечи которых война взвалила самые трудоемкие работы.
Представьте себе, говорил он, несмотря на труднейшие условия жизни, сейчас вопрос трудовой дисциплины снят с повестки дня. Люди готовы работать круглосуточно, лишь бы как можно больше сделать для фронта. Все лучшее зерно, фураж, продукты колхозы везут в фонд обороны.
За словами секретаря обкома мы видим трудовые дела народа, отдающего все силы, чтобы помочь Красной Армии скорее разгромить врага. До сих пор, мне думается, остались мы в долгу перед стойкостью, преданностью и государственной мудростью миллионов советских женщин, доказавших, что они достойны великого подвига наших героических воинов…
Из Тамбова на машинах мы выехали в направлении Ельца. Дорога проходила через поля Тамбовщины, и мы воочию видели, кто на них трудится: повсюду хозяйничали женщины, подростки, только изредка можно было увидеть мужчин — то были старики или инвалиды. Эта картина народной самоотверженности ради общего дела не раз потом в минуты опасностей вставала перед моими глазами.
К исходу дня мы прибыли на аэродром, на тот самый, на котором приземлились, когда направлялись в Москву.
Здесь собралось много военных. Ожидали прилета командующего фронтом К. К. Рокоссовского. Но только под самый вечер мы встретились с Константином Константиновичем, который, как оказалось, специально прилетел, чтобы поговорить с нами. Это, признаюсь, всех нас душевно порадовало. До сих пор в моей памяти сохранилось самое доброе воспоминание об этом человеке не только потому, что он был чрезвычайно внимателен к нашим партизанским заботам, но и потому, что он сумел создать удивительно непринужденную, я бы сказал, задушевную обстановку, которая царила на протяжении нескольких часов нашей с ним встречи.
Каждый человек сохранил о войне какие-то только ему принадлежащие воспоминания, которыми он внутренне гордится. Так вот, я отношу шестичасовую беседу с К. К. Рокоссовским, перед талантом и волей которого я преклонялся и преклоняюсь по сей день, к числу такого рода воспоминаний. Этот разносторонне образованный человек щедро делился с нами своими интереснейшими мыслями и огромным боевым опытом.
Мне запомнился и такой эпизод. Во время ужина к Рокоссовскому прибыл какой-то генерал. Командующий посадил его за стол рядом с собой и попросил доложить последние новости. Разговор в основном свелся к тому, что Сталинградский фронт усиленно нуждается в подкреплении авиацией и танками.
Рокоссовский долго молчал, а прощаясь с генералом, сказал:
— Все, что только можно, выделите сталинградцам. Сейчас здесь на нас наступать не будут.
Когда генерал ушел, Константин Константинович доверительно сказал нам о тех огромных трудностях, которые сложились на Сталинградском фронте, и при этом заметил, что коренного перелома в ходе войны нам предстоит добиться именно на берегах Волги.
Я тогда думал о том, что, видимо, нелегко командующему оголять какие-то участки своего фронта, чтобы своевременно прийти на помощь войскам, сражающимся на Волге. И я по-настоящему, по-хорошему позавидовал такой реально существующей координации действий между фронтами. И невольно думалось о том, что, если бы нам, командирам партизанских отрядов и соединений, удавалось без долгих разговоров и взаимных убеждений как можно чаще согласовывать наши операции, насколько они были бы эффективнее и значительнее…
Мы говорили с командующим о партизанских условиях борьбы, о том, как мы используем слабые стороны противника, о партизанской тактике, позволяющей совершать нападения на железнодорожные станции, райцентры и даже города, о развертывании диверсионной работы на вражеских коммуникациях.
Мы тогда не противопоставляли одни методу ведения партизанской борьбы другим, как это пытаются делать некоторые товарищи сейчас, через двадцать с лишним лет после войны. Находятся теоретики, которые, совершенно не считаясь с фактами, заявляют, что успех дела в партизанских условиях решали или одни минеры, или действия одних рейдирующих отрядов.
Такое противопоставление деятельности партизанских подразделений так же вредно, как безусловное и безоговорочное предпочтение в армии одного рода войск другому, без предварительного выяснения всех их качеств и недостатков применительно к той или иной задуманной операции.
Обобщения такого рода, рассматриваемые ныне иногда в отрыве от фронтовой ситуации прошлых лет, могут, как правило, лишь помешать тщательно разобраться как в достигнутых партизанами успехах, так и в тех тактических просчетах, очевидность которых теперь уже не нуждается в доказательствах.
Вот почему из всего сказанного мне хотелось бы сделать один вывод: в партизанском движении приемлемы все формы борьбы, если благодаря им мы можем проводить как широкие операции по захвату городов и населенных пунктов, так и небольшие засады, обезоруживающие противника своей неожиданностью, вносящие в существование его войск на оккупированной территории элементы нервозности и беспомощности перед лицом невидимой, но повсюду ощутимой и уже невольно ожидаемой опасности. Разумеется, при этом одним из ведущих звеньев наступления оставалось максимальное воздействие на коммуникации противника путем диверсий, срывающих регулярные поставки живой силы и техники врага к фронту.
…Мы неоднократно спрашивали К. К. Рокоссовского о том, когда мы улетим, и неизменно получали один ответ:
— Не торопитесь, товарищи. Наша разведка уточняет линию прохода. Нам нужно, чтобы вы пересекли линию фронта без особых помех.
Трехсуточное ожидание оказалось полностью оправданным. Наш самолет ни разу не попал не только под обстрел, но даже под лучи хотя бы одного прожектора. У нас было такое ощущение, что на том участке вообще линии фронта вроде бы и не было.
И только тогда, когда летчик выключил моторы, мы сразу же почувствовали, что находимся в условиях вражеского тыла, на боевом партизанском аэродроме. Мы еще не успели покинуть самолет, как к нему потянулись носилки с ранеными. А скрип подвод не прекращался: на подходе были новые раненые и больные. Вот они приблизились уже к самолету. Слышны стоны, причитания матерей, плач детей. Да, тут было народу не на один самолет.
В довершение всего, среди этого хаоса криков и стонов я услышал знакомый, звавший меня голос. Наклоняюсь над носилками и вижу побелевшее лицо Казимира Ивановича Плохого.
— Ранен я… Тяжело… В живот… Может, в последний раз видимся, — с трудом шептал он. — Трудно у нас было… Рева спас положение. Рева… — И тут же добавил: — Рева и наш комиссар Богатырь… Речь Плохого была бессвязна и непоследовательна, но мне было ясно, что у нас случилась какая-то беда. Я еще пытался что-то уточнить, как-то успокоить Плохого. Но пилот уже торопил с отлетом, и я, пожав руку Казимиру Ивановичу, уступил место очередным носилкам с ранеными.
Так мы сразу же окунулись в партизанскую действительность, где слова "вдруг" и "неожиданно" приобретают свой, жизненно прямой и чаще всего тревожный смысл.