Друзья и враги Афанасия Храмченкова

241-й бомбардировочной авиационной дивизией, в состав которой входили 24, 128, 779-й бомбардировочные полки, командовал полковник Иван Григорьевич Куриленко. Это был спокойный, немногословный, хорошо знавший свое дело человек. Он часто водил на выполнение боевых заданий большие группы самолетов, показывая подчиненным пример отваги и мужества. Пикирующие бомбардировщики в руках опытных, обстрелянных авиаторов были грозой для врага. [226]

Под стать комдиву были и командиры полков: А. И. Соколов, М. М. Воронков, А. В. Храмченков. Между ними существовало негласное соревнование, кто больше уничтожит живой силы и техники противника. Мы всячески поддерживали этот боевой порыв и все новое, что появлялось в боевой практике дивизии, делали достоянием остальных частей и соединений корпуса.

Самолет Пе-2 был рассчитан на бомбовую нагрузку в семьсот пятьдесят килограммов. И вот в 779-м полку зародилась идея: не попробовать ли увеличить количество бомб? Мысль эту подал заместитель командира эскадрильи Николай Иванович Скосырев. Заманчивое предложение обсудили с инженером полка П. А. Климовым и другими специалистами. Осуществление его сулило большой выигрыш. Одним и тем же составом самолетов можно было наносить противнику гораздо больший урон, чем раньше.

— Съездите к Храмченкову и поинтересуйтесь, что из этого выйдет, — посоветовал мне генерал Каравацкий. — Только смотрите, чтобы эксперимент прошел без ЧП. С бомбами шутки плохи.

По пути на аэродром я вспомнил неприятную историю, случившуюся с предшественником Храмченкова. Прежний командир полка Борисов был с партизанскими замашками. Сам порой не признавал дисциплины и от других ее не требовал.

Приезжает как-то инструктор политотдела, проверявший работу этой части, и докладывает:

— Надо принимать строгие меры к Борисову, иначе он развалит полк.

— Что случилось? Говорите толком, — потребовал от него командир корпуса.

— Вчера перед вылетом на боевое задание Борисов вызвал старшину и приказал:

— Вася, водки.

Вася, понятно, не посмел ослушаться командира, принес бутылку. Борисов выпил стакан и хлопнул старшину по плечу:

— Ну вот, теперь порядок.

Когда Борисов улетел, я спросил старшину:

— И часто он вот так "заряжается"?

— А почти каждый раз перед вылетом да и потом, когда вернется, — откровенно признался старшина. [227]

— А другие? — спросил я.

— Про других не знаю, — уклончиво ответил старшина. — Вообще-то у нас не строго со спиртным. У Каравацкого желваки заходили на скулах.

— Этого еще не хватало. Разлагать полк не позволю! Снять Борисова.

— Снять-то можно, — вступил в разговор начальник штаба полковник Власов. — Только кем заменить?

— Найдем. Есть у меня на примете человек. Начальник штаба у Кривцова.

— Майор Храмчеиков? Но он же не летчик.

— Неправда. "Пешку" он хорошо знает, летал на ней на боевые задания. К тому же академию окончил, да и умом природа не обделила. Я хотел назначить его начальником оперативного отдела корпуса, только он наотрез отказался. Готов, говорит, хоть командиром звена, только летать.

— А Борисова куда?

— Отправим в Москву. Управление кадров найдет ему место.

Каравацкий был крут в решениях. На следующий же день он вызвал Храмченкова к себе, вместе с ним полетел в 779-й полк и представил нового командира личному составу части. А еще через день Храмченков уже вел своих бомбардировщиков на подавление артиллерийских позиций противника.

Спокойный, уравновешенный по характеру и смелый в решениях, Храмченков пришелся по душе летчикам и штурманам и провоевал в этом полку до Дня Победы. Командира отличала любовь к людям, чуткость к их нуждам и запросам. Он никогда ни на кого не кричал, но каждое его слово воспринималось как приказ и выполнялось безоговорочно. Подвести своего командира в полку считалось преступлением. Провинившийся получал осуждение всего коллектива.

На аэродроме меня встретили А. В. Храмченков и комиссар полка М. И. Милещенко.

— Измерили взлетную полосу. Составили инженерный расчет. По всем данным, взлет с дополнительной нагрузкой должен получиться, — доложил командир.

И вот самолет, управляемый Скосыревым, поднимает для начала восемьсот килограммов бомб. Все обошлось благополучно. Потом начали прибавлять по пятьдесят [228] килограммов. Остановились на тысяче. Длина разбега Пе-2 несколько увеличилась, но аэродром позволял это делать.

Эксперимент произвели и другие экипажи. Никаких ЧП не случилось. Четверть тонны дополнительного бомбового груза на голову врага с каждого самолета — здорово! Если цифру 250 умножить на число боевых машин всей дивизии, получится такой выигрыш, который равен мощности дополнительно введенной в строй эскадрильи.

Новаторы пошли еще дальше. Однажды заместитель командира эскадрильи капитан Сергей Пинаев поднял в воздух тысячу двести килограммов бомб. Почин полка Храмченкова мы распространили в других бомбардировочных частях. Корпус стал гораздо сильнее, чем прежде, хотя количество самолетов в нем не увеличилось.

Вскоре после этого воздушные разведчики доложили, что на большаке, ведущем к деревне Молодовое, Шаблыкинского района, Орловской области, растянулась колонна вражеских войск.

— Число машин подсчитали? — спросили разведчиков.

— Примерно до сотни танков и автомашин. Они подняли такую пылищу, что точно определить невозможно.

— Что ж, объект для удара подходящий. — Полковник Куриленко снял трубку и вызвал к телефону майора Храмченкова: — Подготовить самолеты к вылету!

— Всем полком? — переспросил Храмченков, еще не зная, по какому объекту предстоит нанести удар.

— Да, всем,-подтвердил командир дивизии и назвал место, где, по докладу разведчиков, находилась вражеская колонна.

— Места знакомые. — почему-то вздохнул майор. Пока готовились к вылету, вражеская колонна успела втянуться в Молодовое и расположиться на отдых. Так было спокойнее: советские летчики вряд ли станут бомбить свое же селение.

Полк поднялся в воздух и взял курс на цель. Храмченков приказал бомбить танки с пикирования.

— Да поточнее прицеливайтесь, — наставлял он по радио экипажи.

Вот и деревня, где остановилась колонна неприятеля. Командир полка первым сбросил бомбы на зеленый [229] квадрат сада, где отчетливо выделялись темно-зеленые коробки танков. Вспыхнули, запылали машины с крестами, а летчики все бросали и бросали смертоносный груз.

Когда самолеты отошли от цели, Храмченков приказал заместителю вести полк домой, а сам снопа развернулся на селение, которое только что бомбили, сделал круг над ним, что-то высматривая, и вернулся на аэродром, когда все другие уже успели зарулить на стоянку. Мрачный, неразговорчивый, он побрел в землянку, с трудом переставляя ноги. Вечером он не стал делать разбора полетов и вообще до утра не выходил из землянки.

— Что с командиром? — встревоженно допытывались у вестового летчики. — Не заболел ли?

— Заболеешь, — ответил сержант. — Он сегодня водил вас бомбить свою родную деревню. Там у него мать с отцом остались да две сестры...

Бомбардировка Молодовое не прошла для Храмченкова бесследно. Дня два ходил он как потерянный, на лбу появилась еще одна горестная морщинка. Он не знал, что сталось с отцом, матерью, сестренками: может, немцы угнали их на чужбину, может, расстреляли. И не дай бог, если погибли от бомб, которые сам он сбросил на родной очаг...

На следующий день погода выдалась ясная, и разведчики без труда определили: большинство домов в Молодовое не пострадало, танки же почернели от огня, а некоторые продолжали дымиться.

Это известие несколько успокоило Храмченкова. Он сразу же просветлел и тут только сказал, как тяжело ему было первым сбрасывать бомбы на родную деревню. Правда, он пока еще не знал, пострадали или нет его родители. Но то, что дома уцелели, вселяло какую-то надежду.

Вскоре наземные войска, тесня противника, продвинулись на запад и освободили деревню Молодовое. Только тогда Храмченков признался командиру дивизии, каких душевных мук стоила ему минувшая бомбардировочная операция.

— Что же ты сразу не сказал? Можно было направить туда другой полк, — сочувственно отозвался Куриленко. [230]

— Что поделаешь, война, — обронил Храмченков. — Люди не то потеряли...

— Но отец-то с матерью живы?

— Не знаю.

— Вот что, Афанасий Викторович, бери По-2 и лети в свое Молодовое, — предложил командир дивизии.

Храмченков просиял. Он давно мечтал встретиться с родителями и сестрами, о которых ничего не слышал с начала войны.

— Спасибо, — признательно проговорил майор. Позже я встретился с Храмченковым и спросил, живы ли его родные.

— Живы, — вздохнул он. — Полдеревни немцы угнали в Германию. Отец чудом избежал расстрела. Ведь у него три сына, и все воюют. Спасибо, односельчане заступились.

— Ну, а дом цел?

— Какое там, — махнул рукой Храмченков. — Землянки и то путевой нет. Приземлился я на окраине села, оставил самолет под присмотром ребятишек и пошел разыскивать свой дом. На его месте землянка. Спустился по шатким ступенькам, на полу мальчик сидит. Спрашиваю:

— Ты чей?

— Мамин.

— А отец где?

— На войне.

— А как отца звать?

— Папа.

Так я ничего и не выведал. Потом увидел на печке самовар. Пузатый такой, с вмятиной на боку. Узнал. Наш фамильный самовар. Еще от бабки остался.

Вышел на улицу, вижу: старушка идет с речки, белье на коромысле несет. Узнал: мать. Так и обомлела, старая... Успокоил ее, помог донести ношу. А вскоре и отец с поля вернулся, сестры пришли.

Пробыл я с ними часа два, распрощался — и к самолету. Провожали всей деревней. По пути отец рассказывал, как недавно наши бомбили немецкие танки в саду, какая паника там была. Я не сказал, что сам принимал участие в этом налете, не стал расстраивать односельчан.

Слушал я Храмченкова и думал: "Ведь мог же он [231] попросить комдива, чтобы тот освободил его от вылета. А не сделал этого. Значит, чувство воинского долга оказалось выше собственных переживаний".

— А малыш-то чей был в отцовской землянке? — спросил я майора.

— Соседский. Теперь малышня смелая пошла, — сказал Храмченков. — Вот и у нас в полку прижился один паренек. Знаете?

— Знаю.

Я увидел его около самолета в окружении техников. То ведро с маслом им поднесет, то какой-нибудь инструмент подаст. На вид ему лет одиннадцать-двенадцать. Худенький, с тоненькой шейкой, похожей на былинку.

— Откуда у вас такой герой? — спросил я инженера.

— На днях прилетел транспортный самолет от партизан. Женщин, детей и больных на Большую землю вывозил. Вышел из самолета и этот мальчик. Жалко мне стало его: родителей, оказывается, нет, круглый сирота. "Хочешь у нас остаться?" — спрашиваю. Он смутился, покраснел и задает вопрос: "А можно?" — "Конечно, можно". "Тогда останусь", — сказал Миша.

Мальчишка смышленый оказался. Перешили на его рост гимнастерку и брюки, сапоги подобрали. Теперь вот помогает самолеты готовить, — улыбнулся инженер.

— Что вы думаете делать с пареньком? — спросил я Храмченкова.

— В Москву бы надо отправить, в спецшколу, — задумчиво проговорил майор. — Рано ему к фронтовой жизни привыкать. Да и небезопасно. Довольно того, что в партизанском отряде побыл.

Спустя несколько недель мы отправили Мишу в Москву. Где-то он теперь, сын авиационного полка?

Из этой же беседы с майором Храмченковым я узнал о драматическом случае с экипажем Хохолина.

При подходе к деревне Молодовое крупный осколок зенитного снаряда оторвал Хохолину ступню по щиколотку. Кровью залило пол кабины. Превозмогая страшную боль, он все же не свернул с курса. Управляя одной педалью, с трудом вывел самолет на скопление танков, а штурман сбросил бомбы.

На обратном пути ничего не подозревавший штурман упрекнул летчика по переговорному устройству: [232]

— Ты ведешь самолет как пьяный. Что случилось?

— Ничего, — коротко ответил Хохолин.

Только на аэродроме, после посадки, штурман узнал, какую нечеловеческую выдержку проявил командир экипажа, и нещадно бранил себя за то, что упрекнул его. От большой потери крови Хохолин был белый, как полотно. Летчика увезли в госпиталь...

У майора Храмченкова было много друзей, и все они, не жалея крови и самой жизни, самоотверженно сражались с врагом. Майора знали летчики всего корпуса, и каждого из них он считал своим другом. Илья Маликов не составлял исключения.

...Четыре раза экипаж Маликова поднимался в воздух. Четырежды за один день подвергал он себя смертельной опасности. Но когда обстановка потребовала лететь и в пятый раз, он без раздумья ответил:

— Готов идти на задание.

В пятом полете боевое счастье изменило Маликову. От прямого попадания зенитного снаряда в левый мотор машину резко качнуло, и она стала терять высоту.

— Командир, — передал по переговорному устройству штурман Николай Баранов, — левый...

— Вижу, — спокойно ответил Маликов. — Бомбы есть, сделаем еще заход на одном моторе. Не бросать же их попусту.

И вот самолет снова разворачивается на цель, и снова фугаски рвут железнодорожные составы. Но один снаряд разорвался под самым днищем кабины. Маликову перебило ногу ниже колена. И все же летчик нашел в себе силы довести машину на одном моторе до аэродрома. После посадки он потерял сознание.

Много отважных, находчивых людей было и среди младших командиров полка, возглавляемого майором Храмченковым.

Однажды самолет, на борту которого стрелком-радистом летал сержант Павленко, пострадал от зенитного огня противника. Поврежденными оказались мотор и плоскость. Летчик кое-как перетянул через линию фронта и посадил машину в поле. Рация была тоже повреждена, и летчик со штурманом отправились пешком в свою часть, чтобы доложить о случившемся.

У самолета остался Павленко. "А ведь на открытом месте немцы легко обнаружат бомбардировщик и [233] постараются его уничтожить", — подумал он. Но что делать? Самолет — не коляска, его за хвост, к тому же без колес, не поволочешь.

Походил стрелок-радист вокруг машины, подумал. Решение пришло очень простое: подкопать землю под колесами и выпустить шасси аварийно.

Не теряя времени, Павленко побежал к видневшемуся невдалеке поселку, попросил в крайней хате лопату и, возвратившись, стал усердно рыть землю. К обеду траншея была готова. Радист поднялся в кабину летчика и выпустил шасси с помощью аварийного крана. Радость переполнила его сердце: машина стояла на колесах!

Теперь оставалось вытащить самолет. Но одному сделать это было невозможно, и сержант направился в ближайшее воинское подразделение. Доложив командиру о случившемся, он попросил у него подмогу. Командир выделил два десятка бойцов. С их помощью Павленко выкатил самолет на ровное место и отбуксировал на лесную поляну, прикрытую густыми кронами могучих дубов.

Теперь он был спокоен: немцам не удастся обнаружить бомбардировщик. Оставалось терпеливо ждать, когда из части прибудет эвакуационная команда, чтобы переправить машину на свой аэродром.

Об этом случае находчивости бойца, верности воинскому долгу я рассказывал в каждом полку нашего корпуса, и он послужил добрым примером не одному экипажу.

Разные люди были у нас среди солдат и сержантов. За некоторыми даже значились в прошлом немалые грехи, но в годину испытаний для Родины они не шли на сделку с совестью, воевали с врагом по-настоящему.

Храмченков рассказал мне об одном любопытном эпизоде. В эскадрилье, где служил стрелок-радист Дуда, летчики и техники справляли чей-то день рождения. Казенных ста граммов водки, что выдавались на каждого военнослужащего, оказалось маловато. Собрали деньги, отдали их Дуде, и тот направился в ближайший поселок.

Через час возвращается. Ставит на стол две бутылки водки, вынимает из кармана пачку денег и говорит:

— А это в фонд обороны.

Все переглянулись.

— Откуда у тебя деньги? Дуда рассмеялся. [234]

— Зашел в магазин, а там толпа баб. Прошу их: пропустите, бабоньки, вне очереди, у меня неотложное дело.

— Какое такое неотложное? — набросились они на меня.

Показываю им руками, что мне надо. А они — ни в какую. Стать в очередь — к утру к прилавку не проберешься. Я одну тихонько плечом, другую, шучу с ними, а сам пробираюсь вперед. И тут какая-то настырная бабенка как хватит меня за воротник и поволокла назад.

— Подожди, — говорю, — гражданка, не рви казенное обмундирование. А она не отступается, норовит еще в бок ткнуть.

Отбился я кое-как от нее, смех поднялся. Закупил свою продукцию, вышел за дверь. И тут во мне старое, воровское, взыграло. Ах, думаю, негодница, на кого руку подняла? Бутылки в карман — и обратно в магазин. Тетка эта еще с кем-то сцепилась. Я приблизился к ней, очаровательно улыбнулся и поблагодарил ее за вежливость. Пока она держала открытым свой хохотальник, я обработал ее карманы...

Кто-то засмеялся, но другие осудили Дуду.

— Пойди сейчас же обратно и верни деньги.

— Но я же не себе, — пробовал отшутиться Дуда.

— Не разговаривай, — оборвали его. — Иди сейчас же в поселок. У нас воров не водится. У кого украл? Может, у той тетки и весь капитал-то при себе был.

А для того чтобы все было исполнено как надо, отправили с Дудой напарника. Больше такого рода "фокусов" за Дудой не замечалось. А воевал этот бывший вор отважно и фашистов ненавидел люто.

Вот что произошло однажды.

Стояла отвратительная погода. Низкая облачность закрыла аэродромы, беспрерывно сыпал мелкий дождь. Ни наши, ни немецкие самолеты в воздух не поднимались. Но вот поступил приказ командующего фронтом:

— Разрушить переправу!

Переправа — не площадная цель. С воздуха она кажется тонкой ниточкой, и с большой высоты в нее не попадешь. Нужно идти на бреющем. А это очень рискованно: противник подвергает самолеты обстрелу из всех видов оружия. [235]

Командир полка выстроил летный состав и сказал:

— Задание чрезвычайно трудное, опасное. Я могу, конечно, приказать. Но возможно, кто-нибудь изъявит желание лететь добровольно?

Дождь моросил, не переставая, затянув серой кисеей самолетную стоянку, скрыв от наблюдения горизонт. Летчики стояли, поеживаясь, натянув шлемофоны на самые глаза. Первым вышел из строя Скосырев, потом рядом с ним стали все остальные семнадцать экипажей полка. Только три экипажа остались на прежнем месте. Остались потому, что их машины были неисправны.

Переправа была разрушена, но полк не обошелся без потерь. В один из самолетов попал зенитный снаряд. Летчика контузило, и он потерял сознание. Молодой штурман экипажа Селезнев снял его с пилотского сиденья и взял штурвал в свои руки. Стрелку-радисту Дуде он крикнул:

— Прыгай!

— А кто под нами: свои или немцы? — переспросил тот.

— Немцы.

— С немцами мне делать нечего. Не моя компания, — категорично заявил Дуда и остался в своем крохотном отсеке. — Лучше умереть в небе, чем на земле попасть в плен.

Позже мне довелось беседовать с Селезневым.

— Страшно было? — спросил я его.

— Страшно, — чистосердечно признался штурман.

Я думал, что он поведет разговор об убийственном зенитном огне, который фашисты сосредоточили по низко летящим самолетам. Его же, оказывается, волновало другое.

— Раньше я никогда не держал в руках штурвал, — продолжал Селезнев. — Представляете ситуацию? Будь я один, возможно, вмазал бы самолет прямо в переправу: такое ожесточение овладело мной, какого никогда не испытывал. Но рядом лежал летчик без памяти, да и стрелок отказался прыгать с парашютом. Славный боец, между прочим. Бил по зенитчикам до тех пор, пока я не остановил его: надо было беречь боеприпасы на случай встречи с истребителями противника.

— Но как все-таки вам удалось довести машину и посадить ее на аэродром?

— Жить захочешь — долетишь и сядешь, — повторил [236] штурман популярное в то время изречение.- Я видел прежде, как действует в кабине летчик. Это мне и пригодилось. Попробовал одну педаль, потом другую, штурвалом покрутил, смотрю, что-то получается. Воспрянул духом. Да и стрельба к тому времени поутихла — отошли от переправы. Лечу, командир экипажа лежит у ног, в чувство не приходит. Я его и так и сяк тормошу — ни в какую. Здорово, видать, контузило. Ну, думаю, в воздухе кое-как совладаю с машиной. А что буду делать при посадке? Наверняка разобьюсь сам и экипаж погублю. Подлетаю к аэродрому, слышу по радио: "Заходи на прямую". Я зашел. Советуют: "Отожми штурвал чуть-чуть от себя". Отжал. Да так вот и сел. Но самолет дал такого козла, что даже контуженный командир экипажа пришел в себя.

Слушал я этот рассказ, которому штурман пытался придать юмористическую окраску, и думал: какой замечательной силой воли и выдержкой наделила этого человека природа. Не растерялся, спас весь экипаж и машину. А может, "виновата" не одна природа? Может, наше, советское, воспитание сказалось?

Как бы то ни было, а люди проявили настоящее геройство, и мы позаботились, чтобы о Селезневе и Дуде знал не только корпус, но и весь фронт.