В ударной группе

В масштабе ВВС были созданы три ударные авиационные группы. Подчинялись они Ставке Верховною Главнокомандования, а предназначались для завоевания господства в воздухе и нанесения массированных ударов на определенных участках фронта.

Их основная отличительная черта — подвижность. Когда требовалось, они быстро перелетали на новые аэродромы и выполняли поставленные перед ними задачи.

Во главе каждой группы стояли командующий и военный комиссар. В своей работе они опирались на небольшой оперативный штаб, насчитывавший всего двадцать-двадцать пять человек. Не было даже [189] политотдела, не говоря уже о тыловом органе. Обеспечение групп всем необходимым возлагалось на командование и политуправление того фронта, на который они перебазировались по указанию Ставки.

Особенно высокие требования предъявлялись к летному составу ударных групп. Туда направляли самых опытных, самых смелых и закаленных летчиков и штурманов. Правда, им давали и некоторые привилегии: полуторный оклад денежного содержания, улучшенное снабжение питанием и обмундированием.

Меня назначили военным комиссаром 3-й ударной группы, штаб которой находился в Лисичанске. Она состояла из трех бомбардировочных полков (командиры Кузнецов, Недосекин, Никифоров) и двух истребительных (командиры Миронов и Васин). При знакомстве с ними особенно хорошее впечатление произвел на меня молодой, энергичный капитан Никифоров.

Командовал 3-й ударной группой Леонид Антонович Горбацевич — коренастый, широкогрудый, похожий на борца генерал. У него был острый пытливый взгляд, говорил он хрипловатым голосом и слегка шепелявил. В начале войны генерал занимал руководящий пост в Управлении дальней авиации. Но вскоре его освободили от должности, свалив на него всю вину за большие потери в самолетах. Спокойный и покладистый, Горбацевич не стал оправдываться и молча снес несправедливое наказание.

Чтобы успешно командовать ударной группой, руководитель должен был не только в совершенстве знать летное дело, авиационную тактику, но и обладать твердым характером, крепкой волей, а также качествами педагога-воспитателя.

Горбацевич оказался именно таким военачальником. К каждому летчику он находил свой подход, не стеснялся вовремя одернуть тех, кто начинал зазнаваться. Такие случаи бывали, правда, очень редко.

Я давно заметил, что летчики в подавляющем большинстве своем вообще не любят бахвалиться. Они с презрением относятся к тем, кто пытается выпячивать собственные заслуги. Им присуща лишь гордость за свою профессию, а это не имеет ничего общего с бахвальством.

И если кто из молодых летчиков начинал зазнаваться, [190] я прежде всего напоминал ему о традициях, существующих в советской авиации, о сложившихся у нас взглядах на подвиг. Прямо говорил:

— Хочешь, чтобы тебя уважали в коллективе, — будь храбр, но всегда скромен.

Правда, такие нравоучения приходилось делать редко. Чаще всего сам коллектив "обкатывал" человека, помогал ему быстро освободиться от всего наносного.

...Для нашей ударной группы выделили неплохие по тому времени самолеты. В частности, истребители получили "аэрокобры", а бомбардировщики — "бостоны".

В марте 1942 года командование юго-западного направления разработало план наступательной операции. Он в основном сводился к тому, чтобы двумя сходящимися ударами из района Волчанска и Барвенковского выступа прорвать оборону противника, окружить и разгромить его харьковскую группировку. Второй, главный удар должны были наносить 6-я армия, которой командовал генерал-лейтенант А. М. Городянский, и армейская группа генерал-майора Л. В. Бобкина.

Задача нашей авиационной группы, получившей дополнительно еще три полка, состояла в том, чтобы надежно прикрыть войска 6-й армии с воздуха. Нам, таким образом, предстояло действовать на главном направлении.

Ставка утвердила этот план. Началась подготовка к операции. Во всех частях прошли партийные собрания. Мы призывали коммунистов показать в боях личный пример мужества и мастерства. Представители авиационных частей побывали на командных пунктах стрелковых дивизий, в танковых и кавалерийских корпусах, обсудили порядок взаимодействия, уточнили сигналы. Бомбардировщики отметили цели, которые им надо было уничтожить на переднем крае и в глубине обороны противника.

Части и соединения, участвовавшие в наступлении на Харьков, имели незначительный перевес над противником в живой силе, полуторное превосходство в артиллерии и минометах. Танков у нас тоже насчитывалось несколько больше, чем у немцев, но многие оказались легкими, со слабой броней. По авиации обе стороны имели соотношение сил примерно рапное. Правда, у гитлеровцев было больше бомбардировщиков. [191]

Наши воздушные разведчики начали действовать задолго до начала операции. Нам удалось установить, что противник в районе Харькова тоже готовит наступательную операцию под кодовым названием "Фридерикус". Намечалась она на 18 мая. Из районов Балаклеи и Славянск — Краматорск гитлеровцы намечали двумя сходящимися ударами ликвидировать наш Барвенковский выступ и подготовить плацдарм для дальнейшего продвижения на восток.

Но мы упредили фашистов. 12 апреля после часовой артиллерийской и авиационной подготовки советские войска перешли в наступление. Ударные группировки Юго-Западного фронта при поддержке авиации прорвали оборону 6-й немецкой армии. За три дня ожесточенных боев они продвинулись на обоих направлениях на двадцать пять — тридцать километров. Для гитлеровской группировки создалась тяжелая обстановка.

В начальный период боев генерал Горбацевич с оперативной группой находился на КП командующего 6-й армией и оттуда руководил действиями авиации. Кик только вражеская оборона была прорвана и сухопутные войска двинулись вперед, он возвратился в свой штаб.

— Пошла пехота!-сказал он, поблескивая глазами. — Наши соколы неплохо поработали.

Боевая обстановка требовала наращивания ударов с воздуха по отступающему противнику и усиления прикрытия своих наземных войск. Генерал тут же связался по телефону с командирами истребительных полков и категорически потребовал:

— Ни одна бомба не должна упасть на пехоту! Потом он позвонил в штабы бомбардировочных частей. Узнав, что там боевая работа ни на минуту не

ослабевает, одобрительно заметил:

— Так и действуйте!

В воздухе шли жестокие бои. Противник бросил против наших войск крупные силы бомбардировщиков. Советским летчикам пришлось в первый день делать по шесть-семь вылетов.

Наступление развивалось успешно. Тут бы следовало ввести в прорыв подвижные соединения для завершения окружения фашистских войск в районе Харькова. Но по ряду причин этого не было сделано. Танковые корпуса задержались в мостах сосредоточения. Их прикрывали с [192] воздуха истребители нашей ударной группы. Позже такая медлительность привела к роковым последствиям. Наступавшие части стали выдыхаться и замедлили темп продвижения. Инициатива была утрачена. Противник, подтянув пехотную и две танковые дивизии, изменил соотношение сил в свою пользу.

Один из наших танковых корпусов вошел в прорыв только утром 17 мая, то есть с большим опозданием. Выгодный момент был упущен. Мощная группировка фашистских войск в составе восьми пехотных, двух танковых и одной моторизованной дивизий в то же утро перешла в наступление из района Славянок, Краматорск против 9-й армии Южного фронта. Нашей 57-й армии, располагавшейся правее нее, пришлось сдерживать напор пяти пехотных дивизий противника. С воздуха наступающих поддерживали крупные соединения 4-го воздушного флота Германии.

Выдержать такой удар 9-я и 57-я армии не смогли. Фронт обороны оказался широким, сил явно недоставало.

17 мая в восьмом часу утра наблюдатели доложили:

— Со стороны Славянска идет большая группа фашистских бомбардировщиков.

Горбацевич тотчас же связался по телефону с командирами истребительных полков.

— Всем воздух! — отдал он приказ.

Вражеские бомбардировщики шли группами на разных высотах, без непосредственного сопровождения.

С командного пункта было хорошо видно, как наши истребители врезались в строй "юнкерсов". Я впервые стал очевидцем такой грандиозной схватки в воздухе. Где свои, где чужие — разобрать невозможно. С высоты доносился надсадный гул моторов, слышались дробная трескотня пулеметов и гулкое уханье бортовых пушек.

Смелый удар советских летчиков ошеломил противника. Побросав бомбы куда попало, "юнкерсы" стали поворачивать на запад. Преследуя их, истребители заметили, что в полосе 9-й армии немцы прорвали фронт. Вражеские танки двигались вдоль Северного Донца в направлении города Изюм. Полученные сведения я доложил генералу А. М. Городянскому. [193]

— Сообщите об этом в штаб ВВС Юго-Западного фронта, — попросил наш командарм.

Трубку взял начальник штаба генерал Саковнин. Выслушав, помолчал, недоверчиво, как мне показалось, промолвил:

— Хорошо, проверим.

И действительно, спустя несколию минут Саковнип позвонил начальнику штаба нашей группы Комарову:

— Путают что-то ваши летуны. Не может быть, чтобы на Изюм шли танки противника.

Во второй половине дня генерал прилетел сам.

— Откуда вы взяли, что фронт прорван? — строго спросил он.

— Летчики доложили, — отвечаю ему.

— Глаза у страха велики,- стоял на своем Саковнин. — Маршал сказал: "Паники не поднимать". Это же повторил и товарищ Хрущев.

Но вскоре генерал убедился, что наши летчики были правы. Гитлеровцы действительно прорвали фронт в полосе 9-й армии, а их танки, как и докладывали экипажи, прикрываясь справа Северным Донцом, устремились к Изюму.

Оборона оказалась неглубокой, средств для борьбы с авиацией противника не хватало. Все это в конечном итоге предопределило весьма невыгодное для нас развитие событий. К исходу 18 мая противник продвинулся на север на 40-50 километров, достиг Северного Донца и не только поставил в тяжелое положение тылы нашей 6-й армии, но и создал угрозу окружения всей группировке войск, действовавших на барвенковском плацдарме.

В связи с этим не безопасно было оставлять авиацию на аэродроме, находившемся вблизи Большой Камышевахи. Я приехал туда к вечеру 17 мая. Люди еще не знали, что танки противника прошли в четырех километрах восточное и могут в любой момент повернуть сюда. Было принято решение перебазировать полк на аэродромы Бригадировка и Сватово, находившиеся за рекой Северный Донец, а по пути нанести штурмовой удар по противнику.

Командовал частью невысокий черноглазый татарин Фаткулин. Он был храбрым и горячим человеком. Недавно летчики, возглавляемые им, отличились во время отражения массированного налета фашистов. [194]

Узнав, что аэродрому грозит опасность, Фаткулин гневно сверкнул чуть раскосыми глазами и, сплюнув, зло выругался. Потом махнул рукой, крикнул: "По самолетам!" — и помчался к своей машине, на бегу надевая шлемофон.

Когда летчики поднялись в воздух, меня окружили техники и механики:

— А как нам быть?

— Надо вооружиться, друзья, и организованно отходить в Бригадировку, за Северный Донец.

Назначили командира группы, наметили маршрут следования и дали необходимые указания по боевому обеспечению. Сборы были недолгими. Вскоре колонна двинулась в путь.

Неподалеку от аэродрома дислоцировалась авиационная база. Она не входила непосредственно в нашу группу, но мы не могли оставить ее людей на произвол судьбы и предупредили руководство об опасности. Позже я узнал, что отступление в спешке все-таки не обошлось без потерь.

Снимался с позиций и соседний артиллерийский полк. Меня приятно удивили спокойствие и рассудительность командира. Он быстро отдавал исчерпывающие распоряжения и всем видом своим вселял уверенность в благополучном исходе передислокации. Солдаты и их начальники без суеты и паники изготовили орудия в исходное положение и организованно, словно на учениях, двинулись к переправе. Мне подумалось тогда: "Если бы все наши командиры имели вот такое же самообладание, мы избежали бы многих неприятностей..."

Немцы, по-видимому, стянули авиацию с других участков фронта, потому что число бомбардировочных налетов увеличилось. Особенно часто они бомбили Изюм, где находились наш штаб и железнодорожный узел. Во время одного из таких налетов начальник особого отдела, телефонистка и я вынуждены были остаться в помещении, чтобы держать связь с частями. Время от времени мы делали запросы об обстановке и настроении личного состава.

Бомба ударила в угол здания. Из окоп со звоном посыпались стекла, с потолков обвалилась штукатурка. И вдруг телефонный звонок. [195]

— Товарищ бригадный комиссар, вы еще живы? -Это спрашивала Зина, девушка с коммутатора.

— Все в порядке.

— И я держусь, хотя и страшно.

Минут через пять Зина снова позвонила:

— Товарищ комиссар, вы не ушли?

— Как можно? В случае чего, мы вас обязательно предупредим, — успокоил я девушку.

Воинский долг был для нее выше страха. Когда закончился налет, мы пошли в коммутаторную и поблагодарили мужественную связистку. Бомбежка была для ней первым боевым испытанием, и она его выдержала.

Следует вообще сказать, что многие девушки-фронтовички проявляли большое самообладание. Вот хотя бы такой случай. К нашему штабу примыкал тенистый фруктовый сад, изрытый щелями для укрытия. Под одним из деревьев, в капонире, стояла радиостанция, с помощью которой поддерживалась связь с вылетавшими на боевые задания самолетами. На станции дежурила радистка Аня, белокурая, миловидная девчушка, когда гитлеровцы совершили очередной налет. Одна из бомб разорвалась неподалеку от машины с радиоаппаратурой. Мы поспешили туда и увидели потрясающую картину: придерживая здоровой рукой перебитую кисть, Аня продолжала вести связь с нашими самолетами.

Девушку немедленно отправили в госпиталь. Я позвонил туда и попросил главного хирурга сделать все возможное, чтобы оставить героиню в солдатском строю.

— К сожалению, — ответил он, — мы пока не научились делать чудеса. Жаль девушку, но ампутация кисти неизбежна...

По правому берету Северного Донца немцы подошли к Изюму. Ночью мы переправились на противоположный берег реки и остановились в двух-трех километрах от него, на аэродроме Половинкино, где взлетно-посадочная полоса была выложена кирпичом. Случилось так, что я снова оказался у Северного Донца и видел, как, теснимые противником, наши бойцы переправлялись вплавь. Некоторые были без оружия и не знали, где находится их часть и что с нею. Такую удручающую обстановку я не видел с самого начала войны.

Все ли зависело от бойцов, что отступали в сторону Половинкино? Нет, упрекать только их было бы крайне [196] несправедливо. Пехота так же, как и летчики, дралась самоотверженно. Но у нас с каждым дном все меньше оставалось боевых самолетов и экипажей, а в наземных войсках — резервов. Силы таяли, а о пополнении не могло быть и речи. Почему? В чем тут просчет? Над этими вопросами задумывались многие командиры и политработники.

В один из таких безрадостных дней я выехал в Сватово, где находился штаб Юго-Западного фронта, охранявшийся с воздуха истребительным авиаполком. Разыскав члена Военного совета Н. С. Хрущева, я обратился к нему:

— Никита Сергеевич! Полк Фаткулина у нас измотался до крайности. Прикажите заменить его на время истребительным полком, который прикрывает штаб фронта.

Хрущев при мне изложил кому-то мою просьбу по телефону и после разговора с ним отклонил мою просьбу:

— Не надо этого делать. К полку привык начальник штаба фронта. Пусть он здесь и остается.

Какая странная, почти патриархальная мотивировка: "Начальник штаба привык..."

Так я и уехал ни с чем. Надежда хоть на время получить подмогу и на денек-другой дать передышку фаткулинцам не оправдалась.

Обстановка сложилась тяжелая. Все приходилось решать быстро, оперативно: времени на обдумывание необходимых планов и мероприятий, соответствующих быстро меняющимся событиям, не было. Дни и ночи перемешались. Мы с трудом выкраивали минуты, чтобы наскоро перекусить или забыться тревожным сном в какой-нибудь машине или на траве, под кустом.

Неудача под Харьковом тяжело отразилась на настроении людей. Они знали, что в окружении остались тысячи бойцов и командиров, что фронт оказался открытым ва многие десятки километров. Поэтому мы старались сделать все, чтобы воины не пали духом, не поддались панике, обеспечивали организованный отход.

Мало кто из непосредственных участников боев знал истинную причину срыва Харьковской операции. В ее разработке и организации были допущены серьезные просчеты. Не на высоте оказалась и разведка. Этот промах стоил нам 5 тысяч убитых, свыше 70 тысяч без вести [197] пропавших, не говоря уже о том, что мы утратили инициативу и позволили фашистскому командованию занять выгодные рубежи для последующего наступления в глубь страны.

Командующего 9-й армией генерал-лейтенанта Ф. М. Харитонова обвинили в том, что он не мог предотвратить прорыв на своем участке фронта. Его сняли с должности.

Я видел генерала в палатке на восточном берегу Северного Донца. Общение с ним было запрещено. Когда разобрались и убедились, что в харьковской трагедии повинен не только Харитонов, его вновь назначили командующим, на этот раз 6-й армией. Вновь встретиться нам довелось в районе Каратояк на Воронежском фронте. Позже я узнал, что Харитонов умер.

В конце июня под Воронеж прилетел из Подмосковья на новых "аэрокобрах" истребительный полк. Из машины, приземлившейся первой, вылез невысокого роста летчик и, поправив шлемофон, представился генералу Горбацевичу:

— Командир 153-го полка майор Миронов. Прибыл в ваше распоряжение. — Он сделал шаг в сторону и молодецки щелкнул каблуками маленьких сапог.

Выслушав его, Горбацевич чуть заметно улыбнулся. Меня тоже удивил моложавый вид командира полка. Казалось, закончит доклад этот молоденький майор с ясными, доверчивыми глазами, пухлыми щеками и ямочкой на подбородке, озорно свистнет и бросится вприпрыжку бежать. Его хрупкая, мальчишеская фигура никак не вязалась с такой солидной должностью.

Но потом, когда мы познакомились поближе, узнали его на деле, убедились, насколько обманчивым оказалось первое впечатление. Сергей Иванович Миронов был храбрый летчик и талантливый командир. Спокойный и мягкий по натуре, он никогда ни на кого не кричал, умел по-хорошему уладить любой инцидент. Летчики любили его, шли за ним, как говорят, в огонь и в воду.

С. И. Миронов еще в период борьбы с финнами стал Героем Советского Союза, а впоследствии генерал-полковником авиации, командовал крупными соединениями, занимал [198] должность заместителя Главнокомандующего Военно-Воздушными Силами страны по боевой подготовке.

Полк, с которым прибыл майор Миронов на Воронежский фронт, состоял из опытных, обстрелянных бойцов. Все они участвовали в обороне Ленинграда, их подвиги были отмечены правительственными наградами.

Мы с Горбацевичем объяснили командиру и комиссару полка старшему батальонному комиссару Сорокину обстановку, попросили их быстрее привести часть в боевую готовность. А обстановка была нелегкой: немцы рвались на восток, к Волге.

— Мы готовы, товарищ командующий, — спокойно доложил Миронов. — Разрешите завтра всем полком сделать облет района?

— Пожалуйста, — разрешил генерал.

А через день полк уже сопровождал большую группу "бостонов", вылетевших на бомбежку вражеской танковой колонны южнее Воронежа.

Горбацевич улетел в штаб, а я на некоторое время еще остался здесь и оказался свидетелем большого воздушного сражения, разыгравшегося над древним русским городом. Более ста самолетов противника совершили на Воронеж звездный налет. В числе других авиационных частей отважно бились с врагом и летчики полка Миронова.

Небольшой группе фашистских бомбардировщиков удалось прорваться к аэродрому и разбросать вместе с фугасками множество маленьких фосфорных бомб, которые горели белым ослепительным пламенем. На борьбу с ними бросились солдаты. Они быстро потушили их землей, заровнял и воронки, и к моменту возвращения истребителей полоса была восстановлена.

Возбужденный боем, легкой походкой подошел к нам Миронов и доложил:

— Наши вернулись без потерь, а немцы многих недосчитаются.

Наземные подразделения выловили выбросившихся с парашютами вражеских летчиков, штурманов и стрелков-радистов. Их оказалось более семидесяти. Налет на Воронеж дорого обошелся фашистам. Из наших же пострадал только командир эскадрильи Макаренков. Осколком вражеского снаряда ему раздробило руку.

Поздравить героев с крупной победой под Воронежем [199] снова прилетел генерал Горбацевич. Он приказал построить весь летный состав, сердечно поблагодарил за храбрость и мужество, каждому летчику пожал руку, а Сергея Ивановича при всех троекратно поцеловал.

О подвиге летчиков-истребителей Миронова я в тот же день сообщил политработникам частей нашей группы н попросил их донести эту радостную весть до всех авиаторов.

Слава о мироновском полке гремела по всему фронту. Его летчики дрались под Воронежем три месяца, нанося по врагу один удар сокрушительнее другого.

Воевал в 153-м полку командир эскадрильи Петр Семенович Кирсанов, ставший впоследствии генералом, работником Главного штаба ВВС. Идет, бывало, по аэродрому, высокий, стройный, и вызывает невольное восхищение. Спокойный, покладистый по характеру, он был храбр в бою- и пользовался большим уважением у летчиков. Под Воронежем он увеличил свой боевой счет на шесть сбитых вражеских машин.

Боевое крещение Кирсанов принял под Ленинградом в три часа утра 22 июня 1941 года. Там же он сбил первый фашистский самолет, и там же его постигло несчастье, едва не закончившееся судом военного трибунала.

Во главе шестерки истребителей Кирсанов вылетел на сопровождение бомбардировщиков, получивших задачу нанести удар по станции Сиверская. Отбомбились, проводили боевых друзей до аэродрома и взяли курс домой. Подлетают к Неве, а по ней стелется туман. Повернули обратно. И там погода не лучше. Попробовали пробиться вниз — не удалось: туман опустился до самой земли. Радиосвязи между самолетами тогда еще не было, и шестерка рассыпалась. Горючее на исходе. Что делать?

Кирсанов оставил самолет, приземлился на каком-то болоте и только на седьмые сутки кружным путем через Ярославль и Рыбинск добрался до своей части. Его тут же к ответу: как, да что, да почему? Совсем недавно всем шестерым летчикам выдали партийные билеты. И вот пожалуйста: погубили боевые машины.

— Но что же мне оставалось делать? — защищался комэск.

Все знали: в подобных условиях иного выбора, как покинуть самолет, не оставалось. Тем не менее ведущею решили наказать, ибо одновременная потеря шести [200] машин — большой урон для потрепанного в боях полка. До трибунала дело не дошло, но с должности командира эскадрильи Кирсанова сняли. Так, разжалованным, он и прибыл к нам под Воронеж.

Майор Миронов сразу же восстановил прибывшего летчика в прежней должности, и не ошибся. Кирсановская эскадрилья была одной из лучших в полку.

Однажды группа истребителей во главе с Кирсановым встретилась над переправой через Дон с семнадцатью фашистскими самолетами. В числе их было восемь "мессершмиттов". Комэск первым навязал противнику бой. И закрутилась над русской рекой карусель. Итог ей подвели пехотинцы. Они сообщили в полк: сбиты три "юнкерса", два Ме-109.

В этом бою особенно отличился старший лейтенант Алексей Смирнов. Он уничтожил два вражеских самолета. Но и его не миновал огонь. Пришлось прыгать с парашютом.

Приземлился он между нашими и немецкими позициями, на ничейной полосе. Возможно, парню пришлось бы туго, не окажись поблизости танковой бригады. Командир распорядился немедленно послать к попавшему в беду летчику три бронированные машины. Гвардейцы вызволили Алексея и три дня держали в гостях. Потом на танке доставили в полк, где его ожидала награда — орден Ленина. Позже Алексей Смирнов стал дважды Героем Советского Союза.

Был у Кирсанова заместитель — Саша Авдеев. В одном из воздушных боев он сошелся с немецким истребителем на лобовых. Фашист оказался не из робкого десятка, с курса не свернул...

— Своими глазами видел, — рассказывал Кирсанов, — как два самолета устремились навстречу друг другу. Удар. Взрыв... И объятые огнем куски машин рухнули на землю.

Отважному летчику Авдееву посмертно присвоили звание Героя Советского Союза.

И еще об одной схватке эскадрильи Кирсанова над Воронежем. Шестерка его истребителей встретилась с двадцатью восьмью "мессершмиттами". Нашим пришлось нелегко: против одного советского истребителя почти пять вражеских. И все же кирсановцы не отступили. Одного "мессера" свалил на землю командир. Но и его самолет [201] порядком потрепали. Снарядом повредило маслосистему, и мотор заклинился. Пришлось садиться в поле.

Ожесточенные бои в воздухе шли непрерывно, и мы несли немалые потери. В полках оставалось по десять — пятнадцать самолетов. Командирам и комиссарам, как и в начале войны, приходилось бороться за сохранность каждой машины. За намеренную поломку боевой техники мы беспощадно наказывали злоумышленников, а некоторых предавали суду. А такие случаи хоть и редко, но, к сожалению, бывали.

Помню, пришлось судить капитана Н. Когда полк начал нести потери, летчика объял страх. Взлетит, бывало, вместе со всеми, а минут через пять — семь производит вынужденную посадку. Приходит и докладывает:

— Мотор отказал...

Поверили раз, другой. А когда вновь получилась такая история, я приказал инженеру Белоусову тщательно осмотреть самолет.

Почему закралось сомнение? Мне и раньше доводилось встречаться с этим человеком. Как только разговор заходил о боевом задании — он тотчас же менялся в лице, губы начинали дрожать.

"Может, капитан трусит?" — подумал я. Так оно и оказалось. Комиссия выехала на место вынужденной посадки машины, тщательно осмотрела все ее узлы. Потом подняли, запустили мотор. Работал он нормально.

— Что вы теперь скажете?

Н. промолчал, виновато опустив голову.

Трибунал разжаловал капитана в рядовые и направил в штрафной батальон.

Этот случай послужил предметом большого разговора на совещании с летным составом. Должен сказать, что впоследствии подобное не повторялось. Командиры экипажей служили образцом выполнения воинского долга, показывали пример мужества и отваги.

В поддержании дисциплины, высокого политико-морального состояния в авиационных частях огромную роль играли военные комиссары. Они были, как правило, первоклассными летчиками, отличными бойцами. Храбрость комиссару, как говорится, по штату положена. Не может он призывать к отваге и героизму, если сам не обладает такими качествами. Комиссары были душой солдат, их честью и совестью, цементировали армейские ряды, [202] вносили в них дух высокой идейности, непоколебимой стойкости, беззаветной верности святому делу защиты Родины. Неспроста же гитлеровское командование стремилось истреблять комиссаров в первую очередь.

Уже после нашей победы я прочитал в одном из документов, обнаруженных в фашистских военных архивах, о распоряжении Гитлера. Он выступал на совещании высшего командного состава немецкой армии, состоявшемся 30 марта 1941 года. Учитывая роль, которую играют в Красной Армии военные комиссары, фюрер приказал уничтожать их в будущей войне беспощадно. Предлагалось не рассматривать советских политработников как военнопленных, а немедленно передавать СД (службе безопасности) или расстреливать на месте.

12 мая 1941 года была издана официальная директива верховного командования германских сухопутных сил, в которой говорилось: "Политические руководители в войсках не считаются пленными и должны уничтожаться самое позднее в транзитных лагерях, в тыл не эвакуируются..."

Однажды мимо нашего аэродрома, находившегося вблизи города Изюм, проходила большая колонна отступающих войск. На привале я встретился со старшим политруком, заместителем командира стрелкового полка но политической части. Разговорились. Он был до крайности изможден и производил такое впечатление, будто ею только что выпустили из заключения.

— Вы не ошиблись, — ответил он на мой вопрос. — Сидел в фашистском концентрационном лагере.

— Как вы попали туда? — спросил я его.

— Не добровольно, конечно, — горько усмехнулся старший политрук. — Захватили в бессознательном состоянии на поле боя, а когда очнулся, вижу-колючая проволока. Хорошо, что звездочек не было, приняли за командира. Иначе висеть бы мне на первом же дереве. А пуля во всех случаях была обеспечена.

— Как же вам удалось вырваться?

— А что мне оставалось делать? Нашего брата Гитлер не жалует. Чем, думаю, у стенки или рва быть расстрелянным — лучше уж пусть убьют при побеге. Терять мне было нечего. Я совершил побег и, как видите, жив.

Вскоре колонна поднялась. Ушел вместе со всеми и старший политрук, и я подумал: "Жизнь потрепала [203] человека так, что от пего остались кожа да кости. А дух все-таки не сломила. Комиссарская, партийная закваска живуча".

В один из июльских дней 1942 года авиация пашей группы должна была нанести несколько бомбардировочных ударов перед фронтом 40-й армии в районе Воронежа. Для координации действий на командный пункт армии, располагавшийся северо-восточнее города, ранним утром выехал со своим адъютантом генерал Горбацевич. Вслед за ними приехал туда и я.

Около семи часов утра окрестности огласились могучим гулом. На задание пошла первая группа бомбардировщиков. Горбацевич, его адъютант и представитель штаба 2-й воздушной армии вышли на опушку леса. Неожиданно из-за деревьев выскочила пара Ме-109. Послышался резкий свист, на земле четырежды взметнулось пламя, вздыбились фонтаны земли и дыма.

Я стоял метрах в ста от Горбацевича и видел, как он взмахнул руками и упал на землю. Подбежал к нему. Бледное, перекошенное страданием лицо. Глаза закрыты. Губы что-то невнятно шепчут. Мы повернули его, чтобы осмотреть раду. Гимнастерка на спине густо пропиталась кровью.

Тотчас же вызвали врача, но помощь не потребовалась: генерал скончался.

Гибель Горбацевича тяжело переживали все авиаторы нашей группы. Не стало замечательного командира и большого жизнелюба. Гроб с его телом в тот же день, доставили самолетом в Мичуринск и с воинскими почестями предали земле рядом с могилой великого преобразователя природы. Состоялся митинг. Прозвучал прощальный залп. И тут же в воздухе появилась группа самолетов, ведомая командиром 153-го полка С. И. Мироновым. Пройдя над местом похорон генерала на малой высоте, истребители взмыли ввысь, и в небе троекратно прозвучал пушечно-пулеметный салют. Бойцы воздушного фронта отдали последние почести своему любимому командиру.

Ненависть к фашистским убийцам была настолько велика, что мы сразу после траурного митинга решили подготовить к боевому вылету все бомбардировочные части, [204] находившиеся в нашем распоряжении. Смерть командира звала к святому мщению. Мощный удар по врагу с воздуха был лучшим ответом за тяжелую утрату.

Вскоре после гибели Горбацевича ударные группы были расформированы. На базе нашей была создана 244-я авиационная дивизия. Работы прибавилось, потому что на первых порах мне пришлось совмещать две должности: командира и его заместителя по политической части.

Однажды во второй половине дня мне позвонил командующий 2-й воздушной армией генерал С. А. Красовский:

— В Касторной разгружаются немецкие эшелоны. Я посылаю туда группу пикировщиков. Прошу прикрыть их истребителями.

— Хорошо, будет сделано, — ответил я командарму.

У нас в резерве были две готовые к вылету девятки бомбардировщиков. Эшелоны на выгрузке — цель заманчивая, и нельзя было упускать столь удобный случай, чтобы нанести противнику наибольший урон. Словом, на задание ушли истребители и бомбардировщики дивизии.

Бомбометание было удачным. Один эшелон с боеприпасами взлетел на воздух, два загорелись. Весь железнодорожный узел охватило пламенем. Наши самолеты благополучно вернулись на свои базы. Соседи же недосчитались четырех бомбардировщиков.

Вечером по буквопечатающему аппарату СТ-35 получаю приказ за подписью Красовского: "...Рытов, желая усилить удар по немцам, дополнительно послал две девятки бомбардировщиков, чем ослабил истребительное прикрытие... Рытову объявить выговор".

Вот те раз, думаю. Хотел сделать лучше, а заработал взыскание. Спустя некоторое время Красовский звонит по телефону.

— Ну что, получил?

— Получил, — отвечаю.

— Не огорчайся, — успокоил он.- Это для назидания. Понял? — Генерал рассмеялся и добавил: — Кстати, приказ я послал только тебе...

Внезапный массированный танковый удар врага вызвал растерянность в рядах защитников Ростова. Части и [205] соединения Южного и Юго-Западного фронтов начали отступать.

Неподалеку от одного из наших аэродромов, в широкой балке, где предполагалось наступление танков противника, сосредоточилась рота фугасных огнеметов. Похожие на чугунные самовары, они были врыты в землю и подготовлены к бою. Надо заметить, что гитлеровцы боялись этого грозного оружия. И не случайно: под струями зажигающей смеси танки горели, как спичечные коробки.

Вопреки предположениям немцы пошли не по самой балке, а по ее гребню. Бессильные отразить этот натиск стали и огня, огнеметчики покинули траншеи.

Когда наши войска оставили Ростов, мы получили приказ Верховного Главнокомандующего, в котором говорилось, что дальнейшее отступление смерти подобно, что Красная Армия в состоянии не только остановить врага, но и разгромить его, вышвырнуть за пределы Родины. Приказ повелевал железной рукой навести порядок и дисциплину в армейских рядах, беспощадно расправляться с трусами и паникерами, стать непреодолимой стеной на пути фашистов, проявлять в бою храбрость, мужество, не жалеть сил и самой жизни в борьбе с захватчиками.

Когда командир и я прочитали этот приказ, нам было неловко смотреть друг другу в глаза. Мы делали немало для того, чтобы летчики, штурманы, инженеры, техники и другие специалисты достойно выполняли свой патриотический долг. Многие авиаторы отдали свою жизнь во имя Отчизны, живые были удостоены почестей и боевых наград за беспримерное мужество и самоотверженность. Но тем не менее партийная совесть — высший судья коммунистов — не давала покоя. Наше соединение — не изолированная единица, и если вся армейская громада не смогла сдержать напор врага, значит, в этом есть доля и нашей вины.

Не теряя времени, весь руководящий состав штаба и политотдела выехал в части. Надо было довести приказ Верховного Главнокомандующего До каждого офицера и солдата, добиться, чтобы они поняли всю глубину опасности, нависшей над Родиной, прониклись чувством личной ответственности за ее судьбу, сознанием необходимости еще упорнее драться с врагом. Я приехал на аэродром, где стояли два полка — [206] истребительный и бомбардировочный. Экипажи только что вернулись с боевого задания. День был жаркий, безветренный, н пыль, поднятая самолетами, еще висела в воздухе.

Личный состав выстроился поэскадрильно. Я читал приказ, отчетливо выделяя каждое слово. Лица людей становились строгими, сосредоточенными. Беспощадная горькая правда о положении на фронтах, страстный призыв остановить врага, заставить его повернуть вспять вызвали в людях бурю чувств.

Один из летчиков решительно поднял руку и вышел вперед. Повернувшись лицом к строю, он резко сорвал с головы шлемофон и горестно сказал:

— Заслужили... От народа позор... Когда это было видано?

Голос его крепчал, временами переходя на высокие тона. Казалось, не человек говорит, а стонет его истерзанная болью душа.

Этого летчика, недавно представленного к ордену Красного Знамени, трудно было упрекнуть в отсутствии мужества.

— Если мы не остановим неприятеля, — продолжал он, — проклятье народа падет на нас, и мы не смоем его даже собственной кровью. Пусть каждый наш выстрел, каждая сброшенная бомба несут фашистам смерть. Только смерть! Лучше погибнуть в открытом бою, чем заслужить презрение народа.

Люди один за другим выходили из строя и говорили о том, что наболело на душе за год тяжелых боев и вынужденного отступления. Мне и раньше доводилось проводить митинги, но таких речей, как в этот день, я никогда не слыхал. Никто не старался свалить вину на других за большие и малые просчеты в руководстве. Скорее это была жестокая самокритика.

— Не будем обвинять пехотинцев за отступление, — заявил инженер истребительного полка. — Выходит, мы плохо помогаем им, коль они сдают рубеж за рубежом.

Приказ Верховного Главнокомандующего, словно могучая пружина, поставил на взвод всю силу людей, их энергию, жгучее желание во что бы то ни стало остановить и уничтожить врага.

Митинг прервал тревожный сигнал с командного пункта. [207]

— По самолетам! — крикнул командир истребительного полка и первым поспешил к боевой машине.

Взвыли моторы, и самолеты устремились в воздух. По данным постов воздушного наблюдения, большая группа фашистских бомбардировщиков шла южнее нашего аэродрома. Вероятно, они намеревались уничтожить переправу, которую саперы начали возводить еще вчера. Истребители дрались отчаянно. Не обращая внимания на огонь кормовых установок, они решительно атаковали вражеский строй и сбили шесть "юнкерсов".

Потеряли и мы один "ястребок". Израсходовав боезапас, летчик подошел вплотную к бомбардировщику и винтом ударил по плоскости. Тот накренился и начал беспорядочно падать. Отважному соколу не удалось воспользоваться парашютом. Он погиб, но врага не пропустил к переправе.

Для авиаторов приказ "Ни шагу назад!" означал, что надо навязывать свою волю противнику, ошеломлять его дерзостью и отвагой, не обороняться, а нападать. Летчики и раньше дрались дерзко, напористо, а теперь у них появилось столько ненависти к врагу, что некоторым приходилось напоминать об осмотрительности и расчетливости.

Суровые меры применялись к тем, кто без приказа оставлял боевые позиции. В войсках повысилась дисциплина, возросла их боеспособность.

В повышении политико-морального состояния личного состава большую роль сыграли политработники, партийные и комсомольские организации. Они разъясняли политику партии, приказы командования, вдохновляли людей на подвиги. Коммунисты и комсомольцы личным примером увлекали бойцов на смертный бой с фашизмом.

Партийно-политическая работа, ее формы и методы претерпели большие изменения. Стало меньше пустопорожней болтовни, больше конкретности, деловитости.

Новый размах получила пропаганда подвигов бойцов и командиров. Каждый случай самоотверженности и героизма становился достоянием всех частей н подразделений, получал свое отражение в листовках, боевых листках и газетах, беседах агитаторов. Об отличившихся летчиках, штурманах, стрелках-радистах и техниках мы сообщали родителям, на предприятия, в колхозы. Все это [208] поднимало боевой дух авиаторов, развивало в них высокие морально-боевые качества.

В октябре 1942 года я приехал в город, где формировался 3-й бомбардировочный авиационный корпус Резерва Главного Командования, куда меня назначили военным комиссаром.

Окна многих домов и учреждений были крест-накрест заклеены бумажными полосами. Немцы не один раз пытались бомбить город и мост через Волгу. Однако зенитная артиллерия и истребители Московской зоны ПВО не давали противнику действовать безнаказанно. На пути воздушных разбойников каждый раз вставал мощный огневой заслон.

Улицы большого волжского города были пустынны. Стар и млад работали на военных заводах, давая фронту резину, патроны, снаряды. Редкие прохожие, одетые в телогрейки и рабочие спецовки, спешили по своим делам.

Направляясь к набережной, я прошел мимо Кремля с величественными куполами церквей. Вековые липы уже успели сбросить свой наряд. Широкие желтые листья мягко шуршали под ногами. Никто их не убирал. Казалось, земля была покрыта пестрым ковром. С высокого берега хорошо просматривалась заречная сторона. На горизонте сипел сосновый бор.

Я присел на скамейку. Великая русская река спокойно несла свои свинцово-холодные воды. Белыми лебедями плыли по ней отражения облаков. Давно уже не ощущал я такого спокойствия, как в этот час. Вспомнилась радостная, полная жизни песня:

Красавица народная,
Как море полноводная,
Как Родина свободная,-
Широка, глубока, сильна!

Идиллию спокойствия неожиданно нарушили резкие сухие выстрелы. Я поднял голову и увидел в небе серые шапки разрывов. Но вражеский разведчик шел на большой высоте и был недосягаем для огня зенитчиков. Мысль, что и сюда подбирается враг, отогнала минутное успокоение. Я встал и отправился в штаб корпуса, размешавшийся в помещении одной из школ. [209]

Дежурный провел меня в кабинет комкора и сказал:

— Придется подождать. Генерал выехал на аэродром.

Не прошло и часа, как командир корпуса вернулся. Я представился ему.

— Знаю, знаю. Сообщили о вас. — Он стиснул мою руку в своей огромной ладони и назвал себя: -Каравацкий Афанасий Зиновьевич. Прошу садиться.

Командир сел за стол и, пригладив черные с проседью волосы, заговорил о текущих делах:

— Самолеты прилетели, а горючего не хватило для заправки. Пришлось принимать срочные меры. Кровати вот тоже установили в общежитии, матрацы набили соломой, а простыней нет. Опять любезно разговаривал с тыловиками. Везде самому приходится успевать. Хорошо, что вы приехали. Корпус формируется из готовых полков. Они разбросаны на большом удалении, сильно потрепаны на фронтах, многого не хватает. Мотаюсь целыми днями... Надеюсь, с вами теперь дела пойдут веселее. — Каравацкий вышел из-за стола и подвел меня к карте. — Вот здесь дивизии, — показал он, — а здесь — полки. Они уже почти полностью укомплектованы. Соединения Куриленко и Ничепуренко получили пикирующие бомбардировщики Пе-2. Сейчас идет боевая учеба, слаживание подразделений. Штабы дивизий пока подготовлены слабо. Как видите, работы предстоит много, — закончил комкор.

На другой день я выехал на ближайший аэродром. Части, стоявшие там, производили хорошее впечатление. Летчики уже имели боевой опыт, моральное состояние личного состава не вызывало тревоги. Впрочем, это было лишь первое впечатление. Чтобы по-настоящему изучить людей, требовалось время.

И я начал подробнее знакомиться с авиаторами корпуса: присутствовал на партийных собраниях, на совещаниях командного состава, бывал на полетах, не обходил вниманием и обслуживающие подразделения. Местный район авиационного базирования возглавлял расторопный командир Рошаль. Он умел быстро устанавливать деловые связи с предприятиями, и, когда случалась заминка В обеспечении частей, хозяйственник всегда находил выход. В интересах дела Рошаль нередко пренебрегал разного рода формальностями и решал вопросы без проволочек... Город с его многочисленными промышленными [210] предприятиями, крупным железнодорожным узлом и мостом через Волгу притягивал словно магнитом алчные взоры фашистов. Они намеревались разрушить важнейшую артерию, которая питала фронт с востока, вывести из строя заводы и фабрики, работавшие на оборону. Но артиллеристы-зенитчики и летчики-истребители были начеку.

Потеряв всякую надежду прорваться открыто, коварный враг стал прибегать к хитрости. Ночью 26 октября на один из аэродромов, расположенных к востоку от города, возвращался с задания Ил-4. За ним пристроился другой такой же самолет. И вдруг на городской окраине начали рваться бомбы. Оказалось, что вражеский летчик воспользовался трофейной машиной и беспечностью службы ВНОС.

Уловка, видимо, понравилась гитлеровцам, и они решили повторить разбойничий прием. 30 октября ночью позади группы Ил-4, возвращавшихся с задания, пристроились три Ю-88. Однако на этот раз бдительность службы воздушного наблюдения, оповещения и связи оказалась на высоте. Фашистов быстро опознали и сосредоточенным огнем отсекли от наших самолетов. "Юнкерсы" повернули обратно, чтобы спустя некоторое время попытаться снова прорваться к городу. Но перед ними вновь встала сплошная завеса огня. Попытка не удалась.

Из этих фактов мы сделали для себя соответствующие выводы. Командир корпуса издал приказ, обязывающий экипажи бдительнее следить за воздухом, немедленно доносить на командный пункт об обнаруженном противнике, ни в коем случае не вести его на объект или свой аэродром, как говорят, на хвосте. Этим же приказом устанавливались входные и выходные "ворота" для полетов своей авиации, сигнал "Я — свой самолет".

В частях состоялись партийные и комсомольские собрания с повесткой дня "Бдительность — наше оружие". Пропагандисты и агитаторы провели в подразделениях беседы о вражеских происках и мерах борьбы с ними.

Наши люди неоднократно убеждались в зверской жестокости гитлеровцев и делали все необходимое для того, чтобы не оказаться застигнутыми врасплох. Вот один из примеров.

Почти год спустя после описываемых событий экипаж капитана Ряплова не вернулся с боевого задания. Долго [211] мы ничего не знали о его судьбе. А когда наши войска продвинулись далеко на запад, Ряплов неожиданно вернулся в часть и рассказал о трагической гибели своих друзей.

Истребители противника подожгли самолет над целью. Оба мотора вышли из строя. Командир экипажа принял решение покинуть машину. Штурман и стрелок-радист первыми выпрыгнули с парашютами. На них тотчас же бросились два "мессершмитта". Ряплов видел, как они расстреляли беззащитных товарищей. Чтобы избежать такой же участи, он произвел затяжной прыжок.

Капитан похоронил штурмана и радиста в лесу и направился на восток, к своим. Но пробраться оказалось нелегко. Отступавшие вражеские войска заполонили дороги, жгли деревни. Ряплов углубился в лес, устроился в землянке. Потом его приютил лесничий. Там он и дождался прихода наших войск.

Гнев и жажду мести вызвал рассказ Ряплова о гибели боевых друзей. Так сама война учила людей науке ненависти к фашистским оккупантам.

В январе 1943 года корпус перелетел на Брянский фронт в район Лебедяни. Летный состав разместился в примыкающих к аэродромам населенных пунктах, а техники, механики, оружейники и личный состав обслуживающих подразделений — в землянках. Люди быстро приспособились к новым условиям и наладили немудреный фронтовой быт. В землянках и домиках появились нары, печки, самодельные светильники из гильз. На неудобства никто не сетовал.

В этот период особую активность проявляли фашистские воздушные разведчики. Хотя наши наземные войска передвигались, как правило, ночью, полностью скрыть передислокацию частей было трудно. Мы предполагали, что готовится большое наступление, но до поры, до времени никаких конкретных планов командования не знали.

Наряду с вылетами на разведку и бомбардировку вражеских тылов наши авиаторы знакомились с районом предстоящего театра военных действий, изучали накопленный боевой опыт, а тыловые подразделения пополняли запасы горючего, вооружения и продовольствия.

Вскоре генерала Каравацкого и меня вызвали в штаб [212] Брянского фронта и приказали подготовить корпус к активным боевым действиям. О сроках и масштабах наступательной операции нам по-прежнему ничего не было известно. Замысел Ставки Верховного Главнокомандования узнали гораздо позже.

12 февраля 13-я и 48-я армии Брянского фронта перешли в наступление против 2-й немецкой танковой армии и, ломая упорное сопротивление, устремились в обход Орла с юго-востока и юга. Боясь окружения, фашистское командование начало усиливать орловскую группировку частями и соединениями, снятыми с ржевско-вяземского плацдарма.

22 февраля 16-я армия Западного фронта прорвала первую оборонительную полосу противника и продвинулась на тринадцать километров. В это же время между Брянским и Воронежским фронтами начали развертываться войска Центрального фронта.

Условия для ведения боевых действий были тяжелыми. Февраль выдался снежный. Заметало пути, машины буксовали, образовывались пробки. Единственная железная дорога Касторная — Курск не справлялась с переброской войск. Нередко солдаты по пояс в снегу тащили на себе пулеметы, минометы и даже противотанковые пушки. Однако, несмотря на это, 25 февраля Центральный фронт перешел в наступление, и немецкое командование отдало своим войскам приказ оставить плацдарм.

Затем перешли в наступление войска Калининского, Западного и Северо-Западного фронтов. 3 марта советские части заняли Ржев, а 12 освободили Вязьму. Ржевско-вяземский плацдарм, на который фашистское руководство возлагало большие надежды, был ликвидирован.

Отступление гитлеровских войск было поспешным. Отрезая пути отхода врагу, наша бомбардировочная авиация в нескольких местах разрушила железнодорожные пути. Благодаря этому на станциях Ржев и Вязьма остались не вывезенными на запад сотни эшелонов с военными грузами и имуществом.

Таким образом, советские войска, взяв в ноябре 1942 года стратегическую инициативу, прочно удерживали ее за собой и начали наносить по врагу один удар за другим.

Перед началом операции мы получили боевой приказ. [213]

Частям корпуса ставилась задача поддерживать 13-ю армию, прорывавшую фронт противника на участке Вышне-Альшаное, Алешки.

С 26 по 30 января наша авиация уничтожала живую силу и технику противника в районах Голово, Ожога. Особенно интенсивной бомбардировке подвергся железнодорожный узел Касторное, где скопилось большое количество вражеских эшелонов. Экипажи не раз вылетали для уничтожения резервов противника на участке Курск, Орел.

С 1 по 13 марта усилия корпуса были сосредоточены на районах Восход, Красное Поле, Суры, которые противник прикрывал большими силами истребителей. Каждый вылет бомбардировщиков сопровождался жаркими схватками летчиков 15-й воздушной армии, поддерживавшей нас, с "мессершмиттами". Помню, командующий этой армией прислал в штаб корпуса телеграмму. В ней говорилось: "Летчикам и техникам Каравацкого, принимавшим участие в боях 8 марта 1943 года, за хорошее выполнение задания объявляю благодарность. Пятых ин". В другой телеграмме сообщалось: "По наблюдениям и отзывам наземного командования, авиация работала на поле боя отлично. Противник понес большие потери в живой силе и технике".

За мужество и отвагу, проявленные в воздушных схватках, свыше ста летчиков, штурманов и стрелков-радистов были награждены орденами. В числе их ведущие групп капитаны Клейменов, Лобин, Анпилов, Андрюшин, Солопов, майор Хохолин и многие другие.

— Ну давно ли, Андрей Герасимович, получив приказ "Ни шагу назад", мы не могли без укора совести смотреть друг другу в глаза, — сказал однажды генерал Каравацкий. — А теперь об этом и не думаем. Бьем фашистских вояк наотмашь, как и положено русским воинам.

— Да, кризис миновал, — подтвердил я. — Неоценимую роль сыграла в этом Сталинградская битва. Народ, армия воочию убедились, что врага можно остановить и уничтожить.

В состав одной из дивизий нашего корпуса влился полк, которым командовал Александр Юрьевич Якобсон. Впервые я познакомился с ним на аэродроме Чернава под Ельцом, когда пикирующие бомбардировщики только что [214] перелетели из-под Сталинграда. Летчики, штурманы, стрелки-радисты гордились тем, что им довелось вместе с наземными войсками отстаивать твердыню на Волге, громить окруженные войска, уничтожать танки и мотопехоту, которые противник бросил с юга на выручку группировке, оказавшейся в прочном огневом кольце. На груди каждого авиатора сияли ордена и медали. Несколько человек получили высокое звание Героя Советского Союза.

Самого командира я встретил на стартовом командном пункте. Был теплый солнечный день. По небу плыли редкие пушистые облака. Легкий ветерок играл полотнищем авиационного флага, укрепленного на будке СКП. Война войной, а порядки, установленные в авиации, соблюдались. Прежде чем подняться в воздух, экипажи запрашивали у руководителя полетов разрешение, а затем докладывали о выполнении бомбометания по учебным целям на полигоне. Чувствовалось, что командир твердо держит часть в руках.

Отложив микрофон, полковник поднялся во весь свой высокий рост. Кряжистый, с густой шевелюрой, похожей на спелую рожь, он походил на былинного богатыря.

— Время зря не теряем. Учимся, — коротко сказал он.